Двести лет, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Амфитеатров А.В. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. Книга 2. Мемуары Горестные заметы: Воспоминания. Портреты. Записная книжка. Пародии. Эпиграммы

M.: НПК ‘Интелвак’, ОО ‘РНТВО’, 2003.

ДВЕСТИ ЛЕТ

Когда пришли известия о том, что русская печать собирается праздновать двухсотлетие своего существования, первым чувством моим было глубочайшее недоумение.

‘Праздновать? То есть — как же? Что же, собственно говоря?’

Можно ‘праздновать что’ и можно ‘праздновать кому’. Празднуют субъективно — ‘что’, свой праздник: золотую или серебряную свадьбу, именины, годовщины приятных воспоминаний, юбилейные сроки удачной служебной или общественной деятельности. Празднуют объективно — ‘кому’: национальным героям, великим подвижникам, Николе-батюшке, Успленью-матушке. И, разбираясь между возможностями ‘что’ и ‘кому’, я все более и более недоумевал, под какую из двух праздничных категорий должно быть подведено предстоящее ликование.

Растекаясь воспоминаниями по двухсотлетнему существованию русской печати, я никак не мог усмотреть в прошлом ее моментов, побудительных к радостному празднованию ею дня своего рождения. Напротив.

‘Хочу составить к юбилею краткую историю русской периодической печати’, — писал мне в октябре молодой петербургский журналист.

Я отвечал: ‘Ну — что там ‘историю’? Пишите лучше прямо ‘житие’!’

Странные, мрачные тени окружают человека, когда он имеет смелость погрузиться вглубь русских литературных летописей. Грозною шеренгою проходят они пред ‘умными очами’, и жутки, и насмешливы их отжившие, познавшие безнадежную мудрость вечности глаза.

Первый редактор и корректор Петр. Этот первый редактор с дубинкою был и последним: по остальным самим, весь век их, чья-нибудь дубинка хаживала. Приятно видеть величественную фигуру гиганта, открывшего русской общественной мысли путь к гласности. Но лучше на нее не засматриваться! Не то может случиться с вами та же самая неприятность, что приключилась с злополучным мериносом щедринской сказки, который однажды увидал во сне серебристую вольную степь и на ней гордого вольного красавца-муфлона, мощно мечущего ноги в неудержимом беге в сверкающую даль. Нет, Бог с ним с Медным всадником? Чем соблазняться ослепительным ликом первого русского ‘редактора’, лучше скажем ему ‘вечную память’, благодарно возлагая на его священную могилу венок, украшенный по лентам нижеследующею надписью:

ПЕРВОМУ И ПОСЛЕДНЕМУ РУССКОМУ ЖУРНАЛИСТУ,
имевшему возможность вполне независимо выражать общественную мысль века, потому что он сам был — вся общественная мысль своего времени, а, кроме того и главное, не подлежал даче объяснений в места и учреждения, последующих русских журналистов благодетельно опекающие.

Итак, — Петр Первый. Как всегда, во всем первый!..

Это — кто?.. Ползет на коленках по полу Ледяного дома, согнулся в три погибели, с рукописью на напудренной голове…

Будь здорова,

Как корова,

Родовита, как земля,

Плодовита, как свинья…

Василий Кириллович Тредьяковский — первый русский злободневный фельетонист в стихах, хотя и без газеты. На щеке его горит ‘всемилостивейшая оплеушина’, плечи его в синяках от палки Артемия Волынского, в одном кармане у него подлейшая по лести ода временщику, в другом — подлейший по кляузе донос на товарища… Б-р-р… Мимо!

— Я не токмо у вашего превосходительства, но и у Господа Бога моего в дураках быть не согласен.

Какие великолепные, львиные слова! Как сразу очистили они воздух, зараженный раболепною тенью автора ‘Телемахиды’. Но посмотрите, кто их произносит, как произносит. Вот он — великий архангельский мужик, ‘первый русский университет’, — сидит он один в своем бедном профессорском кабинете, преждевременно состарившийся, непонятый, полупризнанный, нищий и… пьяненький. Клянет немцев, клянет лизоблюдов и подлипал при великих мира сего, заевших его жизнь, и ругательства заливает зеленым вином, а зелено вино приправляет ругательствами.

— Я не токмо у вашего превосходительства, но и у Господа Бога в дураках быть не соглашусь…

Ну и не будь, умник! Других много найдется, охочих. И восторжествуют они над тобою, и заслонят тебя, сомнут на пустяки, на дрязги, по мелочам истреплют твой львиный гений, твою великую душу, гордый мудрец! И истоскуешься ты от непочатой, неразмыканной силищи своей, и сопьешься ты, Михайло Ломоносов, сидючи с немкою-женою на своем Васильевском острову. Да так хорошо сопьешься, что, когда спохватятся о тебе, и в полубоги тебя позовут, и царица к тебе в гости приедет, будет уже поздно: силы истрачены, жизнь догорает…

— Оттого и умер, что пить перестал, — лепечет народная легенда.

Мимо!

— Соблаговолите, милостивый государь мой, экспликовать изрядно, в каком кумпанстве и чьим злодеиственным наущением дерзнули вы составить богомерзкую трагедию, именуемую ‘Вадим’?

Молчит Княжнин, трясется.

Шешковский нюхает рапе {Панированный табак (фр.).} из золотой жалованной табакерки и кротко говорит заплечным мастерам:

— Максимушко, раздень господина сочинителя Княжнина, а ты, Ефимушко, принеси из чана розги… посоленные…

Мимо! Ради Бога, скорее мимо! Потому что, — вон, смотрите: агония Княжнина почти отняла разум у дряхлого творца ‘Недоросля’ и ‘Бригадира’. Он весь — трепет и предчувствие зла. Исханжившийся, лицемерный, трусливо гаснет самый живой, острый, проникновенный сатирический ум восемнадцатого века. Уже и загробная-то будущность представляется ему чем-то вроде тайной канцелярии, и он трепещет перехода в вечность не духовно, но именно — как затрепетал бы от приглашения к Шешковскому.

Чу! Слышу на собак ямщик кричит: ‘Вирь-вирь!..’

Знать, русский Мирабо, поехал ты в Сибирь!

Это товарищ-литератор—Державин—напутствует злобным хохотом Радищева, первого провозвестника зари 19 февраля. Восемнадцатый век умирает, оброшенный, страшный, унылый. Восходит солнце девятнадцатого… Оно чуть мерцает сквозь мистические тучи. Шишков, Голицын, Фотий, Магницкий, Рунич… Профессор зоологии серьезно возвещает студентам с кафедры:

— Господь Бог, в неизреченной Своей милости, даровал коту орган, именуемый хвостом.

14-го декабря… ‘Я не поэт, я гражданин!’ — хрипло звучит по России завещание повешенного Рылеева…

Дальше — уже ‘наумовские и волковские картины’.

Ранним январским утром, на окровавленном снежном сугробе бьется в судорогах смертельно раненный человек. Самый великий человек, самый мощный гений, какого родила русская земля после Петра Великого, — ‘лучший из русских людей’, Александр Сергеевич Пушкин. Вся Россия застонала при горькой вести о его кончине, даже беспощадный царь Николай, говорят, заплакал в своем дворце. Но рады те, которые затравили поэта, как благородного лесного оленя, — затравили за то, что и он, подобно Ломоносову, даже у Бога не хотел быть в льстецах и дураках. Рады ‘презренные потомки известной подлостью прославленных отцов’. Они торжествуют, властвуют, оправдывают Дантеса, и… другой великий писатель, осмелившийся бросить им в глаза железный стих, ‘облитый горечью и злостью’, находит на Кавказе — роковую смерть от шальной пули бретера Мартынова. В Зимнем дворце известие встречено словами: ‘Собаке собачья смерть’.

Полубезумный Гоголь, умирая, сожигает ‘Мертвые души’. Тургенев — на гауптвахте за некролог Гоголя. Белинский, заморенный трудом и бедностью, эксплуатируемый, подозреваемый, гонимый… Вспомните, вспомните картину Наумова, со всею трагическою обстановкою последних часов родоначальника русской критики! Ошалевший, испошлившийся от вечного предцензурного трепета Полевой. Бутурлиными комитет. Фрейганг — ‘даже’ Фрейганг, который ‘устает марать’. Достоевский в ‘Мертвом доме’. Герцен. Добролюбов, которого только ранняя чахотка спасла от грозной судьбы Чернышевского. Ряд талантов, спившихся с круга от разлада с жизнью, от бессилия приложить к ней природную мощь свою: Григорьев, Мей, Помяловский, Решетников, Якушкин, Левитов.

А вот уже и новейшие времена. Как обожженный Икар, лишенный крыльев завистливым солнцем, как Эвфорион с поднебесной скалы, падает в пролет лестницы измученный Гаршин. Преждевременно вянет, васильком без воды, нежный поэт-юноша Надсон. Истерзанный казнью невольного покоя, в агонии бессильного гражданского гнева и скорби задыхается Салтыков. ‘Отлученного’ Льва Толстого отнимает у русской литературы литература мировая.

— Он наш, — говорят Европа и Америка, — мы лучше и больше знаем его, чем вы: вы недостойны называть его своим, — мы берем его у вас и поместим его, гения, вне нации, — во всемирный пантеон!

Глеб Успенский бормочет в сумасшедшем доме:

— Мужики… мужики… зачем?.. Много, много натоптали следов по снегу… в лаптях они… мужики…

О, он не вправе жаловаться, что его забыли, бросили одного. Приезжающая публика то и дело просит главного врача:

— Ах, кажется, у вас содержится Глеб Успенский? Нельзя ли посмотреть? Ужасно интересно. Никогда еще не видали сумасшедшего писателя.

— С величайшим удовольствием. Сию минуту. Сторож! Приведи сюда больного Успенского.

— Мерси. Какой вы милый! А ‘он’ не кусается? О, люди, люди!..

Окружась такими картинами, я, мм. гг., естественно усомнился, чтобы двухсотлетняя автобиография могла воспламенить гения русской печати к празднованию годовщины своего появления на свет. Скорее можно было ожидать, что сказанный гений посыпет пеплом главу и сядет на гноище, подобно библейскому Иову.

— Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: ‘Зачался человек!’

И потому, повторяю, юбилейная суета с возгласами: ‘Ах какой высокоторжественный и знаменательный день! Ах как нам приятно!’ — повергла меня в глубочайшее недоумение. В каком-то горбуновском рассказе выступал на сцену купец: ‘Объясни ты мне, Егор Дмитрич, почему я сегодня так много доволен?’

Я видел, что российская печать, подобно этому купцу, чем-то премного довольна, но чем, тоже уяснить ни себе самой, ни другим не в состоянии.

Разрешить недоумение помогло довольно близкое соседство юбилея печати с двадцатипятилетнею годовщиною смерти Некрасова. Перечитывая стихи его, я нашел разгадку торжества. Помните ли вы ярмарочные сцены в ‘Кому на Руси жить хорошо’? Семь странников поят водкою ‘счастливых’. И вот на зов их выступает кандидатом в счастливцы еле живой, дряхлый инвалид-солдат. ‘Я счастлив! — говорит.— Да в чем же твое счастье, искалеченный человек?’

А в том, во-первых, счастие,

Что в двадцати сражениях

Я был, а не убит!

А, во-вторых, важней того,

Я и во время мирное

Ходил ни сыт, ни голоден,

А смерти не дался!

А, в-третьих — за провинности

Великие и малые,

Нещадно бит я палками,

А, хоть пощупай, — жив.

Выслушав автобиографию старика, странники сразу убедились, что пред ними настоящий счастливец, и воскликнули хором:

На! выпивай, служивенький!

С тобой и спорить нечего,

Ты счастлив, спора нет.

Сдается мне, что на ярмарке русской общественной жизни произошло аналогическое явление. Русская печать, как старый израненный ветеран, сданный в солдаты без выслуги, показала обществу свои рубцы, увечья, подведенный живот и торчащие ребра.

— Ах, бедняга! — ахнуло общество, — как же это ты? а? Но, привычный к дисциплине, солдат-Печать, бодрясь, желал обществу здравствовать и рапортовал:

— Ничево, ваше опчество. Мы привышны. Двести лет. Рад стараться, ваше опчество. Жив есмь, и тем счастлив. Хвалю Бога моего даже во все дни.

— Ну уж! Куда уж! Чем тебе счастливому-то быть? Врешь все, поди? К юбилею подольститься хочешь? На угощенье выманиваешь?

— Никак нет, ваше опчество. Чрезвычайно как счастлив. Много ли солдату нужно? Быть бы живу,— только и всего. А я, — хоть пощупайте, — жив!

— Г-м… Это хорошо, что малым довольствуешься: скромный… Добрый, выходит, ты у меня старик… Хорошо.

— Рад стараться, ваше опчество.

— Ну что же? По такому торжественному случаю надо, пожалуй, тебе, старик, и того… Все-таки двести лет…

— Так тошно, ваше опчество.

— Стало быть, юбилей тебе справим. Да. Честь-честью, чтобы там все такое и прочее…

— Покорнейше благодарим, ваше опчество.

— Да ты как желаешь, любезный? Деньгами тебе выдать на юбилей или просто выпивкою?

Как известно, бедняга-солдат не сразу нашелся ответом на этот вопрос.

— Деньгами, проси деньгами, — шептал ему г. Градовский.— Пользуйся случаем! пускай обложат по копейке с читателя… По копейке, только и всего: никому не в тягость, а ты на всю жизнь обеспечен.

Проект был заманчив, но в старом солдате текла кровь бескорыстного Цыфиркина, тогда как от предложенного читательского тягла, при всей его благожелательности, попахивало стяжателем — Кутейкиным. Поэтому, в конце концов, солдат от читательской копейки рыцарски отказался, и было выпито на свои, было выпито просто.

Было выпито разными людьми, в разных трактирах: вот, к сожалению, и все прошлое, и весь общественный смысл отшедшего в вечность юбилея. И, как его ни верти и ни жми, ничего из него не капнет, кроме изрядного количества спирта и слов, слов, слов… Говорено и пито. Пито и говорено. Угощаемый, хотя и на свои, юбиляр восклицал:

— Кто я есмь таков на сем свете человек? И сам же себе отвечал:

—Рядовой без выслуги, Российская периодическая печать. Плакал, махал руками, вопиял:

— Браво мне! Бис! Ура рядовому! Братцы, двести лет!.. И жив!.. Что же это такое?!

Как при всяком загулявшем человеке собралось вокруг солдата-Печати много случайной ‘с боку припеки’, которой солдат, сам по себе, был, как говорится, ‘нашему слесарю двоюродный кузнец’. Всей этой компании на солдата и его страдальческую автобиографию было, конечно, ‘в высокой степени наплевать’. Но так как ‘опчество’ поило солдата водкою и даже чуть-чуть было не дало ему денег, то и ‘с боку припека’ сообразила:

— В моде солдат! Надо быть вместе с солдатом… И тоже вопила в сотню голосов:

— Браво! Ура! двести лет! Жив, солдатище бедовый! И прозой, и стихами — хоть сейчас! Господа! За процветание печати! Туш солдату! Туш! Ура!

Умные и доброжелательные люди говорили солдату:

— Слушай. Другого такого случая долго не будет в твоей жизни. Вокруг тебя соберутся все твои искренние друзья, все, кто тебя любит и тебе служит. Давай же посоветуемся вкупе и влюбе, как нам вперед-то жить, чтобы наше будущее было лучше прошлого. Поговорим о своих правах, возможностях, надеждах. Выясним, что мы для общества, что общество для нас. Определимся как сословие. Разберемся в партиях. Установим общие программы, как служить ему, в чем оно от нас нуждается. Спросим и у него хоть какой-нибудь нравственной поддержки. Раз общественно знаменуется твой юбилей, — пусть же он станет не днем беспричинного торжества для торжества, пустословия для пустословия, но эрою лучшей, новой жизни… хотя бы даже — только более тесного, выясненного взаимодействия, единения с обществом.

Юбиляр задумался было. Но ‘с боку припеке’ стало скучно:

— Канитель тянут, спиртным не пахнет, денег не сулят… Праздная публика!

— Что за люди? Не перебили бы у нас юбиляра… Самые неблагонадежные люди…

— Солдат! Не слушай… Ерунда… Брось! Плюнь!

— Нет, постойте… Дело говорят…

— Дело? Ха-ха-ха!.. Брось! Вот они тебе ужо покажут ‘дело’, в хо-о-о-рошую историю втянут… Разве ты затем юбиляр, чтобы о делах рассуждать! Ты знай, ходи весело, а не то, чтобы дела… Плюнь!

— Правду говорят: нельзя так жить…

— Нельзя? Да ведь жил же двести лет — жив остался! Чудак!

— А ведь и то жив! — уже веселеет самозабвенный солдат.

— Ты жив! И мы все живы! Чего там? И все литераторы!

— Да ну?

— Ей-Богу, право, ну! Хоть в Русском собрании справки забери: там наши паспорта прописаны. Ты жив, мы живы, а им, канительщикам, черт ли жизни не дает?.. Сами виноваты… рассуждатели!

— Оно, конечно…— уже сдается юбиляр.— Только вот — насчет правды ихней…

— Брось! Какая там у них правда? Самая неблагонамеренная компания…

— К тому же больше из инородцев…

— Армяшки-грегорашки…

— Полячишки…

— Сепаратисты!!!

— Сионисты!!!

— Ха-ха-ха!!!

— Ребята! Качать солдата! Ура солдату! Литераторы! принимай!

Друзья-резонеры побеждены, заглушены, оттиснуты на задний план, их не слышно, не видно. Одурманенный юбиляр только хлопает глазами да машинально чокает свой стакан о стаканы, бессчетно ему подставляемые ‘с боку припекою’. ‘С боку припека’, чувствуя себя хозяйкою положения, поет, кричит, галдит, свищет и лжет, лжет, лжет. Лжет, как Хлестаков лгал, — самозабвенно, с вдохновением, ‘лабарданно’ лжет. И как Хлестаков долгался наконец до того, что поверил в свое фельдмаршальство, так и ‘с боку припека’ завралась до мечтания себя настоящею литературою.

Немногие трезво протестующие, честные голоса {Гг. Гольцева (ум. 1906), Михайловского (ум. I904), Арсеньева, некоторых других.} исчезают в реве и шуме торжества, мало-помалу перерождающегося в скандальчик. Ибо каждый в ‘с боку припеке’ взревновал о ближнем своем и местничает за право сесть ближе к юбиляру.

— Какой ты черт-литератор? Мошенник! Самозванец!

— Сам Гришка Отрепьев!.. В пушку тебя!.. Чтобы пепел по ветру!..

— К барьеру!

— Протокол!

— К мировому!

— Вон! Взять под белые руки, да и вон из компании!

— Вон!

И все вопли покрывает классический окрик ‘нечестно пхаемого’, то есть выводимого редактора-москвича:

— Все вы свиньи! Да! Сказано: не мечите бисера… И не стану метать! И не мечу…

Юбиляру-Печати очень неловко. Он начинает сознавать, что вокруг неготворится нечто совсем непечатное, и, следовательно, сану его отнюдь не подобающее. Он тоскливо осматривается, ищет сочувствующих, и, вообще заметно, с удовольствием удрал бы куда глаза глядят.

Но — увы: поздно, жребий брошен…

— Здоровье виновника торжества!..

— Браво! Браво! Браво! Ура! Ура! Ура!

Скучно, скучно на этом свете, господа. А иногда не только скучно, но даже и совестно… Особенно, когда глядишь на него из непрекрасного далека… Не в том беда, что после долгих и крикливых родов гора произвела только мышь. Но зачем новорожденная мышь-то эта так нелепо металась и некрасиво пищала о своем ничтожестве?!

1903

ПРИМЕЧАНИЯ

Печ. по изд.: Амфитеатров А. Литературный альбом. Изд. 2-е, доп. СПб.: Просвещение, 1907. Фельетон посвящен двухсотлетию газетного дела в России, отмечавшемуся в 1903 г.

С. 41. Первый редактор и корректор Петр.— Первая русская печатная газета ‘Ведомости’ начала издаваться по указу Петра I от 16 декабря 1702 г. В этот же день (по другим сведениям — 2 января 1703 г.) на Печатном дворе в Москве вышел ее первый номер. Название затем варьировалось: ‘Ведомости московские’, ‘Российские ведомости’, ‘Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и во всех окрестных странах’ и др. Петр I был автором многих публикаций. Первыми редакторами газеты являлись директор Печатного двора Ф.П. Поликарпов-Орлов (до 1711 г.), директор типографии в Петербурге, писатель М.П. Аврамов (до 1719 г.), переводчик Государственной коллегии иностранных дел Б. Волков (до 1727 г.). С 1828 до 1917г. газета издавалась под названием ‘Санкт-Петербургские ведомости’.

С. 42. Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1768) — поэт, филолог. Автор поэмы ‘Телемахида’ (1766).

Волынский Артемий Петрович (1689—1740) — дипломат, государственный деятель, боровшийся с засильем иностранцев при Дворе. В результате интриг Э.И. Бирона, А.И. Остермана и др. был арестован по обвинению в организации переворота, подвергнут пыткам и казнен.

Ломоносов Михаил Васильевич (1711—1765) — первый российский ученый-естествоиспытатель мирового значения, поэт, заложивший основы русского литературного языка, историк.

С. 43. Княжнин Яков Борисович (1742 или 1740—1791) — драматург, поэт, переводчик. Автор трагедии ‘Вадим Новгородский’ (1789) и других пьес и либретто комических опер.

…агония Княжнина почти отняла разум у дряхлого творца ‘Недоросля’ и ‘Бригадира’.— Одна из версий кончины Я.Б. Княжнина — умер от пыток в застенках начальника Тайной канцелярии Степана Ивановича Шешковского (1727—1794). Другая версия — умер от ‘простудной горячки’. Автор комедий ‘Бригадир’ и ‘Недоросль’ — Денис Иванович Фонвизин (1744 или 1745—1792).

Державин Гаврила Романович (1743—1816) — поэт.

С. 43….Радищева, первого провозвестника зари 19 февраля.— Александр Николаевич Радищев (1749—1802) — мыслитель, писатель. Автор романа ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ (1790), в котором подверглись обличению самодержавие и крепостное право, отмененное по Манифесту 19 февраля 1861 г.

Шишков Александр Семенович (1754—1841) — поэт, драматург, переводчик, адмирал. Автор книг ‘Рассуждение о старом и новом слоге российского языка’ (1803) и ‘Прибавление к рассуждению о старом и новом слоге российского языка’ (1804), вызвавших бурную полемику. Один из создателей литературного общества ‘Беседа любителей российского слова’ (1811—1816). В 1813—1841 гг.— президент Российской академии. В 1824—1828 гг.— министр народного просвещения.

Голицын Александр Николаевич (1773—1844), князь — с 1803 г. обер-прокурор Синода. В 1816—1824 гг.— министр народного просвещения и духовных дел.

Фотий (в миру Петр Никитич Спасский, 1792— 183

— церковный деятель, архимандрит. Обличитель мистицизма и масонства. Противник А.Н. Голицына и возглавлявшегося им Библейского общества.

Магницкий Михаил Леонтьевич (1778—1844) — с 1810 г. статс-секретарь Департамента законов Государственного совета. С 1811 г.— директор Комиссии составления военных уставов и уложений при военном министерстве. Сподвижник М.М. Сперанского в осуществлении реформ. После падения Сперанского сослан в Вологду. В 1816 г. прощен.

Рунич Дмитрий Павлович (1778—1860) — в 1821—1826 гг. попечитель Петербургского учебного округа. Сторонник перестройки высшего образования на религиозных началах. Соавтор проекта цензурного устава (1826). За злоупотребления был отдан под суд.

С. 44. 14-го декабря…— День восстания декабристов в 1825 г.

‘Я не поэт, я гражданина…— Неточно цитируется последняя строка посвящения ‘А.А. Бестужеву’ к поэме декабриста Кондратия Федоровича Рылеева (1795—1826) ‘Войнаровский’ (1825). У автора: ‘Я не Поэт, а Гражданин’.

…’наумовские и волковские картины’.— Вероятно, имеются в виду живописцы-жанристы: автор картины ‘Дуэль Пушкина’ Алексей Аввакумович Наумов (1840—1895) и Адриан Маркович Волков (1829—1873), издатель сатирического журнала ‘Маляр’.

С. 44….’презренные потомки известной подлостью прославленных отцов’.— Из стихотворения Лермонтова ‘Смерть поэта’ (1837).

Дантес Жорж Шарль, барон Геккерен (1812—1895) — убийца А.С. Пушкина. В России — с 1833 г. С1836 г.— поручик Кавалергардского полка. За дуэль был разжалован в солдаты и выслан во Францию.

…другой великий писатель… находит на Кавказе — роковую смерть…— М.Ю. Лермонтов был убит 15 июля 1841 г. на дуэли у подножья горы Машук в Пятигорске.

Мартынов Николай Соломонович (1815—1875) — соученик М.Ю. Лермонтова по Школе юнкеров, затем его сослуживец. Убил Лермонтова на дуэли.

Тургенев — на гауптвахте за некролог Гоголя.— Тургенев, потрясенный смертью Н.В. Гоголя (21 февраля 1852 г.), напечатал в ‘Московских ведомостях’ (13 марта 1952 г.) небольшую статью, в которой назвал Гоголя великим человеком, ‘который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы, которым мы гордимся как одной из слав наших’. Николай I, преследовавший выступления в защиту представителей передовой русской литературы, приказал посадить Тургенева под арест, а затем ‘выслать на жительство на родину, под присмотр’. Однако главной причиной ареста и ссылки были антикрепостнические ‘Записки охотника’ (начали печататься в журнале ‘Современник’ с 1847 г., когда журнал перешел к Н.А. Некрасову и В.Г. Белинскому и стал органом революционных демократов, в 1852 г. вышли отдельной книгой), вызвавшие недовольство властей. Лишь в конце 1853 г. Тургенев возвратился в Петербург, оставаясь все еще под надзором полиции.

…вспомните картину Наумова…— Имеется в виду картина ‘Белинский перед смертью’ А.А. Наумова.

Полевой Николай Алексеевич (1796—1846) — прозаик, публицист, историк. Издавал в 1825—1834 гг. журнал ‘Московский телеграф’, в котором печатался А.С. Пушкин, впоследствии остро полемизировавший с Полевым. Закрыт за отрицательный отзыв о пьесе Н.В. Кукольника ‘РукаВсевышнегоотечество спасла’, одобренной Николаем I.

Бутурлинский комитет — принятое в литературе название ‘Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений’. Создан 2 апреля 1848 г. и назван по имени председателя Дмитрия Петровича Бутурлина (1790—1849), военного историка, сенатора, члена Государственного совета, директора Императорской Публичной библиотеки в Петербурге.

С. 44. Фрейганг Андрей Иванович (1806—после 1855) — цензор.

‘Мертвый дом’ — повесть Достоевского ‘Записки из Мертвого дома’ (1860—1862).

Герцен Александр Иванович (1812—1870) — прозаик, философ, публицист, революционер. С 1847 г.— в эмиграции. В 1853 г. основал в Лондоне ‘Вольную русскую типографию’, в которой издавал альманах ‘Полярная звезда’ (кн. 1—7,1855—1862, No8, Женева, 1868), газету ‘Колокол’ (1857—1868) и агитационно-обличительную литературу.

Добролюбов Н. А. умер 17(29) ноября 1861 г. в Петербурге.

…грозной судьбы Чернышевского.— Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889) — публицист, прозаик, критик. В 1856— 1862 гг.— один из руководителей журнала ‘Современник’. Идейный вдохновитель движения революционной демократии 1860-х гг. В 1862 г. арестован и заключен в Петропавловскую крепость, где написал роман ‘Что делать?’. В тюрьмах провел более 20 лет. Автор трудов по эстетике, философии, социологии, политэкономии, этике.

Ряд талантов, спившихся с круга от разлада с жизнью...— Амфитеатров называет писателей, преждевременно погибших от пристрастия к алкоголю. Григорьев Аполлон Александрович (1822—1864) — поэт, критик, переводчик, мемуарист. Называл революционеров-демократов 1860-х гг. самозванцами, потомками ‘тушинского вора’ (Лжедмитрия II). Мей Лев Александрович. Помяловский Николай Герасимович (1835—1863) — прозаик, автор повестей ‘Мещанское счастье’ и ‘Молотов’ (обе 1861), ‘Очерков бурсы’ (1862—1863). Решетников Федор Михайлович (1841—1871) — прозаик. Автор повести ‘Подлиповцы’ (1864). Якушкин Павел Иванович (1822—1872) — писатель, фольклорист, этнограф, собиратель народных сказаний и песен. Левитов Александр Иванович (183 5—1877) — прозаик, очеркист.

С. 45. Икар — сын Дедала, с которым он улетел с острова Крит на крыльях, скрепленных воском. Икар приблизился к солнцу настолько, что воск растаял и герой погиб, упав в море, которое в его честь стали называть Икарийским.

Эвфорион — крылатый сын Ахилла и Елены на острове блаженных. За то, что отверг любовь Зевса, был убит молнией.

С. 45. …падает в пролет лестницы измученный Гаршин.— Так погиб писатель Всеволод Михайлович Гаршин (1855—1888), страдавший наследственным расстройством психики.

Надсон Семен Яковлевич (1862—1887) — поэт, кумир молодежи 1880-х гг., умер от чахотки.

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826—1889) — прозаик-сатирик, публицист.

‘Отлученного’ Льва Толстого…— Лев Николаевич Толстой (1829—1910)был отлучен от церкви Святейшим Синодом в 1901 г. Одной из причин отлучения стал его роман ‘Воскресение’ (1889—1899), в котором подверглись критике некоторые церковные обряды православия.

Глеб Успенский бормочет в сумасшедшем доме…— Прозаик, очеркист Глеб Иванович Успенский (1843—1902) в последнее десятилетилетие своей жизни страдал тяжелым душевным расстройством, прервавшим его писательскую деятельность.

… сядет на гноище, подобно библейскому Иову.— Вера в Христа библейского праведника Иова подверглась тяжелейшим испытаниям: погибли его сыновья и дочери, его тело было поражено проказою. Но Бог благословил страдальца на долгую счастливую жизнь: Иов прожил 140 лет и обрел еще семерых детей.

С. 46. Горбунов Иван Федорович (1831—1895) — прозаик, театровед, актер театров Малого в Москве и Александрийского в Петербурге, зачинатель литературно-сценического жанра устного рассказа. Юмор Горбунова, по словам современника, ‘рассыпался по всей России и вошел в поговорки, в пословицы’ (Плещеев А. А. Что вспомнилось. Актеры и писатели. СПб., 1914. Т. 3. С. 119).

С. 48. Градовский Григорий Константинович (1842—1915) — публицист. В 1891 г. выступил одним из организаторов кассы взаимопомощи литераторов и ученых при Литфонде.

Цыфиркин, Кутейкин — персонажи комедии Д.И. Фонвизина ‘Недоросль’ (1782).

С. 50. Армяшки-грегориашки — имеются в виду последователи армяно-грегорианской церкви. Христианство в Армении утвердилось в VI в. благодаря трудам епископа Григория Просветителя (257—после 318).

…’лабарданно’ лжет.— Здесь в знач.: врать без зазрения совести. Лабардан — треска без хребта, просоленная в бочках.

С. 50. Хлестаков — герой комедии Гоголя ‘Ревизор’.

Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — публицист, критик, ученый, сотрудник и редактор многих изданий, в том числе газет ‘Юридический вестник’, ‘Русский курьер’, ‘Курьер’, ‘Русские ведомости’, журналов ‘Русская мысль’, ‘Вестник Европы’, ‘Русское богатство’ и др.

Михайловский Николай Константинович (1842—1904) — публицист, социолог, критик, теоретик народничества. В 1892—1904 гг.— редактор журнала ‘Русское богатство’.

Арсеньев Константин Константинович (1837—1919) — юрист, критик, публицист. В 1886—1905 гг.— сотрудник, в 1909—1916 гг.— редактор журнала ‘Вестник Европы’.

С. 51. Гришка Отрепьев — беглый дьякон московского Чудова монастыря, выдававший себя за сына Ивана Грозного, предположительно Лжедмитрий I (?—1606).

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: