H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
ДЯДЯ-ФОМА.
ДЯДЯ-ФОМА.
Дядя Фома, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Изъ партіи арестантовъ, посланной на работу въ садъ къ одному изъ мстныхъ купцовъ, двое бжали, на другой день мн дали знать о побг, и я отправился въ арестантскую роту, чтобы переспросить всхъ, бывшихъ въ одной партіи съ бжавшими.
— Какъ тебя зовутъ? обратился я къ одному арестанту лтъ подъ пятьдесятъ.
— Фома непомнящій родства.
— Сколько теб лтъ?
— Пятьдесятъ-два года…
Продолжая отбирать ‘формальныя’ показанія, я спросилъ Фому ‘непомнящаго’: на сколько лтъ по приговору суда онъ заключенъ въ арестантскія роты.
— На десять лтъ.
Такой отвтъ удивилъ меня: срокъ содержанія бродягъ, по нашему законодательству, не простирается свыше одного года.
— Кром заключенія въ арестантскія роты не былъ ли ты еще чмъ наказанъ?
— Трехъ-стами ударами шпицрутеновъ.
Это уже окончательно выходило изъ уровня обыкновенныхъ наказаній, налагаемыхъ на бродягъ и еще боле заставило меня обратить вниманіе на Фому непомнящаго родства.
— Не можетъ быть чтобы ты судился за одно бродяжничество, — ты стало быть совершилъ другія преступленія?… Бродягъ такъ не наказываютъ…
— Никакъ нтъ, ваше благородіе, судился за одно бродяжничество…
Я обратился къ находящемуся при слдствіи депутату, за разъясненіемъ недоразумнія.
— Скажите пожалуста, не знаете ли вы что это значитъ?…
Офицеръ засмялся.
— Вы не знаете, Дмитрій Иванычъ, что это за гусь Фома? А вы спросите-ка его, что нашли у него на спин, какъ поймали его, да стали судить?
— Что же у тебя нашли, Фома?…
Фома тоже усмхнулся.
— Да незнай что, ваше благородіе, — люди сказываютъ что кнутъ да палки.
— Какъ кнутъ да палки?
— Да такъ, ваше благородіе. Какъ потерли спину сукномъ, да оглядлъ меня лекарь, ну и поршилъ, что-де прежде былъ наказанъ и кнутомъ и палками.
Я взглянулъ попристальне на Фому и увидлъ на загорвшей кож лба его едва замтный, въ вид благо рубчика, знакъ каторжнаго клейма.
— Ну братъ, Фома, ты видно въ самомъ дл бывалый и съ каторгой стало знакомство велъ.
— Бывалый небывалый, а на своемъ вку виды видывалъ.
— Да что Дмитрій Иванычъ, вмшался депутатъ: отъ кнута да палки у него во всмъ тл ни одного сустава вы не найдете цльнаго: онъ и на ухо-то одно глухъ, и рука-то у него переломлена.— Бдовый, однимъ словомъ, бдовый былъ.
Мое удивленіе къ Фом все больше и больше возрастало. Я сначала никакъ не предполагалъ, чтобы стоявшій предо мною невзрачный съ виду человкъ, съ лицомъ обыкновеннымъ, веселымъ, имлъ за собой длинную исторію, полную быть-можетъ кровавыхъ, потрясающихъ эпизодовъ.
— Гд это тебя угораздило, Фома, руку-то сломать?
Фома не принадлежалъ къ числу тхъ упорно молчащихъ арестантовъ, отъ которыхъ помимо односложныхъ отвтовъ вы не добьетесь ничего. Какъ арестантъ опытный, Фома очень хорошо зналъ, что въ этомъ случа я спрашиваю его не какъ слдователь, а просто какъ частный человкъ и что его расказы, безъ поименованія мстности и времени, не могутъ служить причиной измненія къ худшему его участи.
— Мордва проклятая уходила, ваше благородіе. Забрался я къ одному, лошади больно были хороши, хотлъ прокатиться на нихъ, да неладно сдлалъ,— услыхалъ басурманъ. Я было туда-сюда, да что подлаешь, какъ вся деревня гонится за тобой. Отбояриваться хотлъ, да дубье-то не свой братъ… какъ стали, собаки, вс лупить меня, такъ я думалъ, что изъ меня и духъ вонъ, тутъ и смерть пришла…
— Ну что же, въ судъ чтоли они тебя потомъ представили?
— Какой судъ! Сами поршили и печать приложили такую, что до второго пришествія не забуду. Ужь такъ, ваше благородіе, били, что кости и теперь трещатъ. Подлинно, что небо съ овчинку показалось.
— Еще диво какъ они тебя тутъ же не укокошили?
— И такъ диво… Полагать должно, они-то вишь думали, что мертвый — такъ за мертваго подъ оврагъ свалили.
— Какъ же ты очнулся-то?…
— Да спасибо такому же проходимцу, какъ и я: кабы не онъ, сдохнулъ бы въ овраг, какъ собака…
Фома замолчалъ, я не прерывалъ его молчанія. Прошло нсколько секундъ…
— Ну ужь подпустилъ же я имъ краснаго птуха,— долго они не забудутъ Фому непомнящаго родства.
— Всю деревню что ли вымахнулъ?
— Почитай что всю, а коли и осталось, такъ труба одна.
— А какъ деревня-то называется?
Фома взглянулъ на меня и улыбнулся.
— Деревня-то? Забылъ, ваше благородіе… вдь я вамъ докладывалъ, что память тогда они же у меня отшибли.
— А глухъ-то ты отчего на одно ухо сталъ?
— Глухъ-то? да отъ того что глупъ былъ съ малолтства, по двкамъ часто таскался, чужихъ жонъ любилъ,— ужь такой лакомый былъ на эвтотъ товаръ, что и сказать нельзя… Хоть что хошь бывало скажи, а ужь пойду на то мсто, гд онъ лежитъ. Коли бы не этотъ товаръ, такъ я бы въ браслетахъ теперь не сидлъ, по своей волюшк на Божьемъ свту похаживалъ бы.
— Плохое братъ дло значитъ любить этотъ товаръ?
— Плохое не плохое, только какъ разъ такую же заплату вставятъ какъ и мн.
— Ну чай и ты въ долгу не оставался?
— Зачмъ въ долгу. Послднее дло оставаться въ долгу.
— Что? тоже чай помнить будутъ Фому непомнящаго!
— Незнай — можетъ помнятъ, а можетъ и нтъ… И такъ бываетъ, что память-то сразу пришибаютъ…
— Ну, а ты пришибалъ?
— Объ эвтомъ ваше благородіе на томъ свт спросятъ, а на этомъ-то помолчать можно…
— Давно ты бездомничать сталъ?
— Давно не давно, а почитай что васъ чай и на свт-то небыло, какъ я матушку Рассею изъ конца въ конецъ сталъ мрить.
— Что велика?
— Немаловата, а исходить можно, какъ неполнишься…
— Ты исходилъ?
— Я не исходилъ, — что хвалиться, а на своемъ вку такихъ видывалъ, что почесь только тамъ небывали, гд земля съ небомъ сходятся…
— За чмъ же ты ходилъ-то?
— За чмъ? По землемрской значитъ части служилъ, волюшку все отыскивалъ, да запропала она нон… Въ землю баютъ ушла, горючь камень лежитъ надъ ней, чтобъ не своровалъ ее и тамъ какой бездомовникъ.
— А признаться, Фома, желалъ бы я знать, какъ звали тебя прежде и что ты подлалъ на своемъ вку.
— Эхъ, ваше благородіе, какая вамъ отъ того польза. Я и самъ забыть бы хотлъ какъ звали меня прежде.
— Вотъ видите ли, Дмитрій Ивановичъ, стало быть гусь прежде былъ Фома, вмшался опять депутатъ… А у насъ онъ сидитъ шестой годъ, такъ мы имъ и не хвалимся, и поврьте смиренне арестанта во всей рот его нтъ… Знаете ли, что онъ длаетъ цлый день?… Вы чай видли, что напротивъ арестантскихъ камеръ, въ одномъ коридор унтеръ-офицеры живутъ… Народъ все женатый, ребятишекъ у нихъ пропасть. Фома, какъ съ работъ придетъ, такъ только и длаетъ что съ дтьми возится: игрушки имъ мастеритъ, нянчится съ ними, сказки расказываетъ… Пуще своихъ отцовъ да матерей дти его любятъ. Такъ вс дядей Фомой и зовутъ.
Я никакъ не ожидалъ такого конца. Должно быть, по выраженію лица моего Фома угадалъ, что исходъ его скитальческой жизни крайне удивилъ меня и что я хочу спросить его, вслдствіе какихъ причинъ пришолъ онъ къ нему.
— Укатали сивку круты горки… Погулялъ молодецъ, пора и честь знать,— предупредилъ меня Фома на неуспвшіе высказаться вопросы.
— Одно въ теб нехорошо Фома, докторально сказалъ офицеръ: въ церковь ты совсмъ не ходишъ, Богу мало молишься. Кабы не это, совсмъ былъ бы примрный арестантъ… Одно слово — молитва…
Но въ отвтъ на увщанье Фома посмотрлъ на офицера такъ пристально, что тотъ замолчалъ, не успвъ кончить непрошенную проповдь.
Офицеръ вышелъ изъ комнаты, Фома подошелъ ко мн ближе.
— Ваше благородіе, я у васъ пришолъ милости просить.
— Какой?
— Нельзя ли попросить вамъ командира, чтобы расковали меня. Ужь я не убгу никуда, бояться нечего…
Въ арестантскихъ ротахъ существуетъ законъ, что если изъ партіи арестантовъ, отправленныхъ на работы, кто нибудь убжитъ, то вс остальные, какъ бы въ наказаніе за то, что недонесли предварительно объ умысл товарищей, заковываются въ кандалы на неопредленное время, хотя быть-можетъ ни одинъ изъ оставшихся, на самомъ дл не зналъ, что замышляется побгъ.
— А что? видно тяжело въ нихъ?
— Тяжело-то не тяжело, ваше благородіе, да больно стыдно… Человкъ-то я ужь не молодой.
Я общалъ Фом похлопотать за него передъ начальствомъ, но начальство было неумолимо: Фому отъ кандаловъ не освободили.