Эдгар По
Эдгар По
Дьявол на колокольне
Дьявол на колокольне
The Devil in the Belfry (1839).
Перевод К. Д. Бальмонта.
Который час?
Старинная поговорка
Дьявол на колокольне, По Эдгар Аллан, Год: 1839
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Каждый знает, в общих чертах, что самое красивое место в мире есть — или, увы, было — голландское местечко Вондервоттеимиттисс. Но так как оно лежит в некотором расстоянии от какой-либо из больших дорог, находясь, так сказать, вне путей, быть может лишь немногие из моих читателей когда-либо его посетили. Для блага тех, которые не сделали этого, будет поэтому вполне подходящим, если я дам о нем некоторый отчет. И это даже чрезвычайно необходимо, ибо, намереваясь исторически изобразить злополучные события, за последнее время происшедшие в его пределах, я надеюсь привлечь к его жителям общественную симпатию. Никто из знающих меня не будет сомневаться, что обязанность, мною самим таким образом на меня возложенная, будет выполнена с наилучшим применением моих способностей, со всем тем строгим беспристрастием, со всем тем тщательным исследованием фактов и внимательным сопоставлением авторитетных источников, которые должны отличать каждого, кто стремится к титулу историка.
При соединенной помощи медалей, манускриптов и надписей я могу положительно утверждать, что местечко Вондервоттеимиттисс изначально существовало совершенно в том самом виде, каковой за ним сохраняется в настоящее время. Относительно даты его происхождения я могу, однако, к прискорбию, говорить лишь с того рода неопределенной определенностью, которую математики по временам вынуждены допускать в некоторых алгебраических формулах. Дата, могу я таким образом сказать касательно отдаленности ее древности, не может быть меньшей, чем какая бы то ни была определимая величина.
Касательно происхождения наименования ‘Вондервоттеимиттисс’ я в равной, признаюсь с прискорбием, беспомощности. Среди множества мнений об этом деликатном пункте — из коих некоторые тонки, другие учены, иные достаточно противоположны — я не могу выбрать ни одного, которое можно было бы счесть удовлетворительным. Быть может, идее Грогсвигга — почти совпадающей с идеею Краутапленттея — должно отдать осторожное предпочтение. Она гласит: ‘Vondervotteimit-tiss — Vonder, lege Donder — Votteimittiss, quasi und Bleitziz —Bleitziz obsol: pro Blitzen’ — Vondervot-teimittiss — Vonder, читай Donder (гром) — Votteimittiss quasi и Bleitziz — Bleitziz, устар.: вместо Blitzen (молния)’ Это словопроизводство, правду говоря, подкрепляется и некоторыми следами электрического тока, явленными на вершине шпиля на здании Ратуши. Я не буду, однако, компрометировать себя обсуждением темы столь важной и должен отослать читателя, желающего разъяснений, к ‘Oratiunculae de Rebus Praete-Veteris’ Дундергутца. См. также Ьлюндербуццард,»Ое Derivationibus’ {Краткие речи о давнем прошлом (дат.), О деривации (лат.). Деривация — замещение одного слова другим, близким ему по значению, но с более мягким значением.}, с. 27—5010, Фолио, готическое издание, красный и черный шрифт, колонтитул и без пагинации, причем обратите также внимание на заметки на полях в автографе Штуффундпуффа, с комментариями Грунтундгуццеля.
Несмотря на темноты, окутывающие таким образом дату основания Вондервоттеимиттисса и словопроизводство его имени, не может быть никакого сомнения, как я уже сказал, что селение выглядело всегда таким, каким мы находим его в эту эпоху. Старейший человек в местечке не может припомнить ни малейшего различия в виде какой-либо части его, и действительно, самый намек на таковую возможность почитается оскорблением. Местоположение селения — совершенно круглая долина, около четверти мили в окружности, вся окаймленная невысокими холмами, за вершину которых никто еще не дерзал переходить. К сему селяне приводят весьма хороший довод, что они не верят, чтобы что-нибудь вообще было на той стороне.
По краям долины (которая совершенно ровная и вся вымощена плоской черепицей) простираются, примыкая друг к другу, шестьдесят домиков. Упираясь задней своей частью в холмы, они фасадом смотрят, конечно, в средоточие равнины, которое находится как раз в шестидесяти ярдах от передней двери каждого здания. Перед каждым домом есть маленький сад с круговой дорожкой, солнечными часами, и двадцатью четырьмя капустными кочанами. Самые здания так точно похожи одно на другое, что никаким образом их одно от другого нельзя отличить. Благодаря большой древности, стиль архитектуры несколько причудлив, но от этого он не менее поразительно живописен. Дома выстроены из сильно пережженных маленьких кирпичей, красных, с черными краями, так что стены похожи на Шахматную доску в большом масштабе. Хребты крыш обращены к фасаду, и есть карнизы такие же толстые, как остальная часть дома над краями крыши и над входными дверьми. Окна узки и глубоки, совсем маленькие стекла и большие оконницы. На кровле большое количество черепиц с длинными ушками завитком. Деревянная часть строения вся темного цвета, и по ней много резьбы, лишь с незначительным разнообразием узоров, ибо с незапамятных времен резчики Вондервоттеимиттисса никогда не были способны вырезать ничего, кроме двух предметов — часов и кочана капусты. Но это они делают чрезвычайно хорошо, и притом с особой изобретательностью — всюду, где только находят место для применения резца.
Жилища так же похожи внутри, как снаружи, и обстановка составлена по одному плану. Полы вымощены квадратными черепицами, стулья и столы — из дерева, кажущегося черным, с тонкими кривыми ножками и собачьими лапками. Камины большие и высокие, и на лицевой их части не только изваяны часы и кочаны капусты, но имеются и настоящие часы с удивительным тиканьем, на верхушке в середине, и с цветочными горшками, содержащим по кочану, которые стоят по концам полок подобно всадникам. Между каждым кочаном и часами, кроме того, находится маленький Китаец с большим животом, в животе — большое круглое отверстие, через которое виден часовой циферблат.
Очаги большие и глубокие, с дикими искревленно-глядящими каминными таганами. Над всегда живым пламенем помещается огромный горшок, полный кислой капусты и свинины, добрая хозяйка дома всегда деятельно следит за ним. Это маленькая жирная старая дама с голубыми глазами и красным лицом, на ней огромный чепец, подобный сахарной голове, разукрашенный пурпурными и желтыми лентами. Платье ее — из грубого сукна оранжевого цвета, весьма широкое сзади и весьма короткое в талии, и поистине весьма короткое в других отношениях, ибо не достигает и до середины ее ног. Эти последние несколько толсты, и толсты также ее щиколотки, но для прикрытия их она имеет превосходную пару зеленых чулок. Ее башмаки — из розовой кожи — закреплены каждый бантом из желтых лент, собранных складками, в виде кочана капусты. В левой руке своей она держит маленькие тяжелые голландские часы, в правой ее руке —большая суповая ложка, чтобы мешать кислую капусту и свинину. Около нее стоит жирный пестрый кот, к хвосту его, потехи ради, ‘мальчишки’ привязали позолоченные игрушечные часики с повторным боем.
Сами мальчишки, числом трое, блюдут в саду свинью. Ростом каждый—два фута. У них треугольные вздернутые шляпы, ярко-красные жилеты, почти достигающие бедер, штаны из оленьей шкуры, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными пряжками и длинные сюртучные куртки с широкими перламутровыми пуговицами. У каждого, кроме того, трубка во рту, а в правой руке небольшие пузатые часы. Курнёт— поглядит, поглядит — курнёт. Свинья — каковая полнотела и ленива — занята тем, что она то подбирает листья, упавшие с кочанов капусты, то дает задней ногой пинка в золоченые часики с повторным боем, которые проказники привязали также и к ее хвосту, чтоб она была столь же пригожей на вид, как кот.
Прямо перед входной дверью, в кресле с ручками, с высокой спинкой и с кожаным сиденьем, с ножками кривыми и собачьими лапками, как у столов, сидит старый хозяин дома собственною персоной. Он чрезвычайно одутловатый старый господинчик, с большими круглыми глазами и огромным двойным подбородком. Одет он так же, как мальчики, и более мне об этом нечего распространяться. Вся разница в том, что трубка его несколько больше, чем их, и он может дымить больше. Как у них, у него тоже есть часы, но свои часы он носит в кармане. Сказать правду, есть у него занятие поважнее, смотреть на карманные часы, — и что это, я немедленно изъясню. Он сидит, положив правую свою ногу на левое колено, вид сохраняет важный и, по крайней мере, один из своих глаз все время держит решительно устремленным на некоторый достопримечательный предмет, находящийся в средоточии равнины.
Предмет этот находится на колокольне Городской Ратуши. Советники Городской Ратуши — все люди очень маленькие, круглые, маслянистые, понимающие, с глазами огромными как соусники, и с жирными двойными подбородками, и сюртуки у них гораздо длиннее, и пряжки на башмаках гораздо больше, чем у обыкновенных жителей Вондервоттеимиттисса. Со времени моего пребывания в местечке у них было несколько чрезвычайных заседаний, и они приняли три важных резолюции: —
‘Что не подобает менять добрый старый порядок вещей’:
‘Что ничего нет терпимого за пределами Вондервоттеимиттисса’ и
‘Что мы будем держаться наших часов и наших кочанов капусты’.
Над залой заседаний Ратуши находится башня, а в башне колокольня, на которой существует и существовала с незапамятных времен гордость и чудо селения — большие часы Вондервоттеимиттиса. И к этому-то предмету обращены глаза старого господина, который сидит в кресле с ручками и кожаным сиденьем.
У больших часов семь циферблатов — один на каждой из семи сторон колокольни — так что его легко видеть отовсюду. Циферблаты широкие и белые, а стрелки их тяжелые, черные. Есть там колокольный сторож, коего единственная обязанность — смотреть за ними, но эта должность есть самая совершенная из синекур — ибо часы Вондервоттеимиттисса, сколь известно, ни в какое с ним не приходили соприкосновение. До последнего времени, одно предположение о подобной вещи рассматривалось как еретическое. От отдаленнейшего периода древности, о каковом говорят архивы, часы регулярно отбивались огромным колоколом. И кстати, как раз то же самое было и с другими карманными и стенными часами в местечке. Нигде не было другого такого места, где бы истовее блюли точное время. Когда большой колокольный язык считал подходящим сказать ‘Двенадцать часов!’, все верные его последователи одновременно открывали свои глотки и ответствовали сродни эху. Словом, добрые бюргеры весьма любили свою кислую капусту, но гордились они своими часами,
Все те, что занимают должности-синекуры, пользуются большим или меньшим почтением, и так как человек с колокольни Вондервоттеимиттисса занимает наисовершеннейшую из синекур, он пользуется наиболее совершенным почтением, чем кто-либо в мире. Он —і главный сановник местечка, и даже свиньи взирают на него с чувством уважения. Фалды его сюртука значительно длиннее — его трубка, пряжки на башмаках, его глаза и его живот значительно огромнее нежели таковые у какого-либо другого старого господина в селении, что же касается его подбородка, он не только двойной, но и тройной.
Я изобразил таким образом счастливое состояние Вондервоттеимиттисса: увы, столь прекрасная картина когда-либо должна была изведать превратность!
Издавна ходило речение между мудрейшими жителями, что ‘ничто доброе не может придти из-за холмов’, и, действительно, в словах этих, как кажется, было нечто из духа пророческого. Был без пяти минут полдень, в день, что предшествовал дню вчерашнему, когда появился некий предмет очень странного вида на вершине цепи холмов с восточной стороны. Конечно, такое событие привлекло всеобщее внимание, и каждый старый господинчик, что сидел в кресле с ручками и с кожаным сиденьем, обратил один глаз свой на феномен, являя в напряженном взгляде смущение, другой глаз продолжая держать устремленным на часы, что на башне.
В то время как недоставало лишь трех минут до полудня, вышеозначенный любопытный предмет оказался миниатюрным молодым человеком чужеземного вида. Он сходил с холмов с великой быстротой так что вскоре каждый мог на него наглядеться вдосталь. Поистине, то был самый отменно малый персонаж, каковой когда-либо был в Вондервоттеимиттисс Лицо его было темного табачного цвета, у него был длинный нос крючком, глаза как горошины, большой рот и великолепный ряд зубов, каковые, по-видимому, он непременно хотел показать, осклабляя свой рот от уха до уха. За усами и бакенбардами ничего больше и видно не было. Голова его была непокрыта, и волосы были тщательно убраны в папильотки. Одет он был в плотно сидящий черный фрак, кончавшийся ласточкиным хвостом (из одного кармана свисал очень длинный белый платок), в черные кашемировые брюки, черные чулки и тупоносые бальные башмаки с огромными бантами из черных сатиновых лент для завязок. С одной стороны он нес подмышкой огромную складную шляпу, с другой стороны — скрипку, которая по размерам была раз в пять больше, чем он сам. В левой руке у него была золотая табакерка, из которой, в то время как он вприпрыжку сбегал с холма, выделывая всякого рода фантастические па, он беспрерывно брал понюшки с видом величайшего самодовольства, какое только возможно. Господи помилуй! — то-то было зрелище для честных сограждан Вондервоттеимиттисса!
Говоря точно, у сего разлюбезного, несмотря на его зубоскальство, лицо было наглого и зловещего разряда, и в то время как он направлял свои курбеты прямо в селение, странный культеобразный вид его бальных башмаков возбудил немалое подозрение, и не один бюргер, видевший его в этот день, дал бы кое-что, только бы заглянуть под белый батистовый платок, который так назойливо висел из заднего кармана его фрака с ласточкиным хвостом. Но что, главным образом, возбудило справедливое негодование, это, что негодяйственный вертопрах, в то время как он то отплясывал фанданго, то вертелся и юлил, по-видимому, не имел ни малейшего представления о том, что необходимо соблюдать в танце такт.
Добрые люди местечка, однако, не успели даже хорошенько раскрыть свои глаза, как вдруг, именно когда оставалось лишь полминуты до полудня, мошенник, скажу я, скакнул прямо в самую их середину, и там качнул, и тут кувыркнул, и, сделав пируэт и паде-зефир, возлетел как голубь крылатый прямо на крышу колокольни, на башню Городской Ратуши, где колокольный человек, пораженный чудом, сидел и курил в позе достоинства и смятенности. Но малорослый повеса тотчас схватил его за нос, дернул его и потащил, нахлобучил свою огромную складную шляпу на его голову, пришлепнул ее на глаза ему и на рот, и затем, приподнявши огромную скрипку, бил его ею так долго и сильно, что, приняв во внимание толщину колокольного человека и пустоту скрипки, вы поклялись бы, что тут целый полк лихих барабанщиков выбивал дьявольскую зорю на колокольне Вондервоттеимиттисса.
Неизвестно, к какому отчаянному деянию мести побудило бы жителей местечка это беззастенчивое нападение, если бы не тот важный факт, что оставалось лишь полсекунды до полудня. Колокол был готов ударить, а это было обстоятельством абсолютной и верховной необходимости, чтобы каждый хорошенько смотрел на свои часы. Случилось однако же так, что именно в этот момент молодчик сотворил нечто скверное с часами на башенке. Но так как теперь часы начали бить, ни у кого не было времени следить за его действиями, ибо все должны были считать удары колокола, покуда звучал бой.
‘Раз!’- сказали часы.
‘Хас!’ — откликнулся эхом каждый старый господинчик с каждого кресла с ручками и с кожаным сиденьем в Вондервоттеимиттиссе. ‘Хас!’ также сказали карманные часы у каждого, ‘хас!’ сказали карманные часы у каждой супруги, и ‘хас!’ сказали часы у мальчишек, и золоченые часики с повторным боем на хвостах у кота и свиньи.
‘Два!’ — продолжал большой колокол, и —
‘Тфа!’ — повторили все следом.
‘Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять!—сказал колокол.
‘Дри! Шедыре! Бять! Шесь! Земь! Воземь! Тебять! Тезять!—отвечали другие.
‘Одиннадцать!’ — сказал огромный.
‘Отинатсать!’ — согласились малые.
‘Двенадцать!’ — сказал колокол.
‘Тфенатсать!’— отвечали они, совершенно удовлетворенные, понижая голос.
‘Фот и тфенатсать’, — сказали все старые господинчики, пряча свои часы. Но огромный колокол еще с ними не покончил, ‘Тринадцать!’ — сказал он.
‘Ччёрт!’ — выдыхнули все старые господинчики, бледные, роняя свои трубки и составляя, каждый, правую свою ногу с левого своего колена.
‘Ччёрт!’ — простонали они. — ‘Дринатсать! Дринатсать!.. — Майн Готт, сейчас дринатсать часов!’
К чему пытаться описать страшную сцену, которая последовала за этим? Весь Вондервоттеимиттисс сразу пришел в прискорбное состояние возмущения.
‘Што с моим пусиком сталось?’ — завопили все ребятишки, — ‘колоден уж селый тшас’.
‘Што с моей капустою сталось?’ — закричали пронзительно все супруги. — ‘Она за этот тшас излохматилась’.
‘Што с моей трубкою сталось?’ — закричали все старые господинчики, бранясь. — ‘Гром и молния, она уже тшас как погасла!’ — И они набили свои трубки опять, в великом бешенстве, и, откинувшись назад в своих креслах с ручками, пуф-пуф, курили так быстро и так свирепо, что вся долина немедленно была наполнена непроницаемым дымом.
Тем временем все кочаны капусты весьма покраснели в ликах своих и, казалось, как будто бы сам Старый Чёрт завладел всем, что имело форму счетчика времени, часов. Часы, изваянные на предметах обстановки, принялись плясать как заколдованные, в то время как те, что были на каминах, едва могли сдерживаться от бешенства и столь неустанно выбивали тринадцать, и так прыгали и дергали своим маятником, что прямо страшно было смотреть. Но, что хуже всего, ни свиньи, ни коты не могли более выносить поведения малых часов с повторным боем, привязанных к их хвостам, и отомстили тем, что со всех ног бросились бежать и сбежались все на площадь, и царапались, и тыкали мордами, и визжали, и кричали, и мяукали, и бросались в лицо, и забегали под юбки, и создавали все вместе такой чудовищный шум, гам и суматоху, что никакому разумному человеку этого даже и не вообразить. И, чтоб придать всему еще более угнетающий характер, негодяйственный маленький повеса на башне, видимо, старался вовсю. Время от времени мошенника можно было видеть сквозь дым. Там сидел он на колокольне на колокольном же человеке, который лежал, распластавшись на спине. В зубах этот мерзкий злодей держал колокольную веревку и, мотая головой и швырками ее дергая, поднимал такой трезвон, что в ушах у меня опять звенит при одном лишь воспоминании об этом. На коленях у него лежала огромная скрипка, и без меры и без такта он обеими руками пилил но ней, ни дать, ни взять, как некий шут гороховый, играющий ‘Джуди О’Фланнагэн и Пэдди О’Рафферти’!
При положении дел столь жалостном я с отвращением покинул селение и ныне взываю о помощи ко всем любителям точного времени и доброй капусты. Сомкнутым строем устремимся к местечку, и восстановим старый порядок вещей в Вондервоттеимиттиссе, сошвырнув этого негодного с колокольни!
Edgar Allan Poe.
The Devil in the Belfry (1839).
Перевод К. Д. Бальмонта.
Текстовая версия: verslib.com
Собрание сочинений Эдгара По в переводе с английского К. Д. Бальмонта. Том 3. Страшные рассказы, гротески. — М.: Скорпион, 1911. — 310 с.