Джіованни Перголезе 1).
Джіованни Перголезе 1).
* * *
* * *
——
Ал. Березовскій.
‘Юный Читатель’, No 20, 1903
Джованни Перголезе, Березовский А., Год: 1903
Время на прочтение: 5 минут(ы)
1) Джіованни Перголезе знаменитый итальянскій композиторъ родился въ 1710 г. и умеръ въ 1736 г.
Осенью 1717 поздно вечеромъ, по глухимъ улицамъ маленькаго итальянскаго города есси шелъ быстрыми шагами бдный портной.
Несмотря на то, что было очень холодно и дулъ втеръ, пронизывавшій насквозь его жалкую одеженку, онъ былъ веселъ и съ удовольствіемъ предвкушалъ у себя дома ужинъ и стаканъ хорошаго вина.
Сегодня онъ сдалъ работу, получилъ за нее немного денегъ, а потому въ теченіе нсколькихъ дней подрядъ онъ будетъ сытъ, въ камин у него будутъ горть дрова, а этого вполн достаточно, чтобы чувствовать себя въ прекрасномъ расположеніи духа. И онъ бодро шелъ впередъ, почти не ощущая холода, но невольно ускоряя шаги по мр приближенія къ дому. Вдругъ на углу улицы, на которой онъ жилъ, портной замтилъ какого то мальчика, который, прижавшись къ забору, дрожа отъ холода, безутшно плакалъ. Сострадательное сердце бдняка-портного не выносило слезъ. Онъ подошелъ къ ребенку и, положивъ ему на плечо руку, участливо спросилъ:
— О чемъ ты такъ горько плачешь, мальчуганъ?
Мальчикъ повернулъ къ нему голову, и въ это время свтъ уличнаго фонаря озарилъ его фигуру. На видъ ему могло быть не боле семи лтъ. Одтъ онъ былъ въ какія то лохмотья, сквозь которыя мстами просвчивало голое, посинвшее тло.
Непомрно большая шляпа скрывала всю его голову.
— О чемъ ты плачешь?— повторилъ свой вопросъ портной.— Подобные концерты въ такую стужу, да и при томъ ночью, совсмъ некстати. Иди-ка лучше домой… къ мам.
— У меня нтъ дома… нтъ мамы, нтъ никого…— еще сильне заливаясь слезами,— проговорилъ мальчикъ.
— А гд же у тебя мать?
— Умерла!
— Дло плохо,— протянулъ портной.— Да не ночевать же теб здсь на улиц. Пойдемъ ко мн. Хотя домъ у меня и не такъ обширенъ, какъ у д-ра Панкраччіо, которому я только что отнесъ работу, но все-таки вдвоемъ какъ нибудь да помстимся.
Съ этими словами портной поправилъ у мальчика шляпу, изъ подъ которой на него устремилась пара черныхъ, заплаканныхъ глазъ.
Черезъ минуту маленькій Джіованни Баттисто Перголезе, будущій знаменитый музыкантъ, входилъ въ полуразвалившуюся лачугу портного — спеціалиста по передлк и починк стараго платья.
Скучно и однообразно протекли первые годы жизни маленькаго Джіованни въ жилищ портного. Несмотря на вс свои усилія, спеціалистъ по передлк стараго платья никакъ не могъ посвятить пріемыша въ тайны своего искусства. Портняжная работа какъ то не спорилась въ рукахъ будущаго композитора: онъ съ глубокимъ отвращеніемъ брался за иглу и цлыми часами сидлъ неподвижно у окна, со взоромъ, устремленнымъ на улицу, не сдлавъ ни одного стежка. Мысли его улетали далеко, далеко за предлы жалкой лачуги, въ синеву глубокаго, вчно голубого неба. О чемъ думалъ онъ въ эти минуты, куда уноеились его мечты,— этого не могъ бы сказать даже и онъ самъ.
Въ его младенческой душ смутно зарождались какія то ощущенія, которыя не могли еще воплотиться въ боле ясные образы.
Однажды на чердак онъ нашелъ старыя гусли. Съ этой минуты Джіованни все свое свободное время посвящалъ этому инструменту.
По вечерамъ, когда портной уходилъ въ трактиръ, чтобы поболтать съ товарищами и выпить тамъ посл дневныхъ трудовъ стаканъ вина, Джіованни садился у раскрытаго окна, бралъ гусли и вечерній воздухъ оглашался тихими, мелодичными звуками. Наступала ночь, на неб вспыхивали яркія звзды, умолкалъ городской шумъ, и среди этой волшебной тишины ночи Джіованни, точно очарованный находился въ мір звуковъ, которые онъ извлекалъ изъ стараго инструмента. Но вотъ раздавались неврные шаги портного, и Джіованни какъ-бы просыпался отъ чуднаго сна и поспшно ложился на свое нищенское ложе, боясь ругани своего подгулявшаго благодтеля.
Разъ какъ-то вечеромъ, Джіованни, по обыкновенію, сидлъ у окна и игралъ, не замчая, что на противоположной сторон улицы стоитъ какой-то господинъ, одтый въ дорогой бархатный плащъ, въ шляп съ перомъ, и внимательно слушаетъ его игру. Первой мыслью Джіованни, когда онъ увидлъ любопытнаго слушателя, было скрыться куда нибудь, но было уже поздно: господинъ въ бархатномъ плащ стоялъ уже на порог лачуги и съ любопытствомъ смотрлъ на него.
— Кто училъ тебя играть, мальчикъ?— ласково спросилъ онъ.
— Никто,— отвтилъ сконфуженный Джіованни.
— А ты хотлъ бы учиться?
— Да,— чуть слышно отвтилъ мальчикъ.
Съ этой минуты участь неспособнаго ученика портного была ршена и черезъ три дня, навсегда распростившись съ лачугою и ея хозяиномъ, онъ отправился съ неизвстнымъ покровителемъ въ Неаполь, гд его приняли въ число учениковъ ‘Консерваторіи для бдныхъ во имя Христа Спасителя’.
Тогда наступилъ для Джіованни новый, чудный періодъ жизни, полный труда, но за то полный самыхъ розовыхъ надеждъ въ будущемъ и тхъ неисполнимыхъ мечтаній, которыя являются въ 15 лтъ, на зар жизни. Учитель его Каэтонъ Грекъ, славившійся въ то время своими выдающимися музыкальными познаніями, съ заботливостью отца взлелялъ въ молодомъ музыкант первыя смена его удивительнаго дарованія къ музык, пророчилъ ему блестящую будущность и тмъ еще боле поддерживалъ въ честолюбивой душ юноши энергію къ труду. И Джіованни трудился. Часто утро заставало его за работой, но онъ не чувствовалъ усталости. Казалось, что мечта создать нчто геніальное, что поразило бы весь міръ, придавала молодому композитору сверхчеловческія силы. Его неудержимо влекло въ Римъ, въ тотъ Римъ, который увнчаетъ его лаврами, который увковчитъ его, Джіованни, и сдлаетъ его имя безсмертнымъ для потомства. Вскор мечта его осуществилась, и онъ очутился на улиц ‘Вчнаго города’, правда, съ тощимъ кошелькомъ, но за то съ непоколебимою врою въ блестящую будущность.
Но первые шаги его въ. Рим были неудачны: онъ не могъ найти издателя для своихъ музыкальныхъ сочиненій. Везд его встрчали съ усмшкой, смотрли на него, какъ на полоумнаго и, не просмотрвъ даже его рукописей, возвращали ихъ ему съ презрительной улыбкой.
— Издавать ваши сочиненія мы не беремся. Поищите кого нибудь другого.
И несчастный юноша, обезкураженный неудачами, возвращался въ свою убогую мансарду, безпомощно бросался на постель, и сердце его разрывалось отъ отчаянія. Наконецъ счастье улыбнулось ему обманчиво-коварной улыбкой. Антрепренеръ одного театра согласился поставить на сцен его оперу ‘Олимпіада’, но произведеніе это потерпло полную неудачу. Слушатели были поражены богатствомъ музыкальной фантазіи, но тотъ новый міръ, который открылъ въ музык Перголезе, былъ имъ совершенно чуждъ и непонятенъ. Тогда наступили для молодого композитора самыя тяжелыя минуты жизни. Матеріальныя лишенія, горе и сомннія въ своей творческой способности овладли имъ, и искра тлвшаго въ немъ генія мало по малу стала гаснуть подъ пепломъ неудачъ.
Больной, убитый горемъ, осмянный и отверженный всми Перголезе бжалъ изъ Рима, этого безчувственнаго города, который еще такъ недавно онъ видлъ въ мечтахъ побжденнымъ его геніемъ, бжалъ, чтобы навсегда скрыться отъ людей и ожидать смерти. Онъ поселился въ бдной хижин у подножія Везувія, гд жизнь, среди ужасной нищеты, казалась ему безконечной агоніей.
26 марта 1736 г., въ глухую ночь, въ бурю, въ его хижину кто-то постучался. Джіованни, насилу поднявшись съ кровати, еле передвигая ноги, пошелъ, чтобы отворить дверь. Ночной гость попросилъ у него позволенія переждать грозу. Онъ оказался музыкантомъ. Увидя на стол лежащія рукописи, онъ обратилъ вниманіе на одинъ изъ листковъ, на которомъ наскоро дрожащей рукой было набросано послднее вдохновеніе Перголезе, и взялъ нсколько аккордовъ на гусляхъ. Это была дивная благоговйная молитва, печаль и вмст съ тмъ тоска растерзаннаго горемъ сердца,— это была лебединая пснь Перголезе — безсмертная ‘Stabat Mater.’ При звукахъ этой музыки лицо великаго композитора на мгновенье прояснилось, на лиц его выступилъ румянецъ, но это была послдняя слабая вспышка догорающей жизни, и черезъ минуту его не стало, При послднихъ замирающихъ звукахъ божественной мелодіи его душа улетла въ лучшій міръ.
Вскор въ Рим была издана его ‘Stabat Mater’ и заслужила дань непритворнаго восторга. Вс дивились генію Перголезе. На сцен съ небывалымъ успхомъ были поставлены дв его оперы, и стоустая молва съ почтеніемъ передавала потомству его имя. Но, увы!
Для того, кто въ гроб спитъ,
На вкъ безчувственный для здшнихъ благъ и бдъ
Не все-ль равно, полынь ли надъ костями
Его цвтетъ, иль лавръ?
(Жуковскій ‘Комоэнсъ’).