‘Отечественныя Записки’, No 5, 1848
Двойная жизнь. К. Павловой, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1848
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Двойная жизнь. К. Павловой. Москва. Типографія Готье и Монигетти. 1848. Въ 8-ю д. л. 213 стр.
Жизнь каждаго мыслящаго человка распадается, такъ-сказать, на дв жизни: одна проходитъ въ малодушныхъ заботахъ, посвященныхъ суетному свту, въ бездйствіи душевномъ, въ круговорот ничтожныхъ дйствій, въ свтлыя минуты другой онъ боится за гибель лучшихъ даровъ своихъ, съ ужасомъ отступаетъ отъ той жизни, которую два поэта назвали ‘омутомъ’, и чмъ онъ преданне служилъ свтской пустот, чмъ дольше былъ рабомъ суетъ, тмъ сильне пробуждается униженная душа его. Передъ бездной ничтожества воскресшій человкъ отрекается отъ прежняго человка, въ своемъ я видитъ два существа, въ одной жизни различаетъ двойную жизнь. Это — двулицый Янусъ, у котораго одно лицо обращено въ сторону истинныхъ, благороднйшихъ инстинктовъ человческой природы и сознательнаго имъ удовлетворенія, а другое — въ сторону искаженія всего высоко-человческаго. Роль Гамлета есть какъ-бы олицетвореніе двухъ сторонъ человческаго существованія высокой и пошлой. Тотъ Гамлетъ, который заклинаетъ при видніе, грозно упрекаетъ свою мать-преступницу или, оставшись на-един съ самимъ-собою, размышляетъ о судьб человка, ни одно и тоже съ Гамлетомъ въ его обхожденіи съ актерами и Полоніемъ, когда онъ притворяется помшаннымъ, или нарочно становится въ уровень съ обыкновенными, пошлыми людьми, Самый языкъ его мняется сообразно перемн въ настроенности духа, въ достоинств мыслей.
Даже люди высокаго разряда и твердаго убжденія — платятъ нердко богатую дань мелочамъ жизни, ея прозаической, будничной сторон: такъ неотразима сила обстоятельствъ и отношеній, такъ обаятельно ядовитое могущество привычка: о ни и видятъ разверстую пасть зми. но не могутъ оторвать отъ нея своихъ очарованныхъ взоровъ. Но что же сказать о людяхъ еще, недошедшихъ до сознанія, хотя и подучившихъ отъ природа, способность сознавать себя?
Нигд нтъ столько опасности предаться позолоченному праху жизни, какъ въ такъ-называемомъ большомъ свт, гд шумъ и суета прикрыты такими изящными формами. Тмъ больше душ слдуетъ быть на сторож. И не всякая душа способна не только отвращать, даже видть угрожающую ей гибель. Для этого надобно имть способность зрнія, подобно родиться Цециліей, надобно, чтобъ она могла сказать самой-себ, какъ говоритъ г-жа Павлова:
Та узница людскаго края.
Та жертва жалкой суеты, и проч.
(стр. 36)
Одну изъ такихъ ‘Психей’, лишенныхъ крылій, изображаетъ сочиненіе г-жи К. Павловой, ‘Двойная жизнь’. Сочинительница назвала его очеркомъ. Въ немъ всего десять главъ. Каждая глава состоитъ изъ двухъ частей: прозаической и стихотворной — форма, соотвтствующая иде сочиненія, возвышенная сторона жизни требуетъ и выраженія поэтическаго, а для будничныхъ дней пусть останется будничный языкъ.
Когда же и какъ Цецилія, героиня очерка, выходитъ ‘изъ міра суеты въ міръ другой, изъ праха, изъ праха жизни въ край безплотный?’ Она выходить изъ него не днемъ, когда тревога жизни заглушаетъ голосъ души, а при наступленіи ночной тишины, въ неясныхъ видніяхъ первосонія. Вся поэтическая часть очерка посвящена разсказу мечтаній, въ которыхъ душа отвлекается отъ обычнаго хода жизни, выраженію грёзъ, зарождающихся въ минуты перехода отъ бодрствованія къ засыпанію. Изъ предисловія видно, что цль книги именно высказать мечты лучшей жизни:
Басъ всхъ, не встрченныхъ Цецилій,
Мой грустный вздохъ назвалъ въ тигли.
Васъ всхъ, Психей, лишенныхъ крылій,
Нмыхъ сестеръ моей души!
Тоже, на стр. 36 и 37:
Такъ хоть на мигъ же мимолетный
Не порхни ты вольною душой:
Есть въ прах жизни край безплотный,
Средь міра ихъ есть міръ другой.
Поймешь ты тайну вдохновеній,
Жизнь духа проживешь вполн,
Что на яву узнаетъ геній,
Узнаешь ты, дитя, во сн.
Внутренній голосъ, произнесшій эти прекрасные стихи, не только говоритъ при налет сна, но и ограничиваетъ свое дйствіе только временемъ ночнаго уединенія, Онъ замолкаетъ съ пробужденіемъ житейской тревоги:
И позабудешь что узнала,
Не отравлю я дней твоихъ,
Не подниму я покрывала
Съ твоихъ очей, въ стран слпыхъ.
И тамъ мое замолкнетъ слово,
Моей любви исчезаетъ слдъ,
Меня, средь говора людскаго.
Ты кокъ и устой припомнишь бредъ.
Подобныя мечтанія не на-яву и не во сн — составляютъ только первый моментъ пробужденія душевнаго. Въ нихъ нтъ еще дйствительной жизни, для которой нужны сознательная мысль и переходъ мысли въ дло. Слды грёзъ и мечтаній, конечно, исчезаютъ въ стран слпыхъ, припоминаются, конъ пустой бредъ: не исчезаетъ то, что человкъ узнаётъ наяву, опытомъ жизни, путемъ строгихъ размышленій. И если умереть, какъ говоритъ Гамлетъ, значитъ ‘уснуть — не больше’, то жить значитъ бодрствовать-не иначе.
Трудовъ святыхъ не замняютъ стоны,
Жизнь лучше сновъ, и правда выше лжи.
Это слово самого автора. Изъ нихъ мы видимъ, что за неясными мечтами должно слдовать ясное сознаніе своихъ стремленій, за романтическою пгой полусоннаго — твердое дло вставшаго отъ сна. Что дитя узнаётъ въ смутномъ сн, то на-яву скажетъ человку геній (стр. 37) — геній жизни, слдовало бы договорить автору. Жизнь награждаетъ блаженствомъ или страданіемъ истиннымъ — не блаженствомъ сквозь полусонъ, не страданіемъ въ грёзахъ.
Все, что нын безъ сознанья,
Чуждо всмъ, въ теб цвтетъ.
Жизни жгучія страданья
Обратятъ съ богатый плодъ (стр. 201).
Конечно, въ страданьи одна только темная доля нашего существованія, но оно дйствительне полусонныхъ мечтаній. Оно — выразимся поэтическимъ образомъ автора — кладетъ въ человка лучь мысли, какъ пламя жгучее въ кадило. На картинк, приложенной къ одной книг, изображено кладбище. Человкъ, схоронившій все, что ему было дорого въ мір, сидитъ надъ могилою послдняго своего сына. ‘Что теперь остается мн въ жизни?’ восклицаетъ онъ въ порыв отчаянной горести.— ‘Жизнь!’ отвчаетъ ему таинственный голосъ.
Поэтому, сочиненіе г-жи Павловой почитаемъ мы прологомъ къ другому, боле-обширному сочиненію. Въ ‘Очерк’ разсказана жизнь женщины до замужства. Двушка, обогащенная дарами природы, которые стснило воспитаніе, выходитъ изъ этого стсненнаго положенія въ мечтаніяхъ и грёзахъ уединенія — въ то время, когда благодатные инстинкты человка, не подавляемые свтской ложью, подаютъ свой голосъ. Это первый шагъ къ истин. Инстинктивное должно перейдти въ сознаніе истины, въ дйствительную правду жизни. Самое богатство даровъ Цециліи служитъ уже ручательствомъ, что дло не кончится однми грёзами и мечтами, что припоминаемое въ смутномъ сн совершится на-яву. За покровомъ неясныхъ видній ждетъ ее ясно-созерцаемый долгъ, открытая дорога къ страданіямъ и блаженству.
Жалть ли о томъ, что, при яркомъ свт жизни, расточаются мечтанія? Нтъ, каждой вещи подъ солнцемъ свое время. Сочинительница сердечно жалетъ ихъ и на этомъ пункт критика должна разойдтись съ нею. Пристрастіе ея къ первоначальнымъ мечтамъ жизни, которыя особенно зарождаются въ отдаленіи отъ общества, происходитъ, кажется, отъ особенной любви къ уединенію, къ чувствамъ и дйствіямъ, отдльнымъ отъ общихъ чувствъ и дйствій. Но въ такомъ пристрастіи столько же романтической наклонности, сколько и эгоистическаго удовольствія. Человкъ наслаждается, къ тиши своего кабинета, или созданіями поэтической мечты, или изліяніемъ чувствъ, или движеніемъ мысли. Наслажденіе законное, но не самое высшее- надобно и творенія поэтическаго вымысла, и душевный лиризмъ, и подвиги ума, однимъ словомъ, всего себя раздлить между собою и обществомъ. Мнніе г-жи Павловой о поэтахъ проистекаетъ изъ того же источника — изъ пристрастія къ уединенному, отчужденному отъ свта самонаслажденію. На стр. 48—49, она вооружается противъ словъ какого-то князя, который, по случаю чтенія ‘Псни о Колокол’, выразился такъ, ‘это поэзія несовременная, мы уже не довольствуемся пустою мечтательностью, мы требуемъ дла, признаемъ только полезное человчеству’. Посл такого отзыва, она прибавляетъ отъ себя: ‘бдный молодой поэтъ (читавшій переводъ ‘Псни’) подумалъ, ‘можетъ-быть, что чувствовать, мыслить и любить также нсколько полезно для человчества’. Конечно, такъ, но вдь на чувствахъ и мысляхъ можно покоиться очень-нжно, какъ тло покоится отъ колыбельной качки или отъ движенія лодки по тихимъ водамъ: тогда есть польза для моихъ матеріальныхъ и сердечныхъ силъ, для человка, но не для человчества. Въ любви тоже есть возможность успокоиться на одномъ сладостномъ самоощущеніи, на одномъ чувств, которое влечетъ насъ къ другому или другимъ, однакожь, это влеченіе не составляетъ еще дятельнаго служенія моего я на пользу человчества. Авторъ смотритъ на поэтовъ слишкомъ-идеальными глазами:
Имъ (поэтамъ) пснь важнй людскихъ стремленій.
Имъ сны нужнй даровъ земныхъ (57).
Романтизмъ, чистйшій романтизмъ! Понятіе о поэтахъ измнилось вмст съ понятіемъ о сущности жизни. Они идутъ во слдъ людскимъ стремленіямъ, воспвая то, что человчество сдлало, или высказываютъ то, что лежитъ неясно въ ум многихъ (слдовательно, можетъ лежать и въ ум поэта), но не перешло еще въ дйствительность. Поэзія совершенно подчинена жизни, а не наоборотъ. Обратное мнніе исчезло вмст съ идеализмомъ, романтизмомъ и другими подобными измами.
Дальше, жалть ли о томъ, что съ окончаніемъ мечтательной нги двушки начнется существенная жизнь жены, завидная своими наслажденіями, или суровая своими скорбями? Нисколько. Свойство природы нашей-изъ одного періода бытія выходить въ другіе періоды того же бытія. Еслибъ даже при этихъ постепенныхъ переходахъ страданіе было нашимъ неразлучнымъ спутникомъ, то оно и потому уже важно, что укрпляетъ въ человк самосознаніе, показываетъ жизнь, какъ она есть, а не такою, какою она должна быть по фантастическимъ мечтамъ, т. е. говоря проще: какою она не должна быть. Находить ршеніе задачи при данныхъ той же задачи, въ ея собственной сфер — вотъ важнйшее дло. Такимъ подвигомъ измряется искусство каждаго пришедшаго въ міръ и его нравственная величина. Авторъ, напротивъ, искренно жалетъ объ улетающихъ дняхъ мечтаній и съ какою-то робостью помышляетъ о судьб жены. Критика опять объявляетъ это его наклонностью къ романтизму, она не можетъ признать справедливости подобнаго сожалнія, но вмст, съ тмъ уврена, что будущій романъ г-жи Павловой, имющій разсказать жизнь Цецилія, какъ замужней женщины, будетъ много-выше ‘Очерка’, который тоже есть весьма-пріятный подарокъ русской литератур.
Дйствительно, имя г-жи Павловой — первое у насъ имя такой женщины-писательницы, которая съ талантами, дарованными природой, соединяетъ сознаніе литературной дятельности, приходящее отъ науки. Вс прочія писательницы паши, прошедшія и настоящія, имя одно, лишены другаго: есть талантъ, нтъ серьезнаго просвщенія. Отъ этого и мысль и форма мысли въ сочиненіяхъ г-жи Павловой представляетъ неоспоримое достоинство. Къ этимъ двумъ необходимымъ производителямъ чего-нибудь больше или меньше замчательнаго, т е. къ талантамъ и сознанію, присоедините постоянный плодъ ихъ: любовь къ мысли, сочувствіе къ наук. Для автора ‘Двойной Жизни’ литература не есть праздная потха, занятіе по мод. Она служитъ удовлетвореніемъ внутренней настоятельной потребности, дломъ лучшихъ минутъ жизни. Въ этомъ легко убдиться безъ личнаго знакомства съ авторомъ: стоитъ только познакомиться съ его книгой. Это видно, съ одной стороны, изъ ироніи, направленной противъ тхъ, для кого и мысль и чувство то же, что платье, взятое на прокатъ, съ другой, изъ неподдльнаго сочувствія къ созданіямъ поэзіи и мысли. Замчательны т сатирическія мста, въ которыхъ авторъ, бросивъ перчатку суетному свту, негодуетъ или смется. При всей деликатности нападокъ, въ нихъ есть сила, могущая язвить, какъ читатель самъ увидитъ изъ нижеслдующихъ выписокъ:
‘Валицкая, женщина очень богатая, женщина чрезвычайно строгая во всхъ своихъ мнніяхъ и сужденіяхъ, вполн заслуживала уваженіе свтскаго общества, для котораго нтъ ни будущаго, ни прошедшаго. Она ревностно платила свой долгъ добродтели и нравственности, тмъ боле, что принялась за это нсколько поздно, ни мало не думавъ о подобной плат въ теченіи лучшей половины своей жизни, но потомъ, убдясь въ ея необходимости, она, надо ей отдать эту справедливость, съ неимоврнымъ усердіемъ старалась внести вышеупомянутый долгъ со вс мы накопившимися процентами.
‘Вроятно, нтъ никого довольно неопытнаго, чтобы удивиться тому, что Вра Владиміровна, не смотря на свою всегдашнюю непорочность и на свои неумолимыя правила, была въ дружескихъ сношеніяхъ съ Балицкой. Кому приходитъ на умъ заботиться о томъ, какова была прошедшая молодость женщины, которая давно ведетъ жизнь самую пристойную и сверхъ того принимаетъ лучшее общество, даетъ прекрасные балы и всегда готова оказать услугу своимъ друзьямъ. Строгій свть иногда такъ добродушенъ. Если бы какой-нибудь неучь упомянулъ въ любомъ салон о нкоторыхъ прежнихъ приключеніяхъ Валицкой, онъ бы никого не нашелъ, кто бы про нихъ вдалъ, и получилъ бы въ отвтъ, что это врно клевета, выдуманная на счетъ умной и милой женщины, которая въ своей молодости была разв только, можетъ быть, нсколько втрена.
‘И такъ Валицкая, среди этого цивилизованнаго общества, была, какъ выражались на его иноземномъ язык: parfaitement bien pose. Вра же Владиміровна находила еще свои особенныя выгоды къ этомъ знакомств. Тонъ салона Валицкой удовлетворялъ вполн ея желаніямъ, она знала, что нигд не отыщетъ круга боле строгаго и осторожнаго, что нигд Цецилія не могла быть безопасне, что тутъ ей нельзя было услышать ни единаго легкомысленнаго слова или намека. И опытъ доказывалъ, до какой степени, полагаясь на истину французской пословицы, что въ дом повшеннаго не говорятъ о веревк, Вра Владиміровна была права, потому-что у Натальи Аанасьевеы Валицкой, въ этомъ смысл, не упоминалось даже и о ниточк’ (стр. 23—25).
Вотъ другое мсто о воспитаніи Цециліи:
Вра Владиміровна, хотя, какъ уже доказано, очень уважала и любила поэзію, но все таки считала неприличнымъ для молодой двушки слишкомъ заниматься ею. Она весьма справедливо опасалась всякаго развитія воображенія и вдохновенія, этихъ вчныхъ враговъ приличій. Она такъ осторожно образовала душевныя способности своей дочери, что Цецилія, вмсто того, чтобъ мечтать объ маркиз Поз, объ Эгмонт, о Лар и тому подобномъ, могла мечтать только о прекрасномъ бал, о новомъ наряд, о гулянь перваго мая.
‘Вра Ваадиміровна, какъ уже извстно, очень гордилась этимъ удачнымъ воспитаніемъ, тмъ боле, можетъ быть, что оно свершилось не безъ труда, что вроятно стоило времени и умнья, чтобы истребить съ душ врожденную жажду восторга и увлеченія: но какъ бы то ни было, Цепилія, готовая для высшаго общества, затвердившая наизустъ вс его требованія и уставы, никогда не могла сдлать противъ нихъ малйшаго прегршенія, ни въ какомъ случа не могла забыться на минуту, возвысить голосъ на полтона, вскочить со стула, увлечься разговоромъ съ мущиной до того, чтобы бесдовать съ нимъ на десять минутъ доле, чмъ слдовало, или взглянуть на право, когда должно было глядть на лво. И нын она, осьмнадцатилтняя, такъ привыкла къ своему умственному корсету, что не чувствовала его на себ боле своего шелковаго, который снимала только на ночь. У ней, разумется, были и таланты, но таланты умренные, пристойные, des talent de socit, какъ называетъ изъ весьма точно языкъ преимущественно общественный. Поэзія, какъ выше сказано, была ей извстна боле по наслышк, какъ что-то дикое и несовмстное съ порядочнымъ образомъ жизни. Она знала, что есть даже и женщины-поэты, но это ей всегда было представляемо, какъ самое жалкое, ненормальное состояніе, какъ бдственная и опасная болзнь’ (стр. 50—33).
Но самой сильной лирической выходкой почитаемъ мы т строки, которыми авторъ обличаетъ ложь и пагубу воспитанія:
‘Ей (Цециліи) было необыкновенно весело, какъ-то буйно и отважно весело. Она предавалась новымъ, увлекательнымъ впечатлніямъ, она темно понимала какія-то недлимыя возможности. Дочь Еввы вкушала запрещенный плодъ, молодая плнница дохнула вольнымъ, ароматнымъ, незнакомымъ воздухомъ, и опьянла отъ него. Этого никогда не хотла предвидть Вра Владиміровна, этого никогда не предвидятъ эти благоразумныя, предусмотрительныя, осторожныя женщины. Он совершенно надятся на свои материнскія старанія, он неимоврно послдовательны съ дочерями. Вмсто духа он имъ даютъ букву, вмсто живаго чувства мертвое правило, вмсто святой истины нелпый обманъ, и имъ часто удается сквозь эти искусныя предохранительныя потомки довести благополучно дочь свою до того, что называется хорошая партія. Тогда ихъ цль достигнута, тогда он спутанную, обезсиленную, невдающую и непонимающую оставляютъ на волю Божію, и потомъ спокойно садятся за обдъ и ложатся спать. И эту же ночь они шести лтнюю не ршались оставить одну въ комнат, опасаясь, чтобъ она не упала со стула. Но тогда дло шло о тлесныхъ ранахъ, кровь бросается въ глаза, физическая боль пугаетъ, это не душевное, безвстное, нмое страданіе.
‘Еслибь такъ поступали дурныя матери, можно бы утшиться: дурныхъ матерей не много. Но это длаютъ самыя добрыя матери и будутъ длать безконечно. И вс эти воспитательницы были молоды, были такъ воспитаны! Но уже ли он остались до того довольны своею жизнію и собою, что рады возобновить опытъ на своихъ дтяхъ? Не уже ли всякая нелпость такъ живуча, какъ т гадины, которыя, разрзанныя на куски, продолжаютъ существовать? Разв эти бдныя женщины не плакали? не обвиняли себя и другихъ? не искали напрасно помощи? не испытали ничтожества имъ данныхъ опоръ? не позвали горькаго плода этого смени лжи?..
‘А можетъ-быть, многія и нтъ! Есть невроятные случаи и счастливыя исключенія. Бывали примры, что люди падали съ третьяго этажа на мостовую и оставались невредимы, почему не столкнуть и дочь?
‘А опять-таки и то сказать: такъ многое забывается въ жизни, годы такъ странно измняютъ и переработываютъ насъ! Такъ много молодыхъ, восторженныхъ мечтателей длаются современемъ откупщиками и винокурами, такъ много юныхъ беззаботныхъ лнивцевъ золотопромышленниками, такъ много втреныхъ негодяевъ безжалостными карателями всякаго увлеченія. Время странная сила!’ (стр. 111—114).