Джорж Элиот, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Adam Bede. By George Eliot, Author of ‘Scenes of Clerical Life’. 3 vols. Edinburgh. Blackwood and Sons. 1859.

Джоржъ Эліотъ, авторъ романа ‘Адамъ Бидъ’, читаемаго въ настоящую минуту въ двухъ переводахъ и нашею публикой, сразу причисленъ европейскою критикой къ писателямъ первокласснымъ. Первое произведеніе его — три небольшія повсти, изданныя подъ скромнымъ названіемъ ‘Сценъ изъ Клерикальнаго быта’ — обличало замчательный талантъ, возбудило большую симпатію къ автору, имло значительный успхъ въ англійской читающей публик, произвело въ литературныхъ кружкахъ толки и догадки о томъ, кто такой новый даровитый писатель, мужчина или женщина, молодой или уже искушенный житейскимъ опытомъ человкъ (Джоржъ Эліотъ — псевдонимъ) и заставило всхъ ожидать отъ него многаго. Джоржъ Эліотъ сдержалъ больше, чмъ общалъ. За ‘Сценами изъ Клерикальнаго быта’, какъ за произведеніемъ таланта начинающаго, можно было ждать ряда произведеній все боле и боле замчательныхъ, согласно съ постепеннымъ развитіемъ самого автора, и разв наконецъ уже — творенія совершеннаго, безукоризненнаго во всхъ отношеніяхъ. Едва ли впрочемъ кто простиралъ свои надежды такъ далеко. Именно первыя-то произведенія исчерпываютъ часто вс способности автора, и послдующія представляютъ лишь развитіе этихъ способностей, новаго же открывается въ нихъ мало. ‘Львица родитъ не кролика сначала, говоритъ Гейне въ своихъ Reisebilder, не зайца, не собачку, а прямо льва. Госпожа Гёте родила сразу своего львенка, а онъ сразу произвелъ своего Берлихингенскаго льва. Точно такъ же сразу произвелъ Шиллеръ своихъ ‘Разбойниковъ’, по когтямъ которыхъ можно узнать львиную породу. Позже является лишь полировка, гладкость, Natrliche Tochter и Braut von Messina.’ Вспомнимъ также Диккенса и Теккерея. Посл первыхъ уже ихъ романовъ, имвшихъ успхъ въ публик, посл ‘Ярмарки Тщеславія’ и ‘Пиквикскаго Клуба’ можно было знать, чего ждать отъ нихъ. И точно, ни тотъ, ни другой не удивили васъ никакою неожиданностью. ‘Адамъ Бидъ’, напротивъ, представляетъ именно такую неожиданность посл ‘Сценъ изъ Клерикальнаго быта’. Times, въ своей стать объ Эліот говоритъ, что въ сценахъ были лишь почки того, что въ новомъ роман является пышнымъ цвтомъ. Но почки эти были такъ неопредленны, что едва ли можно было судить, что изъ нихъ выйдетъ, скромный ли цвтъ шиповника или столиственная роза. Изъ начинающаго Джоржъ Эліотъ вдругъ является въ полной зрлости мысли, чувства и художнической силы. Этотъ переходъ такъ рзокъ, что рецензентъ Times’а имлъ полное право задуматься, закрывъ книгу, надъ вопросомъ, въ силахъ ли авторъ ‘Адама Бида’ представить нчто высшее въ слдующемъ произведеніи своемъ? Въ такой мр романъ Эліота кажется окончательнымъ словомъ вполн зрлаго художника.

Англійская критика встртила ‘Адама Бида’ единогласнымъ кликомъ восторга. За Эліотомъ упрочено ею мсто въ томъ ряду писателей, гд стоятъ имена Теккерея и Диккенса. Эта критика дала тонъ сужденіямъ объ Эліот и въ публик, и потому, прежде чмъ разбирать содержаніе романа ‘Адамъ Бидъ’, мы хотимъ изложитъ взглядъ на него самихъ англичанъ. Изъ вызванныхъ романомъ Эліота статей, остановимся на упомянутой замчательной рецензіи Times’а и на стать лучшаго изъ англійскихъ критическихъ обозрній — Westminster Review.

Въ стать Times’а особенно интересна общая характеристика новаго романиста. По словамъ рецензента, съ которыми согласится всякій, кто прочиталъ ‘Адама Бида’, романъ Эліота представляетъ рдкую свжесть стиля и теплоту чувства и еще боле рдкое соединеніе этихъ качествъ съ глубокимъ умомъ и зрлымъ образомъ мыслей. Съ такимъ товарищемъ, какъ Эліотъ, смло смйтесь, когда онъ смется, смло плачьте, когда онъ плачетъ. Смхъ вашъ не можетъ быть пустъ и суетенъ, слезы не будутъ безплоднымъ и жалкимъ хныканьемъ. Не бойтесь отдаться вполн чарамъ этого волшебника! Главный пунктъ его врованія заключается въ такой простой, такой неопровержимой аксіом (truism), хотя часто нужно много годовъ житейскаго опыта, чтобы заставить насъ уразумть всю неопровержимость ея. Какая же это аксіома? Вотъ она въ двухъ словахъ: вс мы равны, сердце человческое везд одинаково. Вс романисты, вс драматическіе писатели ставили себ до сихъ поръ задачей показывать различія между людьми. Они какъ будто постоянно хотятъ сказать намъ: ‘Здсь вс условія совершенно одинаковы, но посмотрите, какъ различны характеры, развивающіеся при этихъ условіяхъ.’ Фарисей во храм чувствовалъ, что онъ отличается отъ другихъ людей и благодарилъ за это Бога. И кто изъ насъ, незрлый опытомъ, не былъ принужденъ главнйшимъ образомъ замчать различія между собой и другими людьми, часто совершенно забывая о лежащемъ въ существ каждаго общемъ единств? Здсь видимъ мы чудовищъ, тамъ ангеловъ, чуждыя намъ лица и недоступныя натуры. И лишь посл долгаго опыта, долгаго обращенія въ обществ и многихъ странныхъ открытій, становится для насъ великою истиной аксіома, которой мы и не подозрвали дотол — именно, что каждый человкъ похожъ на другаго такъ же, какъ лицо похоже на свое отраженіе въ зеркал.

Рецензентъ Times’а видитъ въ постоянномъ преслдованіи этой трудной аксіомы Теккереемъ отличіе его отъ всхъ предшествовавшихъ ему романистовъ. Это главный мотивъ, говоритъ онъ, всего, что написалъ Теккерей, и ключъ ко всмъ критическимъ сужденіямъ, вызваннымъ имъ. Нтъ страницы въ его сочиненіяхъ, гд бы авторъ не говорилъ намъ: ‘Вс эти люди, являющіеся передъ вами, кажутся вамъ столь различными,, увряю васъ, они вс одинаковы. Вы гнушаетесь этимъ бездльникомъ, да вы сами этотъ человкъ. Посмотрите, какое чудовище я изобразилъ, это чудовище — я. Подадимъ же другъ другу руки, друзья! вншнія различія прекрасны и забавны, но умоляю васъ — думайте больше о преобладающемъ сходств, нежели о вншнихъ различіяхъ. Мы будемъ меньше смяться и меньше плакать одинъ надъ другимъ порознь, когда убдимся, что не существуетъ непримиримаго различія между какимъ нибудь бднякомъ и лордомъ-мэромъ, между кухаркой Салли, которая наблюдаетъ за жаркимъ и нжно думаетъ о полисмен, и важною леди, которая занята своими карманными деньгами и соображеніями, поведетъ ли ее къ ужину подъ руку Артуръ. Спору нтъ, люди дурны, но они не хуже насъ самихъ, мы такъ милостивы къ самимъ себ — даемъ такія нжныя имена своимъ собственнымъ недостаткамъ, находимъ столько извиненій своимъ ошибкамъ. Отчего бы не давать этихъ нжныхъ именъ и недостаткамъ другихъ? Отчего бы не быть милостивымъ и къ другимъ? Отчего бы не извинять своихъ сосдей? Зачмъ обвинять міръ поголовно?’ — Какова бы ни была эта философія — врна она или фальшива — но у нея великое достоинство кротости и милосердія, это выраженіе теплой, гуманной симпатіи. Примненіе ея къ художественнымъ произведеніямъ чрезвычайно трудно. Сравнительно легко изобразить характеръ, если мы остановимся главнйшимъ образомъ на пунктахъ различія и контраста. Но когда приходится лишь слегка касаться вншнихъ особенностей, и останавливаться преимущественно на чертахъ, которыя всмъ намъ общи и притомъ не представляютъ никакой рзкости, трудность художественнаго произведенія страшно возрастаетъ.

Признавая за новымъ романистомъ несомннную оригинальность, рецензентъ Times’а находитъ тмъ не мене., что онъ слдуетъ по стопамъ Теккерея. Эліотъ вполн овладлъ этою идеей, которую такъ легко исповдовать на словахъ, но такъ трудно усвоить сердцемъ — идею, что вс мы равны, что у всхъ насъ натуры общія, и что нтъ существеннаго различія между низшимъ и высшимъ, между богатымъ и бднымъ, глупымъ и мудрымъ, лучшимъ изъ васъ и худшимъ. Вообще лишь при полной зрлости ума и сердца человкъ способенъ такъ чувствовать. Для этого надо много испытать на своемъ вку и много видть. Эліотъ обладаетъ именно этою широкой симпатіей и полной терпимостью, соединенной съ зрлостью мысли и художественностью выраженія, которымъ мы удивляемся въ Теккере. Но здсь и оканчивается сравненіе. ‘Эліотъ, говоритъ рецензентъ, такъ рзко отличается отъ Теккерея въ примненіи общей имъ обоимъ философіи, что многіе изъ читателей нашихъ удивятся, что нашли мы въ немъ сходнаго съ великимъ живописцемъ человческихъ слабостей и суетъ. Въ то время какъ Теккерей, къ великому неудовольствію многихъ юныхъ леди, постоянно увряетъ, что у всхъ насъ есть въ сердц дурной уголокъ, и что вс мы не совсмъ-то чисты въ своихъ дйствіяхъ, Эліотъ благодушно говорятъ намъ, что въ каждомъ изъ насъ есть частичка рая, что люди вовсе не такъ дурны, какъ вообще думаютъ, и что у каждаго есть въ натур добрыя стороны, и свтлыя, симпатическія черты въ характер. Романъ Эліота представляетъ намъ множество характеровъ, но вс они достойны сочувствія. Правда, одинъ виновенъ въ обольщеніи, другой въ убійств, третій — старый жадный скряга, но авторъ въ каждомъ изъ нихъ находитъ добрую сторону, и не только извиняетъ ихъ, но въ двухъ первыхъ случаяхъ обращается къ нимъ съ сердечною симпатіей. Если на этотъ разъ онъ попалъ въ крайность, большинство читателей проститъ ему эту ошибку, потому что она заставитъ изъ лучше смотрть на бдную падшую человческую природу.’

Великая прелесть повсти Эліота заключается больше въ выведеннымъ въ ней лицахъ, чмъ въ дйствіи, которое образуютъ эти лица. ‘Вс они такъ врны, такъ естественны, такъ полны жизни, что намъ пріятно слышать ихъ рчи, даже когда въ рчахъ ихъ нтъ ничего для насъ близкаго. Въ нихъ столько странныхъ прихотей, въ словахъ ихъ столько прелести, что вы совершенно забываете о недостатк движенія въ повсти. Кром того, когда разговоръ дйствующихъ лицъ прекращается, разсужденія автора такъ метки, описанія его такъ живы, что мы больше думаемъ о томъ, что есть, чмъ о томъ, чего нтъ.’ Рецензентъ чрезвычайно метко указываетъ, какъ на характеристическую черту Эліота, на его равно гуманное отношеніе къ двумъ совершенно различнымъ по существу своему характерамъ, выведеннымъ имъ въ повсти. Одно изъ видныхъ мстъ романа занимаетъ двушка Дина Моррисъ, вдохновенная проповдница методистка. По любви, съ которою изображена она, и по тону всего произведенія вообще мы видимъ въ автор человка религіознаго, проникнутаго духомъ христіанства. Выводя другой типъ, представляющій совершенный контрастъ Дин, Эліотъ относится къ нему не только безъ горечи, свойственной человку радикально противуположныхъ религіозныхъ убжденій, но даже съ глубоко-гуманною симпатіей. Наружныя различія ничего не значатъ для автора ‘Адама Бида’, вншнія проявленія души человческой, какъ бы разнообразны они ни были, не заставляютъ его измнить вры въ одинаковую у всхъ сущность ея.

‘Подобно Теккерею, продолжаетъ статья, Эліотъ особенно любитъ выставлять контрастъ между мыслью и словомъ, между сердцемъ и вншностью, наружною нашею маской. Онъ постоянно показываетъ намъ, что мы лучше, нежели кажется, великодушне, чмъ думаемъ, ближе другъ къ другу, чмъ бы можетъ быть хотли. Это плодотворная тема, полная громаднаго интереса, и авторъ съ рдкимъ искусствомъ развиваетъ ее въ своихъ трехъ томахъ.’ Въ художественномъ отношеніи рецензентъ, признаетъ безукоризненнымъ строй цлаго въ роман Эліота, и дйствительно, вс, и второстепенныя, и даже мелькомъ являющіяся въ роман лица поражаютъ васъ своею жизненностью. Этотъ ensemble, въ которомъ актеръ, играющій лакея или даже нмое лицо, является такимъ же художникомъ, какъ и герой, ведущій драму, производитъ на читателя впечатлніе самой жизни.

Эту именно гармонію созданія иметъ въ виду ‘Вестминстерское Обозрніе’ (о стать котораго мы упомянули), ставя романъ Эліота въ число первокласныхъ произведеній искусства. Критикъ Westminster Review не пускается въ длинныя разсужденія о философіи Эліота, онъ цнитъ его главнымъ образомъ, какъ художника. Оцнка эта, по нашему мннію, такъ врна, такъ полна и вмст съ тмъ такъ сжата (она занимаетъ всего одну страницу въ стать), что мы приведемъ ее цликомъ.

Читатель уже знаетъ, что повсть Эліота основана вовсе не на вншнемъ интерес. ‘Жизнь мирной англійской деревни, говоритъ критикъ Westminster Review, состоящей изъ нсколькихъ фермеровъ и ихъ прислуги, съ придачей кузнеца, плотника, чеботаря, школьнаго учителя и приходскаго клерка, и съ пасторомъ и сквайромъ во глав, не представляетъ повидимому столь привлекательнаго предмета, чтобы о немъ написать три большихъ тома. Но дло въ томъ, что привлекательность предмета зависитъ главнымъ образомъ отъ свойства ума наблюдателя. Міръ, какъ говоритъ Карлейль, представлялся Ньютону совсмъ инымъ, чмъ Ньютоновой собак. Даръ, можетъ быть наиболе изъ всхъ, отличающій генія отъ обыкновенныхъ смертныхъ, это способность видть дйствительность тамъ, гд они видятъ лишь кажущіяся явленія. Авторъ ‘Адама Бида’ обладаетъ этою способностью: проникая взглядомъ въ самую глубь внутренней жизни людей, будь это пэры или простые поселяне, онъ открываетъ намъ эти глубокіе источники неизсякаемаго интереса, вчно одинаково таящагося и въ деревн, какъ въ город, и въ хижин, какъ во дворц. Произведеніе его читается, какъ подлинная исторія: дйствующія лица его производятъ на насъ впечатлніе живыхъ людей, которые будучи таковыми, какъ они есть, не могли ни говорить, ни дйствовать иначе, жизнь каждаго изъ нихъ поражаетъ насъ своею органическою цлостью и субстанціальностью (consistency), которая отличаетъ существованія дйствительныя, и вслдствіе этого мы невольно чувствуемъ, что различныя событія повсти должны были произойти именно такъ, а не иначе. Согласно этой неизбжности и естественности лицъ и фактовъ, житейская драма развивается повидимому безъ всякой преднамренности, безъ всякой завязки: лица выростаютъ и событія происходятъ, авторъ является достоврнымъ и проницательнымъ историкомъ, который просто излагаетъ то, что онъ видлъ или изучалъ, и по временамъ прибавляетъ лишь объяснительныя замчанія съ цлью помочь пониманію читателя.’

Глубокой врностью отличаются слдующія слова резенціи о томъ, если можно такъ сказать, органическомъ процесс творчества, какимъ плняетъ насъ Эліотъ. ‘Судьямъ съ точки зрнія чистаго искусства, говоритъ рецензентъ, такъ же какъ и мене экзальтированнымъ и боле непосредственнымъ читателямъ, до того опротивли повсти, романы и поэмы, написанныя съ цлью провести какую нибудь доктрину или извстную мораль, что первые всякій романъ, написанный съ такимъ намреніемъ, заране признаютъ дурнымъ, а послдніе оставляютъ, какъ очень скучную вещь. Но оригинальный, истинный художникъ сбиваетъ равно и приговоры критиковъ и ршенія читателей. Его книга можетъ быть съ начала до конца пропитана доктриной и моралью, и критика будетъ безмолвствовать, и публика будетъ довольна. Дло въ томъ, что мы вс моралисты, какъ скоро видимъ факты въ истинномъ свт. Что такое эти рои пословицъ, живущихъ въ каждомъ язык, какъ не выводы и нравоученія, выраженныя въ возможно-сжатой форм лучшими умами народа? Все нравственно для человка, умющаго взглянуть поглубже. Природа не допускаетъ уклоненій, но наказываетъ и вс наши сдлки съ нею. Мало того, она не хочетъ знать различій, какія мы стараемся установить, путемъ запрета, между умственнымъ и нравственнымъ зломъ, и безпощадно караетъ какъ то, такъ и другое. Такимъ образомъ тотъ, кто подставляетъ зеркало къ природ и помогаетъ вамъ видть ее такою, какова она есть, не только даетъ намъ мораль, но заставляетъ и самихъ насъ сдлаться моралистами. Такимъ именно помощникомъ является Эліотъ.’

Понятія наши объ искусств, несмотря на постоянные о немъ толки, идущіе со временъ Аристотеля, такъ шатки, такъ неопредленны, что даже въ такой литератур, какъ англійская, критик приходится повторять столь простыя и повидимому до осязательности ясныя каждому понятія, какія заключаются въ послдней цитат нашей. Какъ же въ русской-то литератур не быть полному хаосу въ этомъ отношеніи? И въ самомъ дл — что ни статья, что ни книга, то своя теорія. Съ одной стороны насмшки надъ ‘искусствомъ для искусства’, съ другой клики — противъ ‘преднамренности’ въ творчеств. Здсь за одинъ губернскій очеркъ г. Щедрина готовы отдать всхъ лирическихъ поэтовъ отъ Анакреона до г. Фета, тамъ за восемь стиховъ г. Фета уступаютъ всю обличительную литературу. Какъ тутъ оріентироваться? Какъ примирить эти крайности?

‘Адамъ Бидъ’ принадлежитъ къ числу тхъ высоко-художественныхъ произведеній, по поводу которыхъ мысль невольно обращается къ этимъ разнорчивымъ, шаткимъ и несостоятельнымъ теоріямъ. Одна теорія борется съ другою, одна другую вытсняетъ и смняетъ, а истинное искусство идетъ себ своею дорогой, врнымъ и твердымъ шагомъ, словно и ему ни до кого, и до него никому нтъ дла, словно не бывало и нтъ никакихъ художественныхъ теорій на свт. Точно такъ наука, точно такъ жизнь — дв другія независимыя силы на земл — идутъ несокрушимо впередъ, расширяя свои владнія посреди рушащихся системъ и теорій, не поддаваясь имъ и презирая ихъ узкія колодки.

II.

Дйствіе романа Эліота происходитъ въ деревн Гейслоп, мстоположеніе которой не опредлено авторомъ, но онъ такъ тщательно сохранилъ въ разговорахъ дйствующихъ лицъ мстный говоръ со всми его особенностями, что англійскіе рецензенты не затрудняются на основаніи этихъ діалектическихъ примтъ опредлить настоящую сцену разсказа. Они указываютъ на сверную часть Лейстершира, граничащую съ Дербиширомъ, и отчасти на это послднее графство. Намъ до этого очень мало дла, потому что романъ Эліота силенъ вовсе не этнографическою своей стороной, и мы готовы считать существующими на карт и въ географіи и вымышленную деревню Гейслопъ и вымышленныя графства Loamshire и Stonyshire. Скажемъ боле — во все продолженіе чтенія ‘Адама Бида’ на насъ непріятно дйствовала эта пунктуальность автора въ сохраненіи мстнаго говора. Можетъ быть такое впечатлніе производятъ разговоры большей части дйствующихъ лицъ въ роман Эліота лишь на иностраннаго читателя, не вполн знакомаго съ англійскими діалектами, но врне, кажется, сказать, что такой пріемъ совершенно излишенъ въ произведеніи чистаго искусства. Не произвела ли бы на русскаго читателя такого же тяжелаго дйствія повсть, сценою которой избрана хоть напримръ Блоруссія, если бъ авторъ заставлялъ постоянно своихъ дйствующихъ лицъ говорить на ломаномъ блорусскомъ нарчіи? Эти didna вмсто did not, gell вмсто girl въ роман Эліота, по-нашему, могли бы и не являться въ немъ. Другое дло — сберечь нкоторые особенно меткіе идіотизмы, но отмчать каждую на свой ладъ произнесенную букву — ни къ чему не ведетъ.

Время дйствія отнесено авторомъ къ концу прошлаго столтіи, хотя и это не составляло непремннаго условія для романа. Оттого, разумется, попадаются въ немъ и анахронизмы. Такъ напримръ, въ рукахъ дйствующихъ лицъ являются зажигательныя спички, введенныя въ общее употребленіе уже на нашей памяти.

Повсть Эліота такъ небогата происшествіями, и такъ полна внутреннимъ интересомъ, что передать содержаніе ея въ краткомъ изложеніи крайне трудно. Все-таки читатель познакомится въ немъ преимущественно лишь съ вншнею стороной. Разв подчасъ поможетъ Эліотъ страницей, другой.

Главное лицо, около котораго группируются вс остальныя, названо уже въ самомъ заглавіи романа. Адамъ Бидъ — дюжій плотникъ, крпко сложенный, съ широкой грудью и могучей рукой, длинные и гибкіе пальцы которой способны однакожъ и на тонкія работы. Онъ такъ же крпокъ и духомъ, какъ тломъ. Широкая голова, густые, выдавшіяся и нависшія надъ глазами брови обличаютъ врожденную силу, въ проницательномъ взгляд темныхъ глазъ виденъ честный и ясный умъ. Характеръ Адама практическій, онъ полонъ безсознательнаго доврія къ своимъ силамъ, независимъ и самостоятеленъ какъ въ образ мыслей, такъ и въ своихъ дйствіяхъ.

Рзкую противуположность ему представляетъ братъ его Сетъ. ‘Онъ одного почти съ нимъ роста, типъ тотъ же, и такіе же волосы и цвтъ лица, но разница физіономіи и выраженія кажется какъ-будто еще разительне отъ этого семейнаго сходства въ чертахъ.’ Срые глаза Сета, не такъ оттнены бровями, и брови не такъ подвижны. Вмсто смлости и проницательности, замтныхъ во взгляд Адама, въ глазахъ Сета ясны доврчивость и простодушіе. Волосы его не такъ густы и жестки, какъ у Адама, а рдки и мягки, и френологъ открылъ бы подъ ними сильное развитіе органа bienveillance. Съ дтства еще проявилась въ братьяхъ разница характеровъ. Старуха мать ихъ, говоря объ ихъ младенчеств, вспоминаетъ, что Адамъ никогда не лежалъ и минуты въ люльк спокойно, когда не спалъ, тогда какъ Сетъ тихо лежитъ, бывало, съ открытыми глазами. Дума Сета лишь на половину принадлежитъ практическому міру, онъ такой же работникъ какъ и братъ, занимается тмъ же ремесломъ, но далеко нтъ въ немъ ни той преданности своему длу, ни того рвенія и усердія, какія отличаютъ Адама. Въ сцен, которою открывается романъ. мы видимъ его за работой надъ струганьемъ двери подъ акомпаниментъ столярныхъ инструментовъ товарищей и пнье Адама. Онъ работаетъ пристально, но вотъ посреди шипнья, свиста и стука мастерской раздаются его слова: ‘Вотъ я и кончилъ сегодня дверь!’ И онъ отставляетъ ее, какъ конченную, къ стн.

‘Вс мастеровые подняли головы, Джимъ Сальтъ, неуклюжій малый въ красными волосами, оставилъ настругъ, а Адамъ, быстро взглянувъ на брата съ удивленіемъ, сказалъ ему:

‘— Какъ? ты думаешь, что кончилъ дверь?

‘— Разумется, отвчалъ съ такимъ же удивленіемъ Сетъ: чего жъ ей еще недостаетъ?

‘Громкій взрывъ смха трехъ другихъ работниковъ заставилъ Сета осмотрться въ смущеніи. Адамъ не смялся съ остальными, но по лицу его прошла легкая улыбка, когда онъ съ большею кротостью сказалъ:

‘— Да вдь ты филенки забылъ.

‘Хохотъ раздался снова, когда Сетъ схватился руками за голову и покраснлъ до ушей.

‘— Ура! возгласилъ маленькій человчекъ, прозывавшійся проволочнымъ Беномъ, выскочилъ впередъ и схватился за дверь Сета.— Надо эту дверь повсить на самомъ видномъ мст мастерской и надписать на ней: ‘Работа Сета, методиста.’

Мечтательный и мистическій элементъ въ характер Сета Бида не могъ не увлечь его въ методизмъ, потокъ котораго достигъ въ это время и до уединенной деревеньки Гейслопа. Притомъ представительницею новаго ученія явилось такое прелестное существо, что сердце Сета не могло остаться нетронутымъ даже независимо отъ религіознаго увлеченія. Товарищи готовы приписать разсянность Сета его фанатической приверженности новой сект, но и эта приверженность и эта разсянность только слдствія его впечатлительной, нервной, непрактической натуры. Молитва, упованіе на помощь Божію, беззаботность относительно завтрашняго дня, довріе къ благости и мудрости провиднія — вотъ преобладающія черты въ нравственномъ характер Сета. Все остальное, житейское обращаетъ на себя его вниманіе только какъ бы по необходимости, потому что все же онъ человкъ изъ плоти и крови. Мать Адама и Сета, вчно погруженная въ житейскія заботы женщина, никакъ не можетъ понять истиннаго смысла библейскаго изрченія: ‘не пецытеся объ утріи!’ которое часто повторяетъ ей Сетъ. Сердце ея больше клонится къ религіознымъ понятіямъ и взглядамъ Адама и она въ параллель изреченію Сета выставляетъ поговорку его брата: ‘на Бога надйся, а самъ не плошай!’ God helps them as helps theirselfs!) наивно думая, что и это слова Библіи.

Однажды, когда Сетъ упрекнулъ брата, что онъ отзывается о религіи слишкомъ легко, Адамъ высказалъ ему въ краткихъ словахъ свое profession de foi. Вотъ что онъ говоритъ:

‘— Нтъ, Сетъ, мой милый, я и не думаю смяться надъ чьею бы то ни было религіей. Пусть каждый слдуетъ своей совсти, вотъ и все. Я думаю только, что лучше бы было, еслибъ совсть заставляла спокойно стоять въ церкви: тамъ многому можно научиться. Станешь, правда, ужь черезъ-чуръ духовнымъ, а на свт есть, кром слова, и дло. Взгляни за каналы, на водопроводы, на рудничныя машины и орудія, на аркрейтовскія бумаго-прядильни въ Крамфорд, надо знать, по моему, кое что кром Писанія, чтобы длать такія вещи. А послушать этихъ проповдниковъ, такъ, человку только и дла во всю его жизнь, что закрыть глаза да смотрть внутрь себя. Я это знаю — у человка должна быть въ душ любовь къ Богу, а Библія — слово Божіе. Да что говорится въ Библіи? Въ ней говорится, что Господь вложилъ духъ свой въ работника, строившаго скинію, чтобы онъ смогъ сдлать всю рзную работу и вс украшенія, на которыя надо было искусную руку. Я думаю вотъ что: духъ Божій во всхъ вещахъ и во всхъ временахъ — въ будни и въ праздникъ — въ великихъ длахъ и изобртеніяхъ, въ искусств и въ механик. Богъ помогаетъ нашимъ головамъ и рукамъ, такъ же, какъ и душамъ. И если человкъ не въ рабочій часъ сдлаетъ что нибудь полезное — хоть бы печку выстроитъ жен, чтобы ей не ходить по пекарнямъ, или такъ свой огородъ обработаетъ, что у него вмсто одной картофелины дв вырастутъ, онъ длаетъ больше добра, и такъ же близокъ Богу, какъ если бы бгалъ за проповдниками, и молился, и воздыхалъ.’

Слова брата не убждаютъ Сета, и онъ тотчасъ посл нихъ идетъ, весь объятый мистическими грезами, слушать юную проповдницу методизма, и плакать, и вздыхать съ нею, и именно, какъ говоритъ Адамъ, закрыть глаза на все кругомъ и погрузиться въ созерцаніе своей души. Эліотъ не пожаллъ красокъ, чтобы изобразить какъ можно ярче Дину Моррисъ, прекрасную проповдницу, увлекшую своимъ пламеннымъ краснорчіемъ не только Сета, но и множество другихъ гейслопскихъ обывателей. Дина облечена такимъ ореоломъ святости, одарена такою просвтленной красотой, такою пророческою силой слова, что читатель понимаетъ увлеченіе простыхъ поселянъ. ‘Лицо ея, по словамъ автора, было невелико и продолговато, ровной прозрачной близны, щоки и подбородокъ округлялись овальною линіей, губы были полны, но тверды, ноздри нжны, лобъ низкій и прямой, завершенный крутой дугой посреди мягкихъ локонъ блдно-красноватыхъ волосъ. Того же цвта брови были совершенно горизонтальны и рзко очерчены, рсницы, хоть и не темне, были длинны и густы, ничего не было въ лиц испорченнаго или неоконченнаго. Это было одно изъ тхъ лицъ, при вид которыхъ невольно вспоминаешь о блыхъ цвтахъ съ легкими оттнками нжныхъ красокъ на чистыхъ лепесткахъ. Въ глазахъ не было особенной красоты, кром выраженія, они смотрли такъ просто, такъ свтло, такъ серьёзно и вмст такъ ласково.’ На характер ея отразилось вліяніе основателя секты методистовъ Весли, котораго проповдь она слышала въ дтств. Кром того, нервическая натура ея была и сама по себ склонна къ лихорадочному фанатизму и мистическимъ мечтамъ. Эти черты въ соединеніи съ чистотой души и съ безкорыстною готовностью на жертвы для блага ближнихъ образуютъ высоко-поэтическую личность, и несмотря на нкоторую идеализацію, Дина Моррисъ проходитъ передъ нами какъ живая въ мастерскомъ изображеніи Эліота. Развитіе свое лучше всего объясняетъ она сама въ удивительномъ по простот разсказ, который вызвалъ своими вопросами мистеръ Ирвинъ, ректоръ въ Гейслоп, пасторъ нсколькихъ приходовъ.

‘— Я и не думала объ этомъ, сэръ (о публичномъ проповдываніи). Съ шестнадцати лтняго возраста привыкла я разговаривать съ маленькими дтьми и учить ихъ, иногда сердце мое переполнялось и мн хотлось говорить въ класс и молиться съ больными. Но я не чувствовала призванія къ проповди, когда я не слишкомъ занята, я бы все сидла молча да думала, кажется, цлый бы день просидла я молча, утопая душой въ мысли о Бог, какъ тонутъ камешки въ рк. Вдь мысли такъ велики — неправда ли, сэръ? Они лежатъ на насъ, какъ глубокій потокъ, и я забываю тогда, гд я, и все, что ни есть вокругъ меня, и теряюсь въ мысляхъ, въ которыхъ не умю дать отчета, которымъ не могу найдти на словахъ ни начала, ни конца. Сколько могу припомнить, всегда такъ было со мной, но по временамъ, казалось, слова приходили мн на языкъ безъ всякой воли моей, и срывались одно за другимъ, какъ слезы катятся, когда полно у насъ сердце, и мы не можемъ удержать ихъ. Это было со мною всегда въ минуты великой благодати, и я никакъ не думала, чтобы могло это случиться со мною при большомъ собраніи народа. Но, сэръ, мы какъ маленькіе дти, ведетъ насъ Богъ, куда и какъ — мы не знаемъ.’

На вопросъ мистера Ирвина, какъ вздумала она въ первый разъ проповдовать, Дина отвчаетъ ему:

‘— Дло было въ воскресенье, и шла я съ братомъ Марло,— человкъ онъ былъ ужь старый, и проповдовалъ у насъ,— шла я съ нимъ всю дорогу до Геттона…. Это деревня, гд народъ живетъ работой въ свинцовыхъ рудникахъ, и нтъ тамъ ни церкви, ни священника, и живутъ они какъ овцы безъ пастыря. Отъ Снофильда будетъ къ нимъ больше двнадцати миль, и поднялись мы утромъ ранехонько: время было лтнее, и чудно такъ поняла я любовь Божью, какъ шли мы по холмамъ, тамъ — вы знаете, сэръ — нту деревьевъ, какъ здсь, и не заслоняютъ они неба, тамъ небо раскинуто надъ тобой, словно шатеръ, и словно вчныя нетлнныя объятія распростерты надъ землею. Только не успли еще мы дойти до Геттона, стала вдругъ у брата Марло голова кружиться, такъ что онъ боялся, какъ бы не упасть — очень ужь онъ истомилъ себя, не по старымъ своимъ лтамъ, постомъ, да молитвой, да ходьбой за многія мили на проповдь слова Божія.— Какъ пришли мы въ деревню, народъ ждалъ его, потому что онъ назначилъ часъ и мсто, какъ былъ тутъ передъ этимъ, и вс, кому хотлось послушать слова жизни, собрались гд мы-бы стояли почаще, чтобы и другихъ привлечь. Но онъ чувствовалъ, что не выстоять ему на проповди, и долженъ былъ зайти въ первую избушку, до которой мы дошли, и лечь тамъ. А я пошла къ народу сказать, и думала: зайдемъ мы куда нибудь въ домъ, а я стану имъ читать и съ ними молиться. Только какъ шла я вдоль по улиц, да какъ увидала старыхъ дрожащихъ женщинъ у воротъ, да мужчинъ съ суровыми взглядами, словно и не видятъ они свтлаго утра воскреснаго, словно они волы безсловесные, никогда не поднимавшіе глазъ къ небу, какъ увидала я ихъ, вся душа у меня взволновалась, и вся я дрогнула и затрепетала, будто могучій духъ вселялся въ мое слабое тло. И пошла я туда, гд собралась небольшая кучка народа, и взошла на низенькую стну, выложенную у зеленой окраины холма, и стала говорить, и необильны были мои слова. И вс они собрались вокругъ меня изъ своихъ избушекъ, и многіе плакали надъ грхами своими и съ той поры обратились къ Господу. Вотъ какъ начала я проповдовать, сэръ….’

Даже изъ нашего поспшнаго перевода, въ которомъ не вполн переданъ тонкій букетъ подлинника, читатель пойметъ прелесть и художественную правду изображеній Эліота. Не думайте, что выписанныя нами страницы потому особенно останавливаютъ наше вниманіе, что выдаются изъ ряда другихъ страницъ, блдныхъ, монотонныхъ и нужныхъ только для оттнка главныхъ пунктовъ повсти, какъ это бываетъ сплошь въ лучшихъ романахъ, и у Диккенса, и у Теккерея, напротивъ, такихъ слабыхъ страницъ насчитаешь мало въ ‘Адам Бид’.

Мы сказали, что личность Дины Моррисъ нсколько идеализирована, но готовы уже взять назадъ это замчаніе. Самый характеръ этотъ идеаленъ (или, лучше сказать, рдко встрчается нами), а не изображеніе его, врное жизни до послдней степени.

Почти въ самомъ начал своего романа Эліотъ приводитъ на нсколькихъ страницахъ цлую проповдь прекрасной методистки, и мы понимаемъ вполн, почему полное любви слово ея такъ могущественно дйствовало на умы и сердца бдныхъ поселянъ, почему такъ глубоко было ея вліяніе на всхъ близко подходившихъ къ ней людей, и преимущественно на кроткаго, мечтательнаго Сета. Авторъ превосходно въ двухъ трехъ строкахъ характеризуетъ перешедшую въ религіозный фанатизмъ любовь Сета къ Дин. Онъ говоритъ:

‘Сету было всего двадцать три года, и онъ только что узналъ, что значитъ любить — любить до обожанія, невольнаго въ молодомъ человк, когда онъ чувствуетъ, что любимая женщина выше и лучше его самого. Любовь такого рода трудно отличить отъ религіознаго чувства. Не такова ли всякая глубокая и чистая любовь къ чему бы то ни было — къ женщин, къ дтямъ, къ искусству, къ музык? Наши ласки, наши нжныя слова, нашъ тихій восторгъ подъ вліяніемъ осенняго заходящаго вечера, или далекихъ колоннъ, или спокойныхъ, величавыхъ статуй, или симфоній Бетговена — всегда приводятъ насъ къ сознанію, что это лишь волны и струйки въ неизмримомъ океан любви и красоты, волненіе наше въ высшемъ момент своемъ переходить отъ выраженія къ безмолвію, любовь наша въ высшемъ порыв своемъ идетъ дале своего предмета и разршается въ чувство божественнаго таинства.’

Сетъ убждаетъ Дину выйдти за него замужъ, приводитъ въ подкрпленіе своихъ просьбъ свидтельства въ пользу такого брака изъ св. писанія, но Дина остается непреклонною. Она цнитъ Сета и его любовь, но внутренній голосъ, въ которомъ она признаетъ волю Бога, не допускаетъ ее выйти за него. По обычаю методистовъ, она проситъ совта у Библіи: открываетъ ее наудачу и ей выходятъ тексты, въ которыхъ двушка видитъ явное неодобреніе всякой перемны въ своей жизни. Колебанія Дины мало по малу исчезаютъ, и она говоритъ кроткому Сету, что ршилась жить и умереть безъ мужа и безъ дтей.

Мы однакожь не сказали еще ничего о семь Дины. Она племянница Пойзера, занимающаго ферму стараго сквайра Дониторна. Ферма эта находится близь деревни Гейслопа, и Дина часто бываетъ у дяди и тетки, но главное ‘призваніе’ ея, какъ она говоритъ, проповдывать слово Божіе бднымъ рудокопамъ въ ближайшемъ округ, и она проводитъ тамъ большую часть времени. Тетка Дины, мистриссъ Пойзеръ, есть одно изъ оригинальнйшихъ лицъ, какія когда либо выводились въ романахъ. По меткимъ замчаніямъ, по незатйливому, но поразительному остроумію съ нею можетъ сравниться разв только знаменитый приспшникъ безсмертнаго Пиквика — Самуилъ Веллеръ. Не останавливаемся на этой восхитительной личности лишь изъ опасенія растянуть наше изложеніе. Намъ слдуетъ еще разсказать главныя происшествія романа.

У мистриссъ Пойзеръ, кром Дины, есть еще племянница. которая съ такою же непреоборимой силой плнила сердце Адама Бида, какъ юная методистка его брата.

‘Есть разные роды красоты, сводящіе мужчинъ съ ума на разные лады, отъ отчаяннаго безумія до тупой глупости, но есть одинъ родъ красоты, существующій, кажется, для того, чтобы кружить головы не только мужчинамъ, но и всмъ разумнымъ существамъ, даже женщинамъ. Эта красота похожа на красоту котятъ, или крохотныхъ пушистыхъ утятъ, производящихъ мягкій журчащій звукъ своими нжными носиками, или дтей, только-что начинающихъ ковылять по полу и вступать въ сознательныя ссоры — красота, которая никогда не можетъ васъ разсердить, но которую — вы это чувствуете — вы готовы раздавить за неумнье ея понять то душевное состояніе, какое она произвела въ васъ.

‘Гетти Сорель обладала именно этимъ родомъ красоты. Тетка ея, мисстрисъ Пойзеръ, уврявшая, что не признаетъ никакихъ личныхъ симпатій, и старавшаяся выказать себя строжайшимъ изъ менторовъ, постоянно, какъ на здо себ, засматривалась на прелести Гетти.’

И эта необыкновеная красота, какъ большею частью случается, не обошлась безъ суетности, безъ самонадянности, безъ кокетства. Ее только то и занимало, на что могла она производить вліяніе, въ противоположность двоюродной сестр, такъ безкорыстно, изъ одной святой потребности любви, любившей всхъ людей, близкихъ ей и далекихъ. Суетность Гетти Сорель не мшала ей впрочемъ быть, на сколько она могла, полезною и дома. Она помогала тетк ходить за дтьми, помогала ей въ хозяйств. Правда, мистриссъ Пойзеръ находила, что Гетти слишкомъ втрена и слишкомъ легко смотритъ на свои обязанности, но она была еще такъ молода. Все перемелется — мука будетъ! замчалъ на жалобы жены мистеръ Пойзеръ.

Адамъ Бидъ не разбираетъ, несмотря на свою практичность, на свою проницательность, насколько Гетти общаетъ быть хорошею женой и хозяйкой. Голова у него отуманена. Онъ любитъ ее тою непреоборимой любовью, которая мало думаетъ о послдствіяхъ.

Жениться, однакожъ, онъ не можетъ, какъ бы ни хотлъ этого. У него нтъ ни независимаго положенія, ни средствъ — и онъ только надется добиться со временемъ и того, и другаго, а съ ними и руки Гетти Сорель. А между тмъ, он могъ бы не медля много пріобрсть и самостоятельность и долю въ выгодномъ предпріятіи, только стоило отказаться отъ Гетти и жениться на дочери своего хозяина, на миссъ Мери Борчъ. Адамъ не высказывалъ Гетти ни полусловомъ ни своихъ чувствъ, ни своихъ надеждъ, онъ не зналъ, встртитъ ли ея сочувствіе. Трудно впрочемъ было ожидать отъ нея сочувствія: вдь онъ не могъ бы покупать ей дорогихъ и нарядныхъ платьевъ, въ немъ не было иныхъ достоинствъ, кром трудолюбія, честности, безукоризненной жизни, сильнаго ума. Вс эти достоинства внутреннія, гд до нихъ добираться поверхностной красавиц? Ей и въ голову не приходила возможность тихаго, скромнаго счастія въ союз съ Адамомъ. За то сразу легкомысленная голова ея закружилась отъ невозможныхъ, несбыточныхъ плановъ.

На ферму Пойзеровъ захалъ молодой владлецъ ея, гайслопскій сквайръ, капитанъ Артуръ Дониторнъ, можетъ быть не столько затмъ, чтобы взглянуть на образцовое хозяйство тетки, сколько чтобы посмотрть на хорошенькую племянницу, о красот которой вс кричали. Гостю пришлось остаться нсколько времени наедин съ Гетти, дло не обошлось безъ комплиментовъ, суетной двочк было лестно слушать ихъ отъ такого важнаго и притомъ такого пригожаго джентльмена. Это недолгое свиданіе было ршительнымъ моментомъ для всей послдующей судьбы Гетти.

Тутъ въ роман Эліота начинается подробная исторія любви Гетти къ капитану, полная несказанной прелести, глубокаго анализа и чудныхъ художественныхъ частностей. Приводить отдльныя мста изъ нея было бы тоже, что брать отдльные аккорды изъ симфоній Бетховена или изъ псенъ Мендельсона. Любуясь подарками Дониторна, бдная Гетти думала, что онъ женится на ней, и отдалась ему вполн. Еще пышне расцвла она отъ чувства любви, проникнувшаго все прелестное существо ея, и еще больше кружилась голова у Адама. Онъ того и не замчалъ, что придавало новыя красоты предмету его слпой страсти. Порой ему казалось даже, будто она отвчаетъ его чувствамъ: любовь сообщила Гетти больше ласковости, больше нжности ко всмъ.

Влюбленные слпы, но иногда случай открываетъ имъ глаза. Такой случай представился Адаму Биду на праздник по случаю дня рожденія капитана Дониторна. Гетти танцовала тутъ и съ капитаномъ и съ Адамомъ. Еще передъ этимъ Дониторнъ подарилъ Гетти медальонъ, въ которомъ были его и ея волоса, сплетенные вмст. Гетти носила его на груди и таила отъ всхъ. На праздник она вдругъ обронила медальонъ и очень этимъ смутилась. Адамъ, стоявшій неподалеку, поднялъ его, увидлъ въ немъ волосы, и, разумется, глубоко опечалился,

Сомннія, ревность и вра въ чистоту Гетти стали съ этой минуты бороться въ сердц Адама, пока другой случай не подтвердилъ его подозрній. Онъ нечаянно засталъ сцену прощанія капитана съ Гетти. Они обнимались и цаловались.

Адамъ не выдержалъ. Улучивъ минуту остаться наедин съ капитаномъ, онъ потребовалъ отъ него отчета въ его поступкахъ относительно Гетти. Капитанъ уврялъ, что между имъ и Гетти не было серьезной связи, и Адамъ заставилъ его написать двушк письмо, что онъ не можетъ жениться на ней, а потому и видться имъ не слдуетъ. Дониторнъ согласился на это, и Адамъ передалъ Гетти это сокрушительное письмо.

Посл письма Адамъ дней черезъ пять зашелъ на ферму, не имя силы побороть въ себ желаніе видть Гетти, хотя и боялся, что встрча съ нимъ будетъ ей тяжела. Двушки не было въ комнат и Адамъ того и ждалъ, что ему скажутъ, что она больна. Но вотъ послышался знакомый ему шагъ, и мистриссъ Пойзеръ кликнула: ‘Иди сюда, Гетти! гд ты была?’

‘Адамъ принужденъ былъ оборотиться, какъ ни боялся онъ увидать перемну въ ея лиц. Онъ, почти испугался, видя на немъ улыбку, какъ будто отъ удовольствія встрчи съ нимъ. Съ перваго взгляда въ ней какъ будто не было никакой перемны, только она была въ этотъ разъ въ чепц, какъ ея никогда еще не видалъ Адамъ по вечерамъ. Но всмотрвшись, онъ замтилъ въ ней измненіе: попрежнему были румяны у нея щоки, попрежнему и такъ же часто улыбалась она, но что-до иное было у нея въ глазахъ, въ выраженіи лица, во всхъ движеніяхъ, она, какъ показалось Адаму, стала какъ будто серьезне, старше, и не такъ уже походила на ребенка. Бдняжка! подумалъ Адамъ: это всегда такъ бываетъ. Это ея первое сердечное горе. Но у ней есть сила перенести его. Слава Богу!’

Гетти знала, что никому, кром Адама, неизвстны ея отношенія къ Артуру, она встртила такую гуманность въ этомъ человк, такъ глубоко и нжно любившемъ ее, что сердце ея поневол начало открываться боле теплому, чмъ до тхъ поръ, чувству къ нему. Посл горькаго разрыва съ капитаномъ, Гетти понемногу стала успокоиваться, казалось, она еще похорошла. Глядя на нее, Адамъ все больше и больше убждался, что въ сношеніяхъ ея съ Дониторномъ не было ничего ршительнаго. Эліотъ съ удивительной тонкостью анализируетъ душевное состояніе Адама. Онъ говоритъ:

‘Вы вроятно полагаете, что Адамъ не выказалъ никакой проницательности въ своихъ соображеніяхъ, и что вообще человку чувствительному вовсе неприлично было поступать такъ, какъ онъ, а именно: влюбиться въ двушку, которая въ сущности ничмъ не могла похвалиться, кром красоты, приписывать ей небывалыя достоинства, не отставать отъ нея даже и посл того, какъ она влюбилась въ другаго, ждать милостивыхъ взглядовъ ея, какъ собака ждетъ дрожа, чтобы хозяинъ обратилъ къ ней глаза. Но въ такомъ сложномъ предмет, какъ человческая природа, согласитесь, трудно установить правила безъ исключеній. Разумется, за правило можно почесть, что чувствительные люди влюбляются въ самыхъ чувствительныхъ женщинъ изъ своего знакомства, видятъ насквозь вс милыя уловки кокетливыхъ красавицъ, никогда не считаютъ себя любимыми, когда ихъ не любятъ, перестаютъ любить при каждомъ удобномъ случа, и женятся на особахъ, наиболе пригодныхъ для нихъ во всхъ отношеніяхъ — при одобренія всхъ двственныхъ леди въ своемъ сосдств. Но даже и изъ этого правила въ теченіе столтій случаются по временамъ исключенія, и такимъ-то исключеніемъ былъ другъ мой Адамъ. Впрочемъ, что касается до меня, онъ отъ этого не теряетъ въ моемъ уваженіи: нтъ, я думаю даже, что глубокая любовь его къ этой прелестной, кругленькой, цвтущей, темноокой Гетти, которой внутреннія качества были ему вовсе неизвстны, что любовь эта свидтельствуетъ о мощи его натуры, и ужъ никакъ не можетъ назваться слабостью. Скажите, разв увлечься прекрасной музыкой — слабость? разв слабость — чувствовать ея дивную гармонію, которая проникаетъ въ сокровеннйшіе изгибы вашего сердца, въ тончайшія фибры жизни, и сливаетъ все ваше существованіе, прошлое и настоящее, въ одну невыразимую вибрацію, размягчаетъ васъ въ одинъ мигъ всею нжностью, всею любовью, разсянными по цлому ряду тяжкихъ лтъ, сосредоточиваетъ въ одно чувство героической отваги или самопожертвованія вс трудно доставшіеся уроки самоотверженной симпатіи, смыкаетъ воедино вашу настоящую радость съ прошлою печалью, и настоящую печаль съ прошлою радостью? Если это не слабость, то разв слабость увлечься тонкою прелестью женскихъ щокъ, плечъ и рукъ, влажною глубиной молящихъ женскихъ глазъ, или нжнымъ дтскимъ ропотомъ женскихъ устъ? Красота милой женщины — та же музыка, какъ иначе опредлить ее? У красоты большее и высшее вліяніе, чмъ у женской души, которой служитъ она оболочкой, такъ же, какъ у словъ генія значеніе шире, чмъ у мысли, которая вызвала ихъ: нчто большее любви къ женщин возбуждаютъ въ насъ женскіе глаза — гораздо могущественнйшая любовь какъ бы повяла на насъ и заговорила съ нами изъ нихъ отъ своего лица, въ округлыхъ плечахъ, въ нжныхъ съ ямочками локтяхъ плняетъ насъ нчто большее, нежели ихъ миловидность — ихъ тсное родство со всмъ нжнымъ и спокойнымъ, что мы когда либо знали. Благороднйшія натуры видятъ въ красот больше этого безличнаго выраженія (нечего и говорить, что есть джентльмены съ крашеными и некрашенными бакенбардами, которые ничего подобнаго нигд не видятъ), и по этой-то причин благороднйшія натуры часто больше всего бываютъ слпы къ сущности, облеченной красотой. Оттого-то вроятно долго еще будетъ существовать трагизмъ въ человческой жизни, на зло умозрительнымъ философамъ, у которыхъ столько превосходныхъ рецептовъ для уничтоженія ошибокъ этого рода.’

Нужно ли говорить о поэтической прелести и въ то же время почти физіологической меткости этихъ замчаній? И такими замчаніями усяна книга Эліота. Въ нихъ столько независимаго отъ хода романа достоинства и значенія, что мы не прочь бы выписать большую часть, но тогда пришлось бы библіографическую статью превратить въ цлый томъ. Въ pendant къ приведенному отрывку мы выпишемъ еще два-три мста изъ ‘Адама Бида’, сожаля, что нашъ переводъ не передастъ всей граціи и тонкости языка Эліота.

Вотъ какъ разсказываетъ Эліотъ о первой встрч въ лсу Артура и Гетти Сорель:

‘Въ первый разъ были они вдвоемъ наедин. Какая чарующая сила въ этомъ первомъ тайномъ свиданіи! Въ первыя дв, три минуты Артуръ не смлъ взглянуть на прелестную двушку. Что касается Гетти, ноги ея какъ будто покоились на облак, и какъ будто несли ее теплые зефиры, она забыла о своихъ розовыхъ лентахъ, она не чувствовала своихъ членовъ, словно младенческая душа ея перешла въ водяную лилію, колеблемую на ея влажной почв и согрваемую знойными лучами лтняго солнца…. Гетти подняла свои длинныя влажныя рсницы, и встртила обращенный на нее нжный, робкій, умоляющій взоръ. Какое пространство времени вмстили въ себ эти три минуты, когда ихъ глаза встртились и руки его прикоснулись къ ней! Любовь такая простая вещь, когда намъ всего двадцать одна весна, и прелестная семнадцатилтняя двушка трепещетъ подъ вашимъ взглядомъ, словно почка, впервые раскрывающая съ трепетнымъ восторгомъ свое сердце лучамъ утра. Эти юныя, не тронутыя горемъ жизни души влекутся другъ къ другу, какъ катятся другъ къ другу два бархатные персика, чтобы остановиться въ нжномъ соприкосновеніи, какъ сливаются въ одинъ потокъ два ручейка, которымъ только и нужно, что перевиться другъ съ другомъ и неразлучаясь бжать въ потаенныя лиственныя чащи.’

Особенно останавливаешься въ книг Эліота на его удивительныхъ замткахъ по поводу физіономій выводимыхъ имъ лицъ. Вотъ одна изъ такихъ замтокъ о тайн выраженія человческаго рода. Онъ говоритъ о прелестномъ личик Гетти.

‘Въ немъ былъ языкъ, превышавшій ея чувства. Есть лица, которыя природа облекла мыслью и страстью, невмстимыми для одной человческой души, бьющейся подъ ними, а выражающими радости и скорби отшедшихъ поколній…. Глаза говорятъ вамъ о глубокой любви, несомннно существовавшей и существующей гд нибудь, но не соединенной съ такими глазами — соединенной можетъ быть съ блдными глазами, не умющими ничего выразить… Точно тамъ уста, говорящіе на полномъ поэзіи народномъ язык, не чувствуютъ его поэзіи.’

Та же мысль проходитъ въ слдующихъ прекрасныхъ строкахъ:

‘Въ семейномъ сходств есть часто нчто глубоко грустное. Природа, этотъ великій трагикъ, связуетъ насъ другъ съ другомъ костями и мускулами, и разлучаетъ боле тонкою тканью нашего мозга, сливаетъ любовь и отвращеніе, и прикрпляетъ насъ нашими сердечными нитями къ существамъ, которыя на каждомъ шагу оскорбляютъ наше чувство. Мы слышимъ голосъ, тономъ собственнаго нашего голоса высказывающій презираемыя нами мысли, мы видимъ глаза — увы!— столь похожіе на глаза нашей матери — отвращающіеся отъ насъ съ холоднымъ равнодушіемъ, и наше послднее дорогое дитя пугаетъ насъ видомъ и манерами, напоминающими намъ сестру, съ которою мы разстались враждебно много лтъ тому назадъ. Отецъ, которому обязаны мы лучшимъ своимъ наслдіемъ — ремесленнымъ инстинктомъ, живою чувствительностью къ гармоніи, безсознательнымъ искусствомъ рукъ — возмущаетъ насъ и стыдитъ ежедневными промахами, давно скончавшаяся мать, лицо которой мы видимъ въ зеркал, когда у насъ самихъ начинаютъ являться на лиц морщины, раздражала когда-то молодую нашу душу своимъ безпокойнымъ характеромъ и неразумною настойчивостью.’

Возвратимся, однакожъ, къ исторіи Адама Бида.

Черезъ нсколько мсяцевъ посл объяснительнаго письма Артура, онъ былъ ужь женихомъ Гетти. Предстоящему браку вс радовались на ферм. Пойзеры, и мужъ и жена, искренно любили и уважали трудолюбиваго и добраго Адама. Казалось, и Гетти была довольна и ждала счастья и согласія въ союз съ нимъ. Назначили ужь и день свадьбы.

Дина была въ это время въ сосднемъ округ, именно въ деревн Снофильдъ, и занята была тамъ своимъ обычнымъ дломъ — проповдью. Не задолго до свадьбы, Гетти вздумала отправиться къ ней и попытаться привести ее оттуда съ собой на свадьбу. И Гетти отправилась.

Прошла недля, приходитъ къ концу и другая, а Гетти не возвращается. Вс домашніе въ тревог, не случилось ли чего съ нею, и всхъ больше, разумется, Адамъ. У него изболла душа въ эти дни, казавшіеся ему безконечными. Наконецъ онъ не могъ уже выносить неизвстности, и самъ собрался въ Снофильдъ за своею невстой.

Дины онъ не засталъ въ Снофильд: она была на проповди гд-то дальше. И каковъ былъ ужасъ бднаго Адама, когда онъ узналъ, что Гетти и не думала показываться сестр! О тревогахъ Адама, о его поискахъ надо прочесть въ самой книг Эліота.

Воротясь въ Гейслопъ, Адамъ мучился догадками, гд бы могла быть Гетти. Самою мучительной изъ нихъ было предположеніе, что въ Гетти жива еще любовь ея къ Артуру, и что вслдствіе этого она сознаетъ себя неправою, выходя замужъ за Адама. Капитанъ Дониторнъ былъ въ это время въ Дублин. ‘Тамъ вроятно и Гетти’, ршилъ Адамъ и задумалъ самъ отправиться туда. Онъ пошелъ за совтомъ къ пастору, лицу чрезвычайно живому и характеристическому въ повсти, съ которымъ мы, къ сожалнію, не можемъ познакомить читателя ближе въ нашемъ бгломъ очерк. Адамъ разсказалъ достопочтенному мистеру Ирвину, полагаясь на его скромность, отношенія капитана къ Гетти, и объявилъ ему о своемъ намреніи хать въ Дублинъ. Адамъ явился къ пастору за совтомъ какъ разъ во время. Мистеръ Ирвинъ могъ сообщить ему только-что полученныя въ этотъ день всти о его невст… Но какія печальныя, какія ужасныя всти!

Какъ пастора гейслопскаго, мистера Ирвина, извстили, что одна изъ прихожанокъ его, Эсирь Сорель, задержана по подозрнію въ дтоубійств и посажена въ тюрьму.

Бдняжка не нашла своего обольстителя (онъ ушелъ съ полкомъ). На обратномъ пути, въ гор, безъ денегъ, въ колебаніи, идти ли ей въ Гейслопъ, или въ Снофильдъ къ Дин, она остановилась въ город Стонитон, гд ее пріютила одна бдная женщина. Тутъ родила она…. Но послушаемъ ея собственнаго разсказа Дин, постившей несчастную въ тюрьм.

‘Дина! промолвила Гетти, рыдая и обвивая руками шею Дины:— я разскажу… все разскажу… я не могу больше таиться.

‘Но слезы и рыданія были слишкомъ сильны. Дина нжно подняла ее и посадила ее опять на скамью, и сама сла рядомъ съ нею. Долго не могло отойти конвульсивно-сжатое горло Гетти, но когда и успокоилась она, сестры нсколько времени сидли въ безмолвіи и мрак, держа другъ друга за руку. Наконецъ Гетти прошептала:

‘— Я это сдлала, Дина… Я схоронила его въ лсу… моего маленькаго… а онъ плакалъ… Я слышала, какъ онъ плакалъ… и какъ ушла… и всю ночь… и воротилась я, потому что онъ плакалъ.

‘Она пріостановилась, потомъ заговорила быстро, громче, и какъ бы защищаясь:

‘— Вдь я думала — можетъ, онъ не умретъ… можетъ, его найдетъ тамъ кто нибудь. Я не убивала его — я его сама не убивала. Я только положила его и прикрыла, а какъ пришла назадъ — его ужь не было… Это оттого, что я была въ такомъ гор, Дина… я не знала, куда идти… хотла сначала сама себя убить, да не могла. Ахъ, я хотла въ рк утопиться, да не могла. Я пошла въ Виндзоръ — убжала оттуда прочь — вы слышали? Я пошла къ нему: можетъ, онъ пріютитъ меня: а онъ ухалъ, тутъ ужь я и не знала, что мн длать. Домой идти я не смла — я бы этого не перенесла. Я бы не могла взглянуть ни на кого, надо мной бы насмхаться стали. Иногда я объ васъ вспоминала — думала, пойду къ вамъ — вы меня не прогоните, не станете меня позорить: я думала, все вамъ скажу. Только тогда узнали бы вдь и другіе, а мн бы этого не снести. Больше оттого я и въ Стонитонъ пришла, что объ васъ думала, да кром того боялась, придется какъ нищей мн ходитъ — у меня ничего не было: а порой мн такъ было, что надо будто скоре воротиться на ферму. Ахъ, ужасно это было, Дина… такая была я несчастная… Я думала, лучше бы мн никогда на свтъ не родиться. Такъ бы не глядла я на поля зеленыя — возненавидла я ихъ въ моемъ гор.

‘Опять пріумолкла Гетти, словно память прошлаго останавливала ея слова.

‘— Пришла я въ Стонитонъ, и такъ-то мн страшно стало въ ту ночь, что я такъ близко отъ дому. Тутъ и родился у меня маленькій, а я и не ждала еще этого, и пришло мн на мысль, что мн бы отдлаться отъ него да и идти домой. Вдругъ это мн на мысль пришло, какъ лежала я въ постели, и все-то не выходитъ, все-то не выходитъ изъ головы… Такъ мн захотлось домой… Мочи моей не было одной оставаться, милостыню бы просить пришлось. Словно отъ этихъ мыслей и сила у меня явилась, и ршилась я встать и одться. Чувствовала я, что надо это сдлать… и сама не знаю, отчего… Я думала, сыщу прудъ, если можно, такой, какъ вотъ тотъ, что на краю поля, въ кустахъ. А какъ ушла женщина-то, мн казалось, силы у меня много на что угодно… Думала я, скачаю съ плечъ все свое горе, да и домой, и никто ни про что не узнаетъ. Надла я шляпку свою и шаль, и вышла на темную улицу, а маленькаго подъ платьемъ спрятала, и шла я твердо, и много прошла, тутъ въ улиц былъ трактиръ и я зашла выпить тепленькаго да взять кусокъ хлба. И пошла дальше, дальше, ногъ я подъ собой не слышала. Тутъ свтле стало — мсяцъ взошелъ… Ахъ, Дина! страхъ меня взялъ, какъ онъ изъ облаковъ выглянулъ на меня — никогда онъ такъ не глядлъ. Я свернула съ дороги въ поле, чтобы кто со мной не встртился — мсяцъ-то мн прямо въ лицо свтилъ. Подошла я къ стогу сна и думаю — тутъ и тепло мн будетъ, и пролежу всю ночь. Въ стог этакая ямка была, какъ въ постели можно было лечь, и легла я, и маленькому около меня тепло было, и заснула я, и проспала видно долго, потому что, какъ проснулась, было ужь утро, только не совсмъ еще разсвтало, маленькій мой кричать сталъ. Неподалеку увидала я лсъ… И подумала я, нтъ ли тамъ оврага какого, или ручья… Такъ еще рано было, я думала, оставлю тамъ ребенка и далеко успю уйдти, покамстъ люди подымутся. И стала я думать, отправлюсь домой — найму телегу и поду домой и скажу, что мста искала себ, да не могла найти. Такъ мн этого хотлось, Дина — такъ хотлось домой. Я ужь и не помню, что я объ маленькомъ-то думала. Мн кажется, ненавидла я его — словно тяжкая ноша какая былъ онъ мн, а тутъ онъ заплакалъ опять, сердце у меня надорвалось, не смла я взглянуть на ручки его маленькія, на личико. А все же пошла я въ лсъ, и по лсу ходила, только воды тамъ не было…

‘Гетти вздрогнула. Она молчала нсколько минутъ, и потомъ продолжала ужь шопотомъ:

‘— Пришла я къ мсту, гд лежали кучи щепокъ и дерну, и сла тутъ на пень и стала думать, что мн длать. И вдругъ я увидла, подъ оршникомъ ямка, словно маленькая могилка. Точно молніей меня освтило… положу, думаю, тутъ маленькаго, и покрою его травой и щепками. Иначе я не когда его убить. И въ одну минуту я это сдлала, а онъ такъ кричалъ, Дина — я не могла совсмъ его закрыть — я думала, можетъ, кто нибудь придетъ и возьметъ его, и онъ не умретъ. И побжала я изъ лсу безъ оглядки, а все слышу, кричитъ онъ, вышла въ поле, тутъ у меня силъ не стало — не могла я идти. Присла я къ стогу — жду, не придетъ ли кто: голодъ меня томилъ, а остался у меня только кусочекъ хлба, но не могла я у идти. Ждала я такъ — часъ, другой, прошелъ работникъ — въ балахон, и такъ на меня посмотрлъ, что я испугалась. Встала я поскоре и пошла. Я думала, пойдетъ онъ въ лсъ и, можетъ, найдетъ моего маленькаго. И пошла я прямо все, прямо, и пришла въ деревню, далеко-таки отъ лсу, очень мн было тяжело — и устала я, и проголодалась. Достала я тутъ себ пость, купила булку. Только страшно мн было оставаться тутъ. Все мн слышалось, маленькій мой кричитъ, все думалось, и другіе слышатъ — и ушла я. Только такъ я устала, а ужъ опять смеркалось. Была тутъ у дороги рига — далеко отъ жилья — вотъ какъ у насъ, зайду, думаю, спрячусь тутъ подъ сномъ и соломой, авось никто не придетъ. Вошла я, наполовину завалено было тутъ вязанками соломы, и сномъ тоже. Сдлала я себ постелю, какъ можно подальше, чтобы никто меня не нашелъ, и такъ я была истомлена, такъ слаба и такъ мн спать хот лось… Только все мн слышалось, маленькій кричитъ, и не могла я заснуть, все мерещился человкъ этотъ, что посмотрлъ-то такъ на меня… Только все же видно я подъ конецъ заснула, и долго ли спала, не знаю, какъ я встала и вышла изъ риги — не то ночь была, не то утро. Только это было утро — свтлть стало, и я пошла той дорогой, откуда пришла. Мочи мн не было, Дина, все слышу, маленькій кричитъ — оттого и пошла: и стало мн вдругъ такъ страшно — до смерти страшно. Я думала, человкъ этотъ въ балахон видлъ меня и знаетъ, что я положила тамъ маленькаго. И шла я это всего этого. Я перестала и думать — идти домой,— я и забыла объ этомъ. Ничего я не видала, кром этого мста въ лсу, гд я схоронила дитя… Я его и теперь вижу. Дина! неужто я всегда его видть буду?

‘Гетти прижалась къ Дин и опять задрожала. Только посл долгаго молчанія заговорила она снова

‘— Я никого не встртила, потому что очень рано было, и пошла въ лсъ… Я знала дорогу къ тому мсту… къ мсту подъ оршникомъ: и слышала я съ каждымъ шагомъ все больше крикъ его… Я думала, онъ живъ… Не знаю, боялась ли я этого, рада ли была… Не знаю, что я чувствовала. Знаю только, что я ужь въ лсу была, и все слышала, плачетъ онъ… Не знаю, что я чувствовала, покамстъ не увидала, что маленькаго ужь нтъ. Когда я положила его тамъ, мн хотлось, чтобы кто нибудь нашелъ его и чтобы онъ не умеръ, а какъ увидала я, что его нтъ, словно окаменла я отъ страха. Я ужь и не думала идти — слабость на меня такая напала. Я знала, не смочь ужь мн убжать, и всякій, кто бы ни увидалъ меня, узналъ бы про маленькаго. Сердце у меня словно каменное стало: не могла ужь я мы думать ни о чемъ, ни желать ничего, казалось, такъ и останусь я тутъ цлый вкъ, и никакой перемны ужь не будетъ больше. Но они пришли и взяли меня.

‘Гетти замолкла, но опять стала дрожатъ, словно не все еще высказала, и Дина молчала, потому что сердце ея было такъ переполнено, что слезы предупредили бы слова. Наконецъ Гетти проговорила съ рыданіями:

‘— Дина! какъ вы думаете, избавитъ ли меня Богъ, чтобы я этого крика не слыхала и не видала этого мста въ лсу, посл того, какъ я все вамъ разсказала?

‘— Будемъ молиться, несчастная: встанемъ на колни и помолимся Богу милосердому.’

Мы побоялись бы длать такія длинныя выписки, еслибъ не были убждены, что он будутъ прочтены съ удовольствіемъ и познакомятъ съ превосходнымъ романомъ Эліота лучше, чмъ вс наши разсужденія о немъ.

О судьб Адама остается досказать намъ немного.

Ребенка Гетти нашли мертвымъ, ее обвинили и приговорили къ смерти, но приговоръ былъ смягченъ депортаціей. На глубокую и сильную натуру Адама событіе это произвело глубокое и сильное дйствіе. Да и могло ли это быть иначе? Онъ такъ любилъ Гетти. Но горе, бывшее бы сокрушительнымъ для боле слабой души, было благотворно для Адама. Въ этомъ-то и великое значеніе несчастій и скорбей въ нашей жизни. Мы выходимъ изъ нихъ очищенными и просвтленными. Намъ нтъ уже возврата ‘къ прежнимъ слпымъ страстямъ, къ самоувренному порицанію, къ прежнему легкому взгляду на человческія страданія, къ прежнему легкомысленному суду надъ подточенной въ корню жизнью ближняго…’ Кротость и снисходительность стали замтными чертами въ характер Адама. Въ заботахъ его о матери, въ дружелюбной ласк къ брату Сету проявлялась небывалая до тхъ поръ нжность. На семь, на дом хотлъ онъ сосредоточить всю теплоту своего сердца, вмст съ потерею Гетти, казалось ему, утратилась въ немъ и способность любить еще разъ въ жизни съ тою же страстью, съ тмъ же пыломъ. И дйствительно, такая жгучая, такая страстная любовь, какою мы любимъ въ первый разъ, не повторяется. Но неужто это кроткое, смягченное и расширенное горемъ сердце становится вовсе неспособнымъ къ любви, и обрекаетъ лишь на жизнь въ прошедшемъ, въ воспоминаніи о минувшихъ радостяхъ, тревогахъ и надеждахъ? Адамъ былъ еще полонъ жизни и энергіи, и посл первой тревожной любви ему пришлось испытать и послднюю, свтлую и миротворную любовь. ‘Отчего это — спрашиваетъ историкъ Гейслопа — поэты говорили такъ много прекраснаго о нашей первой любви, и такъ мало останавливались на позднйшей нашей любви? Или первыя стихотворенія ихъ лучшія? или меньше достоинства въ произведеніяхъ той поры, когда мысль ихъ зрле, опытность шире и чувства глубже? Въ звонкомъ, какъ флейта, голос отрока есть особенная, весенняя прелесть, но музыка глубже и полне въ голос мужа’. И авторъ ‘Адамъ Бида’ не составляетъ исключенія изъ замченнаго имъ правила. На послдней любви своего героя онъ останавливается не такъ долго, какъ на первой. Нельзя не пожалть объ этомъ, хотя и немногія страницы, написанныя Эліотомъ о любви Адама къ Дин, блистательно восполняютъ замченный имъ проблъ въ произведеніяхъ поэтовъ.

Адамъ всегда симпатизировалъ Дин, но смена той прочной любви, которая озарила такимъ теплымъ и спокойнымъ свтомъ его зрлые годы, заронились въ сердце его вроятно въ т минуты, когда онъ терялъ первое любимое существо. Дина явилась такимъ свтлымъ, такимъ кроткимъ и любящимъ ангеломъ въ тюрьму несчастной Гетти! Когда въ ферм пересталъ раздаваться легкій шагъ и мелодическій голосъ ея красавицы сестры, Дина ршилась замнить для дяди и тетки отсутствіе ея своими утшеніями и заботами по хозяйству. Здоровье Адамовой матери было плохо, и Дина заходила часто къ ней. И дома, и на ферм, Адамъ глядлъ на нее съ возрастающимъ благоговніемъ, хоть и не сознавалъ еще, что это чувство если не сама любовь, то по крайней мр ршительный шагъ къ любви.

Что касается Дины, она уже любила Адама. Она старалась побороть въ себ это новое для нея чувство, но оно было выше ея силъ. Мать Адама первая замтила любовь ея къ нему, и сказала сыну о своихъ наблюденіяхъ. Тутъ-то любовь, до сихъ поръ какъ бы дремавшая въ сердц Адама, развернулась въ немъ въ полной сил. Онъ посватался къ Дин. Предложеніе это повергло двушку въ бездну колебаній: она не знала, бороться ли ей съ желаніями своего сердца, отдаться ли имъ, она не умла ршить, что согласно съ ея долгомъ, что противно ея призванію свыше. ‘Съ самаго младенчества — говорила она Адаму — шла я инымъ путемъ, все мое спокойствіе, вс мои радости были въ томъ, что у меня нтъ своей собственной жизни, своихъ желаній, своихъ нуждъ, что я живу лишь въ Бог и въ тхъ изъ его созданій, скорби и радости которыхъ Онъ далъ мн уразумть’.

Дина ршилась разстаться на время съ Адамомъ, чтобы испытать себя и узнать волю Божію, и ушла въ Снофильдъ, Тамъ она молилась и просила указаній у Провиднія.

Адамъ не выдержалъ долгой разлуки и отправился самъ въ Снофильдъ узнать ршеніе Дины. Они встртилась молча, Адамъ не спрашивалъ ничего, и Дина первая заговорила съ нимъ.

‘— Адамъ, промолвила она: — это воля Божія. Душа моя такъ свявана съ вашей, что безъ васъ я живу лишь половинною жизнью. И въ эту минуту, какъ вы со мной, какъ я чувствую, что сердца наши полны одинаковой любовью, во мн много силы нести и творить волю Отца небеснаго, которой я не слдовала до сихъ поръ.

‘Аданъ помолчалъ и взглянулъ въ ея открытые, любящіе глаза.

‘— Мы уже не разлучимся больше, Дина, пока смерть не разлучитъ насъ.

‘И они поцаловались въ глубокой радости.’

Повсть заключается гармоническимъ аккордомъ свадебнаго благовста.

Въ эпилог мы видимъ черезъ нсколько лтъ добраго, кроткаго, пассивнаго Сета ласковымъ пстуномъ дтей брата и бывшей его возлюбленной.

III.

Въ изложеніи нашемъ, разумется, нечего искать полноты. Мы могли передать только нкоторыя черты главныхъ характеровъ ‘Адама Бида’. Со второстепенными лицами, которыя, какъ мы уже упоминали, не уступаютъ главнымъ по художественной отдлк, надо познакомиться изъ самаго романа, такъ же какъ со всею ихъ обстановкой, въ рисовк которой Эліотъ является соперникомъ лучшихъ мастеровъ фламандской школы. Изумительная простота и этихъ подробностей и всего цлаго дйствуютъ на читателя сильне всякихъ coups de thtre и яркихъ красокъ. Единственнымъ недостаткомъ книги мы считаемъ единственную уступку Эліота старой рутин романовъ, эффектное явленіе всадника (именно Артура), съ приказомъ объ отмн казни въ рук, въ ту самую минуту, какъ Гетти идетъ на эшафотъ. Эта сцена занимаетъ всего дв странички — немного для трехъ толстыхъ томовъ. Но читатель такъ избалованъ съ самаго начала романа безъискуственвостью и естественностію разсказа, что ему кажется чуть не непростительною по изысканности сцена, какими кипятъ почти вс романы Диккенса, не роняя ихъ цны.

Кром этихъ двухъ страничекъ, по нашему мннію, не за что боле упрекнуть Эліота въ его роман. Нкоторые упрекаютъ его, зачмъ онъ не разсказалъ подробно дальнйшей судьбы Гетти въ изгнаніи и ея смерти. Но именно въ этомъ опущеніи виднъ, какъ намъ кажется, глубоко-художническій тактъ романиста. Эта неизвстность усиливаетъ въ насъ симпатію къ бдной Гетти. А именно вся книга Эліота написана какъ будто съ цлью заставить насъ, какъ говоритъ ‘Times’, думать лучше о ‘бдной падшей природ человка ‘.

Говоримъ, какъ будто, потому что вроятно Эліотъ не ставилъ себ ни этой, ни вообще какой бы то ни было дидактической цли. Онъ взялъ изъ всей массы человчества нсколько лицъ, къ которымъ влекла его симпатія, и постарался анализировать ихъ жизнь, не заботясь о томъ, какія примненія можно сдлать изъ его анализа. Такъ наука, изслдуя законы и факты природы, не хлопочетъ о томъ, что можно извлечь полезнаго для насущныхъ потребностей человка изъ этихъ законовъ и фактовъ. И только съ такимъ повидимому безполезнымъ, лишь изъ празднаго любопытства происшедшимъ направленіемъ, наука и искусство творятъ великое для блага человка. Эта безполезность есть безкорыстіе, это праздное любопытство — святое стремленіе къ познанію. Приступать къ наук и къ искусству съ заданными себ заране результатами — доказательство узости нашей натуры. Паръ открытъ не вслдствіе желанія изобрсть новый, боле удобный и выгодный двигатель, Джонъ Франклинъ халъ къ полюсу не съ цлью завести торгъ тамошнимъ льдомъ. До сихъ поръ сплошь смшиваютъ науку съ ея примненіями, сплошь требуютъ отъ искусства такой же пользы, какъ отъ поваренной книги. Это все равно, что негодовать, зачмъ Кювье занимался ни къ чему непримнимой сравнительной анатоміей, а не изобрлъ парафиновыхъ свчь, зачмъ Шекспиръ писалъ свои вчныя драмы, а не однодневные памфлеты. Искусство — слово очень неопредленное и далеко невыражающее понятія, которое должно бы выражать. Судя по этому слову, это что-то противоположное наук. А между тмъ это та же наука (мы говоримъ объ искусств слова) — наука о человк, полная гипотезъ, если хотите, но полная и глубокихъ проникновеній въ человческую природу — наука тмъ боле высокая и трудная, что предметъ ея изслдованій не поддается осязательному анализу. Еслибъ мы сняли вс чары таинственности съ природы, еслибъ опредлили дятельность каждаго нерва въ нашемъ мозгу и вс ихъ взаимныя отношенія и вліянія, то и тогда могли ли бъ мы разгадать мысли и чувства лэди Макбетъ безъ проницательнаго взгляда Шекспира? Одно такое лицо, представленное во всей его жизненной полнот художникомъ, стоитъ всхъ нашихъ психологическихъ трактатовъ.

Слова Гамлета о драматическомъ искусств (whose end, both at the first, and now, was, and is, to hold, as were, the mirror up to nature: to show virtue her own feature, scorn her own image, and the very age and body of the time, his form and pressure) заключаютъ въ себ опредленіе и поэзіи вообще. Художникъ, разумется, долженъ быть прежде всего сыномъ своего времени, то есть стоять нравственно въ уровень со всмъ, чего достигло въ это время человчество въ своемъ развитіи, но длать его слугою исключительно этого времени, значитъ ограничивать его кругозоръ, не позволять ему смотрть дальше преходящихъ нуждъ и измнчивыхъ стремленій.

Эліотъ своимъ романомъ отвчаетъ вполн высказаннымъ нами требованіямъ. Философія, выведенная изъ ‘Адама Бида’ рецензентомъ ‘Times’а’, обличаетъ въ новомъ романист человка и современнаго, и способнаго нравственно питать послдующія поколнія. Если вы вздумаете немедленно прилагать къ длу его нравственные принципы, вы найдете, пожалуй, ихъ преждевременными для того хаотическаго состоянія общества, въ какомъ мы живемъ, но уже никакъ не покажутся они вамъ узкими. Узко и печально наше время, въ которомъ слова: терпимость и примиреніе, считаются прекрасными и благородными, но непримнимыми словами. И вроятно долго еще человчеству ждать поры, когда оно напишетъ эти слова на своемъ знамени, взамнъ словъ: вражда и борьба, когда ‘суровый отпоръ’ уступитъ ‘пламенному натиску’.

МИХ. МИХАЙЛОВЪ.

‘Современникъ’, No 11, 1859

ДЖОРЖЪ ЭЛІОТЪ.

Adam Bede. By George Eliot, Author of ‘Scenes of Clerical Life’. 3 vols. Edinburgh. Blackwood and Sons. 1859.

Читайте также: