ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Эдмонъ и Жюль Гонкуры.
(1882).
Въ одинъ изъ іюньскихъ дней 1870 года, по улицамъ Парижа шло не особенно многочисленное траурное шествіе, направляясь отъ Отейля къ Монмартрскому кладбищу. Глубокая скорбь написана была на лицахъ людей, шедшихъ за гробомъ, здсь были художники, литераторы, философы и нсколько родственниковъ покойнаго. Но въ числ провожавшихъ гробъ былъ одинъ, шедшій непосредственно за гробомъ, для котораго шествіе отъ квартиры покойнаго до могилы, было, въ полномъ смысл слова, шествіемъ осужденнаго на смерть, отъ тюремной кельи къ эшафоту, благородное лицо котораго какъ-бы окаменло отъ горя, глаза котораго, наполненные слезами, ничего не видли, высокая фигура котораго, хотя и опиравшаяся на руку друга, ежеминутно спотыкалась и качалась, ‘какъ-будто онъ запутался ногами въ надгробномъ саван’.
Въ гробу лежалъ 39-лтній Жюль Гонкуръ, граверъ, акварелистъ, историкъ и романистъ. Смерть Эдмона Гонкура состарила боле чмъ на десять лтъ единственнаго брата его, для котораго покойный былъ гораздо больше того, чмъ обыкновенно бываетъ одинъ братъ для другого.
Наканун онъ простоялъ цлый день передъ смертнымъ одромъ покойнаго. Чело усопшаго наморщилось, его глаза раскрылись и въ его стеклянномъ взгляд какъ-бы сказывались неописуемое удивленіе, мучительное негодованіе противъ судьбы, не только разрушившей однимъ ударомъ вс его упованія на конечное признаніе его таланта и на позднюю славу, но и прескшей узы братской дружбы, подобной которой едва-ли когда-либо существовало. Обыкновенно смерть налагаетъ на лица отпечатокъ спокойствія и примиренія, но на тонкихъ и благородныхъ чертахъ Жюля Гонкура она не изгладила выраженія горечи. Покойный, лежа на смертномъ одр, какъ-бы скорблъ о живомъ, оставшемся одинокимъ.
И Эдмонъ, склонившись надъ гробомъ, какъ-бы видлъ внутреннимъ взоромъ всю протекшую жизнь свою и брата своего. Передъ нимъ возставала и фигура отца ихъ, служившаго молодымъ человкомъ въ великой наполеоновской арміи, на голов и на лиц его видны были семь шрамовъ отъ сабельныхъ ударовъ, полученныхъ имъ въ Италіи, въ плеч его засла подъ Бородиномъ русская пуля, братья Гонкуры лишились отца своего, еще будучи дтьми. Передъ нимъ возставалъ и обликъ ихъ матери, съ которою Жюль имлъ поразительное сходство, и которая, посл смерти мужа, совершенно удалилась отъ свта, посвятивъ себя исключительно своимъ дтямъ, она страстно любила и даже баловала Жюля и внимательно руководила его школьными занятіями. Эдмонъ видлъ передъ собою Жюля десятилтнимъ мальчикомъ, наряженнымъ для дтскаго маскарада въ костюмъ французскаго гвардейца, въ трехуголк, держащимъ лвую руку на эфес шпаги, съ блестящими изъ-подъ пудры черными глазами, красиваго и миловиднаго, какъ Амуръ.
И вотъ онъ лежалъ передъ нимъ безжизненнымъ трупомъ Точно такъ-же лежала и мать ихъ въ 1848 году. И съ тхъ поръ онъ и Жюль заключили такой тсный братскій союзъ, что они проводили вмст не только каждый день, но и каждый часъ, что они длились всми своими помыслами, что они совершали вмст вс свои работы, что они и обдали, и путешествовали не иначе, какъ вмст, въ теченіе 22 хъ лтъ имъ только однажды пришлось разстаться на двое сутокъ, когда одному изъ нихъ понадобилось създить въ Руанъ, для того чтобы снять копіи съ нкоторыхъ необходимыхъ документовъ. За все это время они не написали не только ни одной книги, но даже ни одного дружескаго или длового письма, которыя не были-бы подписаны обоими ими.
Эдмонъ посвятилъ брата своего Жюля, бывшаго моложе его на восемь лтъ, въ литературныя занятія. Сначала онъ былъ учителемъ его, но вскор учитель и ученикъ сдлались равноправными сотрудниками. У нихъ было небольшое состояніе, доставлявшее отъ 12 до 15 тысячъ годового дохода на обоихъ, что обезпечивало имъ нкоторую независимость и давало имъ возможность не браться за работу, которая была имъ не по душ Эдмону вспоминалось, какъ они оба, годъ спустя посл смерти матери, съ котомкой за плечами, путешествовали пшкомъ по Франціи, изучая настоящее и возстановляя въ своемъ ум прошлое, срисовывая старинные замки и церкви, занося въ свои записныя книжки разныя отмтки. Жюль въ то время былъ еще очень моложавый, безбородый юноша, и служанки въ гостинницахъ, въ которыхъ они останавливались, нердко принимали его за похищенную молодую женщину, въ лиц его до самой его смерти сохранилось что-то женственное. Эдмону вспоминалось, какъ они въ Марсели сли на корабль, для того чтобы плыть въ Алжиръ, какія пріятныя недли они прожили тамъ въ арабскихъ кварталахъ города, упиваясь красотою тамошняго неба, проводя цлыя ночи на-пролетъ на лодк, и въ конц концовъ до того влюбившись въ эту прекрасную солнечную страну, что они при отъзд ршили, что вернутся во Францію только для устройства своихъ длъ, посл чего они окончательно переселятся въ Алжиръ.
Вспоминался ему и громадный столъ въ занимаемомъ ими, въ улиц Сенъ-Жоржъ, мезонин, по обоимъ концамъ котораго сидли онъ и Жюль, рисуя акварели, когда вдругъ, въ одинъ осенній вечеръ 1850 года, имъ взбрело на умъ ваписать акварельными кисточками водевиль, первый ихъ литературный опытъ, который былъ отвергнутъ всми театральными дирекціями, какъ и почти вс ихъ послдующіе водевили и комедіи.
Онъ оглянулся въ спальн усопшаго: вонъ его качалка, въ которой онъ любилъ отдыхать, покуривая сигару, исписавъ нсколько страницъ, вонъ тотъ блый столъ, за которымъ онъ въ послдній разъ читалъ своему брату отрывокъ изъ любимой своей книги: ‘Mmoires d*Outre-Tombe’ Шатобріана, какъ вдругъ Жюль заплетающимся языкомъ произнесъ какое-то слово, нсколько разъ повторялъ его, не будучи въ состояніи его выговорить, разсердился, поблднлъ, всталъ съ кресла и закачался.
Вспоминались Эдмону прекрасные дни ихъ юности, когда они бродили по всему Парижу, разъискивая рисунки и автографы восемнадцатаго столтія, причемъ Жюль, какъ боле молодой и живой, всегда опережалъ его, хотя страстнымъ коллекціонеромъ былъ собственно Эдмонъ, вспоминалось ему, какъ они, вернувшись домой, подобно какому-нибудь естествоиспытателю, разсматривали свои сокровища, бранили своихъ конкуррентовъ на аукціонахъ, радовались пріобртенному и длились своими замчаніями, сравненіями и остротами, составлявшими самую лучшую дневную добычу ихъ.
Сколько счастливыхъ дней провели они въ своемъ низенькомъ мезонин! Пока онъ сидлъ, склонившись надъ работой, Жюль лежалъ на истыканной ударами рапиры кровати, покуривая, мечтая, перелистывая книги, длясь съ братомъ пришедшими ему въ голову идеями, а когда крысы поднимали ужъ слишкомъ сильную возню въ полутемномъ колодц, носившемъ громкое названіе двора, кто-нибудь изъ нихъ схватывалъ висвшій на стн пистолетъ и стрлялъ въ стаю крысъ.
И наконецъ, обды въ ресторан Маньи, эти знаменитые обды, на Которыхъ предсдательствовалъ Сентъ Бёвъ, гд Теофиль Готье своимъ хриплымъ голосомъ разсыпался въ яркихъ тирадахъ противъ буржуазіи, гд Ренанъ отстаивалъ слогъ семнадцатаго столтія противъ стилистовъ-новаторовъ, гд Тэнъ защищалъ Альфреда-де-Мюссе противъ учениковъ Виктора Гюго,— эти счастливые часы, гд за тонкими яствіями, за ароматными плодами и за бутылкой добраго стараго вина, Жюль блисталъ своимъ истинно-парижскимъ остроуміемъ, а Эдмонъ любовался своимъ младшимъ братомъ, какъ отецъ своимъ ребенкомъ,— эти обды, возвращаясь съ которыхъ Жюль, для того чтобъ успокоить волненіе своей крови, всегда исписывалъ по нскольку страницъ!
Когда Эдмонъ Гонкуръ оглядывался на совмстную жизнь съ своимъ братомъ, онъ не безъ основанія могъ ощущать въ сердц нкоторое чувство гордости: они точно брилліантомъ нарисовали на зеркал времени свой переплетенный вензель. Результаты ихъ упорнаго и геніальнаго труда уже теперь произвели сильное дйствіе на умы ихъ единомышленниковъ, историки литературы еще долго будутъ останавливаться на нихъ, а интеллигентная публика — съ удовольствіемъ читать ихъ {Собраніе сочиненій обоихъ братьевъ составляетъ, не считая небольшого томика біографіи ихъ, 21 томъ. Кром того, Эдмонъ, посл смерти брата, падалъ до сихъ поръ (1882-й годъ) еще шесть томовъ.}.
Братья Гонкуры — два первоклассныхъ писателя, или, врне, одинъ двойной писатель, историкъ и романистъ, въ одно и тоже время. Не то, чтобъ они излагали исторію въ форм романа,— едва ли можно бы было найти боле трудолюбивыхъ и добросовстныхъ изслдователей, нельзя также сказать, чтобъ они писали такъ-называемые историческіе романы: дйствіе ни одного изъ вымышленныхъ ими разсказовъ не происходитъ въ 18-мъ столтіи, составлявшемъ предметъ ихъ изученія, вс они вполн современны и безъ всякаго романическаго отпечатка, быть можетъ, наимене романическіе изъ когда-либо написанныхъ романовъ.
Въ обыкновенномъ смысл слова, произведенія ихъ даже вовсе не романы, авторы сохранили за ними это названіе только потому, что не имется другого, боле подходящаго для того, названія, въ дйствительности же они не имютъ ничего общаго съ тми старыми французскими романами, въ которыхъ главную роль играетъ фантазія автора и лучшими образцами которыхъ могутъ считаться напр. ‘Монте-Кристо’ или ‘Три Мушкатера’. Они не похожи и на романы Бальзака въ томъ отношеніи, что этотъ послдній, хотя и являлся выразителемъ новыхъ вяній, рдко избгалъ романическаго элемента. Братья Гонкуры съ самаго начала желали давать лишь этюды съ природы, изображать современную жизнь съ возможно большей глубиной и серьезностью и съ возможно меньшимъ участіемъ вымысла или фантазіи, а именно такою, какою они видли ее вокругъ себя. Современный нмецкій романъ, въ той форм, которую придали ему наиболе распространенные писатели, ставитъ себ цль отчасти идеальную, стремится представить нсколько идеализированное изображеніе природы и общества, картину общества, а не то и міровую картину, онъ выбираетъ сюжеты грандіозные, значительные, патетическіе, красивые, онъ старается создать психологію отдльной личности и общества, съ едва лишь намченной физіологической подкладкой, онъ обращаетъ главное вниманіе на общее впечатлніе, и поэтому онъ обнаруживаетъ наклонность придавать особенное значеніе частностямъ, на которыя нмцы обращаютъ такъ много вниманія. Романы братьевъ Гонкуровъ не открываютъ широкихъ горизонтовъ, не обнимаютъ громадныхъ пространствъ и не изобилуютъ дйствующими лицами. Содержаніе ихъ заимствуется безъ исключеній изъ частной жизни, въ нихъ не встрчается ни крупныхъ характеровъ, ни важныхъ историческихъ моментовъ, ни захватывающаго, драматическаго элемента. Это не психологія, а психофизика. Они не побоялись отвести иногда некрасивому и низкому такое мсто, котораго никогда не отвелъ-бы имъ нмецъ въ художественномъ произведеніи, но вмст съ тмъ они постоянно стремились къ тому, чтобы смягчить шокирующую дисгармонію трагической грустью. Произведенія ихъ — новйшія трагедіи въ повствовательной форм, они сдлали небезуспшную попытку расширить предлы трагически-изображаемаго, разумется, при томъ условіи, если придавать этому послднему термину мене узкое и доктринерское понятіе, чмъ какое придается ему въ учебникахъ эстетики.
Братья Гонкуры выступили сначала въ роли историковъ, причемъ они и исторію изслдовали и писали по новому, имъ однимъ свойственному, методу. Они мало-по-малу овладли цлымъ столтіемъ, восемнадцатымъ столтіемъ во Франціи. Они проникли въ этотъ вкъ при помощи искусства, столь долгое время пренебрегаемаго и осмиваемаго — искусства Ватто, Шардено, Грёза, и т. д. Они такъ тщательно изучали этикъ живописцевъ и рисовальщиковъ, что стали авторитетами въ этомъ дл и къ нимъ обращались въ тхъ случаяхъ, когда предстояло ршить вопросъ о подлинности какой-нибудь акварели или части акварели. Они стали покупать произведенія этихъ художниковъ еще въ такое время, когда никто не зналъ ихъ цны и не гнался за ними, и составили самую полную коллекцію французскихъ гравюръ, какая когда-либо существовала. Они стали прославлять этихъ художниковъ еще въ такое время, когда предубжденія противъ нихъ были такъ сильны во Франціи, что библіографы художественныхъ изданій не упоминали даже именъ ихъ. Я усматриваю въ ихъ увлеченіи этимъ видомъ искусства, совершенно вытсненнымъ Давидомъ и учениками его, проявленіе великой исторической реакціи въ пользу восемьпадцатаго столтія, которая началась почти во всхъ странахъ около половины настоящаго столтія. У предшествовавшаго поколнія французскихъ поэтовъ и писателей явилось нерасположеніе къ прошлому столтію, главнымъ образомъ, вслдствіе раціоналистической безцвтности его поэзіи и отрицательныхъ свойствъ его идей. Братья Гонкуры смотрли на прошлое столтіе не съ художественной точки зрнія и въ искусств его находили поэтическую его сторону Они очень смло и очень мтко выразились, что величайшимъ поэтомъ семнадцатаго столтія былъ Ватто.
Но занятіе искусствомъ было лишь началомъ ихъ изслдовательной дятельности. У нихъ хватило терпнія и трудолюбія на то, чтобъ ознакомиться со всми вншними проявленіями духа этого вка. Они перечитывали вс показанія современниковъ — разсказы, мемуары, драмы, романы, комедіи. Они перелистывали брошюры, летучіе листки, памфлеты, пасквили, газеты. Отъ печатнаго они переходили къ непечатному, сдлались собирателями автографовъ, желая найти въ какомъ-нибудь письм, предназначаемомъ только для адресата, въ дневник, въ который не долженъ былъ заглядывать ни одинъ посторонній глазъ, откровенное, не прикрашенное выраженіе мнній, не доступное по большей части обыкновенному историку. Въ этомъ отношеніи они безсознательно слдовали филологическому, анти-философскому влеченію современнаго имъ историческаго изслдованія. Но они не довольствовались рисунками, книгами и письмами. Они изучали также бронзовыя вещи, статуи, мебель, перемнчивыя моды, даже шерстяныя и шелковыя матеріи и узоры той эпохи, для того, чтобы быть въ состояніи представить, вмсто легенды и эпопеи, исторію нравовъ излюбленнаго ими вка. Они составляли свои историческіе труды на основаніи этой массы свидтельскихъ показаній, тридцати тысячъ брошюръ, двухъ тысячъ газетъ, и сотенъ избранныхъ рисунковъ различныхъ мастеровъ и школъ, по большей части выдающихся и притомъ принадлежавшихъ имъ самимъ. Желая давать читателямъ лишь что-нибудь новое, имъ неизвстное, не изданное, они избгали всего, что было уже сказано другими, но имъ не удалось въ такой же мр избгнуть опасности впасть въ излишнія, неудобоусвояемыя подробности. Ихъ сочиненіе о женщин восемьнадцатаго столтія, ихъ исторія нравовъ революціонной эпохи и директоріи^ — это настоящія сокровищницы. Книги эти такъ и переливаютъ милліонами интересныхъ и большею частью поучительныхъ подробностей, но бда въ томъ, что послднія свалены вс въ одну кучу, и важныя, и неважныя, и книга производитъ впечатлніе картины, на которой вс предметы свалены въ одну кучу, чувствуется недостатокъ градаціи, перспективы, далекаго горизонта.
Они, однако, изучали исторію, какъ поэты, и писали свои историческіе этюды приподнятымъ, нагляднымъ, переливчатымъ слогомъ. Къ новйшимъ поэтамъ можно вполн примнить слова одного изъ ихъ собратовъ: ‘Онъ навсегда остается мечтателемъ и ставитъ на первый планъ женщину’. Гонкуры тоже были особенно склонны къ тому, чтобы представлять себ исторію нравовъ — исторіей женскаго вліянія, исторія восемнадцатаго столтія влекла ихъ къ себ именно потому, что въ эту эпоху особенно сильно было вліяніе женщинъ, и дйствительно, у нихъ исторія выходитъ преимущественно исторіей женскаго преобладанія. Они разсказали исторію этого вка, изложивъ въ цломъ ряд томовъ біографію герцогини де-Шатору и ея сестеръ,— тхъ пяти сестеръ, которыя послдовательно перебывали любовницами Людовика XV,— біографіи маркизы Помпадуръ, герцогини Дю-Барри и наконецъ исторію Маріи-Антуанетты. Въ этихъ сочиненіяхъ ихъ ярко вы ступаютъ каждая изъ этихъ, столь различныхъ между собою, женскихъ фигуръ, принадлежавшихъ къ дворянскому, буржуазному сословіямъ, къ простонародью и къ числу коронованныхъ особъ, со всми ихъ чисто-женскими особенностями, ихъ темпераментомъ, манерами, особенностями языка и даже звукомъ ихъ голоса, читатель какъ бы ощущаетъ на себ ту духовную атмосферу, которую он распространяли вокругъ себя, то вліяніе и то обаяніе, которое он должны были оказывать. Самыми интересными изъ этихъ біографій являются, безъ всякаго сомннія, біографія герцогини де-Шатору и ея сестеръ, отчасти, быть можетъ, потому, что она, благодаря тщательной отдлк, пріобрла необыкновенную пластичность, отчасти потому, что самыя описываемыя событія,— борьба, которую ведутъ между собою эти сестры изъ-за близости къ королю, смерть г-жи Вентимиль посл побды ея надъ г-жей Майльи, новая побда, которую одерживаетъ г-жа Ла-Турнель надъ прежней фавориткой, попытка герцогини де-Шатору сдлать изъ короля героя, ея торжество, ея позорное изгнаніе отъ двора во время болзни короля, возвращеніе ею себ благорасположенія короля и послдовавшая немедленно посл того скоропостижная и мучительная смерть ея,— все это такія обстоятельства, которыя придаютъ книг драматическій оттнокъ, и притомъ неискусственный, и которыя возвышаютъ интересъ, съ которымъ слдишь за психологическимъ развитіемъ.
Оба брата вносили въ свои романы ту же заботливость о добросовстной передач дйствительности, то же стремленіе не упустить изъ виду тхъ мелочей, которыя лежатъ въ основ ощущеній и на которыхъ зиждется жизненность изображенія, наконецъ ту же наклонность къ психологическому анализу именно женской души. Вс ихъ романы и драматическія произведенія, за однимъ только исключеніемъ, озаглавлены женскими именами.
Я уже выше упоминалъ о томъ, что вс ихъ сочиненія написаны въ новйшемъ дух. Вс они отличаются безпощаднымъ анализомъ, доведенной до крайности чувствительностью къ впечатлніямъ вншняго міра, составляющей отличительную черту авторовъ, и необыкновенной утонченностью изображенія, вполн соотвтствующей ихъ тонкой наблюдательности. Романы эти — продукты самой утонченной современной культуры. Но въ самыхъ совершенныхъ и лучшихъ своихъ произведеніяхъ авторы достигли той высшей простоты, которая является результатомъ сложнаго и утонченнаго образованія. Никто изъ новйшихъ поэтовъ не упрощалъ въ такой мр, какъ они, своихъ сюжетовъ.
Они написали немного романовъ — всего только шесть. Они были слишкомъ серьезные и добросовстные художники для того, чтобы, по примру нкоторыхъ изъ своихъ товарищей, представлять ежегодно читающей публик по готовому роману, но за то каждая новая ихъ книга обозначаетъ собою извстную ступень развитія, или по крайней мр извстный поэтическій опытъ. Послдній и въ извстномъ отношеніи самый лучшій изъ написанныхъ ими совмстно романовъ, въ то же время, наиболе простой изъ всхъ. Въ этомъ роман, въ сущности, выведено только одно лицо, въ немъ никакихъ особенно выдающихся вншнихъ событій нтъ, нтъ запутанности, интриги, любовной исторіи. Это ни что итгое, какъ самое тщательное изображеніе того, какъ одна француженка, получившая прекрасное образованіе, выросшая въ кругу доктринеровъ временъ Людовика-Филиппа, воспитанная умнымъ отцомъ, сдлавшаяся въ самой ранней юности убжденной и самостоятельной сторонницей свободы убжденій, во время пребыванія своего въ Рим, благодаря различнымъ постороннимъ вліяніямъ, мало-по-малу доходитъ до того, что совершенно мняетъ убжденія, взгляды, образъ мыслей и умираетъ фанатической католичкой. Сличая начало романа съ окончаніемъ его, представляется почти невроятнымъ, чтобъ авторы съумли сдлать правдоподобнымъ это регрессивное движеніе недюжиннаго женскаго ума. Но они тщательно разставили вхи по этому длинному пути, объяснили намъ каждую переходную ступень, каждый оттнокъ, раскрыли передъ нами вс фибры этого женскаго сердца. Описанія Рима какъ древняго, языческаго, такъ и современнаго, католическаго, прерывая изложеніе исторіи этой женской души, въ то же время служатъ ей поясненіемъ. Насколько здсь простъ самый сюжетъ настолько сложны,— хотя это и не замтно для читателя,— метода, пріемы и цли авторовъ. Едва-ли найдется много психологическихъ трактатовъ, въ которыхъ было бы столько психологіи, сколько въ этой умной и правдивой книг.
Если бы мн приходилось охарактеризовать однимъ словомъ отличительное свойство романовъ бр. Гонкуровъ, то я сказалъ бы’ что они изображаютъ врне, чмъ какая-либо иная изъ прежде появившихся книгъ, нервную жизнь современнаго человка, въ особенности современной женщины и современнаго художника. т. е. нервную жизнь двухъ категорій существъ, отличающихся наибольшей чувствительностью. Самое выраженіе ‘нервная жизнь’ — не совсмъ точно: слдовало бы скоре сказать ‘нервная болзнь’ или, по меньшей мр — ‘нервное недомоганіе’: Гонкуры не любятъ или не умютъ изображать не сокрушенную силу, крпкое здоровье. Было бы одинаково неумстно какъ порицать, такъ и хвалить ихъ за это, здсь дло идетъ только о томъ, чтобы опредлить ихъ спеціальность. А область ихъ далеко незначительна, въ особенности въ наше время, когда не въ однихъ только высшихъ классахъ нервная жизнь такъ сильно развилась на счетъ животной. Они поняли всю ненормальность нервной жизни своихъ современниковъ и изобразили ее правдиво, и въ то же время въ художественной форм. А для этого необходима была такая впечатлительность и воспріимчивость, которыхъ рдко можно встртить въ такой значительной мр во всей литератур. Братья Гонкуры почерпали сами изъ себя изображеніе нервныхъ состояній, имъ пришлось изслдовать и изучать самихъ себя, рыться въ своей нервной жизни, для того, чтобы изощрить свой слухъ и получить способность такъ хорошо уловить тончайшія ощущенія другихъ,
То, что имъ удалось достигнуть всего этого, объясняется, по моему мннію, въ значительной мр тмъ, что они работали такъ, какъ не работалъ никакой другой авторъ, т. е. творили все время вдвоемъ. Это были, такъ сказать, умственные близнецы, думавшіе двумя головами, чувствовавшіе двумя сердцами. Примровъ совмстнаго сотрудничества не мало было и прежде въ области беллетристики, въ особенности во Франціи, такъ написаны были и романы Дюма, и комедіи Скриба. Совмстное сотрудничество начиналось часто за хорошимъ завтракомъ, причемъ обсуждалась основная идея предстоящаго произведенія, затмъ каждый принимался писать свою главу или свой актъ, прочитывалъ написанное другому, входилъ съ нимъ въ соглашеніе и снова продолжалъ работать, съ тмъ, чтобы впослдствіи, каждый съ своей стороны, давать понять публик, что настоящимъ виновникомъ успха слдуетъ считать не того, Альфонса, а именно его, Эмиля.
Не такъ писали братья Гонкуры. Не только никогда ни одинъ изъ нихъ не длалъ ни малйшей попытки присвоить себ львиную долю въ совмстной работ или какъ-нибудь разстроить общую фирму, но-они работали сообща въ совершенно особенной, своеобразной форм. Когда они собирались писать, они запирались дня на три, на четыре, въ своей квартир, никуда не выходя, ни съ кмъ не видясь, и лишь въ этомъ чисто монастырскомъ уединеніи они въ состояніи были создавать образы, придавать вымышленному отпечатокъ реальности. Однако для меня долгое время оставалось загадкою, какимъ образомъ они собственно творили и писали, пока, наконецъ, Эдмонъ Гонкуръ въ одномъ письм ко мн не разршилъ этой загадки.
‘Какъ только между нами установилось соглашеніе относительно плана’,— писалъ онъ,— ‘мы, покуривая, толковали часокъ, другой, о той глав, которую предстояло написать, и затмъ писали ее, каждый самъ по себ, въ различныхъ комнатахъ. Посл того, каждый изъ насъ прочитывалъ другому написанное имъ, и мы или выбирали, безъ дальнихъ разсужденій, наиболе удавшійся варіантъ, или же на основаніи этихъ двухъ варіантовъ составляли третій, выбирая то, что въ каждомъ изъ тхъ двухъ было наилучшаго. Но даже въ тхъ случаяхъ, когда одинъ изъ нихъ оставлялся совершенно въ сторон, все же въ окончательной отдлк написаннаго принимали участіе оба брата, хотя бы въ вид присоединенія какого либо эпитета, измненія какого либо оборота, и т. п.’.
Этими писательскими пріемами, какъ мн кажется, до извстной степени объясняются особенности, большія, блестящія преимущества и поразительные недостатки ихъ манеры изложенія. Понятно, что тотъ, кто съ такою откровенностью раскрываетъ передъ другимъ свою сокровеннйшую духовную жизнь, свои помыслы и свои, только на половину выношенныя, идеи, кто съ такою добросовстностью просматриваетъ написанное, долженъ довести свой слогъ до высокаго совершенства, понятно, что изъ этого слога изгоняется все тривіальное, всякое условное или хотя бы стереотипное выраженіе. То, что упускалъ изъ виду одинъ, чего не касалась критика одного, тотчасъ же устранялось умлой рукой другого, который только что, тутъ же рядомъ, въ сосдней комнат, разршалъ ту же задачу.
Этимъ объясняется тщательная отдлка, отточенность ихъ слога, но этимъ же объясняется нкоторая дланность, вычурность его. Порою такъ и кажется, что ясно видишь передъ собою, осязаешь эту двойственность работы, какъ напр. въ тхъ, простирающихся иногда на цлыя дв страницы вставочныхъ періодахъ, служащихъ къ объясненію какого-нибудь понятія или какой-нибудь личности. Постройка періодовъ, фразъ иногда бываетъ довольно произвольна, мы видимъ передъ собою цпь блестящихъ, остроумныхъ, оригинальныхъ или поразительныхъ опредленій, въ которыя можно вставить сколько угодно звеньевъ {Напр.: ‘Благированіе, эта новая форма французскаго ума, родившаяся въ мастерскихъ прошлаго, вышедшая изъ образнаго слова художника, изъ независимости его характера и языка, изъ свободы мыслей и цвтистости изложенія, благированіе, вышедшее оттуда и забравшееся въ литературу, въ театръ, въ общество, выросшее среди упадка религіи, политики, системъ, среди потрясенія у новь и сердецъ, сдлавшееся символомъ вры скептицизма, протестомъ разочарованности, легкомысленной и мальчишеской формулой кощунства, новйшимъ, дерзкимъ, зубоскальнымъ проявленіямъ всеобщаго сомннія и всеобщаго отрицанія, это дитя 19-го вка, разрушительное и революціонное, эта отравительница вры, убійца уваженія, благированіе, съ своимъ шутовскимъ дуновеніемъ и съ своимъ дкимъ смхомъ, для котораго нтъ ничего святого,— ни любви, ни семейства, ни знамени, ни чести, благированіе…’ и т. д., цлыхъ 65 строкъ, пока, наконецъ, появляется сказуемое (‘Mouette Salomon, гл. VII). Эта манера писать довольно красива, но крайне утомительна. Эти нескончаемыя придаточныя предложенія въ конц концовъ потрясаютъ нервную систему читателя, производятъ на него подавляющее впечатлніе. Этотъ слогъ похожъ на учащенный ружейный огонь, тамъ, гд было-бы достаточно одного пушечнаго выстрла.}.
Но я далъ бы совершенно неврное представленіе объ ихъ манер писать, еслибы я вызвалъ такое впечатлніе, будто они вообще слишкомъ расточительны на хорошее. Напротивъ, питая пристрастіе ко всему новому, необыденному, они какъ бы нарочно не высказываютъ всего, въ чемъ, по опредленію Вольтера, и заключается искусство надодать. Они въ своихъ романахъ задаютъ читателю много задачъ, которыя ему приходится разршать, предоставляя большой просторъ сил его воображенія, очерчиваютъ въ своихъ романахъ дйствіе или интригу лишь въ общихъ чертахъ, оставляютъ между отдльными главами большіе проблы, цлыя пропасти, черезъ которыя заурядный читатель часто не осмливается перескакивать или въ которыхъ онъ погибаетъ, и не считаютъ даже нужнымъ дать въ начал или въ конц книги какія-нибудь предварительныя указанія на т обстоятельства, которыя вызываютъ конечную катастрофу. Въ роман ихъ ‘Шарль Демальи’ развязка основана на томъ, что нсколько писемъ, которыя Демальи, будучи еще женихомъ, написалъ своей жен и въ которыхъ онъ неосторожно глумится надъ лучшими друзьями своими, получаютъ огласку, тмъ не мене читатель, познакомившійся съ Шарлемъ еще въ то время, когда онъ былъ женихомъ, заране ничего не зналъ о существованіи этихъ писемъ, онъ узнаетъ о томъ, что они когда-то были написаны, лишь въ тотъ моментъ, когда они должны оказать извстное дйствіе. Въ ‘Фаустин’ ршающимъ моментомъ является то, что героиня, первоклассная драматическая актриса, стоя передъ зеркаломъ, невольно старается подражать судорожному искаженію лица своего возлюбленнаго, борющагося со смертью. Авторы, очевидно, имли въ виду тотъ извстный фактъ, что знаменитыя актрисы (какъ напр. Сара Бернаръ и Круазетъ), готовясь къ исполненію извстныхъ ролей въ теченіе мсяцевъ изучали въ госпиталяхъ агонію умирающихъ, но въ роман мы не находимъ ни малйшаго намека на то, чтобы Фаустина имла обыкновеніе это длать. Вообще Гонкуры относятся крайне пренебрежительно къ самымъ элементарнымъ правиламъ композиціи. Они пишутъ лишь для такого читателя, который понимаетъ, что они не придаютъ никакой цны этимъ правиламъ, а не для такого, который нуждается въ предварительной подготовк и который интересуется фактической стороной романа, описываемыми въ немъ событіями.
Стремясь къ тому, чтобы выражать именно то, что они чувствовали, они не заботились о красивыхъ риторическихъ формахъ, не затруднялись повтореніемъ какого-нибудь слова по пяти, шести разъ на одной страниц или перестановкою слова самымъ страннымъ необычнымъ образомъ {У Эдмона Гонкура встрчаются, напр., такіе обороты: ‘La veill commenait avec, aux vitres, un clair de lune’, или: ‘La tait un vieux saule, avec, dans le creux, des mousses vertes’.}. Въ одномъ изъ ихъ романовъ мы находимъ весьма характерное описаніе отчаянія одного талантливаго писателя, жена котораго — актриса — съ большимъ апломбомъ употребляетъ разные избитые обороты рчи. О плохомъ водевил она отзывается, что онъ ‘продуманъ и прочувствованъ’, о картин, что ‘она полна стиля’, она такъ и сыплетъ фразами, заимствованными изъ фельетоновъ, книгъ, театральныхъ пьесъ, и любовь несчастнаго супруга, наконецъ, уступаетъ мсто отвращенію. Боле, чмъ кто-либо другой, должны были страдать отъ этой вчной музыкальной трескотни людей тривіальныхъ именно они, такъ страстно любившіе все своеобразное, никогда не сомнвавшіеся въ томъ, что полная и всецлая красота художественнаго произведенія доступна только художнику, и отвтившіе однажды на вопросъ: ‘что такое прекрасное’?— смлымъ парадоксомъ: ‘Прекрасное — то, что служанка твоя и возлюбленная твоя инстинктивно находятъ отвратительнымъ’.
Они не пожелали подвергнуться добровольно той опасности, которой подвергся вышеупомянутый литераторъ: оба они остались холостяками, и, вопреки нкоторымъ указаніямъ (Thtre. Prface, стр. XI, отрывокъ изъ дневника, приведенный на стр. 77 ‘Шарля Демальи’), никто изъ нихъ даже и не подумывалъ о женитьб. Они, очевидно, смотрли на бракъ, какъ на нчто несовмстное съ литературной дятельностью, полагали, что литераторъ никогда не въ состояніи будетъ сдлаться хорошимъ супругомъ, такъ какъ человкъ, проводящій свою жизнь въ томъ, чтобы ‘ловить въ чернильниц бабочекъ’, стоитъ вн общественныхъ условій. Они считали безбрачіе чмъ-то способствующимъ работ мысли. По ихъ мннію, сочиненія писателя являются для него тмъ же, чмъ являются для другихъ людей дти ихъ, т. е. частицами ихъ самихъ, охраняющихъ ихъ имена отъ забвенія, нкотораго рода безсмертіемъ, чмъ-то такимъ, что любишь и что балуешь.
О нихъ нельзя сказать, чтобы они спокойно и хладнокровно искали и находили оригинальность. Этимъ способомъ нельзя найти оригинальности, да ее и вообще нельзя найти, когда ея нтъ Для нихъ работа была что-то такое же таинственное, какъ напр., сонъ, такое активное состояніе, во время котораго они не испытывали ни холода, ни голода, не ощущали своего собственнаго сердца, во время котораго они теряли сознаніе времени. Передъ внутреннимъ ихъ взоромъ выступали формы и группы, точно изъ-за разорваннаго покрывала, идеи и черты превращались въ плоть, картина получала рельефность. Они схватывали эти виднія, разсматривали ихъ, переворачивали ихъ во вс стороны, и часто, оставаясь недовольны, далеко отбрасывали ихъ отъ себя, и они лопались, точно мыльные пузыри. Возникали новые образы, и опять убгали, не давались въ руки, ‘точно молодыя двушки, отказывающіяся танцовать’, покуда они, будучи захвачены насильно, не находили себ мста въ созидаемомъ произведеніи и не получали части его жизни {Можно сравнить это съ описаніемъ умственнаго труда въ ‘Шарл Демальи’.}.
Отодвиганіе на второй планъ личности и сознательной воли, сновидніе съ открытыми глазами, состояніе восторженности и отршенности отъ міра, составляющее необходимое условіе всякаго художественнаго творчества, длаютъ для истиннаго художника невозможнымъ преслдовать въ своемъ творчеств опредленную цль или повиноваться извстному, хотя бы имъ самимъ данному, паролю. Я выразился выше, что братья Гонкуры изучили и изобразили ненормальную нервную жизнь своихъ современниковъ ‘съ пламенной любовью къ истин’. Я ожидаю встртить вопросъ, дйствительно ли они искали одно только истинное, и является-ли результатомъ ихъ поэтическаго творчества только истинное, а не прекрасное?
Мн кажется, что когда рчь зайдетъ о художеств, люди бываютъ склонны сдлать изъ этикъ двухъ словъ дв неподходящія антитезы. Матеріалъ самъ по себ, будь онъ здоровый или нтъ, не можетъ сдлать художественное произведеніе ни красивымъ, ни некрасивымъ. Намреніе поэта искать прежде всего только красивое отнюдь не обусловливаетъ собою у человка знающаго увренность, что онъ дйствительно найдетъ его, съ другой стороны, преобладающее стремленіе поэта изображать только то, что истинно, отнюдь не исключаетъ возможности того, что результатомъ его стремленія явится красота.
Сентъ-Бёвъ писалъ въ 1865 году въ одномъ Письм къ министру Дюрюи: ‘Прекрасное, доброе и истинное — это прекрасный девизъ. Это должно быть девизомъ вдомства народнаго просвщенія, какъ оно было девизомъ Кузена въ прекрасной его книг (въ его непосредственномъ сочиненіи: ‘Le Vrai, le Beau et le Bien’), но это — сознаться ли мн въ томъ откровенно?— не мой девизъ. Еслибы мн приходилось выбирать себ девизъ, то такимъ девизомъ была бы только истина, одна истина, а доброе и прекрасное должны явиться уже сами собою’.
Вопросъ объ отношеніи искусства къ этимъ тремъ идеямъ слишкомъ сложенъ и многостороненъ для того, чтобы его можно было разршить мимоходомъ, однимъ общимъ опредленіемъ. Со стороны принципіальнаго идеалиста обыкновенно выставляется то возраженіе противъ доктрины, будто ‘истинное само по себ пре, красно’, что въ такомъ случа слова ‘дважды два — четыре’ должны заключать въ себ высшую поэзію. Поль Гейзе и Артуръ Фитгеръ написали по этому поводу не мяло эпиграммъ. Но на это не трудно отвтить, что въ поэзіи можетъ быть прекрасно лишь врное воспроизведеніе жизни, что прекрасной можетъ быть лишь индивидуальная истина, что вполн исключаетъ красоту алгебраической формулы равенства. Идеалъ есть не что иное, какъ переобразованіе, совершаемое боле тонкими ощущеніями художника, но все же остающееся подчиненнымъ законамъ дйствительности.
Боле серьезное и основательное разсмотрніе этого вопроса повело бы очень далеко. Поэтому для нашей цли достаточно будетъ указать на то, въ какой значительной степени художественный геній постоянно измняетъ и индивидуализируетъ ‘истинное’, и въ какой мр вопросъ о допустимости или недопустимости некрасиваго сводится къ вопросу о перспектив и о художественныхъ пріемахъ {Въ ‘Бог и баядерк’ Гёте, въ ‘Маріонъ Делормъ’ Гюго и въ ‘Dame aux camlia’ Дюма мы находимъ, въ сущности, одинъ и тотъ же сюжетъ — нравственный подъемъ павшей женщины посредствомъ любви. Но какое различіе въ перспектив, а потому и въ поэтической цнности!}.
Я увренъ, что если бы спросить мннія братьевъ Гонкуровъ, они вполн согласились бы съ Сентъ-Бёвомъ, будучи въ то же время столь же мало враждебно настроены къ красот, какъ и онъ. Гонкуры никогда не высказывались о своихъ теоретическихъ взглядахъ, но они доказали, что они были чужды пристрастій, тмъ, что они горячо восхваляли искусство 18-го столтія, искавшее лишь красиваго, и не обращавшее почти ни малйшаго вниманія на правдивость, между тмъ какъ они сами съ замчательнымъ постоянствомъ искали правдивости и ради любви къ истин ршались касаться такихъ сюжетовъ, которые до сихъ поръ считались несовмстимыми съ поэзіей. Лишь поздне, лишь посл смерти младшаго брата, и притомъ крайне неохотно, старшій братъ позволилъ отвести себ почетное мсто во глав натуралистической школы. Въ предисловіи къ ‘Братьямъ Земгано’ онъ увряетъ, что онъ только потому изображалъ уродливыя и низкія натуры, что ихъ внутренній механизмъ боле простъ и удобопонятенъ, что онъ ставилъ все свое честолюбіе въ томъ, чтобы сдлаться реалистическимъ изобразителемъ того, ‘что благородно, что красиво, что благоухаетъ’, потому что гораздо трудне выказать основательное, не условное и не призрачное знакомство съ красотой, чмъ понять и изобразить некрасивое. Пускай такой взглядъ вренъ безусловно, или лишь на половину, но во всякомъ случа, онъ указываетъ на сильную любовь къ прекрасному со стороны поэта, стремящагося, прежде всего, къ правдивости. И любовь эта замчается даже въ такихъ твореніяхъ, гд содержаніе какъ бы исключаетъ непосредственное изображеніе прекраснаго. Дло въ дух, въ манер относиться къ своему предмету, а не въ сюжет. Если некрасивый, самъ по себ непривлекательный, сюжетъ трактуется въ гуманномъ дух, съ поэтическимъ цломудріемъ, то и само произведеніе становится прекраснымъ, хотя даже ‘твоя служанка и твоя возлюбленная находили это отвратительнымъ’.
Возьмемъ появившійся въ 1863-мъ году романъ братьевъ Гонкуровъ, озаглавленный ‘Ренэ Моперенъ’. Авторы эти вообще любятъ останавливаться на чемъ-нибудь исключительномъ. Но здсь мы имемъ дло съ типическимъ, правдивымъ и въ то же время почти идеальнымъ изображеніемъ молодой двушки, принадлежащей къ высшей буржуазіи, такою, какою она сдлалась подъ вліяніемъ мужского воспитанія и развитія художественныхъ задатковъ молодой женской души. Братья Гонкуры вообще не имли обыкновенія изображать благородныхъ женщинъ ‘прекраснодушными’. Они столь мало склонны къ спиритуализму, что среди ихъ афоризмовъ (‘Ides et sensations’) можно даже встртить слдующее замчаніе: ‘Рдко можно встртить, чтобы кто-нибудь добровольно пожертвовалъ собою для того, чтобъ одухотворять своихъ собратьевъ. Если прослдить до конца теоріи о прекрасномъ, о добр, объ идеал, то почти всегда можно будетъ найти въ основ этихъ стремленій желаніе мстечка, кафедры, красивой квартиры’. Они отнюдь не идеалисты, даже по отношенію къ молодымъ двушкамъ. Они съ самаго начала, должно быть, руководствовались слдующимъ изреченіемъ одного французскаго писателя: ‘Если ты видишь передъ собою молодую двушку съ ясными глазами и румяными щеками, то отнюдь не воображай, будто ты видишь передъ собою ангела, а знай, что ей давали сть много котлетъ и посылали ее спать уже въ девять часовъ вечера’. Тмъ интересне встртить въ ихъ сочиненіяхъ почти идеальный характеръ въ изображеніи молодыхъ двушекъ.
Ренэ Моперенъ, по мткому выраженію одного изъ дйствующихъ лицъ романа,— ‘меланхолическая шумиха’. Она занимается краснобайствомъ, отлично рисуетъ, плаваетъ, играетъ на домашнихъ спектакляхъ, относится къ жизни съ простотою и любознательностью, отстаиваетъ свою независимость даже довольно рискованными средствами, уклоняется отъ всхъ искательствъ жениховъ, шокируетъ и пугаетъ окружающихъ ее буржуа, и въ то-же время она меланхолична, потому что она обладаетъ благородной душой, художественнымъ темпераментомъ, и нервной системой, не выносящей ничего низкаго, потому что, въ виду всхъ этихъ своихъ качествъ, она не можетъ найти подходящаго себ человка, за исключеніемъ одного, уже пожилого друга, бднаго, но умнаго свтскаго человка, который и не думаетъ о томъ, чтобы жениться на ней и къ которому она относится лишь какъ къ товарищу и совтнику. При всемъ томъ она отличается честностью и неумолимымъ чувствомъ долга, подобныя которымъ рдко встрчаются у мужчинъ.
Братъ Ренэ, типическій, молодой, холодно-честолюбивой буржуа, обладающій вншней выдержкой, составившій себ твердое ршеніе пробить себ путь выгодной женитьбой, собирается совершить поступокъ, который, по мннію Ренэ, позоренъ. Средство, къ которому она прибгаетъ для того, чтобы предотвратить его, по несчастію, ведетъ къ дуэли, въ которой ея братъ былъ убитъ. Мучительное раскаяніе по поводу этого, въ сущности невиннаго, поступка подкапываетъ здоровье Ренэ, она медленно умираетъ отъ изнурительной болзни, ходъ которой разсказывается съ разрывающей сердце правдивостью, и родители ея почти сразу лишаются обоихъ дтей своихъ.
‘Ренэ Моперенъ’ — это одна изъ тхъ книгъ, которыя никогда не забываются. Правда, симпатичная героиня этого романа вызвала не мало подражаній: Сарду создалъ по образцу ея свою двицу Бенуатовъ, Мельякъ и Галеви — свою Фру-Фру. Но и другіе характеры обрисованы такъ же тонко и врно, и выражено все это въ діалогахъ, естественность и правдивость которыхъ чужды всякой манерности. Особую прелесть придаетъ этому роману, какъ и прочимъ произведеніямъ Гонкуровъ, способъ отношенія ихъ къ вншней обстановк — къ окружающей сред, ландшафту. Они съумли, не впадая въ бальзаковскія перечисленія, передать ‘душу’ вещей, характеръ и какъ бы запахъ мстностей оставляютъ въ читател незабываемое впечатлніе. По ихъ описаніямъ видно, что они въ начал были живописцами и граверами. Они смотрятъ на вещи не невинными, по большей части схватывающими лишь вншнія, символическія стороны предметовъ глазами поэта, а съ художественною проницательностью знатока искусствъ и гравера. Они не довольствуются бглымъ эскизомъ предметовъ, а описываютъ ихъ такъ подробно, что на основаніи ихъ описаній живописецъ не затруднился бы нарисовать ихъ, описанія ихъ производятъ впечатлніе картинъ. Они, впрочемъ, и сами стремятся къ тому, и иногда сами называютъ того живописца, стиль котораго они имли въ виду. Такъ, напр.. они заканчиваютъ замчательное, полу-поэтическое, полу-фотографическое описаніе береговъ Сены въ одинъ лтній вечеръ слдующими словами: ‘Это было одновременно Аньеръ, Пюто и Саардамъ, одинъ изъ тхъ сенскихъ подгородныхъ пейзажей, которые такъ умло рисуетъ Гервіэ, грязный и блестящій, жалкій и веселый, людный и живой, гд природа выступаетъ кое-гд между зданіями, работой и ремеслами, подобно тому какъ высовывается былинка между пальцами человка’.— Если ихъ описанія въ такой мр производятъ впечатлніе картинъ или гравюръ, то главная причина этому кроется въ томъ, что они представляютъ все именно такимъ, какимъ оно существуетъ въ природ. Достаточно прочесть со вниманіемъ хотя бы одно изъ ихъ описаній природы, для того, чтобы понять различіе между обыкновенной и этой новйшей манерой описанія. Они напр. пишутъ: ‘какой-то человкъ погрузилъ въ воду пучекъ соломы, очевидно для того, чтобы связать имъ снопъ овса, причемъ вода, слегка волнуясь, ясными очертаніями отражала тростникъ, деревья, облака, изъ-подъ послдняго пролета стараго моста выдлялась, совсмъ вблизи, изъ тни, одна половина рыжей коровы, медленно тянувшей воду, и напившись, поднявшей кверху свою морду, съ которой стекала вода, и погрузившейся въ задумчивость’.— Писатель старинной школы, какъ напр. Сентъ-Бёвъ, скоре чувствующій, чмъ видящій, вншній міръ, для котораго пейзажъ есть только средство для вызыванія извстнаго настроенія, преподнесъ бы своему читателю и другую половину коровы. Но такіе наблюдатели, какъ Гонкуры, строго придерживаются того, что они видятъ, и изображаютъ его такимъ, какимъ они его видятъ.
‘Сестра Филомена’ представляетъ намъ, подобно ‘Рене Моперенъ’, исторію молодой, благороднаго характера, двушки. Въ этомъ роман разсказывается жизнь одной сестры милосердія. Немного найдется такихъ прочувствованныхъ, безконечно-простыхъ книгъ. Она отличается именно той простотой, которая свойственна высшему образованію, вмст съ тмъ она чужда какъ наивности, такъ и неестественности. Это — исторія бдной двушки, вышедшей изъ народа и получившей образованіе въ аристократическомъ пансіон, причемъ, однако, ея умъ остался неразвитъ, соотвтственно ея общественному положенію, между тмъ какъ ея ощущенія и нравственныя потребности развились до чрезвычайности. Возвратившись еще ребенкомъ къ своей тетк, живущей въ экономкахъ у одного богатаго молодого человка, она почувствовала къ послднему дтскую любовь, выражающуюся въ трогательной заботливости, старается вычитать у него въ глазахъ его желанія, между тмъ какъ онъ не обращаетъ на все это ни малйшаго вниманія, и даже какъ-будто не замчаетъ самого существованія ея. Когда однажды вечеромъ онъ, возвратившись домой въ полупьяномъ состояніи, начинаетъ жаловаться тетк ея на присутствіе въ дом молодой двушки, стсняющее его въ его холостыхъ привычкахъ, Филомена, случайно подслушавшая изъ другой комнаты его слова, падаетъ въ обморокъ и ршается постричься въ сестры милосердія.
Затмъ, описывается больница, при которой она состоитъ, и описывается съ неподражаемымъ мастерствомъ. Веселые разговоры молодыхъ врачей составляютъ пріятный контрастъ съ печальнымъ характеромъ мста дйствія и съ внутренней жизнью сестеръ милосердія. Въ этой больниц между сестрой милосердія и однимъ изъ молодыхъ врачей устанавливаются отношенія взаимнаго уваженія и расположенія, причемъ они довольствуются тмъ, что обмниваются какими-нибудь замчаніями относительно больныхъ и способа лченія ихъ, вообще авторы изображаютъ эти отношенія самыми нжными красками. Филомена радуется тому, что молодой человкъ хвалитъ ее, она выказываетъ еще больше рвенія и самопожертвованія въ уход за больными, для того, чтобы заслужить его похвалу, между тмъ какъ онъ, посл мимолетнаго свиданія съ нею у постели больного, никогда о ней не думаетъ. И вотъ въ больницу привозятъ прежнюю его любовницу, двушку, которую онъ бросилъ и которая съ тхъ поръ вела безпорядочную жизнь, у нея ракъ въ груди и ей предстоитъ сдлать операцію. Ревность къ этой несчастной повергаетъ Филомену въ пучину страданій. Операція, которую пришлось произвести самому молодому врачу, оказалась неудачной. Филомен приходится читать надъ умирающей Роменой отходную, причемъ въ душ ея происходитъ сильная борьба между ненавистью женщины и состраданіемъ христіанки. Дальнйшій ходъ разсказа, не имющій, впрочемъ, особенно важнаго значенія,— тотъ, что одно недоразумніе навсегда разлучаетъ ее съ Барнье, что онъ — и это довольно неестественно — умираетъ въ свою очередь отъ огорченія по поводу смерти Ромены, и что забота о духовномъ спасеніи этого вольнодумца снова пробуждаетъ всю возвышенную страсть Филомены въ моментъ его смерти и вызываетъ съ ея стороны самыя необычайныя дйствія.
Рядомъ съ этими мирными, очень простыми по содержанію, романами, оба брата писали и другіе, боле сложные и изобилующіе фигурами, полные жизни, блещущіе остроуміемъ, какъ напр. ‘Шарль Демальи’, сюжетъ котораго составляетъ жизнь литераторовъ и ‘Манеттъ Саломонъ’ — изъ міра парижскихъ художниковъ. Первый изъ нихъ, самый ранній опытъ ихъ въ области романа, немного вычуренъ, отзывается чисто-головною работою, и къ тому же онъ изобилуетъ дйствующими лицами, не всегда рзко и отчетливо очерченными. Большею частью это портреты — я, по крайней мр, узналъ портреты Теофиля Готье, Флобера, Сенъ-Виктора и Теодора де-Банвиля, но именно это обстоятельство и повело къ тому, что они не совсмъ понятны для посторонняго читателя. ‘Манеттъ Саломонъ’ представляетъ собою гораздо боле зрлый и сочный плодъ ихъ таланта и сдлалась любимой книгой французскихъ и скандинавскихъ живописцевъ. Мн самому довелось расхваливать ее въ свое время въ художническихъ кружкахъ Христіаніи, въ которыхъ она въ то время была еще совершенно незнакома, а нсколько лтъ спустя я встртилъ уже среди живописцевъ всеобщее увлеченіе этимъ романомъ. Сочиненія Гонкуровъ вообще приводятъ въ восторгъ живописцевъ, а послднее, изображающее жизнь художниковъ, особенно дорого художникамъ.
Задача, которую стремились разршить оба брата Гонкуры въ ‘Шарл Демальи’ и въ ‘Майетт Саломонъ’,— та-же самая, за которую снова принялся Эдмонъ въ недавно появившемся роман своемъ ‘Фаустина’, а именно слдующая: Какимъ образомъ создается художественное произведеніе — книга, картина, роль? Какимъ образомъ нервная система художника усвоиваетъ себ міръ, какимъ образомъ она всасываетъ впечатлнія, ассимилируетъ ихъ и какимъ образомъ она изъ сношеній съ вншнимъ міромъ создаетъ художественное произведеніе? Названные романы даютъ отвтъ на эти вопросы отъ имени писателя, живописца, драматической артистки. Въ нихъ ставится еще и другой вопросъ: Каковы въ особенности т ненормальныя отношенія, въ которыя становится художникъ, благодаря своей чрезъ мру возбужденной нервной систем, къ окружающему его міру? А такъ какъ, по мннію авторовъ, геній, согласно извстному опредленію д-ра Моро, есть ‘неврозъ’, т. е. нервная болзнь, то эти анормальности очень разнообразны и глубоки. Будучи склонны къ тому, чтобы видть всюду и изображать излишнюю утонченность и слабость, они представляютъ намъ лишь несчастныя или глубоко-потрясенныя художественныя натуры, и производимое ими впечатлніе безусловно меланхолично.
Однако въ жизни почти каждаго литератора бываютъ часы, когда онъ не довольствуется меланхолическимъ настроеніемъ, когда онъ чувствуетъ потребность вызвать наружу все печальное, что ему довелось видть, вс свои нервныя страданія, всю горечь, испытанную имъ отъ прикосновенія съ людьми и съ событіями, и заставить почувствовать все это и читателя. И подобнаго рода книги написали оба брата, и на первомъ план ту глубоко-потрясающую, печально-правдивую исторію бдной, истеричной, но доброй и честной служанки, мало-по-малу предающейся пьянству и разврату, ‘Жермини Ласертэ!’ Этотъ романъ произвелъ во французской литератур сильное впечатлніе и, между прочимъ, послужилъ едва-ли превзойденнымъ прототипомъ для геніальнаго, но гораздо боле грубаго романа Эмиля Зола — ‘L’Assomoir’ {Оба главныя дйствующія лица въ ‘Assomoir’ написаны по образцу Жермини и Жюпильона. Какое раннее и глубокое впечатлніе произвелъ на Золя этотъ романъ, видно изъ написанной имъ еще въ 1864 году критики на него, подъ заглавіемъ ‘Mes haines’.}.
Каковъ же былъ успхъ тхъ шести романовъ Гонкуровъ, которые появились въ свтъ въ теченіе десятилтія (1859—1869)? Это почти праздный вопросъ. Книги, заключающія въ себ такой тонкій анализъ, книги, разсчитанныя на избранный кругъ читателей, никогда не имютъ успха, по крайней мр немедленнаго. Для того, чтобы понимать такія книги и наслаждаться ими, необходима хоть частица того умственнаго развитія, которое требовалось для того, чтобы написать ихъ, а подобное отсутствіе всякихъ предубжденій встрчается крайне рдко. Къ тому же подобные авторы и книги въ-теченіе перваго десятилтія не приходятъ ни въ какое соприкосновеніе съ публикой, послдняя даже и не подозрваетъ ихъ существованія.
Я не стану останавливаться на упорной, мучительной борьб противъ игнорированія, въ чемъ Гонкуры раздлили участь почти всхъ крупныхъ писателей, на различныхъ этапахъ ихъ скорбнаго пути,— сначала равнодушіе публики и печати, затмъ всяческое глумленіе и издвательство изъ-за того, что все, чего они желали и давали, любили и высказывали, было нчто новое, неслыханное. Когда Гонкуры въ 1851 году впервые выступили со статьей, въ которой расхваливали японскую художественную промышленность и ставили ее выше парижской, одинъ журналистъ усмотрлъ въ этомъ явные признаки сумасшествія и потребовалъ, чтобы ихъ заперли въ больницу для душевно больныхъ, теперь же не только большинство иноземныхъ знатоковъ въ дл искусства, но даже и большинство парижскихъ, вполн раздляютъ восторгъ японскими художественными издліями. Но вышеприведенное первое сужденіе прессы о Гонкурахъ надолго сохранилось въ парижской печати. Въ первое время они стояли совершенно одинокими, безъ друзей, безъ литературныхъ связей. Все замыкалось передъ ними, всюду они наталкивались на строго-организованное замалчиваніе,— обычный удлъ новичковъ въ литератур, и въ особенности новаторовъ въ художественной области.
Ихъ имя стало часто повторяться и получило нкоторую извстность лишь въ 1865 году, когда ихъ комедія ‘Генріетта Маршаль’ поставленная на сцен ‘Theatre Franais’, была освистана толпою студентовъ и затмъ снята со сцены, по соображеніямъ не художественнымъ и критическимъ, а просто потому, что распространился слухъ, будто братья Гонкуры пользуются покровительствомъ принцессы Матильды и принадлежатъ къ числу приверженцевъ второй имперіи, а между тмъ они никогда не имли ни малйшаго соприкосновенія съ послдней, если не считать такимъ соприкосновеніемъ того, что въ день государственнаго переворота они, вслдствіе забавнаго недоразумнія, были арестованы, какъ люди подозрительные. Съ тхъ поръ они отказались отъ всякой попытки ставить свои пьесы на театр. Пьесой ‘Ренэ Моперенъ’ воспользовались другіе, ‘Жермини Ласертэ’ имла крайне непріятный для братьевъ, скоро преходящій скандальный успхъ. Они ршили посвятить отнын вс свои силы роману, который могъ бы удовлетворить самымъ строгимъ требованіямъ. Почти три года они работали надъ своей ‘Госпожа Жервезэ’.— разсказомъ о переход вольнодумной женщины въ католицизмъ, самомъ простомъ, но быть можетъ, именно потому самомъ недоступномъ для массы публики изъ ихъ романовъ. Онъ оконченъ былъ въ декабр 1869 года. Но ни въ одной изъ парижскихъ газетъ не было напечатано ни слова объ этомъ роман, и онъ разошелся всего въ количеств 300 экземпляровъ.
Эта новая неудача сильно огорчила младшаго, боле чуткаго и впечатлительнаго, брата. Онъ возлагалъ вс свои надежды на эту книгу. Хотя онъ и былъ признанъ знатокомъ въ дл искусства, хотя онъ всю свою жизнь потшался надъ мнніями и вкусами глупцовъ, однако теперь отъ огорченія онъ впалъ въ мучительную, неизлчимую нервную болзнь и никакъ не могъ помириться съ тмъ, что эти глупцы не понимаютъ его и не покупаютъ его книгъ. Подобное противорчіе встрчается, однакоже, почти у всхъ художественныхъ натуръ.
Въ первое время посл смерти брата, Эдмонъ былъ какъ бы умственно-парализованъ. Онъ ршилъ было никогда больше не приниматься за перо. Онъ превратилъ небольшой домикъ, который оба брата только-что передъ тмъ купили себ въ Отейл, въ настоящій маленькій музей, развсилъ въ немъ свои гравюры, разставилъ бронзу, привелъ въ порядокъ свою громадную библіотеку рдкихъ книгъ и рукописей. Но въ конц концовъ оказалось, что онъ все же не могъ отстать отъ литературы. Сначала онъ издавалъ книгу, планъ которой онъ составилъ еще сообща съ своимъ братомъ, ‘Двица Элиза’, — и въ самое короткое время она разошлась въ 16 изданіяхъ. Содержаніе книги производило тяжелое впечатлніе, изложеніе отличалось сухостью, но оказалось, что смерть одного изъ братьевъ какъ бы призвала позднюю славу на голову оставшагося въ живыхъ, народилась молодая школа, которая громко прославляла обоихъ братьевъ, талантъ ихъ былъ признанъ, имена ихъ сдлались почти знаменитыми, именно теперь, когда одинъ умеръ, а другой былъ удрученъ горемъ.
Посл того Эдмонъ принялся писать романъ одинъ, на этотъ разъ уже совершенно одинъ. Еще преисполненный воспоминаній объ умершемъ брат, онъ изобразилъ въ своихъ ‘Братьяхъ Земганно’ ихъ совмстную жизнь и работу, подъ видомъ двухъ клоуновъ, ‘работающихъ’ въ одномъ цирк, тхъ двухъ клоуновъ, которые каждому изъ насъ знакомы, которые могутъ продлывать свои штуки только вмст, переплетясь другъ съ другомъ, а отнюдь не въ одиночку, то сидя на спинкахъ стульевъ, то стоя на головахъ, и ни на секунду не переставая играть въ тактъ на своихъ скрипкахъ. Будучи знакомымъ съ біографіей Гонкуровъ, въ братьяхъ Земганно нельзя не узнать самого автора романа и его брата, хотя само по себ изложеніе здсь строго реалистическое. Эдмонъ Гонкуръ, для того чтобы написать этотъ романъ, пересмотрлъ представленія всхъ извстнйшихъ въ Париж наздниковъ. акробатовъ и клоуновъ, лично перезнакомился со многими изъ нихъ, и затмъ только принялся за писаніе своей книги. Младшій братъ падаетъ съ значительной высоты во время совершенія опаснаго прыжка, придуманнаго для него старшимъ братомъ, сламываетъ себ ногу и, къ великому своему отчаянію, лишается возможности когда-либо снова появляться на арен цирка. Тогда онъ беретъ со старшаго брата общаніе, что и тотъ не станетъ больше выступать передъ публикой, никогда не будетъ ‘работать’ вмст съ другимъ клоуномъ. И дале мы встрчаемся съ замчательной сценой, гд старшій братъ, не будучи въ состояніи отстать отъ своихъ привычекъ, ночью потихоньку удаляется изъ комнаты больного, для того чтобы въ смежной комнат упражняться на трапеціи, и вдругъ, во время этихъ упражненій, онъ встрчается въ дверяхъ со взоромъ калки, который приползъ сюда на четверенькахъ, чтобы посмотрть на своего брата. Здсь Эдмонъ Гонкуръ превосходно, хотя въ иносказательной форм, характеризуетъ собственный свой талантъ словами: ‘Руки Джіанни постоянно были заняты, хотя бы даже онъ отдыхалъ… Он схватывали всякій, находившійся по близости, предметъ, переворачивали его вверхъ ногами, въ наклонномъ положеніи, такъ что онъ естественнымъ путемъ не могъ сохранить равновсія, и затмъ длали тщетныя усилія найти для него такое равновсіе. И руки эти невольно и постоянно работали наперекоръ законамъ равновсія… Иногда онъ по цлымъ часамъ поворачивалъ въ разныя стороны какой нибудь столъ или стулъ, съ такимъ упорствомъ, что его братишка, наконецъ, обратился къ нему съ вопросомъ: ‘Что ты длаешь, Джіанни?— ‘Я ищу’ — отвтилъ старшій братъ.
Да, онъ искалъ того новаго, которое искалъ и наконецъ нашелъ въ своей сфер искусства Эдмонъ Гонкуръ. Очевидно, несмотря на тсное сотрудничество, старшій братъ былъ художественнымъ вдохновителемъ, а младшій — блестящимъ исполнителемъ
Если читатель пожелаетъ мысленно перенестись вмст со мной въ небольшой домикъ на бульвар Монморанси, подъ No 53. то мы пройдемъ сперва черезъ площадку, выложенную краснымъ и блымъ мраморомъ стны которой увшаны великолпными, яркими, японскими шитыми тканями. Затмъ мы полюбуемся въ комнатахъ произведеніями лучшихъ французскихъ мастеровъ 1это столтія и произведеніями крайняго Востока, Японіи, искусство которой владтель этихъ сокровищъ не безъ основанія ставитъ такъ высоко,— произведеніями, тоже, по мннію владльца, относящимися къ тому же 18-му столтію. Быть можетъ, мы тщетно стали бы искать хозяина этой квартиры въ гостиной и въ кабинет, но вотъ въ небольшомъ садик при дом стоитъ, наклонившись надъ своими цвтами, высокій, сдой, шестидесятилтній господинъ. Онъ очень любитъ свой садъ, и, какъ истый французъ, какъ истый землякъ Кандида, онъ кончилъ тмъ, что сталъ воздлывать свой садъ. Когда онъ купилъ эту дачу, въ саду росли только самые заурядные, мщанскіе цвты. Но Гонкуръ терпть не можетъ всего зауряднаго, мщанскаго. Онъ не тронулъ только громадныхъ, старыхъ деревьевъ сада, а остальныя, вульгарныя растенія замнилъ растеніями рдкими, ибо, какъ онъ выразился наивно и мтко: ‘Рдкое почти всегда красиво’. Онъ создалъ себ живописный садъ, онъ пріобрлъ даже великолпную вазу изъ мейссенскаго фарфора, для того, чтобъ обезпечить себ на красивой зелени лужайки, освжаемой фонтаномъ, пріятное для глаза блое пятно. И тутъ-то онъ проживаетъ круглый годъ среди своихъ цвтовъ, и каждый мсяцъ приноситъ саду новую красу.
Но этотъ собиратель рдкостей и садоводъ не совсмъ удалился отъ міра. Онъ продолжаетъ слдить съ живымъ интересомъ за литературнымъ развитіемъ Франціи. И когда ему приходится слышать, что имя его получило теперь повсемстную извстность, когда онъ узнаетъ, что не только во Франціи ему отдали, хотя и позднюю, дань справедливости, но что представители молодого поколнія и за предлами Франціи, въ далекихъ странахъ, чтятъ его какъ человка, пролагавшаго новые пути, какъ учителя, то, безъ сомннія, къ чувству радости по поводу этой запоздалой славы присоединяется чувство печали по поводу того, что младшему брату, раздлявшему съ нимъ труды, не суждено было до жить до награды за эти труды.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
