Е. Динерштейн. Публицист 'крайних убеждений', Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1998 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Е. Динерштейн
ПУБЛИЦИСТ ‘КРАЙНИХ УБЕЖДЕНИЙ’

Путь А.С. Суворина к ‘Новому времени’

Оригинал здесь: VIVOS VOCO.

Жизненный путь Алексея Сергеевича Суворина (1834-1912) был хотя и извилист, но достаточно обыден. Почему и примечателен лишь тем, что пройден человеком неординарным, оставившим заметный след в анналах отечественных литературы, театра, книгоиздания и журналистики. В последнем случае, не боясь преувеличений, можно сказать, что речь идет об одном из крупнейших организаторов газетного дела и популярнейшем журналисте, к голосу которого внимательно прислушивались не только в Зимнем дворце, но и в зарубежных правительственных кругах, фельетоны которого встречали восторженный прием в одних слоях общества и негодование в других.

Эволюцию взглядов Суворина одни объясняли свойствами человеческой натуры, другие социальными причинами, но и те, и другие воспринимали его конформизм как некую данность и объясняли закономерность и типичность суворинской карьеры временем, в котором ему довелось жить. Поэтому биография Суворина в какой-то мере даже помогает уяснить ход истории, его внутренний механизм, не говоря уже о том, что она дает основания увидеть роль и значение конкретной личности и тем самым избавиться от некоторых стереотипов, укоренившихся в нашем сознании. Однако биографических работ о Суворине очень мало. и носят они, за немногими исключениями, частный характер [1].

*** * ***

Отец Суворина, Сергей Дмитриевич, происходил из крестьян-однодворцев села Коршево Бобровского уезда Воронежской губернии. Только попав в солдаты, он двадцати лет от роду выучился основам грамоты, высотами которой не овладел и до конца своих дней. Зато успехами по службе имел все основания гордиться. В двадцать девять лет он унтер-офицер, в тридцать восемь — фельдфебель, в тридцать девять — подпоручик, в сорок три — поручик, в сорок пять — штабс-капитан, в сорок восемь — отставка и чин капитана, дававший в те годы дворянство.

Квартирмейстер Костромского полка был честным человеком и на солдатский паек не покушался. Нажитый им за тридцать лет службы капитал составлял всего тысячу рублей. Пенсия была невелика — шестьсот рублей ассигнациями в год. Зато семьей Бог его не обидел. За год до отставки умерла жена, оставив двух дочерей, вторая жена, Александра Львовна Соколова, наградила его девятью детьми. Была она дочерью местного священника и, подобно мужу, не получила никакого образования.

Вернувшись в родные края, Сергей Дмитриевич построил ветряную мельницу, потом крупорушку. Стал заниматься земледелием, арендуя казенные земли. Сам вел хозяйство, нанимая лишь одного работника да кухарку. Жили бедно, ‘похуже духовенства’. Чай пили только по праздникам ‘вприкуску’.’Единственная книга, которая была у нас, — это Евангелие на русском языке, издание Библейского общества’, — вспоминал Суворин [2]. Он же писал как-то в одном из своих ‘Маленьких писем’, что ‘до 14 лет <...> не читал ни одной детской книжки и не знал об их существовании. До 14 лет <...> не имел понятия о том, что такое театр. Пушкин мне попался в руки, когда мне было 15 лет. О газете и журнале я узнал гораздо позже’ [3] Пропорционально тому, как увеличивалась семья, покидало ее и без того весьма относительное благосостояние. Но несмотря на окружавшую его бедность, Суворин сохранил теплую память о днях детства. ‘Мои детские воспоминания носят на себе отпечаток полной свободы и беззаботности. Я любил отца и мать, особенно мать’, — писал он впоследствии [4].

Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы в ноябре 1845 в Воронеже не был открыт Михайловский кадетский корпус. Отец забрал двух старших сыновей из Бобровского уездного училища,, в котором их больше секли, чем учили, и отдал в корпус. Учитывая бедственное положение семьи, одного из братьев определили ‘пансионером’ богатейшего воронежского помещика Черткова, пожертвовавшего на корпус миллион рублей. ‘Я очутился в обстановке совершенно для меня новой <...>, — писал Суворин. — Товарищи все были воспитания высшего, чем я, многие говорили по-французски. Я не умел ни встать, ни сесть, и в моем говоре было много чисто народных выражений. Одним словом, я мало чем отличался от крестьянского мальчика, так как и язык моей матери был простонародный’ [5].

Директор корпуса генерал Н.А.Винтулов в молодости был знаком с К.Ф.Рылеевым и В.К.Кюхельбекером, но от Сенатской площади судьба его уберегла. Этот высокообразованный и суровый человек держался ‘старых педагогических правил’ и, по словам Суворина, очень ‘старался в том, чтобы кадеты учились и развивались. Учебная часть была поставлена в корпусе лучше, чем военная’ [6] Многие из педагогов одновременно преподавали в местной гимназии и не чуждались литературных занятий. Большое влияние оказал на юного Суворина преподаватель русского языка Петр Сергеевич Малыхин, с которым связан весьма знаменательный эпизод. На экзамене по его рекомендации Суворин прочел думу Рылеева ‘Петр Великий в Острогожске’. Имя автора оставалось тайной не только для чтеца, но и для всех его соучеников. Но старому генералу оно было хорошо знакомо. После чтения стихотворения ‘Винтулов стал шептаться с Малыхиным, и оба улыбались как-то таинственно’ [7]

По праздникам генерал брал кадетов, остававшихся в корпусе, к себе домой, и они проводили время с его детьми, обедали вместе с хозяевами и их гостями. Чаще других этой чести удостаивался юный Суворин. Благорасположение сказалось и в разрешении пользоваться превосходной домашней библиотекой генерала, на полках которой хранились сочинения Рылеева и изданный им (совместно с А.Бестужевым) альманах ‘Полярная звезда’, имелось даже ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ (естественно, подобные книги показывались только особо доверенным лицам) [8].

Проучившись шесть лет в корпусе, Суворин в 1851 поступил в специальные классы Дворянского полка, преобразованные впоследствии в Константиновское военное училище, которое окончил в 1853. В стенах корпуса Суворин познакомился с Иринархом Ивановичем Введенским, преподававшим русскую литературу.

‘Это был человек с огромными научными сведениями, но главное его достоинство и заслуга заключались в том, что он умел увлечь молодежь своим предметом. В его классе все мы были — внимание и слух, тишина была необыкновенная, мы чувствовали и сознавали, что этот человек идет сам и нас ведет по совершенно новому пути…. Этот преподаватель был наш идеал, мы не только основательно изучали его предмет, но многие старались говорить его языком, перенимали его манеры, употребляли его поговорки, одним словом, сами хотели сделаться Введенским’, вспоминал один из его учеников [9].

Стать саперным офицером Суворин, однако, не пожелал и по прошению был уволен ‘в статскую службу с первым чином’ [10]. Он собирался поступить в Петербургский университет, но боязнь голодной студенческой жизни заставила его возвратиться в родные края, в г. Бобров, куда после смерти отца в 1855 переехала его мать. Выдержав в начале 1856 экзамен на звание учителя истории и географии, он стал преподавателем того самого Бобровского училища, в котором в свое время учился сам. Судя по его аттестату, официально он числился библиотекарем при училище (с 11 января 1857 по 5 мая 1859) [11]. Одновременно он служил секретарем бобровского предводителя дворянства В.Я.Тулинова, владельца обширной библиотеки, каталог русским и французским книгам которой составил.

В Боброве Суворин женился и вскоре дебютировал в печати переводом стихотворений Беранже ‘Роза’ и ‘Клара’, опубликованных в петербургском журнале ‘Ваза’ (1858), затем последовал перевод из Шенье в ‘Московском вестнике’ и оригинальные статьи в ‘Весельчаке’ и ‘Русском дневнике’.

Первая жена Суворина, Анна Ивановна (урожд. Баранова, 1840-1874) получила неплохое образование, знала французский и немецкий языки. Дочь купца 3-й гильдии, она не принесла большого приданого. Неприкрытая бедность сопутствовала Суворину вплоть до переезда в Петербург. Помощь жены в литературных и житейских делах Суворин чрезвычайно ценил, и не исключено, что ее трагическая гибель в какой-то мере сказалась на его судьбе.

В 1856 у Сувориных родилась дочь Александра, через два года — сын Михаил, а в 1862 — второй сын, Алексей.

По совету жены, женщины незаурядной и волевой, в мае 1859 семья перебралась в Воронеж, где Суворин стал преподавать в уездном училище и нашел близкую себе среду. Речь идет о кружке, группировавшемся вокруг литератора и издателя Михаила Федоровича Де-Пуле, в который входили И.С.Никитин, Н.И.Второв, И.А.Придорогин, И.С.Милошевич и др. Особенно близко Суворин сошелся с поэтом Никитиным и почти ежедневно просиживал часами в его книжной лавке. Плодом сотрудничества членов кружка стал альманах ‘Воронежская беседа на 1861 год’, в котором Суворин поместил рассказы ‘Гарибальди’ и ‘Черничка’. Первый из них имел успех у публики, благодаря публичному чтению его артистом Малого театра Провом Садовским. Но демократическая критика отнеслась к опусам Суворина настороженно. ‘Это не сатира, — писал Н.Шелгунов, — а что-то такое может быть и смешное, но в сущности неверное, искусственное, исключающее народ и рисующее его совсем не таким, каким он есть’ [12].

Де-Пуле через своих московских друзей рекомендовал Суворина издательнице газеты ‘Русская речь’ Елизавете Васильевне Салиас де Турнемир, родной сестре драматурга А.В.Сухово-Кобылина, писавшей под псевдонимом Евгения Тур. Корреспонденции Суворина ей настолько понравились, что она предложила ему место секретаря редакции и ‘сотрудничество по критической части’. (‘Русская речь’ выходила два раза в неделю с января 1861). На переезд в Москву Суворин решился не сразу, его с большим трудом уговорила жена. Колебания Суворина вполне объяснимы. Живя в Воронеже, он преподавал в уездном училище и двух частных женских пансионах, давал частные уроки. Вступая же на стезю профессионального литератора, он лишался гарантированного заработка [13].

Перед самым отъездом в Москву, 25 июля 1861, Суворин получил чин губернского секретаря и, уже живя в Москве, 29 ноября 1861 был уволен от службы по болезни.

Переехав в Москву, Суворин поселился во флигеле небольшого дома издательницы на Большой Садовой близ Сухаревской площади, против дома Ермолова, в том самом флигеле, в котором до него с семьей жил Н.С.Лесков. Неожиданно для себя Суворин оказался в центре литературной жизни второй столицы. Не располагая сколько-нибудь значительными средствами, издательница ‘Русской речи’, используя свои в прошлом тесные связи с Н.И.Надеждиным и И.И.Панаевым, умудрялась принимать весьма широкий круг литераторов. ‘В маленькой ее квартире можно было постоянно встретить Грановского, Кудрявцева, И.С.Тургенева, В.П.Боткина, А.Д.Галахова и других… И боже мой, как любила она говорить! Это была для нее жизненная потребность, необходимое условие ее существования’, — вспоминал один из ближайших ее сотрудников Е.М.Феоктистов [14].

Оказавшись в Москве, Суворин сразу почувствовал ветер надвигающихся перемен. В его рассуждениях появились такие нотки, что они вызвали недоуменный вопрос Де-Пуле: ‘Вы-то кто? Я, ей-богу, не пойму <...> По последнему письму, [Вам] нужно прямо отправляться в лагерь ‘Современника» [15]. На что через неделю последовал весьма определенный ответ адресата: ‘Я не принадлежу по своим убеждениям ни к конституционистам, ни к красным, ни к Каткова партии, ни к партии Чернышевского, ни к партии ‘Времени’. Вас, конечно, это может удивить, а я не знаю, сумею ли я объяснить, к какой же собственно партии я принадлежу? ‘ [16].

О том, что Суворин не увиливал от ответа, а с полным основанием отвел обвинения в радикализме, свидетельствует восприятие его статей другим участником кружка — И.С.Никитиным. ‘Щелчок, данный Вами ‘Современнику’, — писал он Суворину, — довольно ловок и силен, он мог бы быть и сильнее, вообще видно, что Вы торопились’ [17].

В статье, которую имеет в виду Никитин, речь шла о ‘нигилистическом’ направлении журнала, стремлении поносить все и вся, поскольку невеждам всегда нравится ругать то, в чем они не разбираются, спорить о том, чего не понимают, и охаивать все то, что создается другими. По словам Суворина, в ‘Современнике’ нет ‘ничего, вызывающего на размышления, заманчивые заголовки статей и только… Рубрики существуют бог знает для чего. Это вывески над ‘лавочками’, в которых именно нет того, что обозначено на вывеске’ [18]. И в то же время в статье ощутимо сочувствие журналу, поддержка его направления, которое редакция вынуждена проводить ‘побочными путями’. Он высоко оценивает роль и талант Чернышевского и Добролюбова, но явно с чужих слов определяет место Некрасова в руководстве журнала. Однако, боясь даже подозрений в симпатиях к ‘Современнику’, заявляет, что не принадлежит к его ‘почитателям’, а смотрит на журнал ‘беспристрастно’, как на ‘необходимое явление’.

Видимо, под влиянием книги маркиза де Кюстина вырабаты вается идеал Суворина — ограниченная монархия при равноправии граждан. Он не разделяет взглядов славянофилов, которые ‘желают сохранения целиком старых государственных начал и отвергают европейскую цивилизацию’. В то же время он ‘не поклонник ‘Современника’, не поклонник ‘Рус[ского] вестника’, а поклонник старых государственных начал, просветленных европейской цивилизацией и наукой, с некоторой долей социализма’ [19].

Несмотря на противоречивость приведенных высказываний и их нарочитую аффектацию, по ним можно судить, что выше всего Суворин ценит в журналисте убежденность и независимость.

Был ли до конца искренен Суворин в своей исповеди Де-Пуле, судить трудно, тем более, что он не мог исключать возможность прочтения писем ‘почтовыми цензорами’ [20]. И как в воду глядел!

Его письмо от 7 мая 1861, в котором он сообщал своему адресату о совещании журналистов у Каткова с участием Чернышевского и событиях в Польше, оказалось не в архиве Де-Пуле, а в руках полиции. Высказанные в нем мысли кардинально отличаются от взглядов, пропагандируемых впоследствии его газетой ‘Новое время’. ‘В Польше, — писал Суворин, — делались такие ужасы, которых вы себе представить не можете. Все лучшие люди здесь сочувствуют полякам и желают совершенно отторжения Польши. Ведь она нам-то собственно никакой выгоды не приносит, потому что для Польши Россия собственно держит 200 т[ысяч] войска. Вы не этого мнения. Не знаю, почему Вы держитесь за Польшу, словно это невесть какой лакомый кусочек для России’ [21]. К сказанному остается добавить, что и более ранние публикации Суворина, помещенные в петербургской газете ‘Русский дневник’ (январь — июль 1859), носили резкий, обличительный характер, говорили о дикости провинциальных нравов, казнокрадстве и злоупотреблениях властей, из-за чего, собственно, ему и пришлось просить редактора газеты П.И.Мельникова-Печерского печатать их анонимно [22].

После закрытия ‘Русской речи’ в начале 1862 (из-за недостатка подписчиков), Суворин не сошел с журналистской стези. Оставшись без постоянных заработков, он по предложению председательницы Общества по распространению полезных книг графини А.П.Строгановой взялся написать цикл популярных брошюр ‘Рассказы по русской истории’ и подготовил три книжки: ‘История смутного времени’, ‘Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири’, ‘Боярин Матвеев’. Первая была запрещена министром внутренних дел весной 1862 года’.

Гнев свыше навлекла и третья брошюра, вышедшая в 1864. В следующем году Министерство народного просвещения безвозмездно разослало ее по народным училищам. На беду Суворина ею заинтересовался черниговский архиепископ Филарет. По его мнению (которое он весьма резко высказал в письме к товарищу министра народного просвещения И.Д.Делянову) книгу Суворина следовало немедленно изъять, так как она ‘гасит в народе любовь к православию, верноподданнические чувства и проповедует женскую эмансипацию’. В результате в июне 1866 Министерство просвещения направило в учебные округа специальное письмо, в котором рекомендовало изъять из обращения книгу [24].

Либералы восторженно приняли брошюру ‘Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири’ (М., 1863). ‘Книга г. Суворина найдет без сомнения многочисленных читателей’, — писал рецензент ‘Вестника Европы’. В особую заслугу автору ставилось то обстоятельство, что он, не ограничиваясь биографией героя, ‘пользуется каждым удобным случаем, чтобы изобразить внутреннюю картину того общественного строя, среди которого совершалась его деятельность’. В противовес подобным высказываниям близкий к демократическим кругам журнал ‘Учитель’ уверял читателя, что ‘ничего, кроме торжества грубой физической силы и хитрости’ он не найдет в книге, на страницах которой ‘насилие, обман и несправедливость выставляются как похвальные качества, как героизм’ [25].

Еще будучи сотрудником ‘Русской речи’, Суворин печатался в демократической газете ‘Современное слово’, ‘Современнике’, ‘Отечественных записках’ А.А.Краевского, журнале братьев Достоевских ‘Время’. Даже в журнале ‘Ясная Поляна’ Л.Н.Толстого промелькнула его фамилия. Имя его получило некоторую известность в литературных кругах, но найти постоянную работу в Москве он не мог. Однако были весьма выгодные предложения из Петербурга: вначале от Краевского — стать секретарем затеваемой им газеты ‘Голос’, а затем еще более привлекательное — от редактора ‘Санкт-Петербургских ведомостей’ В.Ф.Корша — занять там аналогичный пост.

Впоследствии Суворин объяснял свой выбор принципиальными причинами. На самом деле все обстояло значительно проще. Приехав летом 1862 в Петербург, он обо всем договорился с Краевским. Но, как потом, оправдываясь, писал последнему, его ‘сбили с толку наши переговоры, вяло тянувшиеся’. Поэтому, получив от Корша ‘деньги вперед’, за день до того как пришли ‘подъемные’ от Краевского, он изменил своему первоначальному намерению и принял предложение редактора ‘С. -Петербургских ведомостей’. Так, по крайней мере, он сам объяснял свое решение в октябре 1862 года [26]. На самом деле Суворин, вероятно, вел переговоры одновременно с двумя ‘хозяевами’. Выпало на Корша.

Сотрудничество Суворина в ‘С. -Петербургских ведомостях’ продолжалось двенадцать лет, с 1863 по 1874. Поначалу его обязанности ограничивались чтением корректур статей второстепенных отделов газеты, затем на него были возложены сношения с цензурой. Он поместил на страницах газеты более 400 фельетонов и множество заметок. Особой популярностью пользовались его воскресные ‘Недельные очерки и картинки’, подписанные псевдонимом Незнакомец. Объем работы был чрезвычайно велик, а жалованье в 2000 руб. в год — явно мало. Волей-неволей пришлось с 1864 вести ‘Журнальные биографические заметки’ в ‘Русском инвалиде’, а с 1869 по 1872 сотрудничать в ‘Вестнике Европы’: на страницах этого журнала, например, была опубликована его статья ‘Историческая сатира’ (1871. No 4), направленная против ‘Истории одного города’ Салтыкова-Щедрина.

Современники по-разному объясняли успех Суворина-фельетониста. С.А.Венгеров считал, например, что Суворин восстал ‘против того ложного идеализма, который близко граничит с нелестным пониманием жизни, не признавая многого в деятельности людей сороковых годов, г.Суворин горячо стоял, однако же, за искусство, как возвышающий элемент, как предмет настолько же поучительный и важный при образовании общества, как и естественные науки… Как нельзя более убежденный в том, что еrrаге humanum est [человеку свойственно ошибаться (лат.). — Е.Д.], он находит смешные стороны и в реальном, и в идеальном направлении и, эмансипируясь от полного порабощения одного из этих направлений, становится посредине и потому очень нравится читающей публике. Повторяем, тут не замешан пошлый принцип juste milieu [золотой середины (франц.). — Е.Д.], в силу которого люди мирятся с самыми вопиющими мерзостями общественной жизни, всегда находя лазейку для сделок со своею совестью. Г. Суворин вовсе не пошляк этой категории’ [27].

Однако были и иные мнения.

‘Корш в своих корректных ‘С. -Петербургских ведомостях’ завел себе воскресного забавника, — писал П.Д.Боборыкин, — который тогда мог сказать про себя, как Загорецкий, что он был ‘ужасный либерал’. Его обличительные очерки были тогда исключительно направлены на дореформенную Россию, и никто не проявлял большей бойкости и литературного таланта среди его газетных конкурентов. Все, кто жадно читал втихомолку ‘Колокол’, — довольствовались въявь и тем, что удавалось фельетонисту ‘Петербургских ведомостей’ разменивать на ходячую, подцензурную монету’ [28].

Сам же Суворин следующим образом оценивал свою деятельность в ‘С. -Петербургских ведомостях’:

‘Я ошибался часто, я брал фальшивые ноты, но я был всегда человеком искренним и любящим литературу, не ради только тех материальных средств, которые она приносит, а ради тех радостей, того горя, тех волнений, тех бессонных ночей, проводимых наедине с бумагой и пером, ради всего того, что поддерживает нравственную жизнь, что обещает и манит в будущем, что торопит жить и чувствовать и не дает ни спуститься, ни заснуть’ [29].

Коршевские ‘С. -Петербургские ведомости’ не только составили имя Суворину, но и во многом определили круг его знакомств, создали ему положение в обществе и журналистике. Суворин по праву считался ведущим сотрудником газеты. В его фельетонах находила отражение внутренняя жизнь страны, проблемы развития промышленности и сельского хозяйства, железнодорожное строительство, финансовые спекуляции и связанные с ними скандалы, городская жизнь столицы. Он выступал и как публицист, полемизируя с противниками из консервативного лагеря, естественно, в пределах дозволенного цензурой, а иногда и выходя из них.

Под собственной фамилией, чаще — под псевдонимами или анонимно он писал о проблемах литературы и особенно часто о театре. Как летописец русского театра он оставил множество чрезвычайно ценных свидетельств и указаний об игре выдающихся артистов. Общепризнанно, что его театральные статьи 1860-1870-х годов содержат глубокую характеристику драматического репертуара того времени.

Сотрудничая в газете, Суворин близко сошелся с товарищем юности Салтыкова-Щедрина Владимиром Ивановичем Лихачевым и его женой Еленой Осиповной, известными в будущем общественными деятелями. В дальнейшем это знакомство сыграло важную роль в его жизни (о чем подробнее будет сказано ниже). Не без помощи Суворина одним из ведущих сотрудников ‘С. -Петербургских ведомостей’ стал В.П.Буренин, с которым он познакомился еще в Москве.

Позиция ‘С. -Петербургских ведомостей’ и сомнительное в глазах властей окружение Суворина определили их отношение ко всем его последующим начинаниям, особенно когда он, понадеявшись на внимание публики, занялся издательской деятельностью.

‘Временные правила о печати’ 1865 г. освобождали книги объемом свыше десяти печатных листов от предварительной цензуры, хотя и не избавляли авторов и издателей от кары, налагаемой в судебном порядке, или мер административного воздействия. Их и довелось испытать Суворину, когда он в 1866 издал книгу под названием ‘Всякие: Очерки современной жизни’ (значительная ее часть печаталась во втором полугодии 1865 в ‘С. -Петербургских ведомостях’). Книга вызвала первый в истории русской журналистики открытый судебный процесс и немало способствовала тому, что за Сувориным укрепилась репутация человека, пострадавшего за правое дело. По его словам, именно этому событию Некрасов посвятил известное стихотворение ‘Пропала книга’ [30].

Книга вышла под весьма прозрачным псевдонимом А.Бобровский. В цензуру она поступила 4 апреля 1866 — в тот самый день, когда Каракозов стрелял в Александра II.

‘Я задался мыслью снять несколько те черные краски, которые положены на так называемых нигилистов такими мерзавцами, как Лесков (Стебницкий)’, — писал Суворин о назначении книги одному из своих адресатов, имея в виду роман Лескова ‘Некуда’ [31]. Таковой представлялась цель книги и ее современникам.

Вечером 4 апреля, когда появились слухи, что стрелявший — помещик, недовольный реформой, Суворин решил не подливать масла в огонь и не ‘разжигать ненависти’ к дворянскому сословию, поэтому он сразу отказался от мысли давать объявление о книге. Обратившись вновь к председателю Главного управления по делам печати М.П.Щербинину, Суворин просил его возвратить книгу для переделки. Выяснив же, что тот не внял его просьбе, заявил ‘о своем намерении не выпускать книгу в настоящее время’. Лишь после того, как он узнал, что против него возбуждено дело, Суворин обратился с письмом к министру внутренних дел. Он просил министра разрешить переделать вторую часть книги (первая, по его мнению, была ‘лишена политического характера’) или, уничтожив книгу, приостановить преследование. Но делу уже был дан ход. За два дня до описываемых событий Щербинин послал запрос о благонадежности Суворина управляющему III Отделения Н.В.Мезенцеву, мотивируя свою просьбу тем, что его сочинение

‘изображает под прикрытием прозрачного и легко доступного пониманию вымысла личности людей, осужденных у нас как государственные преступники, возбуждает в читателе симпатии к этим личностям и той среде, которая известна у нас под именем ‘нигилистов’, и предполагает между прочим точный рассказ и исполнение судебного приговора над Чернышевским <...> а равно заключает в себе умышленно враждебное сопоставление высших и низших классов общества, пропаганду коммунистических, социалистических и материалистических теорий и отрицает необходимость брака’ [32].

Ничего особо предосудительного о Суворине III Отделение сообщить не могло, так как он не состоял под надзором полиции. Тем не менее в ответе указывалось, что Суворин придерживается ‘в политическом отношении крайних убеждений’ [33]. Обладая достаточной для этого властью, министр внутренних дел П.А.Валуев мог не возбуждать дела, но Суворин все же был привлечен к дознанию. Он признал справедливость части выдвинутых против него обвинений, но отрицал документальный характер изображенных в повести событий и всячески подчеркивал, что речь идет о художественном произведении. В так называемых ‘нигилистах’ он не видел людей, способных повести за собой Россию. Бороться с ними, по его мнению, следовало не грубым очернительством, а развенчанием пропагандируемых ими идеалов. ‘Мне казалось более целесообразным выставить человека честного, искренно преданного своим убеждениям, и на нем показать всю тщетность и непригодность дорогих ему теорий’, — объяснял он Валуеву суть поставленных им перед собой задач [34].

Здесь важны упоминания о Самарском, в котором цензура без особого труда узнала Н.Г.Чернышевского. В книге говорилось о нем как о человеке, достойном уважения, хотя и ошибающемся, но страдающем за свои убеждения. С явной симпатией был обрисован и главный герой книги ‘нигилист’ Ильменев. Видя, что народ остается равнодушным к идеям ‘нигилистов’, он приходит к выводу о бессмысленности революционной борьбы. Насторожили цензуру не столько образы нигилистов, сколько то, какими приемами изображался противоборствующий лагерь.

На суде Суворин и его адвокат К.К.Арсеньев, в будущем академик и известный либеральный критик, пытались всячески доказать, что ‘отзывы, которые выражаются о Самарском в книге, уважение к нему никак не могут быть приписаны лично автору, а разве только тем лицам, которые действуют в повести’. И наоборот, устами ее героев, изъявивших ‘чувства благодарности к государю’, ‘высказаны собственные мысли автора’ [35].

Оправдываясь, Суворин так или иначе вынужден был бы скрывать свои симпатии к Чернышевскому, но его последующие высказывания подтверждали то, что он говорил на суде. Значительно позднее описываемых событий, когда никто не тянул его за язык, он посчитал необходимым вновь коснуться этого вопроса. Суворин утверждал, что никогда не испытывал пиетета перед опальным писателем и не понимает, почему его роман ‘Что делать?’ оказал такое внимание на современников.

‘Я не читал этого романа всего, — признавался Суворин, — а лишь отрывками, да и то 15 лет тому назад. Тогда роман показался мне скучным, деланным, помню только, что хвалили изображение матери Веры Павловны, и все смеялись над алюминиевыми дворцами <...> Вообще литературные кружки не придавали значения роману и никак не предвидели, что он сделается каким-то евангелием у молодежи <...> Автор романа, сделавшись политическим ссыльным, вышел из ведения критики самим этим фактом. Произведение его существовало и приобретало поклонников именно потому, что оно явилось среди исключительных обстоятельств и принадлежало лицу, исключенному из общества, осужденному законом’ [36].

Когда был искренен Суворин: сочувственно изображая Самарского во время его гражданской казни или недоумевая по поводу причин успеха романа Чернышевского? Пытаясь уверить читателя в тщетности усилий молодого поколения поколебать строй и в несостоятельности идей революционной демократии, или рисуя мрачными красками российскую действительность? Возможно, неопределенность позиции автора и дала основание Некрасову в своем стихотворении усомниться в том, какой идее служила уничтоженная книга. Но прокурор судебной палаты Н.О.Тизенгаузен в этом отношении не испытывал никаких сомнений. В задержанной книге он видел ‘политический памфлет, имеющий целью возбудить в обществе сочувствие к таким идеям и стремлениям, которые стоят в прямом противоречии <...> с требованиями политических законов государства’. Поскольку в стремлении доказать свою правоту каждая из сторон по-своему трактовала одни и те же факты, ему ничего не оставалось, как заявить, что рассматриваемое сочинение написано весьма двусмысленно [37]. В чем, на наш взгляд, он был прав.

Число претензий к Суворину и степень их строгости уменьшались по мере прохождения дела от инстанции к инстанции. Главное управление по делам печати даже опротестовало решение Окружного суда, который, по мнению цензуры, не принял во внимание ряд выдвинутых против Суворина обвинений. А приговор Петербургской судебной палаты оказался столь мягок, что вместо двух месяцев ареста, которые ему первоначально грозили, автор ‘Всяких’ был приговорен к трем неделям гауптвахты [38].

Неожиданно для себя Суворин стал героем дня, легендарной личностью. Неизвестные ‘доброжелатели’ поспешили сообщить в III Отделение самые невероятные слухи о нем. Один из них доносил 5 января 1867, что ‘автор книги ‘Всякие. Очерки современной жизни’ губернский секретарь Суворин, арестованный по суду на гауптвахту, содержится там по обыкновению в общей палате и распространяет вредные идеи между арестованными офицерами’. Однако после проведенного расследования выяснилось, что среди лиц, содержащихся на гауптвахте, Суворин никогда не значился. Оскандалившийся агент, оправдываясь, доносил 11 января, что ‘в слухе о Суворине, как теперь оказывается, произошла ошибка: он еще на свободе и даже был в Земском собрании. О слухе этом было доложено в том только внимании, что он доходил из нескольких источников’. В другой справке, сохранившейся в делах этого же ведомства, сообщались еще более страшные вещи: ‘Находясь под арестом, Суворин склонял на свою сторону артиллерийского офицера Баранцовского, который впоследствии эмигрировал’ (Баранцовский содержался на гауптвахте за упущения по службе). Правда, аттестуя окружение Суворина как лиц ‘исключительно либерального направления’, III Отделение вряд ли ошибалось [39].

В конечном счете ареста Суворин избежал, но весь тираж его книги был уничтожен, и лишь в 1907 он переиздал ее.

Революционный террор и правительственные репрессии существенно изменили умонастроение Суворина. Исповедуясь Де-Пуле, он писал 13 мая 1866:

‘Этот негодный Каракозов испортил нам всю жизнь. До этого жилось лучше, покойнее, верилось в будущее. <...> Нигилисты всегда мне были не по нутру, но теперь они стали противней всякой горькой редьки, и бессодержательность их выразилась необыкновенно ясно. Я в последнее время совсем славянофилом стал и даже к конституции восчувствовал омерзение’ [40].

А через несколько лет (30 июня 1870), находясь за границей, он напишет знакомому:

‘Во Франкфурте я видел два нумера ‘Колокола’ — это дрянь беспримерная. Огарев тоскует о необходимости тайного общества, другие ругают Герцена. Впрочем, кажется, он прекратился, ибо No 7 и следующих я нигде достать не мог <...> Вообще эта газета производит впечатление грустное, и из того, что я слышал об эмиграции нашей, можно заключить, что, если бы была амнистия, большая часть ее вернулась бы домой и стала бы покойными гражданами’ [41].

Печатно в этом духе Суворин пока что предпочитал не высказываться, однако тон его фельетонов стал значительно менее резким. Лишь трижды до окончания коршевской аренды ‘С. -Петербургских ведомостей’ его фельетоны вызвали широкий резонанс. Речь идет о знаменитом ‘Письме к М.Н.Каткову’, литературном портрете ‘Павел Михайлович Леонтьев’ и фельетоне ‘Обед у В.А.Полетики’. В последнем он писал, что успехи отечественной промышленности зависят не от усиления покровительственной политики правительства, как уверял Н.И.Путилов, а от того, насколько скоро государство освободит русское общество ‘от темного наследства разных стеснений в экономической жизни’ [42].

Эту перемену в направлении суворинского творчества сразу отметили коллеги-журналисты. Его давний знакомый по ‘Русской речи’ В.А.Слепцов писал в цикле фельетонов ‘Новости петербургской жизни’ (1867) в ‘Женском вестнике’ о превращении Суворина в Ивана Флюгарина, лакея, пуделя:

‘Я вспомнил одну собаку. Она была во время своей молодости хорошая, честная и полезная собака. Но она отъелась, зажирнела и обратилась в комнатного жирного пуделя, пользовавшегося лаской барина’ [43].

Правда, далеко не все современники были согласны со Слепцовым в определении начала эволюции Незнакомца. Например, К.К.Арсеньев считал, что

‘судебный приговор — не отличавшийся, впрочем, той суровостью, какая вошла в моду в наши дни, — не остановил Суворина на избранной им дороге, наоборот, никогда он не восставал так энергично против лозунгов ‘назад’ или ‘ни с места’, как в ‘Недельных очерках и картинках’, появлявшихся в конце шестидесятых и начале семидесятых годов. Мишенью для Незнакомца служили тогда представители узкого ‘охранительства’, тупого обскурантизма и черствого, близорукого национализма, все больше и больше заполнявших тогда политическую сцену <...> Крутой поворот к худшему а его положении совпал с кульминационным пунктом его славы ‘ [44].

Преследования ‘Всяких’ не заставили Суворина отказаться и от литературно-издательской деятельности. В конце 1866 вышла его книжка с весьма примечательным заглавием: ‘Русские замечательные люди. Рассказы. 1. Патриарх Никон. II. Ермак, покоритель Сибири. III. Боярин Артамон Сергеевич Матвеев, 2-е исправленное и дополненное издание’ (СПб., 1866. 191 с.).

Книга должна была начать серию подобных изданий (в рекламе на обложке сообщалось, что готовятся к печати книги ‘Богдан Хмельницкий и присоединение Малороссии’, ‘Гетман Иван Степанович Мазепа’ и ‘Князь Александр Данилович Меншиков’). Однако этим планам не суждено было осуществиться. Хотя, учтя ситуацию, Суворин существенно переработал свои исторические рассказы, III Отделение 8 февраля 1867 рекомендовало впредь воздержаться от распространения одного из них (‘Боярин Матвеев’). Уже через три недели последовало распоряжение Министерства народного просвещения подопечным учреждениям прекратить дальнейшее распространение книги, ‘вследствие чего Комитет грамотности исключил ее из своего каталога’ [45]. Формально книга не была запрещена (для этого не было никаких оснований), но главные покупатели — народные библиотеки и училища — лишались права на ее использование.

Понимая, что подобным образом могут быть перекрыты пути для распространения и остальных книжек серии, Суворин отказался от ее продолжения. Но не от мысли о собственном издательстве. Правда, для реализации задуманного проекта пришлось закамуфлировать свое участие в этом начинании. Официальными владельцами фирмы стали жены Суворина и Лихачева, но истинным ее руководителем был сам Суворин. Издательство носило просветительский характер и имело ярко выраженную демократическую направленность. Уже первые выпущенные им книги вызвали недовольство властей (например, вятский губернатор требовал запрещения книги Жюля Верна ‘Путешествие к центру Земли’, в которой он усмотрел противоречия со Святым Писанием). Цензура пыталась вопреки уставу запретить монографию Ф.Минье ‘История французской революции’ (СПб., 1866-1867. Ч.1-2), и только благодаря связям В.И.Лихачева удалось преодолеть этот барьер. Но особые баталии разыгрались вокруг небольшой хрестоматии для детей, составленной из произведений известных русских и зарубежных писателей, ‘тенденциозно’, по мнению цензуры, освещающих положение низших классов и тем самым противопоставляющих их высшим. Книга вышла в 1866 и имела весьма витиеватое название: ‘Для чтения. Сборник повестей, рассказов, стихотворений и популярных статей для детей всех возрастов’, но это обстоятельство не помешало критикам уловить ее направление.

Выпавшие на долю издательства, а вернее, Суворина, испытания заставили его быть более осторожным. Книги, выходившие в дальнейшем под маркой этой фирмы, носили чисто популяризаторский характер и не вызывали опасений властей. Однако из-за последовавшей вскоре трагической гибели А.И.Сувориной деятельность издательства прекратилась.

Невольно напрашивается вопрос: что заставило Суворина, человека весьма честолюбивого, держаться в эти годы в тени? Скорее всего, свойственная ему осторожность. Боязнь гнева власть предержащих, надежда на их снисходительность к дамам-издательницам, на что он, как весьма популярный публицист, рассчитывать никак не мог.

Была, впрочем, еще одна причина, из-за которой Суворин предпочитал до времени оставаться в тени. В 1868 он задумал издавать совместно с В.И.Лихачевым ежегодник. В своих планах они шли еще дальше, мечтая о журнале или даже газете. Ежегодник должен был стать как бы пробой сил, но только в октябре следующего года Суворин решился приступить к его подготовке. Обращаясь за помощью к редактору ‘Правительственного вестника’ Г.П.Данилевскому, он писал, что предполагает выпускать календарь универсального характера, состоящий из ряда разделов, посвященных литературе, искусству, политике, деятельности администрации, ‘фельетонного обозрения года’, анекдотов и т.д. От адресата же он надеялся получить конфиденциальные сведения, касающиеся как отдельных лиц, так и редакции [46]. На сбор и обработку материалов ушло практически два года. Впервые ‘Русский календарь’ вышел в конце 1871 (на 1872).

В предисловии к нему составитель писал, что рассматривает свое издание как справочную книгу, содержащую полный круг ‘сведений о России и данных для ознакомления с ее фактическими, экономическими и нравственно-политическими средствами в наличном их состоянии и причем сравнительно с такими же силами остальной Европы’ [47]. Успех календаря превзошел все ожидания. Его появление было благосклонно встречено различными кругами русского общества. ‘Отечественные записки’ аттестовали суворинское издание как

‘первый опыт хорошего, осмысленного календаря <...> В календаре Суворина прежде всего выступает систематизация разработки сведений и выбор их. Читатель получает не просто голый факт, но и удовлетворительную его монографию, из которой узнает, каким путем добыта приведенная в календаре цифра, и, так сказать, осязательным образом убеждается, что цифре этой следует верить не потому, что она напечатана в календаре, но потому, что она взята из достоверных источников и потом проверена практически’ [48].

Подобного же мнения держался и И.С.Аксаков, писавший Суворину в августе 1872: ‘Календарь Ваш пользуется вполне заслуженным успехом и лежит у меня на столе постоянно’ [49].

Успех издания позволил Суворину более четко определить не только его структуру, но и направление. Характеризуя ‘Русский календарь’, он писал известному педагогу и либеральному земскому деятелю П.А.Корфу: ‘Служа справочною книжкою по разным вопросам внутренней и внешней политики, календарь должен вместе с тем служить пропаганде честных нравственных идей. Изложение статей должно быть популярно, так, чтобы календарь годился и грамотному крестьянину’. Корф горячо поддержал идею Суворина и рекомендовал ‘обратить преимущественное внимание на провинцию’, в которой еще многим ‘календари служат справочной книгой’. Одновременно он предлагал ‘расширить статистический и справочный отделы’ и обязательно поместить на его страницах важнейшие узаконения, имеющие для массы населения чисто практическое значение [50].

Второй выпуск ‘Русского календаря’ (на 1873 год) принес Суворину немало огорчений. Как свидетельствует А.В.Никитенко, над календарем нависла угроза уничтожения. Издателю пришлось исключить из него некролог Д.Мадзини и статью о росписи государственных расходов и окладов, получаемых ‘высокопоставленными лицами’, и только после этого он вышел в свет [51].

Сведения, сообщенные Никитенко, подтверждаются и письмом А.Яснопольского от 19 октября 1872, которое сохранилось в делах III Отделения: ‘Календарь Суворина сначала хотели было предать огню, — сообщал Яснопольский, — но потом смиловались в уважении недостаточного состояния издателя’ [52]. По воспоминаниям Суворина, эта акция была осуществлена по личной инициативе М.Н.Лонгинова, возглавлявшего цензурное ведомство. Он стороною дал Суворину знать, что лучше всего ему заново составить календарь, а об арестованном оставить ‘всякое попечение, ибо несомненно он будет уничтожен’. Его доклад в Комитет министров был уже подготовлен и даже представлен министру внутренних дел, когда последний усомнился в целесообразности предложенной меры. Переменив свое первоначальное мнение, он велел выпустить календарь с теми изменениями, которые найдет необходимыми Лонгинов. Суворин, по его словам, так и не узнал, кто выступил в роли ангела-хранителя, поскольку в стенах министерства находил поддержку лишь у правителя канцелярии Л.С.Макова, фигуры в тот момент не очень-то влиятельной.

Как бы то ни было, Лонгинов был жестоко оскорблен таким поворотом дела. В отместку он заставил Суворина перенабрать 17 листов печатавшегося пятнадцатитысячным тиражом календаря. Он потребовал изъять из текста ‘самые общеизвестные истины, самые банальные цифры сравнений России с иностранными государствами, заимствования из бюджета о доходах и расходах. Все это было тщательно уничтожено’. По его распоряжению были убраны справки о М.Е.Салтыкове-Щедрине, Ю.Ф.Самарине, Н.И.Костомарове, Н.А.Некрасове и др. [53].

Никитенко в уже упоминавшихся записях ‘Дневника’ называл Суворина ‘беднейшим из бедных литераторов’. Как можно судить по сведениям, сообщенным Сувориным в цитированном письме Корфу, прибыль от первого издания календаря действительно была невелика, а расходы по второму оказались больше предполагаемых. Судя по примерной смете, при тираже в 3000 экз. и объеме в 30 печатных листов, расходы по первому выпуску должны были составить более 1000 руб. Цена экземпляра не могла превышать 1 руб., так как приходилось считаться с конкурентами. К тому же книготорговая скидка по календарю обычно составляла 30%. Приступая к изданию календаря, Суворин не мог рассчитывать на значительный барыш, он так и писал Корфу: ‘Это проба — удастся — хорошо, не удастся — сложу руки’ [54].

Время в известной мере способствовало успеху суворинского начинания. С отменой в 1865 монополии Академии наук на издание календарей их выпуском занялся ряд издателей. Но, как отмечал рецензент ‘Отечественных записок’, ни один из них не обладал ни знаниями Суворина, ни его литературными способностями. Читающая публика, предпочитавшая из-за более низкой цены частные календари академическим, вскоре убедилась в несовершенстве многих из них. Суворин же сумел сочетать энциклопедичность, высокие литературные качества материала с дешевизной издания, хотя ему и пришлось в конечном счете отказаться от мысли сделать свой календарь общественно-политическим ежегодником. В первые годы он сам составлял календарь (за исключением астрономического отдела), стараясь разнообразить формы подачи материала. Не удивительно, что календарь уже ‘в первый год своего существования разошелся вскоре весь до последнего экземпляра и долгое время был библиографической редкостью’ [55].

Хотя Суворин много внимания уделял книгоизданию, но главным его занятием оставалось сотрудничество в ‘С. -Петербургских ведомостях’. Газете (как и Суворину, ведущему ее публицисту) приходилось тогда трудно — она подвергалась критике слева (со стороны демократически настроенных журналистов) и нападкам справа (из правительственного лагеря).

Мнение радикальных критиков сформулировал Г.З.Елисеев:

‘г. Корш не понял того, что в обществе, которое едва только начинает слагаться, журналистика должна высоко нести свое знамя. Она не должна поддаваться ни на какие компромиссы, постоянно выставлять перед обществом свои высокие идеалы, как зеркало, во всей их неприкосновенности, и ни для кого и ни для чего не смягчать суровости моральных принципов общественной деятельности’.

По его словам, газета никогда не придерживалась этого положения и мирилась ‘с разными несообразными явлениями, благословляя все направо и налево’ [56]. Перманентное отступничество стало ее характерной чертой. Что же касается правительства, то оно, не вступая ни в какие дискуссии, пренебрегая существующими законами, сделало все возможное, чтобы досрочно отобрать у Корша аренду ‘С. -Петербургских ведомостей’.

Еще в 1870 гр. Д.А.Толстой, в те годы обер-прокурор Синода и министр народного просвещения, выступая на заседании Совета Главного управления по делам печати, заявлял, что нельзя терпеть такого положения, когда в газете, издающейся от имени Академии наук,

‘приютились различные темные литературные личности, и она отличается антинациональным и нередко даже антиправительственным направлением. Ложь, клевета, гаерство и глумление суть излюбленные орудия фельетонистов этой газеты. Суворин, Буренин и другие топчут в грязь лучших наших литературных деятелей. Симпатии свои к врагам России полякующая клика, притаившаяся в этой газете, почти не скрывает, и одно имя Каткова, которого они обвиняют в узком квасном фанатичном патриотизме, приводит сотрудников ‘С. -Петербургских ведомостей’ в крайнее раздражение’.

В данном случае поводом для цензурных придирок послужил фельетон Суворина о выставке исторических портретов (1870. No 74), в котором, по заявлению гр. Толстого, проскальзывала мысль о том, что ‘люди неблагородные почище всех аристократов’ [57].

Но и до этого случая цензура не раз обращала внимание на его фельетоны. В одном из них шла речь о порядках, установленных остзейскими баронами в Прибалтийском крае (1866. No 252), в другом говорилось о диких нравах, царящих в стране и приводящих в ужас европейцев, например, когда им становилось известно, что в России ‘распечатывают и читают письма’ (Вестник Европы. 1870. No 9). Ничего подрывающего основы строя в этих высказываниях, конечно, не было, поэтому и реакция на них была сравнительно спокойной. В первом случае Петербургский цензурный комитет решил ‘не возбуждать судебного преследования за неимением достаточных оснований к тому’, во втором Совет Главного управления по делам печати решил отнестись ‘с снисхождением и не принимать против единичного появления их [т.е. непозволительных выпадов. — Е.Д.] каких-либо административных мер’ [58]. Но определенное мнение о Суворине, и не в его пользу, у властей к началу 70-х годов, безусловно, сложилось. Во всяком случае, сочувствующий ему А.В.Никитенко зафиксировал в дневнике 3 ноября 1872 попытку цензурного ведомства отлучить Суворина от журналистики: ‘Цензура такие сделала на него [т.е. Суворина. — Е.Д.] натиски, что он должен был прекратить свою литературную деятельность по этой части. Итак, эта почти единственная живая струя в газете иссякла от дуновения холодной цензурной бури’ [59]. Правда, страхи тогда оказались несколько преувеличенными, вскоре фельетоны Незнакомца вновь появились на газетных полосах.

Трагический для ‘С. -Петербургских ведомостей’ оборот дело приняло в тот момент, когда газетой заинтересовались издатели ‘Московских ведомостей’ М.Н.Катков и П.М.Леонтьев. Используя свои связи с всесильным Д.А.Толстым, они через него добились представления в Государственный Совет предложения о передаче упомянутой газеты в министерство народного просвещения [60].

Толстой разрешил Коршу редактировать газету только до 1 января 1875. Возможность продолжения аренды оговаривалась правом министра утверждать редактора газеты. Коршу ничего не оставалось делать, как досрочно отказаться от ‘С. -Петербургских ведомостей’. В качестве правительственного чиновника за процессом перехода аренды наблюдал служивший у Толстого литератор Б. М. Маркович, имевший звание камергера и чин действительного статского советника. Вместо того, чтобы передать аренду в руки заваривших всю эту историю лиц, он за взятку уступил ее владельцу банкирской конторы Ф.П.Баймакову, помещавшему в свое время в этой газете биржевые отчеты. По мнению современников, Баймаков соблазнился возможностью получения казенных и частных объявлений. К тому же он рассчитывал, что прежние сотрудники ‘С. -Петербургских ведомостей’ останутся в газете. Однако случилось непредвиденное: все они, за исключением А.А.Скальковского, заявили о своем уходе.

Редактировать газету согласился популярный исторический романист граф Е.А.Салиас де Турнемир. Предполагалось, что как чиновник ведомства Толстого он сумеет превратить ‘С. -Петербургские ведомости’ в ‘Московские’, если не по названию, то по духу. Но к новой для него роли он оказался совершенно не подготовлен.

Сын издательницы ‘Русской речи’ Евгении Тур, пригласившей в свое время никому не известного провинциала Суворина в первопрестольную, он, следуя фамильной традиции, был не прочь воспользоваться его услугами и на сей раз. В письме к Баймакову он спрашивал последнего, не обратиться ли им для спасения газеты к Суворину, за которым пойдут и остальные бывшие ее сотрудники. ‘Что касается меня, то, чем более я думаю, тем более убежден, что надо сближаться с крайними, там таланты, а у моих много смирения и все блестит бездарностью’, — писал Салиас [61].

Однако его приглашения никто из бывших сотрудников ‘С. -Петербургских ведомостей’ не принял.

По свидетельству Баймакова, весной 1875 он вновь предложил ‘главным’, по его выражению, сотрудникам Корша — Суворину и Э.К.Ватсону — вернуться в газету, но категорически возражал против утверждения ‘Московских ведомостей’, что ‘хотел восстановить старую редакцию’ [62]. Слухи об этом поползли с того момента, как редактором газеты стал сменивший Салиаса П.С.Усов. В делах Министерства внутренних дел сохранилась записка от 15 июля 1875, свидетельствующая об известной обоснованности этой версии:

‘Около Усова снова собираются все прежние сотрудники Корша, — писал осведомитель. — Так, Буренин уже начал с прежней субботы писать свои фельетоны. Суворин тоже начинает свое сотрудничество с октября месяца, как это уже обусловлено редакцией. Г.Усов, человек очень мелкий и податливый на всякие уступки, к которым его вынуждают, кроме всего, прошлые долги, большею частью принятые на себя Баймаковым’ [63].

Трудно обвинять Суворина в том, что нарушая данное в свое время слово, он собрался продолжить свою деятельность в ‘новых’ ‘С. -Петербургских ведомостях’. Ведь ‘Биржевые ведомости’, издателем которых стал также бывший сотрудник коршев-ской газеты, заводчик и владелец верфи В.А.Полетика, мало чем отличались от газеты Баймакова.

В этот период Суворин находился на распутье. Под влиянием цензурных репрессий и притеснений ‘С. -Петербургских ведомостей’ он мог радикализироваться, сблизиться с лагерем демократов, с которыми издавна поддерживал довольно тесные отношения.

Еще в начале 1860-х годов он через секретаря редакции ‘Современника’ А.Н.Плещеева наладил контакты с сотрудниками этого журнала. Причастность к кругу ‘Современника’ очень многое определила в жизненной позиции Суворина того времени. Да и сам он придавал завязавшимся связям с некрасовским окружением немаловажное значение. Недаром впоследствии, когда их пути окончательно разошлись, он вспомнил, казалось бы, случайный в его жизни эпизод, как в самом начале 60-х годов Салтыков-Щедрин и А.Н.Плещеев, планируя издавать журнал, пригласили его на совещание. ‘Мы вместе обедали в трактире. Но дело кончилось одним разговором’ [64]. (Речь шла о затеваемом Салтыковым-Щедриным совместно с А.М.Унковским журнале ‘Русская правда’).

Вновь кандидатура Суворина всплыла в мае 1872, когда А.А. Краевский, напуганный очередным предупреждением и приостановкой газеты ‘Голос’ на четыре месяца, вознамерился продать свою газету. Некрасов и Салтыков-Щедрин, полагая, что Суворин, будучи связан с ними материально и идейно, поведет газету в общем с ‘Отечественными записками’ направлении, предложили ему участвовать вкупе с ними в так и не состоявшейся сделке. Правда, Суворин, вспоминая об этом, уверял, что Некрасов, уговаривая его приобрести газету, советовал ‘вести ее так, как я сам понимаю’ [65]. Но Салтыков-Щедрин, судя по тону его письма Некрасову, относился с явным предубеждением к этой затее [66].

Когда в 1874 Суворин остался не у дел, Некрасов попытался привлечь его к работе в ‘Отечественных записках’, с тем чтобы он вел в них ‘свой фельетон’. Но против этого выступили некоторые члены редакции (достоверно известно три имени: М.Е.Салтыков-Щедрин, Н.К.Михайловский и Г.З.Елисеев). По словам самого Суворина, при первом же разговоре с Салтыковым-Щедриным о возможности его сотрудничества в журнале, он понял, что тому этого не хочется. Предложение Некрасова рассматривалось редакцией 18 декабря 1874, и большинством голосов кандидатура Суворина была отвергнута [67].

Однако редакция ‘Отечественных записок’ еще не исключила Суворина из числа членов своей ‘литературной партии’. В ее планах проникновения (под псевдонимами) в существующие газеты и журналы ему отводилась определенная роль, как человеку, все же ей близкому. В частности Некрасов и его друзья всячески поддерживали сотрудничество Суворина в ‘Биржевых ведомостях’. Но признать его полностью ‘своим’ они не могли, и тому были веские причины.

Еще в начале 60-х годов, когда ‘Современник’ воспринимался как центр всех оппозиционных сил, Суворин в частном письме заявлял, что ‘не разделяет вполне мнений этого журнала, как они не честны’.

‘Симпатия моя к ‘Современнику’, — писал он Де-Пуле, — прежде всего основывается на плебействе, потом на вражде к деспотизму, к всякому насилию. Я признаю за ‘Совр[еменником]’ ту услугу, что он отлично ведет свое дело’.

Но поскольку журнал ‘не останавливается на североамериканском демократизме и допускает его как явление переходное, точно так же, как конституционалисты переходным элементом к конституции считают гласные суды, свободу печати по французскому образцу (от которой избави нас бог, как от чумы!), — вот тут и кончается моя связь с ‘Современником’, потому что далее у него — социализм, а я думаю, что социализм в форме Прудона и Консидерана у нас немыслим’ [68].

Аттестуя себя сторонником плебейского демократизма и противником утопического социализма, Суворин достаточно точно указывал границу, разделяющую его с журналом. Со временем она обозначилась еще резче, хотя сам Суворин этого явно не замечал. Во всяком случае, благодаря Некрасова за хлопоты, он писал ему 18 декабря 1874: ‘Относительно ‘Отечественных записок’ <...> по моему крайнему убеждению, я мог бы там работать лишь в том случае, если бы Вы были там единственным распорядителем: с Вами я бы сошелся вполне <...>‘ [69]. С такой же легкостью он готов был сойтись и с Краевским, о котором шла речь в этом же письме. Видимо, за прошедшие 14 лет взгляды Суворина на журналистику настолько эволюционировали, что он внутренне уже был готов стать под любое знамя, лишь бы оно вело к жизненному успеху.

Несмотря на неудачу, попытки Некрасова привлечь Суворина к совместной работе на этом не кончились. В одном недатированном письме этого периода А.Н.Плещеев писал ему о необходимости переговорить ‘по поручению Некрасова’ [70]. В другом, от апреля 1875, содержатся и более конкретные сведения: ‘Некрасов просил Вас обедать у него в понедельник, будут Салтыков с Елисеевым. Я нынче с ним говорил еще и вынес из этого разговора то убеждение, что Вам следует непременно принять его предложение. Независимо от журнальной работы Вы можете в нем найти полезного компаньона для ‘изданий’. Ему, по-видимому, очень бы хотелось, чтобы Вы вошли в редакцию’ [71].

О тесных связях Суворина с Некрасовым в этот период свидетельствуют и агентурные донесения. В одном из них (от начала января следующего года) сообщается о намерении Суворина открыть книжный магазин и привлечь ‘в качестве покупателей всю интеллигентную молодежь провинции и столицы <...>‘. В другом (от 9 января 1876) говорится о его планах приобрести газету ‘Новое время’, с тем чтобы создать вокруг нее ‘целую партию’, которая, ‘заведя обширные связи с провинциею, будет иметь огромное влияние на молодежь и на все русское общество’. ‘В составе этой компании называют известного либерала — товарища председателя окружного суда Лихачева и литератора Н. Некрасова’ [72].

О том, что все сказанное не было досужим вымыслом агентов III Отделения, свидетельствует помета, сохранившаяся на первом из названных документов, касающемся попытки приобрести находившийся на Невском проспекте книжный магазин А.А.Черкесова: ‘Иметь в виду: Суворину мы уже отказали. 3 янв.’ [73]. Магазин этот носил характер не столько коммерческого предприятия, сколько просветительного учреждения. Полиции было хорошо известно, что в нем легко можно приобрести и запрещенную литературу, включая герценовский ‘Колокол’. После ареста Черкесова и отказа властей Суворину в приобретении его магазина в состав администрации этого предприятия вошел В.О.Ковалевский. Проект приобретения магазина, видимо, не раз обсуждался и претерпевал изменения, о чем можно судить по письму Ковалевского брату (7 февраля 1876): ‘Мы почти решили соединиться вшестером, я, Суворин, Лихачев, Некрасов, Корш, Щедрин, внести по 5 тыс., т.е. 30 т., и заведем новый магазин под какой-нибудь фирмой ‘Деятельность’ что ли, а циркуляры подпишем всеми нашими именами’ [74].

Но к тому времени, как 10 апреля 1876 Ковалевский наконец получил право на открытие книжного магазина, Суворин и Лихачев стали владельцами собственной газеты и вряд ли способны были ему помочь. Правда, еще некоторое время предполагаемые компаньоны не оставляли надежды осуществить свое намерение. По сведениям III Отделения, летом 1876 они предприняли какие-то шаги, чтобы ‘открыть обширный книжный магазин на Литейном проспекте. Так что эта партия крайних журналистов, — сокрушенно замечал автор агентурного донесения, — положительно примет на себя монополию удовлетворения умственных потребностей столиц и особенно провинции, что имело плачевные результаты, когда эту роль ‘Нового времени’ выполнял ‘Современник» [75].

Высказанные в столь категоричной форме опасения не имели, однако, серьезных оснований. Именно к лету 1876 все заметней начал проявляться отход ‘Нового времени’ от курса ‘Современника’ и явственно обозначилась межа, разделившая в конечном счете совладельцев газеты.

Но если власти не делали различий между Сувориным и сотрудниками ‘Отечественных записок’, то почему последние так и не допустили его в свой круг? Все дело в том, что ‘Отечественные записки’ были не совсем обычным журналом. Его редакторов объединяли не только близкие идейные позиции, но и высокие нравственные требования к собратьям по перу. Поэтому важную роль при приглашении сотрудников нередко играли не талант, а моральные критерии, деловая порядочность человека. А в этом отношении в журналистских кругах установилась далеко не добрая слава о Суворине. Поговаривали, и не без оснований, что ему ничего не стоило писать на страницах ‘С. -Петербургских ведомостей’ одно, а в ‘Русском инвалиде’, где он печатался под псевдонимом и анонимно, совсем другое (речь шла не о каких-то малозначительных фактах, а таком важном предмете, как польский вопрос) [76]. Ходили слухи и иного рода. В 1874, когда велись переговоры о его сотрудничестве в ‘Отечественных записках’, Суворин весьма оригинальными доводами оспаривал право нуворишей на лакомый кусочек пирога: ‘И кто у нас наживается, кому господь — посылает? Самым меньшим братьям, мужичкам, жидкам, приказчикам, ни в одной школе не обучавшимся’ [77]. Однако подобные обличения не помешали ему завести самые тесные отношения с одним из таких ‘мужичков’ — миллионером Петром Ивановичем Губониным. Н.К.Михайловский уже в те дни указывал на явные связи ‘бесспорно талантливого сотрудника ‘С. -Петербургских ведомостей’ с этим беззастенчивым дельцом’ [78].

Губонин, бывший крепостной генерала Бибикова, незадолго до отмены крепостного права откупился за 10 тыс. руб. и к описываемому моменту стал одним из крупнейших воротил делового мира. В 1872 в статье, посвященной передаче подряда на строительство Донецкой железной дороги Мамонтову, Суворин выступил с неприкрытой защитой интересов Губонина [79]. А еще через три года имена Суворина и Губонина связала одна из самых бесстыдных авантюр, когда-либо случавшихся в Петербурге. Речь идет о борьбе за концессию на устройство городских конно-железных дорог. Судьбу предприятия во многом определил фельетон Суворина, который ложно очернил главного из конкурентов — А.В.Эвальда. Причем сведения, содержавшиеся в фельетоне, были получены (что в те дни считалось верхом неприличия) от подкупленной ‘неизвестным посетителем’ прислуги и обнародованы с единственной целью — подорвать доверие к финансовым возможностям Эвальда (об обязательствах, данных английской фирмой, по существовавшему условию знало лишь руководство Думы, равно как и об обещанных ею выгодах для города).

Когда выяснился источник использованных Сувориным сведений, в обществе поднялся шум. Впоследствии Суворин отрицал свою заинтересованность в деле и то, что он был тем ‘инкогнито’, который расспрашивал прислугу. Но при этом обошел факт совпадения полученных сведений с приведенными в фельетоне.

События развивались следующим образом: в результате дискредитации Эвальда большинство голосов получил Корф. Но тут-то и проявилась истинная подоплека всей кампании. Известный нам Губонин достиг своей цели, объединив полученные голоса с голосами такого же ‘мужичка’ С.Д.Башмакова. Получив концессию, они предъявили свои условия, невыгодные ни Думе, ни пассажирам. В результате жители Петербурга стали ежегодно переплачивать концессионерам более 300 тыс. руб. Неудивительно, что тариф за проезд на городском транспорте пришлось увеличивать с 3 и 5 коп. до 4 и 6 коп. Результаты этой аферы беднейшие слои населения, пользующиеся конкой, вскоре ощутили на своем кармане. Это было ‘одно из самых возмутительных дел, когда-либо совершенных в Петербурге’, — замечал журналист [80].

Суворину удалось убедить читателей в том, что не он собирал сведения, но так или иначе, сохранившиеся в его архиве три письма Губонина, написанные в 1872, свидетельствуют о их тесных связях.

Суворин был достаточно умен, чтобы не афишировать свои контакты с Губониным, но их нельзя было скрыть от братьев-журналистов. Доходили такого рода сведения и до редакции ‘Отечественных записок’, одной из центральных фигур которой был Салтыков-Щедрин. К этому добавлялись и расхождения эстетического порядка. Выступая в качестве рецензента произведений Салтыкова-Щедрина, Суворин не учитывал ни цензурных условий их публикации, ни своеобразия таланта автора. Уже в ранней рецензии на книгу ‘Признаки времени и Письма о провинции’ (СПб., 1869) он назвал Щедрина писателем ‘без установившегося, глубоко продуманного политического или социального учения’, что вызвало у автора весьма нелестные выражения по адресу критика [81]. Суворин видел в Салтыкове писателя, ‘богатого юмором и довольно бедного сколько-нибудь определенными идеалами’ и утверждал, что ‘он не достаточно обладает способностью к концентрации характеров’ [82], (хотя сам сплошь и рядом поминал ‘глуповцев’). Салтыков весьма спокойно принял эти рассуждения, заметив, да и то в частном письме, что Суворину от наследства Белинского ‘досталось только две копейки — и с этим-то он хочет еще разжиться!’ [83]

Более глубоко и резко расхождения проявились в рецензии на ‘Историю одного города’. Оценив книгу как ‘уродливейшую карикатуру’, Суворин посчитал необходимым заявить при этом, что ‘даже карикатура имеет свои пределы, за которыми она делается просто вздором’. Объяснив, почему ‘фальшиво отношение г.Салтыкова к народу’, он опять повторил свой старый тезис об отсутствии у автора устоявшихся идеалов и ‘нравственных идей’ [84].

Несмотря на четко обозначившееся взаимонеприятие, именно Щедрин привлек Суворина к переговорам с Краевским о передаче газеты ‘Голос’, которые, как уже сказано выше, не получили завершения. 20 июня 1872 он писал Некрасову: ‘Суворина я в Москве видел, но он мне показался несколько сконфуженным, хотел быть у меня и даже назначил час, но не пришел’ [85].

Объяснение с Салтыковым-Щедриным все же состоялось. Об этом можно судить по письму Суворина к Тургеневу (19 февраля 1875):

‘Салтыков — литературный характер и Салтыков — обыкновенный человек — это разница. Мне иногда кажется, — писал Суворин, — что все те гадости, или по крайней мере некоторые из них, которые он изображает в своей сатире, есть в нем самом. Гоголь даже высказался в этом смысле, как известно. Кстати, в прошлом году Салтыков говорил мне: ‘Вы вот говорите, что у меня идеалов нет (он разумел мою статью в ‘Вестнике Европы’ по поводу его книги ‘История одного города’, — я не люблю этой книги), — их у Гоголя нет, а у меня они есть, да Вы признать их не хотите. А у Гоголя попробуйте открыть эти идеалы? Их совсем нет’. Я пробовал возражать, но с Салтыковым это довольно бесполезно’ [86].

Поэтому во всех статьях он, в сущности, повторял старый тезис: ‘Щедрин не сатирик, а фельетонист, не художник, а карикатурист’. Но если бы это было так, как писал Суворин, то вряд ли в произведениях Салтыкова-Щедрина можно было бы увидеть ‘характеристику общества и литературы’ [87].

Версию о Щедрине-карикатуристе, которого ‘литературное начальство’ в лице сначала Каткова, затем Чернышевского, Добролюбова и Некрасова ‘помарывало, чистило, указывало, направляло’, он повторял неоднократно [88].

Справедливости ради следует сказать, что Суворин чувствовал необычность, своеобразие художественной манеры Салтыкова-Щедрина. Однако в силу предубеждения, а может быть и ограниченности таланта не мог оценить в полную меру масштабности фигуры писателя, воспринять социальную направленность его творчества. Для него он никогда не был ‘гениальным художником фантасмагорических реальностей русской жизни’ [89]. Наоборот, он казался ему писателем, преломившим реальности жизни в некую фантасмагорию, в конечном счете, ее искажавшую. ‘На Салтыкова у меня особенный взгляд. Я вовсе не считаю его сатириком: он сказочник, фантастический писатель, русский Гофман. Фантазия и действительность у него так переплетены, что подчас не проведешь между ними черты’, — писал он в 1880 [90].

Салтыков-Щедрин более справедливо оценил Суворина. Резко отрицательно относясь к редактору ‘Нового времени’, он отдавал должное его хватке и ‘высоко ставил издателя А.С.Суворина, сумевшего из ничего создать такое большое дело’ [91].

Но если природа взаимных симпатий и антипатий Салтыкова-Щедрина и Суворина более или менее ясна, то благорасположение Некрасова к Суворину объяснить гораздо сложнее. Дело, конечно, не во внешней схожести их жизненных мытарств и настойчивости, с которой каждый из них шел к поставленной цели, и даже не в добрых словах, сказанных когда-то начинающим свой путь в литературе Сувориным о только что вышедшей книге поэта [92].

Чтобы составить какое-то представление об этом вопросе, следует выслушать самого Суворина:

‘Николай Алексеевич Некрасов, — писал он в одной из статей, посвященных поэту, — принимал самое теплое участие во мне с тех самых пор, как мы хорошо с ним познакомились. Это было в 1872 г. Никакой ему нужды во мне не было, но он приезжал ко мне на Васильевский остров и долго беседовал о литературе. Тогда же он советовал мне завести свою газету и вести ее так, как я сам понимаю. Участие его, совершенно бескорыстное, указывающее именно на нежную его душу, простиралось до того, что в конце 1873 года он предложил мне значительную для меня сумму на поездку за границу, чтобы оправиться от постигшего меня несчастья [имеется в виду гибель жены. — Е.Д.]. Я не воспользовался этим предложением, но не могу не вспомнить об этом с глубокой благодарностью. Он же старался убедить меня купить ‘Новое время’ и жалел, что устарел для ведения газеты, для участия в ней. Он дал для нее несколько стихотворений, из которых некоторые были напечатаны… ‘ [93].

Правда, не все, сказанное мемуаристом, достоверно — впоследствии сам же Суворин, вспоминая об этом визите Некрасова, говорил, что тот приезжал к нему не бескорыстно, а с целью просить ‘не печатать ничего об инциденте с одной известной артисткой’ [94]. Да и уговоры касательно ‘Нового времени’ носили, как известно, отнюдь не альтруистический характер.

Сохранившаяся переписка Суворина и Некрасова невелика, малоинформативна и если о чем и свидетельствует, то о почтительном отношении Суворина к Некрасову: ‘Я всегда придавал Вам огромное значение не только как поэту, но еще больше как главе журналистики, главе и голове самой светлой, самой разумной’, — писал он 6 декабря 1877, поздравляя Некрасова с днем ангела [95]. Говорилось это, правда, смертельно больному человеку, дни которого уже были сочтены. Письма же Некрасова более сдержанны. При всем том, что поэт не был большим любителем эпистолярного жанра, его послания к Суворину поражают своей лаконичностью и сухостью. Характерная деталь: все они написаны наскоро, чуть ли не на клочках бумаги.

Дальнейшая эволюция Суворина и его газеты ‘Новое время’ показала обоснованность настороженного отношения редакции ‘Отечественных записок’ к человеку, казавшемуся многим ‘страшным радикалом’. История ‘Нового времени’ и ее многолетнего редактора должна стать предметом специального рассмотрения. Здесь же следует кратко остановиться лишь на самом начальном ее этапе, завершающем ‘либеральный’ период жизненного пути Суворина.

Газета была приобретена Сувориным у К.В.Трубникова. По словам С.Ф.Либровича, переговоры о ее покупке велись при посредничестве книгопродавца и издателя М.О.Вольфа: ‘в маленьком кабинете при его магазине, где компания, состоявшая из самого Вольфа, Суворина, Лихачева, Трубникова, М.Федорова и В.Генкеля, при обсуждении вопроса об условиях покупки газеты засиживались иногда до поздней ночи’ [96]. Акт был подписан 12 или 13 февраля 1876, а через две недели, в несчастливый по народному поверью Касьянов день, 29 февраля, вышел первый номер обновленной газеты. Примета явно не оправдалась: к концу года тираж газеты увеличился в десять раз и достиг 15 тыс. экземпляров [97].

В заявлении Суворина о покупке газеты ‘Новое время’, сохранившемся в делах Главного управления по делам печати, имя Владимира Ивановича Лихачева не упоминается [98]. Но о его роли власти были осведомлены и внимательно следили за действиями компаньонов. В справке, составленной III Отделением 9 февраля 1876, отмечалось, что Лихачев и Суворин, вкупе с Некрасовым, намерены приобрести ‘Новое время’ и сделать газету ‘самым веским либеральным органом’ [99].

Невольно возникает вопрос, почему власти, хорошо осведомленные о сути дела, не воспрепятствовали сделке? Ответ прост — потому что они не имели такой возможности. ‘Временные правила о печати’ 1865 года устанавливали такой порядок, при котором для передачи издания требовалось только заявление от старого и нового издателя.

Номинально редактором газеты с 1872 числился Михаил Павлович Федоров. В этой роли он оставался еще долгое время. Только 9 июля 1877 было получено согласие III Отделения на то, чтобы наряду с ним обязанности редактора исполнял и Лихачев [100].

Компаньоны решились приобрести газету, не имея на то необходимых средств. К кому бы они ни обращались с просьбой о займе, никто не желал или не мог помочь. По словам Суворина, спас дело Лихачев, который ‘был близок к Кронебергу, варшавскому банкиру, — он что-то важное для него сделал. У него мы и решились просить денег. Лихачев поехал к нему в Варшаву и привез 30 тысяч под его и мою расписку’ [101]. По заключении договора Трубникову следовало уплатить лишь 15 тыс. руб., остальная часть выкупной суммы должна была быть выплачена в течение нескольких лет [102]. На оставшиеся 15 тыс. руб. и было начато дело, обогатившее в конечном счете Суворина.

Предшествующая история ‘Нового времени’ ничем не знаменательна. Основал газету в 1868 бывший издатель ‘Виленского вестника’ А.К.Киркор, в компанию с которым вошел Н.Н.Юматов, в прошлом редактор-издатель газеты ‘Весть’. При них ‘Новое время’ представляло, как писал А.С.Суворин, ‘интересы крупных землевладельцев Западного и Юго-Западного края’. В 1870 Киркор был объявлен несостоятельным должником, и газета поступила на конкурс. В декабре 1871 за тысячу рублей ее приобрел бывший мировой судья Ф.Устрялов, пригласивший в качестве редактора И.Сухомлина, который ‘вскоре отказался от звания редактора, убоявшись, кажется, либерализма газеты. Назначен был новый редактор. Газета некоторое время издавалась тщательно, но г. Устрялов не вынес всей тяжести расходов и в 1872 заложил свою собственность. В 1873 г. Нотович взял газету в аренду, потом, в следующем году, купил ее и заложил одному петербургскому купцу. В ноябре 1874 г. Нотович продал газету г. Трубникову за 10000 рублей’ [103]. Дальнейшее читателю уже известно.

Находясь на государственной службе, Лихачев не мог без специального на то разрешения стать официальным владельцем газеты. В то же время Суворин, чья литературная деятельность послужила основной причиной досрочного прекращения аренды ‘С. -Петербургских ведомостей’ В.Ф.Коршем, не мог рассчитывать на благожелательное отношение Министерства внутренних дел к утверждению своей кандидатуры в качестве редактора. Да и формальная ответственность за направление газеты могла его сдерживать, как ведущего публициста. Поэтому компаньоны полюбовно разделили обязанности: Суворин до конца своих дней числился владельцем газеты, оставаясь все эти годы ее фактическим редактором, а Лихачев, ведя хозяйство газеты, был оформлен как официальный соредактор ‘Нового времени’. Поскольку об истинном положении вещей знал довольно широкий круг лиц, так же, впрочем, как и о наметившихся к лету 1876 идейных расхождениях между компаньонами, Лихачев вынужден был объясниться с подписчиками. Обращаясь к ним, он писал, что ‘Новое время’ приобретено не им, а Сувориным, почему последний и является единственным собственником газеты. По его словам, их близкая связь ‘с г. Сувориным и его семейством, и происходящие вследствие этого взаимные услуги — чисто личного свойства и доверия, а потому никакого отношения к содержанию и направлению газеты ‘Новое время’ не имеют’ [104].

Однако расторгнуть в тот момент соглашение компаньоны не рискнули, так как вложили все свободные средства в типографию и книжный магазин. При срочной ликвидации дела они понесли бы неминуемые убытки. Впрочем, какими-то незначительными средствами, чтобы расплатиться с Лихачевым хоть частично, Суворин, возможно, располагал, если они сохранились после реализации выпущенных им календарей и двухтомника избранных статей, а главное — выданного в свое время Коршем, сверх расчета, одного годового заработка, т.е. немногим более 3 тыс. руб. Но так или иначе, причитающиеся Лихачеву деньги были выплачены только во второй половине 1878 года.

Впоследствии ‘нововременские’ историографы откровенно признавались, что ‘Лихачев приходился, пожалуй, не ко двору редакционному составу газеты и своим уходом только облегчил ‘Новому времени’ возможность приобрести вполне определенную националистическую физиономию’ [105].

Будучи человеком обеспеченным, Лихачев рисковал гораздо меньше, чем Суворин, который колебался, не зная, оформить сделку или нет. Только после настойчивых уговоров жены своего компаньона он наконец решился подписать условие (так, по крайней мере, объяснял он свои действия впоследствии). Суворина можно понять: оставшись вдовцом, он должен был думать о том, как прокормить пятерых детей, но устоять перед соблазном стать владельцем газеты все же не смог, и никакие издержки его не испугали. Н.М.Лисовский писал со слов Суворина, что расходы по газете за первые три года (1876-1878) составили 953116 рублей [106]. По мнению современников, в те годы таких капиталов никто из издателей, кроме Краевского, не имел ‘и не мечтал добыть’ [107].

Основной капитал фирмы возрастал столь быстро, что в 1878 доля Лихачева в нем возросла с 10 тыс. руб. до 36 тыс. руб., которые и были возвращены ему по выходе из газеты. ‘Четыре года состояния головою города Петербурга не дали ему [т.е. Лихачеву. — Е.Д.] столько жалованья, сколько дало ему менее чем трехлетнее участие в ‘Новом времени» , — утверждал Суворин, от вергая упреки в несправедливом дележе прибыли. Он считал, что ни один из компаньонов ничем не обязан другому. Хотя, по собственному признанию, он и не касался хозяйства газеты, которым ведал Лихачев, но ‘зато практически целиком вел ее литературную часть’ [108].

Программа новой газеты была несколько туманно сформулирована в передовой статье первого ее номера: ‘Мы с направлением откровенным <...>, — писал Суворин. — Такое мы сочинили в отличие от радикального, либерального и консервативного’ [109].

Издатели рассчитывали, что ‘Новое время’ будет отличаться от всех других газет не только необычностью своего направления, но и составом сотрудников [110]. Кроме известных либеральных литераторов, юристов, ученых, печатавшихся еще в ‘С. -Петербургских ведомостях’ (К.К.Арсеньев, В.П.Буренин, В.Д.Градовский, В.О.Ковалевский, Д. де Роберти, В.Д.Спасович, В.В. и Д.В.Стасовы и др.), они предполагали привлечь к участию в ней крупнейших писателей: Л.Н.Толстого, Тургенева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина и др. Сам по себе такой состав сотрудников служил прекрасной рекламой. В первый же месяц тираж газеты увеличился более чем в два раза и составил 3500 экз. (1500 экз. — подписка, 2 тыс. — розница), в то время как конкурирующий с ней ‘Голос’ продавался в количестве всего 1500 экз. [111]. Уже летом 1876 один из сотрудников ‘Нового времени’ отмечал, что газета ‘начинает иметь огромный успех. Оно веселее подлого ‘Голоса’ и ‘Петербургских ведомостей» [112].

Ожидания Суворина полностью оправдались. По словам современника, появление новой газеты ‘представлялось как бы праздником, торжеством обиженных над обидчиками. Первые нумера газеты покупались нарасхват, а люди, разделявшие взгляды коршевских ‘Ведомостей’, в уверенности, что ‘Новое время’ будет по характеру их продолжать, — спешили подписываться на них’ [113]. Этому не следует удивляться, ведь даже Елисеев в цитированной статье соглашался с тем, что в ‘С. -Петербургских ведомостях’ в годы коршевской аренды ‘появилось много и бесспорно хорошего, и полезного’. А уж о либералах и говорить нечего. Тургенев так прямо и писал одному из своих русских корреспондентов, используя щедринскую фразеологию: ‘очень жаль старой ‘Пенкоснимательницы’ — и особенно жаль фельетонов Незнакомца’ [114].

Никто, конечно, не мог предположить, что ‘Новое время’ явится не продолжателем ‘С. -Петербургских ведомостей’, а наоборот — их антиподом. Никто не знал и какие мысли по этому поводу таились в голове Суворина. Во всяком случае, он ни с кем из близких ими не делился. В одном только он признавался откровенно: ‘Я давно стремился к тому, чтобы иметь литературный орган. И вот после пятнадцатилетнего скитальчества я наконец в своем доме’ [115]. Примерно в тех же словах обосновывалась необходимость собственной газеты семейством Лихачевых. Уже после разрыва Е.О.Лихачева писала Суворину: ‘Когда основывалось ‘Новое время’, мы трое, каждый кроме общего дома, видели в нем удовлетворение и какой-то личной мечты. Что до меня касается, то желая прежде всего помочь Вам осуществить мечту всей Вашей жизни, я в то время надеялась, — эти надежды разделял и муж, что оно даст нам постоянное, какое бы ни было занятие’ [116].

Став единоличным владельцем газеты, Суворин быстро расстался не только со многими из бывших сотрудников, но и с либеральными идеями, сторонником которых долгое время считался. Редактор ‘Петербургского листка’ А.А.Соколов, явно симпатизируя Суворину, объяснял случившееся просто и деловито: ‘Если бы Суворин продолжал проводить либеральные идеи, которые он проводил в качестве сотрудника ‘С. -Петербургских ведомостей’, ему пришлось бы подвергнуть свою газету административным карам, даже может быть, подвести и под запрещение. Приходилось выбирать: или значительно поступиться своими прогрессивными идеями, или сохранить издание. ‘Новое время’ выбрало путь более практический: оно понизило свое отношение к прогрессу’ [117].

Литература

1. Из работ последних лет об А.С.Суворине см.: Роскина Н. Об одной старой публикации // Вопросы литературы. 1968. No 6. С.250-253, Краснов Г.В. Из записок А.С.Суворина о Некрасове // Прометей. Вып.7. М., 1969. С.285-291, Рейфман П.С. Запрещенная книга А.С.Суворина // Ученые записки Тартуского государственного университета (Далее: Уч. зап. ТГУ). Вып.251. 1970.С.350-356, Ласунский О.Г. И.С.Никитин и молодой Суворин // ‘Я Руси сын!..’ Воронеж, 1974. С.45-61, Рейфман П.С. К проблеме эволюции либеральной журналистики в 1860-е годы // Уч. зап. ТГУ. Вып.369. 1975.С.76-78, Соловьева И., Шитова В. А.С.Суворин: портрет на фоне газеты // Вопросы литературы. 1977. No 2. С. 162-199, Драган Г.Н. Дневник А.С.Суворина как исторический источник // Вестник Московского университета. Серия 8: История. 1983. No 3. С.57-67, Ласунский О.Г. Литературно-общественное движение в русской провинции. Воронеж, 1985 (по указателю), Бобырь А.В. Чехов, Заньковецкая и Суворин // Литературный процесс и проблемы литературной культуры: Материалы для обсуждения / Таллинский педагогический институт им. Э.Вильде. Таллин, 1988. С.33-35, и др., а также наши работы: Издательская деятельность Суворина // Книга: Исследования и материалы. С6.48. М., 1984. С.82-118, Собеседники // Динерштейн Е.А. А.П.Чехов и его издатели. М., 1990. С.72-118, А.С.Суворин и ‘еврейский вопрос’ // Вестник еврейского университета в Москве. 1992. No 1. С.57-74, На правеже: Жизнь и смерть А.С.Суворина // Свободная мысль. 1993. No 10. С.80-93.

2. Суворин А.С. Автобиография // Нева. 1912. No 11. Стлб. 1932.

3. Гранки статьи А.С.Суворина ‘Маленькие письма. CDX’ // РГАЛИ. Ф.459. Оп.2. Ед.хр.82.

4. РГАЛИ. Ф.459. Оп.2. Ед.хр.138. Л.8.

5. Суворин А.С. Автобиография. Указ. изд. Стлб. 1936-1937.

5. Там же. Стлб. 1941.

6. Там же. Стлб. 1939.

7. См.: Кузнецов В.И. Взлет и падение Де-Пуле // ‘Я Руси сын!..’ Воронеж, 1974. С. 100.

9. Миклашевский А.М. Дворянский корпус в 1840-х годах // Русская старина. 1891. No 1. С.116.

10. Лисовский Н.М. Алексей Сергеевич Суворин // Библиограф. 1892. No 10-11. С.355. (Первая часть статьи была авторизована Сувориным. См.: РГАЛИ. Ф.776. Оп.З. Ед.хр.441. Л.335).

11. РГАЛИ. Ф.459. Оп.2. Ед.хр.684. Л.1-2.

12. Языков Н. [Шелгунов Н.] Теперешний интеллигент // Дело. 1875. No 10. С.98.

13. Суворин А.С. Письма к М.Ф.Де-Пуле / Публ. М.Л.Семановой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1979 год. Л., 1981. С.115.

14. Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы: 1848-1869. Л., 1929. С.366-367.

15. Цит. по: Суворин А.С. Письма к М.Ф.Де-Пуле. Указ. изд. С. 123.

16. Там же. С. 145.

17. Ласунский О.Г. И.С.Никитин и молодой А.С.Суворин. Указ. изд. С.50-51.

18. Сухарев Ал. [Суворин А.С.] Нечто о лавочках журнала ‘Современник’ // Русская речь. 1861. No 54. С.31-32 (авторство Суворина установлено О.Г.Ласунским). Следует отметить, что издательница журнала до начала сотрудничества Суворина пользовалась псевдонимом В.Сухарев (образованным от названия Сухаревской площади, вблизи которой находился ее дом).

19. Суворин А.С. Письма к М.Ф.Де-Пуле. Указ. изд. С. 146, 169.

20. Там же. С. 132.

21. ГАРФ. Ф.109. Оп.1. Ед.хр. 1974. Л.1.

22. PНБ. Ф.37. Оп.1. Ед.хр.754. Л.1.

23. РНБ. Ф.391. Оп.1. Ед.хр.743. Л.453.

24. ИРЛИ. Ф.265. Оп.2. Ед.хр.4680. Л.1-2. Переписка Филарета с И.Д.Деляновым опубликована в ‘Черниговских епархиальных известиях’ (1868. No 14. 15 июля).

25. Вестник Европы. 1866. No 4. С.32-33, Учитель. 1863. No 19. С.929.

26. Cм.: РНБ. Ф.391. Оп.1. Ед.хр.743. Л.458-460.

27. Венгеров С.А. Русская литература в ее современных представителях. СПб., 1875. Ч.1. С.15.

28. Боборыкин П.Д. Воспоминания. М., 1965. T.I. С.284.

29. Незнакомец [Суворин А.С.] Недельные очерки и картинки // С. -Петербургские ведомости. 1874.29 дек.

30. См.: Суворин А.С. Дневник. М., Пг., 1923. С.245.

31. Суворин А.С. Письма к М.Ф.Де-Пуле. Указ. изд. С. 181.

32. Шестидесятые годы. М., Л., 1940. С.406.

33. РГАЛИ. Ф.459. Оп.2. Ед.хр. 686. Л.11. (Копия дела No 145. О книге ‘Всякие’, изданной Алексеем Сувориным).

34. Шестидесятые годы. Указ. изд. С.406.

35. Новые русские уголовные процессы. T.I. СПб., 1868. С.107. 100, 110.

36. Незнакомец [А.С.Суворин]. Недельные очерки и картинки // Новое время. 1879. 11 марта.

37. Новые русские уголовные процессы. Указ. изд. С. 102, 104. 38. РГИА. Ф. 1405. Оп.64. Ед.хр.6283. Л.1-6, Ф.777. Оп.2. Ед.хр.55. Л.23-25, Ед.хр.2. Л.314-315.

38. Сборник сведений по книжно-литературному делу за 1866 год. М., 1867.4.2. С.78-136.

39. ГАРФ. Ф.109. Секретный архив (далее -СА). Оп.1. Ед.хр.2049. Л.5, 7, 9, 11.

40. Суворин А.С. Письма к М.Ф.Де-Пуле. Указ. изд. С. 183.

41. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1. Ед.хр.183. Л.1.

42. Суворин А.С. Очерки и картинки. Кн.1. СПб., 1875. С.51.

43. Литературное наследство. Т.71. М., 1963. С.246.

44. Арсеньев К. Две смерти // Вестник Европы. 1912. No 9. С.422-423.

45. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1. Ед.хр.2049. Л. 10-15.

46. РНБ. Ф.236. Оп.1. Ед.хр.154. Л.1.

47. Русский календарь на 1872 год. СПб., 1871. C.1.

48. Русский календарь на 1872 год А.Суворина // Отечественные записки. 1871. No 12. С.224-225.

49. Письма русских писателей к А.С.Суворину. Л., 1927. С.7.

50. Русская старина. 1894. No 4. С.95, РГАЛИ. Ф.459. Оп.1. Ед.хр.2000. Л.1.

51. См.: Никитенко А.В. Дневник. Т.З. М., 1956. С.259-261.

52. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1А. Ед.хр.2142. Л.1-2.

53. См.: Незнакомец [Суворин А.С.], Недельные очерки и картинки // Новое время. 1880.14 ноября.

54. Русская старина. 1894. No 4. С.96.

55. Лисовский Н.М. Указ. изд. С.358.

56. Елисеев Г.З. Сочинения: В 2 тт. T.I. М., 1894. С.473-474.

57. РГИА. Ф.776. Оп.2. Ед.хр.7. Л.117об.

58. Там же. Ед.хр.14. 4.2. Л.27, 314.

59. Никитенко А.В. Указ. изд. С.257.

60. См.: Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. Т.2. М., Л., 1930. С.545.

61. Ф.П.Б[аймаков] От издателя // С. -Петербургские ведомости. 1875. 17 мая.

62. Там же.

63. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1. Ед.хр.2157. Л.9.

64. Суворин А.С. Дневник. Указ. изд. С.86.

65. Незнакомец [А.С.Суворин]. Недельные очерки и картинки // Новое время. 1878.1 янв.

66. См.: Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. Т.18. Кн.2. М., 1976. С.111.

67. См.: Краснов Г.В. Из записок А.С.Суворина о Некрасове. С.286.

68. Суворин А.С. Письма к М.Ф.Де-Пуле. Указ. изд. С. 168.

69. Некрасов Н.А. Переписка: В 2-х тт. Т.2. М., 1987. С.472.

70. РГАЛИ. Ф.459. Оп.1. Ед.хр.3331-а. Л.36.

71. Письма русских писателей к А.С.Суворину. Указ. изд. С. 114.

72. Папковский Б. и Макашин С. Некрасов и литературная политика самодержавия // Литературное наследство. Т.49-50. М., 1949. С.523.

73. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1А. Ед.хр.2049. Л.12.

74. Цит. по.: Баренбаум И.Е. Литературно-издательская деятельность В.О.Ковалевского и русское революционное подполье 60-70-х годов XIX в. // Труды Ленинградского государственного института культуры. 1967. Т. 18. С.271.

75. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1А. Ед.хр.2040. Л.26.

76. См.: Пашино А.С. Редакция и сотрудники В.Ф.Корша // Минута. 1882. 17 мая.

77. Суворин А.С. Очерки и картинки. Указ. изд. С.65.

78. Н.М. [Михайловский Н.К.] Литературные и журнальные заметки // Отечественные записки. 1872. No 7. С.171.

79. См. вырезку из неустановленной газеты (РГАЛИ. Ф.459. Оп.2. Ед.хр.48. Л. 124).

80. Калиостро. Мимоходом (для ответа г-ну Суворину) // Эхо. 1882. 1 февр. (Ответ см.: Суворин А.С. Г.Макшееву // Новое время. 1882. 1 февр.).

81. Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. С. 15.

82. А.С-н [Суворин]. Признаки времени и письма о провинции М. Салтыкова (Щедрина). СПб., 1869 // Вестник Европы. 1869. No 4. С.981, 985.

83. Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. изд. С.78-79.

84. Б-ов А. (Суворин]. Историческая сатира // Вестник Европы. 1871. No 4. С.725, 735,736.

85. Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. изд. С. II.

86. Цит. по: Макашин С. А. Салтыков-Щедрин: Середина пути: 1860-1870-е годы. М., 1981. С. 511. После смерти писателя Суворин несколько иначе излагал суть этого разговора: ‘Салтыков старался убедить меня, что он в некоторых отношениях выше Гоголя. Я ему тогда не поверил, и теперь не верю, но знаю, что Салтыков большой талант, хотя совсем не Гоголь’ (РГАЛИ. Ф.459. Оп.2. Ед.хр.50. Л.67).

87. Суворин А.С. Письмо к другу. Х // Новое время. 1882. 19 дек.

88. См. напр.: Новое время. 1882. 11 апр.

89. Макашин С.А. Изучая Щедрина: Из воспоминаний // Вопросы литературы. 1989. No 5. С. 120.

90. Незнакомец [А.С.Суворин]. Недельные очерки и картинки // Новое время. 1880.7 дек.

91. Салтыков К.М. Интимный Щедрин. М., Пг., 1923. С.35.

92. [Суворин A.C.] Грязь и идеалы // Русская речь. 1861. No 103-104. 31 дек.

93. Незнакомец [А.С.Суворин]. Недельные очерки и картинки // Новое время. 1878.1 янв.

94. Плещеев А.А. О прошлом: Отрывок из разговора с А.С.Сувориным // Новое время. 1912.14 авг.

95. Некрасов Н.А. Переписка. Указ. изд. С.475-476.

96. Либрович С.Ф. На книжном посту. Пг, М., 1916. С.126.

97. Суворин А.С. Дневник. Указ. изд. С.25, РГИА. Ф.777. Оп.З. Ед.хр.32. Л.2.

98. См.: РГИА. Ф.776. Оп.З. Ед.хр.440. Л.2.

99. ГАРФ. Ф.109. СА. Оп.1. Ед.хр.2049. Л.13-14.

100. См.: РГИА. Ф.776. Оп.З. Ед.хр.440. Л.85-88.

101. Суворин А.С. Дневник. Указ. изд. С.328.

102. См.: Суворин А.С. Письмо в редакцию // Новое время. 1889. 20 апр.

103. Новое время. 1876. 29 февр.

104. Лихачев В. И. Письмо в редакцию // Новое время. 1876. 1 авг.

105. ‘Новое время’ (1876-1916 гг.): Исторический очерк. Пг., 1916. С.27.

106. См.: Лисовский Н.М. Указ. изд. С.429, РГИА. Ф.776. Оп.З. Ед.хр.441. Л.335.

107. Как возникла газета ‘Новое время’ // Вестник всемирной истории. 1899. No 1. С.175.

108. Суворин А.С. Письмо в редакцию // Новое время. 1889. 20 апр.

109. Новое время. 1876. 29 февр.

110. РГАЛИ. Ф.459. Оп.1. Ед.хр.2362. Л.28.

111. См.: Литературное наследство. Т.31-32. М., 1937. С.947.

112. Цит. по: Баренбаум И.Е. Указ. изд. С.271.

113. Как возникла газета ‘Новое время’. Указ. изд. С. 174.

114. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 тт. Письма. Т.П. М., Л., 1966. С.6.

115. Новое время. 1876. 29 февр.

116. РГАЛИ. Ф.459. Оп.1. Ед.хр.2366. Л.43.

117. Соколов А.А. Из моих воспоминаний // Московский листок. Иллюстрированное прибавление. 1909. No 11. 15 марта. С.4.

Путь А.С. Суворина к ‘Новому времени’

* * *

Литература

Читайте также:

*** * ***