А. К. Шеллер-Михайлов
Дворец и монастырь
Исторический роман-хроника времен Великого князя Василия Ивановича и царя Иоанна Грозного
ГЛАВА I
Глава II
ГЛАВА III
Дворец и монастырь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1900
Время на прочтение: 271 минут(ы)
Шеллер-Михайлов А. К. Дворец и монастырь
М., ‘Советский писатель’ — ‘Олимп’, 1991.
На дворе была уже поздняя осень 1525 года, но дни в Москве стояли сухие и теплые. В один из таких дней великий князь Василий Иванович собрался поохотиться на зайцев. Это было одно из любимых его развлечений, да и вся тогдашняя знать любила эту потеху. Каждый боярин имел свои псарни, обучал соколов, кречетов и ястребов для охоты и отводил особые места для, зверинцев, где содержались медведи, волки или зайцы, предназначавшиеся для травли. Иногда зверей не только травили здесь псами, но и устраивали борьбу зверей с людьми. Такие зверинцы были и у великого князя. Под самой Москвой находилась слегка огороженная со всех сторон местность, поросшая густым и крупным кустарником, где разводилось множество зайцев, предназначавшихся собственно для великокняжеской охоты. Под страхом наказаний здесь никто не смел истреблять кустарника и ловить косоглазых. Несмотря на то, что их было тут и без того очень много, ко дню великокняжеской охоты их еще свозили сюда из разных мест, держа наготове в мешках. Чем больше набивали этого зверя, тем веселее считалась охота.
Великий князь выехал на охоту по обыкновению с большой свитой в несколько сот человек, точно отправляясь в поход: боярские дети, князья, княжата, охотники, челядинцы составляли целое полчище, поражая посторонних зрителей пестротою и разнообразием одежд и вооружения. Великий князь ехал впереди. Он был особенно нарядно одет: на голове у него была круглая шапка с небольшими козырьками с двух сторон, над ними поднимались, как перья, золотые покачивавшиеся при малейшем движении пластинки, его шелковый терлик {терлик (татар.) — вид долгого кафтана с перехватом и короткими рукавами} был роскошно вышит золотом, на ногах были цветные сапоги, не достигавшие колен, тоже вышитые серебром, золотом и жемчугом, с серебряными гвоздями на подошве, на его богатом поясе висели два продолговатые ножа и кинжал в дорогой оправе, сзади, под поясом, болталась коротенькая палка с куском кожи, на конце которой прикреплялась железная булавка с золотыми узорами. Наряден был и великокняжеский конь: обитое бархатом, отороченное золотыми узорами седло, серебряные и золоченые цепочки и уздечки, дорогое ожерелье, болтавшееся на груди,— все блестело и позванивало при малейшем движении грациозного животного. Особенно поражало глаз в физиономии великого князя то, что у него была сбрита борода, тогда как почти у всех окружающих его немолодых бояр бритва никогда не касалась бород, и все они, не в меру дородные, казалось, гордились именно этими расчесанными окладистыми бородами. Вследствие этого он, не отличавшийся притом и дородством, казался моложе своих лет и, видимо, старался смотреть молодцом, составляя резкую противоположность с окружавшими его бородатыми людьми. Никто, смотря на него, не сказал бы теперь, что этот человек, женившийся далеко не в первой молодости, состоял уже около двадцати лет в супружестве и перенес немало забот, тревог и опал, сначала добиваясь всеми средствами престола, а потом стараясь самодержавно управлять государством и сурово обуздывая всех и каждого, кто осмеливался перечить ему, не терпевшему советников и делавшему все по своему произволу, опираясь уже не столько на родовитых бояр, сколько на выдвинутых им из ничтожества дьяков. С правого бока великого князя ехал изгнанный казанский царь Шиг-Алей, которого так сильно хотелось великому князю видеть на казанском престоле, с левой стороны великого князя находились два его младшие брата, князья Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий. Один из князей держал секиру из слоновой кости, а другой шестопер. У Шиг-Алея были привязаны два колчана, в одном были стрелы, в другом лук. Великий князь и вся его свита, натянув на руки перечатые рукавицы, держали прекрасно выдрессированных больших меделянских и других породистых охотничьих собак, весело и громко лаявших и повизгивавших от нетерпения в ожидании травли. Все охотники из приближенных великого князя и его младших братьев сидели на красивых дорогих аргамаках. Конюшни тогдашних бояр всегда были полны конями, делившимися на верховых, санников, колымажных и страдных лошадей. Несмотря на то, что охотиться предполагалось, главным образом, на зайцев, а не на птицу, про всякий случай в свите великого князя находились и сокольники со множеством ястребов и кречетов белого и ярко-красного цветов. Умные птицы, как изваяния, неподвижно сидели на руках охотников, как на насестах. Вся эта пестрая и живописная толпа медленно двигалась по широкой, мягкой дороге, позванивая лошадиного сбруею и поднимая столбы пыли.
Не доезжая немного до места охоты, великий князь и его свита были встречены значительным отрядом вооруженных людей, из которых одни были в черной, другие в желтой одежде. Тут же виднелись всадники, наблюдавшие за тем, чтобы не разбежались зайцы. Между густо разросшимися кустарниками, еще сохранившими почти вполне свою зелень, тогда как старые деревья давно уже покраснели, пожелтели или даже сбросили вовсе свой летний убор, прятались люди, державшие запасных зайцев в мешках и готовые по первому знаку выпустить косоглазых в случае надобности.
Охота началась тотчас же по прибытии охотников на место травли. Все они рассыпались по полю, спуская своих собак, которые, точно вихрь, носились за метавшимися среди кустов перепуганными зайцами. Собаки лаяли, кони ржали, везде позванивали лошадиная сбруя и охотничье оружие, охотники одушевлялись, и то и дело раздавались их возгласы одобрения, хлопанье в ладоши и громкий крик великого князя:
— Гей! Гей!
Ответом на этот крик служило то, что из кустов выпрыгивали выпущенные из мешков и будто ошалевшие зверьки, делавшиеся тотчас же жертвой псов. Затравленных и убитых зайцев сваливали шнырявшие тут же челядинцы в огромные кучи, и каждый охотник хвастал своими трофеями.
Наконец, великий князь захлопал в ладоши и крикнул:
— Довольно. Славно натешились!
Приказ, передаваемый из уст в уста, пронесся по всему полю, и охотники стали собираться со всех сторон к великому князю, довольные охотой и еще более радовавшиеся предстоящему пиру.
Раздались отдельные замечания:
— Я ныне, поди, чуть не сотню косоглазых затравил!
— Нет, а мне незадача!
Великий князь, раскрасневшийся и отирающий с лица пот, хвалил охоту:
— Хороший денек выдался, вволю поохотились. Теперь бы в Колп либо в Волок Ламский махнуть. Там вот так охота.
Через несколько минут вся ватага свернула на мягкую дорогу, поднимая столбы пыли и направляясь к раскинутым недалеко от места охоты роскошным шатрам.
Главный великокняжеский шатер был очень велик и просторен, как поместительный дом, другой шатер, поменьше, был предназначен для Шиг-Алея, далее стояли шатры для бояр, для боярских детей, для вещей и челяди. В великокняжеском шатре было седалище из слоновой кости, здесь поместился великий князь, Шиг-Алей сидел справа после него, младшие князья уселись слева, ниже великого князя заняли места на лавках бояре и советники великого князя, приглашенные на пир. Прежде всего начали подавать сласти, варенья из кишнеца {кишнец — растение, кориандр.}, аниса и миндаля, потом орехи, миндаль и целую пирамиду из сахара. Слуги, поднося эти сласти, склоняли колена перед великим князем, Шиг-Алеем и князьями. Затем стали разносить напитки, малвазию, греческое вино, мед. Серебряные и золотые кубки и чаши затейливых форм и узоров, с выпуклыми пупышами {пупыш — выпуклое украшение на золотой и серебряной посуде.} и углубленными ложками, с узорчатыми венцами и изображениями цветов, плодов, листьев, зверей, то и дело разносились гостям, которых жаловал великий князь. Кому он оказывал свою милость, тот вставал, кланялся и осушал государеву чашу, то есть пил за здоровье государя. Чаши и кубки были велики, разносились поминутно присутствующим и хмель начинал быстро разбирать их. Веселый пир, по тогдашним понятиям, означал пьяный пир. Тучные и грузные бояре начинали ослаблять потихоньку кушаки и растеривать пуговицы терликов и кафтанов, отирая с лица катившийся из-под шапок и колпаков крупными каплями пот. В шатре становилось душно…
Пировали и в других шатрах, и особенно весело было! в том из них, где собралась молодежь, более или менее близкие ко двору великого князя и младших князей боярские дети и княжата. Все они были одеты пестро, в кафтаны ярких цветов, сшитые из дорогих материй, кафтаны были подпоясаны шелковыми кушаками, украшенными разными золотыми и серебряными бляхами, с жемчугом и драгоценными каменьями, не менее драгоценны были пуговицы на кафтанах. Выпущенные из-под кафтанов пальца на два воротники шелковых рубах, так называемые ожерелья, были вышиты золотом, жемчугом, каменьями и застегивались дорогими пуговицами. Такие же пуговицы виднелись и на дорогих откидных воротниках, красовавшихся на некоторых кафтанах. Эти дорогие пуговицы виднелись на множестве разрезов платья, были даже на шапках. У некоторых щеголей по величине они равнялись яйцам. Сапоги, не доходившие до колен, были у всех цветные — красные, желтые, зеленые, голубые, лазоревые. Они составляли предмет особенных забот щеголей и были расшиты золотыми и серебряными изображениями единорогов, цветов и листьев. Среди золотого и серебряного шитья виднелся жемчужный бисер. Подошвы этих сапог были подбиты серебряными гвоздями. Среди этой молодежи некоторые были плотно острижены, чуть не выбриты по-татарски и уже успели обрасти бородками и усиками. Другие, напротив того, отличались длинными волосами, сильно подвитыми в локоны, которые порой бывали и привязными, если волосы казались недостаточно густыми. Эти молодые, отъявленные щеголи того времени, вынянченные и взросшие в женских теремах, блистали женственной красотой и нежностью. Волосы над верхними губами, на щеках и подбородках были у них не сбриты, а тщательно выщипаны, чтобы кожа не грубела. Их щеки блистали искусственным румянцем, брови были искусно подчернены, манеры ленивы и жеманны. Выхоленные руки их были обременены до последней степени дорогими перстнями с большими камнями и печатями, и в каждом движении этих рук, в особенной манере расставлять пальцы замечалось стремление к вычурности. Особенно поражала их походка: сапоги их были до боли тесны и малы, так что щеголи ходили с трудом. У многих из них, как это делалось и старыми боярами, желавшими казаться подороднее и повыше, были подложены под кафтаны особые, приспособленные к тому подушечки, делавшие формы их тела красивее и виднее, а в сапоги были вложены внутренние каблуки-утицы. Они с особенными жестами склоняли набок головы, выставляли напоказ маленькие, щегольски обутые ноги, расставляли пальцы и томно подмигивали во время разговоров глазами, полулежа около столов. Восточная лень и восточное стремление к неге сказывались здесь во всем.
По мере того как пилось вино, речи становились откровеннее, разнузданнее и двусмысленнее, некоторые из пирующих полусонно уже склоняли свои отуманенные головы на плечи своих соседей.
— А ныне охота и пир вышли на славу! — заметил кто-то, осушая чашу вина.
— Впереди не такие охоты и пиры будут,— сказал другой из присутствующих.
Это был молодой и статный красавец-щеголь, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. В его глазах светился ум, но смотрел молодой князь как-то особенно, вызывающе и несколько нагло, задорно приподни мая свою коротко остриженную черноволосую голову Все в нем говорило, что он не только кичится своею родовитостью, но и знает цену своей красоте. Наружность в то время ценилась одинаково мужчинами и женщинами, стариками и молодыми. Женщины стяги вали до боли волосы, чтобы быть круглоголовыми, от тягивали уши, чтобы они были продолговатыми, красили лица, брови и даже глаза, старики-бояре заботились о своем дородстве, как о главном признаке родовитости и сановитости, молодежь приносила в жертву всякие удобства, чтобы только казаться грациознее, и ради этого затягивала непомерно свои талии или терзала свои ноги узкою обувью.
— Какие пиры? — спросил лениво кто-то из полупьяной молодежи.
— Как венчаться государь будет,— ответил молодой князь Овчина.
Раздался смех.
— Перелил ты, Иван, раманеи! Чай, государь-то и так женат.
Князь Иван усмехнулся.
— Нешто не слыхали, что государь с боярами о неплодии государыни с коих пор говорит? Отпустить великую княгиню Соломониду Юрьевну хочет.
— Не говори пустяшных речей,— заметил ему сидевший рядом с ним товарищ и опасливо огляделся кругом, зная, что шпионов в Москве на каждом шагу найдешь.— До ушей государя дойдет — не похвалит. Не нашего ума это дело, про это Бог да государь ведают.
Подвыпивший князь Иван вспылил и заговорил в сильном возбуждении:
— Какие такие пустяшные речи я говорю? Говорю то, что знаю. Вся Москва об этом знает. Вчера государь сызнова с ближними боярами советовался. Отец сказывал.
Все, хотя и были хмельны, немного оживились, услышав неожиданную новость или, вернее сказать, то, что все угадывали и о чем не смели покуда говорить громко, а только перешептывались, вздыхая и охая, как при всяком новшестве. Раздались голоса подгулявшей молодежи, кричавшей уже наперебой:
— Говори, говори, что знаешь!
— Вот-то чудеса!
— Да ты только не ври!
Князь Иван Федорович был всегда дерзок и смел, принадлежал к числу тех людей, про которых говорят, что им не сносить головы. Теперь же, сильно подвыпивший, он и подавно не остановился бы ни перед чем. Он откинулся немного назад и, кашлянув, стал смело рассказывать о том, что слышал:
— В последний объезд еще в прошлом году, сказывают, на ум это государю пришло. Ехал это он в своей позолоченной колеснице среди своих воинов, увидал птичье гнездо на дереве и прослезился. ‘Тяжело мне, сказывал, кому уподоблюсь я? Ни птицам небесным, потому что они плодовиты, ни зверям земным, потому что и они плодовиты, ни даже водам, потому что и они плодовиты, с волнами играют, рыбы в них плещутся. Господи, говорит, и земле я не уподоблюсь — земля принесет плоды во всякое время, и благословляют они Тебя, Господи’.
— Что ж, оно и правда, что от государыни великой княгини Соломониды нечего ему уж детей ждать,— вставил один из собеседников.— Двадцать годов не было, теперь и подавно не будет…
— То-то оно и есть! — согласился князь Иван Федорович.— Потому-то князь и стал с боярами советоваться. ‘Кому, сказывал, царствовать после меня в Русской земле и во всех городах и пределах? Братьям ли отдам их? Но они и своих уделов не умеют устраивать!’ Бояре и решили: ‘Неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из винограда’.
Неожиданно раздалось довольно резкое и задорное замечание:
— Никогда ничего такого не бывало!
Все обернулись в сторону сказавшего это. Это был очень молодой человек, с несколько строптивым и суровым выражением лица. Оно было немного грубовато, покрыто сильным загаром и сразу обличало, что молодой человек не очень-то заботится о своей наружности. Он почти не принимал участия в пире, казался здесь чужим всем и отличался от остальных боярских детей более скромною, может быть, даже неизысканною одеждою.
— Мало ли чего не бывало, а теперь будет,— свысока заметил князь Иван Федорович, искоса бросив на него презрительный взгляд.— Молод ты еще о таких делах толковать.
Но молодой человек не смолк и задорно решительным тоном сказал:
— Владыка, митрополит Даниил не позволит!
По губам князя Ивана Федоровича скользнула лукавая усмешка.
— Много ты знаешь! — коротко проговорил он.
Он с высокомерным видом отвернулся от спорящего, ничего не возражая ему более. Один из его соседей спросил его:
— Кто это?
— Колычев! — небрежно и досадливо ответил князь Иван.
— А, так вот он какой! — проговорил спрашивавший и начал с любопытством рассматривать незнакомца.— Много толкуют про него, чуть не звезды с неба, видишь ли, хватает, а видеть его не доводилось…
— Да ты, верно, про сына Степана Ивановича Колычева говоришь, про Федора? — спросил князь Овчина,
— Ну да, а то про кого же? Его все славят да возносят, особенно старики наши. Им только и тычут в глаза нашему брату. И умен-то, и покорлив, и благочестив…
— Так это не он! — перебил князь Иван.— Это из новгородских Колычевых…
— Все они, почитай, новгородские…
— Да, новгородские, только не из Степановичей, а из Владимировичей. Гаврилой звать. С князем Андрей Ивановичем здесь на побывке…
Он усмехнулся насмешливо:
— Рубит слова, как все Колычевы, а по виду — так, здешние не такая деревенщина, как он, пообтесаннее.
И не распространяясь более о Колычеве, он продолжал делиться с приятелями новостями. Наполнив и осушив чашу вина, он заговорил теперь, однако, несколько таинственно, почти с опаской:
— Кажись, у государя и невеста намечена.
Раздались вопросы:
— Да смотрин же не было?
— Мало ли что!
— Да кто такая? Из какого рода?
Князь Иван Федорович таинственно поднял указательный палец правой руки, украшенный большим перстнем с сердоликовой печатью, и погрозил им:
— После объявится! Теперь нельзя!
Но хмель сильно разбирал его, и он, смеясь, добавил:
— Видали, бороду князь сбрил? Даром не сбрил бы. Верно, молодой боярышне безбородые лучше нравятся, чем наши бородачи.
Он подмигнул лукаво присутствующим.
— Может, где-нибудь насмотрелась либо наслушалась о том, что в чужих землях бороды бреют.
Он наклонился к ближнему своему соседу, почти ткнувшись в него отяжелевшей головой, и, не вытерпев, шепнул:
— Батюшка сказывал, Елена Глинская, дочь покойного князя Василия Львовича, приглянулась государю…
— Ну! Глинские-то изменники да перебежчики, почитай, что и не православные. Князь Михаила и посейчас в тюрьме.
— Тсс! Ты помалкивай! — остановил его князь Иван.
Помолчав немного, он снова не выдержал и разоткровенничался:
— А уж и красавица же писаная княжна Елена Васильевна! В храме Божием я ее впервые увидал. Глаз отвести не мог. Молиться стал — иконы ровно туман застлал, а в тумане-то ее лицо носится, глазами темными на меня смотрит и ровно лукаво подсмеивается…
Приятель пошутил:
— А ты бы отбил ее у великого-то князя государя!
Князь Овчина задорно ответил:
— И отбил бы, кабы девичья воля была выбирать женихов. Ты думаешь, баярышням-то красота молодецкая не дороже венца царского со старым мужем впридачу?
И, оборвав свою речь, он задумался и хмуро проговорил:
— А то бывает и так: ничего иной не надо, кроме почестей и богатства. Кто поймет девичью душу! Вот и княжна Елена: иной раз смотришь на нее, кажется, только любви да ласки она и просит, а то поглядишь — очи лукавством светятся, словно вышутить тебя хотят да насмеяться над тобой…
— Ты за лукавство ее и полюбил, что ли? — засмеялся товарищ князя.
Князь Овчина нахмурился.
— За все полюбил,— отрывисто ответил он и осушил одним духом чашу.
В это время перед шатром послышались какие-то нестройные звуки музыки и пения. Семидудочная свирель, трехструнные гудки, звонкие бубны, меднострунные гусли,— все это гудело, визжало, сопело. Все общество заволновалось, услыхав от одного из прислужников, что перед великокняжеским шатром собрались бродячие скоморохи. Проходили они по дороге в Москву, доложили о них великому князю, и он, потехи ради, приказал их остановить. Привыкли они потешать князей и бояр, которые не раз зазывали их к себе с улицы во время пьяных пиров, устраиваемых по случаю разных семейных праздников.
Молодежь, уже распоясавшаяся, растегнувшаяся и полупьяная, стала подниматься с мест, оправляться и прихорашиваться. Некоторые лежали уже под столами, и их расталкивали приятели ногами.
— Оставь! Не трожь! Чего пристал? Ну тебя к лешему! — слышались пьяные возгласы этих заснувших гуляк.
Один из юных щеголей, совсем распоясавшийся, растегнувший даже ворот рубахи, так что виднелась его белая выхоленная грудь, спал на плече своего соседа, Улыбаясь во сне.
При начавшемся шуме он томно открыл глаза и сладко начал потягиваться. Его сосед с особенной заботливостью наклонил к нему голову и проговорил:
— Сладко выспался?
— Ах, так бы и не просыпался! Сны светлые снились! — ответил он, томно улыбаясь и не без удивления видя непонятное волнение среди пирующих.— Что они всполошились? Чего еще надо? Поля потребовал кто, что ли?
— Скоморохи пришли! — пояснил его товарищ.
— А, скоморохи! Я люблю скоморохов! Надо идти! — проговорил он, поднимаясь и пошатываясь.
— Постой! Охватит холодом. Застегни ожерелье. Пояс повяжи. Долго ли занедужить. Экий ты!
Он стал заботливо охорашивать юношу. Запахнул его кафтан, застегнул ожерелье, подпоясал его пояс. Тот спьяна сладко улыбался, точно за ним ухаживала его старая матушка в женском тереме, где он, подобно другим своим сверстникам, провел и все детство, и всю юность среди молодых и старых женщин и окончательно обабился сам.
Мало-помалу шатер опустел. Все спешили поглазеть на толпу бродячих скоморохов, которых было более полсотни.
Скоморохи были одеты в пестрые, причудливые, иногда разодранные в лохмотья наряды, с волосами из пакли и мочалы, некоторые были переряжены бабами, у других были надеты безобразные хари, третьи вырядились козами и медведями, выворотив шубы наизнанку и приделав козлиные бороды и рога. У одного из скоморохов была, прикреплена к головному убору доска с подвижными фигурами, стоявшими в комических и двусмысленных положениях. Среди этой пестрой толпы виднелись дрессированные собаки и медведи, проделывавшие разные штуки. Одни из скоморохов били в бубны, домры {домра (или домбра) — разновидность балалайки, используемая скоморохами.}, накры {накра — бубен или литавры.}, другие играли на гудках, третьи подплясывали, четвертые пели песни или отпускали остроты. В каждом телодвижении козы, плясавшей с медведем, в каждом. слове глумотворца были цинизм, сальность, грязные, намеки. Никто не стеснялся ни словами, ни телодвижениями, все сквернословили, все отдавались вполне разнузданности.
Великий князь и его свита, едва стоящие на ногах, хохотали, радуясь неожиданному развлечению, заставшему их среди однообразной гульбы, и в воздухе неслись ободрительные восклицания в форме крупной брани, имевшей характер поощрения бродягам.
— Валяй, собачий сын, вовсю! — поощрял кто-то одного из пляшущих.
— Вишь ты, подлая, как разбодалась! — отозвался другой зритель про козу, бодавшую медведя.
— А ты, черт косматый, задери ее лапами по-своему! — поощряли третьи медведя, топтавшегося около бодливой козы.
Со скоморохов давно уже лил градом пот, но они продолжали выбиваться из сил, чтобы потешить великого князя и бояр, зная, что им выпало неожиданное счастье: шляясь по деревням и городам, собирая скудные подаяния за свои кривлянья на площадях, они случайно наткнулись теперь на таких слушателей и зрителей, которые, конечно, дадут им своими щедрыми подачками возможность пропьянствовать целую неделю либо две, не прибегая даже к ночным разбоям и грабежам, которыми они сменяли нередко с голодухи свое дневное скоморошество.
В то время как происходила эта потеха, в опустевшем шатре, где только что пировали боярские дети и княжата, остался один Гавриил Владимирович Колычев.
Он сидел у стола, охватив голову руками. Что-то вроде выражения дикой злобы отражалось на его грубоватом, но приятном молодом лице. В его голове носились мысли о том, что его окружает грязь, распутство, цинизм. Он от всей души ненавидел Москву и москвичей, как большинство новгородцев того времени. Но издали московские люди казались ему беспощадными губителями всякой свободы, лукавыми предателями, достойными ненависти и злобы. Теперь же, приехав впервые с князем Андреем Ивановичем Старицким на побывку в Москву и увидав придворных людей, он почувствовал к ним не ненависть, а презрение. Особенное презрение возбуждали в нем изнеженные, обабившиеся среди безделья щеголи юноши. Пьют и бражничают эти равные с ним по роду, по положению в свете люди, а кругом народ гибнет от страшных нужд и поборов. Они пьют и едят на серебре и золоте, одеваются в шелк и жемчуг, пожирают за одним столом до сорока кушаньев, а деревенский бедняк ходит наг и бос и ест хлеб из соломы или лебеды, коренья или древесную кору, идет от родной избы в лес на грабеж и разбой. Все, стоящие у власти, служилые люди кормятся на счет народа. Да хоть бы правда где была, так и той нет. Справедливо говорят, что на Москва правды нет. В суде нельзя выиграть правого дела без взяток и подарков. Все стремятся пустить по миру ближнего, лишь бы самим жить широко, в изобилии, тратясь на наряды, на игру в шахматы, в зерн {зерн (или зернь) — игра в кости на деньги (по принципу: чёт-нечёт).}, в тавлеи {тавлея — игра в шашки, игра в кости на расчерченной для этого доске.}, на содержание псовых охот, соколов и кречетов, на попойки и возлюбленных. Ничему в Москве не верят: ни дружбе! ни слезам, а верят только в то, что тот и счастлив, кто побольше награбил. Попал он случайно на эту великокняжескую охоту сегодня, и тошно ему среди этих нарумяненных лежебок, а что бы было с ним, если бы ему пришлось занять определенное место при дворе великого князя, если бы пришлось не раз в году бражничать с этими людьми, а каждодневно делать то, что они делают. Да, прав Федор Колычев, что от великокняжеского двора как от огня бежит. Зараза это! Уйти от нее надо, пока не задохся. При этой мысли он поднялся с места. огляделся кругом, точно в полусне. За шатром продолжался хаос звуков, музыки, пения, свиста, криков пьяной толпы, ругательств и сквернословия. Скоморохи, опьяненные и разнуздавшиеся до последней степени, уже не только пели и плясали, но ругались и дрались между собою, потешая и этим зрителей, как потешали их пением и пляской. Их подзадоривали и хохотали, видя окровавленные лица дерущихся.
Колычев почти выбежал из шатра и прошел к коновязям. Прислуги здесь почти не было, так как и она побежала глазеть на скоморохов, и Колычев скоро отыскал своего конюха, сурового на вид, сильно загорелого, сухого как жердь старика. Старик, пригорюнясь, сидел на каком-то пеньке и клевал носом, с трудом одолевая охватывавший его сон.
— Что, дремлешь? — спросил его Колычев и, не дожидаясь ответа, наскоро приказал подвести себе лошадь.
Старый конюх, почесывая в затылке, поднялся с пенька и любовно и заботливо заметил своему господину:
— Как бы не заприметили, что ты уехал с пира! Государь великий князь, да и наш князь могут разгневаться.
Молодой человек ответил:
— Не по себе мне, Ермолай, голову разломило. Старик покачал седою головою.
— Разломит тут голову, как все нечистые, тьфу ты, Господи, во все голоса воют…
Он с лаской посмотрел на молодого человека и с опаской повторил:
— Только бы вот не заприметили…
— Ну, кто заприметит! Никто и себя, чай, теперь не помнит тут. А заприметят — подумают, что без задних ног лежу где-нибудь.
— Оно, пожалуй, что и так,— согласился старик, возясь около коня.— Иные уж давно под лавками лежат, ровно черту, тьфу ты, Господи, душу отдали…
Он вздохнул.
— Видно, не ко двору мы тутотка, ты по молодости, я по старости лет. В деревне-то мы с тобой теперь седьмой сон, поди, видели бы…
— Ну, сон не сон, а все же не эту мерзость видели бы,— ответил Колычев.
— Уж истинно мерзость, тьфу ты, Господи. Боярыне бы нашей, матушке твоей, порассказать — ни в жисть не поверила бы… ‘Ты,— наказывала,— Ермолай, береги его’. Обережешь тут… И как это только Федор Степанович приладится тут, когда время придет — ума не приложу. Уж и теперь-то он, ровно свеча воска чистого, перед Господом горит, а в лета войдет — еще степеннее станет, еще тяжелее будет ему в омуте-то этом…
Молодой Колычев уже ловко вскочил на своего коня, старик не без труда, согнувшись и карабкаясь, влез на своего, и оба, незаметно, свернули в сторону от шатров, походивших теперь на пьяный цыганский табор, точно беглецы, спасающиеся из вражеского стана. Старик, не умолкая, ругал Москву и москвичей, сожалел о покинутой Деревне, радовался, что они снова скоро уедут из Москвы в новгородские земли и с сокрушением соболезновал о молодом Федоре Степановиче Колычеве, троюродном брате Гавриила Владимировича. Федору Степановичу, как он ни вертись, придется жить при великокняжеском Дворе, а он человек — такой человек, что другого такого старик и не видывал. И приветливостью, и умом, и красотою, всем Господь его наделил. Старик, казалось, мог бы до белого утра, не уставая, выхвалять полюбившегося ему юношу…
Уже начинало смеркаться, и они скоро скрылись в сероватой тяжелой мгле осеннего вечера, сквозь которую, на краю неба, как красный налитый кровью шар, едва виднелось заходящее солнце…
Гавриил Владимирович Колычев и его старый слуга направились по дороге к Москве, чтобы там пробраться к палатам боярина Степана Ивановича Колычева, у которого на время остановился Гавриил Владимирович в качеств ве дальнего родственника.
— А и много же храмов понастроил в Москве государь великий князь,— заметил молодой Колычев, всматриваясь вдаль на мерцавшие в вечерней мгле своею позолотою купола Благовещенского собора.— Любит строиться, нечего сказать, и изукрасил Москву.
— Храмов много, да благочестия мало,— ответил ворчливо старый Ермолай, за все и про все придиравшийся к Москве.— Молиться лень, а бесов, тьфу ты, Господи, каждый рад тешить.
— А где благочестия-то ныне много, старик? — проговорил молодой Колычев.— Насчет этого и у нас в Новгороде не лучше. В церковь, как на базар, ходят, чтобы свои дела обделать, дешево купить, дорого продать, и стоят-то иные с покрытыми головами, на посохи опираясь да одеждой своей бахвалясь.
Он махнул рукой.
— Нет, благочестия везде мало! Не одна Москва в этом грешна.
Они замолчали, вглядываясь в окружавшую их местность и стараясь не сбиться с пути. Для них все было ново на дороге к малознакомой им Москве.
Въезжая в нее, можно было подумать, что въезжаешь в большую деревню. Это впечатление больших деревень производили тогда все русские города. Сначала тянулись под Москвой длинными рядами избы кузнецов и железников, между этими избами, отстоявшими далеко друг от друга на случай огня, лежали луга и поля. Сами избы с волоковыми окнами, служившими скорее для отвода дыма из изб, чем для пропуска в них света, были закопчены, точно после пожара. Далее шли заречные слободки тоже с курными избами. Кое-где мелькали тут купола монастырских церквей, находившихся вне города. Затем начались обывательские дома, окруженные огородами и садами, где теперь уже почти не было зелени и стояли только полуголые деревья да чернели взрытые и уже пустые гряды с следами капустных кочерыг. Все эти дома походили один на другой. В большинстве случаев основой дома служил трехоконный сруб, к которому потом делались пристройки с боков и сверху, иногда соединявшиеся с главным срубом массою переходов, сеней и крылец. Неправильно расположенные улицы Москвы тонули либо в пыли, либо в грязи, от которой спасали только деревянные мостки, и то в одних лучших частях города. При въезде в улицы виднелись бревна, которыми к ночи загораживали улицы, оберегаемые по ночам сторожами. По берегам Яузы возвышались мельницы. Такие же мельницы виднелись и над рвами крепости, наполнявшимися водой из Неглинной. Эта река, бравшая начало из болот, была так запружена около верхней части крепости, что образовала озеро. Наконец, открывался и Кремль, раскинутый на высоком холме.
Подъехав к нему, человек уже чувствовал, что он находится в городе. Кремлевские стены были уже выложены из кирпича. За этими стенами находились, кроме обширных построенных итальянским зодчим каменных палат государя, палаты митрополита Даниила, дома князей и вельмож, хотя и деревянные по большей части, но просторные и затейливые, с резными украшениями и пестрой раскраской. Церквей в Кремле было много, но из больших каменных выделились особенно две — расписанный внутри чудной живописью Успенский собор и церковь Архангела Михаила. В первом были погребены митрополиты Петр, Иона, Фотий, Киприан, во второй покоились уже перенесенные сюда кости умерших князей московских. Другие каменные церкви, как Спас-на-Бору и Церковь Чудова монастыря, были не велики. Монастырей в Кремле было два — мужской Чудов и женский Вознесенский. Только эта часть города и была похожа на город, поражая даже великолепием и красотою некоторых построек, созданных почти исключительно итальянскими зодчими.
Когда наши путники добрались до дома боярина Степана Ивановича Колычева, в воздухе уже окончательно стемнело и в колычевских палатах царствовала полнейшая тишина, говорившая, что обитатели этого жилища уже покоились сладким сном. В комнатах было совсем темно, и только кое-где мерцали неугасимые лампады перед иконами. Не спал только сторож, сидевший у массивных ворот, закутавшись в темную овчинную шубу и казавшийся в полумраке какой-то громадной черной каменной глыбой.
— Ишь, добрые люди спать полегли, Богу помолясь,— проворчал старик Ермолай, кряхтя и слезая с лошади,— а там, поди, тьфу ты, Господи, еще бесов тешай пир во полупире, а бражники в полсыта наелись, в поя пьяна напилися…
Он стал расталкивать задремавшего сторожа, полушутя, полусердито ворча:
— Смотри, с шубой украдут!
Сторож вскочил, не поняв сразу, кто его будит, и бормоча в испуге:
— С нами крестная сила!
— Ишь, заспался, своих не признал! — проворчал Ермолай.— Ну, ну, отворяй ворота, не разбойники напали, а свои едут.
Сторож совсем уже очнулся и заторопился, вынимав засовы и гремя замком. Тяжелые ворота заскрипели и распахнулись.
Колычев, ничего не говоря, проворно соскочил с коня, прошел по темным путанным и сложным переходам и сеням дома и поднялся по лестнице в отведенный ему покой наверху, в повалуше. Он быстро разделся, помолился перед иконами, широко крестясь, и, отбив несколько земных поклонов, выпил большую закрытую крышкой кружку холодного квасу. Потом он улегся на застланную ему на ночь широкую лавку у стены, сладко зевая и вытягиваясь во весь свой богатырский рост.
Слышанные им сегодня вести не давали ему, однако покоя.
Великий князь хочет развестись, чтобы жениться на другой. Детей, наследников хочет иметь, а между тем среди новгородцев многие надеялись именно на то, что я великого князя не будет прямых наследников и что железная воля московских великих князей, только что собравших в одно целое все государство, ослабеет. Братья Василия и со своими уделами плохо справляются, и кто бы из них ни сел на московский престол, власть великокняжеская непременно ослабеет. Тогда новгородцы и псковичи, сильно подавленные и предвидевшие окончательную гибель всех своих старых порядков, вздохнут снова свободнее. Эту надежду тайно лелеяли тогда многие лучшие люди в новгородских областях, не любя и боясь великого князя Василия Ивановича. Эту же надежду питали и в старобоярской партии в Москве, где какие-нибудь надменные и кичливые князья Шуйские все еще не могли примириться с самодержавием Москвы, помня свое происхождение от независимых удельных князей. Новые слухи о разводе великого князя разбивали эти надежды и обещали, что престолонаследие перейдет по прямой линии. Но молодой Колычев, раздумывая об этих слухах, успокаивал себя тем, что духовенство не позволит великому князю попирать православные законы. Полновластный и неограниченный он самодержавец во всем, но не в том, что касается церкви. До сих пор еще никто из московских правителей не рисковал нарушать ее постановления. Она со своими законами и уставами стояла покуда выше власти московских великих князей. Так было всегда, так будет и теперь.
Эти мысли немного успокоили его, и он, утомленный, усталый, скоро заснул молодецким сном.
В палатах Колычевых поднимались утром с петухами, по обычаю того времени. Уж с самого раннего утра должна была начинаться обычная работа многочисленной дворовой челяди, и во всех пристройках, окружавших барские палаты, народ обыкновенно спозаранку сновал, подобно муравьям. В конюшнях, в коровьих и свиных хлевах, в птичниках, в кладовых и амбарах, на псарне и на кухне, везде было не мало дела для всех, начиная с ключника и дворецкого и кончая простыми птичницами и скотниками.
Еще все спали, когда в одних из сеней с двух сторон появились две женские фигуры — одна женщина была еще не стара и, судя по одежде, была госпожою, другая была уже старою, и одежда ее была очень проста.
— Это ты, матушка? — спросила женщина помоложе.
Я, я, матушка боярыня! — ответила, немного шамкая, старуха и низко поклонилась боярыне.— Иду в крестовую палату, лампады да свечи затеплить. Чай, вставать пора.
— И то, пора, девушек побудить иду,— сказала госпожа.— Пока свечи да лампады затеплишь, и Степан Иванович встанет.
— То-то, то-то, родная,— заторопилась старуха.— Холопы-то наши уж поднялись… Сейчас и на молитву, придут…
Они разошлись. Боярыня Варвара Колычева и эта старуха, вынянчившая саму боярыню Колычеву и детей Колычевых, вставали прежде всех в доме. Они будили всех домашних, так как в те времена хорошие боярыни-хозяйки считали стыдом вставать позже слуг. Мало-помалу весь дом уже на ногах, и все стали собираться в крестовой комнате, наподобие часовни, сплошь уставленной образами, перед которыми уже отдернулись занавеси, затеплились лампады и свечи. Все, начиная с сыновей боярина Колычева и кончая последним его холопом, были уже в сборе, когда сюда вошел хозяин дома Степан Иванович Колычев. Поклонившись степенно на все стороны, он встал впереди всех и начал вслух читать молитву. Здесь, так как у Колычевых не было домашней церкви, он, окруженный всей семьей, обыкновенно каждый день читал вслух утренние молитвы, и в это время курили ладаном. В праздничные дни здесь читались заутрени и часы, причем присутствовавшие пели хором, но в будни довольствовались одними утренними молитвами. На работу шли после этих молитв, и всеми хозяйственными работами заведовала жена Степана Ивановича, Колычева, боярыня Варвара. И на этот раз, по обыкновению, она после молитвы, поцеловав своих ненаглядных сыновей, удалилась вместе с мужем в свои покои, чтобы переговорить с ним, как и что нужно сделать в этот день по хозяйству в доме. Прислуга тоже разбрелась по дому, чтобы приняться за обычную работу. В крестовой палате осталась только старуха-мамка, Она загасила свечи и лампады и стала задергивать застенки, бормоча:
— Господи, помилуй нас, грешных!
У некоторых икон были отдельные занавеси, все же вместе закрывались одним общим застенком. Окончи свое дело, мамушка, крестясь, вышла из комнаты, бережно затворив ее двери, и прошла в девичью, где десяти девушек уже сидели за пяльцами. Боярыня Варвара Колычева уже просматривала их работы и наскоро задавала им уроки. Увидав старуху-мамку, она обернулась к ней.
— Мамушка, приготовь кошели да что есть из съестного, чай, на дворе собрались уж за подаянием…
— Все, все, родная, приготовила, тебя только жду,— ответила старуха.
— Ну, пойдем!
Они пошли оделять нищих. Будничный день вступил для всех в свои права…
Степан Иванович был одним из близких лиц при великом князе Василии Ивановиче, как его отец был близким лицом при Иване III. Он был искренним, глубоко убежденным и бескорыстным приверженцем московского самодержавия, действовал решительно и смело, стропотные стези до конца стирая, и был исполнен ратного духа, деятельно служа самодержавной власти московских великих князей. Но всюду сияя высотою сановною, в частной жизни он мог служить примером простоты и скромности для каждого: он был прост, обходителен, нетребователен, вел трезвую жизнь, отличался строгими правилами, любил и знал священное писание. Жена его, боярыня Варвара, хотя и вела обычную теремную жизнь и проводила большую часть за вышиванием церковных воздухов и пелен среди многочисленных девушек-прислужниц, проявляла свои душевные качества в заботах о дворовой челяди, в широкой благотворительной деятельности. Уже с самого раннего утра двор колычевских палат наполнялся просителями и просительницами: разные горемыки получали здесь подаяния, бесприютные находили кров, брошенные дети призревались в доме, для больных были готовы ложе и уход, и вся эта широкая благотворительная деятельность совершалась под непосредственным наблюдением хозяйки дома. В то же время дворовая челядь была одета и обута, сыта и здорова, тогда как у других, даже очень набожных по виду бояр, челядинцы походили на нищих и часто попадались в грабежах и убийствах.
В то время как боярин Степан Иванович с утра отправился во дворец великого князя, а боярыня Варвара хлопотала по хозяйству, в одной из комнат с завешанными коврами стенами, с узкими цветными окнами, с Узорчатым дубовым потолком, с разноцветною изразцового печкой, со множеством икон в богатых ризах, полузадернутых завесою, опустился на лавку, покрытую пестрым полавочником, молодой человек лет девятнадцати и углубился в чтение рукописной книги. Подобными книгами были загромождены вся резная тяжеловесная полка у стены и весь огромный дубовый стол, у которого сидел юноша, опустив на него локти и поддерживая, голову обеими руками. Тут были, кроме священного писания, творения Иоанна Лествичника, Иоанна Дамаскина, Феодора Студита, Симеона Нового, Григория Велщ кого, Августина, жития святых, история Александра Великого и царей, почти вся тогдашняя библиотека русского человека. При одном взгляде на эти фолианты в темных кожаных переплетах, с серебряными и медными застежками, с закладками из широких лент и полос тафты, можно было легко догадаться, что эти фолианты читались часто и много. Нижние углы некоторых из этих книг потемнели и обтрепались, а сами книги точно распухли от частого перелистывания их страниц. Действительно, эти книги, переходившие, как самая великая драгоценность, из рук в руки, иногда из рода в род, в последнее время читались и перечитывались десятки раз в этой скромной комнате, занимаемой молодым Федором Степановичем Колычевым, старшим сыном боярина Степана Ивановича.
Этот стройный, статный, цветущий здоровьем, скромно одетый в светлый растегнутый кафтан юноша, с правильными и тонкими чертами лица, с красиво очерченными темными бровями, с вдумчивым и серьезным взглядом проникающих в душу глаз, предназначался к высокому положению при дворе. Его отец горячо желала именно этого и сообразно с этим желанием воспитал сына. Он получил высшее по тому времени образование в монастырском училище и, кроме книжного обучения, по желанию отца, занимался под руководством приставленных к нему отроков и дядек военным делом, то есть упражнялся в верховой езде на избранных и урядных конях, учился бегать, стрелять в цель из пищалей и лука, владеть копьем и саблей. Без этого не мог обойтись дворянин того времени. Из него же готовили блестящего придворного и воина, достойного преемника деда и отца. Но его тянуло, главным образом, к книжному учению, за которым он и проводил целые часы, иногда целые дни, сторонясь своих сверстников, блестящей, но разнуздай ной придворной молодежи. Он мог довольно близко познакомиться с нею и во время сбора войск под Коломною в 1522 году, и на празднествах у знакомых и родственников. Это знакомство заставило его бежать от этой молодежи, от ее пиров и разгула в тот тихий уголок, где можно было отдаться чтению книг и думать о прочитанном, о жизни, о таинственных и неисповедимых путях Господних. Когда другие знали только лицевую сторону жизни — богатство, веселье и гульбу, он присмотрелся к изнанке этой жизни, сопутствуя своей матери в посещении бедняков и вникая при исполнении отцовских поручений в быт черного народа в новгородских деревнях, где не было часто не только правды, но и насущного хлеба.
— О чем призадумался? — неожиданно раздался над его ухом вопрос.
Он поднял голову и увидал своего троюродного брата, Гавриила Владимировича Колычева.
— Читал поучения нашего владыки, митрополита Даниила. На этих днях раздобыл,— ответил Федор Колычев, вторично приветливо здороваясь и целуясь с братом, которого он уже видел на молитве.— Вот где правда. Ты послушай.
Он оживился, его бледноватые щеки вспыхнули ярким румянцем, серьезные глаза засветились огнем. Он торопливо стал передавать смысл поучений проповедника.
— Да, прав он, владыка наш,— горячо закончил юноша, выяснив своему родственнику главные мысли поучений митрополита.— Все так живут, сам я все это своими глазами видел. А так жить нельзя дольше. Нужно конец этому положить…
— Легко сказать: конец нужно положить! — проговорил Гавриил Колычев, в раздумьи ходя по комнате.— А как же жить?
— Как жить? Владыко и на это указывает. Ты слушай,— опять заговорил хозяин и стал объяснять мысли митрополита Даниила.
По мере того как он в увлечении говорил о словах митрополита Даниила, перелистывая страницы рукописного сборника и вычитывая из него некоторые места, его слушатель ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за свой цветной пояс, и, казалось, давно не слушал его. Было видно по его лицу, что он погрузился в свои собственные думы и не особенно интересовался подробностями того, что передавал ему увлекающийся юноша-хозяин.
— Да! Он-то и не благословит на развод! — наконец проговорил вслух Гавриил Колычев, как бы продолжая думать вслух.— Это верно!
Федор с недоумением взглянул на него проницательным взглядом.
— О каком разводе говоришь? — спросил он, ничего не понимая.
— Про развод великого князя с государыней Соломонией.
— Шутки ты шутишь либо пригрезилось тебе, что не поймешь тебя,— сказал Федор, пожимая плечами.
— Ты, видно, тоже ничего не знаешь, как я не знал ничего до вчерашнего дня,— проговорил Гавриил Колычев и стал рассказывать, что слышал на пиру.
Федору Колычеву, как юноше, было вполне неизвестно все то, о чем уже давно шепталась вся взволнованная необычайною новостью Москва. С молодежью, бывшею при дворе, кутившею и беспутствовавшею, с этими отроками доброзрачными, он не якшался вовсе и не мог слышать от них придворных сплетен, старики же, с которыми он так любил беседовать, не считали возможным посвящать юношу в закулисные тайны двора и особенно в тайны такого щекотливого свойства, как развод великого князя с женою, в возможность которого не хотелось верить до конца самим этим старикам. В Москве все знали, что великий князь уже обращался по поводу своего развода и к восточным патриархам, и на Афон и получил в обоих случаях отрицательный ответ. Отрицанием же ответили князю инок Вассиан Косой, бывший князь Петрикеев, и известный своею ученостью монах Максим Грек. Славный покоритель Перми и Югры, князь Семен Федорович Курбский, ведший с давних пор постническую жизнь, не евший мяса и только три раза в неделю вкушавший рыбу, тоже резко высказался в этом смысле. Старобоярская партия вся примкнула к этим людям и в намерении великого князя увидала уже не простое проявление самодержавной воли, но посягательство светской власти на религию. При дворе великого князя знали обо всем этом, и великая княгиня Соломония вместе со своими родственниками проявляла сильную тревогу. Видя, что государь разлюбил ее, она прибегала ко всяким средствам, чтобы вернуть его любовь. Ее брат Иван Юрьевич Сабуров то и дело отыскивал и присылал к ней через свою жену Настасью женок и мужиков, которые могли бы ворожбою привлечь к ней снова любовь мужа. В те времена разные мужики и женки, разные потворенные бабы, под видом странников и торгующих людей, проникали в женские терема и обделывали самые темные делишки, особенно по части любовных интриг. Одна старая женка Стефанида, рязанка, то есть уроженка рязанская, решила после осмотра Соломонии, что у нее детей не будет, но дала ей наговорную воду. Этою водою нужно было умываться и дотрагиваться мокрою рукою до белья великого князя, чтобы вернуть его любовь. Великая княгиня исполняла приказание ворожеи, но толку не было. Тогда какая-то безносая черница дала государыне наговоренного масла или меда, приказала натирать им и уверяла, что и великий князь полюбит государыню, и дети у нее будут. Но все было напрасно,— и противоречия защитников ненарушимости церковных правил, и хлопоты государыни о ворожбе. Митрополит Даниил, ловкий угодник великокняжеской власти, дал свое согласие великому князю, а великий князь отдал в руки митрополита ненавистных последнему Вассиана Косого и Максима Грека. Среди старобоярской партии шел ропот, и такие лица, как попавший в опалу боярин Иван Никитич Беклемищев-Берсень, говорили такие речи, каких давно не слыхивали уже в покорной воле великого князя Москве.
— Ныне у вас цари басурманские и гонители,— говорил Берсень Максиму Греку,— и вам нынче от них пришли тяжелые времена, а как вы при них проживаете?
Максим сказал ему:
— Цари у нас злочестивые, а у патриархов и у митрополитов в их суд вступаются.
Тогда Берсень заметил:
— Хотя у вас цари злочестивые, а ходят так, потому у вас Бог еще есть.
Это был намек на то, что в Москве уже забыли Бога, хотя правят Москвою и не злочестивые цари.
Когда Максим спросил его, был ли он у митрополита, Берсень ответил:
— Я этого не ведаю, есть ли митрополит в Москве.
— Как митрополита нет? — сказал Максим.— Митрополит на Москве Даниил.
— Не ведаю, митрополит ли он или простой чернец,— ответил Берсень.— Учительного слова от него нет никакого, и не печатуется ни о ком. Прежние святители сидели на своих местах и печаловались государю о своих людях.
Далее Берсень жаловался прямо на нестроение, на перемену старых обычаев, на нелюбовь князя к ‘встрече’, то есть к противоречию, на стремление все делать без советников. Все эти толки, все эти противоречия побудили великого князя отдать врагов в руки митрополита Даниила. Обо всем этом знала вся сановитая Москва, всех родовитых людей это сильно тревожило, как начало новых отношений великого князя к церковным постановлениям, как нарушение старых преданий. Но ничего этого не знал еще Федор Колычев, увлекшийся поучениями митрополита и не воображавший, что и у этого человека слово — одно, дело — другое. Услыхав рассказ Гавриила Владимировича Колычева, он горячо вступился за проповедника:
— Никогда не допустит владыка этого беззакония! И так он сокрушается, что люди на Москве не по закону живут.
— Дай Бог, дай Бог! — сказал в раздумьи Гавриил Колычев.— У нас только и надежды на то, что после смерти великого князя у него наследников не будет.
— Не в этом дело,— горячо возразил Федор Колычев,— а в том, чтобы против законов церкви государь не шел…
Интересы Новгорода его занимали гораздо менее интересов церкви, которая должна бы быть, по его мнению, неприкосновенной. Тогда как другие Колычевы были истыми новгородцами, семья Федора была предана душою московским порядкам.
— Ну, ты этого не говори! — заметил Гавриил Владимирович.— Будут у великого князя дети — останется власть в их руках, все пойдет иначе. Перейдет власть к братьям великого князя — поводья по всем статьям ослабнут и нам вольнее вздохнется, и у нас не нынешние порядки будут.
Этот разговор сильно возбудил Федора Колычева. Ему не хотелось верить, что любимый им проповедник покривит душой, что великий князь нарушит церковный закон. Человек строгой нравственности, никогда не отделявший слова от дела, он требовал того же и от людей, особенно от тех, которые поставлены выше других.
Но обстоятельства сложились так, что разочарование его было полным.
В двадцатых числах ноября, когда уже выпал снег, из великокняжеских палат, с половины великой княгини, выехал таинственный крытый каптан {каптан (или каптана) — карета.}. Его сопровождали придворные боярыни. Судя по каптану, по нарядной сбруе лошадей, по многочисленной свите, было не трудно угадать, что это едет поезд великой княгини. Он направился по дороге к Рождественскому девичьему монастырю. Но великая княгиня Соломония Юрьевна ехала не на богомолье. Каптан и свита возвратились во дворец, а великая княгиня осталась в монастыре. Она не осушала глаз, зная, какая участь ожидает ее, но крепилась покуда и не протестовала.
Настало 25 ноября, и в Рождественский монастырь стало собираться духовенство. Великую княгиню вывели из ее кельи. Духовенство, с Никольским игуменом Давидом и с митрополитом во главе, близкий советник князя дьяк Иван Шигона Поджогин и еще несколько лиц из свиты великого князя окружили несчастную женщину. До этой минуты она все еще как будто надеялась на что-то, на какое-то чудо и бодрилась, но, увидав этих людей, она вдруг упала духом. Она стала горько плакать и заголосила, когда начали стричь ей волосы. Наконец, когда удалось остричь ей волосы, митрополит поднес ей монашеский кукуль. В ее душе поднялась страшная буря. Горе, гнев, обида, все перемешалось вместе в эту последнюю решительную минуту. Великая княгиня не выдержала — вскочила с места, вырвала кукуль из рук Даниила, швырнула его на землю и начала неистово топтать ногами. На минуту произошло смятение. Первым очнулся Шигона Поджогин.
— Так ты еще смеешь противиться государю и не слушать его повелений! — крикнул он, бросаясь к великой княгине, и хлестнул ее плетью.
Соломония взвизгнула от боли и в исступлении начала дико кричать:
— Как ты смел руку поднять? Кто тебе дал право меня бить!
— Государь приказал! — сурово ответил Шигона Поджогин, грозя ей плетью.
Соломония, совсем обезумевшая от оскорбления, закричала:
— Перед всеми свидетельствую, что не желаю пострижения! Не желаю! Силой на меня надевают кукуль! Пусть Господь отмстит за такое оскорбление!
Она стала биться и продолжать кричать, но ее уже не слушали и, употребляя грубое насилие, обличали в монашеские одежды, торопясь окончить внешнюю часть обряда, чтобы поскорее разделаться с насильно постриженной монахиней.
Монахини в монастыре были перепуганы и в то же время как-то присмирели. Ничего подобного до этой поры им еще не приходилось видеть. Они прятались по кельям да тихо шептали в переполохе:
— Вот дела-то!
— Ах, грехи наши тяжкие!
— И за что Господь наказывает!
Однако переполох был непродолжителен: тотчас же после пострижения Соломонии, получившей имя Софьи за ней снова приехал крытый дорожный каптан и ее отправили в Покровский Суздальский монастырь.
В Москве заговорили о предстоящей свадьбе великого князя. Невестой уже громко и смело называли княжну Елену Васильевну, дочь умершего нововыезжего князя Василия Львовича Темного-Глинского. На нее большинство бояр смотрело враждебно. Все знали, что он происходит из рода знатного, но иноземного, литовского, который, изменив литовскому королю, вскоре изменил было и Москве в лице своего главы, князя Михаила Львовича Глинского. Ее называли литвянкою, чуть на басурманкой. Все знали, что ее дядя, Михаил Глинский сидел еще в тюрьме за попытку изменнически бежать в Литву. Все рассуждали о том, что Елена привыкла к иноземным обычаям и не походит на московских женщин, держит себя свободно и независимо. Были толки и о ее горячности и вспыльчивости, хитрости и лукавства. Добра от нее не ждали.
В доме преданных великокняжескому престолу Кольчевых эти новости сообщались коротко и отрывисто точно в смущении:
— Развелся государь великий князь с великою княгиней Соломонией,— мельком заметил Степан Иванович после развода государя с женою.
Боярыня Колычева только вздохнула, не поддержала разговора.
— Вчера постригли великую княгиню,— сообщил он в другой раз.
Варвара Колычева не сказала ничего и только отерла невольно выступившие на глаза слезы, отвернувшись в сторону.
— Княжну Елену Васильевну Глинскую изволил государь в невесты выбрать,— пояснил старик, когда было обь явлено о свадьбе государя.
— Что ж, лишь бы Господь благословил детками,— печально сказала Колычева, и в ее голосе зазвучала какая-то безнадежность, точно она не верила, что Господь благословит такой брак.
Они понимали, что в видах великого князя было желание иметь детей, они оправдывали это желание в душе, но в то же время не могли преодолеть жалости к несчастной Соломонии, не могли примириться с тем, что совершилось богопротивное дело, и не без недоверия смотрели на невесту-иноземку, литвянку изменнического рода. Молодой Федор Степанович чутьем угадывал все это, смотря на смущение отца и матери.
Кто когда-нибудь разочаровывался в любимых и уважаемых людях, тот знает, как тяжко отзываются эти разочарования. Но они тяжелее всего отзываются в юности и особенно на тех, кому святы излюбленные идеалы, чья душа не загрязнена житейскою грязью. Чем выше в нравственном и умственном отношениях юноша, тем невыносимее для него обмануться в любимом человеке, в любимом идеале. Может быть, это первое разочарование в любимом проповеднике больнее всего отозвалось и в чистой душе Федора Колычева, когда он услыхал не только то, что Даниил утвердил развод великой княгини, но и то, что великому князю разрешено жениться. Где же уважение к церкви? Где стойкость за нравственность? Где правда? Если сами великие проповедники нравственности уклоняются от того, что проповедуют, то что же останется делать остальным людям, слепотствующим, не просвещенным божественным светом, блуждающим ощупью во мраке невежества?
Москва толковала о свадебном пире великого князя и принимала так или иначе участие в этом торжестве. Говорилось об этом и в доме Колычевых. Боярин Степан Иванович рассказывал жене и детям о том, как происходила свадебная церемония. Рассказывать было о чем, так как Москва уже двадцать лет не видела подобных пиров.
— Великий Князь оженился, яко лепо бе царем женитися,— говорили об этой свадьбе современники.
И, действительно, ничто не было забыто при совершении этого свадебного торжества, происходившего в великолепном каменном дворце великого князя. Дочь князя Василия Львовича Темного-Глинского жила в Москве со своею матерью, княгинею Анною, с сестрою и братьями и едва ли мечтала, что ей суждено сделаться женою великого князя. Отец ее, бывший перебежчиком, уже умер, а дядя, князь Михаил Львович Глинский, сделал попытку изменить Москве и сбежать в Литву, из которой он недавно бежал, и сидел теперь в московской тюрьме. Трудно было родственнице таких людей думать о замужестве за великого князя. Но княжна Елена была завидной невестой. Ее дядя был воспитан в Германии, долго жил там, служа у герцога Альбрехта Саксонского и у императора Максимилиана в Италии. Как он, так и его братья, Иван и Василий, держались немецких обычаев и резко выделялись образованностью и воспитанием среди русских бояр того времени. Теми же качествами отличалась и княжна Елена, вовсе не напоминавшая воспитанных в затворничестве, в теремах русских боярышен. Кроме образованности, уменья держать себя, развязности, кокетливого лукавства, она отличалась и красотой. Немудрено, что она победила сердце великого князя Василия Ивановича, уже чувствовавшего приближение старости. Ему было за сорок шесть лет. Устроив дело своего развода в конце ноября, он торопился свадьбою, и она совершилась о свадебницах, то есть в рождественский мясоед, 28 января 1526 года.
В день венчания особенная хлопотливость замечалась с самого раннего утра в Средней, или Золотой царской палате во дворце. Эта палата находилась в переднем фасаде дворца, выходившем на площадь между Благовещенским, Архангельским и Успенским соборами и церковью Иоанна Лествичника, что под колоколы. По одну сторону Средней палаты была Большая палата, по другую — Благовещенский собор. Перед Среднею палатою было Красное Крыльцо и Передние Переходы, на которые вели с площади три лестницы. Эта палата была вся расписана золотом. В ней-то и было устроено возвышенное место для жениха и невесты. Оно было обтянуто бархатом и камками. Тут были устроены широкие шитые изголовья, на которых лежало по сорока соболей. Кроме того еще сорок соболей предназначались для опахивания жениха и невесты. Перед государевым местом стоял стол, накрытый скатертью, а на нем стояли калачи, сыры и соль. У жениха и у невесты было по отдельному свадебному поезду, то есть к нему и к ней были наряжены известные чины и распорядители. При великом князе был тысяцкий, брат великого князя, князь Андрей Иванович, с боярами и дружки, князь Дмитрий Вельский и Михайло Юрьевич Захарьин со своими боярами, при невесте состояла жена тысяцкого или, вернее сказать, боярыня, игравшая роль жены тысяцкого, так как князь Андрей Иванович еще не был женат, кроме жены тысяцкого был дружка, князь Михайло Васильевич Горбатый с женою, свахи, княгиня Авдотья Шуйская и Варвара Малова, и другие боярыни, княгиня Анна Вельская, княгиня Мария Холмская, Варвара Захарьина. Когда невесту одели в ее покоях, она, по приказу великого князя, отправилась со своей свитой в Среднюю палату через сенные двери. Шествие было торжественное: перед ней шли бояре, за ними несли свечи жениха и невесты и каравай с серебряными монетами, золочеными на одну сторону. Княжну, окруженную женою тысяцкого, обеими свахами и боярынями, посадили на приготовленное для нее место, а на место великого князя села ее сестра Анастасия. Сидячие боярыни сели на лавки, а с левой стороны от свах встали несшие свечи и каравай. Тогда послали сказать жениху, что все готово. Вслед за тем в палату вошел князь Юрий Иванович, брат великого князя, с князьями и княжатами, с боярами и детьми боярскими. Рассажав их по местам, он занял свое большое место и послал сказать великому князю:
— Князь великий, государь, князь Юрий Иванович велел тебе говорить, всем Бога на помочь, время тебе, государю, идти к своему делу!
Жених, уже совсем одетый, ждал в брусяной столовой избе, находившейся против алтарей церкви Спаса Преображения. Великий князь вышел в Среднюю палату с большой свитой — со всем своим поездом, с тысяцким и свадебными боярами. Прежде всего он поклонился святым, потом приподнял с места сестру невесты и сел на это место сам. Явился священник и стал читать молитвы. Принесли богоявленскую свечу и зажгли ею свечи жениха и невесты, наложили на свечи обручи и обогнули их соболями. Жена тысяцкого обязана была в это время расчесать волосы жениху и невесте, возложить на голову невесте кику с навешенным на ней покровом, осыпать великого князя и княжну хмелем из большой золотой миски, где лежали в трех местах соболи и бархатные, камчатные и атласные с золотом и без золота платки числом трижды девять. Каждый платок был в четверть аршина с вершком в длину и в четверть аршина в ширину. При этом жена тысяцкого опахивала соболями и жениха, и невесту. Дружка великого князя, благословясь, занялся резаньем перепечи и сыров, которые ставил на блюдах перед женихом и невестою, перед гостями и посылал в рассылку всем присутствующим, дружка же невесты раздавал в это время ширинки.
За этою церемонией, происходившею во дворце, noследовала церемония в храме.
Поднявшись с места, великий князь отправился со всеми своими боярами в Успенский собор, положив предварительно сорок соболей на то место, где сидел. За великим князем последовала и невеста со своими боярынями и свитой в богато разубранных бархатом и коврами санях, причем перед санями несли свечи и караваи. Около саней невесты шли окольничий Михайло Васильевич Тучков, дьяк Елизарий Цыулев и дети боярские, за санями следовал Яков Мансуров. С княжною в одних санях ехали жена тысяцкого и две свахи. Жениха, стоявшего в храме с правой стороны, и невесту, стоявшую на левой стороне, подвели к аналою, и сам митрополит Даниил стал совершать обряд венчания. Под ногами у жениха и невесты лежала камка и сорок соболей. Когда после венчания новобрачным дали пить фряжское вино, великий князь, бросив сткляницу {сткляница (или скляница) — стеклянный сосуд различной формы с горлышком.} на землю, разбил ее и растоптал ногами. Стекла подобрали и бросили в реку, как прежде велось. После этого молодые приложились в иконам и сели у столба на левой стороне, где и принимав ли поздравления от митрополита, братьев, князей, бояр, княжат и детей боярских. Певчие дьяки пели новобрачным многолетие на обоих клиросах.
Как прибыли новобрачные в церковь, так и вернулись во дворец — порознь. Великий князь со своим поездом, выйдя в сторонние двери на площадь, объезжал церкви и монастыри. Слезая с коня, он передавал его конюшему. Должность конюшего была очень важна и почетна, и ее занимал князь Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский. Ему было велено быть у государева коня и ездить весь стол и всю ночь около подклепа с саблею голою или с мечом.
Объездив церкви и монастыри, великий князь вернулся во дворец и велел звать к столу, в брусяную столовую избу, великую княгиню со всем ее свадебным поездом. Столов было расставлено множество, и на них красовались дорогие золотые и серебряные сосуды и гигантские сахарные украшения. Рассаживал гостей, за главный стол и кривые столы, князь Юрий Иванович, явившийся в столовую с боярами ранее великого князя. Во время обеда были запрещены между присутствующими споры о местах и все сидели где попало. Обед, по тогдашнему обычаю, был обилен яствами и винами и продолжался очень долго. Среди обеда перед новобрачными поставили печеную курицу. Дружка взял ее, обвернул скатертью и унес в подклеть или сенник, то есть в спальню новобрачных. Это служило знаком, что великой княгине следует удалиться с поезжаными в спальню. За новобрачною последовал и великий князь, и понеслись иконы.
Сенник или подклеть был уже заранее приготовлен для приема новобрачных.
Эта комната была покрыта дорогими тканями, и по четырем ее углам были воткнуты стрелы с сорока соболями на каждой и с воткнутыми караваями наверху. Под ними, на лавках, покрытых полавочниками, был поставлен пивной мед. Над дверями и над окнами, внутри и снаружи, было прибито по кресту. Посредине у одной из стен на тридевяти снопах была изготовлена постель. Когда вносилась эта постель, то перед нею несли образа Спаса и Богородицы и большой крест. На двадцать семь снопов был положен ковер, поверх него несколько перин, изголовье и две подушки в шелковых наволочках. Постель застилалась шелковою простынею и холодным одеялом. Теплое кунье одеяло и шуба лежали в ногах, накрытые простынею. Вокруг постели были тафтяные занавеси. Над постелью были образа и крест, внесенные вместе с постелью, украшенные серебром, золотом, жемчугом, яхонтами и другими каменьями. Образа были задернуты застенками из бархата, вышитого разными шелками. Возле постели стояла открытая бочка с пшеницею. В эту же бочку были поставлены свечи и караваи, унесенные сюда после венчания. Сюда же была принесена и курица, взятая со стола дружкою.
У постели жена тысяцкого встретила новобрачных и осыпала их хлебным зерном. На ней были надеты две шубы, причем верхняя была надета мехом вверх. Здесь великого князя и великую княгиню кормили печеною курицею.
Когда новобрачных раздели и оставили одних, пир продолжался своим порядком, и только князь Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский продолжал ездить с обнаженным мечом около покоя новобрачных…
— Да, близко стал князь Овчина к государю,— говорил Степан Иванович Колычев, передавая домашним все эти подробности.— Он конюшим назначен, а молодой его сын Иван четвертым в числе боярских детей у брачной постели находился. Первым князь Борис Щепин, князь Петр Репнин да князь Осип Тростенский были, а он четвертым стоял. Ему же приказано на другой день свадьбы колпак держать у великого князя и спать у постели, и в мыльне мыться с великим князем.
— Своими людьми у государя станут,— заметила боярыня Колычева.
— Челяднины, Елена и Аграфена, тоже к брачной постели приставлены с другими дворовыми боярынями, а Аграфена-то дочь князя Федора Овчины. Вся семья, как есть, к государю приблизилась.
— Что говорить, войдут в силу,— согласилась боярыня Колычева.
Федор Степанович Колычев, слушая все эти рассказы, мало интересовался ими и еще менее соображал о том! кто приблизился ко двору и вошел в силу. Если что и думалось ему в эти минуты, так то, что вот тут пируют люди и добиваются почетных должностей, а где-то далеко, в глухом монастыре, томится ни в чем неповинная женщина, лишенная своего звания, своего положения ради того только, что Господь не дал ей счастия быть матерью. Опять возникли в его голове тяжелые мысли в кознях и происках при дворе, где каждый завидовал ближним.
— А государь и о Федоре нашем вспомнил ни этих днях,— сказал Степан Иванович.— Говорил, что наслышан о нем, что книжное учение ему впрок пошло и что жизнь он ведет тихую.
— Да как же до государя слухи-то дошли про Федюшу? — спросила боярыня Колычева, любовно взглянув на сына.
— Старики бояре государю сказывали,— ответил Степан Иванович и усмехнулся.— Недаром Федор с ними и беседовать любит, они вот его и похваляют.