Джеймс Мейвор. Граф Лев Николаевич Толстой. 1898-1910, Толстой Лев Николаевич, Год: 1923

Джеймс Мейвор. Граф Лев Николаевич Толстой. 1898-1910
 


 —————————————————————————- 
 Date: 24 сентября 2002 
 Пер: с английского В.Александрова 
 Изд: ‘Новый мир’, No 12, 1999 г., стр. 163-179 
 OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru) 
 Rem: Вступительная статья и примечания — В.Александрова 
 —————————————————————————- 


 
Граф Лев Николаевич Толстой.
 

 1898-1910 

 Джеймс Мейвор (Джемс Мэвор, 1854 — 1925) родился в Шотландии, образование 
 получил в университете Глазго. Некоторое время преподавал в том же городе в 
 Колледже святого Манго, а в 1892 году был утвержден профессором политической 
 экономии в университете Торонто (Канада), где проработал до ухода на пенсию 
 в 1923 году. В 1914 году был избран членом Королевского общества Канады. 
 Автор книг: ‘Экономическая история России’ (Лондон, 1914, в 2-х томах), ‘Мои 
 окна выходят на улицу мира’ (Лондон, 1923, в 2-х томах), ‘Ниагара в 
 политике’ (Нью-Йорк, 1925). Умер в Шотландии, в Глазго. 
 В конце прошлого века Мейвор принимал активное участие в деле переселения 
 духоборов в Канаду. Как известно, на исходе XIX столетия кавказская община 
 духоборов за свои религиозные убеждения была подвергнута репрессиям со 
 стороны царского правительства: их сажали в тюрьмы, сгоняли с обжитых мест, 
 подвергали массовым избиениям. 
 За событиями на Кавказе внимательно следил Л. Н. Толстой. ‘Это люди 25-го 
 века!’ (*) — говорил он писателю Н. М. Ежову о духоборах. Последователи 
 Толстого взяли на себя труд помочь духоборам переселиться в Канаду. Старший 
 сын писателя Сергей Львович Толстой, ездивший по делам духоборов в Канаду, 
 писал о Мейворе и о его помощи духоборам: ‘В то время в Англии делом 
 духоборческой эмиграции занимались квакеры, В. Г. Чертков (**) и его 
 помощники. Выяснилось, что благодаря посредничеству П. А. Кропоткина (***) и 
 его приятеля профессора в Торонто Мэвора канадское правительство 
 принципиально принимало духоборов, но условия переселения не были определены 
 и канадское правительство настаивало на том, чтобы переселение основной 
 массы духоборов состоялось не раньше весны будущего года: теперь же, осенью 
 (1898. — В. А.), оно соглашалось принять только сто семейств. &lt,…&gt, 

 (* См.: альманах ‘Лазурь’, М., 1990, No 2, стр. 316. *) 

 (** Чертков Владимир Григорьевич (1854 — 1936) — литератор, друг и 
 последователь Л. Н. Толстого. **) 

 (*** Кропоткин Петр Алексеевич (1842 — 1921) — князь, революционер, 
 теоретик анархизма, публицист и социолог. Л. Н. Толстой с восторгом прочитал 
 его воспоминания ‘Записки революционера’ (Лондон, 1902). В письме к В. Г. 
 Черткову от 22 мая 1903 года он писал: ‘Передайте мой больше чем привет 
 Кропоткину. Я недавно читал его мемуары и очень сблизился с ним’ (Толстой Л. 
 Н. Полн. собр. соч. Т. 88, стр. 296). Кропоткин же критически относился к 
 учению Толстого, противопоставляя ему ‘самоотверженный протест против 
 насилия сверху’. ***) 

 12/24 сентября (1898 года. — В. А.) Чертков меня познакомил с 
 Петром Алексеевичем Кропоткиным &lt,…&gt, конечно, он прежде всего заговорил о 
 духоборах. Ведь первое предложение о переселении духоборов в Канаду исходило 
 от него. Когда он узнал, что выселение духоборов из России — дело решенное, 
 он запросил своего приятеля профессора Мэвора о возможности переселения 
 духоборов в Канаду. Мэвор повел пропаганду о желательности иммиграции 
 духоборов, как людей, пострадавших за веру, трудолюбивых и вообще почтенных, 
 и стал хлопотать перед канадским правительством о принятии их в Канаду’ (*). 

 (* Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1966, стр. 198, 200. *) 

 Дело переселения духоборов в Канаду послужило началом переписки Толстого и 
 Мейвора. В письме от 28 октября 1898 года он писал Толстому: ‘Мой дорогой 
 граф, я воздержался от скорого ответа на Ваше письмо, потому что, когда 
 получил его, мистер Моод (*) с князем Хилковым (**) и духоборческой 
 делегацией были уже на пути на северо-запад Канады для подыскания 
 подходящего места поселения. &lt,…&gt, 

 (* Моод Эйлмер (1858 — 1938) — английский переводчик и издатель 
 произведений Толстого, состоял с ним в дружеской переписке. Последнее письмо 
 в своей жизни Толстой написал Э. Мооду. *) 

 (** Хилков Дмитрий Александрович (1858 — 1914) — друг и последователь 
 Толстого. **) 

 Я не сомневаюсь, что Вы уже знаете через своего сына о соглашении, которое 
 было достигнуто с канадским правительством. 
 Я мог бы сообщить Вам некоторые новые подробности, хотя рискую 
 повториться, перечисляя основные пункты. Правительство дает духоборам в 
 свободное пользование землю в районе Лебединой реки. Он помечен красным на 
 карте в справочнике Канады, который я при сем посылаю вам. Земля находится в 
 одном месте. Каждой семье будет выделено 160 английских акров и 
 дополнительно 160 акров каждому взрослому сыну. Район богат плодородной 
 землею и, как мне сообщили, достаточным количеством строевого леса. 
 Поселение расположено на железнодорожном пути. 
 В дополнение ко всему правительство дает Комитету субсидию в 7.50 долларов 
 (31 английский шиллинг) для каждого взрослого (двое детей приравниваются к 
 одному взрослому). Правительство также предоставит уютные жилища для 2000 
 человек к этой зиме, и есть надежда, что с денежной субсидией, которая будет 
 передана Комитету. Так что Комитет вместе с другими деньгами сможет 
 обеспечить эти 2000 всем необходимым для того, чтобы пережить зиму. Сегодня 
 я встречался с министром внутренних дел, ведающим отделом иммиграции, — он 
 заверил меня, что правительство позаботится о том, чтобы люди не страдали, 
 даже если не будет выделено необходимых средств. 
 Тем не менее важно, чтобы Комитет не полагался на это заверение, а 
 постарался достать столько денег, сколько потребуется, чтобы дать 
 возможность 2000 людям прожить без затруднений всю зиму и обеспечить их на 
 начало лета. Я рад: на днях получил письмо от квакеров из Филадельфии, в 
 котором они спрашивают, каким образом могли бы помочь этому делу. Я надеюсь, 
 что остальные 5300 духоборов смогут остаться в России и на Кипре до весны, 
 когда они будут в состоянии выехать сюда и направиться прямо на отведенную 
 им землю. Правительство в настоящее время не смогло обеспечить больше 2000 
 остронуждающихся. Может быть, у меня будет возможность увидеть иммигрантов, 
 когда они будут проезжать мимо. По-моему, правительство сделало все, что 
 было разумным ожидать от него’ (*). 

 (* Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого (далее — ГМТ). 
 Письма Д. Мейвора даны в переводе автора статьи. *) 

 В 1899 году Мейвор, будучи в России, посетил по приглашению Л. Н. Толстого 
 Ясную Поляну. В Государственном музее Л. Н. Толстого сохранилось письмо С. 
 Л. Толстого к Мейвору (письмо чистовое, но есть основания предполагать, что 
 канадскому посетителю было послано другое письмо): ‘Мой дорогой профессор 
 Мэвор, отец поручил мне сказать Вам, что он будет очень рад видеть Вас у 
 себя дома. В настоящее время он живет не в Москве, а в деревне около Тулы, 
 города, который находится на расстоянии лишь нескольких часов езды по 
 железной дороге от Москвы. Любое время, которое Вы выберете для приезда, 
 устроит его, так как он не намерен уезжать из дома в течение нескольких 
 месяцев. 
 Для меня будет огромная радость встретить Вас здесь, в России, и надеюсь, 
 что смогу быть Вам хоть как-то полезным. &lt,…&gt, 
 Название места, где живет мой отец, — Ясная Поляна. Оно находится на 
 расстоянии около десяти миль от Тулы. Вы могли бы доехать до ближайшей 
 станции ‘Козлова засека’. Экипаж для встречи будет выслан туда, если Вы за 
 день сообщите телеграммой о своем приезде. Самый удобный поезд на Тулу 
 отправляется в 12 (в полдень) из Москвы, наиболее удобный поезд на ‘Козлову 
 засеку’ отправляется из Москвы около полуночи. Первый прибывает в Тулу около 
 5 часов, второй прибывает в ‘Козловку’ около 8 утра’ (*) (ГМТ). 

 (* Письмо написано по-английски. *) 

 Мейвор принял приглашение Толстого и был в Ясной Поляне 19 июля 1899 года. 
 О пребывании его в Ясной Поляне Толстой писал А. Н. Дунаеву (*) 19 (?) июля 
 1899 года: ‘Дорогой Александр Никифорович. Письмо это вам передаст M-r 
 Mavor, канадский профессор полит&lt,ической экономии&gt, из Торонто. Вы, верно, 
 слышали про него. Он много содействовал духоборам и очень серьезный и хорошо 
 думающий человек. Он спрашивал у меня, что есть о положении крестьян после 
 освобождения. Я сказал ему, что об этом есть целая литература, но назвать 
 ему не мог ни одного сочинения. Знаю, что есть хорошее сочинение В. В. (**). 
 Помогите ему, пожалуйста, в этом и в том, что ему, может быть, нужно. 

 (* Дунаев Александр Никифорович (1850 — 1920) — один из директоров 
 Московского торгового банка, последователь и корреспондент Толстого. *) 

 (** Толстой имеет в виду книгу: В. В. [Воронцов В. П.] Прогрессивные 
 течения в крестьянском хозяйстве. СПб., 1892. **) 

 Можно бы направить его моим именем в ‘Русск&lt,ие&gt, вед&lt,омости&gt,’. Я уверен, 
 что любезные редакторы не откажут ему в помощи’ (ПСС, т. 90, стр. 312 — 
 313). 
 Во время визита Мейвора к Толстому в 1899 году беседы между ними шли о 
 романе ‘Воскресение’, гонорар от которого писатель хотел передать духоборам. 
 Шла речь об английской литературе, об эстетике, последователях Толстого, 
 гостях Ясной Поляны, о теории Генри Джорджа (*), об отношении Толстого к 
 государству, о положении дел в России. 

 (* Джорж Генри (1839 — 1897) — американский экономист, создатель теории 
 единого земельного налога, введение которого, как он полагал, приведет к 
 достижению равноправия и всеобщего достатка. Его теорией очень увлекался 
 Толстой: земельный вопрос, считал он, может быть разрешен ‘признанием 
 равного права каждого человека жить и кормиться на той земле, на которой он 
 родился, того самого, что так неотразимо доказано всем учением Генри Джоржа’ 
 (ПСС, т. 38, стр. 71). *) 

 Мейвор писал Софье Андреевне Толстой 5 августа 1899 года: ‘Позвольте 
 поблагодарить Вас от всего сердца за Вашу великую доброту ко мне во время 
 моего визита. Нет слов выразить Вам то удовольствие, которое доставила мне 
 встреча с Вашим супругом и Вашей семьей. Будьте добры, передайте всем им мою 
 благодарность за их радушное гостеприимство’ (ГМТ). 
 Вернувшись в Канаду, Мейвор продолжал переписку с Толстым — так, 21 ноября 
 1902 года Толстой сообщал дочери Татьяне: ‘Вчера получил от Mavor’a из 
 Канады подробные сведения о религиозном подъеме 1/3 духоборов. Канадское 
 правительство ужасается, но поступает мягко и заботливо’ (ПСС, т. 73, стр. 
 332). 
 Хотя это письмо Мейвора не сохранилось, имеется ответ на него Толстого от 
 30 ноября/13 декабря 1902 года: ‘Милостивый государь. Благодарю за 
 сообщенные сведения о духоборах. Очень приятно было узнать из присланных 
 Вами газетных вырезок, что канадское правительство, так же как и фермеры, 
 отнеслись так хорошо к духоборам. Думаю, что их поступок с мирской точки 
 зрения кажется сумасшествием, но тем не менее он будет иметь благотворное 
 влияние на многих людей, считающих, что деятельностью людей руководят лишь 
 материальные мотивы…’ (ПСС, т. 73, стр. 335). 
 В конце 1904 года Мейвор послал Толстому книгу Роберта Бремнера (*) 
 ‘Современное паломничество от богословия к религии’. В сопроводительном 
 письме, датированном 15 декабря 1904 года, Мейвор писал: ‘Позволю себе 
 послать Вам книгу, которая, надеюсь, Вам понравится. Она написана моим 
 старинным другом. Это молодой человек, из шотландской пресвитерианской 
 семьи, выросший в ‘строжайшей секте фарисеев’. Его отец был ученым, 
 способным человеком, однако он был евангелическим кальвинистом с крайне 
 узким кругозором. Я посылаю Вам эту книгу, потому что она знаменует собой 
 влияние кальвинистской доктрины прошлого на современное поколение 
 шотландцев. Я не хочу сказать, что все люди похожи на Бремнера, но многие из 
 них похожи, особенно те, подобные ему и мне, которые с ранних лет обучались 
 в строгом духе догматической теологии. Надеюсь, что Вы получите книгу и она 
 Вам понравится. 

 (* Бремнер Роберт Лок (1862 — 1918) — английский богослов. *) 

 Это достовернейший человеческий документ, изложенный с глубоким 
 литературным искусством’ (ГМТ). 
 Этот подарок Мейвора сохранился в Яснополянской библиотеке Толстого. На 
 конверте письма имеется надпись рукою Д. П. Маковицкого (*): ‘Рекомендует Л. 
 Н-чу прочитать книгу, кот&lt,ор&gt,ую присылает: ‘The modern pilgrimage from 
 Theology to Religion’ by Robert Lock Bremner. О том, как кальвинизм 
 действует на теперешнее скотское поколение’ (ГМТ). 

 (* Маковицкий Душан Петрович (1866 — 1921) — личный врач Толстого, автор 
 подробной хроники ‘У Толстого. 1904 — 1910’. (‘Яснополянские записки’). 
 ‘Литературное наследство’. Т. 90. В 4-х книгах. М., 1979. *) 

 Джеймс Мейвор не часто писал Толстому, но те письма, которые были 
 отправлены великому писателю, свидетельствуют, что канадский профессор 
 внимательно следил за его жизнью. Так, 30 января 1907 года Мейвор писал: ‘Из 
 газет я узнал, что Вы вновь серьезно больны. Чувствую, что должен высказать 
 Вам слово сочувствия. Может быть, Вы еще раз, как и прежде, соберетесь с 
 силами и поправитесь. Многое еще надо сделать’ (ГМТ). 
 Находясь по делам службы в Китае и Японии, Мейвор собирался посетить 
 Россию и, конечно, Ясную Поляну. 5 июня 1910 года он писал Толстому из 
 Киото: ‘Я снова на пути в Россию, на сей раз через Японию, Китай и Сибирь. 
 Если Вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы принять меня, и если Вас 
 это устраивает, я бы очень хотел посетить Вас вновь. Много воды утекло с тех 
 пор, как 11 лет назад я нанес Вам визит, доставивший мне удовольствие. Я 
 хотел бы побеседовать с Вами о событиях прошедших лет’ (ГМТ). На конверте 
 рукою Льва Николаевича написано: ‘Ответь, что можно приехать’ (ПСС, т. 82, 
 стр. 244). По поручению отца на это письмо 9 июня 1910 года ответила 
 Александра Львовна Толстая. 
 Прибыв в Москву, Мейвор пишет Толстому 30 июля 1910 года: ‘В газетах я 
 видел сообщение, что Вы больны, однако по прибытии в Москву сегодня утром я 
 был утешен, узнав, что Ваше здоровье поправилось. В Москве и ее окрестностях 
 я пробуду несколько недель. И еще: я бы очень хотел, если это подходит Вам, 
 приехать в Ясную Поляну и снова Вас увидеть. 
 Надеюсь также, что предоставится возможность увидеть Вашего сына графа 
 Сергея, а также Иосифа Дитрикса (*) и г-на Черткова’ (ГМТ). 

 (* Дитрикс — Дитерихс Иосиф Константинович (1868 — 1931), инженер-путеец, 
 брат жены В. Г. Черткова, корреспондент и последователь Толстого. *) 

 На конверте Толстой начертал: ‘Написать ему что когда хочет Чертков’ 
 (ГМТ). 1 августа 1910 года Мейвору по поручению отца ответила также 
 Александра Львовна. Это послание он получил с опозданием. 
 2 августа 1910 года Мейвор обратился к графине Толстой: ‘Я писал несколько 
 раз и послал телеграмму в прошлую пятницу Вашему доброму супругу, но не 
 получил никакого ответа. Беру на себя смелость послать Вам письмо на Ваш 
 адрес и прошу позволения приехать в Ясную Поляну по крайней мере на день, 
 чтобы еще раз повидать графа, однако боюсь, может быть, он болен или с ним 
 что-нибудь случилось. 
 Не будет ли слишком самонадеянно с моей стороны просить Вас послать мне 
 почтовую открытку по приводимому ниже адресу и сообщить, есть ли мне 
 какие-либо письма или нет, а также каково состояние здоровья графа’ (ГМТ). 
 На письмо Софьи Андреевны Мейвор ответил 6 августа 1910 года: ‘Очень, 
 очень благодарен Вам за Вашу доброту, за то, что прислали мне мою 
 корреспонденцию. Извините, что доставил Вам так много хлопот. Сегодня 
 вечером я на несколько дней уезжаю в Ялту в Крым, тем не менее я хочу 
 заехать в Ясную Поляну на обратном пути в Москву’ (ГМТ). 
 Как и планировал, Мейвор посетил Ялту и на обратном пути в Москву 21 
 августа 1910 года из Курска послал С. А. Толстой почтовую открытку (она 
 написана в спешке, простым карандашом): ‘Вечером 23-го предполагаю выехать 
 из Курска, чтобы прибыть в Тулу или на Засеку на следующий день, 24-го. Я 
 только что узнал, что граф Толстой, кажется, находится не дома, а в имении 
 Вашей дочери в Туле или где-то поблизости. Очень хочу видеть Иосифа Дитрикса 
 и Вашего мужа. Могу ли я просить Вас телеграфировать мне на станцию Тулы, 
 как мне поступать дальше’ (ГМТ). 
 На следующий день Мейвор пишет Татьяне Львовне Сухотиной-Толстой: ‘Я писал 
 вчера Вашей матери в Ясную Поляну, сообщая, что я хотел бы быть в Туле 24-го 
 (во вторник) и хотел, чтобы мне сообщили на станцию Тулы, будет ли для нее 
 удобно или нет принять меня в Ясной Поляне. Сегодня утром из московской 
 газеты я узнал, что Ваш отец гостит у Вас в Кочетах, Хочу спросить, будет ли 
 удобно, если я приеду к Вам в имение навестить его. Весьма вероятно, я не 
 буду в России снова какое-то время и не хотел бы уезжать, не повидав Вашего 
 отца еще раз. Вы, может быть, помните, я был у него в 1899 году, когда имел 
 удовольствие встретить и Вас’ (ГМТ). 
 30 августа 1910 года Мейвор второй раз посетил Толстого. В своем дневнике 
 за этот день Лев Николаевич отметил: ‘Приехал Mavor. Профессор. Очень живой, 
 но профессор и государственник, и нерелигиозный. Классический тип хорошего 
 ученого’ (ПСС, т. 57, стр. 97), а в письме к С. А. Толстой от 1 сентября 
 1910 года поделился впечатлениями от визита канадского посетителя: ‘Третьего 
 же дня был Mavor. Он оч&lt,ень&gt, интересен своими рассказами о Китае и Японии, 
 но я оч&lt,ень&gt, устал с ним от напряжения говорить на мало знакомом и обычном 
 языке’ (ПСС, т. 94, стр. 402). 
 На этот раз Мейвор пробыл с Толстым один день — и этот день отчетливо 
 сохранился в его памяти. Канадский профессор хорошо почувствовал ту 
 атмосферу раздора и противоречий, которой был окружен писатель. Беседа между 
 Толстым и гостем шла о будущем мира, о религии, о политике, о 
 землепользовании, о Китае. 
 Воспоминания Джеймса Мейвора ‘Граф Лев Николаевич Толстой. 1898 — 1910’ 
 были написаны автором в конце жизни. По-русски они печатаются впервые. 
 Перевод выполнен по тексту: James Mavor. Count Leo Nikolaevich Tolstoy, 1898 
 — 1910. In his: ‘My Windows on The Street of the World’, New York, 1923, 
 vol. 2, p. 67-90. 

 
I. 1899
 

 Я познакомился с графом Львом Толстым в 1898 году посредством переписки в 
 связи с делом духоборов. Его сын граф Сергей был у меня в Торонто в начале 
 1899 года. В июле того же года я отправился в Россию и в Москве получил 
 радушное приглашение посетить Ясную Поляну. Как-то в августе, около шести 
 часов утра, я прибыл на маленькую станцию Ясенки, расположенную милях в 
 двадцати от Тулы и в ста двадцати милях к югу от Москвы. На станции я нашел 
 довольно обшарпанные дрожки с крестьянским возницей, в шапке которого 
 торчало традиционное перо павлина. В Ясную Поляну я прибыл около семи часов, 
 и вскоре высокая фигура графа появилась на веранде. Толстой сердечно 
 приветствовал меня. В то время Льву Николаевичу был семьдесят один год. Для 
 своих лет он выглядел хорошо. Его косматая борода еще не совсем поседела. 
 Стоял он прямо, со спокойным достоинством, шел твердо, большими шагами. Как 
 у многих русских, у него были широкие плечи и тонкая талия. Носил он обычные 
 для себя сапоги, с заправленными в них брюками, и выцветшую крестьянскую 
 рубаху, подпоясанную узким кожаным ремешком, за который обычно закладывал 
 одну, а то и обе руки. У него был высокий лоб, большой и широкий нос, 
 лохматые брови нависали над блестящими голубыми глазами, рот был большой, 
 губы полные и подвижные, зубов почти не было. Взгляд его был добрым, рот же 
 выражал твердость характера. 
 Великий русский художник Репин изобразил его на картине босым (*). Я 
 никогда не видел его в таком виде. Георг Брандес (*) называл его типичным 
 мужиком, однако эти слова едва ли передают впечатление, которое он произвел 
 на меня. Хотя Толстой и носил крестьянскую одежду, внешне и по манере 
 держаться он не напоминал крестьянина. Ни один мужик не обладает таким 
 пронизывающим взглядом, самообладанием и властностью. 

 (* Речь идет о картине И. Е. Репина ‘Л. Н. Толстой в лесу’ (ГРМ). *) 

 (** Брандес Георг (1842 — 1927) — датский литературный критик. **) 

 Впоследствии я заметил, что его отношение к крестьянам своего поместья, 
 хотя и дружественное, не носило полного равенства. В России я встречал 
 помещиков, чье поведение отнюдь не было демократичным, но относившихся к 
 своим крестьянам гораздо приветливее Толстого. Умственное и моральное 
 различие между Толстым и его крестьянами составляло пропасть более широкую и 
 непреодолимую, чем любая другая социальная пропасть. 
 По-английски он говорил с едва заметным акцентом, хотя был в Англии только 
 раз, да и то недолго. 
 Толстой рассказал мне, что начал писать роман (*) после долгого перерыва и 
 только потому принялся вновь за беллетристику, что собирается передать 
 гонорар духоборам. Он сказал, что встает рано, кончает писать сразу после 
 полудня, завтракает, недолго отдыхает, днем совершает прогулку пешком или 
 верхом на лошади. Во время моего почти недельного пребывания в Ясной Поляне 
 Толстой не выходил из кабинета до часа дня, посвящая утреннее время 
 напряженной работе над романом ‘Воскресение’. Мы обычно играли в шахматы в 
 саду до или после пятичасового чая, а затем вновь в большом зале по вечерам 
 после обеда. Иногда во время игры Сергей исполнял на фортепьяно Чайковского 
 или Толстой читал мне Пушкина, а его сестра графиня Мария (**) раскладывала 
 пасьянс. Толстой читал сладкозвучную поэзию Пушкина, полный участия, хотя 
 иногда его испорченные зубы искажали дикцию. Возможно, он хорошо читал 
 стихи, потому что сам не был поэтом. Каждый день он совершал продолжительную 
 или недолгую прогулку в компании графини, а также одной или двух своих 
 дочерей — Татьяны и Александры (Саши). Однажды, зайдя ко мне, Сергей сказал, 
 что его отец хочет испытать мою выносливость длительными прогулками и 
 посмотреть, на что я способен. Очевидно, Толстой остался мною доволен, и мы 
 вместе совершили много продолжительных прогулок как во время моего первого 
 визита, так и после. 

 (* Речь идет о романе ‘Воскресение’. *) 

 (** Толстая Мария Николаевна (1830 — 1912) — сестра Толстого. С 1891 года 
 монахиня Шамординского женского монастыря. **) 

 Толстой был внимательным и чутким собеседником. Интересы других людей 
 волновали его, и он умел разделять чужие радости. Он говорил мне, что в 
 восхищении от Кропоткина, и просил передать ему свои теплые чувства. Изо 
 всех английских писателей больше всего он уважал Диккенса и Рескина (*). 
 Толстой читал многие их сочинения. Восторг от Рескина я мог легко понять, но 
 был несколько озадачен его оценкой Диккенса. Оказалось, что ни юмор 
 Диккенса, ни его искусство рассказчика не привлекали внимания Толстого, 
 ценил он лишь сочувствие писателя роду человеческому и его взгляды на 
 образование. Толстой удивился тому, что я не знаком с Рескиным, и 
 потребовал, чтобы я безотлагательно навестил его по возвращении в Англию и 
 передал ему свои теплые чувства. Увы! Рескин был уже на смертном одре. 
 Вскоре он умер, и передать ему что-либо мне не пришлось. 

 (* Рескин Джон (1819 — 1900) — английский писатель и теоретик искусства. 
 *) 

 Я не хотел высказывать Толстому свое критическое отношение к некоторым из 
 его сочинений, но все же спросил, читал ли он многочисленные книги по 
 эстетике, цитируемые им в трактате ‘Что такое искусство?’, недавно 
 опубликованном (*). Он ответил, что ограничился небольшой книжечкой 
 ‘Философия прекрасного’ профессора Уильяма Найта (**) и не подумал 
 обратиться к авторитетным трудам [*]. Я сказал, что есть много авторов, 
 пользующихся всеобщим признанием в эстетике, значительно лучших, чем 
 профессор Найт, и что, хотя его книга и является catalogue raisonne [**], ее 
 нельзя считать важным вкладом в этот предмет. В сочинениях Толстого по 
 искусству, как и в сочинениях, толкующих Библию (например, в его 
 ‘Евангелии’), я нашел, что знания им необходимой литературы скорее 
 отрывочны, а иногда и вовсе поверхностны. Толстой не был ученым, хотя и 
 читал на многих языках и особенно часто, помимо его родного русского, 
 по-английски, по-французски, по-итальянски и по-немецки. Он был в той или 
 иной степени знаком с великими классиками, однако читал Толстой не 
 систематически и со многими вопросами философии и богословия не был в 
 совершенстве знаком. Нельзя сказать, что знал он многое и в науке. В двух 
 отношениях Толстой был если не наиболее значительным в своем поколении, то 
 по крайней мере выдающимся. В России никто не мог превзойти его как 
 художника слова, за исключением, возможно, Тургенева, а среди англичан 
 никого нельзя было поставить рядом с ним, кроме Мередита (***) и Томаса 
 Гарди (****). А как пророку и провидцу ему не было равных в мире, за 
 исключением Рескина. Хотя его роль пророка губительно сказывалась на его 
 художественных произведениях и ограничивала их как в количестве, так, 
 вероятно, и в качестве. В ‘Войне и мире’ и в ‘Анне Карениной’ нет 
 морализаторства, но в ‘Воскресении’ есть нравственная идея, привнесенная для 
 того, чтобы вернуться к пророческому пафосу. 

 [* Здесь Толстой явно поскромничал. Он прочитал ‘Критическую историю 
 эстетики’ (1872) Шаслера и ‘Марка Аврелия’ Ренана, а также несколько менее 
 значительных работ, и, по-видимому, он был знаком с некоторыми сочинениями 
 Гюйо, хотя не ссылался на ту его работу, которая наиболее близка и его теме, 
 а именно ‘Искусство с социологической точки зрения’. (Примеч. Дж. 
 Мейвора.) *] 

 [** Аннотированный указатель (франц.). **] 

 (* Трактат Толстого ‘Что такое искусство?’ впервые был опубликован в 
 журнале ‘Вопросы философии и психологии’ (1897, No 5 и 1898, No 1) и почти 
 сразу был переведен на многие европейские языки. *) 

 (** Найт Уильям (Вильям) Ангус (1836 — 1916) — профессор философии 
 Лондонского университета. Его книгу ‘Философия прекрасного’ (‘The Philosophy 
 of the Beautiful’, London, 1891) Толстой действительно использовал в 
 трактате ‘Что такое искусство?’. В Яснополянской библиотеке эта книга 
 отсутствует, однако сохранилась другая книга: William Knight, ‘Aspects of 
 theism’ (London, 1893). **) 

 (*** Мередит Джордж (1828 — 1909) — английский писатель. Основной конфликт 
 романов Мередита обусловлен столкновением естественного начала в человеке с 
 требованиями буржуазного общества. ***) 

 (**** Гард и Томас (1840 — 1928) — английский писатель. В романах ‘Тэсс из 
 рода д’Эрбервилей’ (1891) и ‘Джуд Незаметный’ (1896) дан анализ духовной, 
 природной сущности человека. ****) 

 Жизнь пророка должна быть тяжела не только из-за постоянного конфликта 
 чувств высшего порядка и низменных страстей, но также из-за неизбежного 
 влияния на него последователей. Никто не презирал слепого подражания более, 
 чем Толстой, и никто не страдал от этого более, чем он сам. Постепенно 
 вокруг него собралась группа людей, внутренний круг которой известен в 
 России под названием ‘священная коллегия’. Было три так называемых члена 
 коллегии — каждый из них человек прекрасной души, однако любого из них можно 
 было легко обвинить в догматизме. Тремя членами коллегии были: Владимир 
 Чертков, Иван Трегубов (*) и Павел Бирюков (**). Несмотря на прекрасные души 
 всех этих людей, они относились к Толстому догматически, будто он был 
 церковным иерархом, что вызывало не всегда добродушные насмешки со стороны 
 рядовых последователей Толстого. Взгляды и высказывания Толстого стали 
 цитировать так, будто они вдохновлены свыше, и, несмотря на протесты самого 
 Толстого, легенда о ‘папской непогрешимости’ постепенно сливалась с его 
 именем. 

 (* Трегубов Иван Михайлович (1858 — 1931) — в 1893 — 1897 годах сотрудник 
 издательства ‘Посредник’. В 1897 году подписал воззвание о помощи духоборам, 
 за что был выслан в Курляндскую губернию. *) 

 (** Бирюков Павел Иванович (1860 — 1931) — русский издатель, общественный 
 деятель, автор капитальной ‘Биографии Льва Николаевича Толстого’ (т. 1 — 4, 
 1922 — 1923). **) 

 Несмотря на то что в сочинениях Толстого, как и в его беседах, 
 психологический анализ был глубоким и последовательным, я заметил, что его 
 суждения порой недостаточно подкреплены знаниями. К примеру, он считал, что 
 общество Англии чрезвычайно аристократично, и мне было трудно убедить его в 
 обратном — что в действительности в Англии нет класса аристократов, 
 подобного классу аристократов в России или Центральной Европе. Оказалось, он 
 почерпнул эти сведения от нашего общего знакомого, служившего одно время 
 военным атташе в русском посольстве в Лондоне. Легко представляю, как в 
 атмосфере посольства и в общественной milieu [*], где он вращался, могло 
 легко сложиться такое впечатление. Наш друг жил некоторое время не только в 
 Лондоне, но и в провинции, где познакомился с жизнью земледельца, пастора и 
 арендатора-фермера, однако в промышленном городе он не жил, и у него не было 
 возможности наблюдать общественное и политическое влияние среднего класса и 
 промышленных рабочих. Кроме того, он был знаком лишь с югом Англии. 

 [* Среде, обстановке (франц.). *] 

 Во время моего первого визита в Ясную Поляну в 1899 году там находились 
 граф и графиня, их дочери Татьяна и Саша, сыновья Сергей и Андрей (*), жена 
 последнего (графиня Ольга) (**), графиня Мария (сестра графа), М. Ге, 
 добровольный секретарь Толстого и сын знаменитого русского художника (***), 
 который сам был близким другом Толстого, и М. Шарль Симон, переводчик 
 сочинений Толстого на французский язык (****). Граф Сергей посетил меня в 
 Торонто, когда приезжал в Канаду посмотреть, как смогут там устроиться 
 духоборы, других членов семьи я видел впервые. Семейная жизнь Толстых в тот 
 период меня просто очаровала. Позже я расскажу о деликатных и непростых 
 причинах несчастья семьи в последующий период, сейчас же изложу впечатления 
 от 1899 года. Вся семья относилась ко мне не просто с чрезвычайной 
 любезностью, она приняла меня в свой состав, считая совершенно естественной 
 прочную и доверительную дружбу. Среди членов семьи было три женщины, чьи 
 внутренние достоинства особенно привлекали меня. Ими были графиня Мария, 
 монахиня, и графини Татьяна и Ольга. Первая была в то время женщиной 
 шестидесяти восьми лет. На семейной фотографии, снятой графиней Софьей, ее 
 черты лица сильно напоминали черты Савонаролы. Она была духовным лицом, ее 
 взоры были обращены к Реформации (*****). Однажды днем, когда Толстой 
 отдыхал, я воспользовался случаем подробнее расспросить Ге о принципах 
 толстовского коммунизма. Сейчас я уже не могу точно вспомнить, что он мне 
 говорил, но один раз в ходе общей беседы ответил на замечание 
 присутствовавшей графини Марии цитатой из Толстого, причем произнес ее так, 
 будто мнение Толстого было неоспоримо. Графиня Мария поднялась из-за стола, 
 вокруг которого мы сидели на веранде, и, подойдя к двери, вскинула руку 
 жестом трагической актрисы. Перейдя с французского, на котором говорила, она 
 с жаром воскликнула на родном русском: ‘Сколько бы я ни любила своего брата, 
 я скорее поверю словам св. Августина и св. Павла, чем ему’. 

 (* Толстой Андрей Львович (1877 — 1916) — автор воспоминаний ‘О моем 
 отце’. См. ‘Яснополянский сборник’ (Тула, 1965, стр. 127 — 138). *) 

 (** Дитерихс Ольга Константиновна (1872 — 1951) — первая жена А. Л. 
 Толстого (1899 — 1906). **) 

 (*** Ге Николай Николаевич (Миколай Миколаевич, 1857 — 1940) — учитель, 
 друг семьи Толстого. ***) 

 (**** Ошибка. Речь идет о Шарле Саломоне (1862 — 1936), профессоре 
 русского языка в Париже, редакторе журнала ‘Musee social’. ****) 

 (***** Мнение автора об ‘обращенности к Реформации’ сестры Толстого не 
 подтверждается другими источниками. *****) 

 Графиня Татьяна поразила меня схожестью характера со своим отцом более 
 других членов семьи. Помимо этого она обладала практическим даром, которым 
 не обладали ни ее отец, ни мать, а если даже и обладали, то не проявляли 
 его. Оказалось, что графиня Ольга, жена Андрея, сочувствует идеям своего 
 свекра. Это была красивая молодая женщина, хорошо образованная и очень 
 умная. 
 Графиня Софья (Соня) Андреевна Толстая, nee [*] Берс, жена Льва 
 Николаевича, дочь дворцового доктора в Москве, немца по происхождению, была 
 на шестнадцать лет моложе своего супруга. В ее жилах было мало славянской 
 крови, а в характере — славянских черт. Она проявляла крайнюю любезность и 
 гостеприимство ко мне, однако я почувствовал в ней желание властвовать над 
 другими. Это проявилось в совсем незначительном эпизоде. Однажды днем 
 графиня и я сидели на веранде. Она шила и разговаривала, а я курил. После 
 некоторой паузы она сказала мне: ‘Не думаете ли Вы, мистер Мэвор, что 
 слишком много курите?’ [**] — ‘Возможно’, — ответил я, бросил сигарету через 
 балюстраду и замолчал. Она что-то мне говорила, на что я отвечал односложно. 
 Вскоре она сказала с долей лукавства: ‘Мистер Мэвор, вы можете курить’. Я 
 достал портсигар, закурил сигарету, и мы живо и весело начали беседовать. В 
 отличие от других дам, а также Ге и Симона, графиня не рассуждала о жизни и 
 общественном прогрессе, однако всегда была приятной, оживленной и умной. 

 [* Урожденная (франц.). *] 

 [** В Ясной Поляне, за исключением Толстого, Ге и женщин, много курили. 
 (Примеч. Дж. Мейвора.) **] 

 Как-то в сырой ненастный вечер, когда сильный дождь бил по окнам, Толстой 
 и я играли в шахматы. Около одиннадцати часов Андрей поднялся наверх и 
 сказал отцу, что молодой человек, промокший насквозь, пришел пешком и хочет 
 поговорить с ним. Толстой спустился вниз и вернулся через четверть часа. 
 ‘Интересный молодой человек, — сказал он. — Хочется, чтобы вы познакомились 
 с ним утром. Он рассказал, что родом из Одессы, получил в наследство 
 состояние и под влиянием моих сочинений и после чтения Священною Писания 
 решился довести до конца то, что другой юноша, совершивший ‘великое 
 отречение’, так и не осуществил. Он роздал все, что имел, бедным и стал 
 вести бродячий образ жизни и проповедовать Евангелие. Из Одессы он пришел в 
 Ясную Поляну (расстояние, составляющее около пятисот миль) для того, чтобы 
 сообщить мне, что сам я не живу жизнью Христа и даже не живу в соответствии 
 со своим учением’. 
 Я заметил, что такое поведение предполагает умственную болезнь. ‘Ну нет! — 
 сказал Толстой. — Все мы, русские, такие’. Я не стал спорить, ибо даже если 
 бы сослался на мысль Канта, что если каждый станет странником, — то 
 производство остановится и жизнь общества станет невозможна, я получил бы от 
 Толстого ответ: ‘Последствия нас не касаются’. Поэтому мы возобновили игру. 
 Молодой человек из Одессы был гостеприимно принят и размещен в маленьком 
 доме, примыкающем к большому помещичьему. Мне пришло в голову, что, высказав 
 свои соображения, он, весьма вероятно, уйдет рано утром. Поэтому я встал 
 где-то между пятью и шестью часами и отправился к гостю, но он уже ушел. На 
 рассвете он постучал в окно дома, где жил Шарль Симон, сказал, 
 ‘Шарль-француз, я ухожу’, — и ушел, чтобы нести свое ‘Евангелие’ другим. 
 Меня удивило, что Толстой не стал подробно обсуждать этот случай, хотя он 
 так живо соответствовал его собственным призывам. Накануне вечером он вполне 
 искренне хотел, чтобы утром я познакомился со странником, а на следующий 
 день, вероятно, подумал, что поскольку гость не может рассказать о себе сам, 
 то и обсуждать нечего. К тому же он был одержим муками творчества и не был 
 склонен думать о странствиях. 
 Толстой был совершенно прав, полагая, что образ мышления одесского 
 паломника был типично русским. Вообще среди русских существует склонность к 
 бродяжничеству. Эта склонность, вероятно, имеет свое происхождение не в 
 кочевом образе жизни первобытного скифа, а в реакции против незыблемой 
 крепостной зависимости, которой каждый крестьянин еще недавно был накрепко 
 привязан к своей родной земле. Кочевой образ жизни возможен в Монголии, где 
 много земли и мало людей. Там, где население достигает определенной 
 плотности, кочевой образ жизни становится невозможным, за тем исключением, 
 когда люди, ведущие кочевой образ жизни, являются ворами или нищими. Другими 
 словами, ‘уход’ одесского паломника был типичным для русских. Когда русский 
 приходит к твердому убеждению в чем-либо, его обычай — действовать 
 немедленно, не считаясь с последствиями. С западноевропейской точки зрения, 
 русским не хватает сдержанности, предусмотрительности, добросовестности и 
 уважения к другим. Чрезмерная, неподобающая простота некоторых людей 
 вызывает растущую сложность у тех, кто осознает свою ответственность за все, 
 что происходит в обществе. Возможно, основой недостатков русского характера 
 является эгоизм — не составляющий, конечно, монопольной особенности русских. 
 Каждый день посетители, влекомые любопытством или подлинным интересом к 
 Толстому, поднимались по ‘прешпекту’, однако, за исключением паломника из 
 Одессы, большинство из них могли видеть его лишь издалека, когда он 
 находился в саду, который немного был виден с ‘прешпекта’. 
 Незадолго до моего приезда Толстого посетил Чезаре Ломброзо (*), 
 итальянский криминалист. Он произвел очень неблагоприятное впечатление на 
 Толстого, которое усугубилось заслуживающим особого внимания случаем, о 
 котором Толстой рассказал мне. Молодой русский дворянин из прекрасной семьи, 
 с превосходной репутацией, хорошо известный Толстому, гостил в Ясной Поляне 
 во время визита Ломброзо. Когда Ломброзо уезжал, этот молодой человек 
 вызвался проводить его до железнодорожной станции, чтобы купить ему билет и 
 договориться об отправке его багажа, так как Ломброзо не говорил по-русски. 
 Приблизительно неделю спустя молодой человек получил письмо от Ломброзо с 
 обвинением его в краже банкноты в сто рублей из бумажника, переданного ему 
 для оплаты билета. В письме далее говорилось, что, если эта сумма не будет 
 немедленно выслана по почте, дело будет передано полиции. Молодой человек 
 принес письмо Толстому, который сказал мне, что обвинение было просто 
 смехотворное и что его друг совершенно не способен совершить кражу. 
 Естественно, молодой человек был возмущен. В письме к Ломброзо, отвергая 
 обвинение, он предположил, что тот просто потерял деньги. Хотя требуемая 
 сумма была значительна, но, чтобы покончить с этим делом, он вложил в 
 конверт сто рублей. Если же, добавлял он, Ломброзо обнаружит, что деньги не 
 утеряны, то их следует передать на какое-либо благотворительное дело. 
 Казалось, Толстой не был уверен, что молодой человек прав, поступая таким 
 образом, но он хорошо понимал неправильность и неуместность обвинения 
 Ломброзо. Впоследствии из воспоминаний, опубликованных уже после смерти 
 Ломброзо, стало известно, что в последние годы из-за атеросклероза разум его 
 помутился и потерял уравновешенность. 

 (* Ломброзо Чезаре (1835 — 1909) — итальянский психиатр и криминалист, 
 родоначальник антропологического направления в уголовном праве. Посетил 
 Толстого 15 августа 1897 года. Оставил воспоминания ‘Мое посещение Толстого’ 
 (Женева, изд. Элпидина, 1902). *) 

 Толстой сказал мне, что недавно его посетил Уильям Дженнингс Брайян, 
 кандидат от демократической партии на пост президента Соединенных Штатов 
 (*). Я встречал Брайяна и однажды слушал его речь: меня удивило, что он 
 произвел благоприятное впечатление на Толстого. Вероятно, это произошло 
 благодаря некоему сходству Брайяна с Генри Джорджем, которым Толстой очень 
 восхищался. Тем не менее грубоватость и отсутствие культуры Брайяна не могли 
 не вызывать чувства некоторой антипатии. Обычная культура не привлекала 
 Толстого, и, вероятно, он нашел в Брайяне какое-то достоинство, не 
 замеченное другими. В Брайяне Толстого интересовал не американский тип, а 
 просто нравилась его искренность. 

 (* Брайян Уильям Дженнингс (1860 — 1925) — американский юрист и 
 политический деятель. Трижды (в 1896, 1900 и 1908 годах) безуспешно 
 баллотировался на пост президента США. Был у Толстого в Ясной Поляне 5 
 декабря 1903 года. Корреспондент и адресат Толстого. *) 

 Очень интересовался Толстой Генри Джорджем, и вовсе не общественная 
 пропаганда Джорджа была тому причиной. Толстой явно не обрел собственной 
 позиции в вопросе национализации земли в России и не думал в этой связи об 
 отношении крестьян к земельному вопросу. Вообще Толстой питал отвращение к 
 правительственной администрации и не доверял ей, а потому неодобрительно 
 относился к национализации, поскольку это могло повлечь за собой контроль со 
 стороны правительства. Джордж показал земельный вопрос в новом свете, а 
 положение дел в России, где состоятельные землевладельцы превратили в 
 источник прибыли сельское хозяйство и изменили характер деревенской жизни, 
 напоминало ситуацию в Калифорнии, где железнодорожные и землевладельческие 
 компании также имели землю источником прибыли. Против такой политики и была 
 в первую очередь направлена книга Генри Джорджа ‘Прогресс и бедность’. Но 
 все же главное, что интересовало Толстого в Джордже, было то же, что и в 
 Диккенсе: его восхищение человеческим родом и сочувствие к нему. 
 Отношение Толстого к государству было более непримиримым, чем отношение 
 Кропоткина. Он пришел к этой точке зрения не через Бакунина, как Кропоткин, 
 а самостоятельно. Государство со своими законами осуществляло контроль за 
 людьми, Толстой же не терпел малейшего контроля за своими действиями. В свою 
 очередь он не испытывал никакого желания контролировать других. Поэтому он 
 считал государство и его законы обременительными, даже если они и были 
 благотворными. У нас были длительные беседы по этим вопросам, и Толстой 
 часто подробно рассказывал мне о них. 
 В то время он говорил о положении России с малой долей надежды на скорые 
 перемены и относился с недоверием ко всем политическим и даже общественным 
 движениям. Тогда граф Витте (*) стоял у власти. Он обращался к Толстому в 
 поисках поддержки переселения крестьян из густонаселенных губерний 
 Европейской части России в Сибирь. Влияние Толстого на крестьян было таково, 
 что важно было заручиться его поддержкой. При этом Толстой сказал мне, что 
 не верит Витте и не хочет иметь с ним дело. Толстой полагал, что 
 правительству следовало бы не только сделать скидку крестьянам для 
 переселения в Сибирь, но предоставить бесплатный проезд и снабдить ссудами, 
 дабы дать возможность обустроиться на новом месте. 

 (* Витте Сергей Юльевич (1849 — 1915) — граф, русский государственный 
 деятель, в 1903 — 1905 годах — председатель кабинета, в 1905 — 1906-м — 
 Совета министров. *) 

 В то время европейские железнодорожные и пароходные компании назначали 
 крайне низкие цены на проезд для крестьян с их пожитками из Галиции и Италии 
 в Америку, куда людей влекла надежда на высокие заработки. Возможно, для 
 успеха политики переселения в Сибирь русскому правительству надлежало 
 сделать гораздо больше того, о чем граф Витте мог мечтать. 
 По-моему, Толстой слишком хорошо понимал психологию русского крестьянина, 
 чтобы идеализировать его, как это были склонны делать славянофилы и многие 
 революционеры. Он понимал, что крестьянину нужно не просто улучшение своего 
 экономического положения, но что гораздо важнее — развитие его умственного и 
 духовного состояния. Поэтому улучшения положения русского крестьянства 
 следовало достигать не теми методами, которые считались прогрессивными в 
 Западной Европе. Толстой так же, как и Рескин, питал отвращение к 
 индустриализации и с неодобрением относился к прагматическому образованию, 
 преобладающему в Европе и Америке. 
 Я часто бывал в деревне Ясная Поляна, которая вытянулась в одну улицу к 
 западу от круглых столбов-ворот поместья. Иногда я ходил туда с Толстым, 
 иногда один. Я убедился, что крестьяне в основном жили в условиях довольно 
 примитивных даже для России. Они пахали сохой, которую клали на спину своим 
 лошадям, когда утром устало брели в поле, а вечером — домой. Наделы крестьян 
 были небольшими, все они работали на полях поместья. Насколько я мог 
 установить, среди них не было состоятельных, все были бедными. Деревенские 
 дома представляли собой в основном типичные избы русских крестьян, каждая 
 изба имела двор, огороженный плетнем. Было там два или три кирпичных дома, 
 построенных Толстым в виде эксперимента. В то время плата за работу в поле и 
 по хозяйству была очень низкой: обычно двадцать копеек в день. Крестьяне 
 работали по воскресеньям, однако отдыхали по многочисленным церковным 
 праздникам. 
 Дешевизна домашнего труда в ту пору позволяла землевладельцам содержать 
 если не большую, нежели до освобождения крестьян, часть челяди, то 
 значительно больший штат слуг, чем тот, который сохранился в подобных 
 хозяйствах Западной Европы. Мне не удалось узнать, сколько слуг было у 
 Толстого: я спрашивал об этом Сергея, но он не смог ответить. От него я 
 узнал, что у слуг в доме не было определенных обязанностей. Там было много 
 людей, которых я описал в своей книге ‘Экономическая история России’ (*) как 
 ‘лежебок’ и приживал, будь то помещики или крестьяне. Такие люди не получали 
 денег, а лишь только пищу и ночлег в одном из многочисленных зданий. Я часто 
 ездил с разными кучерами, и по крайней мере однажды меня вез один из таких 
 нахлебников. Слуги, обычно работавшие в доме, были, конечно, более крепкими, 
 они, без сомнения, были людьми, знающими свое дело. Моя спальня была 
 маленькой, однако требовалось три горничных, чтобы содержать ее в порядке. 
 За столом обслуживали два неуклюжих лакея, в белых хлопчатобумажных 
 перчатках, скрывавших их грубые и, вероятно, не совсем чистые руки. Жизнь в 
 Ясной Поляне была значительно проще, чем во многих помещичьих домах России, 
 хотя если говорить о пище, то она была более чем обильной. Толстые 
 отказались от закуски, или от стола закусок, с его изысканными hors-d’oeuvre 
 [*] и ликерами, и все же их стол был часто и щедро накрыт. В восемь утра 
 подавался первый завтрак: чай, хлеб и мед, в одиннадцать был dejeuner a la 
 fourchette [**] — внушительная трапеза: мясо, овощи, квас и красное вино, в 
 час подавался второй завтрак — еще одна внушительная трапеза: суп, мясо и т. 
 д., в пять вечера был полдник в саду, в семь подавался обед — полная, но не 
 длительная трапеза, в восемь ужин: хлеб, мед и т. д. и затем, если мы 
 засиживались допоздна, легкая закуска около одиннадцати часов, перед тем как 
 всем разойтись. Толстой питался главным образом хлебом и молоком. Хотя мясо 
 и вино были на его столе, он не прикасался к ним. По-моему, он мало ел 
 фруктов, хотя яблоневый сад Ясной Поляны был знаменит. 

 (* Mayor James. Economic History of Russia. London, 1914, 2 vols. *) 

 [* Закусками (франц.). *] 

 [** Легкий завтрак (франц.). **] 

 Уровень жизни в Ясной Поляне, помимо характерной для России краткости 
 промежутков между приемами пищи, был скорее ниже, нежели выше уровня семьи 
 среднего достатка в Англии. Два расторопных слуги легко могли выполнить всю 
 работу по дому, и один человек в качестве кучера и садовника мог сделать все 
 вне дома, за исключением работы в поле, саду и в лесу. То, что слуг было 
 намного больше, означало, что их услуг не хватало. Крестьяне в Ясной Поляне 
 и соседних деревнях жили более бедно, чем Толстые. И здесь вопрос остается 
 отрытым: стоило ли опускать уровень жизни семьи Толстого до уровня крестьян 
 вместо того, чтобы поднять уровень самих крестьян? 
 Разъезжая по сельской местности в ту пору, я видел, что соседние деревни в 
 других имениях были более процветающими, чем Ясная Поляна. Избы и дороги 
 находились в лучшем состоянии, поля лучше обрабатывались. Сама Ясная Поляна 
 не производила впечатления заботливо ухоженного имения. И все же кое-где 
 встречались признаки заботы. Как я узнал, все это было результатом стараний 
 старшей дочери Толстого, графини Татьяны, которая вела хозяйство в имении и 
 доме. Сад хорошо плодоносил, фрукты собирали крестьяне и продавали их в 
 Москве, где яснополянские яблоки высоко ценились. Казалось, за деревьями, 
 которые в обилии росли в имении, заботливо ухаживали, а поля довольно хорошо 
 обрабатывались. 
 Жизнь в помещичьем доме была свободной и легкой. Однажды из гарнизона Тулы 
 прискакали верхом два офицера. Через несколько минут, быстро скинув нарядные 
 кители, они появились в широких русских рубахах, больше всего подходящих для 
 игры в теннис, который нравился многим членам семьи Толстого, включая и его 
 самого. Во время недолгих перерывов между трапезами каждый занимался чем 
 хотел — купался в реке, гулял, ездил верхом или в экипаже, — для каждого 
 были лошади в огромных конюшнях, построенных еще в то время, когда помещичий 
 дом был вдвое больше: половина его была уничтожена пожаром в начале 
 девятнадцатого века. Многочисленные трапезы были неизменно веселыми 
 собраниями. Беседа всегда велась на хорошем, а иногда на высоком 
 интеллектуальном уровне. Как и все русские, Толстые любили рассказывать 
 истории. Истории часто рассказывались на итальянском языке — для Ге, много 
 лет жившего в Италии и предпочитавшего этот язык, затем другому ~ 
 по-французски, третьему — по-английски. Затем история, соответственно, 
 рассказывалась по-русски, а ее нюансы объяснялись мне по-английски. Все 
 говорили по-английски, кроме графини Марии и Ге. Никто не завладевал 
 беседой, каждый вступал в разговор, и вся обстановка была непринужденной и 
 свободной. Если в это время Толстой страдал от семейных разногласий, он 
 тщательно скрывал их. 
 В помещичьем доме была разнообразная, хотя и не очень большая библиотека. 
 Многочисленные семейные портреты висели в столовой, гостиной и будуаре 
 графини. Среди них портрет князя Горчакова, деда Толстого (*), и один из 
 портретов самого Толстого работы Репина. Здесь еще была икона размером 
 тридцать на тридцать шесть дюймов — память о деде Толстого (**). Бабушка 
 Толстого (***) усердно откладывала золотые и серебряные монеты из своих 
 денег на мелкие расходы и из тех подарков, что доставались ей от продажи 
 леса или фруктов из поместья. Когда она собрала достаточное количество 
 монет, то отдала их иконописцу, который прибил их к изображению. В течение 
 многих лет эта икона находилась в часовне на дороге, однако, кажется, во 
 время беспорядков после объявления об освобождении крестьян в 1861 году, 
 семья решила, что будет благоразумнее перенести ценную икону в дом. 
 По-моему, ее стоимость равнялась пятистам унциям золота. 

 (* Ошибка. Речь идет о прадеде Толстого Николае Ивановиче Горчакове (1725 
 — 1811), секунд-майоре в отставке. *) 

 (** Речь идет об иконе Спаса Вседержителя. О ней С. А. Толстая писала: 
 ‘Старинный образ Спасителя. При деде Льва Николаевича он находился в 
 часовне, в Полянах, где он жил с семьей, и считался чудотворным. Когда он 
 заболел, жена его, бабушка Пелагея Николаевна, дала обещание сделать на него 
 серебряную ризу, если дедушка Илья Андреевич выздоровеет. Дедушка 
 поправился, ризу заказали и образ взяли в дом, а в часовню заказали копию’ 
 (Пузин Н. П., Архангельская Т. Н. Вокруг Толстого. Тула, 1988, стр. 118). 
 **) 

 (*** Пелагея Николаевна Толстая, урожденная княжна Горчакова. ***) 

 Комната под сводами на нижнем этаже помещичьего дома, окна которой 
 выходили на лужайку, в прежние времена использовалась как житница, теперь же 
 в ней разместился кабинет Толстого. Коса и несколько других орудий висели по 
 стенам, книг в комнате не было. В летнее время Толстой здесь писал. 
 Поскольку большая часть его сочинений была написана летом, эта скромная 
 комната была колыбелью многочисленного ряда художественных произведений, а 
 также более поздних религиозных и педагогических сочинений, вышедших из-под 
 пера Толстого за пятьдесят лет. 
 Ясная Поляна окружена густым лесом, и хотя дороги оставляли желать 
 лучшего, мы совершали многочисленные экскурсии в экипажах. Иногда мы 
 выезжали в нескольких экипажах, а по бокам нас сопровождали верховые. В 
 имении существует по крайней мере один природный феномен, представляющий 
 интерес. Это плавающий в небольшом пруду остров, на котором растут несколько 
 больших деревьев. Образовался он в отдаленный период благодаря скоплению 
 растительности на плавающих ветвях или сваленном дереве. Мало-помалу мох и 
 грязь отлагались на груде, и так образовался настоящий плавающий остров. 
 Говорили, что он время от времени меняет свое положение в зависимости от 
 направления ветра. 
 Собираясь уезжать, я заметил Толстому, что, надеюсь, он когда-нибудь 
 посетит Новый Свет. ‘Нет, — ответил он, весело подмигнув, — я готовлюсь к 
 другому, лучшему миру’. 

 
II. 1910
 

 Судьба не была благосклонна ко мне: следующий раз я посетил Россию лишь 
 одиннадцать лет спустя. Я отправился из Канады через Тихий океан и проехал 
 по всей Сибирской железной дороге. Перед тем как пуститься в путешествие, я 
 написал Толстому из Порт-Артура или, кажется, Мукдена и сообщил дату своего 
 прибытия в Москву. Когда я приехал в Москву, там меня дожидались письма 
 графини, в которых она радушно приглашала меня сразу же по приезде 
 отправиться в Ясную Поляну и как можно дольше погостить у них. Если бы я 
 знал в то время, что скрывается за этими дружественными приглашениями, ничто 
 не помешало бы мне без промедления отправиться в Ясную Поляну. По я узнал об 
 этом позже. 
 Знойную жару в Китае в июле месяце я переносил достаточно хорошо, но, 
 когда я приехал в Москву в начале августа, в городе стояла необычно холодная 
 погода, и я сильно мерз. На улице люди ходили в пальто, тогда как в мое 
 предыдущее посещение Москвы, в августе, было нестерпимо жарко даже в самой 
 легкой одежде. Вскоре я сильно простудился. Обдумывая целесообразность 
 безотлагательной поездки в Ясную Поляну, я получил телеграмму от своего 
 друга В. В. Святловского (*) из С. — Петербурга, который сообщал, что 
 следующим вечером он будет проездом в Москве по пути в Ялту (в Крыму), и 
 приглашал меня погостить у него неделю или две. Получить такое приглашение 
 было очень приятно, потому что климат Ялты прекрасен, как раз то, что мне 
 нужно. Я сразу принял приглашение и провел значительно больше времени на юге 
 России, чем предполагал, а мой визит в Ясную Поляну откладывался с начала на 
 конец августа. 

 (* Святловский Владимир Владимирович (1869 — 1927) — русский историк. В 
 1902 — 1924 годах преподавал в Петербургском (Петроградском) университете. 
 *) 

 По пути на север из Киева и Чернигова я остановился в Туле. Я быстро 
 переезжал с места на место и не был в контакте с Толстыми. В Туле я узнал, 
 где находятся разные члены семьи писателя. Мне пришло в голову, что, 
 вероятно, губернатор Тулы (*) может знать, находится ли граф Толстой в Ясной 
 Поляне или нет. Я зашел к нему. К сожалению, он председательствовал на 
 заседании губернского правления и не мог принять меня, но весьма любезно 
 послал своего секретаря сообщить мне, что граф Толстой со своей дочерью 
 Татьяной, теперь госпожой Сухотиной, гостит в имении ее мужа (**) под 
 Мценском, в Орловской губернии. Губернатор был настолько благовоспитан, что 
 наказал секретарю узнать для меня расписание наиболее подходящих поездов и 
 указать мне самый удобный путь. Я послал телеграмму Владимиру Черткову, 
 литературному душеприказчику Толстого, с которым поддерживал отношения 
 многие годы (он жил в небольшом имении около Ясной Поляны), и получил от 
 него телеграмму, подтверждавшую слова губернатора и приглашавшую меня 
 незамедлительно посетить его. Я приехал к нему вечером и нашел не только 
 Черткова с женой (***), но и его невестку графиню Ольгу, с которой 
 встречался в 1899 году. От них я узнал очень печальные вести о семье 
 Толстого. Граф Андрей Толстой, супруг графини Ольги, бежал с женой тульского 
 губернатора, того самого, который был так внимателен ко мне (****). За этим 
 бегством последовал развод. Графиня с маленькой дочкой жила у своей сестры. 
 Некоторые члены семьи Толстого доставили ему еще и другие огорчения, а 
 отношения Толстого и его жены серьезно осложнились. 

 (* Имеется в виду Кобеко Дмитрий Дмитриевич (1867 — 1916?) — в 1907 — 1912 
 годах тульский губернатор. *) 

 (** Сухотин Михаил Сергеевич (1850 — 1914) — зять Толстого, тульский 
 помещик, депутат I Государственной думы от Тульской губернии. С 1899 года 
 муж Т. Л. Толстой. **) 

 (*** Черткова Анна Константиновна (урожд. Дитерихс, 1859 — 1927). ***) 

 (**** Мемуарист не совсем точен: А. Л. Толстой отбил жену не у губернатора 
 Д. Д. Кобеко, о котором пишет, а у его предшественника на этом посту М. В. 
 Арцимовича (1905 — 1907). ****) 

 Вообще-то я уже слышал об этом, однако подробности, новые для меня, были 
 весьма печальными. Чертков был скорее склонен к чисто эмоциональным оценкам, 
 но, трезво взвесив все, я понял, что поведение некоторых сыновей графини 
 Толстой и ее отношение к мужу говорили о том, что сама она, несмотря на 
 многие хорошие качества, была скорее чрезмерно любящей матерью, чем 
 преданной супругой. Я понял, что замужество Татьяны привело к большому 
 расколу в семье. Ее практический ум служил объединяющим началом, и благодаря 
 искусному управлению поместьем она содержала семью в хороших условиях. После 
 того как она оставила правомочное управление, доходы семьи уменьшились, к 
 тому же революция 1905 — 1907 годов вызвала повышение заработной платы 
 работникам. Отношения Толстых со своими крестьянами, без сомнения, 
 оставались такими же хорошими, как и прежде, но все же для защиты дома от 
 нападения своих или соседних крестьян графиня наняла на службу вооруженного 
 черкеса (горца с Кавказа), который во время моего визита все еще находился в 
 Ясной Поляне. Более того, расточительность некоторых сыновей доставила 
 графине финансовые неприятности. Чтобы пополнить свои доходы и как-то выйти 
 из создавшегося положения, она потребовала соблюдения авторских прав на 
 сочинения ее мужа за рубежом и в России. Эти поступки не встретили одобрения 
 со стороны Толстого: он всегда отказывался принимать гонорары за свои 
 сочинения. Граф жертвовал деньги, настойчиво предлагаемые ему издателями, и 
 часто сам раздавал свои рукописи, не заботясь о разного рода прибыли. Когда 
 острый экономический кризис довел графиню до истерики, пророкоподобное 
 спокойствие Толстого было нарушено и весь строй семейной жизни был 
 поколеблен. 
 Чертков сказал мне, что поездка Толстого в Мценск была, по сути, бегством. 
 Он не мог выдержать напряженной обстановки дома и просто бежал от нее. Я 
 размышлял, стоит ли мне последовать за Толстым в Мценск, так как очень хотел 
 снова увидеть его. Чертков послал телеграмму госпоже Сухотиной, и я получил 
 приглашение незамедлительно отправиться туда, как только поток посетителей, 
 прибывших поздравить Толстого с его восьмидесятидвухлетием — 28 августа — 
 прекратится. Я провел несколько дней с Чертковым и однажды съездил в Ясную 
 Поляну. Графиня Ольга, обладавшая живым умом, поведала мне, что я встречусь 
 там с ее преемницей, прежней женой губернатора, а теперь супругой ее бывшего 
 мужа, и сказала, что я найду ее очень глупой женщиной. ‘Не будь она такой, 
 никогда бы не бежала с Андреем’. В Ясной Поляне я встретил также графа 
 Льва-младшего, одного из сыновей Толстого, с которым прежде не был знаком. 
 Он известен тем, что написал ‘Прелюдию Шопена’ (*), ответ на ‘Крейцерову 
 сонату’ своего отца. Я не читал книги, поэтому не имею о ней никакого 
 представления. Ее автор не произвел на меня впечатления. Говорил он как 
 настоящий славянофил, доходя до крайнего шовинизма. По его мнению, русская 
 душа должна властвовать миром. Под русской душой, я думаю, он понимал дух 
 идеализма, однако я не вижу какого-либо особого достоинства в русском 
 идеализме, который может дать ему или России право властвовать над другими 
 странами. 

 (* Толстой Лев Львович (1869 — 1945) — писатель, публицист. Автор сборника 
 »Прелюдия Шопена’ и другие рассказы’ (М., 1900), воспоминаний ‘В Ясной 
 Поляне’ (Прага, 1923) и др. *) 

 У меня было время лишь для случайных наблюдений, однако признаки плохого 
 управления имением резко бросались в глаза. Яблоки в саду были проданы еще 
 на деревьях московскому торговцу. Их собирали работники, нанятые этим 
 человеком, и под его надзором. Прежде Толстые заставляли своих крестьян 
 собирать и отправлять фрукты под своим руководством. Дороги в имении были 
 почти непроходимы днем и совсем непроходимы ночью. Деревня, без сомнения, 
 приходила в упадок. Кирпичные постройки — эксперимент 1899 года, во время 
 моего предыдущего визита — совершенно развалились, избы были ветхи, а вся 
 деревня имела заброшенный вид. Я уехал из Ясной Поляны в крайне подавленном 
 настроении. 
 Несколько дней спустя я прибыл в Мценск и проехал миль тридцать до имения 
 М. Сухотина. Когда я ехал по имению, то сразу понял огромную разницу между 
 этим имением и Ясной Поляной. Здесь, без сомнения, за всем хорошо ухаживали, 
 все были в достатке. Помещичий дом был прост — большая столовая соединялась 
 с соседними многочисленными маленькими комнатками, хозяйственные постройки 
 расположены близко к жилью. Госпожа Сухотина (графиня Татьяна) и ее 
 почтенный муж радушно встречали меня, любезно приветствовал и Толстой. Граф 
 довольно хорошо себя чувствовал, хотя я заметил, что за одиннадцать лет, 
 прошедших со времени моего предыдущего визита, он похудел и выглядел 
 озабоченным. Ему только что исполнилось восемьдесят два года. Графиня 
 последовала за ним в Мценск, но уехала за день до моего прибытия. Как только 
 мы остались наедине, Толстой принялся рассказывать о своих семейных делах. 
 Не знаю, правильно ли я поступил или нет, но, прервав его, сказал, что все 
 уже слышал от Черткова и что ему будет больно повторять все это мне. Я 
 попросил его поговорить о чем-нибудь другом. Может быть, я был не прав, но, 
 чувствуя, что рассказ причинит Толстому боль, импульсивно помешал ему. 
 Все в великом человеке важно, существует определенный интерес к великим 
 людям, когда несоразмерное внимание уделяется мелочам, а случайные ошибки 
 или слабости преувеличены, так как образ, который часто остается в умах 
 людей, есть лишь искаженная карикатура. По-моему, и образ Кромвеля многим 
 представляется лишь в виде бородавки на слабом фоне лица, причем с главным 
 вниманием именно к этой бородавке. 
 Я сожалею о том, что не дал Толстому высказать все, накопившееся у него на 
 душе. Тем не менее в общем Толстой смог изложить мне свою точку зрения, а 
 моральный долг требовал от меня вернуться в Ясную Поляну и узнать, что 
 скажет графиня. Так я оказался посредником в активно развивающемся домашнем 
 споре. Сложившаяся ситуация была нетерпимой. Уже слишком много людей было 
 вовлечено в полемику или они сами ввязывались в ссору. Толстой и его 
 семейные дела обсуждались на разные лады людьми малозначительными, как, 
 например, литераторами, не только в России, но и за рубежом. Расхождения 
 между Толстым и его женой стали предметом большой, а иногда пошлой сплетни, 
 и разногласия, становясь достоянием гласности, лишь обострялись. 
 Я чувствовал, что мой долг — как-то помочь Толстому в столь неприятном 
 положении, убедить его судить беспристрастно и внушить ему терпимость в 
 спорах, которым он иногда придавал слишком большое значение. 
 Мы долго гуляли, и он говорил о будущем мира. Его не устраивали 
 правительственные изменения, еще меньше — общественные перемены. По его 
 мнению, мир крайне нуждался в религиозном движении. Я подумал о схожей идее 
 Степняка (*), человека совершенно другого склада ума, и хотел знать, суждено 
 ли новому религиозному движению превратиться в формальную духовность, что 
 произошло с большей частью религиозных движений в истории. Казалось, Толстой 
 думал иначе. Он считал, что распространяющееся повсюду религиозное чувство 
 без веры и обряда — это именно то, что нужно. С этой благочестивой надеждой, 
 которую я полностью разделяю, великий вопрос должен был быть разрешен. 

 (* Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (наст. фам. Кравчинский, 1851 — 
 1891) — революционный народник, писатель. Член кружка ‘чайковцев’, участник 
 ‘хождения в народ’. В эмиграции основал Фонд вольной русской прессы. *) 

 Находясь на четвертом бастионе в осажденном Севастополе, Толстой записывал 
 в своем дневнике 5 марта 1856 года (*): ‘Вчера разговор о божест&lt,венном&gt, и 
 вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую 
 себя способным посвятить жизнь. — Мысль эта — основание новой религии, 
 соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры 
 и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но 
 дающей блаженство на земле. — Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что 
 могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение 
 будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум 
 приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с 
 религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня’. 

 (* Ошибка. Запись в дневнике Толстого от 4 марта 1855 года (ПСС, т. 47 
 стр. 37 — 38). *) 

 Толстому было двадцать семь лет, когда он писал эти строки. Когда он 
 говорил, по существу, те же слова мне, ему было восемьдесят два года и он 
 находился на краю могилы. Он, можно сказать, начал и закончил свою жизнь с 
 одним желанием — стать мессией или быть избранным для осуществления некой 
 мессианской задачи. В своем дневнике он уже записал (в 1852 году): ‘Есть во 
 мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть 
 таким, как все’ (*). 

 (* Запись в дневнике от 29 марта 1852 года (ПСС, т. 46, стр. 102). *) 

 Еще одним посетителем у госпожи Сухотиной был д-р Маковицкий, преданный 
 друг и врач Толстого, который постоянно ухаживал за ним. 
 У меня было много дел в Москве и С. — Петербурге, а день моего отъезда из 
 России неумолимо приближался, и, к моему великому сожалению, после слишком 
 краткого визита я должен был уехать. Госпожа Сухотина, как и я сам, очень 
 хотела, чтобы я остался: в то время Толстому нужно было лишь немного 
 здорового и здравомыслящего окружения, защиты от идолопоклонства, с одной 
 стороны, и с другой — от мелких семейных, денежных и других подобных забот, 
 безнадежно затруднявших обретение того покоя и той простоты, к которым он 
 стремился сам и убеждал стремиться других. 
 Когда я уезжал на станцию, то по русскому обычаю поцеловал Толстого на 
 прощание, и когда увидел в дверях его высокую фигуру, машущую мне рукой, я 
 понял, что прощаюсь с ним навсегда. Месяца два спустя я узнал, что он ушел 
 из дома, в конце концов отрекшись от жизни, полной компромиссов.