Джеттатура, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 82 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XV.

ДЖЕТТАТУРА.— ПАНЪ КРУЛЬ.— ЗАИРА.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1896.

ДЖЕТТАТУРА.
ПОВСТЬ.

I.

Царица Адріатики, красавица Венеція переживала бурно-радостные дни…

Стояли іюльскіе жары 1574 года, но вопреки обычной тишин, всегда бывавшей за это время, теперь Canal Grande, безчисленные малые каналы, площадь Св. Марка, Піацетта, набережная — ‘Рива Скіавони’, главная улица Мерсеріа — все было особенно оживлено и шумно.

Толпы народа, простые citadini или горожане, пришлые contadini, а вмст съ ними, запросто перемшавшись, и гордые патриціи республики — вс съ увлеченіемъ, весело, крикливо и суетливо сновали пшкомъ и въ гондолахъ по всмъ направленіямъ, отъ площади предъ базиликой Св. Марка и дворца Дожей, вплоть до дальнихъ лагунъ и до острововъ Лидо и Мурано.

Удивительная всть подняла Венецію на ноги. Правительство республики, получивъ тайное извстіе отъ своего внскаго посла о крупномъ событіи, продержало его подъ спудомъ цлую недлю въ силу важныхъ государственныхъ соображеній. Но затмъ оно отрядило герольдовъ въ сопровожденіи своихъ збировъ и наемныхъ швейцарцевъ или ландскнехтовъ, объявить о событіи во всхъ главныхъ центрахъ города.

И всюду пробилъ барабанъ ландскнехта и прозвучала труба герольда. Начавъ съ площади предъ базиликой и моста Ріальто, гд вчно кишитъ, какъ муравейникъ, торговый людъ, аборигены и иностранцы — греки, турки и евреи,— герольды кончили островами, населенными простымъ людомъ, рыбаками или рабочими съ арсенала и со стеклянныхъ заводовъ, которыми славна и богата республика.

Всть, взволновавшая патриціатъ и плебу Венеціи, волновала теперь и весь крещеный міръ.

Важное событіе совершилось въ Европ. Умеръ неожиданно и даже загадочно Французскій король Карлъ IX, и престолъ по праву переходилъ къ его брату, Генриху, послднему члену дома Валуа.

Но этотъ принцъ былъ уже монархомъ. Онъ былъ избранъ королемъ Польскимъ и былъ въ это время въ Краков. Кто же будетъ теперь ‘христіаннйшимъ’ королемъ?— спрашивала Европа.

Въ отвтъ на это пробжала всть, что король Польскій тайно бросилъ чуждый ему тронъ и чуждую страну и, исчезнувъ, какъ бы пропалъ безъ всти.

Было очевидно, что Генрихъ тайно и осторожно возвращается на родину, гд ждетъ его мать-регентша, знаменитая Катерина Медичи, ревностная поборница ученій Лойолы и Макіавелли.

Но какое же дло патриціямъ и читалинамъ Венеціи до судебъ французскаго трона?— Событіе могло бы озабочивать только сенаторовъ и мудрецовъ республики, а затмъ высокочтимаго, но безвластнаго дожа.

Особое второстепенное обстоятельство, не имющее политическаго значенія, взволновало и подняло на ноги весь патриціатъ и плебеевъ. Скрывшійся изъ Кракова Польскій король уже объявилъ себя Французскимъ королемъ въ Вн и спшитъ въ дорогое отечество, но… окольнымъ путемъ. И по пути Генрихъ III поститъ Венецію!.. Ни одинъ монархъ Франціи еще никогда не бывалъ среди мраморныхъ стнъ водяного города, и поэтому понятно, что теперь Цариц Адріатики, врной союзниц христіанскихъ королей и грозной соперниц султана, впервые предстоялъ случай при встрч и пріем такого высокаго гостя блеснуть своимъ могуществомъ и ослпить его своимъ богатствомъ и пышностью.

Прежде всего, вс правители многочисленныхъ провинцій и городовъ ‘Твердой земли’ — какъ называла Венеція вс свои обширныя владнія — получили приказъ немедленно распорядиться и выслать въ столицу депутаціи и отрядъ мстныхъ наемныхъ войскъ для почетной встрчи короля. Затмъ вс галеры, галеассы и кокки — весь флотъ — сила и слава Венеціи — были снаряжены, вооружены и снабжены войсками какъ бы предъ началомъ новой борьбы съ султаномъ…

Одновременно главный государственный, но почетный и ‘мирный’ корабль, служившій лишь во дни торжествъ, знаменитый ‘Буцентавръ’ былъ отдланъ заново и весь вновь позолоченъ въ три дня. Вс мастера Венеціи трудились надъ нимъ отъ зари до зари.

Граціозный дворецъ Фоскари на средин Canal Grande былъ избранъ и разукрашивался для пребыванія короля, а два сосдніе дворца Джустиніани предназначались для свиты его.

По полученіи извстія о томъ, что Генрихъ уже выхалъ изъ Вны, четыре сенатора съ многочисленной свитой отправились для встрчи его на самую границу республики. Вслдъ за ними Совтъ Десяти, въ полномъ состав, десять старйшихъ сенаторовъ и десять прозелиторовъ или главныхъ управителей отдльныхъ управленій выхали въ ближайшій пунктъ ‘Твердой земли’ — мстечко Джуліано. Въ ихъ свит было боле двухсотъ молодыхъ патриціевъ и тысячный отрядъ войска, чтобы пышне проводить короля до Мурано, ближайшаго къ Венеціи большого острова. Наконецъ пришло въ городъ извстіе, что король благополучно достигъ Джуліано и переправился на Мурано, гд проведетъ ночь, а на утро предстоитъ его торжественный въздъ въ Венецію.

Покуда вся властная и знатнйшая часть патриціата собиралась пышно встрчать ‘христіаннйшаго’ короля, тайный Совтъ ‘Трехъ’ засдалъ цлый день въ маленькой зал дворца Дожей, обсуждая важный вопросъ о предложеніи Генриху Ш новыхъ мръ и средствъ для совмстной борьбы съ общимъ, все усиливающимся, врагомъ…

Но врагъ этотъ не Турція, не Исламъ, не корсары и пираты, не дикія племена Африканскаго побережья…

Врагъ этотъ — исчадіе ада, ересь, обступающая Церковь!.. Наступаютъ очевидно страшныя времена, о которыхъ гласитъ Апокалипсисъ!.. Быть можетъ, скоро конецъ свта, такъ какъ пришествіе Антихриста уже чуется многими праведниками. Все чаще стали появляться люди, кощунственно относящіеся къ религіи, занимающіеся грховными науками, обладающіе какими-то таинственными талисманами, астрологи, кудесники, чернокнижники. А за ними еще цлый легіонъ — простые легкомысленные люди или безродные шатуны, продавшіе душу сатан ради суетныхъ благъ міра сего.

Королева-регентша Франціи и покойный король Карлъ еще недавно доказали всему свту, что они твердо стоятъ на страж Церкви Христовой. Одна ночь Св. Вароломея надолго укрпила вновь уже расшатанныя основы католичества и престола св. отца папы.

Генрихъ, конечно, останется вренъ традиціямъ своего дома и будетъ оплотомъ противъ врага Христова.

Такъ думали и разсуждали три властнйшихъ сановника.

Вднію Совта или Суда ‘Трехъ’ подлежали вс дла, требующія соблюденія тайны, какой бы области управленія они ни касались. Часто это были дла Sant Officio или инквизиціи, т. е. преслдованіе и судъ еретиковъ, колдуновъ, вдьмъ и вообще наперсниковъ сатаны, которыми переполнился крещеный міръ.

Три члена высшаго суда, тайно избираемые изъ среды Сорока судей или Кварантіи, оставались часто неизвстны даже многимъ сановникамъ республики, не говоря уже о членахъ патриціата. Засдали они всегда въ маскахъ, чтобы судимые не могли ихъ знать въ лицо. И часто чередуясь съ другими по выбору, эти трое стали грозой и страшилищемъ всякаго подданнаго республики. Бывали случаи, что самъ дожъ трепеталъ предъ этой невдомой и невидимой силой, а иногда становился жертвой ихъ тайнаго и мгновенно исполняемаго приговора.

Теперь Судъ Трехъ засдалъ весь день и, разойдясь ввечеру, постановилъ воспользоваться пребываніемъ Французскаго короля, чтобы заключить съ нимъ новый союзъ… Союзъ охранительной вры Христовой и истребителей слугъ Антихриста.

‘Опираясь на могущественнаго монарха, инквизиціонный судъ въ республик процвтетъ!’ ршили они.

II.

Въ эти же дни радостной сумятицы и праздничнаго оживленія, появилось въ Венеціи много знатныхъ чужестранцевъ. Обыкновенно лишь турки да греки, почти завладвшіе вншней торговлей республики, навщали ее, гости изъ христіанскихъ странъ Европы бывали рже. Теперь же вдругъ въ гостинипахъ появилось очень большое число именитыхъ и важныхъ путешественниковъ. Оставивъ свои экипажи и лошадей на твердой земл, каждый прибылъ однако въ сопровожденіи цлой блестящей свиты.

Въ числ прочихъ явился, за два дня до прибытія Генриха Валуа, его придворный и вмст съ тмъ наперсникъ и любимецъ виконтъ Сольксъ-Таваннъ. Онъ остановился въ гостиниц близъ набережной Рива Скіавони, но соблюдалъ покуда строгое инкогнито, именуясь простымъ торговцемъ изъ Тревизы.

Въ день его прізда, ввечеру, въ гостиницу явился незнакомецъ и пожелалъ видться съ прізжимъ по длу. Виконтъ принялъ гостя, именуясь купцомъ, но незнакомецъ объяснилъ,: что хорошо знаетъ, съ кмъ иметъ дло. Таваннъ, никому не открывшій ни дорогой, ни въ Венеціи своего имени и положенія при двор Генриха, былъ нсколько удивленъ.

— Не удивляйтесь, виконтъ, заявилъ гость на чистомъ французскомъ язык.— Правительству республики извстно всегда многое, чего никто не знаетъ. Ему извстны, напримръ, вс подробности бгства короля изъ Польши.— И незнакомецъ, къ крайнему изумленію Таванна, разсказалъ ему, какъ Генрихъ покинулъ Краковъ.— Самыя важныя государственныя тайны разныхъ странъ Европы, мало даже извстныя на мст, прибавилъ онъ,— хорошо извстны сенату Венеціи чрезъ его агентовъ. Что касается до Суда Трехъ, то каждый членъ его знаетъ все… Знаетъ даже то, что извстно одному сатан.

— Если вамъ не только извстно, кто я, но даже подробности нашего путешествія, отозвался виконтъ Таваннъ,— то я, конечно, скрываться не стану. И тмъ боле не считаю это нужнымъ, что мое инкогнито должно продолжаться только до завтра… Позвольте узнать, съ кмъ я имю дло и что вамъ угодно?

— Я кавалеръ ди-Аволо… Съ честью ношу этотъ меньшій изъ титуловъ и фамилію, древнйшую изъ всхъ, какія только есть въ Италіи.

— Вашъ титулъ доказываетъ, что вы не венеціанецъ?

— Нтъ. Я родомъ изъ Португаліи. Но я нахожусь на служб при здшнемъ правительств, и когда минетъ закономъ установленный срокъ давности мстожительства — я натурализуюсь и стану подданнымъ республики.

— Que dsire donc Monsieur le chevalier Dі-Avolo? любезно, но нетерпливо выговорилъ Таваннъ, потому что незнакомецъ ему сильно не нравился своей вншностью и какъ бы хвастливо развязной манерой держаться и говорить.

Кавалеръ ди-Аволо былъ довольно высокаго роста, но казался еще выше отъ черезчуръ худощаваго стана и узкихъ плечей. Лицо его было оригинально, черты были нсколько рзки, выраженіе въ черныхъ глазахъ почти коварно хитрое, а орлиный носъ, сильно загнутый, и тонкія губы, едва замтно, но постоянно подернутыя недоброй, жесткой усмшкой, придавали его взгляду еще боле отталкивающее выраженіе. Худое и острое лицо казалось еще остре отъ маленькихъ, сильно вздернутыхъ вверхъ, усовъ и отъ бородки клиномъ, черныхъ, какъ смоль. Курчавая голова была не кругла, какъ у всхъ, а замтно продолговата… Руки и ноги казались тоже черезчуръ длинны сравнительно съ туловищемъ. Вдобавокъ, въ голос ди-Аволо и въ особенности въ его смх было тоже что-то жесткое и звенящее, будто металлическое. Костюмъ его, такой же, какъ у всхъ патриціевъ Венеціи, какъ и у всхъ дворянъ европейскихъ государствъ, былъ, однако, не цвтной, а изъ смси чернаго атласа и чернаго бархата.

На нетерпливый вопросъ Таванна его гость ухмыльнулся странно. Это была скоре гримаса, нежели улыбка.

‘Какъ, однако, онъ дуренъ собой!’ невольно замтилъ мысленно виконтъ и прибавилъ:

— Будьте столь любезны немедленно и кратко сообщить мн, по какому длу вы являетесь?

— Я посланъ къ вамъ отъ Совта Трехъ! выговорилъ гость нсколько важно.

— Зачмъ?

— Я долженъ по порученію трехъ тайныхъ членовъ Кварантіи, временно верховныхъ судей Венеціанской республики, состоять при его величеств корол, за все время его пребыванія здсь.

— Зачмъ?! повторилъ удивленно Таваннъ.

— Таковъ обычай Венеціи… При всхъ гостяхъ республики состоитъ одинъ уполномоченный Совта Трехъ.

— Я полагаю, что при корол будутъ состоять важные сановники, сенаторы, а не… не простые молодые люди, не имющіе высокаго званія… рзко замтилъ Таваннъ.

— Да. Явно будутъ состоять при корол наши главные и знатнйшіе патриціи. Вс шесть прокураторовъ Св. Марка и въ томъ числ знаменитый старецъ Антоніо Нани, затмъ старйшіе адмиралы флота, наши герои, Контарини и Веньеро… Кром того назначенъ къ королю нашъ именитый патрицій да-Понтэ, который — какъ это всмъ извстно — почитается нашимъ будущимъ дожемъ, и наконецъ, вашъ хорошій знакомецъ, нашъ бывшій посолъ во Франціи, Маркъ-Антоній Варбаро… Его когда-то ныншній король Генрихъ, будучи еще принцемъ, очень любилъ.

— Все это совершенно врно и мн уже извстно! нетерпливо и досадливо отвтилъ Таваннъ.— Позвольте узнать…

— Вс эти лица будутъ явно сопровождать повсюду его величество, перебилъ кавалеръ виконта.— Что касается до меня, то я долженъ находиться въ свит съ вами и другими дворянами — тайно… Иначе говоря: никому не будетъ извстно, что я агентъ правительства.

— Зачмъ?! въ третій разъ вскрикнулъ Таваннъ.

— Ради безопасности короля.

— Это совершенно излишне. Французская свита — врные тлохранители его величества. И покуда мы живы — ни въ Венеціи, ни гд-либо ничто не можетъ грозить Генриху III. Поэтому я нахожу излишними заботы членовъ Суда или Совта Трехъ…

— Ни вы, ни я не можемъ этого вопроса ршить, выговорилъ ди-Аволо холодно, и доставъ изъ картоннаго футляра свертокъ бумаги, подалъ его виконту.— Прочтите внимательно,— тихо прибавилъ онъ серьезно, а глаза его будто пронизывали Таванна.

Виконтъ Таваннъ зналъ хорошо итальянскій языкъ, какъ вс придворные послднихъ королей дома Валуа. Благодаря значенію и вліянію на дла Франціи Катерины Медичи, вся французская аристократія говорила на ея родномъ язык. Быстро прочтя бумагу, Таваннъ задумался и насупился.

Это была странная бумага… Полупредложеніе, полуприказъ, съ угрозой въ случа несогласія и неисполненія…

Бумага гласила, что кавалеръ ди-Аволо, состоящій въ качеств секретаря при ‘Трехъ’, назначается пребывать постоянно въ свит короля въ силу тайнаго постановленія Совта, который надется и увренъ, что эта просьба будетъ доложена королю виконтомъ Сольксъ-Таванномъ и одобрена монархомъ. Въ противномъ случа правительство не можетъ отвчать за безопасность Французскаго монарха на венеціанской территоріи, такъ какъ она, подобно многимъ другимъ странамъ, переполнена злодями-гугенотами и другими еретиками и отщепенцами Церкви Христовой.

Вмст съ тмъ, члены суда Трехъ просятъ держать въ строжайшей тайн это назначеніе кавалера ди-Аволо и даже не вступать объ этомъ въ объясненія съ дожемъ, прокураторами и вообще съ кмъ-либо изъ венеціанскаго правительства.

Послднее требованіе показалось Таванну страннымъ.

— Стало быть, мы должны, сказалъ онъ,— держать это въ тайн настолько, что даже не говорить о васъ съ самими пославшими васъ?

— Его величество можетъ заговорить обо мн съ старйшимъ сановникомъ республики, съ Антоніо Нани… Но не прямо…

— Намекомъ? Это не дурно. А кром Нани никому даже не намекать?

— Никому! Кто долженъ это знать — будетъ видть меня самъ и будетъ молчать. Впрочемъ, это все такая мелочь, что стоитъ ли монарху Франціи обращать на это вниманіе.

— Совершенно врно, но все-таки странно! воскликнулъ Таваннъ насмшливо.

— Согласны ли вы? почтительно, но сухо спросилъ ди-Аволо.

— Поневол — да… Но по прибытіи его величества я дололожу… И тогда дамъ вамъ окончательный отвтъ

— Однако, при встрч короля, при его торжественномъ възд позвольте мн уже находиться съ вами…

Таваннъ пожалъ плечами и отвтилъ:

— Soit!..

Кавалеръ ди-Аволо раскланялся и вышелъ.

‘Отвратительная фигура!’ мысленно проводилъ его виконтъ.

Выйдя отъ фаворита Генриха, кавалеръ ди-Аволо сталъ спускаться по лстниц, искоса озираясь по сторонамъ… Черезъ мгновеніе вслдъ за нимъ явился маленькій человкъ въ ливре и нагналъ его. Это былъ главный камердинеръ виконта, по имени Этьенъ.

— Начало… шепнулъ онъ, идя вплотную за кавалеромъ и будто почтительно провожая гостя.

— Да, еще тише отозвался этотъ.— Что дальше?

— Пошли вамъ Богъ удачу.

— Нтъ. Не призывайте Его… Никогда не былъ Онъ милостивъ ко мн…. Скажите, что костюмъ?

— Все тотъ же, отвтилъ Этьенъ едва слышно.

Кавалеръ вышелъ, слъ въ свою гондолу и кратко приказалъ гондольеру:

— Какъ всегда…

Гондола быстро двинулась серединой Canal Grande, но достигнувъ мста, гд направо возвышался извстный въ Венеціи дворецъ съ маленькой башней, она остановилась. Гондольеръ держалъ лодку на мст, тихо гребя противъ теченія. Дворецъ этотъ принадлежалъ герою республики, славному своими подвигами противъ турокъ, адмиралу Контарини.

Прошла минута, и у окна второго этажа показалась замчательно красивая молодая двушка, блокурая, почти бловолосая, но съ серебристо-пепельнымъ оттнкомъ. Она нагнулась надъ цвтами у окна и начала будто поправлять ихъ, но ея большіе синіе глаза были робко устремлены на гондолу… Кавалеръ смотрлъ на двушку, и лицо его сразу преобразилось, стало радостно взволнованное…

Двушка скрылась, а гондола двинулась дале по каналу.

Между тмъ виконтъ Сольксъ-Таваннъ, посл визита тайнаго секретаря Совта Трехъ, сидлъ у себя озадаченный. Онъ былъ изумленъ тмъ, что этотъ секретарь передалъ ему многія подробности поспшнаго отъзда Генриха III изъ Польши. Какимъ образомъ кто-либо въ Венеціи могъ знать и донести правительству республики все то, что произошло нсколько дней передъ тмъ и могло быть извстно только свит короля? А изъ всей этой свиты покуда лишь онъ одинъ, Таваннъ, явился сюда…

III.

Выздъ Генриха III изъ Польши былъ настоящій побгъ, отчасти комическій. Современная ему Европа не скоро узнала подробности этого эпизода исторіи Рчи Посполитой.

Генрихъ Валуа, такъ же, какъ его отецъ Генрихъ II, и такъ же, какъ его братья Карлъ и Францискъ, былъ подъ полнымъ вліяніемъ Катерины Медичи, яростной ханжи въ дл религіи и коварной интригантки въ дл политики. Управляя Франціей именемъ мужа и сыновей, замчательная своимъ умомъ и энергіей, женщина эта съумла заставить Польшу избрать ея сына Генриха на польскій престолъ и заставила его принять избраніе.

Принцъ отправился въ далекую и чуждую страну какъ въ ссылку, но взялъ съ собой многочисленную свиту молодыхъ людей, которымъ исторія дала вскор особое наименованіе: mignons.

‘Миньонъ’ или фаворитъ, но равно ‘нжона’, равно ‘прелестникъ’, появился, такъ сказать, на свтъ въ Варшав, но впослдствіи сталъ играть большую и видную роль во Франціи за все время правленія Генриха III.

Эти молодые придворные проводили время въ праздныхъ и глупыхъ забавахъ, въ ухаживаньи за женщинами ради похвальбы.

Между тмъ сами миньоны корчили изъ себя изнженныхъ, кичились женственностью и женоподобіемъ, и только одна ихъ особенность не соотвтствовала тому, что они изъ себя изображали. Это была пресловутая и прославленная исторіей страсть ихъ къ смертельнымъ поединкамъ, явившаяся послдствіемъ скуки отъ праздности и полнаго пресыщенія всмъ, а отсюда и искренняго презрнія къ жизни.

Вс миньоны были, конечно, замчательные поединщики или бреттры, т. е. знали искусство владть шпагой въ совершенств, и затмъ вскор посл воцаренія Генриха III они какъ своего рода ‘опричники’ Франціи, стали грозой общества и народа. Дерзко оскорбляя все и всхъ — людей, нравы и обычаи отечества, они зря, безъ смысла и безнаказанно, убивали всякаго подвернувшагося подъ руку… Поединки стали надолго заразой и карой Господней въ стран.

Вотъ именно подобнаго рода молодежь — будущіе миньоны Франціи — послдовали за принцемъ Валуа, отправившимся въ страну, гд тоже всякій панъ-магнатъ ‘за словомъ въ карманъ не ползетъ’, а за саблю хвататься то и дла привыкъ.

Краткое время правленія новаго Польскаго короля было мирное въ политическомъ отношеніи, но бурное въ иномъ смысл. Вся столица, а затмъ все королевство вскор же- возненавидло дерзкихъ чужеземцевъ, надменно относившихся къ ‘варварамъ’-полякамъ и распоряжавшихся какъ въ покоренной стран…

Ссорамъ, стычкамъ, поединкамъ не было конца, и скоро въ столиц явились уже два яростно враждебные лагеря… Однако паны-магнаты одолвали, спуску не давали, и толпа миньоновъ начала рдть, одни пали въ поединкахъ, другіе погибли на иной ладъ, мстный, ‘отъ батожья’ приверженцевъ и слугъ соперника-магната, третьи были высланы на. родину королемъ за крайнее буйство, четвертые добровольно покинули Польшу, соскучившись по отечеству и семьямъ.

Послдніе были счастливцы!

Какъ былъ бы счастливъ самъ монархъ, самъ новый избранникъ польскаго народа, еслибъ онъ могъ тоже бросить фиктивныя бразды правленія самовольнаго народа и тоже возвратиться на родину!

Близкій человкъ, наперсникъ и историкъ краткаго царствованія короля Польскаго изъ французовъ, засвидтельствовалъ потомству, что Генрихъ Валуа носилъ эту польскую корону ‘comme un roc sur sa teste’.

Пребываніе вдали отъ отечества истомило Генриха. Постоянно писалъ онъ матери, жалуясь на свою горькую участь, тоску, безвластіе и даже обиды, наносимыя ему его подданными.

Вмст съ тмъ вс пальцы лвой руки короля носили слды уколовъ. Онъ оставилъ на родин многихъ красавицъ, которыхъ любилъ и которыя его обожали. И теперь онъ ежедневно сочинялъ имъ страстныя посланія, писанныя ‘его’ собственной кровью’, выпускаемою иглой изъ руки.

И вдругъ однажды, когда король находился въ Краков, рано утромъ явился къ нему австрійскій посланникъ при его Двор и передалъ ему письмо отъ императора Максимиліана, съ извстіемъ о смерти его брата, Карла IX.

Черезъ часъ нарочный отъ Катерины Медичи, проскакавшій отъ Парижа до Кракова безъ остановки, вручилъ Генриху собственноручное письмо отъ матери, призывавшее его на престолъ Франціи, гд она объявлена временно и уже вторично регентшей.

Въ сумерки явился другой гонецъ отъ регентши, посланный ране перваго, но кружнымъ путемъ, и подтвердившій все то же извстіе и то же приглашеніе явиться скоре, въ отечество въ виду интригъ гугенотовъ и партизановъ короля Наваррскаго, Генриха.

Цлый день пробродилъ король Польскій какъ въ чаду отъ несказанно радостнаго извстія. Вечеромъ онъ созвалъ своихъ самыхъ близкихъ наперсниковъ и миньоновъ и заявилъ, что въ силу высшихъ государственныхъ соображеній надо покинуть предлы Польши немедленно…

— Когда же? спросили фавориты, въ числ десятка человкъ.

— Сегодня! отвчалъ Генрихъ.

И несмотря на увренія друзей, просьбы и совты ихъ не покидать государства, избравшаго его королемъ, Генрихъ стоялъ на своемъ.

— Если я сегодня не спасусь бгствомъ, то я никогда не буду королемъ Франціи, отвтилъ онъ.— Поляки задержатъ меня силой… надолго.

Генрихъ былъ правъ. Поляки, потерявшіе еще недавно много времени въ поискахъ короля, попадали снова въ трудное положеніе — искать новаго охотника занять престолъ.

Несмотря на искусное соблюденіе тайны, магнаты, окружающіе короля, будто чуяли что-то особенное въ воздух. Генрихъ приказалъ всмъ главнымъ польскимъ сановникамъ, которые находились въ Краков, собраться къ нему тотчасъ, несмотря на поздній часъ ночи. Выйдя къ собравшимся магнатамъ въ полномъ траур, король объявилъ имъ о смерти брата Карла IX, но прибавилъ, что онъ, наслдникъ французскаго престола по праву и по закону, принадлежитъ сердцемъ и нравственно Польш и ее не покинетъ.

И въ присутствіи всхъ обрадованныхъ этимъ ршеніемъ магнатовъ Генрихъ написалъ матери и отправилъ письмо, гд узаконивалъ ея временное регенство и передавалъ свои права своему кузену, Генриху Наваррскому, изъ фамиліи Бурбоновъ.

Въ десять часовъ король, въ присутствіи многихъ лицъ, торжественно, съ обычнымъ церемоніаломъ, занялся своимъ туалетомъ, раздлся и удалился въ спальню, отходя ко сну. Два пажа, какъ это бывало всегда, задернули занавси его кровати и стали у дверей на часахъ.

Въ полночь Генрихъ и десятокъ ближайшихъ друзей его были уже за чертой города и скакали на коняхъ, какъ бгутъ разв только злоди, спасающіеся отъ суда и казни.

Съ этого мгновенія начался одинъ изъ самыхъ забавныхъ эпизодовъ исторіи.

Магнаты, будто чуявшіе игру и притворство короля, не дремали, т. е. не легли спать… Въ часъ ночи оберъ-камергеръ Двора, панъ Тенчинскій, пожелалъ, вопреки этикету, войти въ спальню, чтобы видть монарха въ постели… Дверь оказалось запертой, и на голосъ придворнаго монархъ не откликнулся. Тогда дверь была взломана…

Черезъ часъ оберъ-камергеръ, нсколько пановъ-магнатовъ, а съ ними отрядъ въ двсти человкъ всадниковъ изъ числа всякаго рода придворныхъ, офицеровъ, простыхъ шляхтичей и дворцовыхъ слугъ были тоже на коняхъ и помчались вдогонку за коронованнымъ бглецомъ по дорог на Вну.

Съ зарей отрядъ въ пять тысячъ всадниковъ, уже цлое вооруженное войско, помчался тоже по слдамъ перваго отряда.

Подданные ловили монарха! Объятые ужасомъ предъ пустымъ трономъ, который было такъ трудно замщать, они ршились на насиліе надъ личностью Генриха.

‘Догнать, привезти и посадить на тронъ подъ арестъ!’

Бгство, погоня и поиски продолжались на протяженіи почти трехсотъ верстъ.

Генрихъ со свитой скакалъ почти безъ отдыха, почти не думая о пищ и сн…

Въ Освцим бглецы были настигнуты. Погоня показалась на холм въ верст отъ нихъ. Но они храбро перемахнули какую-то рчку вплавь и бросились въ лсъ… Здсь конь Генриха палъ, два коня изъ лицъ свиты пали тоже… Бжать, бросивъ трехъ своихъ на произволъ озлобленныхъ поляковъ, было невозможно…

Пока Генрихъ и его друзья замшкались, бродя въ чащ лса, Тенчинскій съ сотней своихъ всадниковъ тоже вплавь перескъ рчку и, настигнувъ бглецовъ, окружилъ ихъ… И здсь, представъ предъ пойманнымъ королемъ, оберъ- камергеръ его съ отчаяніемъ воскликнулъ сохраненныя исторіей слова:

— ‘Serenissima Majestas, cur fugis?!’

Генрихъ отвчалъ, что бжитъ во Францію занять престолъ предковъ и что святой долгъ призываетъ его въ дорогое отечество, которое не промняетъ онъ на сто польскихъ коронъ, и что только одно насиліе заставитъ его вернуться.

Здсь подданные уже собирались было употребить насиліе и грозили войскомъ, которое йоказалось на горизонт…

Но, увы! На горе пановъ, случайное появленіе двухъ солдатъ около нихъ, среди лса, разршило вопросъ… Солдаты были не въ польскихъ, а въ нмецкихъ мундирахъ. Король Польскій былъ настигнутъ за границей своего королевства, на земл Силезіи, и находился уже подъ покровительствомъ императора Максимиліана. Пятитысячное войско изъ Кракова, конечно, не имло права переступать границу Австріи безъ нарушенія международнаго права.

И Генрихъ Валуа заявилъ, что, опираясь на личное желаніе и общаніе заступничества императора Австрійскаго, онъ ‘здсь же, въ чащ лса’, слагаетъ съ себя званіе Польскаго короля и объявляетъ себя королемъ Французскимъ.

Впрочемъ, еще долго посл того Генрихъ III именовался Rex Franciae et Poloniae.

Вскор Генрихъ былъ уже въ Вн въ качеств монарха Франціи и продолжалъ свой кружной путь, ради осторожности, чрезъ австрійскія и итальянскія владнія.

Виконтъ Таваннъ явился въ Венецію ране своего короля и друга, чтобы приготовить многое для его дальнйшаго слдованія. Разумется, здсь, въ Венеціи, онъ одинъ могъ знать подробности всего, чрезъ что прошли они съ королемъ, покинувъ ночью краковскій дворецъ.

IV.

Вечеромъ того дня, когда кавалеръ ди-Аволо постилъ и удивилъ Таванна, площадь св. Марка и вс улицы Венеціи были еще боле оживлены, шумны и переполнены толпами…

Казалось, венеціанцы — и патриціи, и простой народъ — ршили совсмъ не ложиться спать въ ожиданіи торжества появленія Французскаго короля.

На углу площади, предъ базиликой и близъ главной улицы, Мерсеріи, подъ самой башней, гд громадная машина двигаетъ двумя стрлками по циферблату, отбиваетъ гулко часы и оглашаетъ вс улицы и лагуны звучными мелодіями и воинственными маршами, помщалась лучшая и любимйшая въ город ‘confiteria’, подъ вывской, т. е. подъ изображеніемъ большого золотого льва.

И днемъ, и ночью — всегда бывалъ ‘Золотой Левъ’ переполненъ своими обычными и случайными постителями. Здсь выпивалась всегда масса всякихъ питій, проглатывалось страшное количество льдистаго мороженаго и снгоподобнаго ‘granato’. Здсь же всегда шла безостановочная борьба во всевозможныя игры.

Карты, домино, бирюльки, кости, шашки и шахматы — все имло здсь своихъ приверженцевъ, представителей и часто замчательныхъ искусниковъ, нердко славившихся на всю Адріатику, на весь Аппенинскій полуостровъ и даже за предлами его…

На этотъ разъ ‘Золотой Левъ’ былъ биткомъ-набитъ, а вокругъ него по площади большимъ полукружіемъ размстились гости на маленькихъ табуретахъ близъ маленькихъ столовъ… Нкоторые разсыпались просто по земл, сидя на коврахъ, по-турецки, поджавъ ноги…

Востокъ былъ не далеко, съ нимъ издавна сносилась Венеція, много враждовала и боролась часто, но мирилась, дружила вновь и невольно перенимала его обычаи.

Такъ, по отношенію къ женамъ и дочерямъ патриціи республики прямо подражали сынамъ полумсяца. Венеціанки сидли вчно во дворцахъ своихъ, показываясь только въ окнахъ и на балконахъ, а если появлялись въ гондолахъ, то всегда съ плотнымъ блымъ вуалемъ на голов и лиц. Если же встрчались патриціанки пшкомъ въ улицахъ Венеціи, но лишь въ силу особо важнаго случая и крайней необходимости, какъ напримръ, ради присутствія на торжественномъ богослуженіи въ собор св. Марка или ради посщенія супруги дожа — догарессы.

Конфитерія ‘Золотого Льва’, ярко освщенная висячими съ потолка разноцвтными лампочками и фонариками, разставленными по столамъ, была окружена плотной толпой праздныхъ прохожихъ и звакъ. Одни, наглядвшись до-сыта, отходили, другіе ихъ замщали .

Внутри конфитеріи и снаружи, равно, почти на всхъ столикахъ шла игра… Въ одномъ мст стучали костями и домино, въ другомъ щелкали азартно картами… Лишь за нкоторыми столиками шла хотя упорная и страстная, но безмолвная и на видъ угрюмая игра. Это были игроки въ шахматы.

Вся Италія, вся Адріатическая республика, вся Венеція — любила и даже особо высоко чтила искусство шахматной игры.

‘Игра мудрецовъ!’

Это было имя, присужденное древнйшей игр.

На этотъ разъ въ одномъ изъ угловъ конфитеріи была кучка знатныхъ патриціевъ, сидвшихъ полукругомъ около столика, за которымъ два соперника углубились надъ доской съ квадратиками и фигурами изъ слоновой кости двухъ цвтовъ. Среди общаго шума, гула и движенія, они одни, человкъ семь, будто не замчали окружающаго и забыли даже, гд они находятся… Казалось, что между ними совершается нчто важное, чуть не священнодйствіе.

На это была впрочемъ особая причина. Одинъ изъ игроковъ, углубленный теперь надъ шахматами, былъ рдкій и всегда желанный гость Венеціи, своего рода знаменитость на всемъ полуостров.

Не только почти вс постители ‘Золотого Льва’ знали, кто въ этотъ вечеръ въ немъ пребываетъ, но даже нкоторые прохожіе изъ простонародья, останавливавшіеся предъ ярко освщенной конфитеріей, восклицали изрдка:

— Гляди, гляди,— Джіакомо пріхалъ… Вонъ онъ!

— Гд?

— А вонъ, въ углу. Джіакомо Боббіо!

И ни разу не раздался ни одинъ голосъ съ вопросомъ: ‘кто такой Джіакомо Боббіо?’ Если кто и не зналъ этого, то чувствовалъ, что опасно сдлать неумстный вопросъ. Стыдно. Вс, пожалуй, разсмются.

Дйствительно, толстый и низенькій человчекъ, съ круглымъ, красноватымъ лицомъ, совершенно лысый, на видъ лтъ пятидесяти, но въ дйствительности всего 30-ти-лтній, былъ всякому извстенъ въ Венеціи.

Джіакомо Боббіо, родомъ изъ Вероны и поэтому часто именуемый Giacomo il Veronese, былъ знаменитый шахматистъ.

Уже лтъ съ десять никто никогда нигд, не только во владніяхъ Венеціи, на Твердой земл, но нигд на всемъ протяженіи полуострова, не могъ побдить Боббіо въ шахматахъ. Онъ игралъ часто противъ десятерыхъ, игралъ съ завязанными глазами, держа партію въ памяти или воображеніи, и всегда побждалъ.

На этотъ разъ знаменитый Джіакомо пріхалъ изъ Модены наканун, чтобы поглядть на Французскаго короля, быть можетъ, и сразиться съ кмъ-либо изъ его свиты, а затмъ получить лестное приглашеніе во Францію.

Около полуночи вс постители оторвались на минуту отъ своихъ занятій, бесдъ, споровъ или питій и мороженаго. Вс взоры обратились на новаго постителя.

Въ конфитерію, медленно и гордо выступая, вошелъ высокій господинъ, элегантно одтый въ полный черный костюмъ. За нимъ шли два молоденькихъ пажа и несли — одинъ его шпагу и перчатки, другой — небольшой ларецъ изъ перламутра, окованный серебромъ. Вошедшій былъ въ маск…

Обычай, долго сохранявшійся въ Венеціи, носить маску на улиц, уже начиналъ выходить изъ употребленія, и замаскированные прохожіе появлялись все рже… За то вс знатные и высокопоставленные иностранцы, посщавшіе Венецію, строго придерживались этого обычая, когда имъ приходилось появляться на гуляньяхъ, въ театрахъ, кофейняхъ или разныхъ ridotto и другихъ увеселительныхъ мстахъ.

Вошедшій былъ очевидно важный иностранецъ. Въ конфитеріи тотчасъ же распространился слухъ — простая догадка, что гость, по всей вроятности, изъ свиты ожидаемаго на утро короля Франціи.

Незнакомецъ слъ за одинъ изъ столиковъ, а пажи стали за его стуломъ. Онъ спросилъ себ турецкаго шербета, льду и мятной воды и составилъ себ питье. Затмъ онъ яркими глазами, блествшими чрезъ дырочки черной бархатной маски, зорко и внимательно осмотрлся и оглядлъ всхъ присутствующихъ. Маска скрывала его лицо лишь наполовину и постоянная тонкая усмшка подъ вздернутыми усами, надменная и презрительная, невольно бросалась всмъ въ глаза. И всмъ равно не понравился этотъ замаскированный. Посидвъ молча съ четверть часа, незнакомецъ вымолвилъ рзкимъ голосомъ:

— Синьоръ Даль-Вермэ!..

Одинъ изъ сидвшихъ около Джіакомо Боббіо и съ увлеченіемъ слдившій за партіей поднялъ голову и, какъ бы очнувшись отъ сна, не зналъ, назвали ли его дйствительно, или онъ ослышался.

— Illustrissimo, signor Dal-Verme! снова повторилъ замаскированный поститель громче и какъ бы подсмиваясь. Таковъ былъ оттнокъ его голоса.

Названный обернулся, всталъ и приблизился. Это былъ одинъ изъ самыхъ извстныхъ и богатыхъ патриціевъ республики, молодой человкъ двадцати шести лтъ, только-что зачисленный на службу республики и назначенный секретаремъ венеціанскаго посольства, вскор отправлявшагося ко Двору Испанскаго короля.

Даль-Вермэ остановился передъ незнакомцемъ, смрилъ его съ головы до пятъ, и вдругъ непріятное чувство охватило его всего… Ему чувствовалось нчто необъяснимо гадкое и страшное, какъ будто онъ наступилъ на ядовитую змю.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, будто оторопвъ.

— Я хочу вамъ сказать, что аллокуція, которую вы сочиняете теперь, очень недурна и вы напрасно тревожитесь. Она понравится и сенатору Джустиніани, и затмъ королю и всему Двору Мадрида.

Даль-Вермэ широко раскрылъ глаза.

Его занимала и смущала въ эти дни работа, данная ему посломъ, съ которымъ онъ собирался вызжать. Но никто кром него самого и его прямого начальства не зналъ объ этомъ. Какъ же могъ говорить объ этомъ незнакомецъ?

Онъ уже хотлъ задать ему этотъ вопросъ, когда замаскированный какъ бы бросилъ ему нсколько словъ, отъ которыхъ тотъ вспыхнулъ.

— Какая неосторожность и даже наивность узжать и отправляться въ дальній путь человку, у котораго такая красавица жена… Мало ли что можетъ случиться, въ отсутствіе мужа, съ молодой женщиной.

— Съ синьорой Сильвіей Даль-Вермэ ничего случиться не можетъ! холодно отозвался молодой патрицій и, съ презрніемъ смривъ взглядомъ своего невдомаго собесдника, хотлъ отойти.

— Можетъ быть… Не угодно ли вамъ сыграть со мной въ домино? вдругъ вымолвилъ этотъ.

— Зачмъ? Вы замаскированы, и я нахожу, что играть…

— Я общаюсь снять маску и даже назваться посл первой же выигранной вами пассы. Игра — шесть пассъ.

Даль-Вермэ не хотлось отрываться отъ наблюденій за игрой въ шахматы, но любопытство узнать, кто этотъ незнакомецъ, имющій свднія о тайно сочиняемой имъ аллокуціи, т. е. обладающій даромъ провиднія, взяло верхъ. Молодой патрицій слъ за его столикъ и приказалъ подать домино.

— Условіе простое: проигравшій вс шесть пассъ платитъ сто дукатовъ, заявилъ замаскированный.— Но если я проиграю хотя одну пассу — я сверхъ того снимаю маску, а разсчетъ уже будетъ сдланъ по очкамъ. Одна лира за очекъ…

— Я согласенъ даже червонецъ за очекъ! отозвался патрицій.

— Нтъ. Я не хочу разорять васъ. Вдь вс пассы будутъ мои!..

V.

Домино были раздлены… Началась игра… Съ первой же пассы у незнакомца оказалось меньше очковъ… Съ каждой новой сдачей и пассой сумма очковъ все накоплялась у Даль-Вермэ. И наконецъ, посл шестого раза, въ его записи оказалось боле сотни очковъ, что бывало настолько рдко, что почти невроятно…

Даль-Вермэ досталъ кошелекъ, отсчиталъ червонцы и выговорилъ:

— Посмотримъ еще разъ — чья возьметъ!

— Вы желаете продолжать?.. Предупреждаю васъ, что вы со мною никогда не выиграете…

— Какой вздоръ!

— Никогда!.. Впрочемъ, давайте продолжать, но даромъ, чтобы только доказать вамъ это. Денегъ вашихъ мн не надо. Поэтому мы сыграемъ полдюжины партій на условіе. Если я проиграю хотя одну — я опять-таки общаю, что сниму маску и назовусь вамъ. Если вы опять проиграете вс шесть — вы обязуетесь… Что бы такое?.. Вы обязаны послзавтра представить меня красавиц Сильвіи, какъ своего побдителя… Не бойтесь… ‘Heureux au jeu — malheureux en amour!’ говоритъ французская пословица.

— Это нелпый закладъ. Зачмъ вамъ знакомиться съ моей женой? Что касается до пословицы — это тоже нелпый намекъ.

— Въ васъ говоритъ ревнивецъ-мужъ, собирающійся въ дальнее путешествіе! усмхнулся незнакомецъ.— И боящійся этихъ двухъ якобы нелпостей.

— Какой вздоръ! воскликнулъ Даль-Вермэ.— Я согласенъ…

Черезъ часъ времени вс шесть пассъ были сыграны.

Патрицій игралъ сосредоточенно, разсчетливо и осторожно и… проигралъ вс до одной, оставаясь каждый разъ съ огромнымъ количествомъ очковъ на рукахъ.

— Въ сущности тутъ нтъ ничего удивительнаго! выговорилъ Даль-Вермэ, посл минутной задумчивости.— Я играю порядочно въ домино, а вы — удивительно разсчетливо и умно. Но на этотъ разъ вамъ тоже и везло почти непостижимо… Это игра все-таки пустая. Тутъ много зависитъ отъ случая. Это не шахматы.

— А вы играете въ шахматы?

— Очень плохо… Настолько же скверно, насколько вотъ синьоръ Боббіо играетъ хорошо, даже дивно.

— Кажется онъ — шахматная знаменитость? улыбнулся кавалеръ.— Это любопытно…

— Джіакомо Боббіо непобдимъ.

— Какіе пустяки! Охота повторять эту выдумку! разсмялся незнакомецъ.

— Что?! воскликнулъ Даль-Вермэ, почти оскорбленный этимъ смхомъ — презрительнымъ и грубымъ.

— Я вашему непобдимому Боббіо не дамъ взять у меня ни одной партіи.

— О! Это слишкомъ!.. вскричалъ Даль-Вермэ на всю конфитерію такъ громко, что вс обернулись.

И будто желая поймать неизвстнаго хвастуна на неосторожномъ слов и отомстить за свое пораженіе въ домино, патрицій смясь обратился ко всмъ, наполнявшимъ конфитерію:

— Signori… Прислушайтесь… Вотъ этотъ неизвстный поститель сейчасъ мн заявилъ, что онъ можетъ обыграть Боббіо.

Въ разныхъ мстахъ раздался искренній смхъ.

— Неправда,— я этого не говорилъ! спокойно вымолвилъ замаскированный.

— Какъ не говорили!? вскрикнулъ Даль-Вермэ и привсталъ хватаясь за шпагу.

Вс со вниманіемъ посмотрли на обоихъ. Начиналась ссора и пахло поединкомъ.

— Вы не точно передаете мои слова, еще холодне вымолвилъ замаскированный.— Я сказалъ, синьоры, обратился онъ ко всмъ присутствующимъ,— что я положительно ни одной… понимаете — ни одной партіи синьору Боббіо не дамъ у меня выиграть.

Въ конфитеріи сразу все ожило… Движеніе и голоса слились въ общій громкій гулъ.

— Какая дерзость!

— Какое самохвальство, благо подъ маской…

— Болтунъ-мальчуганъ!

— Слдовало бы его проучить!

Все это и многое еще боле рзкое, но сказанное тише,раздалось изъ-за всхъ столиковъ. Самъ Джіакомо Боббіо невольно оторвался отъ своей партіи и вопросительно озирался кругомъ.

Ему объяснили въ чемъ дло…

Боббіо обернулся къ неизвстному гостю въ маск, поглядлъ, усмхнулся насмшливо, съ оттнкомъ добродушнаго презрнія, и хотлъ было снова заняться своей партіей…

Но неизвстный гость быстро всталъ, подошелъ къ Боббіо и его партнеру и, свъ около ихъ, выговорилъ, глядя на доску:

— Я уже вижу по этой партіи… Ясно вижу. Вы, синьоръ Боббіо, совершенно не умете играть въ шахматы… Посмотрите, какъ нелпо и даже опасно стоить королева… Конь вашъ бездйствуетъ.

Джіакомо Боббіо съ изумленіемъ поглядлъ на подсвшаго къ нему незнакомца. Онъ удивлялся нахальству его…

— Позвольте мн сдлать синьору матъ въ пять-шесть ходовъ, обратился тотъ къ партнеру Боббіо.

И, получивъ позволеніе, незнакомецъ двинулъ туру, затмъ, посл хода Боббіо, сдлалъ шахъ конемъ и посл вторичнаго хода партнера сдлалъ шахъ королевой… Матъ сразу сталъ ясенъ самъ собой.

— Разумется, добродушно разсмялся Боббіо.— Я думалъ объ другомъ и просто не замтилъ.

— Позвольте съ вами сразиться, синьоръ Боббіо! вымолвилъ замаскированный.— Три партіи… Изъ трехъ возьмите хотя бы одну, и я проигралъ.

Боббіо вытаращилъ глаза и разсмялся весело. Затмъ, насмшливо переглянувшись съ знакомыми, онъ принялъ вызовъ, не сказавъ ни слова, ибо зналъ, что выиграетъ вс три партіи.

Кругомъ усвшихся за шахматную доску соперниковъ собралось человкъ двадцать, и вс они презрительно поглядывали на незнакомца въ маск, сочтя все одной потхой.

Первая партія длилась долго… Боббіо увидлъ и понялъ сразу, что иметъ дло съ очень сильнымъ противникомъ, и сталъ тотчасъ же играть осторожне. Однако вмст съ тмъ какая-то непонятная ему тревога овладла имъ… Онъ былъ будто сконфуженъ, будто опасался заране проиграть и чувствовалъ, что не можетъ вполн ясно обдумывать свои ходы. Никогда не бывало съ нимъ ничего подобнаго.

Нзнакомецъ выступалъ тотчасъ же посл каждаго хода Боббіо, не давая себ ни секунды, чтобы подумать. При этомъ онъ двигалъ пшкой или фигурой съ такой увренностью и твердостью въ рук, что именно эти движенья его пальцевъ будто вліяли на опытнаго шахматиста Боббіо, будто- раздражали его и поэтому мшали спокойно обдумывать игру.

Вскор Боббіо увидлъ — прежде всхъ — что онъ уже на пути къ проигрышу.

— Да… Кончать не стоитъ! произнесъ онъ глухо.— Я вижу… Это случайность… Я не понимаю, какъ могъ я двинуть турой такъ опрометчиво. Отъ этого все произошло! Это случайность!

— Извините… заявилъ незнакомецъ.— Это не случайность. Это ваше неумніе играть. Я играю слабо. Но вы просто ступить не умете.

— Это слишкомъ! воскликнуло нсколько человкъ въ разъ, уже гнвно оглядывая незнакомца.

— Синьоры! Если Боббіо играетъ лучше всхъ въ Венеціи заявилъ этотъ холодно,— оно не доказываетъ нисколько, что онъ хорошій игрокъ… Меня онъ никогда не объиграетъ.

— Я вотъ сейчасъ докажу противное! взволнованно и сердито сказалъ Боббіо.

— Никогда! твердо отозвался его противникъ.

И когда шахматы снова разставили, онъ прибавилъ:

— На этотъ разъ вы меня извините, синьоръ Джіакомо,если я не буду столь же любезенъ и не затяну партію, ради снисхожденія къ вамъ… Будьте внимательне… Я буду играть серьезно, и вамъ стыдно будетъ проиграть чрезъ десятокъ ходовъ.

Боббіо сдлалъ ходъ… Незнакомецъ тоже.

Боббіо, вмсто того чтобы подумать о томъ, какой странный ходъ выбралъ противникъ, подумалъ:

— Какая рука! Какіе пальцы!.. Крючковатые, какъ у лапы звря… У какого звря?.. Сдается, а вспомнить не могу…

Каждый изъ партнеровъ сдлалъ по десятку ходовъ. Вдругъ Боббіо приглядлся… и ахнулъ.

— Да я сумасшедшій! Я дуракъ! О чемъ я думалъ… Это- невроятно!

— Чрезъ два хода матъ! твердо произнесъ замаскированный.

— Да… шепнулъ Боббіо и перемнился въ лиц.

— Вы достаточно хорошо играете, синьоръ Джіакомо, насмшливо произнесъ его побдитель,— чтобы тягаться съ дтьми, но не съ взрослыми.

— Это случайность! воскликнулъ Боббіо отчаянно и совершенно растерявшись отъ волненія и гнва.— Меня до сихъ поръ никто не могъ объиграть во всей Италіи. Повторяю… Я разсянъ сегодня… Или это простая случайность.

— Въ этомъ нтъ сомннія! заявилъ кто-то изъ обступившихъ шахматный столикъ.

— Нтъ, signori, зачмъ кривить душой, смущенно произнесъ Даль-Вермэ.— Я внимательно слдилъ за игрой. Джіакомо игралъ хорошо, но синьоръ… Синьоръ въ маск играетъ просто чертовски умно и ловко. Восхитительно!..

— Я не врю… Меня еще никогда никто… Я не понимаю… Я сейчасъ докажу… Давайте третью… Случайность не можетъ всегда… бормоталъ Джіакомо Боббіо, самъ себя не помня.

— Извольте — третью… Будетъ все тоже… заявилъ незнакомецъ просто и мягко, но ршительно.

Третья партія продолжалась очень недолго.

Боббіо спшилъ и длалъ такіе ходы, что многіе изъ присутствующихъ вскрикивали:

— Что вы! Что вы! Разв это можно?!

— Джіакомо!.. Что съ вами?

— Вы лзете сами на шахъ…

— Нтъ, не шахъ. Извините… Матъ! заявилъ замаскированный.

Боббіо и вмст съ нимъ вс присутствовавшіе ахнули.

— Ну, довольно… вымолвилъ незнакомецъ, собираясь вставать, но Боббіо остановилъ его.

— Я требую, синьоръ, чтобы вы въ другой разъ дали мн возможность доказать вамъ и всмъ, что все происшедшее сегодня — случайность.

— Извольте… Я буду здсь посл-завтра.

— Завтра! воскликнулъ Боббіо.

— Нтъ. Завтрашній день… исключительный. Въздъ короля Генриха. Я занятъ весь день, съ утра до вечера.

— Хорошо. Посл-завтра! сказалъ Боббіо.

Незнакомецъ поднялся съ мста и, оглядвшись презрительно на всхъ, обернулся къ Даль-Вермэ.

— До свиданія, signori. А вы, синьоръ Даль-Вермэ, не забудьте своего условленнаго проигрыша. Посл-завтра днемъ я буду у васъ, чтобы быть представленнымъ красавиц Сильвіи. Я буду тоже въ маск и сниму ее только въ ея присутствіи.

— Я буду ждать васъ, сурово и отчасти тревожно отозвался патрицій.

Незнакомецъ приказалъ пажу собрать въ пригоршню выигрышъ и двинулся изъ конфитеріи. Оба пажа послдовали за нимъ… Выйдя на площадь, онъ оглядлся, увидлъ нсколько бдняковъ, простыхъ рыбарей, и крикнулъ имъ:

— Amici! Раздлите между собой…

И взявъ изъ рукъ пажа выигранные у Даль-Вермэ червонцы, онъ бросилъ ихъ рыбакамъ.

Пройдя медленно площадь и піацетту, незнакомецъ достигъ ‘ривы’, гд стояло множество гондолъ. Его собственная гондола ждала его. Гондольеръ, въ темной ливре, отдланной серебромъ, принялъ своего патрона съ двумя пажами, ловко вскочилъ на корму и взмахнулъ весломъ. Гондола стрлой отлетла отъ гранитнаго берега и тотчасъ исчезла, утонувъ въ серебристомъ сіяніи канала, ярко озаряемаго полной луной.

— Молодецъ! заявилъ одинъ изъ толпившихся на набережной гондольеровъ.— Будто и не бывало! Исчезли какъ призракъ… А кто тутъ знаетъ, какъ зовутъ этого сотоварища?

Никто изъ гондольеровъ не откликнулся. Никто не зналъ молодца-сотоварища.

VI.

Всю ночь шумла Венеція… Улицы-корридоры не опустли ни на мгновенье, площадь Св. Марка и въ особенности Рива, были переполнены народомъ.

Причина этого была та, что многіе поселяне, прибывшіе съ Твердой земли поглазть на Французскаго короля, ночевали на улицахъ. Поэтому вс площадки Венеціи, вся мстность вокругъ базилики и вся набережная Скіавони были сплошь усяны спавшимъ въ повалку народомъ.

Но едва только загорлся востокъ яркимъ пурпуромъ, какъ Венеція еще гульливе зашумла и загудла изъ конца въ конецъ.

Несмотря на раннее время, вс дворцы ожили, вс патриціи тоже поднялись на ноги, вмст съ солнцемъ.

Самъ глава республики, дожъ, и равно вс прокураторы — вс поднялись ранехонько.

Наступавшій день 18-е іюля — былъ день чрезвычайный въ анналахъ Царицы Адріатики, день, отмченный навки въ ея исторіи и восптый поэтами Венеціи на трехъ языкахъ: французскомъ, итальянскомъ и латинскомъ.

Часовъ въ семь утра по водамъ Canal Grande летла стрлой гондола, на которую вс засматривались съ береговъ, а встрчные оборачивались и провожали ее глазами. Два гондольера, одинъ на носу, другой на корм, гребли размашисто и особенно мастерски… Кто сидлъ подъ маленькой каютой — было не видно, такъ какъ даже дверки ея были притворены…

Всхъ удивлялъ цвтъ гондолы… Венеція привыкла къ яркимъ цвтамъ водяныхъ экипажей своихъ патриціевъ или къ простымъ срымъ гондоламъ, наемнымъ, которыя, принадлежа бднякамъ, занимавшимся извозомъ, не могли и не имли права по закону быть разукрашены.

Гондола, летвшая серединой канала, была странная, серебристо-черная, и вся сверкала будто чешуей, такъ какъ на лей не было ни одного отдльнаго чернаго или серебрянаго мста или предмета. Все сливалось въ одинъ суровый и странный отблескъ.

Даже ливреи гондольеровъ преобразили ихъ въ какихъ-то рыбъ или змй…

Гондола миновала главный каналъ, проскользнула подъ яркой моста Ріальто, и тотчасъ же взявъ вправо, направилась прямо къ крыльцу стариннаго, но неказистаго на видъ дворца.

Однако всякій венеціанецъ до послдняго нищаго или мальчугана зналъ, чьи это, будто полинялыя и обветшалыя отъ долгаго вка палаты. Это было обиталище почти самаго именитаго, но уже маститаго патриція, почти девятидесяти-лтняго старца Антоніо Нани.

Въ двадцать одинъ годъ отъ роду — не въ примръ прочимъ — началъ патрицій свое служеніе отечеству, тогда какъ ране 25-ти лтъ никто этой чести не удостаивался. И за семьдесятъ лтъ прошелъ Нани вс должности, какія только существовали республик. Былъ онъ совтникомъ и судьей Кварантіи, былъ прозелиторомъ или главнымъ управителемъ арсенала, былъ прозелиторомъ длъ Твердой земли, былъ однажды въ числ пресловутыхъ и страшныхъ ‘Трехъ’, былъ три раза намченъ и чуть не избранъ на тронъ дожа.

Получивъ лтъ съ двадцать назадъ несмняемое званіе прокуратора Св. Марка, онъ оставался въ этой почетной должности до сихъ поръ.

Антоніо Нани былъ съ юности сирота и холостякъ, и былъ извстенъ независимымъ, твердымъ духомъ, прямотою слова и дла, свтлымъ разумомъ и добрымъ сердцемъ. Онъ былъ равно извстенъ всей своей долгой, простой жизнью, но славной громкими гражданскими дяніями или воинскими подвигами, но полной благотвореніе защитой бдныхъ и слабыхъ, угнетенныхъ людьми или судьбой.

Торопливо и низко ломала шапку вся венеціанская чернь, когда прозжалъ въ гондол или проходилъ улицами ‘етіnentissimo е carissimo padre del populo’, какъ звали Нани.

Гондола причалила ко дворцу старца, жившаго одиноко, но съ большой свитой юныхъ и пожилыхъ секретарей и помощниковъ по управленію прокураціей Св. Марка. Изъ гондолы вышелъ и шагнулъ на каменныя ступени высокій человкъ въ черномъ костюм, но съ краснымъ беретомъ на голов.

Это былъ кавалеръ ди-Аволо.

Когда объ немъ доложили патрицію, тотъ попросилъ гостя обождать въ главной пріемной, извиняясь раннимъ часомъ и приготовленіями къ туалету для торжественной встрчи короля.

Кавалеръ послалъ сказать сановнику, что самъ извиняется въ исключительно раннемъ визит, но что особливо важное дло понудило его безпокоить старца въ такое неурочное время.

Чрезъ полчаса сдой какъ лунь и нсколько согбенный старецъ медленно вышелъ изъ своей спальни въ маленькую пріемную и приказалъ пажу просить гостя къ себ.

Кавалеръ вошелъ. Но перейдя теперь изъ одной горницы въ другую, онъ будто преобразился. Вся обычная надменность его фигуры, и даже поступи, исчезла безслдно…

Къ старцу-прокуратору являлся, казалось, самый ничтожный и даже угнетенный обстоятельствами бднякъ и скромный проситель.

Если Нани, видвшій передъ собой этого человка лишь во второй разъ, судилъ о немъ по его смиренному взгляду, его тихому, вкрадчиво-мягкому голосу и по всей его будто стыдливо-съежившейся фигур — то, конечно, опытный старецъ, все-таки долженъ былъ неминуемо ошибаться въ своемъ сужденіи.

— Радъ гостю… Храни васъ Провидніе… сказалъ Нани,добродушно улыбаясь беззубымъ и впалымъ ртомъ.

Гость отозвался на привтствіе едва слышно, пробормотавъ что-то совершенно непонятное, и ухмыльнулся гримасой.

Онъ долженъ былъ, по обычаю, пожелать хозяину то же самое — охрану Божію,— но то, что онъ невнятно произнесъ, осталось невдомо.

— Я являюсь къ вамъ, эминенція, заявилъ кавалеръ, садясь противъ хозяина,— съ покорнйшей просьбой.

— Говорите… Для слуги короля Франціи я готовъ на все…

— Окажите мн покровительство, смиренно выговорилъ гость.

— Я не могу быть покровителемъ любимца могущественнйшаго изъ монарховъ Европы, отозвался Нани кротко.— Я могу быть только его помощникомъ, и если онъ пожелаетъ — его врнымъ другомъ.

— Я хочу просить васъ, эминенція, сдлать для меня нчто очень простое и легкое для васъ, но крайне важное для меня. Вамъ извстно, что я еще очень недавно, за мсяцъ до отъзда короля изъ Польши, зачисленъ въ свиту. Однако за это короткое время монархъ усплъ оцнить мою преданность. Генрихъ III относится ко мн милостиве, чмъ къ остальнымъ своимъ приближеннымъ. Но у меня народился, какъ это и должно было случиться, завистникъ и врагъ. Это первый фаворитъ, виконтъ Таваннъ, человкъ самолюбивый и коварный, вдобавокъ — будь сказано между нами — тайный гугенотъ… и, стало быть, еретикъ.

— Это сужденіе не врно, молодой человкъ! отвтилъ улыбаясь старецъ. Гугенотъ — не еретикъ. Не удивляйтесь! Вы не знаете прокуратора Антоніо Нани! Для человка, прожившаго на свт чуть не столтіе, не существуетъ многихъ предразсудковъ его современниковъ. Для меня нтъ еретиковъ, какъ нтъ колдуновъ и вдьмъ. Гугенотъ мн гораздо ближе, чмъ мусульманинъ или еврей.

— Но это ренегатъ истинной вры!.. воскликнулъ кавалеръ.

— Въ силу примиренія со своей совстью, произнесъ Нани строго и прибавилъ:— Впрочемъ, оставимъ это… Въ чемъ же заключается ваша просьба?

— Моя просьба… Помочь мн получить патентъ на званіе капитана французскихъ войскъ. Вы спросите — какъ?.. Просто… При первой же бесд съ королемъ, вы отнесетесь обо мн съ похвалой и скажете, что я только и мечтаю, что объ этой чести… Король скажетъ слово Таванну, и чрезъ часъ патентъ будетъ написанъ на мое имя и подписанъ монархомъ Франціи.

— Странно!.. Я думаю, его величество не нуждается въ моей простой рекомендаціи вашей личности, т. е. его собственнаго любимца. Да и вамъ легче самому…

Ди-Аволо сталъ горячо доказывать противное.

— Поврьте, кончилъ онъ,— что все это такъ… Самому человку гораздо мудрене о себ просить… А ваше одно слово…

— Извольте, отвтилъ, наконецъ, старецъ.— Мн, дйствительно, ничего не стоитъ подобное…

Кавалеръ поблагодарилъ и, побесдовавъ о событіи дня, откланялся. Старикъ, оставшись одинъ, невольно подумалъ:

‘Странно! Да и онъ какой-то странный, Богъ съ нимъ’.

VII.

Въ такой исключительно торжественный день, какой переживала Царица Адріатики, нашлись, однако, люди, которые будто не замчали повсемстнаго праздничнаго движенія и не раздляли его.

Три существа въ Венеціи не смыкали глазъ во всю ночь и все утро были озабочены своими бдами. По странному совпаденію, причиной этихъ заботъ трехъ лицъ былъ одинъ и тотъ же человкъ, недавно явившійся къ Таванну въ качеств тайнаго секретаря Совта Трехъ, а къ прокуратору Нани въ качеств миньона короля Французскаго.

Всю ночь промучался молодой патрицій Даль-Вермэ. Замаскированный не выходилъ у него изъ головы. Молодой человкъ, недавно женатый, былъ страшно ревнивъ, къ тому же суевренъ. Красавица Сильвія обожала мужа, но тмъ не мене была постоянно имъ подозрваема. Просьба замаскированнаго, или врне, закладъ въ игр — быть представленнымъ жен Даль-Вермэ, сильно смутила ревнивца.

На это было много причинъ. А главное, онъ и безъ того за послднее время, окончательно ршившись изъ честолюбія хать съ посольствомъ въ Испанію, сталъ сумраченъ и раздражителенъ, какъ будто раскаиваясь, что ршился на долгую разлуку съ женой.

Обратившись, какъ длывали многіе изъ его пріятелей, къ таинствамъ магіи, чтобы узнать свое будущее, Даль-Вермэ узналъ лишь одно худое. Старая Сибилла, колдунья, родомъ турчанка или еврейка, жившая въ лачуг около моста Ріальто предсказала ему потерю всего, что ему дорого, и прибавила, что видитъ много крови, а за нею монастырь, а за нимъ базилику Св. Марка и страшную тайну… Ведутъ кого-то казнить!

Даль-Вермэ вполн былъ убжденъ, что какія бы бды ни приключились съ нимъ — онъ никакъ не можетъ заслужить казни, ибо не можетъ измнить своему отечеству и не можетъ сдлаться убійцей.

‘Да и что общаго между казнью и соборомъ? думалъ онъ.— Казни въ Венеціи совершаются глухо и тайно, въ темниц, а не всенародно предъ храмомъ Св. Марка’.

Встрча съ замаскированнымъ незнакомцемъ, случившаяся въ эти дни сомнній и раскаянія въ затянномъ путешествіи, еще боле смутила Даль-Вермэ и подлила масла въ огонь.

Все сказанное маской хотя и было загадочно, но попало прямо въ цль. Незнакомецъ насмшливо не совтовалъ разлучаться съ красавицей-женой и отправляться въ дальній путь.

Вдобавокъ, ревнивецъ-мужъ, избгавшій принимать у себя часто даже друзей, такихъ же патриціевъ, какъ и онъ самъ, вдругъ, вслдствіе нелпаго заклада и проигрыша въ домино, обязался ввести къ себ въ домъ и представить жен чужестранца, никому невдомаго человка, быть можетъ, даже шатуна низкаго происхожденія, плебея изъ Франціи или Германіи.

Даль-Вермэ самъ себ не врилъ, какъ могло все это случиться.

Второе существо въ Венеціи, которое волновалось отъ собственыхъ думъ и которому было не до Генриха III и всхъ готовящихся празднествъ — былъ шахматистъ изъ Вероны, добрякъ и весельчакъ Джіакомо Боббіо. А вдь пріхалъ онъ ради этихъ празднествъ!..

Быть можетъ, въ первый разъ за послднія десять лтъ былъ теперь Боббіо не только озабоченъ и угрюмъ, но даже просто несчастливъ. Уже боле десяти лтъ, какъ никто, нигд, никогда не выигралъ у него ни одной партіи въ шахматы. И на всемъ пространств Аппенинскаго полуострова, въ Сициліи и Сардиніи, и даже вдоль восточнаго побережья Адріатики — всюду былъ провозглашенъ Il signor Giacomo Bobbio, ‘il Veronese’ — непобдимымъ шахматнымъ игрокомъ.

И вдругъ здсь, въ Венеціи, наканун самыхъ торжественныхъ дней, когда онъ хотлъ отличиться особенно и заставить доложить о себ самому королю Франціи… вдругъ… нчто непонятное, невроятное… Кажется, эта не дйствительность! Это сонъ, отвратительный сонъ! Но пробужденіе все не приходитъ…

Боббіо вспомнилъ вс свои три партіи съ замаскированнымъ, вс ходы, и свои и своего противника, и видлъ, что могъ, даже долженъ былъ выиграть, а не проиграть… Онъ зналъ теперь вс свои промахи и ошибки… Но отчего же тогда не видлъ онъ, что длаетъ, не понималъ и не предвидлъ плана своего противника… Какая-то слпота нашла на него, помраченіе разума.

Боббіо мучался цлые часы и утшался минутами, что послзавтра объиграетъ незнакомца…

‘Да… Но все-таки три проигранныя партіи останутся проигранными’, думалось ему.— ‘Этого не вернешь! Три партіи за десять лтъ! И въ Венеціи, а не гд-либо въ глуши Сициліи или въ какомъ-нибудь маленькомъ городк или порт побережья Адріатики’.

Промучившись всю ночь безъ сна, Боббіо съ утра, даже не повъ, заслъ за громадный фоліантъ. Этой древней рукописной книг было по малой мр двсти или триста лтъ. Она заключала въ себ чуть не подробную изъ вка въ вкъ исторію шахматной игры во всхъ странахъ міра, включая Иранъ и Китай.

Половина фоліанта заключала въ себ сборникъ мудрйшихъ шахматныхъ задачъ и ршеній знаменитыхъ игроковъ-мудрецовъ.

Давно Боббіо имлъ эту книгу и зналъ ее почти наизусть… Она была источникомъ его побдъ и его славы, и его счастія на земл. Но какъ много и часто ни справлялся Боббіо со двоимъ другомъ-фоліантомъ, всегда находилъ онъ въ немъ какое-нибудь новое сочетаніе ходовъ. И составивъ планъ, приготовлялъ себ новую блестящую побду — какого бы сильнаго противника ни послала ему судьба.

На этотъ разъ знаменитый и кровно оскорбленный ‘Veronese’ ршилъ заняться цлые два дня и придумать такую хитрую партію, которая бы, несмотря ни на какое умнье противника — доставила бы ему побду.

VIII.

Третье существо, воображавшее себя самымъ несчастнымъ среди всеобщаго оживленія, веселья и шума, была молодая двушка, полу-ребенокъ…

Это была среброволосая красавица-венеціанка Анджелина Контарини, единственная и обожаемая дочь героя республики и знаменитаго адмирала, имя котораго было грозою турокъ за вс послднія войны и стало еще боле громко и славно посл знаменитой битвы при Лепанто. Юная патриціанка славилась своей красотой, своимъ снжно-блымъ личикомъ, ясными синими глазами и самыми прелестными во всей Венеціи волосами. Анджелина была извстна въ родномъ город подъ именемъ: ‘lа biondissima’. А въ Венеціи это много значило. Поклоненіе блокурымъ женщинамъ стало издавна почти культомъ всей Италіи.

Семнадцатилтняя дочь одного изъ первыхъ сановниковъ, крайне богатая невста, наслдница двухъ дворцовъ на Canal Grande и многихъ другихъ въ помстьяхъ отца на Твердой земл, Анджелина Контарини имла все, чтобы быть самой счастливой двушкой на свт. Оставалось лишь найти человка, котораго бы она могла полюбить и назвать мужемъ.

Самъ Контарини, человкъ гордый и честолюбивый, всегда мечталъ объ избраніи въ дожи, но глаза республики въ эти дни былъ еще настолько сравнительно молодъ и бодръ, что теперь не могло быть надежды пережить его. Похоронивъ уже почти совсмъ эти прежнія мечты и довольствуясь высокимъ званіемъ перваго адмирала Св. Марка, Контарини жилъ лишь своею любовью къ красавиц-дочери и грезами о ея будущемъ.

За послднее время юной Анджелин, осаждаемой женихами, былъ представленъ молодой патрицій не особенно славнаго рода, но самъ отличившійся въ борьб съ пиратами, вчными врагами Венеціи, славной и богатой своей торговлей.

Это былъ молодой Паоло Ридольфи, красивый и статный молодецъ, съ лицомъ, сожженнымъ солнцемъ отъ пятилтняго пребыванія и плаванія вдоль Африканскаго побережья и слегка обезображеннымъ рубцомъ на щек отъ турецкой сабли.

Ридольфи, награжденный правительствомъ за свои подвиги, былъ назначенъ начальникомъ флотиліи галеассъ и собирался почить на лаврахъ въ родномъ город… Разумется, посл пяти лтъ суровой жизни на корабл и всякихъ лишеній, Ридольфи былъ не прочь коснуться пристани, жениться и устроиться.

Молодой человкъ съумлъ понравиться гордому Контарини, а затмъ отчасти и красавица Анджелина, въ которую истребитель пиратовъ влюбился сразу — стала милостиво прислушиваться къ рчамъ своей старухи-тетки, повствовавшей особенно часто объ Африк, разбояхъ на мор, ущерб отъ нихъ республик и о подвигахъ защитниковъ Венеціи вообще и одного изъ нихъ — въ особенности.

Рчь о свадьб уже заходила. Контарини уже любилъ юнаго героя Ридольфи. Анджелина не прекословила и была равнодушно привтлива къ нему.

Вдругъ за послдніе дни все перемнилось. Юная венеціанка не захотла и слышать о брак съ морякомъ, грозой пиратовъ, и ходила озабоченная.

Наступили дни празднествъ по поводу прізда короля Франціи, вс венеціанки радостно готовили свои наряды, а Анджелина была крайне задумчива и раздражительна, иногда же подолгу стояла у окна и будто тревожно озиралась.

Красавицу уже нсколько дней занимала одна мысль:

‘Кто такой — тотъ высокій, черноволосый молодой человкъ, котораго она уже боле недли видитъ постоянно прозжающимъ мимо ихъ дворца въ серебристо-черной гондол, когда она, подобно всмъ патриціанкамъ, занята своимъ обычнымъ главнымъ занятіемъ: ‘золотить волосы’…

IX.

Прошли вка, гордая Царица Адріатики собственно исчезла съ лица земли. Въ настоящее время сохранился лишь остовъ ея — чудные дворцы, храмы и синія лагуны… Но душа ея отлетла… Все оживлявшее эти дворцы легло подъ плитами кладбищъ и смшалось съ землей.

Но помимо чудныхъ жилищъ, говорящихъ объ этихъ исчезнувшихъ поколніяхъ, остались страницы, свидтельствующія о слав Венеціи, о подвигахъ ея сыновъ въ борьб съ Востокомъ и о красот ея дочерей.

Жива еще память о чудныхъ волосахъ венеціанокъ, которыя заслужили безсмертіе благодаря кисти Тиціана, Кальяри-Веронезе и иныхъ.

А между тмъ исторія почти молчитъ о томъ, какою дорогой цной пріобрталась венеціанкой эта красота волосъ золотисто- и серебристо-пепельнаго цвта, восхищавшая современниковъ и внушавшая зависть гордымъ римлянкамъ и граціознымъ флорентинкамъ… Что значила чернокудрая красавица около блокудрой дочери лагунъ…

Въ Венеціи, и въ ней одной, водились свтловолосыя красавицы, благодаря вками изощренному искусству краситься… ‘Il arte biondeggiante’, возникшее съ незапамятныхъ временъ и процвтавшее нсколько столтій, не имло предловъ своего совершенствованія, И за каждое столтіе являлось нсколько красавицъ, обладавшихъ тайнымъ способомъ такой окраски, которая, восхитивъ Тиціановъ, дошла въ ихъ твореніяхъ до дней послдующихъ вковъ.

Венеціанка изъ патриціата — двочка, двушка и замужняя женщина равно — проводила день почти въ заключеніи въ комнатахъ дворца и только восемнадцатое столтіе выпустило ее на улицу и на прогулку наравн съ братьями и мужьями.

И всякое утро, цлое утро длиннаго празднаго дня патриціанка проводила въ томъ, что вымачивала голову отваромъ изъ смси самыхъ разнообразныхъ травъ, иногда минераловъ, зачастую даже ядовитыхъ веществъ, а затмъ выходила на балконъ или къ окну и садилась на солнц сушить голову,— сушить и, главное, золотить и серебрить волосы лучами яркаго солнца, какъ врила она наивно нсколько столтій.

При этомъ на голову надвалась сквозная полушапочка, полустка ‘Solana’, чрезъ отверстія которой пропускались длинныя косы прядями.

И вотъ именно за этимъ занятіемъ часто видитъ Анджелину незнакомецъ. Онъ смотритъ на нее, и хотя разстояніе отъ ея балкона и оконъ до воды довольно большое, тмъ не мене Анджелина каждый разъ будто чувствуетъ его взглядъ на себ… И каждый разъ какое-то странное ощущеніе производятъ на нее его острые, будто все пронизывающіе, черные глаза… Онъ не красивъ… нтъ — онъ даже дуренъ! Но онъ ей нравится больше, чмъ многіе патриціи, славящіеся своей красотой. Онъ будто этими своими глазами заставляетъ относиться къ себ неравнодушно.

‘Кто онъ такой?’ думала Анджелина цлые дни.— ‘И чмъ же это кончится?’ думала она иногда и ночью.

Молодая двушка, не скрывавшая ничего отъ своей двоюродной сестры Сильвіи Даль-Вермэ, призналась ей въ нежданномъ чувств.

По совту Сильвіи она дала порученіе своей камеристк молочной сестр, т. е. дочери ея бывшей кормилицы — постараться разузнать во что бы то ни стало чрезъ двухъ ея братьевъ: кто такой этотъ синьоръ, владлецъ серебристо-черной гондолы?

Но старанія камеристки Лукреціи не увнчались успхомъ. Узнать оказывалось невозможно не только имени синьора, но даже его мстожительства. Его гондола, пролетвъ по Большому Каналу или отчаливъ отъ набережныхъ Скіавони или Салута — будто исчезала въ синихъ водахъ Венеціи.

Наканун прибытія Французскаго короля между адмираломъ и его дочерью зашла рчь о наряд для готовящагося у дожа параднаго пріема въ честь Генриха. На этотъ пріемъ Анджелина, конечно, уже имла приглашеніе отъ догарессы.

Юная красавица отнеслась къ этому вопросу такъ холодно и безстрастно, что умный Контарини заподозрлъ, что съ дочерью приключилось нчто. Онъ заговорилъ объ претендент Ридольфи. Дочь выразилась объ немъ рзко, сравнивъ его съ морской акулой.

Контарини задумался надъ акулой, но разспрашивать дочь не сталъ.

‘Время покажетъ и все объяснитъ!’ подумалъ онъ.

Такъ наступило утро торжественной встрчи короля Генриха, и прокураторъ, сбираясь сопутствовать дожу на островъ Мурано, былъ озабоченъ, оставивъ дома дочь, печальную и объявившую, что она на вечерній праздникъ по приглашенію догарессы совсмъ не подетъ…

И въ т мгновенья, когда цлая флотилія готовилась отправиться навстрчу Генриху, а чуть не вся Венеція гудла, собравшись на Рив и любуясь гондолами, галеассами и галерами съ чуднымъ ‘Буцентавромъ’ во глав — юная среброволосая Angelina la Biondissima сидла грустная на своемъ балкон и думала, глядя на опуствшій отъ прозжихъ Canal Grande:

— Никого! Вс собрались туда. Въ Мурано… Стало быть, и онъ тоже… Предъ полднемъ онъ всегда прозжалъ уже вторично. А сегодня ни разу. Стало быть, онъ детъ со всмъ патриціатомъ, стало быть, иметъ на это право? Стало быть, не чужестранецъ, какъ увряетъ, по догадкамъ, Лукреція… Онъ венеціанскій подданный съ Твердой земли. Но кто же онъ!?..’

X.

Утро это во дворц Дожей и во всхъ дворцахъ патриціевъ прошло въ суетливыхъ приготовленіяхъ… Глава республики, прокураторы Св. Марка, сенаторы, совтники или мудрецы — вс облачались въ свои парадныя одежды…

Народъ съ самой зари запрудилъ большую площадь, Піаццету и всю набережную Скіавони такъ, что, казалось, аркады дворца Дожей, окруженнаго отовсюду, не сдержатъ напора шумной и пестрой толпы. Сбиры, стоявшіе на часахъ у всхъ выходовъ и во всхъ воротахъ внутреннихъ двориковъ дворца — не разъ прибгали къ помощи своихъ алебардъ. Наконецъ въ десять часовъ народъ загудлъ и заколебался… Море людское взволновалось и волны побжали еще сильне къ аркадамъ, воротамъ и дверямъ дворца… На это море будто вихремъ ударило долго ожиданное мгновеніе…

По главной мраморной лстниц, именуемой ‘Лстницей гигантовъ’, спускалась медленно и торжественно цлая блестящая вереница: все правительство и весь патриціатъ республики. Шествіе открывали сбиры, за ними шли по четыре въ рядъ молодые патриціи, затмъ разные сановники, члены уголовнаго суда или Кварантіи, затмъ сенаторы, а за ними самъ дожъ, предшествуемый своимъ коллегіумомъ изъ шести прокураторовъ Св. Марка…

Шествіе замыкалось тоже отрядомъ сбировъ.

Торжественный ходъ выступилъ на Піаццету и, пройдя среди расколовшейся на-двое толпы, направился къ набережной. Здсь уже давно стоялъ ‘Буцентавръ’, сверкая золотомъ и пурпуромъ… На корм его, подъ балдахиномъ съ пунцовыми занавсами, сіялъ высокій тронъ съ двумя меньшими по бокамъ… Бесь корабль формы большого баркаса, безъ мачтъ, низкій посредин, но съ сильно возвышающимся носомъ и кормой, былъ отдланъ и задрапированъ малиновымъ бархатомъ… Вс части, ничмъ не укрытыя, сіяли позолотой. А пуще всего горлъ на высокомъ носу корабля, будто вставъ на дыбы, чтобы смотрться въ синія воды, огромный крылатый левъ, держащій въ могучей лап книгу — евангеліе Св. Марка. Вокругъ льва, а равно и на корм вокругъ балдахина надъ трономъ разввались знамена и священныя хоругви изъ собора. Вдоль двухъ бортовъ вытянулось двумя шеренгами съ полсотни гребцовъ въ золотистыхъ ливреяхъ съ государственнымъ гербомъ — тмъ же львомъ — на груди. Золотыя весла были подняты вверхъ, на подобіе ружей.

За ‘Буцентавромъ’ вплотную стоялъ не мене разукрашенный и красивый корабль, но меньшихъ размровъ и съ одной золотой мачтой. Это была парадная галера генералъ-капитана, главнаго начальника венеціанскихъ водъ отъ Canal Grande и всхъ лагунъ до береговъ Твердой земли включительно.

На галер, вопреки обыкновенію, было также устроено возвышеніе и стоялъ тронъ. Подобнаго еще никогда не видали венеціане, и догадкамъ не было конца.

Вслдъ за галерой генералъ-капитана и далеко кругомъ нея сверкала и пестрла сплошная пловучая масса, ослпляя глаза золотомъ, серебромъ и самыми яркими цвтами и красками… То была сотня гондолъ патриціата, тоже облекшихся въ свои парадныя одежды, каждая по цвту герба своего владльца… А гербъ этотъ, зачастую ‘говорящій’, напоминающій народу страницу изъ славной исторіи республики — красовался на носу гондолы, а равно на груди гондольера.

Среди прочихъ виднлся самый извстный и самый любимый народомъ гербъ фамиліи Барбаро, изображавшій на простомъ бломъ пол одно кровавое пятно.

Дале за гондолами стояло двнадцать большихъ галеръ и двсти малыхъ галеассъ, разукрашенныхъ флагами.

Когда дожъ и сановники остановились на краю набережной, изъ собора Св. Марка двинулась и приблизилась небольшая процессія. Это было нунцій св. отца папы, во глав епископовъ и духовенства, который посл обдни явился присоединиться къ торжеству.

Мощные и гордые властители Адріатики, весь наличный патриціатъ, дававшій республик изъ среды своей и дожей, и сенаторовъ, и славныхъ полководцевъ, и героевъ на суш и на мор — теперь вс въ полномъ состав, цлой толпой стали предъ государственнымъ кораблемъ…

Посл краткаго молитвословія, нунцій размашисто благословилъ сверкавшій предъ нимъ ‘Буцентавръ’… Дожъ подалъ знакъ…

Могучій крылатый левъ заколебался и корабль двинулся…

Пустой, съ одними гребцами…

Казалось, что левъ Св. Марка вдругъ ожилъ, взмахнулъ крылами и гордо шевельнулъ золотой косматой головой, будто чувствуя и понимая, что онъ теперь — и впервые — одинъ отправляется въ путь… Онъ одинъ встртитъ съ привтствіемъ и приметъ на корабль высокаго гостя республики, монарха Франціи…

Когда ‘Буцентавръ’ отошелъ отъ набережной, его мсто заняла галера генералъ-капитана, и на нее вмст съ шестью прокураторами и нунціемъ вошелъ дожъ и занялъ приготовленный тронъ. Одновременно вдоль всей набережной Скіавони вс сановники и патриціи садились въ свои гондолы…

И левъ Св. Марка, гордо глядя передъ собой съ ‘Буцентавра’ и держа въ мощной лап евангеліе, будто повелъ за собой безконечную блестящую флотилію, сплошной массой покрывшую каналъ.

Лоно синихъ водъ вдругъ исчезло изъ глазъ народа, волны юдлись въ золото, бархатъ и атласъ, и только тихонько, будто любовно, шевелили эту одежду на себ…

Король Генрихъ со свитой и съ сановниками республики, встртившими его еще на берегу Твердой земли, ночевалъ на остров Мурано во дворц Капелли, и рано утромъ собирался перехать ближе къ городу, на островъ Лидо. Въ семь часовъ утра явился посланный отъ правительства и передалъ виконту Таванну, что дожъ, сенатъ и патриціатъ ршили привтствовать короля еще на Мурано и везти его на Лидо полуофиціально… Отсюда же, посл небольшой церемоніи представленія королю самыхъ главныхъ и выдающихся венеціанцевъ, начнется торжественный въздъ въ Венецію.

Гораздо поздне, около десяти часовъ, явился въ Мурано второй посланецъ и тоже обратился къ Таванну съ заявленіемъ, что дожъ и вся знатная Венеція прибудутъ около полудня…

Это былъ недавній знакомецъ, фаворитъ Генриха, тотъ же и такой же ему непріятный взлядомъ и повадкой, кавалеръ ди-Аволо.

Онъ объяснилъ, что посланъ прокураторіей предупредить короля о времени прибытія дожа со свитой, но въ то же время съ приказомъ отъ ‘Трехъ’ присоединиться къ свит короля.

Таваннъ пожалъ плечами и отвтилъ сухо и коротко:

— Можете!

Онъ докладывалъ Генриху наканун о странномъ распоряженіи правительства Венеціи. Король отнесся къ докладу равнодушно и отвтилъ тмъ же словомъ, что когда-то сказалъ Таваннъ самому ди-Аволо:

— Soit!

Разумется, кавалеръ, тайный представитель тайныхъ ‘Трехъ’, тотчасъ же удостоился чести быть представленнымъ т. е. лишь названнымъ, монарху. Но онъ произвелъ на Генриха такое отталкивающее впечатлніе, что король не могъ превозмочь себя. Не сказавъ ди-Аволо ни слова, онъ отвернулся отъ него.

Четверть часа спустя Генрихъ, улыбаясь, замтилъ любимцу:

— Таваннъ? Что бы сказали поляки, если бы вс мои любимцы были похожи на этого дьявола?

— Какого дьявола, Sire?

— Di-Avolo или diavolo — одно и то же. И произносится, и пишется одинаково по-итальянски.

— Правда! воскликнулъ Таваннъ.— Мн на умъ не пришло. Я произносилъ съ другимъ удареніемъ: Di-Avolo. Такъ, какъ онъ назвался мн!

XI.

Загадочная личность, не смотря на косые взгляды всхъ, приближенныхъ Генриха III и на видимое пренебреженіе,высказанное самимъ королемъ — все-таки примкнула къ небольшой блестящей свит миньоновъ. Вс при этомъ замтили съ нкоторымъ удивленіемъ, что элегантный костюмъ венеціанца мелочами и деталями своего покроя былъ похожъ боле на одянія приближенныхъ короля, чмъ на одянія патриціевъ. Къ тому же костюмъ ди-Аволо былъ точь-въ точь копіей съ костюма Таванна. Они стали двойниками по одежд. Разумется, виконту это обстоятельство было крайне-непріятно, и онъ терялся въ догадкахъ, какъ могло оно произойти, тмъ боле, что, заказавъ себ это платье въ Вн, виконтъ надвалъ его въ первый разъ ради торжественнаго дня.

На обоихъ, на виконт Таванн и на кавалер ди-Аволо былъ атласный свтло-оранжевый костюмъ цвта mauve съ отдлкой изъ темно-фіолетоваго бархата. На ногахъ трико въ обтяжку было фіолетовое, буффы на бедрахъ оранжевыя, куртка, облегавшая вплотную станъ, по имени justaucorps, была также фіолетовая съ черною атласной звздой во всю грудь, а епанча, падающая съ плечъ и висящая за спиной, была бархатная золотисто-оранжевая съ атласной фіолетовою подкладкой. Такой же маленькій золотистый беретъ съ чернымъ перомъ и съ узкой каймой дополнялъ костюмъ виконта, но разнился отъ берета кавалера, у котораго перо было золотистое, а кайма фіолетовая. Но это была случайность…

Виконтъ Таваннъ, разумется, сердился и недоумвалъ, какъ могъ ненавистный венеціанецъ скопировать его новый костюмъ. Въ умышленномъ подражаніи не было сомннія въ особенности потому, что беретъ свой Таваннъ замнилъ лишь наканун другимъ, а беретъ кавалера былъ буквальнымъ воспроизведеніемъ берета его, сдланнаго въ Вн для новаго костюма.

Вс приближенные и миньоны подшучивали надъ виконтомъ, поздравляли его съ его ‘petit fr&egrave,re’ и съ его неожиданнымъ двойникомъ.

Шуткамъ и прибауткамъ вчно веселыхъ миньоновъ не было конца. Къ тому же, подражаніе кавалера было неумстно, нелпо… Цвта костюма виконта, перваго любимца короля, а равно бывшаго временно любимцемъ покойнаго короля Карла IX — имли свою причину:— фіолетовый и оранжевый съ чернымъ считались полутраурными или demi-deuil…

Король былъ весь въ черномъ одяніи, но съ легкимъ фіолетовымъ отливомъ ради торжества и чтобы оказать этимъ любезное вниманіе Венеціи. Сановники, встртившіе Генриха на Твердой земл, тотчасъ замтили, что король одтъ по ихъ выраженію: ‘di pavonazzo’.

Виконтъ Таваннъ, ближайшее лицо къ королю, имлъ право носить полутрауръ по его брату и своему бывшему королю.

Какой же смыслъ имлъ костюмъ венеціанца, кавалера ди-Аволо?

— Е porte le deuil de ses charmes! шутили миньоны, кружась вокругъ кавалера и посмиваясь дерзко прямо ему въ лицо.

Вскор посл полудня свита короля вдругъ замтила изъ оконъ дворца Капелли, что на горизонт синихъ водъ показалась блестящая полоса:— флотилія изъ Венеціи была въ виду Мурано…

Свиданіе монарха Франціи и главы республики произошло на лстниц дворца… Генрихъ стоялъ на первой ступени… Дожъ, сопутствуемый шестью прокураторами, поднялся, и приблизясь, снялъ свою остроконечную шапочку или цойю и сталъ на колни… Генрихъ притронулся рукой къ своему черному берету и поспшилъ поднять старика…

Черезъ полчаса флотилія уже двигалась отъ Мурано къ острову Лидо, но король халъ съ дожемъ на галер генералъ-капитана, ‘Буцентавръ’ шелъ впереди снова пустой.

На Лидо посл молебствія въ маленькомъ храм, гд нунцій въ сослуженіи съ епископами отслужилъ молебенъ и благословилъ короля, вс перешли на площадь. Здсь, въ деревянной временной постройк, сплошь обитой сукномъ и бархатомъ, были представлены королю по его желанію вс сановники Венеціи и даже вс молодые патриціи безъ исключенія.

И король любезнымъ вниманіемъ и мягко-гордой привтливостью очаровалъ всхъ.

— Вотъ истинный монархъ! восклицали вс.

И только въ четыре часа флотилія двинулась отъ Лидо въ Венецію.

Пловучая ярко блистающая и ярко пестрющая масса разукрашенныхъ гондолъ, галеассъ и большихъ галеръ представляла рдкое зрлище. Будто радуга съ небесъ легла на лоно водъ…

‘Буцентавръ’ шелъ впереди, но теперь онъ тоже сталъ рдкимъ явленіемъ для самихъ венеціанцевъ, не только молодыхъ, но и старцевъ. Ни одинъ изъ нихъ не могъ возсоздать въ памяти своей что-либо подобное и подходящее…

Подъ пунцовымъ балдахиномъ было три трона вмсто одного… По бокамъ монарха Франціи помщались дожъ и нунцій. Середина ‘Буцентавра’ была занята лишь прокураторами и французской свитой короля. Помимо главы государства и шести первйшихъ сановниковъ, ни одинъ патрицій не былъ, конечно, приглашенъ на государственный корабль. Это было бы оказаніемъ слишкомъ большой чести.

А между тмъ на ‘Буцентавр’ халъ одинъ человкъ, который не былъ прокураторомъ или сановникомъ Венеціи и не былъ французомъ. Кто же могъ это быть? Это былъ кавалеръ Джіованни ди-Аволо. Но какъ же могъ онъ очутиться на ‘Буцентавр’? Его присутствіе было послдствіемъ недоразумнія между венеціанцами и французами, если только оно не было… навожденіемъ! Ди-Аволо, озираясь на все и на всхъ, ярко сверкалъ своими черными глазами и загадочно, будто зловще, улыбался…

— Да… Я все могу! шепталъ онъ самъ себ на такомъ нарчіи, которое никмъ не могло быть понято на всемъ ‘Буцентавр’. А между тмъ тутъ были люди, которые въ сложности понимали вс европейскіе языки.

Когда флотилія, озаряемая уже заходящимъ солнцемъ, вошла въ лагуны Венеціи, общій видъ торжественнаго шествія по синимъ водамъ, подъ яснымъ сводомъ синяго неба былъ настолько ослпительно чарующимъ, что король не превозмогъ своего волненія… Озираясь на чудные блдно-розовые дворцы, будто выплывающіе на его глазахъ изъ зеркальныхъ водъ, и на безконечную радужную вереницу двигавшейся флотиліи, Генрихъ вдругъ воскликнулъ:

— Plt Dieu que la Reine, ma m&egrave,re, же trouvt avec moi pour jouir de ce spectacle sans pareil!

Когда флотилія вступила въ Большой Каналъ, и слдуя ко дворцу Фоскари, назначенному резиденціей короля, поравнялась съ Піаццеттой, съ обоихъ береговъ массы народа загудли:

— Viva Arrigo il Terzo!.. Viva il Re di Francia e di Polonia…

Этотъ народный крикъ, огласившій всю Венецію и оглашавшій ее затмъ нсколько дней, никогда боле на бломъ свт не раздавался и не повторялся, ибо никогда никто кром Генриха Валуа не сочеталъ въ лиц своемъ древней Галліи и Рчи Посполитой…

Дожъ съ главными сановниками проводилъ короля до подъзда дворца Фоскари.

Не сразу успокоилась Венеція и только далеко за полночь крпко и сладко уснула… Вечерніе часы прошли въ безконечныхъ разсказахъ. И патриціи, и вс плебеи разсказывали домашнимъ, женамъ и дтямъ о всемъ виднномъ и слышанномъ за этотъ знаменательный день 18-го іюля.

Чернь еще ввечеру очистила вс каналы, площадки и улицы, городъ весь опустлъ, какъ рдко бывало, но за то до полуночи во всхъ дворцахъ, домахъ и даже лачугахъ тудлъ веселый говоръ. И прокураторъ, и сенаторъ, и патрицій, и простой цитадинъ, и даже послдній рыбакъ изъ лагунъ вс горячо повствовали, восторгаясь и волнуясь…

— Arrigo il Terzo! слышалось повсюду и будто заполонило и заполнило теперь собой весь городъ.

XII.

Въ продолженіе двухъ слдующихъ дней Генрихъ отдыхалъ отъ путешествія, вс торжества были отложены и король только явился съ неофиціальнымъ визитомъ къ дожу и догаресс въ сопровожденіи лишь двухъ любимцевъ — виконта Сольксъ-Таванна и графа Невера. Затмъ онъ инкогнито, вмст съ ними же, но уже въ маскахъ, осматривалъ Венецію, ея замчательную базилику, замчательную тюрьму, соединенную съ дворцомъ ‘Мостомъ Вздоховъ’, и затмъ побывалъ въ гостяхъ у епископа Гримани, любителя и собирателя картинъ, превратившаго свой дворецъ въ настоящій музей рдкостей, статуй, оружія, монетъ, рукописей, а главное — рыцарскихъ доспховъ прежнихъ временъ, начиная съ эпохи Крестовыхъ походовъ.

За эти два дня, состоящій въ свит короля кавалеръ ди-Аволо былъ свободенъ, и хотя вечеромъ во дворц Фоскари бывали гости — знатнйшіе венеціанцы, Таваннъ отклонилъ назойливое желаніе кавалера явиться тоже.

Вечеромъ перваго же дня пребыванія короля ди-Аволо незамтно и запросто, пшкомъ вышелъ изъ дому. Этимъ ‘домомъ’ теперь былъ дворецъ Джустиніани, назначенный для свиты Французскаго короля. Тамъ кавалеру, присоединившемуся къ этой свит, дали тоже комнату, но совершенно отдльно отъ всхъ миньоновъ. Гд жилъ онъ прежде — зналъ лишь онъ одинъ.

Переодвшись въ черный костюмъ, накинувъ плащъ и надвъ маску, ди-Аволо отправился, умышленно кружа по маленькимъ улицамъ-корридорамъ города, въ самый глухой кварталъ Венеціи Кіоджіа, населенный всякимъ сбродомъ. Здсь попадался на глаза самый разнохарактерный людъ, въ томъ числ албанцы, тунисцы, турки, даже негры, и довольно большое количество евреевъ.

Кавалеръ ди-Аволо, дойдя до глухого переулка, вошелъ въ маленькій домикъ среди дворика съ высокими стнами. Хозяинъ этого жилья, восьмидесятилтній старикъ съ длинной сдой бородой, не скоро впустилъ его, предварительно окликнувъ трижды по имени: Джіованни.

Придя къ старику, кавалеръ около получаса почти не говорилъ съ нимъ, а перебиралъ какія-то вещи въ сосднемъ съ комнатой чулан. Отобравъ что-то мелкое, онъ сложилъ все въ кожаный мшочекъ и, выйдя, слъ противъ хозяина.

Старикъ, озаренный тусклымъ свтомъ маленькой, слегка, коптившей, лампады, былъ оригинально красивъ, благодаря своей большой серебряной бород. На голов его была надта круглая черная ермолка, изъ-подъ которой падали вьющіеся сдые волосы, а на вискахъ дв длинныя сдыя пряди, которыя, вися на щекахъ, закрывали уши. Длинный крючковатый носъ не портилъ лица его, и оно, благодаря большимъ голубымъ глазамъ, было умное и доброе, но будто съ печатью задумчивости, врядъ ли когда-либо покидающей это лицо. Такъ казалось…

— Ну, дядя Ааронъ… вымолвилъ ди-Аволо, улыбаясь.— Еще…

— Какъ еще?.. удивился старикъ.

— Да… еще. И по малой мр двсти червонцевъ.

— Король вчера только пріхалъ и уже ты усплъ… началъ было старикъ, но кавалеръ перебилъ его:

— Нтъ, у меня еще на два дня хватать денегъ, но я не хочу приходить сюда… Разв можно ручаться, что ктонибудь не станетъ подглядывать. Въ такихъ играхъ, какую я теперь затялъ, голова человка виситъ на волоск… Кром того, я долженъ завтра отдать Этьену пятьдесятъ червонцевъ…

— Ты говорилъ, что далъ ихъ ему еще въ Вн.

— Память слаба у тебя, дядя Ааронъ. Да, я далъ Этьену въ Вн тридцать дукатовъ, но всхъ было уговорено сто, изъ коихъ пятьдесятъ по прізд короля въ Венецію и послдніе двадцать… при вызд, если… Если все удастся.

— Ничего не удается! рзко и сурово произнесъ старикъ.

— Зачмъ такъ говорить! воскликнулъ кавалеръ.— Зачмъ смущать меня! Пока все идетъ на ладъ. Все общаетъ неслыханный, блистательный успхъ.

Старикъ ничего не отвтилъ.

— Ну, давай деньги. Послдній разъ… больше не попрошу.

— Что мн он… грустно отозвался старикъ.— Дло не въ деньгахъ. Твои же вс будутъ посл моей смерти… Только я боюсь, что все достанется не теб, а Sant Officio… Ты, а за тобой и я, попадемъ къ нему въ лапы и сгніемъ въ тюрьм…

— Вздоръ! Вздоръ, дядя Ааронъ!… весело сказалъ ди-Аволо.— Не забудь, что твой Джіованни уже сталъ кавалеромъ, и сталъ секретаремъ Совта Трехъ, и сталъ любимцемъ Французскаго короля. А скоро онъ станетъ уже истиннымъ капитаномъ французскихъ войскъ, истиннымъ подданнымъ и патриціемъ Венеціанской республики, мужемъ богатйшей Контарини ‘la biondissima’, а затмъ… сенаторомъ… прокураторомъ, пожалуй, даже дожемъ…

И ди-Аволо громко разсмялся страннымъ смхомъ. Старикъ глубоко вздохнулъ.

— Одно скажу Джіовани, шепнулъ онъ.— О подобной дерзости и ловкости я никогда не слыхивалъ… И это именно меня смущаетъ.

Кавалеръ ди-Аволо все-таки получилъ отъ старика два кошелька съ червонцами и, уложивъ въ тотъ же мшочекъ, надлъ маску и вышелъ. У перваго же мостика онъ нанялъ гондолу.

На другой день, рано утромъ, кавалеръ, уже въ другомъ, ярко-голубомъ костюм, сидлъ въ пріемной во дворц Дожей у дверей залы, гд засдалъ всегда Совтъ Десяти.

Онъ уже приказалъ доложить о себ одному изъ членовъ Совта, который въ то же время былъ, по слухамъ, членомъ Совта Трехъ. Кавалеръ, благодаря своей ловкости, имлъ ясныя на это доказательства.

Человкъ, на видъ не боле пятидесяти лтъ, высокій и плотный, чернобровый, съ румянцемъ на щекахъ и съ яркоблестящими глазами тотчасъ же принялъ кавалера въ особой небольшой комнат и сдлалъ лишь два шага впередъ навстрчу гостю.

Это былъ да-Понтэ, громко извстный и въ Венеціи, и за предлами республики, семидесятилтній старикъ-патрицій, бывшій долго посланникомъ при разныхъ дворахъ Европы.

Указавъ гостю на табуретъ, патрицій величаво опустился въ свое большое, въ вид трона, кресло и вымолвилъ привтливо, но какъ-то особенно ршительно и гордо:

— Что привело васъ ко мн, синьоръ кавальере?

— Важнаго, illustrissimo signor, я вамъ еще сообщить не могу. Новаго отъ Таванна я еще не имю ничего, заговорилъ ди-Аволо, стараясь быть какъ можно почтительне и вжливе.— Сегодня я опять намекалъ виконту, и онъ мн сообщилъ, что еще не получилъ отвта отъ монарха. Но онъ не сомнвается… Вроятно, въ день торжественнаго пріема во дворц… Или, быть можетъ, и въ самый день отъзда… король соизволитъ оказать вамъ это вполн заслуженное отличіе…

Кавалеръ кончилъ и какъ бы не ршался продолжать рчь. Да-Понтэ молчалъ и будто обдумывалъ слышанное.

— Изъ всхъ насъ, сурово заговорилъ патрицій,— только Барбаро, Фоскари и я — можемъ быть удостоены этой чести.

И снова наступила пауза.

— Я вмст съ тмъ ршаюсь снова напомнить вамъ, заговорилъ ди-Аволо отчасти робко.

— Мое общаніе? перебилъ да-Понтэ.— Будьте спокойны. Мое слово вамъ дано… И стало быть, считайте дло какъ бы конченнымъ… Но, скажите мн… Я немного удивляюсь… Вы якобы любите Венецію… Я это понимаю. Но что заставляетъ васъ именно такъ поступать, а не иначе?.. Вы фаворитъ могущественнаго монарха, другъ его перваго друга Таванна… Ваша будущность должна быть блестящая… Что дастъ вамъ республика? Ничего или слишкомъ мало. Оставаясь французомъ, вы можете даже вскор при посл Франціи быть здсь же въ Венеціи.

Кавалеръ ди-Аволо стадъ краснорчиво и горячо доказывать, что онъ пользуется вниманіемъ короля Польскаго… Чмъ станетъ для него король Франціи — еще неизвстно. Бывали часто примры, что монархи отдаляли отъ себя всхъ лицъ, съ которыми были наиболе дружны и близки въ качеств наслдниковъ престола.

— Ну, это ваше дло!… перебилъ да-Понтэ сухо и видимо стараясь сократить бесду.— На меня вы можете разсчитывать. Ваша натурализація и поступленіе на службу республики — дло, повторяю вамъ, простое, зависящее отъ меня.

Чрезъ нсколько минутъ ди-Аволо уже спускался по лстниц и выходилъ изъ дворца Дожей.

— Дерзко, дерзко, дерзко… повторялъ онъ себ подъ носъ тревожнымъ шопотомъ.— А вдь удастся… Вся сила въ краткости пребыванія Генриха. Затянись его пребываніе здсь всякими торжествами — и всему конецъ! Ужасный!.. Даже предвидть нельзя — какой конецъ! Тотъ Совтъ, къ которому принадлежитъ этотъ самый да-Понтэ — шутить не любитъ. Всякій долженъ трепетать передъ этимъ старикомъ, а я имъ играю, какъ куклой, какъ пшкой.

Выйдя на набережную Скіавони, кавалеръ слъ въ свою гондолу, надлъ маску и приказалъ хать чрезъ каналъ, прямо къ церкви Санта-Марія делла Салута. Затмъ, обогнувъ мысъ, на которомъ высился этотъ храмъ, онъ приказалъ гондольеру съ едва скрываемымъ чувствомъ довольства:

— Дворецъ Даль-Вермэ…

XIII.

Черезъ нсколько минутъ гость въ маск всходилъ уже на крыльцо дворца. Къ нему навстрчу спускался хозяинъ и сурово встртилъ его словами:

— Синьоръ, съ тхъ поръ, что дворецъ этотъ существуетъ, никто не проникалъ въ него замаскированнымъ дале прихожей и лстницы.

— Условіе было, синьоръ, что я сниму маску въ присутствіи синьоры Сильвіи… отвтилъ кавалеръ.

— Я не могу отступить отъ соблюденія вкового обычая, отозвался еще сурове патрицій.— Поэтому я попрошу синьору Даль-Вермэ выйти и принять васъ здсь. Обождите.

— Въ такомъ смысл… Кавалеръ ди-Аволо къ вашимъ услугамъ. И назвавшись, гость снялъ маску… Даль-Вермэ пристально приглядлся къ лицу гостя и, будто встревожившись, произнесъ глухо:

— Мы видались?.. Хотя имя ваше я слышу впервые.

— Можетъ быть, синьоръ…

— Мы гд-то видлись!.. Когда-то… Давно… Съ вашимъ лицомъ соединяется для меня какое-то особое и странное воспоминаніе… Вы должны въ качеств порядочнаго человка и гостя,— почти насильственно являющагося гостя — помочь мн вспомнить.

— Вы ошибаетесь, синьоръ. Вы видли меня, быть можетъ, вчера въ свит Генриха…

— Правда! вскрикнулъ Даль-Вермэ.— На ‘Буцентавр’. Но право… Право, мн кажется… Еще что-то… Что-то давнишнее… Впрочемъ, извините меня… Коль скоро вы французъ и являетесь въ Венецію съ королемъ, то обстоятельства совершенно измняются… Прошу васъ сдлать мн честь пожаловать…

Сочтя своего соперника по игр въ домино за одного изъ приближенныхъ Генриха III, патрицій тотчасъ же перемнился въ обращеніи съ гостемъ, сталъ любезне, но вмст съ тмъ думалъ:

‘Французскій король и его свита неожиданно захали въ Венецію, пробудутъ пять-шесть дней и удутъ, чтобы никогда не вернуться. Зачмъ же ему нужно знакомиться съ женой!’

Сильвія, предупрежденная мужемъ обо всемъ, ждала гостя нетерпливо и тревожно. Она задавала себ тотъ же вопросъ: зачмъ какому-то замаскированному изъ конфитеріи игроку въ домино и шахматы непремнно хочется быть ей представленнымъ? Онъ ставитъ это даже условіемъ игры. Вдобавокъ, ревнивецъ-мужъ смущенъ всмъ этимъ, и глупый капризъ неизвстнаго человка явится, пожалуй, мотивомъ домашнихъ бурь…

Когда гость явился предъ хозяйкой… лицо ея слегка измнилось, будто просвтлло. Для Сильвіи загадка была сразу разршена… За то мужъ замтилъ эту перемну въ лиц и снова насупился. Ревность сразу заговорила.

— Кавалеръ ди-Аволо, представилъ патрицій гостя, и вс трое, отчасти стсняясь, молча сли. Кавалеръ заговорилъ первый и, странно глядя на Сильвію, объяснилъ, что онъ наполовину французъ и наполовину итальянецъ, но собирается стать подданнымъ Венеціанской республики. Сильвія смотрла на гостя какъ-то особенно. Чуткій и догадливый, благодаря крайней прирожденной подозрительности, Даль-Вермэ тотчасъ понялъ, что жена знаетъ этого человка и положительно не въ первый разъ видитъ его теперь.

Кавалеръ пробылъ только нсколько минутъ и откланялся. Казалось, ему только и нужно было исполненіе его прихоти — быть представленнымъ Сильвіи. Но едва онъ вышелъ и отъхалъ въ гондол, какъ ревнивецъ обратился къ жен съ вопросами, которые она ждала.

— Кто это? Что это? Ты его знаешь?

— Да,— знаю, просто и кротко отвтила Сильвія.— Это тотъ самый незнакомецъ, про котораго я теб говорила, котораго я видла изъ окна у моей двоюродной сестры и который сильно нравится Анджелин. Онъ хочетъ очевидно чрезъ насъ познакомиться съ дядей Контарини. Вотъ вся разгадка, всего…

— Не правда! Я не врю… воскликнулъ Даль-Вермэ.

И онъ тотчасъ же, какъ все ревнивцы-мужья, сочинилъ жен цлую исторію со всми подробностями — плодъ его воображенія и безумной ревности.

Однако понемногу Сильвіи удалось успокоить мужа. Она ссылалась на двоюродную сестру, которая все подтвердитъ…

— Хорошо. демъ къ Анджелин! ршилъ Даль-Вермэ.

Разумется, чрезъ часъ во дворц Контарини ‘блокурйшая’ Анджелина не столько словами и увреньемъ, сколько своимъ счастливымъ и радостнымъ лицомъ подтвердила все сказанное Сильвіей. Двушка была въ восторг, узнавъ, что незнакомецъ оказался кавалеромъ, полу-итальянцемъ и очевидно интересующимся ею. Иначе зачмъ ему знакомиться съ Даль-Вермэ и его женой?

— Наконецъ-то!.. восклицала Анджелина, чуть не прыгая отъ счастья.

Молодой патрицій долженъ былъ поневол успокоиться и перестать ревновать. Единственное, что еще смущало его — было лицо кавалера. Они положительно гд-то когда-то видлись. И давно — года три назадъ… или пять лтъ! Но ди-Аволо вдь отрицаетъ это?.. Это не доказательство однако.

Даль-Вермэ оставилъ жену въ дом дяди и ухалъ. Сильвія и Анджелина, разумется, принялись за обсужденіе важнйшаго вопроса.

— Что же дале? сказали об.

— Онъ, вроятно, будетъ просить тебя представить его моему отцу, сказала Анджелина.

— Да.

— И надо поскоре… Нечего откладывать.

— Да. Поскоре… Ты знаешь мужа? вздохнула Сильвія.— Я не для тебя буду спшить.

— А для себя… Ради успокоенія ревнивца.

— Да. Поэтому помоги мн и ты… объяснись съ дядей… Разскажи ему все.

И кузины условились, что Сильвія пригласитъ кавалера къ себ въ гости, а Анджелина съ отцомъ явятся сами собой, якобы нечаянно…

— Когда? спросила двушка, ликуя.

— Скоре! Скоре! ужъ весело отозвалась Сильвія,— ради своего ревниваго мужа, а не ради влюбленныхъ.

— Посл-завтра.

— Посл-завтра королевскій торжественный пріемъ у дожа.

На это заявленіе Анжелина вскрикнула отчаянно.

— Что такое? испугалась Сильвія.

— И онъ тамъ будетъ съ королемъ!?

— Конечно.

— А я отказалась хать на это торжество. Отецъ уже заявилъ догаресс, что я больна и не буду.

— Ну, выздоровешь… и подешь…

— А платье? Вс дамы должны быть въ блыхъ платьяхъ. А у меня есть платья всхъ цвтовъ, кром благо.

— Ну, для Анджелины Контарини, авось, найдется платье въ магазинахъ Мерсеріи, пошутила Сильвія и, расцловавшись съ двоюродной сестрой, он пошли къ окнамъ, чтобы поглядть усплъ ли мужъ прислать за ней ихъ гондолу.

Но об кузины, подошедшія къ окну съ этой цлью, оторопли и, не сговариваясь, устремили глаза на середину Canal Grande.

Противъ дворца Контарини не летла, не шла… а просто стояла гондола… Такъ какъ ее влекло теченіемъ, то гондольеръ тихо работалъ весломъ и держалъ ее на одномъ мст. Каюта или навсъ былъ снятъ, и въ гондол сидлъ именно тотъ, о которомъ кузины только что проговорили цлый часъ.

При вид обихъ женщинъ — кавалеръ ди-Аволо поднялся въ гондол, снялъ свой беретъ съ краснымъ перомъ и низко опустилъ съ нимъ руку. Это былъ поклонъ нижайшій, любезнйшій, но вмст съ тмъ немного фамильярный.

Анджелина ярко вспыхнула. Сильвія обняла кузину и, не смотря на ея легкое сопротивленіе, вывела ее на балконъ.

Кавалеръ сказалъ что-то гондольеру и его гондола, будто сорвавшись съ мста, быстро описавъ полукругъ, подплыла подъ самый дворецъ и скользнула вдоль его стнъ.

— Какъ я счастливъ, что имю право кланяться кузин синьорины Контарини, сказалъ ди-Аволо.— Но нчто длаетъ меня несчастнымъ — неизвстность.

И ди-Аволо поглядлъ на Анджелину горящими глазами.

— Синьорина Анджелина, тихо вымолвила вдругъ Сильвія, перевшиваясь чрезъ перила,— еще никому не дала права пригласить ее въ шествіе при торжественномъ пріем у дожа.

— Неужели я могу надяться, воскликнулъ ди-Аволо.

Анджелина не отвтила, но глаза ея, устремленные внизъ на гондолу и стоящаго въ ней — сказали больше, чмъ простое: да.

— Я умру отъ нетерпнья!.. воскликнулъ ди-Аволо.— Я не доживу до этой минуты…

Женщины усмхнулись и исчезли съ балкона. Гондола быстро отчалила отъ стнъ дворца, а чрезъ нсколько минутъ другая гондола, большая и голубая, приблизилась на ея мсто. Въ ней былъ Даль-Вермэ, ворочавшійся самъ за своей женой.

XIV.

Въ тотъ же вечеръ конфитерія ‘Золотого Льва’ была переполнена еще боле обыкновеннаго.

Быть можетъ, это случилось отъ того, что и городъ былъ боле переполненъ прізжими ради пребыванія монарха Франціи. Но, однако, была и другая причина. Вс обыкновенные постители конфитеріи знали, что именно въ этотъ вечеръ должно было произойти въ ней вторичное любопытное состязаніе знаменитаго Джіакомо съ неизвстнымъ шахматистомъ, наканун невроятно обыгравшимъ его.

— Онъ не явится! Это была случайность! Онъ не захочетъ срамиться и быть осмяннымъ. Онъ уже, быть можетъ, ухалъ!

Такъ разсуждали вс игроки въ разныя игры, окружая Джіакомо Боббіо, сидвшаго въ углу и трепетно оглядывавшаго всякаго, кто входилъ съ площади. Въ конфитеріи было уже много иностранцевъ, вроятно французовъ изъ многочисленной свиты Генриха.

Кто-то высказалъ соображеніе, сразу взволновавшее всхъ друзей Боббіо.

— Да. Конечно. Разумется… раздались голоса.

— Но это не честно. Это подло… Надо это заявить вслухъ. Пускай онъ услышитъ!

— Да, сказалъ Боббіо мрачно.— Пожалуй, это такъ.

Соображеніе заключалось въ томъ, что невдомый соперникъ, быть можетъ, находится уже въ конфитеріи и забавляется тмъ, что его вс ждутъ.

— Надо было тогда же заставить его снять маску! сказалъ кто-то.

Друзья Боббіо уже собирались заявить громогласно на всю публику, что если незнакомецъ-соперникъ находится въ конфитеріи, то поступаетъ какъ подлый трусъ… Но въ ту же минуту въ дверяхъ показался Даль-Вермэ, пришедшій, конечно, съ той же цлью: поглядть на вторичный бой въ шахматы.

Вс обступили патриція и передали ему свои соображенія и опасенія.

Даль-Вермэ оглянулся вокругъ себя, переглядлъ всхъ сидвшихъ и вымолвилъ улыбаясь:

— Его нтъ здсь.

— А разв вы его знаете?!

— Знаю. И отвчаю вамъ, что онъ запоздалъ и будетъ. Онъ боле того, что вы думаете. Онъ патрицій, но не Венеціи. Онъ носитъ титулъ кавалера.

Это извстіе разно подйствовало на друзей Боббіо. Одни будто обрадовались, что имютъ дло съ дворяниномъ и порядочнымъ человкомъ, другіе были якобы недовольны и разочарованы, будто предпочитая, чтобы побдитель Боббіо былъ изъ простыхъ.

Самъ Джіакомо сталъ задумчиве, чмъ былъ до тхъ поръ.

Когда куранты на башн Мерсеріи пробили десять часовъ и проиграли далматинскую заунывную псню, Джіакомо Боббіо, все время приглядывавшійся къ дверямъ, вдругъ поднялся съ мста.

— Вотъ… Кажется онъ! выговорилъ Боббіо.— Руки его, т же…

— Да, это онъ, сказалъ Даль-Вермэ.

По площади, наперерзъ, тихо и важно шелъ кавалеръ ди-Аволо, безъ маски, и направляясь къ конфитеріи, вошелъ въ нее чрезъ минуту при общемъ молчаніи и вниманіи. Онъ, улыбаясь, поклонился Даль-Вермэ, а затмъ Боббіо…

— Я къ вашимъ услугамъ, синьоръ, сказалъ онъ,— но если возможно, я бы просилъ васъ заране согласиться только на дв партіи, ибо мн не время. Я явился лишь потому, что хотлъ сдержать данное слово…

— Извольте, отвтилъ Джіакомо весело, довольный появленіемъ противника.

— Итакъ, синьоръ Боббіо, какъ только я выиграю эти дв партіи — вы не будете просить отъиграться и не будете меня задерживать.

— Увидимъ, кто еще ихъ выиграетъ, сказалъ шахматистъ, садясь за столикъ, но почувствовалъ вдругъ, что его смлость и его увренность въ себ какъ бы хотятъ его покинуть.

‘Пустое. Глупая трусость’, подумалъ онъ. ‘Найденный въ фоліант дебютъ — замчателенъ по своей смлости и атак!’

Шахматы были разставлены. Ди-Аволо и Боббіо поглядли другъ на друга и каждый подумалъ свое, одинъ улыбнулся, другой насупился.

‘Если бы ты зналъ чмъ именно — помимо умнія играть — я беру, ты, добрякъ и скромница, но человкъ самолюбивый и впечатлительный…’ подумалъ ди-Аволо улыбаясь и разглядывая пухлое и добродушное лицо Боббіо.

‘Какая увренность! Какое спокойствіе! Престранный человкъ! Неужели я опять проиграю!’ уже взволновался Джіакомо длая первый ходъ.

Вокругъ противниковъ услись вплотную любопытные и впереди всхъ, возл кавалера, его новый знакомый, Даль-Вермэ. Нсколько десятковъ человкъ стали кругомъ и вс глаза были устремлены на шахматную доску.

Противники сдлали по шести ходовъ каждый, а времени сравнительно прошло много. На этотъ разъ кавалеръ обдумывалъ свои ходы, а лицо его было даже озабочено. Джіакомо,напротивъ, выступалъ ршительно, изучивъ дебютъ. Причина была та, что кавалеръ не сразу понималъ ходы Боббіо… А Боббіо почти вс варіанты усплъ разсмотрть уже заране.

‘Эта задача съ западней!’ подумалъ наконецъ ди-Аволо. ‘Надо разгадать прежде чмъ на половину попадешься въ нее.’

Оба сдлали еще по четыре хода… Присутствующіе были удивлены… Нкоторые стояли разиня ротъ. Игра любимца, ихъ Джіакомо была поразительна по своей странности.

‘Что же это за дебютъ?’ недоумвалъ Даль-Вермэ и вмст съ тмъ ему чудилось, что кавалеръ на этотъ разъ непремнно проиграетъ.

Посл еще одного хода конемъ, ди-Аволо задумался, облокотясь головой на об подставленныя руки… Онъ долго думалъ среди полной почти торжественной тишины въ конфитеріи. Никто не игралъ ни въ одну игру, и вс, даже вновь входившіе, присоединялись къ зрителямъ битвы двухъ шахматистовъ.

— А-а? тихо протянулъ вдругъ кавалеръ и глубоко вздохнулъ такъ, какъ если бы вошелъ на крутую гору. Чувство довольства и облегченія явно сказались въ этомъ восклицаніи.

Джіакомо, весело глядвшій все время, сталъ серьезне. Это простое: ‘а-а!’, вырвавшееся у противника его, будто по голов палкой ударило. Ди-Аволо сдлалъ ходъ…

Публика ахнула…

— Что вы! Что вы! воскликнулъ невольно Даль-Вермэ.— Вдь вы теряете…

— Извините! громко и сердито произнесъ кавалеръ.— Говорить, совтовать, предупреждать… Мы здсь не дти.

Джіакомо просіялъ и сдлалъ ходъ пшкой.

— Шахъ королев! выговорилъ онъ дрогнувшимъ отъ довольства голосомъ.

Кавалеръ, насупившись, передвинулъ королеву.

— Шахъ королев! повторилъ Боббіо, двигая ладьей, и посл хода противника прибавилъ, идя вновь:— Шахъ королю и королев!

Кавалеръ задумался на мгновеніе и, наконецъ, пробормоталъ, закрывая короля конемъ:

— Что длать! Прозвалъ!..

Иного исхода не было. Королева должна была, ради спасенія короля, погибнуть.

— Врная супруга готова всегда на самопожертвованіе, пошутилъ кавалеръ, озираясь на всхъ, но Даль-Вермэ почему-то вспыхнулъ, будто принявъ эти слова за намекъ, обращенный къ нему.

Боббіо взялъ съ доски королеву противника, но приглядывался при этомъ къ игр нсколько озабоченно. Онъ какъ будто искалъ глазами что-то бывшее на доск за мгновеніе назадъ и теперь сразу пропавшее безслдно. Онъ сдлалъ ходъ, но тотчасъ готовъ былъ замнить его другимъ.

— Шахъ королю! вымолвилъ кавалеръ, передвинувъ ладью изъ края въ край.

— Что?! Какъ?! вскрикнули двое зрителей.

Джіакомо тоже ахнулъ и отороплъ. Взглядъ его забгалъ… Поднявъ глаза съ шахматъ на противника, онъ совсмъ смутился. Кавалеръ сидлъ будто озабоченный и недовольный собой, но глаза выдавали его — они положительно смялись…

Глаза хохотали! Глаза эти помирали со смху надъ нимъ, Джіакомо Боббіо, еще держащимъ взятую королеву въ потной отъ волненія рук.

Боббіо отступилъ своимъ королемъ.

— Шахъ королю! повторилъ кавалеръ, двигая офицера.

Боббіо уже неврной рукой вновь двинулъ фигурой.

— Шахъ королю! снова прозвучалъ голосъ ди-Аволо на всю конфитерію съ оттнкомъ, который говорилъ: ‘а вотъ сейчасъ и конецъ!’

Боббіо началъ мняться въ лиц… Глаза его бгали по доск, какъ будто снова въ послдній разъ съ отчаяньемъ и безнадежностью искали это ‘нчто’ невидимое, потерянное или ускользнувшее по мановенію волшебника. Онъ двинулъ снова королемъ.

— Ну, кажется, конецъ. Синьоръ ди-Аволо опять выигралъ! задумчиво проговорилъ Даль-Вермэ.

— Странно! Сейчасъ было наоборотъ, раздался голосъ изъ кучки зрителей.

И сразу вс заговорили.

— Не надо было брать королеву!..

— Разумется. Отъ этого все перевернулось.

— Хорошо теперь говорить…

— Онъ ее пожертвовалъ…

Прошло минутъ пять. И еще два раза раздался голосъ ди-Аволо, монотонно произносившій:

— Шахъ королю!

Наконецъ, онъ тихо вымолвилъ:

— Шахъ и матъ! И всегда такъ будетъ! Между нами двумя конечно, синьоръ Джіакомо Боббіо, il Veronese!

Побжденный сидлъ блдный какъ смерть, съ потухшимъ взглядомъ и, казалось, старательно, но робко приглядываясь къ лицу кавалера, будто что-то соображалъ.

— Какъ ваше имя? глухо вымолвилъ онъ наконецъ.— Синьоръ Даль-Вермэ сейчасъ назвалъ васъ, но я, кажется…

— Кавалеръ ди-Аволо! улыбнулся тотъ.

— Да… Конечно… Разумется! залепеталъ Джіакомо глупымъ и безсознательнымъ голосомъ, какъ ребенокъ.

И вмст съ тмъ онъ думалъ:

‘Но вдь можно произносить и съ другимъ удареніемъ и тогда… выходитъ…’

И шахматистъ изъ Вероны — богомольный, суеврный и робкій въ сфер всякихъ отвлеченныхъ вопросовъ — сидлъ за столикомъ, положительно не видя никого и ничего, будто теряя сознаніе, а губы его шевелились.

Онъ повторялъ про себя: ‘Pater noster…’

— Прикажете вторую? спросилъ кавалеръ.

— Нтъ! глухо отозвался Боббіо.— Нтъ! Вы… Вы…— И онъ не могъ выговорить.— Вы сильне меня. Я это всмъ говорю! Я сознаюсь…

Ди-Аволо поднялся, усмхаясь… Публика разступилась, и онъ медленно направился къ выходу изъ конфитеріи.

Даль-Вермэ двинулся за нимъ, не обращая вниманія на то, что Боббіо что-то спрашивалъ у него… Многіе окружили побжденнаго ‘Веронезе’ и слышались слова утшенія, мало утшительныя.

— Что за бда!.. Онъ чужеземецъ! Все-таки изъ итальянцевъ никто васъ еще не обыгралъ!.. Въ другой разъ можетъ быть…

Между тмъ патрицій нагналъ кавалера среди площади и окликнулъ его. Тотъ остановился.

— Мн хотлось бы объясниться съ вами по поводу одного очень важнаго вопроса, сказалъ онъ.

— Извольте… Но время и мсто вы выбрали несовсмъ подходящія, любезно сказалъ ди-Аволо.

— Я буду кратокъ! Скажите… Вы пожелали быть представленнымъ синьор Даль-Вермэ, моей жен, чтобы затмъ быть представленнымъ въ дом ея дядя, адмирала Контарини?

— Можетъ быть…

— Какъ, можетъ быть?! Я требую слово ‘да’, или слово ‘нтъ’.

— Хорошо… Пожалуй.

— Что?

— Я скажу: ‘Да’.

— Вы любите Анджелину? Вы желали бы… Вы надетесь на ея взаимность… потому что знаете, что она тоже…

— Я этого знать не могу, перебилъ ди-Аволо.

— Я вамъ заявляю, что она любитъ васъ! Вамъ только остается быть представленнымъ адмиралу и ему понравиться… И тогда…

— Что тогда? сурове спросилъ вдругъ кавалеръ.

— Дло будетъ лишь за вами… Скажите слово — и вы женихъ и мужъ Анджелины…

Кавалеръ молчалъ.

— Вы опасаетесь? Хотите, я помогу вамъ? Хотите, я все возьму на себя? горячо заговорилъ молодой патрицій, словно защищался или добивался какой-либо своей тайной цли.— Дня черезъ три-четыре, я общаю вамъ, вы будете ужъ почти женихомъ синьорины Контарини, la biondissima и въ то же время, если вамъ это не извстно — la riquissima… У Контарини огромное состояніе и одна дочь… Онъ еще недавно, за битву при Лепанто, получилъ семь кораблей, полныхъ всякой военной добычи. Повторяю, хотите стать женихомъ моей кузины чрезъ три-четыре дня… до отъзда короля. Вы послдуете за нимъ женихомъ, чтобы вернуться… или останетесь просто и тотчасъ, чтобы внчаться. Хотите?

— Нтъ! выговорилъ кавалеръ тихо.

— Нтъ? глухо отозвался Даль-Вермэ вопросомъ.

— Нтъ!

— Какъ нтъ?

— Такъ. Я не понимаю вашего удивленія.

— Вы влюблены въ Анджелину?

— Немного… Да…

— Вы желали бы быть ея обладателемъ?

— Жениться на ней… Конечно… Но не теперь… Не сейчасъ… Посл… поздне…

— Почему? вскрикнулъ Даль-Вермэ, уже давно измнившійся въ лиц отъ всякихъ терзаній на сердц.— Почему? почему? повторилъ онъ.

— Этого я вамъ сказать не могу, холодно произнесъ ди-Аволо.— Со временемъ, я готовъ самъ просить вашей дружеской помощи… Положимъ, чрезъ мсяцъ или два.

— А теперь вы ее не любите и ничего не желаете… Отказываетесь отъ моего предложенія…

— Да.

— Послдній разъ! крикнулъ Даль-Вермэ вн себя.— Вы отказываетесь наотрзъ?

— Что съ вами, синьоръ?..

— Со мной?.. со мной?.. То, что я не мальчишка, не слпой, не дуракъ… Я все понимаю… Или понялъ теперь. Все это вполн ясно. Ясно какъ день. Такъ знайте, синьоръ кавальере, что вс Даль-Вермэ изъ рода въ родъ умли достойно носить шпагу…

— Моя же шпага, синьоръ, еще никогда не проливала крови, кротко отвтилъ ди-Аволо.— Но я не понимаю васъ… Я благодарю васъ за лестное предложеніе и заявляю, что черезъ мсяцъ обращусь за вашей помощью…

— Сейчасъ или никогда!

— Это ребячество. Теперь это… невозможно…

— Почему? объясните…

— Никогда!

— Въ такомъ случа… злобно произнесъ Даль-Вермэ.— Вашъ покорнйшій слуга… Я и моя шпага къ вашимъ услугамъ, если вы того заслуживаете и мн понадобится дать вамъ хорошій урокъ.

— Я извиняю на этотъ разъ вашу дерзость… холодно и спокойно отозвался ди-Аволо.

— Вы это, вроятно, длаете всегда…

Кавалеръ повернулся и тихо двинулся отъ патриція, какъ бы желая избгнуть скоре всего, что могло произойти.

Даль-Вермэ остался на мст и собрался крикнуть: ‘Подлый трусъ!’, но воздержался и прошепталъ эти слова себ подъ носъ.

Затмъ онъ задумался и шепталъ:

— Нтъ, не ясно! Не ясно!

XV.

Наступилъ, наконецъ, самый знаменательный и торжественный день… Глава республики долженъ былъ въ этотъ день офиціально принимать у себя высочайшаго гостя ‘Sa Majest tr&egrave,s Chrtienne’.

Цлые два дня безпрерывно шли хлопоты и приготовленія во дворц Дожей. До трехсотъ слугъ хлопотали до полуночи и снова начинали суетню съ зарей, готовя пиршество на три тысячи человкъ и празднество, какихъ еще не бывало въ Венеціи. Главные церемоніймейстеры Донито и Делла Пинья распоряжались всмъ, при содйствіи и помощи полусотни молодыхъ патриціевъ знатнйшихъ фамилій.

День наступилъ яркій, но прохладный, съ легкимъ вяньемъ съ моря. Около полудня вся Рива переполнилась вновь толпами народа. Отряды збировъ и ландскнехтовъ были еще съ утра разставлены, чтобы сдерживать толпы и охранять свободнымъ небольшое пространство на Піацетт отъ набережной до главнаго входа во дворецъ.

Създъ на этотъ разъ долженъ былъ отличаться многочисленностью приглашенныхъ и особой роскошью одяній. Именно сегодня Венеція должна была похвастать и блеснуть предъ своимъ союзникомъ своею пышностью и своимъ богатствомъ. Вдь извстно королю Франціи, какъ и всему міру, что въ республик существуетъ особая власть, учрежденная за сто лтъ передъ тмъ. Особаго рода прозелиторы, именуемые ‘Proveditori alle Pompe’, должны строго блюсти и сдерживать тщеславіе патриціевъ въ дл всяческаго украшенія своей одежды и въ особенности драгоцнными камнями. Вдь извстно равно всему міру, что въ дворцахъ Венеціи одного жемчугу накоплено столько за столтія, что пожертвовавъ имъ, въ случа неудачной войны, можно создать и снарядить такой же флотъ, какой имется въ водахъ и въ арсенал республики.

Около трехъ часовъ начался създъ. Къ Рив причаливали безъ конца великолпныя гондолы, и изъ нихъ выходили патриціи въ яркихъ парадныхъ одяніяхъ, тяжелыхъ и длинныхъ до земли, съ мантіями на плечахъ.

Наконецъ пронесся слухъ, будто прибжалъ откуда-то на Піацетту, что король со свитой тоже двинулся уже изъ своей резиденціи. Дйствительно, вскор показалась блестящая флотилія.

Піацетта снова огласилась кликами: ‘Viva Arrigo il Terzo!’ Дожъ со своимъ коллегіумомъ вышелъ на лстницу Гигантовъ и ждалъ. Когда король со свитой причалилъ къ Рив,дожъ спустился по гранитнымъ ступенямъ до послдней… Глава республики снялъ свою ярко-красную цойю… Онъ одинъ! какъ бы за всю Венецію!.. Монархъ Франціи двигался чрезъ толпы народа, приподнявъ и держа въ рук свой черный беретъ.

Встртивъ высокаго гостя, дожъ проводилъ его до залы, гд уже былъ накрытъ большой столъ, за который помстились прокураторы, посланники иностранныхъ державъ, вс десять членовъ Совта Десяти, старйшіе по лтамъ сенаторы не моложе семидесяти лтъ, и вс приближенные короля. Генрихъ помстился на одномъ конц стола, на возвышеніи и лицомъ къ площади Св. Марка, имя около себя нунція и герцога Савойскаго, прибывшаго наканун. Дожъ слъ на противоположномъ конц стола, посадивъ около себя епископа-примаса республики и любимца Генриха, виконта Таванна. Въ числ свиты былъ за столомъ и кавалеръ ди-Аволо.

Сидвшіе невдалек отъ короля самые именитые патриціи,прокураторъ старецъ Нани, тайный членъ Совта Трехъ, кандидатъ въ дожи, да-Понтэ, и бывшій посолъ во Франціи Барбаро, старались занимать Генриха. Имъ помогалъ адмиралъ Контарини своими свдніями.

Король интересовался блестящимъ состояніемъ, въ которомъ, по увренію всего свта, находился арсеналъ Венеціи — Палладіумъ республики.

— Во время послдней войны, заявилъ Контарини,— предъ сраженіемъ при Лепанто, Венеція могла, ваше величество, снаряжать и выпускать на воды по одной галер въ день, и за сто дней выпустила сто галеръ съ пятнадцатью пушками каждая, при трехъ и четырехстахъ матросахъ. Иногда ихъ выпускали съ тысячью кондотьеровъ или швейцарцевъ.

— Это почти невозможно! отозвался Генрихъ.

— Если, ваше величество пожелаете, мы будемъ счастливы доказать сейчасъ, что можетъ сдлать арсеналъ Венеціи! сказалъ да-Понтэ.— Адмиралъ, можете вы ручаться, что пока мы обдаемъ…

— Я сейчасъ прикажу! весело отозвался Контарини, перебивая.

Оба сановника предложили Генриху отрядить въ арсеналъ одного изъ своихъ приближенныхъ съ тмъ, чтобы онъ выбралъ первый попавшійся въ докахъ остовъ галеры и, приказавъ ее готовить какъ бы въ бой, не отлучался бы ни на шагъ, чтобы видть все своими глазами.

— Пока мы будемъ обдать, сказалъ Контарини,— галера будетъ приготовлена вполн, снаряжена и спущена на воды Канала и, снабженная всмъ до послдней нитки, явится сюда въ полномъ вооруженіи, готовая сразиться противъ враговъ вашего величества.

Генрихъ выразилъ свое согласіе… Графъ Неверъ, самый молодой изъ свиты, былъ тотчасъ отряженъ въ арсеналъ съ подробнымъ наставленіемъ адмирала.

— Выберите любую пустую галеру изъ запасныхъ, сказалъ Контарини,— и прикажите снаряжать якобы для выступленія въ походъ. Когда она будетъ готова, вы сами на ней явитесь къ Піацетт… Надюсь, что мене чмъ чрезъ два часа вы доложите его величеству, что галера ‘Arrigo il Terzo’стоитъ въ своихъ воинскихъ доспхахъ у Ривы.

Генрихъ поблагодарилъ за любезность наклоненіемъ головы.

Обдъ продолжался боле двухъ часовъ, но вс еще сидли за столомъ, когда у набережной Скіавони раздался залпъ изъ орудій.

Новорожденная галера ‘Генрихъ III’ салютовала своему патрону и шефу.

— Это невроятно! удивился король.— Во Франціи на это понадобилось бы по крайней мр дв недли. У васъ первый флотъ въ мір по количеству и качеству.

— Позвольте напомнить вамъ, ваше величество, сказалъ самодовольно да-Понтэ,— когда король Франціи Людовикъ Святой попросилъ у Венеціи помощи противъ неврныхъ, Венеція послала своему союзнику, чтобы высадить на берега Африки, десять галеассъ съ полусотней пушекъ каждая, а затмъ двадцать большихъ галеръ съ четырьмя тысячами конницы и десятью тысячами пхоты… И тогда уже Венеція обладала страшной морской силой, а нын однхъ галеръ считается сто шестнадцать… Сто семнадцатая явилась сейчасъ подъ окна дворца. И пожелаемъ, чтобы галера ‘Генрихъ III’ была грозой оттомановъ и всхъ враговъ Франціи и Венеціи.

Пока да-Понтэ ораторствовалъ, кавалеръ ди-Аволо, сидвшій посреди стола, не спускалъ съ глазъ старца Антоніо Нани, сидвшаго неподалеку отъ короля, рядомъ съ адмираломъ. Каждый разъ, что Нани заговаривалъ, кавалеръ пристально приглядывался къ нему… Когда же старецъ обращался къ Генриху или отвчалъ ему, ди-Аволо почти тревожно слдилъ за его губами и всячески, хотя тщетно, старался разслышать, о чемъ идетъ рчь. Почтительно тихій, но все-таки оживленный и гулкій разговоръ за столомъ не позволялъ ему разслышать ни единаго слова.

Вскор посл залпа изъ орудій новой, дйствительно замчательно быстро спущенной на воды и снаряженной галеры, обдъ кончился.

Генрихъ поднялся первый, дожъ послдовалъ его примру на другомъ конц стола, и все зашумло… Король направился, въ сопровожденіи дожа и прокураторовъ, въ малую залу, именовавшуюся loggia, но передъ тмъ подозвалъ къ себ знакомъ виконта Таванна.

Генрихъ былъ веселъ и, усмхаясь, быстро передалъ что-то любимцу… Виконтъ насупился… Генрихъ разсмялся и пожалъ плечами.

Когда король удалился, сопутствуемый главою и главными властителями республики, Таваннъ обратился къ одному изъ молодыхъ миньоновъ и приказалъ ему сейчасъ же разыскать въ толп гостей кавалера ди-Аволо и пригласить его къ нему.

— Я буду ждать его на балкон, сказалъ Таваннъ и вышелъ подъ чудныя мраморныя аркады, огибающія дворецъ.

Черезъ полчаса, однако, онъ былъ уже среди цлой толпы, такъ какъ гости тоже кучками покидали горницы и залы и выходили полюбоваться видомъ переполненной народомъ Піацетты.

XVI.

Когда кавалеръ вышелъ на террасу, то съ трудомъ разыскалъ виконта. Этотъ пригласилъ его слдовать за нимъ на самый дальній край, гд было сравнительно свободно.

— Позвольте, monsieur le chevalier, заговорилъ Таваннъ, отдалясь отъ постороннихъ,— попросить васъ немедленно объясниться. Сейчасъ за обдомъ, сидя около короля, прокураторъ Св. Марка Нани, посл бесды объ Испаніи, о флот, о султан, вдругъ попросилъ его величество, безъ всякаго повода…

— Обратить свое монаршее вниманіе на меня?

— Да… И кром того…

— Соизволить наградить меня выдачей патента на званіе капитана? любезно улыбаясь, продолжалъ кавалеръ.

— Хорошо понимаю, что вамъ все это уже извстно, monsieur le chevalier. Но все это не главное… Главное извстно ли вамъ? А именно, недоразумніе, которое происходитъ и котораго вы умышленный сочинитель, какъ я думаю.

— Я васъ не понимаю, monsieur le vicomte.

— Вы секретарь Совта Трехъ и тайный агентъ правительства республики при корол на время его пребыванія въ- Венеціи? Такъ ли?

— Я васъ не понимаю, тихо повторилъ ди-Аволо.

— Такъ ли? Я васъ спрашиваю… Отвчайте.

— Конечно.

— А прокураторъ Св. Марка, именитйшій сановникъ республики, считаетъ васъ приближеннымъ короля и французомъ, находящимся въ свит своего монарха. Своего!..

Ди-Аволо улыбнулся вжливо, но почти снисходительно.

— Прокураторы Св. Марка, хотя и первые сановники республики посл дожа, заговорилъ онъ медленно,— тмъ не мене имъ очень рдко извстны распоряженія членовъ Совта Трехъ и почти никогда не извстны въ лицо тайные слуги этого Совта.

— Какимъ образомъ?

— Точно такъ, виконтъ.

— Но если Нани, положимъ, не знаетъ, что вы на служб Венеціи, то почему онъ почитаетъ васъ прибывшимъ съ нами изъ Польши и французомъ?

— Онъ не виновенъ въ этомъ. Это я ему самъ сказалъ о себ.

— Но этой ложью, стало быть, вы морочите всхъ: и насъ, и венеціанскихъ сановниковъ?

— Мн это строго приказано пославшимъ меня прямымъ моимъ начальникомъ. А онъ больше, чмъ Нани… Больше чмъ самъ дожъ… Временно! Но тмъ не мене… Вы понимаете меня, виконтъ?

— Я понимаю намекъ… Намъ это, вдобавокъ, извстно. Но признаюсь, что все-таки вся эта комедія кажетъ…

— Кажетъ вамъ, виконтъ, безсмысленной или недостойной республики. Не смотрите на это такъ строго… Вдь это собственно пустяки.

— Какъ пустяки? воскликнулъ Таваннъ.

Кавалеръ хотлъ заговорить, но въ это мгновеніе въ толп на Піацетт и среди гостей на всей террас дворца произошло одинаковое движеніе. Вс устремили глаза на Каналъ и край Ривы.

Таваннъ глянулъ по тому же направленію, улыбнулся и сталъ любоваться новымъ зрлищемъ. Ди-Аволо вжливо ждалъ, но вмст съ тмъ и самъ тоже пристально глядлъ на Каналъ. Лицо его оживилось, но, вмст съ тмъ, онъ сталъ будто отчасти волноваться.

Зрлище, привлекшее вниманіе всхъ гостей во дворц, а равно всколыхнувшее толпы звакъ на площади, было просто, но производило сильное впечатлніе.

По большому Каналу двигалась громадная флотилія гондолъ и, пока переднія приближались къ Рив, послднія были еще невидимы за поворотомъ Канала къ мосту Ріальто. Вс эти гондолы, числомъ боле двухсотъ, одна богаче и ярче другой, стали нескончаемо причаливать по-очереди къ набережной, и изъ нихъ выходили и направлялись чрезъ Піацетту ко дворцу лишь одн молодыя двушки и дамы, одна красиве другой, въ снжно-блыхъ, серебристыхъ платьяхъ, на которыхъ сіяли драгоцнные камни, алмазы и жемчугъ.

Патриціанки тихо, по дв и по три въ рядъ, пройдя среди народа, сдерживаемаго збирами, входили во дворецъ прямо подъ угломъ террасы, гд стояли Таваннъ и ди-Аволо. Оба они перевсились черезъ перила и смотрли на вереницу красавицъ.

— Рдкое зрлище. Жалко, король не видитъ. Красиво… вымолвилъ Таваннъ и прибавилъ: — Впрочемъ, и красивыхъ тоже много…

Кавалеръ окинулъ взглядомъ все это шествіе отъ аркадъ дворца вплоть до самаго берега, будто не находилъ того, что искалъ и что взволновало его. Глаза его были устремлены вдаль на Каналъ, откуда все еще надвигались и все прибывали гондолы.

— Какъ ихъ много, тихо, будто себ самому, произнесъ Таваннъ.

Дйствительнно, уже боле сотни патриціанокъ насчитала толпа, иногда называя по фамиліи самыхъ красивыхъ, но гондолы все прибывали и все причаливали и выпускали безъ конца блыхъ и бловолосыхъ юницъ и красавицъ.

И блестящая, сверкающая на солнц близной и алмазами вереница все двигалась чрезъ Піацетту и исчезала подъ аркой главнаго входа во дворецъ.

— Сколько же ихъ? воскликнулъ наконецъ Таваннъ.— Говорили, будетъ двсти или триста… а тутъ больше. Но, однако, какъ много у васъ красивыхъ женщинъ въ Венеціи! прибавилъ онъ, обращаясь къ кавалеру.

Но ди-Аволо не слыхалъ словъ Таванна. Онъ весь обратился въ зрніе. Къ Рив тихо причаливала богатая пунцовая и вся сплошь позолоченная гондола. Она рзко выдлялась отъ всхъ остальныхъ. И Таваннъ тоже невольно отличилъ се въ масс другихъ гондолъ.

Изъ этой гондолы вышла молодая стройная двушка и присоединилась къ другимъ.

— Кажется, и дама отличается отъ всхъ, какъ ея гондола, оказалъ Таваннъ, щуря глаза на Риву.

— Это дочь адмирала Контарини! выговорилъ ди-Аволо съ такимъ страннымъ звукомъ въ голос, что виконтъ поглядлъ ему въ лицо.

Между тмъ тамъ, внизу, на Рив, появленіе молодой патриціанки было тоже встрчено и отмчено народомъ.

— La biondissima! раздалось кой-гд въ толп.

— Синьорина Контарини!

— Не мало адмиралъ турецкихъ головъ снялъ!

— Да! Не мало за то и добычи досталось… Страшный богачъ!

— La biondissima! повторялось повсюду навстрчу, а затмъ, при проход юной красавицы, до самаго дворца.

— La biondissima Angelina! сказалъ кто-то на террас, и слова эти долетли до Таванна.

— Правда! сказалъ онъ, смясь, и обратился къ ди-Аволо:— Вроятно, это прозвище именно этой синьорины?

— Да-съ, отозвался кавалеръ, будто смущаясь.

— Очень красива! очень!.. Да, красавица! шепталъ Таваннъ.

— Да! Сегодня… Особенно… Да… Сегодня она… началъ было ди-Аволо и смолкъ отъ внутренняго волненія,

Дйствительно, никогда Анджелина Контарини не была такъ чудно красива, какъ теперь. Быть можетъ, и платье ея — блое, тяжелое, изъ парчи, но не серебристое, а съ строгимъ матовымъ и отчасти опаловымъ оттнкомъ, длало ее еще юне и граціозне на видъ. Или, быть можетъ, масса крупнаго жемчуга, покрывавшаго ея корсажъ, своимъ мутно-молочнымъ отблескомъ длала ея нжное личико еще бле, свже и ярче.

Нтъ! Не платье и не жемчугъ совершили какое-то преображенье, сдлавъ изъ красивой двушки настоящее волшебное видніе.

Что же преобразило двушку?

Счастье!

Да, Анджелина была безконечно счастлива въ этотъ день,лучшій, казалось ей, за всю ея жизнь. Она любила! Любила въ первый разъ… Сама не зная, какъ, съ какой минуты, почему и за что… Она давно любила неизвстнаго ей и невдомаго никому человка. И она мучилась, терзалась въ сомнніяхъ и боязливыхъ догадкахъ.

И вотъ наканун душевная тьма разсялась… Какое-то волшебство будто вдругъ снизошло на двушку и даже будто обрушилось сразу и разсыпалось по ней и кругомъ нея, застилая собою все, весь міръ, людей, родного отца, дворецъ и Canal Grande… Все спуталось и слилось въ чудно-яркій, радужный хаосъ и круговоротъ, который поглотилъ ее и будто уноситъ… Ясно и врно одно. Твердо стоитъ передъ ней, непоколебимо и неизмнно… ‘онъ!’ Онъ,— патрицій, а не плебей. Чужеземецъ, но говорящій на ея родномъ язык и одинаковой съ ней вры. И, наконецъ, главное — онъ, любящій ее взаимно.

Разв все это не волшебство, не сказка, не псня, не сонъ… которымъ бываетъ конецъ? Нтъ, это правда и правда! А если все это правда, то возможно ли теперь смотрть кругомъ себя тми же прежними глазами и все цнить тмъ же разумомъ и тмъ же сердцемъ… Разв можно быть той прежней Анджелиной?

Конечно, нтъ! Приходится подъ необычно чуткіе и частые удары сердца будто переродиться!.. Надо сверкающими глазами говорить всему окружающему о своемъ перерожденіи.

И прелестное лицо Анджелины говорило, даже будто кричало толп:

— Знаете ли вы?.. Нтъ, вы не знаете! Такъ знайте! Я счастлива, я люблю! Я любима!..

Когда юная Контарини исчезла подъ аркадой дворца, блая и блестящая вереница патриціанокъ все еще тянулась чрезъ Піацетту, но виконтъ Таваннъ, проводивъ царицу всхъ остальныхъ красавицъ, повернулся спиной къ площади и заговорилъ серьезно:

— Красавицы Венеціи насъ отвлекли отъ очень важнаго разговора, синьоръ ди-Аволо. Я вамъ говорилъ о недоразумніи относительно васъ. Вы находите, что все это пустяки. Согласенъ, что важнаго государственнаго событія отъ всего этого произойти не можетъ. Но прошу васъ все-таки объяснить мн, какимъ образомъ старикъ-сановникъ, занимающій важнйшую должность въ республик, позволяетъ себ и приказываетъ вамъ притворяться и лгать. Пустяками все это назвать невозможно.

— Да-съ… Все это если не пустяки, то, если вникнуть, самое обыкновенное явленіе. Въ чемъ, собственно, дло?.. Монархъ Франціи является нежданно и случайно въ Венеціи. Одинъ изъ самыхъ крупныхъ сановниковъ республики оказывается просто человкомъ или, какъ говорится, простымъ смертнымъ. Онъ, независимо отъ всякихъ государственныхъ соображеній и независимо отъ своего высокаго положенія, человкъ мелочный, алчный, завистливый и, наконецъ, человкъ, задыхающійся отъ честолюбія всю свою жизнь… Вся Венеція это знаетъ, и вы догадываетесь, о комъ я говорю…

— Да, синьоръ, но лучше называть… Да-Понтэ?

— Да-съ… Онъ знаетъ, какъ и вс, что король Франціи и Польши не удетъ отсюда, не отличивъ или наградивъ, и не одаривъ широкой рукой многихъ и многихъ… Ему захотлось тоже имть свою долю изъ монаршихъ милостей. Это повсюду и везд такъ! И было, и будетъ!… Но какъ достигнуть цли? Нельзя же сказать королю: ‘наградите меня, ваше величество, отличите меня, я хочу вотъ чего…’ И хитрый старикъ-честолюбецъ придумываетъ простое средство, чтобы не упустить рдкій случай. Простое до глупости. Онъ отряжаетъ — якобы ради безопасности монарха отъ гугенотовъ — секретаря Совта, своего врнаго слугу, своего врнаго пса — скажу я. Пса, страха ради, ибо съ членомъ Совта Трехъ вообще не шутятъ. И онъ даетъ ему тайный приказъ… просить настойчиво фаворита короля, виконта Таванна, чтобъ онъ настоялъ предъ королемъ о посвященіи его, стараго честолюбца, въ рыцари. Все это очень просто…

— Но зачмъ же онъ приказываетъ вамъ при этомъ называться французомъ, называться приближеннымъ короля и состоящимъ съ нами въ свит… Это вдь дерзость.

— Чтобы никто, ни дожъ, ни сенаторы, никто не узналъ его зати. Впрочемъ, замтьте, виконтъ, что я никому, кром двухъ-трехъ лицъ, себя за состоящаго въ свит вашей не выдавалъ.

— Но васъ совсмъ не знаютъ въ Венеціи, говорите вы? воскликнулъ Таваннъ.

— Да, меня мало кто знаетъ!

— И, стало быть, вс считаютъ васъ въ свит, и не знаютъ, что вы агентъ да-Понтэ.

— Это… вроятно… Но я, виконтъ, не виноватъ. Я человкъ подвластный…

— И вы хотите, чтобы въ виду всей этой комедіи да-Понтэ получилъ рыцарство, а вы, его слуга, званіе капитана…

— Патенты на это званіе выдаются и въ Испаніи, и во Франціи почти безъ разбора, съ крайней легкостью. Стоитъ только вамъ пожелать, и я буду осчастливленъ на всю мою жизнь… робко и даже грустно произнесъ кавалеръ.

Дрогнувшій голосъ его, упавшій и жалобный, поразилъ Таванна.

— Ну, вотъ что… monsieur le chevalier… вымолвилъ виконтъ посл минуты задумчивости.— Не обижайтесь… Но и начинаю думать, что и это выдумка.

— Что-съ…

— То, какъ я сейчасъ васъ назвалъ! тихо сказалъ Таваннъ.— Кавалеру патентъ капитана ни на что, собственно, не нуженъ.

— У меня нтъ, правда, документовъ… глухо и едва слышно выговорилъ ди-Аволо.— Нтъ никакихъ доказательствъ… И званіе капитана мн замнитъ этотъ титулъ… Иначе мн… Мн жить нельзя!.. Если король удетъ изъ Венеціи, не соизволивъ дать просимое мною, то… Да, на вашей душ, виконтъ, будетъ тяжкій грхъ. Я убью себя!..

Лицо и голосъ ди-Аволо глубоко подйствовали на Таванна своей искренностью.

— Убьете себя?.. Это такъ говорится! сказалъ онъ мягче, будто уступая чувству.

— Клянусь вамъ всмъ, что мн дорого въ жизни! воскликнулъ ди-Аволо въ порыв искренняго отчаянія.— Другого исхода у меня нтъ. Или патентъ… который, собственно, не трудно получить, хотя бы зачисливъ себя въ кондотьеры… или самоубійство…

— Зачмъ же себя убивать, синьоръ, когда достаточно поступить вообще въ наемныя войска любого государства?..

— Правда. Но вы знаете, что на это нужно время и нужна война… А мн необходимъ патентъ сейчасъ… Не только чрезъ три-четыре года будетъ поздно, но даже чрезъ полгода онъ будетъ мн не нуженъ.

— Вы любите?!.. Вы влюблены?! вдругъ спросилъ Таваннъ.

— Вы отгадали, виконтъ…

— И вамъ, чтобы только жениться, необходимо это?..

— Да-съ…

— Ну, вотъ что, синьоръ ди-Аволо… На ваше счастье, вы напали именно на Таванна, который былъ въ ранней молодости въ такомъ же затруднительномъ положеніи и былъ спасенъ принцемъ Генрихомъ. И онъ далъ себ слово помогать всегда чмъ можетъ всмъ влюбленнымъ… Патентъ на званіе капитана будетъ завтра же у васъ! Я вамъ даю слово…

— Благодарю васъ, виконтъ… вымолвилъ ди-Аволо, вспыхнувъ.

— Рыцарство же для старой лисы — никогда!.. Передайте да-Понтэ, что его величество со дня перехода Польской границы и до сей минуты осажденъ повсюду подобнаго рода ходатайствами. И государь ршилъ, чтобы не уронить окончательно этой почести, отнын посвящать въ рыцари съ крайней разборчивостью. Это, дйствительно, нужно… Здсь будутъ посвящены только двое изъ вашихъ патриціевъ.

— Позвольте мн назвать ихъ… И клянусь вамъ честью, что я знаю это со словъ того же да-Понтэ, сказалъ кавалеръ.— Это Варбаро и Фоскари.

— Правда, Варбаро, какъ бывшій вашъ посолъ во Франціи, а Фоскари, какъ любезный хозяинъ, потратившій не мало денегъ для принятія короля въ стнахъ своего дворца. Однако пора… Вс уже вернулись въ залы…

И виконтъ Таваннъ двинулся съ террасы, раздумывая о томъ, какъ странно измнились его отношенія съ этимъ подозрительнымъ кавалеромъ. Еще вчера онъ видть не могъ равнодушно крайне назойливаго и глупо надменнаго секретаря Совта Трехъ, а сегодня онъ готовъ помочь ему… Въ его личности было до сихъ поръ только одно отталкивающее, а теперь есть что-то привлекательное, или же очень жалкое, внушающее сочувствіе.

XVII.

Между тмъ во дворц ожидалась вторая половина празднества въ честь монарха.

Въ большой зал, гд всегда засдалъ сенатъ республики,все было еще за два дня вынесено, и вся зала очищена. Теперь въ глубин было устроено возвышеніе, на которомъ стояли три трона, большой и два малыхъ по бокамъ. Съ высокаго потолка падали пунцовыя занавси великолпнаго бархатнаго съ золотомъ балдахина…

Стны были увшаны огромными гобеленами съ символическими изображеніями различныхъ эпизодовъ изъ славной исторіи могущественной Царицы Адріатики.

Направо и налво отъ возвышенія и балдахина стояла только по нсколько десятковъ креселъ для самыхъ именитыхъ патриціевъ и для свиты короля. Направо, у самой стны, тоже на возвышеніи, было шесть рядовъ креселъ, при чемъ вс ряды постепенно возвышались одинъ надъ другимъ, изъ каждомъ было по пятидесяти мстъ.

Около шести часовъ изъ этой залы вышли церемоніймейстеры Донато и Делла-Пинья и доложили дожу, что все готово…

Чрезъ насколько мгновеній, Генрихъ III, сопровождаемый дожемъ и герцогомъ Савойскимъ, прокураторами Св. Марка, нсколькими старйшими сенаторами и своей свитой, вошелъ въ залу. Переступивъ порогъ, онъ невольно пріостановился.

Давно, казалось бы, привыкъ принцъ Валуа, а затмъ король Польскій, къ пышности Двора Франціи и къ красавицамъ двухъ Дворовъ и двухъ странъ…

Тмъ не мене, теперь поклонникъ прекраснаго пола сказался въ немъ мгновенно, и лицо Генриха оживилось поневол…

Гд были шесть рядовъ креселъ на возвышеніи, теперь была снжно-блая, блестящая, серебристая масса красавицъ… Триста патриціанокъ, дамъ и двушекъ не старше двадцати-пяти лтъ и не моложе пятнадцати — вс золотоволосыя или среброволосыя, вс съ чудными синими очами, были собраны здсь, чтобы поразить короля и подтвердить всесвтную молву о красот женъ и дочерей славныхъ воиновъ Адріатики.

Генрихъ занялъ свой тронъ, дожъ и герцогъ Савойскій помстились по бокамъ, остальные именитйшіе патриціи заняли мсто направо, свита короля и герцога налво отъ балдахина… Вс остальные гости, безъ различія званія и лтъ, и сенаторы, и молодежь, стали толпой вдоль свободныхъ стнъ.

Но чрезъ мгновеніе Генрихъ, улыбаясь, сказалъ что-то дожу и снова поднялся со своего трона, прося всхъ знакомъ не трогаться…

Въ зал наступила полная тишина. Вс ждали чего-то непредвидннаго.

И Генрихъ, озираясь кругомъ и какъ бы обращаясь ко всмъ присутствующимъ, произнесъ слова занесенныя историкомъ въ анналы республики:

— Я хочу ближе насладиться благоуханіемъ цвтника, подобнаго которому я боле никогда въ жизни не увижу.

Генрихъ глянулъ на Таванна, и виконтъ, быстро приблизившись, дослдовалъ за двинувшимся королемъ.

И принцъ, потомокъ принцевъ дома Валуа, внукъ Франциска I, для которыхъ красавица-женщина была за цлое столтіе божествомъ и предметомъ рабскаго поклоненія, перейдя залу, остановился въ полномъ очарованіи, какъ заколдованный, предъ сонмомъ трехсотъ блокурыхъ красавицъ.

И здсь были какъ бы розданы королемъ пальмы первенства. Къ нкоторымъ пышно и величественно-красивымъ патриціанкамъ король обратился со страстно-вычурными выраженіями удивленія и восторга… Къ другимъ, нжно и граціозно-красивымъ, король отнесся съ любезной и лестной шуткой.

— Oh, que vous feriez bien une reine de France! сказалъ онъ горделиво-красивой и могуче-стройной Лукреціи Джустиніани.

Цвтъ волосъ одной изъ юныхъ красавицъ, сидвшей въ первомъ ряду, тоже заставилъ короля, поневол, отличить ее отъ другихъ…

— Вроятно вы, синьора, обратился къ ней Генрихъ,— такъ рано посдли отъ горя и жалости къ легіону несчастныхъ, губимыхъ вашимъ прелестнымъ лицомъ.

Таваннъ шепнулъ что-то королю и онъ произнесъ улыбаясь:

— Васъ зовутъ ‘la biondissima’?.. Я не боюсь ошибиться, прибавивъ: del mondo.

Анджелина, смущаясь, отвтила что-то неслышное и потупилась предъ хищнымъ взоромъ Генриха.

— Наврное, за два года жизни вы одержали въ стнахъ Венеціи больше побдъ, чмъ вашъ отецъ за всю свою геройскую жизнь на моряхъ Венеціи, продолжалъ Генрихъ.

Оживленно и весело перемолвившись съ самыми выдающимися красавицами, сказавъ каждой что-либо лестное, король вернулся на возвышеніе и, прежде чмъ опуститься на тронъ, онъ снова воодушевленно обратился ко всмъ:

— Я теперь еще боле преклоняюсь, illustrissimi signori, предъ прославленной храбростью сыновъ республики за вс вка… Т, кто иметъ такихъ женъ и такихъ невстъ, должны вдесятеро любить жизнь и вдесятеро бояться смерти.

Когда король слъ, вся молодежь изъ толпы гостей направилась къ той же эстрад красавицъ… Вмст съ ними двинулись со своихъ мстъ молодые люди свиты, графъ Неверъ, двое другихъ миньоновъ, а за ними поднялся ди-Аволо…

Красавицы, приглашаемыя кавалерами, стали покидать свои мста… Образовались пары… И, посл нсколькихъ минуть суетни, началось медленное шествіе вереницей по-парно, подъ звуки скрытой музыки. Каждая пара подходила къ возвышенію и къ трону и, сдлавъ церемоніальный, медленный и низкій поклонъ монарху, удалялась…

Когда вс триста паръ поклонились королю, то раздлились на группы и медленно кружились… Затмъ вновь тихо шли он по зал вереницей… Это былъ танецъ — родоначальникъ всхъ танцевъ.

И въ эти минуты въ этой зал оказался одинъ именитый патрицій, который, слдя глазами за одной парой, не отрывалъ отъ нея взгляда ни на мгновеніе. Лицо его выражало крайнее, хотя добродушное, изумленіе.

‘Вотъ и разъяснилось! Такъ, что еще темне стало! сказалъ онъ, наконецъ, самъ себ.— Вотъ почему мой бдный Ридольфи прозванъ акулой. Но кто его побдитель — Венеція не знаетъ’.

Это говорилъ себ храбрецъ и простякъ адмиралъ Контарини, видя дочь, идущую въ пар съ незнакомымъ ему молодымъ человкомъ изъ свиты короля…

Сіяющее восторгомъ лицо его юной Анджелины все сразу объяснило адмиралу и все спутало. Онъ недоумвалъ боле всего отъ главнаго и неразршимаго вопроса:

‘Вдь король и его свита здсь въ Венеціи только что появились… Когда же дочь успла…’

Но адмиралъ вдругъ вспомнилъ, какъ на зло, что его покойная жена, тридцать лтъ назадъ, влюбилась въ него въ два часа времени, пока шли регаты на Canal Grande, а чрезъ три дня онъ былъ уже ея женихомъ.

Между тмъ, ди-Аволо и Анджелина разговаривали въ первый разъ въ жизни. Обычай допускалъ, чтобы патрицій пригласилъ незнакомую даму въ шествіе, замнявшее танцы, съ тмъ, чтобы посл быть представленнымъ формально семь ея, но все-таки поступокъ ди-Аволо, въ его положеніи — былъ смлъ до дерзости. Анджелина была страшно взволнована, но не скрывалась, не потуплялась. Счастье даетъ смлость, даже геройство.

Ди-Аволо тотчасъ же прямо, страстно и ршительно сознался ей въ любви и умолялъ о возможности увидться гд-либо и какъ можно скоре, чтобы объясниться вполн.

Анджелина согласилась безъ труда и общала, что упроситъ двоюродную сестру Сильвію пригласить къ себ кавалера…. но не иначе, какъ тайно отъ мужа и отъ адмирала-отца.

— Почему тайно отъ мужа? спросилъ ди-Аволо.

— Даль-Вермэ ни за что не согласится пригласить васъ къ себ прежде, нежели вы будете представлены моему отцу, сказала Анджелина.— Онъ захочетъ непремнно, чтобы я вмст съ нимъ пріхала… А когда же это будетъ?.. Я не могу теперь сразу объясниться съ отцомъ… Онъ добрый, но упрямый… Онъ на все соглашается, когда я прошу. На все! Но никогда — сразу. Но вы не смущайтесь… Я все беру на себя. Я все устрою… Я или умру, или добьюсь всего… Всего!..

И двушка болтала оживленно, страстно, и наивно, и дерзко вмст… Бурная и предпріимчивая натура адмирала Контарини, героя и храбреца — сказывалась часто и въ его дочери. А теперь сказалась бурне и порывисте, чмъ когда-либо…

Одновременно въ другомъ конц залы одна дама, проходившая въ шествіи со своимъ кавалеромъ, не разговаривала съ нимъ, была сильно озабочена и отчасти тревожно искала кого-то глазами среди ярко-пышной толпы…

Это была Сильвія Даль-Вермэ… День этотъ и это торжество, для всхъ полные радости и веселья, для нея были пыткой.

Мужъ не любилъ выздовъ жены и появленія ея въ свт, и Сильвія всячески избгала этого сама, чтобы не раздражать безумно подозрительнаго ревнивца. На этотъ разъ, ради торжества въ честь короля, синьор патриціанк, молодой красавиц и племянниц адмирала Бонтарини, можно было отказаться только подъ предлогомъ болзни, какъ и хотла было сдлать Анджелина.

Даль-Вермэ еще ране многаго страннаго, происшедшаго съ нимъ, благодаря встрч въ конфитеріи, самъ ршилъ, что жена должна непремнно присутствовать на пріем короля дожемъ.

Но затмъ, наканун, Сильвія замтила, что мужъ сталъ мрачне, чмъ когда либо. Вдобавокъ, онъ упорно отрицалъ свое состояніе духа, не хотлъ объясниться и, наконецъ, на цлыя сутки исчезнувъ изъ дома, появился только предъ тмъ, какъ хать во дворецъ.

Сильвія, какъ и вс дамы, похала одна, поздне… И здсь, когда вс дамы заняли свои мста на эстрад и появился король и вс гости — Сильвія увидла своего мужа въ толп патриціевъ, такого же мрачнаго и суроваго. Нсколько разъ взглядывала она на него и каждый разъ встрчала его взглядъ… И ей казалось, что мужъ становится все странне, что лицо его будто блднетъ, глаза, устремленные на нее, необычайно сверкаютъ. Наконецъ, несмотря на все разстояніе, раздлявшее ихъ, большую залу, Сильвіи показалось разъ, что губы мужа шевелятся, и онъ будто шепчетъ или говоритъ самъ съ собой.

Въ ту минуту, когда король вернулся вторично на тронъ, и молодежь двинулась приглашать дамъ въ шествіе, Даль- Вермэ быстро, на глазахъ Сильвіи, исчезъ изъ залы. Напрасно, проходя, она искала мужа. Его не было нигд…

Чистая помыслами женщина и врная жена, наивно и простодушно любящая мужа, не догадывалась, въ чемъ дло, она была слишкомъ далека отъ того, что вымыслилъ и сочинилъ ревнивецъ-мужъ, во что твердо врилъ и что ясно видлъ своими ослпленными страстью глазами.

Даль-Вермэ видлъ, будучи въ зал, что жена, сидвшая ради своей скромности въ послднемъ ряду патриціанокъ, не спускаетъ глазъ съ того человка, который былъ для него — или живая загадка, или… Или давнишній любовникъ жены!

Да, это ясно, какъ день Божій! Тутъ середины нтъ. Встрча въ конфитеріи, дерзкіе намеки, вызовъ играть въ домино и странный закладъ!.. Коварная, подлая, но глупая выдумка для отвода глазъ о любви взаимной, его и кузины!.. И обманъ этотъ, самъ собою обнаруженный, доказанный рзкимъ отказомъ врага на предложеніе устроить его счастье съ Анджелиной. Все, все до мелочей, доказываетъ несомннно одно…

‘Кавалеръ ди-Аволо влюбленъ въ Сильвію, а она въ него. И давно!.. Быть можетъ, онъ одинъ во всей Венеціи этого не зналъ. И многое, многое теперь стало ясно… Вотъ почему совтовала ему Сильвія хать съ посольствомъ въ Испанію… Но совтовала ли она? Она кажется всячески просила не пускаться въ дальній путь и страшилась долгой разлуки… Ну, такъ это было хитростью, лукавствомъ, игрой…’

Эти мысли довели Даль-Вермэ до изступленія. Но былъ ли правъ онъ, что его жена не спускала глазъ съ кавалера ди-Аволо?— Правда, Сильвія все время поперемнно взглядывала на мужа и взглядывала на другого человка, сидвшаго рядомъ съ кавалеромъ, на молодого графа Невера. Она была грустно удивлена, найдя поразительное, необычайное сходство между нимъ и своимъ любимымъ братомъ, погибшимъ въ послднюю войну съ турками.

Когда шествіе кончилось, а король удалился и покинулъ дворецъ, во всхъ залахъ началось большое оживленіе, не стсняемое присутствіемъ высокаго гостя…

Двоюродныя сестры встртились на террасс дворца, и Анджелина бросилась къ Сильвіи съ страстными объятіями и поцлуями.

— Поклянись, что ты исполнишь одну мою просьбу, ради моего счастья! воскликнула la biondissima.

— Клянусь, тихо отозвалась Сильвія, улыбаясь и радуясь счастью влюбленной кузины.

XVIII.

Пока вся Венеція — патриціатъ во дворц, а плеба на Піацетт и по всмъ улицамъ и каналамъ, примыкающимъ ко дворцу, торжественно, шумно и радостно принимали рдкаго гостя республики, на самыхъ краяхъ города была мертвая тишина и полное безлюдье. Только дти да старухи оставались здсь дома, ожидая своихъ съ разсказами о чудесахъ…

На одномъ изъ дальнихъ кварталовъ-острововъ въ маленькомъ домик, около церкви Анунціаты, сидли и бесдовали два человка, для которыхъ празднества Венеціи не существовали. Одинъ изъ нихъ, старикъ, хозяинъ дома и священникъ, почти никогда не переступалъ предловъ своего прихода. Другой, его гость и давнишній знакомый, уже во второй разъ явился сюда и вслдствіе особо важнаго невроятнаго приключенія забылъ и думать о Генрих III.

Вчера за полночь просидлъ онъ у священника, а сегодня снова пришелъ смущенный, встревоженный и будто больной отъ безсонныхъ ночей и отъ нравственныхъ терзаній.

Это былъ Джіакомо Боббіо, заходившій къ священнику ради утшенія и помощи. И лучше выбрать человка было нельзя.

Padre Polo знала и почитала вся Венеція за его святую жизнь, христіанскія добродтели и готовность помочь всякому и словомъ, и дломъ. Часто видалъ народъ у пристани, гд стояла маленькая и убогая церковь Анунціаты, не одн лишь наемныя, сренькія гондолы, а роскошныя гондолы первыхъ и знатнйшихъ патриціевъ.

Джіакомо Боббіо, посл вторичнаго состязанія съ невдомымъ иностранцемъ, окончательно былъ убитъ нравственно, не спалъ, не лъ и былъ близокъ къ умопомшательству. Но теперь дло шло не о самолюбіи перваго шахматиста всего Аппенинскаго полуострова…

Джіакомо зналъ и твердо врилъ, что никто не можетъ его обыграть въ шахматы. И за десять лтъ этого не случилось.

Теперь загадочный человкъ, собственно никому близко неизвстный въ город, сказывающійся — по словамъ Даль-Вермэ — французомъ, обыгралъ его, Боббіо, четыре раза. И обыгралъ поразительно! Онъ прежде лишалъ его, Боббіо, разума и сознанія и простого пониманія игры въ шахматы и затмъ уже обыгрывалъ, какъ взрослый ребенка…

А какъ имя этого незнакомца? Какъ самъ онъ назвался?

Страшно вымолвить истинному католику, боящемуся Бога и повинующемуся св. отцу Пап…

Это имя сразу поразило его, Джіакомо,— какъ же другіе, никто, не замчаютъ, не слышатъ и не чувствуютъ, кто около нихъ?..

‘Di-Avolo разв не то же, что diavolo?’ невольно думалъ Боббіо, боясь произнести это вслухъ.

И, промучившись, онъ отправился къ знаменитому padre Paolo. И все разсказалъ священнику. Доказательства были ясныя… Десять лтъ никто не обыгрывалъ Боббіо. А времена, какія наступили на свт? А Лютеръ? Личина антихриста… А гугеноты?! А вдьма, которую весной поймали и утопили около Болоньи и которая потомъ летала чрезъ Адріатическое море три дня съ одного берега на другой. А колдунъ и чернокнижникъ Сонцоріо, котораго недавно судила Кварантія. Разв въ такія времена не можетъ врагъ человческій дойти до крайней дерзости, благодаря своимъ недавнимъ новымъ побдамъ надъ нечестивымъ міромъ.

Padre Paolo, узнавъ все обстоятельно объ этомъ приключеніи, былъ совершенно во всемъ согласенъ съ Джіакомо. Въ одномъ только расходились они. Боббіо считалъ своего соперника въ шахматахъ за самого сатану… Онъ это чувствовалъ, сидя противъ него, всмъ своимъ существомъ чувствовалъ.

Padre Paolo утверждалъ, что, благодаря благости Господней, до этого дло на земл еще не дошло… Самъ сатана не является такъ, запросто, среди людей и ни въ какія игры играть не станетъ… Но, конечно, скоро и это будетъ! По мннію священника, побдитель Боббіо былъ человкомъ, какихъ особенно много развелось на свт. Онъ былъ безбожникъ, продавшій сатан душу и дерзко взявшій даже имя царя тьмы.

Padre общалъ подумать, разсудить и найти средство не только побдить слугу ада, но и отомстить его патрону.

Когда Джіакемо явился теперь къ священнику, старикъ посадилъ его за столъ, а затмъ принесъ маленькій ящичекъ и поставилъ его на стол.

— Вотъ что я, amico і figlio mio, придумалъ, заговорилъ Падре Паоло.— Давно тому назадъ, въ церкви Анунціаты было небольшое изображеніе изъ мрамора патрона нашего города, Святого Марка… Это изображеніе было боготворимо всей Венеціей и длало чудеса… Однажды, невдомо какъ, по грхамъ нашимъ, это изображеніе было разбито въ мельчайшіе куски и само Небо откликнулось на это событіе, такъ какъ въ эту же ночь была надъ Венеціей гроза съ грохотомъ и небеснымъ огнемъ, подобныхъ которымъ и девяностолтніе старики запомнить не могли.

Врующіе люди, длавшіе богатые вклады въ храмъ, получили право брать себ частицы этой реликвіи, и вскор въ храм остались только дв или три частицы прежняго изображенія святого. Все это было давно… Теперь въ ризниц храма остается только одна священная и чудотворная частица… Вотъ она…

Падре Паоло открылъ ящичекъ и досталъ изъ него маленькую, въ вершокъ, мраморную ручку, вс пальцы которой были отбиты. Оставались только указательный палецъ и мизинецъ. Священникъ поцловалъ реликвію и передалъ ее Боббіо.

— Возьмите эту ручку… Надньте на себя, когда снова пойдете въ конфитерію… Я отвчаю вамъ, что слуга сатаны будетъ посрамленъ. Онъ изъ самолюбія снова пойдетъ на состязаніе, но будетъ чувствовать себя уничиженнымъ, будетъ мучиться и страдать возл васъ, не зная и не понимая, что овладло имъ…

Джіакомо Боббіо просіялъ, слезы радости и благодарности наполнили его глаза.

Чрезъ нсколько минутъ онъ выходилъ отъ padre Paolo сіяющій… и врующій…

Когда шахматистъ явился на площадь Св. Марка, изъ дворца начался уже разъздъ. Король уже былъ давно во дворц Фоскари… На Рив посл отъзда всхъ дамъ, прокураторовъ и именитйшихъ сановниковъ съ женами и дочерьми садились въ гондолы боле молодые и мене важные патриціи.

Боббіо, радостный и счастливый, хотлъ пройти мимо, но вдругъ остановился, какъ вкопанный. Въ числ молодежи, толпившейся у Ривы, онъ увидлъ двухъ весело и громко разговаривающихъ молодыхъ людей, въ красивыхъ костюмахъ французскаго покроя.

— Онъ! вскрикнулъ невольно Джіакомо.

Одинъ изъ собесдниковъ былъ дйствительно кавалеръ ди-Аволо… Но Боббіо едва узналъ его…

‘Слуга сатаны’ будто преобразился… Онъ ликовалъ, онъ сіялъ, онъ торжествовалъ! Что-то новое очевидно приключилось въ аду или съ нимъ.

XIX.

‘Il Veronese’ смло подошелъ къ кавалеру, ожидая сразу смутить и даже сокрушить его одной своей близостью съ реликвіей на груди.

— А! синьоръ Джіакомо! Мой врагъ! воскликнулъ весело кавалеръ и, двинувшись навстрчу къ Боббіо, едва не обнялъ его.

— Я къ вамъ съ просьбой, заявилъ Боббіо, изумляясь отчасти, что ‘слуга сатаны’ ничего не чувствуетъ…

И шахматистъ заявилъ кавалеру, что проситъ дать ему снова возможность отыграться.

— Когда угодно, carissimo signore? отозвался кавалеръ.

— Сегодня, въ девять часовъ.

— Это невозможно, отозвался ди-Аволо.— Я такъ усталъ за весь день… И такъ чудно-хорошо себя чувствую, радостно произнесъ онъ,— что непремнно проиграю…

‘А?! Вотъ оно! Дйствуетъ!’ подумалъ Боббіо, понявъ, что слуга дьявола, котораго, вроятно, уже начало корчить отъ близости ручки Св. Марка, отбивался, коварно изображая счастіе и восторгъ.

— Вы боитесь! сказалъ Джіакомо таинственно.— Вы чувствуете, что теперь… сегодня вы уже не тотъ…

— Да, я боюсь. Правда, синьоръ… Сегодня я дйствительно не тотъ человкъ! воскликнулъ кавалеръ.

Графъ Неверъ тоже любилъ шахматы. Узнавъ, что передъ нимъ первый по молв шахматистъ Италіи, и что кавалеръ все-таки обыгралъ его, графъ сталъ упрашивать ди-Аволо не отказать ему въ удовольствіи поглядть хотя бы одну игру.

— Ну извольте… согласился этотъ. Но я предупреждаю васъ, что проиграю.

— О, въ этомъ я не сомнваюсь! воскликнулъ обрадованный Боббіо.

— Мн теперь не до обдумыванья ходовъ и всякихъ плановъ… весело объяснилъ кавалеръ.

— Это такъ и должно быть! строго сказалъ Боббіо, глядя въ глаза слуги сатаны и прижимая на груди рукою свою реликвію.

Кавалеръ разсмялся.

Черезъ четверть часа il Veronese, ди-Аволо, графъ Неверъ и еще два француза изъ свиты Генриха, а за ними десятокъ молодежи изъ патриціевъ были уже въ конфитеріи.

Всть о новомъ состязаніи скоро облетла конфитерію и всю площадь… Многіе уже слышали наканун объ народившемся у Боббіо соперник… Масса народу весело бросились на любопытное и даровое зрлище.

Партія началась… Джіакомо Боббіо сталъ сосредоточенно серьезенъ, но спокоенъ. Кавалеръ радостно глядлъ на все и на всхъ, кром доски и шахматъ… Партія продолжалась не долго… Боббіо не радовался. Лицо его выражало одно изумленіе… Онъ, Джіакомо, не только не старался хорошо играть, онъ поддавался, онъ длалъ глупые и пагубные ходы… И все-таки дло шло къ мату — его противнику.

Да, кавалеръ ди-Аволо игралъ какъ младенецъ, какъ неучъ, какъ пьяный, какъ безумный…

Вс кругомъ смялись промахамъ кавалера, а самъ онъ смялся громче всхъ, смялся до слезъ.

И никто не зналъ здсь, что это были слезы счастья! И какого счастья?— Съ страшнымъ трудомъ достигнутаго, съ отчаянной дерзостью добытаго, съ боя взятаго у мачихи-судьбы…

Завтра онъ получитъ патентъ изъ рукъ виконта Таванна и станетъ капитаномъ французскихъ королевскихъ войскъ… Завтра же вечеромъ онъ войдетъ въ домъ, гд будетъ ждать его она, его возлюбленная. До сихъ поръ онъ видалъ ее лишь на балкон и въ окнахъ ея дворца. А завтра, среди таинственнаго мрака ночи, они будутъ вдвоемъ и одни, благодаря помощи Сильвіи. La biondissima, первая красавица Венеціи, дочь героя адмирала и креза, будетъ въ его объятіяхъ, какъ его невста…

— Шахъ и матъ! заявилъ Боббіо.

— Вы очень разсянно играли, заявилъ Неверъ.

— Онъ вовсе не уметъ играть! раздалось въ толп.

— Ступить не уметъ!

— Кто же пустилъ по Венеціи эту глупую шутку, что онъ игрокъ и обыгралъ Боббіо…

Кавалеръ ди-Аволо не смутился отъ проигрыша и весело объяснилъ:

— Я говорилъ, что проиграю…

— Еще одну… сурово заявилъ Боббіо.— Я вамъ даю впередъ коня.

— Отдайте королеву, Джіакомо! раздалось въ толп зрителей.— И все-таки выиграете!

И вся толпа, наполнявшая конфитерію, громко и насмшливо расхохоталась.

— Хотите еще одну на этихъ условіяхъ? спросилъ Боббіо, мряя кавалера взглядомъ, какъ ничтожество.

— Извольте, разсмялся ди-Аволо.— Но я, право, согласенъ съ тмъ, что если вы мн дадите и королеву, то все- таки я проиграю…

Вторая партія началась. Кавалеръ хотлъ было постараться играть внимательно и, стало быть, освободиться отъ роя своихъ нудно радужныхъ мыслей и своихъ грзъ объ завтрашнемъ дн и всякихъ мечтаній о будущемъ, но затмъ онъ тотчасъ же черезъ три хода вдругъ ршилъ вслухъ:

— Ни за что!.. Я хочу проигрывать и проигрывать синьору Джіакомо. Malheureux au jeu, heureux en amour!!…

Партія продолжалась при частыхъ насмшливыхъ замчаніяхъ зрителей.

Между тмъ, патрицій ди-Аволо, давно уже выхавъ на корабл изъ Венеціи, съ многочисленной свитой секретарей, уже давно въ Париж, въ качеств посла Венеціанской республики. Онъ представляется монарху Франціи Генриху, уже пожилому, давно царствующему королю… Монархъ, ради многихъ заслугъ посла, воспользовался этимъ случаемъ. Онъ обнажилъ мечъ и собирается коснуться имъ плеча ди-Аволо… Но вмсто сакраментальныхъ словъ посвященія въ рыцари, Генрихъ говоритъ:

— Шахъ и матъ!

Нтъ, это не Генрихъ. Это Джіакомо Боббіо.

Пока кавалеръ ди-Аволо забавлялъ публику въ конфитеріи, играя въ шахматы какъ малый ребенокъ, Анджелина тоже не владла собой отъ счастія, признавшись во всемъ отцу.

Добродушный адмиралъ, обожавшій дочь, былъ смущенъ этою неожиданностью. За всю жизнь ему ни разу не пришло на умъ, что дочь вдругъ соберется замужъ за чужеземца. Вообще, подобнаго рода браки бывали большой рдкостью.

Но вмст съ тмъ Контарини узналъ отъ дочери нчто, что подйствовало на него и расположило въ пользу неожиданнаго семейнаго событія.

Вс венеціанцы, сыны республики, гд существовало только одно званіе патриція, или почетныя званія, даваемыя должностью, были падки на отличія другихъ государствъ, высоко цнили рыцарскіе ордена и стремились принадлежать къ нимъ и равно преклонялись предъ титулами, которыхъ не было въ отечеств.

Титулъ кавалера у молодого человка, влюбленнаго въ Анджелину, поколебалъ твердое ршеніе адмирала видть дочь замужемъ за соотечественникомъ. Общественное положеніе ди-Аволо, какъ любимца Французскаго монарха, длало его тоже ровней знаменитаго рода патриціевъ, къ которому принадлежалъ адмиралъ. Объ состояніи молодого француза Контарини не думалъ, потому что самъ былъ страшно богатъ.

Объясненіе дочери съ отцомъ привело къ тому, что Анджелина, еще боле счастливая, чмъ во дворц, пошла спать, восторженно опьяненная…

Спала ли двушка эту ночь, или только грезила и бредила до самаго восхода солнца, она сама не знала. Она готова была поклясться, что снова видлась съ кавалеромъ, хала съ нимъ въ гондол, а потомъ шла въ шествіи, рука въ руку, по площади Св. Марка… Ястребиный взглядъ Французскаго монарха преслдовалъ ее и пугалъ… Но la biondissima не боялась, потому что ‘онъ’ былъ около нея, готовый защитить отъ всего на свт.

Рано утромъ Анджелина послала свою любимицу камеристку съ запросомъ къ двоюродной сестр и тотчасъ получила отъ нея отвтъ, что мужъ ея въ дух и веселъ, собирается вечеромъ, съ другими патриціями, сопутствовать королю въ его вечерней прогулк по городу, ради иллюминаціи, и что поэтому ‘условленное совершенно возможно’.

Было десять часовъ утра, оставалось цлыхъ двнадцать часовъ до условленнаго свиданія.

Анджелина не знала, доживетъ ли до этого мгновенія.

XX.

Дворецъ Даль-Вермэ, какъ и большая часть дворцовъ патриціевъ, выходилъ фасадомъ на широкую ‘водяную’ улицу или на каналъ, по заднимъ дворикомъ и службами соприкасался съ узенькими переулками-корридорами города. Сами владльцы, по принятому обычаю, всегда покидали домъ и возвращались домой исключительно съ параднаго крыльца, омываемаго водами Адріатики. Пшкомъ ходить считалось постыднымъ. Можно было только гулять по площади Св. Марка, Піацетт или на Рив Скіавони. Наоборотъ, прислуга всякаго дворца сообщалась съ городомъ исключительно черезъ дворикъ и переулки.

Въ этотъ вечеръ, когда вся Венеція ждала блестящей иллюминаціи всхъ зданій, дворцовъ и храмовъ, всхъ улицъ, каналовъ и даже дальнихъ острововъ и лагунъ, городъ, какъ будто отдыхавшій за день, вдругъ проснулся и ожилъ при заход солнца.

И вся Венеція загудла изъ края въ край, все живое высыпало на улицы и каналы глядть потшные огни и видть проздъ высокаго гостя, Генриха, который, въ сопровожденіи дожа, прокураторовъ и многихъ патриціевъ, долженъ былъ объхать весь городъ, блистающій въ его честь.

Едва лишь закатилось солнце, какъ красивая гондола причалила къ дворцу Даль-Вермэ и изъ нея выскочила весело или порхнула какъ птица красивая молодая двушка. Сильвія встртила двоюродную сестру тоже веселая. И каждая заговорила о своей радости. Анджелина разсказала о своемъ благополучномъ объясненіи съ отцомъ и благодарила горячо Сильвію за ея помощь… за то, что сейчасъ произойдетъ… за устроенное свиданіе!

Сильвія была, казалось, не мене счастлива, ибо мужъ, неузнаваемо странный и зловще угрюмый за послдніе два-три дня, вдругъ измнился, сталъ веселъ, ласковъ съ женой, какъ давно уже не бывалъ, и, теперь совершенно довольный, отправился во дворецъ Фоскари, чтобы сопутствовать въ своей же гондол королю въ его прогулк на ‘Буцентавр’.

— И все-таки я боюсь… прибавила Сильвія.

— Чего? изумилась Анджелина.

— Боюсь,— чего?— не знаю… Я никогда мужа не обманывала.

— Но это не обманъ.

— Я ничего никогда не длала безъ его вдома, кротко объяснила Сильвія.— Сегодня въ первый разъ… это…

— Свиданіе?.. Но вдь оно для меня. Это скоре обманъ моего отца, нежели твоего мужа. Наконецъ, чрезъ два-три дня — я невста…

— Знаю!.. Знаю!.. Но все-таки…

Сильвія однако не долго смущалась. Счастье юной кузины было слишкомъ велико и заразительно, чтобы кто-либо могъ тревожиться около нея. Вскор же, весело и лукаво смясь и перешептываясь, двоюродныя сестры, а съ ними въ заговор и камеристка Лукреція — распустили всю домашнюю прислугу дворца, чуть не выгнали насильно всхъ — итти глядть иллюминацію. Даже одну хворую старуху, всегда сидвшую по вечерамъ у воротъ небольшого дворика, усвшуюся и теперь, Лукреція съумла выжить вонъ обманомъ.

Это было необходимо, такъ какъ кавалеръ ди-Аволо долженъ былъ, конечно, явиться во дворецъ не въ гондол съ параднаго крыльца, а тайно, одинъ, пшкомъ и чрезъ ворота дворика.

Солнце давно сло… Ночная тьма уже спускалась на синія волны и блдно-розовые дворцы Венеціи… Но городъ гудлъ изъ конца въ конецъ и кое-гд начали уже вспыхивать потшные огни.

Скоро вся Венеція пылала, сверкала и искрилась, смотрясь въ зеркало водъ. И въ пучин мимо-бгущихъ волнъ былъ свой такой же праздникъ, въ ней были тоже опрокинутые башни и дворцы и длинные огненные столбы… И все это обманное, созданное искусствомъ человка, дрожало и колебалось, плыло и тонуло въ пучин.

А разв сверкающая Венеція, ея пышно и пестро разодтый патриціатъ, сопровождающій короля, и золотой ‘Буцентавръ’, разв гулъ, смхъ и говоръ тысячъ народа, толпящихся вокругъ огней и костровъ, разв все это не опрокинется, какъ обманъ, и не унесется волною временъ? Разв все это не потонетъ въ пучин вковъ!?.

Каждое мгновеніе вчно бгущаго времени уноситъ что- либо въ эту алчную и ненасытную пасть — имя которой: ничто.

За маленькой дверкой флигеля дворца Даль-Вермэ, въ темномъ сара, гд собранъ всякій хламъ, стоитъ человкъ, который никогда не бывалъ здсь.

Его истомила жажда самая мучительная… Жажда смерти… Онъ думаетъ только объ одномъ, какъ сейчасъ утолитъ ее…

И онъ не знаетъ, не чувствуетъ, что колеблющіеся огни Венеціи не успютъ еще потухнуть, обманные облики опрокинутыхъ храмовъ и дворцевъ будутъ еще весело дрожать и плыть въ волнахъ, а его уже не будетъ. Онъ не обманъ, не марево, а духъ, плоть и кровь — исчезнетъ прежде нихъ и такъ же быстро и легко, потому что тоже лишь одно мгновенье вчно бгущаго времени унесетъ его…

Ослпленный безумной ревностью, Даль-Вермэ, почти лишенный разсудка и пониманія окружающаго, обманулъ жену въ это утро.

Врный рабъ его, лакей, далматинецъ родомъ, помогалъ ему изо всхъ силъ съ той минуты, какъ безсмысленное подозрніе запало ему въ душу.

Одинъ изъ лакеевъ, любимецъ Сильвіи, отлучился въ этотъ день изъ дому утромъ и побывалъ во дворц Джустиніани. Далматинецъ слдовалъ за нимъ по пятамъ. Чрезъ часъ посл того, какъ клевретъ доложилъ госпож своей принесенный имъ устный отвтъ, онъ былъ схваченъ… Онъ сознался. Его посылали къ кавалеру ди-Аволо, который будетъ ввечеру у госпожи…

И посл вынужденнаго признанія посланецъ Сильвіи исчезъ безслдно, какъ ежедневно исчезали въ Венеціи люди, не только плебеи, но часто — патриціи.

Въ т мгновенья, когда Сильвія и Анджелина ждали ди-Аволо въ опуствшемъ дворц, Даль-Вермэ стоялъ на страж своей чести, чтобы отмстить и наказать… Ослпленный своей бурной страстью, онъ даже не видлъ, не замтилъ и не зналъ, что ко дворцу подъзжала еще засвтло гондола и что жена не одна останется дома, не одна ожидаетъ тайнаго ночного гостя.

Наконецъ, среди свта и гула по всей Венеціи и почти полной тьмы и тишины на дворик и во дворц Даль-Вермэ — въ воротахъ показалась высокая фигура мужчины въ черномъ, плащ и маск…

Миновавъ ворота и внимательно оглядвшись, вошедшій двинулся къ большимъ дверямъ, гд мерцалъ свтъ.

Но другая мужская фигура выросла на его дорог.

— Ни шагу дальше! глухо произнесъ Даль-Вермэ такимъ, сдавленнымъ отъ гнва голосомъ, что ди-Аволо сразу не узналъ владльца дворца.

Но остановившій его взмахнулъ обнаженной шпагой и крикнулъ:

— Защищайтесь!..

— Стойте!.. Одно слово!.. вскрикнулъ ди-Аволо, вмигъ, понявъ недоразумніе.

— Защищайтесь или умирайте какъ собака! былъ отвтъ.

И шпага Даль-Вермэ слегка вонзилась въ грудь ди-Аволо.

Онъ отскочилъ и тоже обнажилъ свою шпагу, чтобы не быть убитымъ тотчасъ.

— Умоляю васъ!.. Одно слово!.. Вы…

Но Даль-Вермэ не хотлъ да и не могъ слышать… Скрещенныя шпаги уже звенли, будто взвизгивали и будто искрились.

Женскій крикъ раздался въ окнахъ…

Чрезъ мгновеніе одинъ изъ бьющихся тоже вскрикнулъ и,опрокинувшись, грузно упалъ на землю… Онъ былъ пронзенъ насквозь…

Когда дв женщины, объятыя ужасомъ, выбжали во дворикъ, упавшій уже терялъ сознаніе и кончался…

А огни Венеціи, колеблемые морскимъ втромъ, еще сверкали, обманные облики дворцовъ еще дрожали, сіяя въ мимоидущихъ волнахъ…

XXI.

Прошло два дня…

Французскій монархъ со свитой узжалъ около полудня на ‘Твердую землю’, сопутствуемый снова всмъ патриціатомъ. Дожъ и прокураторы простились съ высокимъ гостемъ на остров Лидо.

Народъ проводилъ госта тмъ же кличемъ:

— Viva Arrigo il Terzo! Viva il Re di Francia e di Polonia!

Но посл проводовъ короля, долго шумвшая и волновавшаяся Венеція не стихла, а снова волновалась. Толпы народа цлые два дня тснились на площади Св. Марка и около дворца Дожей отъ зари до зари.

Иного рода обстоятельство, необычайное и невроятное, подняло весь городъ на ноги. Прошелъ слухъ, а затмъ и подтвердился, что за время пребыванія короля Генриха, былъ въ Венеціи, присутствовалъ при всхъ торжествахъ и толкался повсюду среди патриціата и среди плебы, равно и во дворцахъ и на улиц…

— Кто же?

— Оборотень! Слуга сатаны! Колдунъ! Мелкій бсъ, хитрый и дерзкій. Самъ царь тьмы и ада — самъ дьяволъ!

Такъ говорилось и передавалось повсюду… Но, разумется, молва народная, бгая по Венеціи, не могла ршить окончательно — кто же ‘онъ’, смутившій теперь всеобщій покой и напугавшій всхъ — отъ стариковъ до младенцевъ.

Ршить кто ‘онъ’ — колдунъ или слуга сатаны — дло Кварантіи или Sant Officcio. Но гд же былъ погубившій себя однимъ невольнымъ ударомъ шпаги?

Выдававшій себя за кавалера ди-Аволо исчезъ безслдно. Одни увряли, что онъ исчезъ, какъ исчезаетъ всегда нечистая сила, т. е. непостижимо и необъяснимо… Другіе увряли, что Di-Avolo или diavolo уничиженъ или очарованъ реликвіей и поэтому взятъ, какъ простой смертный, заключенъ въ тюрьму и уже судится Судомъ Трехъ.

И за эти дни нашелся одинъ человкъ, уже давно хорошо извстный Венеціи и ставшій теперь настоящей знаменитостью… Но вс бжали къ нему не затмъ, чтобы поглядть, какъ онъ удивительно играетъ въ шахматы, а затмъ, чтобы послушать его искреннее, пылкое повствованіе о томъ, какъ онъ сокрушилъ дьявола, и посмотрть то, чмъ онъ сокрушилъ его.

И повсюду, на всхъ площадяхъ и перекресткахъ охотно повствовалъ Джіакомо Боббіо обо всемъ, что съ нимъ приключилось, и набожно показывалъ маленькую мраморную ручку, частицу чудотворнаго изображенія Ов. Марка, патрона республики и, стало быть, защитника всякаго венеціанца.

И многое, многое разсказывалъ ‘il Veronese’ помимо своего собственнаго приключенія.

Онъ первый донесъ Кварантіи о присутствіи въ Венеціи слуги сатаны, подъ видомъ чужеземца, француза. И затмъ уже оказалось многое, чего и понять нельзя… Истинное дьявольское навожденіе…

Взятый збирами въ квартал Кіоджіа и заключенный въ тюрьму, ‘онъ’ оказался и кавалеромъ, и французомъ, и португальцемъ, и венеціанцемъ, и любимцемъ короля Генриха, и секретаремъ Совта Трехъ, и агентомъ именитаго да-Понтэ, и капитаномъ французскихъ войскъ, и любовникомъ синьоры Сильвіи Даль-Вермэ, и женихомъ дочери адмирала Контарини, и гугенотомъ, и евреемъ, и племянникомъ простого ростовщика… И, вмст съ тмъ,— ничмъ!.. Да, ничмъ!.. Все это было одно навожденіе! Онъ — слуга сатаны или самъ сатана, сокрушенный реликвіей Джіакомо Боббіо, и сокрушенный разъ навсегда.

И многіе въ трепет ужаса отъ того, что стало твориться на бломъ свт, пожелали имть если не реликвію, то хотя бы одинаковое же изображеніе, врное подобіе этой ручки съ. двумя вытянутыми пальцами — указательнымъ и мизинцемъ.

‘Онъ’ — смутившій Венецію, дерзновенно явившійся даже съ именемъ diavolo — исчезъ безслдно… Только именитый да-Понтэ и еще двое патриціевъ, составлявшихъ Судъ Трехъ за это время, знали кто ‘онъ’ и какъ кончилъ свои дни…

И затмъ все современное этому странному событію также безслдно исчезло съ лица земли… Осталась одна Царица. Адріатики — красавица Венеція…Но царица только красотою, а не могуществомъ!

И осталось еще въ потомств врное подражаніе ручк Св. Марка, при помощи которой всякій набожный итальянецъ, всегда имя ее при себ, всегда сокрушитъ сатану и аггеловъ его!.. Ручка съ двумя вытянутыми пальцами — Джеттатура.

ДЖЕТТАТУРА.ПОВСТЬ.

I.

II.