Двнадцатая ночь или Какъ вамъ угодно.
Двнадцатая ночь или Какъ вамъ угодно.
Двнадцатая ночь или Какъ вамъ угодно.
Двнадцатая ночь или Какъ вамъ угодно.
(Twelfth night, or What you will).
Герцогъ.
Вiола.
Вiола.
А. Горнфельдъ.
Двенадцатая ночь или Как вам угодно, Горнфельд Аркадий Георгиевич, Год: 1903
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Горнфельдъ А. Г.
Источник: Горнфельд А. Г. Двенадцатая ночь или как вам угодно // Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1903. Т. 2. С. 498-508.
Оригинал здесь/: http://rus-shake.ru/criticism/Gornfeld/night/.
498
Въ замткахъ Гете къ ‘Западно-Восточному Дивану’ сохранились цнныя строки, представляющiя собою столько же самонаблюденiе великаго поэта, сколько разсужденіе глубокаго мышленiя о сущности поэтическаго творчества.
‘Размышленiя поэта — говоритъ Гете — относятся собственно только къ форм, сюжеты предоставляетъ ему жизнь слишкомъ щедрою рукою, содержанiе само бьетъ изъ полноты его внутренняго мiра, вн сознанiя встрчаются они, — такъ что въ конц концовъ не знаешь, кому-же принадлежатъ эти богатства’.
‘Но форма, хотя она во всей полнот уже присуща генію, требуетъ познанiя, требуетъ мысли, и именно думать надо для того, чтобы пригнать форму, сюжетъ и содержанiе другъ къ другу, чтобы они слились въ одно цлое, проникли другъ друга’.
‘Поэтъ стоитъ слишкомъ высоко, чтобы принять чью нибудь сторону. Веселость и сознательность — вотъ прекрасные дары, за которые онъ благодаритъ создателя: сознательность для того, чтобы не отступить предъ страшнымъ, веселость для того, чтобы сдлать изображенiе всего радостнымъ’.
Вотъ вся Шекспировская поэтика, можно подумать, что Гете, набрасывая эту сжатую и полную содержанiя теорiю творчества, думалъ о томъ великомъ прообраз, предъ которымъ онъ преклонялся съ сознательнымъ благоговнiемъ. Въ этомъ опредленiи той доли, которую всякiй — и величайшiй — поэтъ вкладываетъ въ свое созданiе, и того сложнаго настроенiя, которымъ обусловлена сложность произведенiя есть, конечно, элементы, которые удобне сопоставить съ иными произведенiями Шекспира. Но въ немъ есть подробности, невольно приходящiя на умъ, занятый мыслью о томъ прекрасномъ созданiи великаго поэта Англiи, которое, скрывшись въ скромной тни, бросаемой на него сверкающей славой другихъ
499
произведенiй Шекспира, однако не однимъ критикомъ признается перломъ среди шекспировыхъ комедiй.
Форма, сюжетъ, содержанiе: что длаетъ перломъ комедiю ‘Какъ Вамъ угодно’ или ‘Двнадцатая ночь’? Что въ нихъ принадлежитъ тмъ незамтнымъ произведенiямъ, которыя прославилъ Шекспиръ своимъ заимствованiемъ, и что онъ вложилъ въ нихъ своего, что создалъ въ предлахъ усвоеннаго?
Источники, изъ которыхъ Шекспиръ могъ почерпнуть интригу, положенную въ основанiе пьесы, и нкоторыя подробности ея разработки довольно разнообразны въ деталяхъ, но сходны въ основ сюжета. Нкоторые изъ нихъ указывалъ еще современникъ поэта Мэннингемъ, любопытный дневникъ котораго даетъ намъ опорныя точки для сужденiя о времени созданiя комедiи. Но и они не могутъ считаться первоначальными, въ рукахъ Шекспира, несомннно, была также позднйшая переработка того же сюжета. Мэннингемъ отмчаетъ сходство съ ‘Менехмами’ Плавта и итальянской пьесой ‘Inganni’, онъ упоминаетъ также о ‘Комедiи ошибокъ’, гд мы, какъ извстно, также встрчаемъ интригу, основанную на смшеніи двухъ лицъ, — правда, одного пола. Такая исторiя разсказана еще въ ‘Неистовомъ Роланд’ Аріосто, гд Рикардетъ, выдавъ себя за свою сестру Брадаманту, обманываетъ испанскую принцессу Флордестину. Итальянскiе новеллисты и драматурги неоднократно обрабатывали и варiировали этотъ сюжетъ. Первой такой обработкой является новелла Маттео Банделло (1480-1560), тридцать шестая во второй части его сборника изъ двухсотъ четырнадцати разсказовъ. Въ основанiе новеллы положена исторiя о брат и сестр — близнецахъ, настолько похожихъ другъ на друга, что ихъ невозможно было различить. Взятый въ плнъ испанско-нмецкими войсками при взятіи Рима въ 1527 году, братъ, Паоло, увезенъ въ Германію, сестра Никуола полюбила нкоего Латтанцiо, который общалъ жениться на ней, но, полюбивъ другую, отказался отъ Никуолы, тогда она переодвшись пажомъ, поступила къ нему въ услуженiе, чтобы быть хоть поближе къ любимому человку. Онъ не только не узналъ ея, но считалъ новаго слугу своимъ любимцемъ и посылалъ его къ своей возлюбленной Кателл, которая, однако, воспылавъ страстью къ красивому мальчику, отвергла любовь Латтанцiо, чтобы выйти замужъ за его пажа. Неожиданное возвращеніе Паоло изъ плна разршаетъ запутанное положенiе: Кателла, встртивъ его случайно, вступаетъ съ нимъ въ бракъ, а Латтанцiо, тронутый врностью Никуолы, женится на ней. Этотъ разсказъ Банделло былъ источникомъ многихъ передлокъ, отдльно отъ него стоитъ комедiя Николо Секки ‘Inganni’ (‘Обманы’), дйствіе которой отнесено къ 1547 году, древнйшее итальянское изданіе, извстное намъ, появилосъ въ 1562 г., французская передлка (‘Les Tromperies’) въ 1611 г. Въ комедiи Секки братъ и сестра, дти-близнецы генуэзскаго купца Ансельмо, который проводилъ съ ними всю жизнь на мор, взяты въ плнъ корсарами, двочка Джиневра — подъ видомъ юноши Роберто — попала въ услуженіе въ Неаполь къ Массимо Караччоли, дочь котораго Порцiя полюбила красиваго слугу, а сынъ Констанцо любитъ нкую Доротею. Но Джиневра въ благосклонности Порцiи замняетъ себя братомъ, а Констанцо, узнавъ, что она двушка, переноситъ свою любовь на нее. Въ заключенiе пьесы дти находятъ своего отца, который усплъ разбогатть и избавиться отъ рабства. Здсь нтъ слдовъ влiянiя Банделло, но, несомннно, его сюжетъ лежитъ въ основ комедiи ‘Gl’ Ingannati’, напечатанной въ 1537 году въ Венецiи и принадлежащей неизвстному члену сiенской ‘Academia degli Intronati’. Здсь мы встрчаемъ имена Фабiана и Малевольти, повторенныя у Шекспира, только послднее имя перешло въ Мальволiо.
Простое сличенiе пьесы Шекспира съ ея итальянскимъ первообразомъ, по заключенiю Н. И. Стороженко, не оставляетъ сомннiя въ томъ, что Шекспиръ пользовался комедіей ‘Gl’ Ingannati’. ‘Вотъ какъ передаетъ Гонтеръ содержанiе итальянской пьесы: Фабрицiо и сестра его Лелiя (Вiола и Себастiанъ у Шекспира) разлучены другъ съ другомъ во время разграбленiя Рима въ 1527 г. Лелiя бжитъ въ Модену, гд, переодвшись мальчикомъ, поступаетъ на службу къ синьору Фламинiо (герцогъ у Шекспира), котораго она знала раньше, горячо любила и была даже уврена въ его взаимности. Фламинiо между тмъ, давно уже успвшiй позабыть ее, добивается любви одной знатной моденской дамы (Оливiя у Шекспира) и длаетъ молодую двушку повренной и посредницей своей любви, посылаетъ черезъ нее стихи, подарки и т. д. Но гордая моденская красавица
500
остается нечувствительной къ исканiямъ Фламинiо и сама влюбляется въ переодтую въ мужское платье Лелiю. Въ третьемъ акт братъ Лелiи, Фабрицiо, появляется въ Моден, поразительное сходство его съ сестрой подаетъ поводъ къ забавнымъ qui pro quo, пока все не оканчивается къ общему удовольствiю, какъ въ комедiи Шекспира: Изабелла легко переноситъ свои симпатiи съ сестры на брата, а Фаламинiо, оцнивъ врную любовь Лелiи, предлагаетъ ей руку и сердце’. Въ другой пьес со сходнымъ заглавiемъ ‘Gl’ Inganni’ Курцiо Гонзаги (1592) переодтая двушка, какъ и Вiола у Шекспира, принимаетъ имя Чезаре (Цезаріо).
Разсказъ Банделло сталъ извстенъ во Францiи по переводу въ ‘Histoires tragiques’ Бельфореста (1580), важне однако то, что онъ былъ переданъ также во ‘Влюбленной Дiан’, роман испанца Монтемайора, откуда Шекспиръ заимствовалъ сюжетъ ‘Двухъ веронцевъ’. Вроятно, была ему равнымъ образомъ извстна и новелла другого разсказчика, Чинтiо, такъ какъ только здсь дйствіе происходитъ въ Иллирiи и начинается съ кораблекрушенiя. Надо, однако, сказать, что и нкоторыя изъ указанныхъ драматическихъ произведенiй, и новелла Чинтiо, легли уже въ основу одного англiйскаго разсказа, вышедшаго въ свтъ почти за двадцать лтъ до созданiя ‘Двнадцатой ночи’. Въ 1581 году отставной офицеръ Барнэби Ричъ издалъ сборникъ изъ восьми почерпнутыхъ въ романскихъ литературахъ новеллъ подъ оригинальнымъ заглавіемъ: ‘Прощанiе Рича съ военнымъ ремесломъ, содержащее весьма забавныя исторiи для мирнаго времени. Составлено единственно для развлеченiя благородныхъ дамъ Англiи и Ирландіи’*). Второй разсказъ въ сборник Рича носитъ названiе ‘Герцогъ Аполлоній и Силла’. Аполлонiй, герцогъ Греціи, разсказывается здсь, — по пути съ турецкой войны, попалъ, вслдствiе кораблекрушенiя, на островъ Кипръ, гд гостепрiимно принятъ намстникомъ герцогомъ Понтусомъ. У Понтуса двое дтей — сынъ Сильвiо, уже давно отправившійся на войну въ Африку, и дочь Силла, — въ которой внезапно вспыхиваетъ столь пламенная любовь къ герцогу Аполлонiю, что когда онъ возвращается на родину въ Константинополь, она слдуетъ за нимъ въ сопровожденiи одного лишь врнаго слуги. Боясь оскорбленiй и преслдованiй, она переодлась мужчиной и принимаетъ имя брата — Сильвiо. Добравшись до Константинополя, она является къ герцогу съ просьбой принять ее въ число его слугъ, и ея красота помогаетъ ей добиться этого. Счастливая близостью къ любимому человку, она старается быть всегда подл него, она такъ внимательна и услужлива, что онъ длаетъ ее своимъ камердинеромъ, позволяетъ ей не отлучаться отъ него, раздвать его, убирать его комнату и т. п. Понемногу мнимый Сильвiо становится ближайшимъ довреннымъ лицомъ и любимцемъ герцога, который въ это время страстно влюбленъ въ знатную, богатую и необычайно прекрасную вдову по имени Джулина. Но никакiя воздыханiя, нжности, любовныя письма и подарки не могутъ склонить ея сердце къ несчастному герцогу, который, наконецъ, ршается отправить къ ней любовнымъ посломъ своего врнаго Сильвiо. Какъ ни мучительно это порученiе для бдной Силлы, которой приходится стараться о разрушенiи своихъ надеждъ, она забываетъ свои терзанiя и со всей искренностью пытается добыть руку прекрасной вдовы своему повелителю. Но Джулина вдругъ поражена пламенной любовью къ прелестному послу и повергаетъ его въ немалое замшательство, въ одинъ прекрасный день, объявивъ ему, что онъ можетъ молчать о своемъ хозяин и просить ея руки для себя. Между тмъ настоящiй Сильвiо, братъ Силлы, возвратившись посл долгаго отсутствiя на Кипръ, узналъ о бгств сестры, и прежде всего заподозрилъ исчезнувшаго съ ней слугу. Горячо любя свою сестру, онъ даетъ обтъ не успокоиться, пока онъ не найдетъ ее и не накажетъ низкаго соблазнителя. Долго ищетъ Сильвiо сестру, пока въ своихъ скитанiяхъ попадаетъ въ Константинополь. Однажды вечеромъ на прогулк въ окрестностяхъ города онъ встрчаетъ Джулину, которая, принявъ его за Силлу, подзываетъ его къ себ и проситъ проводить ее. Сильвiо пораженъ тмъ, что незнакомая дама назвала его по имени въ город, гд его никто не знаетъ, но еще боле поражаетъ его то, что онъ слышитъ изъ устъ красавицы. Она мягко упрекаетъ его въ небрежности, онъ начинаетъ понимать, что его принимаютъ за кого то другого,
501
но, конечно, думаетъ онъ, было бы нелпо отказываться отъ этой игры счастiя — и онъ проситъ прекрасную незнакомку простить ему его прежнее поведенiе, онъ одумался — и готовъ служить ей. Дальнйшія перипетiи разсказа, весьма многообразныя и довольно растянутыя, совпадаютъ съ ходомъ ‘Двнадцатой ночи’ и такъ же благополучно заканчиваются двойной свадьбой.
Таковъ ничтожный, мертвенный и пустой остовъ, обращенный Шекспиромъ въ живой и самостоятельной организмъ художественнаго произведенiя. Даже при поверхностномъ знакомств съ комедiей мы видимъ, какъ разнообразны, цлесообразны и художественно логичны были измненiя и новыя подробности, внесенныя имъ въ пьесу. Онъ упростилъ фабулу, выбросивъ изъ нея замедляющiя дйствiе постороннiя детали неуклюжаго разсказа стариннаго новеллиста, онъ усложнилъ ее, сплетя съ ней новые драматическiе эпизоды, введя новыхъ дйствующихъ лицъ съ ихъ самостоятельной жизнью, идущей рядомъ съ развитiемъ основного дйствія, и все же въ общемъ онъ сгустилъ дйствіе, стянувъ въ одно стройное цлое его расплывчатую массу, и рзко выставивъ на первый планъ главные его мотивы. Но перестроить художественное произведеніе не значило бы еще оживить его, а Шекспиръ вдохнулъ въ него душу живую. Онъ перенесъ интересъ отъ фабулы къ лицамъ, онъ заинтересовалъ насъ не исходомъ запутаннаго положенiя, но судьбою вовлеченныхъ въ него живыхъ и яркихъ людей, которыхъ мы хорошо узнали и къ которымъ такъ быстро и такой чудесной силой почувствовали себя близкими. Кто для читателя эти Силла и Никуола, Лелiя и Джиневра источниковъ, изъ которыхъ вышла прелестная Вiола ‘Двнадцатой ночи’? Безтлесные схематическiе образы, не внушающiе намъ разумется ни тни того дятельнаго и глубокаго сочувствiя, которое съ перваго же знакомства сковываетъ насъ съ героиней Шекспира. И это не потому, что она прелестна, но потому, что она жизненна. Высоты творчества не въ созданiи сюжетовъ — ихъ, какъ сказали мы словами Гете въ самомъ начал, жизнь даетъ такъ много, что ихъ не стоитъ даже выдумывать, можно взять въ любомъ беллетристическомъ произведенiи. Творчество есть приданiе формы этому матерiалу: созданiе тхъ живыхъ индивидуальностей, которыя его воплощаютъ извн и мотивируютъ изнутри, созданiе того настроенiя, которое сообщаетъ намъ — то есть заставляетъ насъ вложить въ произведеніе — его высшiй нравственно-философскiй смыслъ.
И если можно спорить о томъ, былъ ли Шекспиръ великимъ индивидуалистомъ, но во всякомъ случа несомннно, онъ былъ величайшимъ индивидуализаторомъ. Не на тхъ вковчныхъ образахъ, которые составили его славу, это проявляется съ особенной глубиной. И до Лира, Гамлета, лэди Макбетъ драматическая поэзiя — поэзiя личности по преимуществу — знала чеканныя изваянiя Антигоны, Эдипа, Медеи, дышащiе всей полнотой душевнаго своеобразiя, присущаго живой личности. Но громадное большинство дйствующихъ лицъ древней драмы есть именно большинство — срая масса, запечатлнная не своимъ личнымъ, а групповымъ характеромъ: они могли бы, не теряя ничего изъ своего личнаго душевнаго достоянiя, слиться съ хоромъ. Лишь у Шекспира эту оригинальность оригинальной окраски получаютъ т незамтные, случайные дятели драмы, мимо которыхъ проходили его предшественники. Во всемiрной литератур это первый большой поэтъ, для котораго — говоря словами Ницше — jeder Mensch ist ein einmaliges Wunder — всякiй человкъ есть нчто неповторяемое — ‘однократное чудо’. Этотъ ‘анализъ безконечно малыхъ’ сообщаетъ каждой пьес Шекспира то невыразимое вяніе жизни, которымъ он проникнуты. И съ этой точки зрнія второстепенные персонажи такой, напримръ, пьесы, какъ ‘Двнадцатая ночь’, пожалуй, любопытне боле крупныхъ фигуръ. Боле крупныхъ — только сравнительно. Ибо дйствительно большихъ фигуръ, могучихъ если не душевными силами, то глубиною внутреннихъ переживанiй, эта комедiя не знаетъ. Точно прозрачная акварель, она ярка безъ глубокихъ тоновъ и рзкихъ контрастовъ. И ей придаетъ особенную привлекательность эта жизненность всхъ безъ исключенiя дйствующихъ лицъ, вполн соотвтствующая тому пульсу жизни, который такъ энергично бьется во всей пьес.
Для примра остановимся сперва на мгновенiе на самомъ эпизодическомъ лиц — на моряк Антонiо, его участiе въ движенiи пьесы незначительно. Онъ появляется всего три-четыре раза, а между тмъ какъ ясна и рельефна его мужественная фигура, отмченная слдами всхъ непогодъ и опасностей его ремесла, въ которомъ въ ту эпоху борьба съ стихiей сливалась съ настоящей войной съ людьми. Скромный и
502
самоотверженный, онъ такъ грубоватъ во вншности, но безконечно чутокъ и ласковъ къ бездомному юнош, котораго узналъ и полюбилъ въ своемъ одинокомъ скитальчеств. Изъ лицъ, введенныхъ въ пьесу Шекспиромъ, это единственное симпатичное. Отчасти только близокъ къ нему шутъ — быть можетъ, посл шута въ ‘Лир’, лучшiй представитель этого ремесла у Шекспира. Онъ не глубокъ, и не самоотверженъ, не читаетъ морали и не язвитъ за ея нарушенiя, онъ просто добрый малый, простой, безконечно веселый, немножко себ на ум и потому охотно приспособляющiйся къ обстоятельствамъ. Груститъ герцогъ Орсино, — онъ споетъ ему грустную народную псенку о гордой красавиц и печальной могил влюбленнаго, веселятся сэръ Тоби съ Андреемъ, — онъ найдетъ въ своемъ запас безшабашно-жизнерадостные напвы, задумалась его хозяйка, — онъ постарается развлечь ее острымъ словцомъ: для того его держатъ. Въ шутк надъ нелпымъ Мальволiо онъ приметъ самое дятельное участiе, и онъ закончитъ пьесу, приплясывая и припвая, общая зрителямъ ‘стараться угождать имъ и впредь’, и своей беззаботной псенкой вкладывая въ комедiю широкое содержанiе, какъ бы переводя мысль зрителей отъ узкаго мiра сцены къ безконечному мiру жизни. Не сэръ Тоби, а онъ составилъ бы подходящую пару къ Марiи, ловкой и бойкой горничной графини Оливiи. ‘Ищейка лучшей крови’ — это названiе, брошенное сэромъ Тоби, хорошо подходитъ къ ней, у нея вмсто настоящаго ума чутье, которое выведетъ ее, куда ей надо. Изъ субретки эта маленькая плутовка — ‘пиголица’, какъ называетъ ее Тоби — становится родственницей хозяйки, женой полу-почтеннаго сэра Тоби, котораго привела въ восторгъ своей продлкой надъ Мальволiо. Этотъ Мальволiо былъ нкоторыми комментаторами сдланъ даже носителемъ идеи, которую Шекспиръ будто бы проводилъ въ своей пьес, этого надутаго и самомнительнаго дурака Марiя называетъ ‘чмъ то врод пуританина’ — и потому въ пьес видли грязную насмшку надъ популярнымъ религiознымъ толкомъ, прямолинейная мораль котораго такъ мало согласна съ духомъ беззаботнаго наслажденiя жизнью, господствующимъ въ пьес. Но Мальволiо совсмъ не пуританинъ — онъ лицемръ, какiе есть везд, и наши переводчики совершенно основательно переводятъ въ этомъ мст выраженiе akindofpuritanсловами ‘оглашенный’ (Соколовскій) или даже ‘раскольникъ’ (Кронебергъ). Онъ ‘проповдуетъ вино, а самъ пьетъ воду’ и мечтаетъ быть графомъ Мальволiо, — ‘сижу въ великолпномъ кресл, сзываю вокругъ себя моихъ подчиненныхъ, сижу въ бархатномъ цвтистомъ халат, только что вставъ съ постели, гд оставилъ Оливiю спящей’. Въ сущности, онъ не такъ глупъ — дуракомъ сдлало его невыносимое лакейское высокомрiе и самомннiе — на эту удочку его и поймали. Его прсная мораль терпитъ пораженіе не потому, что она ложна, но потому, что такой проповдникъ длаетъ ее ложной. Это прямая противоположность, напримръ, шуту, который хорошо опредляетъ ихъ различiе извстной репликой: ‘Недаромъ сказалъ Квинапалъ, что умный дуракъ лучше глупаго мудреца’, это сухое, несгибающееся существо, отрзанное отъ мiра нераздльнымъ вниманiемъ къ себ. За все теченiе пьесы онъ не проявляетъ ни тни пониманiя того, что длается въ другихъ — вотъ что наиболе невыносимо въ немъ. Онъ громитъ только то, что ему не нужно — смхъ, псни, вино, и смсь эгоизма съ реторическимъ самодовольствомъ — таковъ источникъ всей его коротенькой жизненной философiи, на Прокрустовомъ лож которой умщается только надутая и ничтожная фигурка самого Мальволіо. Окружающiе знаютъ ему цну. ‘Не пуританинъ онъ — чтобъ его нелегкая взяла — и ничего постояннаго въ немъ нтъ. Онъ просто флюгеръ, что ходитъ за втромъ, оселъ, который выучилъ высокопарныя рчи и сыплетъ ихъ пригоршнями’, говоритъ о немъ Марiя, ‘надутый индюкъ’, называетъ его Фабiанъ, но лучше всхъ опрделяетъ его сама Оливiя, его милая хозяйка, когда въ отвтъ на его грубыя нападки на шута, она снисходительно, но дко замчаетъ: ‘О, Мальволіо, — ты слишкомъ самолюбивъ, и потому все преувеличиваешь. Порядочные люди умютъ раскусить шутку и не будутъ принимать булавочные уколы за пушечныя ядра, какъ это длаешь ты. Веселое балагурство шута не злословiе, точно такъ же какъ сухое резонерство воображающаго себя умникомъ не нравственность’. Этимъ приговоромъ Мальволiо осужденъ задолго до того, какъ его свели съ ума веселые домочадцы графини Оливiи съ задорной Марiей во глав. Среди этихъ домочадцевъ главную роль играетъ почтенный дядюшка хозяйки, великолпный сэръ Тоби Бэльчъ — второй Фальстафъ,
503
равный своему прообразу по толщин, распутству и наглости и немногимъ ему уступающiй въ веселомъ остроумiи. Подобно Фальстафу, онъ иметъ нчто симпатичное, несмотря на свои пороки, сказать о немъ только, что онъ пьяница и распутникъ, значитъ осудитъ его, не понявъ. Безшабашный гуляка и питухъ, онъ гнусенъ, но забавенъ, его жизненная философія эмансипировала его отъ всякой морали, но онъ и отъ другихъ ничего не требуетъ. И потому его выгодно отличаетъ отъ Мальволіо полная гармонiя между его свинской моралью и его свинскимъ поведенiемъ. Бездльникъ и прихлебатель, онъ полонъ здраваго смысла, которому даетъ выраженiе въ насмшливомъ, но не злобномъ словечк. Веселое общество вокругъ доброй бутылки вина, ловкая продлка, мткое словечко — вотъ что онъ цнитъ въ жизни, и нужно лишь припомнить его захватывающiй восторгъ по поводу выдумки Марiи, чтобы оцнить въ немъ настоящаго поэта и цнителя веселой жизни. ‘Я твой — кричитъ онъ проказниц — топчи меня ногами! Хочешь, проиграю мою свободу въ триктракъ и сдлаюсь твоимъ рабомъ на вки вчные!’ И толстый рыцарь женится на плутовк горничной, — ужъ очень по душ ему этотъ ‘чертенокъ въ юбк’. Весьма вроятно, что въ положенiи мужа этой находчивой и здравомыслящей особы онъ вынужденъ будетъ отказаться отъ многаго, что было ему такъ мило въ его холостой жизни. Но его неизмнный почитатель, сэръ Андрей Эгчикъ — въ точномъ перевод Блднощекъ (у нмцевъ Bleichenwang) — врно останется при немъ. Это ничтожное существо, трусъ, фанфаронъ, идiотъ и фатъ — одно изъ лучшихъ созданiй комической сцены. Трудно представить себ что либо боле забавное, чмъ фигура, ухватки и словечки этого тупоумнаго спортсмена. Тощiй, длинный, безкровный, онъ представляетъ собою полную противоположность своему другу и образцу, упитанному, здравомыслящему и полному жизни сэру Тоби. Но онъ подражаетъ ему въ мелочахъ — и изъ этого несоотвтствiя брызжетъ цлый каскадъ невыразимо комичныхъ сценъ и словечекъ. Тоби знаетъ свое мсто и попросту женится на субретк, Андрей мечтаетъ объ Оливiи и не только мечтаетъ, а даже чувствуетъ нкоторыя права на нее. Въ этомъ, впрочемъ, виноватъ сэръ Тоби, который внушаетъ Андрею самомннiе — быть можетъ, чтобы имть больше поводовъ издваться надъ несчастнымъ ‘вислоухимъ балбесомъ’, какъ его называетъ Марiя. Вообще-же самомннiе Андрея не велико: онъ знаетъ, что ‘убилъ все время на танцы, фехтованiе и охоту’ и только въ этихъ искусствахъ чувствуетъ себя сильнымъ. ‘Мн кажется, что я иногда не умне самаго обыкновеннаго человка. Но я мъ много говядины — это вредитъ моему уму’, съ этимъ прекраснымъ признанiемъ можетъ сравниться лишь знаменитая сцена между Тоби и Андреемъ, едва ли превзойденная кмъ нибудь по комической характеристик наивной безличности (д. II, сцена 4). Покорное ‘я тоже’ — таковъ единственный смыслъ всхъ разнообразныхъ репликъ Андрея, увнчиваемыхъ безсмертнымъ воспоминанiемъ: Тоби говоритъ, что Марiя обожаетъ его. ‘И меня тоже одинъ разъ обожали‘, — присовокупляетъ его неутомимый почитатель. Сэръ Андрей въ качеств объекта женскаго обожанiя — вотъ положенiе, полное непередаваемаго комизма для всхъ, кто знаетъ этого недоросля и раззяву.
Эпизодическiя лица, почти не участвующiя въ дйствiи, врод слуги Оливiи Фабiана и придворныхъ герцога Валентина и Курiо, заканчиваютъ группу персонажей, введенныхъ въ пьесу Шекспиромъ. Въ общемъ именно вновь созданныя лица и являются носителями реалистически комическаго элемента пьесы. Шекспиръ не нашелъ его въ своихъ источникахъ и не сдлалъ смшными главныхъ героевъ комедiи, которыхъ онъ нашелъ въ источникахъ. Наоборотъ, онъ исполнилъ ихъ того благородства, которое въ художественномъ произведенiи не достигается никакими пространными исчисленiями высшихъ добродтелей, но дается лишь совокупностью незамтныхъ мельчайшихъ подробностей и оттнковъ, слагающихся въ живой образъ. Наименьшее преобразованіе въ этомъ смысл потерплъ Себастіанъ, братъ Віолы, достаточно опредленный въ ‘Двнадцатой ночи’, но едва-ли многимъ отличающихся отъ своихъ прообразовъ — Паоло и Фабриціо, Констанцо и Сильвіо. Но и въ немъ замтны черты, возвышающiя его образъ. Безконечно чужды ему какъ скверное подозрнiе противъ Вiолы, которое зарождается въ Сильвiо (въ разсказ Рича), такъ и холодная разсчетливость, съ которой Сильвiо соглашается на предложенiе Джулины. Себастiанъ такъ же внезапно пораженъ любовью, какъ и Вiола. ‘Цпеня,
504
безъ всякаго противодйствiя, падаетъ онъ въ чудную сть, которою его опуталъ случай, — говоритъ Боденштедтъ, — его восхищенiе слишкомъ свжо и молодо, чтобы онъ могъ одуматься и дйствовать разсудительно. Чистый и беззаботный, добрый и смлый юноша, онъ принимаетъ нежданно упавшее ему съ неба счастье любви лишь съ слабой тнью сомннiй, среди которыхъ нтъ дурной мысли, пораженный и невинный, онъ принимаетъ это счастье, какъ чудо’. Дятельный и самостоятельный въ другихъ обстоятельствахъ взывающихъ къ его мужественной натур — напримръ, въ столкновенiи съ Андреемъ, — онъ здсь пассивенъ. Активная роль выпала на долю двушки — Оливiи. Она, конечно, иметъ мало общаго съ ‘богатой вдовой’ Джулиной (въ разсказ Рича), которая, встртивъ на прогулк знакомаго красиваго юношу, настойчиво упрекаетъ его въ недоступности, еще меньше съ Изабеллой (въ ‘Gl’ Ingannati’), Доротеей (въ ‘Inganni’) и особенно съ Кателлой (въ новелл Банделло), которая успла уже быть возлюбленной Латтанцiо: такой особой не увлекся бы Орсино, она не увлеклась бы переодтой Вiолой и не годится въ жены Себастiану. Оливiя не двочка, но пожаръ любви, внезапно и непреоборимо охватившiй ее, не лишаетъ ее чаръ нжной женственности и чистоты, несмотря на слишкомъ дятельное отношенiе къ любви, которое ей пришлось выказать. Она почти равна по положенiю герцогу Орсино: она богата и самостоятельна и стоитъ во глав владтельнаго дома, это необычное для молодой двушки положенiе могло легко породить въ ней не только самостоятельность тамъ, гд двическая скромность повелвала бы иное поведенiе, но и нкоторую неуравновшенность, въ силу которой Оливiя легко преувеличиваетъ значенiе своихъ переживанiй. Потерявъ брата, она съ неумренной демонстративностью предается горю, скрывая лицо, обращаясь въ затворницу, отказываясь отъ любви и собираясь всю жизнь посвятить памяти усопшаго. Но вянiе жизни, представшее предъ ней въ вид настоящей страсти, сметаетъ, какъ легкую пыль, вс ея тягостные обты, сокрушивъ ея двичью гордость. Но любовь сильне пустого каприза, страсть исторгла у нея роковое слово, и лишь когда оно уже сказано, прекрасная душа Оливiи становится ареной борьбы. ‘Ужели такъ скоро въ кровь проникнуть можетъ ядъ?’ — съ недоумніемъ спрашиваетъ она себя посл первой встрчи съ Віолой, она какъ будто плыветъ по теченiю. ‘Свершай судьба — мы не имемъ воли’. И она ужъ сравниваетъ себя съ безумнымъ Мальволіо. Но когда судьба, ршая за нее, приводитъ ее къ счастливому исходу, мы не согласимся съ нею: въ основ ея ‘безумiя’ лежало, очевидно, безсознательное избирательное сродство: ее влекло не только къ личности, но къ представителю рода, она нашла его сперва въ Вiол, но то, что было нелпо въ любви двушки къ двушк, получаетъ полное оправданiе и естественное завершенiе въ ея любви къ молодому человку. Не мудрено, что избранникомъ ея не оказался герцогъ Орсино: онъ слишкомъ близокъ къ ней, чтобы внушить ей любовь. Онъ такъ же прихотливъ, какъ она, но его безбрежная и симпатичная фантастика не только порожденiе капризнаго своеволiя, но цлая философiя любви. Она раскрывается цликомъ въ первомъ монолог Орсино, дающемъ также сразу выпуклое изображенiе его характера и настроенiя. Любовь многообразна и пестра, но лишь въ ней сливается душевное влеченiе и полетъ прихотливой фантазiи, и потому лишь она одна есть нчто ‘высоко-фантастическое’. И комментаторы внимательно останавливаются на томъ емкомъ слов, которое герцогъ Орсино употребляетъ для обозначенiя понятiя любви, это fancy — столько же любовная склонность, сколько продуктъ мечты. Этой призрачной любовью обуянъ Орсино, мягкій, задушевный, но не очень глубокій и потому обвянный легкимъ дыханіемъ ироніи автора. Это, конечно, не насмшка Рича, который подчасъ просто издвается надъ прихотью своего Аполлонія, думавшаго побдить Джулину ‘цпочками, браслетами, брошками, кольцами, геммами, драгоцнностями и ужъ не знаю чмъ’, и Шекспиръ во всякомъ случа не сдлалъ бы, подобно Банделло, обманщикомъ, нарушившимъ общаніе, мужчину, который долженъ привлечь сердце его чистой героини. Эта героиня — по истин лучшая жемчужина комедiи.
Даже въ обширной галлере чудныхъ женскихъ образовъ, сотканныхъ Шекспиромъ изъ свта и ласки, фигура Вiолы выдляется душевнымъ изяществомъ. Чтобы дать ея характеристику, Гейне съ полнымъ правомъ и глубокимъ тактомъ не прибавилъ ни слова къ ея безконечно трогательному полу-признанiю въ безнадежной
505
любви (дйствіе II, сцена IV). Она говоритъ, какъ будто о сестр:
Имлъ отецъ мой дочь, она любила
Какъ, можетъ быть, и я любилъ-бы васъ,
Когда-бы слабой женщиной я былъ.
А жизнь ея?
Пустой листокъ, мой государь:
Она ни слова о своей любви
Не проронила, тайну берегла,
И тайна, какъ червякъ, сокрытый въ почк,
Питалась пурпуромъ ея ланитъ.
Задумчива, блдна, въ тоск глубокой,
Какъ Генiй христiанскаго терпнья,
Изсченный на камн гробовомъ,
Она съ улыбкою глядла на тоску —
Иль это не любовь?…Герцогъ.
Сестра твоя скончалась отъ любви?
Я — вотъ вс дочери и сыновья
Изъ дома моего отца…
Милая двушка какъ будто и не предвидитъ возможности иного исхода, кром печальной кончины отъ нераздленной любви. И въ мужскомъ плать, она связана природой своего пола — и если въ описанiи своей любви предъ Оливiей она изображаетъ иное, боле мужественное поведенiе влюбленнаго, — не трудно и въ этихъ энергичныхъ для нея прiемахъ замтитъ женственную мягкость, которая уметъ взывать лишь къ жалости:
У вашего порога
Я выстроилъ бы хижину изъ ивы,
Взывалъ бы день и ночь къ моей цариц,
Писалъ бы псни о своей любви
И громко плъ бы ихъ въ тиши ночей,
По холмамъ пронеслось бы ваше имя,
И эхо повторило бъ по горамъ:
‘Оливiя!’ Вамъ не было бъ покоя
Межъ небомъ и землей, пока бы жалость
Не овладла вашею душой.
Безконечно чужда ей смлая настойчивость ея прообраза, Силлы, которая отважно ринулась въ опасное скитанiе вслдъ любимому человку. Вiола не ищетъ любви — она переодвается, чтобы избжать ея опасностей — и случайно попадаетъ въ ея оковы. Она добра и ласкова, благородна и самоотверженна. Чудесной мягкостью дышитъ ея сочувствiе къ ея подруг по несчастiю, въ которомъ она отчасти виновата, — къ Оливiи, влюбившейся въ нее, по убежднiю Вiолы, еще боле безнадежно, чмъ она любитъ герцога Орсино. ‘Бдное чудище’, — съ печальной усмшкой называетъ она себя: юношу для мужчины, котораго она любитъ, двушку для женщины, которая имла несчастiе полюбить ее. Непреодолимыя случайности и неразршимыя противорчiя жизни встали грозной загадкой предъ милой двушкой на первыхъ шагахъ ея невольной самостоятельности, — да еще въ самой тягостной форм: втянувъ въ свой роковой круговоротъ чувствительнйшiя струны ея существа и самые роковые моменты ея личной судьбы, жизненная загадка дала ей лишь сознанiе отвтственности, но не дала мужскихъ силъ нести ее. И она можетъ лишь покорно сознаться въ своемъ безсилiи:
Ты этотъ узелъ разршишь, о время!
А для меня онъ — не по силамъ бремя.
Ея изящной вншности, нжной и хрупкой, и съ особенной тонкостью оттняемой мужскимъ костюмомъ, соотвтствуетъ безконечная, чисто женственная грацiя ея внутренняго существа. Она бываетъ по своему смла и находчива, весела и остроумна. Но осыпавъ ее дарами прелести, сдлавъ изъ нея умницу и красавицу, давъ ей нжное сердце и чуткую мысль, жизнь обидла ее: изъ дочери владтельнаго дома она обратилась въ слугу, быть можетъ, на вки она потеряла родныхъ, единственный братъ погибъ въ волнахъ чуть не на ея глазахъ, любимый ею человкъ любитъ другую. И безысходная грусть покрыла тонкимъ налетомъ каждое ея слово и каждое движенiе. И если до столкновенiя Вiолы съ ужасами жизни ‘самая зависть — какъ прекрасно характеризуетъ потерянную сестру Себастiанъ — должна была признать ея сердце прекраснымъ’, то тмъ привлекательне становится образъ прелестной двушки, не запятнанный, но возвышенный жизненными испытанiями. Въ ней боле, чмъ въ какомъ бы то ни было образ комедiи, отразилось сложное настроенiе, владвшее Шекспиромъ во время ея созданiя. Но это время — извстно ли оно намъ съ совершенной достоврностью? Къ счастiю, благодаря многообразнымъ и кропотливымъ разысканiямъ и тщательнйшему изученiю текста, поглощающему такъ много ученыхъ силъ, у насъ есть на что опереться въ ршенiи этого вопроса.
506
Комедiя ‘Двнадцатая ночь’ или ‘Какъ вамъ угодно’ не была напечатана при жизни автора и появилась лишь въ изданiи in folio 1623 года съ этимъ двойнымъ заглавiемъ, происхожденiе котораго — очевидно, случайное — не выяснено. Названiе ‘Двнадцатой ночи‘ (двнадцатой отъ Рождества: между Рождествомъ и Крещеніемъ — двнадцать дней) носитъ у англичанъ праздникъ Крещенья, особенно крещенскій вечеръ, которымъ во времена Шекспира заканчивались рождественскіе праздники для высшихъ классовъ. Какъ и у иныхъ народовъ, этотъ вечеръ былъ посвященъ разнымъ играмъ и традицiоннымъ обрядамъ, освященнымъ завтами сдой старины. Между прочимъ — кто за ужиномъ находилъ запеченный въ пирог бобъ, тотъ получалъ званiе бобоваго короля съ правомъ выбрать себ бобовую королеву, руководить забавами, заполняющими вечеръ, и отдавать разныя приказанiя присутствующимъ, которые обязаны были повиноваться. Намекъ на такую же игру случая въ заглавiи пьесы видли нкоторые комментаторы (Ульрици), отмчавшiе въ ея развязк счастливый жребiй, выпадающiй главнымъ дйствующимъ лицамъ. Можно во всякомъ случа думать, что пьеса была представлена впервые въ тотъ самый вечеръ, отъ котораго она получила свое первое заглавiе.
Время созданiя комедiи было долго предметомъ ошибочныхъ соображенiй и предположенiй. Она считалась послдней пьесой Шекспира, предполагалось, что она не могла появиться ране 1614 года. Эта хронологiя была основана на субъективной оцнк настроенiя, царящаго въ пьес. Ясность впечатлнія, производимаго комедіей, ея ровное теченіе, чуждое трагизма и обличающее жизнерадостное спокойствіе взрослаго человка, позволяло отнести ее къ тому періоду душевнаго равновсія, къ которому относятся возвышенныя философскія комедіи Шекспира: ‘Буря’, ‘Цимбелинъ’, ‘Зимняя сказка’. Но нкоторыя новыя данныя и сопоставленiе нсколькихъ указанiй, случайно брошенныхъ въ самой пьес, позволяютъ опредлить съ достаточной точностью время, когда она была написана. Прежде всего, если ужъ судить по содержанiю комедiи, то нкоторые герои и положенiя ея обличаютъ слишкомъ большую близость къ ‘Генриху IV’, чтобы быть отъ него отдленными столь значительнымъ промежуткомъ времени.
Сэръ Тоби такъ близокъ по настроенiю, виду и образу жизни къ сэръ Джону Фальстафу, а Андрей — къ судь Шэлло (пустозвону), что они должны были быть созданы приблизительно въ одну эпоху. Это подтверждается разнообразными фактами. Въ извстномъ списк произведенiй Шекспира въ ‘Palladis Tamia’ Фрэнсиса Мереса, напечатанномъ въ 1598 г., составитель называетъ нсколько его комедiй — ‘Двухъ веронцевъ’, ‘Комедiю ошибокъ’, ‘Безплодныя усилiя любви’, ‘Вознагражденныя усилiя любви’, ‘Сонъ въ Иванову ночь’ и ‘Венеціанскій купецъ’, ‘Двнадцатой ночи’ нтъ, а между тмъ невроятно, чтобы составитель пропустилъ ее, если бы она была ему извстна. Псенка ‘Fare-Well, dear heart, since I must needs be gone’ (‘Прощай, душа! Твой другъ во путь идетъ!’), которую поетъ сэръ Тоби съ шутомъ въ 3 сцен II дйствія, впервые напечатана въ сборник псенъ Роберта Джонса въ 1601 году. Во второй сцен III дйствія Марiя говоритъ, что когда Мальволiо улыбнется — ‘на лиц его является больше линiй, чмъ на новой карт съ обими Индiями’. Это — это первая карта земли по проекцiи Меркатора, напечатанная въ Англiи въ 1600 году, въ этой же сцен Фабiанъ говоритъ сэру Андрею: ‘Вы въ мннiи графини поплыли на сверъ, гд и будете висть, какъ ледяная сосулька на бород голландца’ — и есть основанiе думать, что это намекъ на путешествiе голландца Баренца на Новую Землю, совершенное въ 1596 г. и описанное въ ‘The principal navigations, voyages and discoveries’ Гаклюйта въ 1600 году.
Очевидно, комедiя была написана не ране этихъ датъ, т. е. 1601 года. Противъ этого говоритъ какъ будто только одно соображенiе. Въ комедiи Бенъ Джонсона Everymanoutofhishumour (‘Всякiй человкъ безъ своихъ странностей’), которую давали уже въ 1599 году, есть одно мсто, въ которомъ многiе охотно усматриваютъ намекъ на ‘Двнадцатую ночь’ Шекспира. Въ первой сцен третьяго акта произведенія Бенъ Джонсона критикъ Митисъ говоритъ объ одной пьес: ‘Содержаніе комедіи могло бы быть иное — напримръ, можно было изобразить, какъ какой нибудь герцогъ влюбленъ въ графиню, а графиня — въ сына герцога, а герцогскій сынъ — въ двушку графини, такое перекрестное увлеченіе, да еще въ прибавку шутъ въ вид слуги, — это лучше, чмъ что нибудь близкое и сродное нашему времени’. Но, не говоря уже о туманности этого намека, весьма слабо напоминающаго
507
интригу ‘Двнадцатой ночи’, — возможно, что онъ вставленъ позже.
Такъ опредляется начальный моментъ того перiода, въ который могла быть написана комедiя. Въ начал 1602 года она была уже готова. Этимъ цннымъ и достоврнымъ указанiемъ мы обязаны счастливой находк Кольера, сдланной въ 1828 году. Среди рукописей Британскаго музея, въ дневник нкоего Джона Мэннингема, юриста, состоявшаго при лондонскомъ суд, онъ нашелъ подъ 2 февраля 1602 г. слдующую запись: ‘Въ нашъ праздникъ (авторъ иметъ въ виду судейскiй праздникъ Сртенiя) въ судейской зал Middle Temple Hall дана была пьеса подъ заглавiемъ ‘Двнадцатая ночь‘ или ‘Что угодно‘, очень схожая съ ‘Комедiей ошибокъ‘ или ‘Менехмами‘ Плавта, но особенно близкая къ итальянской пьес ‘Inganni‘. Содержанiе ея состоитъ въ томъ, что дворецкаго увряютъ будто его госпожа, вдова, влюблена въ него, этого достигаютъ посредствомъ подложнаго письма, якобы написаннаго его госпожей, гд въ общихъ выраженiяхъ она говоритъ, что ей нравится въ немъ, какъ ему вести себя, какъ одваться и т. д., и когда онъ выполняетъ все это, его увряютъ, что онъ сошелъ съ ума’. Весьма характерно это изложенiе, по которому второстепенный Мальволiо является центромъ пьесы, а о главномъ въ ея интриг не упоминается совсмъ. По этому образцу можно судить, что видятъ подчасъ въ генiальномъ произведенiи современники творца. И это не случайное указанiе: даже нсколько позже, когда ‘Двнадцатая ночь пользовалась значительной популярностью, успхъ ея, кажется, покоился по преимуществу на фигур Мальволiо. Уже въ 1640 году ученый Леонардъ Дигесъ, перечисляя въ своемъ стихотворенiи ‘Upon Master William Shekspeare’ любимые образы поэта, напоминаетъ о двухъ только комедiяхъ — ‘All’s well’ (‘Конецъ всему длу внецъ’) и ‘Twelfty Night’. ‘Стоитъ только показаться Беатриче и Бенедикту’, — говоритъ онъ, — какъ въ мгновенiе ока партеръ, галлерея и ложи наполняются желающими послушать Мальволiо, болвана съ подвязками, завязанными крестъ-накрестъ’.
Итакъ, драма написана на рубеж шестнадцатого и семнадцатого столтiй. При всей скудости бiографическихъ свденiй, мы имемъ возможность судить о настроенiи Шекспира въ эту эпоху. Онъ былъ счастливъ и чувствовалъ себя счастливымъ. ‘Представьте себ — говоритъ Брандесъ — ощущенiе полноты жизни, поскольку оно вамъ извстно, во сто разъ интенсивне, представьте себ вашу память, ваше воображенiе, вашу наблюдательность, вашу проницательность, вашъ даръ воспроизведенiя впечатлній во сто разъ увеличенными, и вы угадаете основное настроенiе Шекспира въ эту эпоху, когда раскрылись вполн боле свтлыя и радостныя стороны его природы’. Но, конечно, такое настроенiе должно было носить въ себ свое отрицанiе. Великiй художникъ не могъ отдаваться счастливому настроенiю, не проходя по немъ мыслью, не интеллектуализируя его. Онъ подходилъ къ сороковымъ годамъ жизни, громады жизненной загадки стояли передъ нимъ, неотступно тсня его — и въ его сложной душ зрли уже вковчные отвты на нихъ въ вид его великихъ трагедій. И эта сложность настроенiя прошла по веселой ‘Двнадцатой ночи’. Комедiя двойственна по форм, двойственна по содержанiю, двойственна по настроенiю. Грубоватый комизмъ реалистическаго изображенiя сочетался въ ней съ неопредленной фантастичностью прелестнаго романтизма, коренастыя, неуклюжiя, забавныя фигуры подлинныхъ англичанъ — дворецкаго, горничной, прихлебателя — встртились въ ней съ грацiозными и туманно-ирреальными образами какихъ-то полусказочныхъ герцоговъ Иллирiи, наслдниковъ Митилены, выплывшихъ изъ экзотическихъ глубинъ Средиземнаго прибрежья, встртились, чтобы чудеснымъ образомъ слиться въ одну гармоническую картину, которой наслаждается упоенный зритель, не смущаемый ненужнымъ и грубымъ вопросомъ объ элементарной правдивости пьесы, о простйшихъ требованiяхъ реализма. И, наконецъ, изъ такого же восхитительнаго соединенiя противоположностей соткано настроенiе пьесы — это своеобразное переплетенiе здороваго жизненнаго веселья и затаенной грусти, то мечтательной, то задумчивой. Это соединенiе не удивило бы насъ въ томъ эстетическомъ феномен, который мы называемъ юморомъ. Но здсь мы чаще всего имемъ не юморъ, а именно комизмъ, простой, неповоротливый комизмъ поверхностно-забавныхъ положенiй и образовъ, вызывающiй не сложное раздумье юмора, а веселый, захватывающiй смхъ, который мы назвали бы безсмысленнымъ, если бы это названiе не было обидно для такого здороваго проявленiя здоровой души. И слить
508
этотъ элементарный гедонизмъ съ мотивами нжной, еле намченной, но тмъ сильне чувствуемой грусти — вотъ неразршимая трудность, которую поставило себ генiальное дарованiе — и точно играя, разршило ее. Эту буйно-веселую пьесу, гд глупый Андрей соперничаетъ въ нелпости съ одураченнымъ Мальволiо, гд непристойныя шутки сэра Тоби смняются забавными выходками шута, гд счастливая развязка достается безъ всякой борьбы и скорби, однимъ мановенiемъ счастливой случайности, гд пьяный распутникъ одерживаетъ легкую побду надъ призывомъ къ пристойности посредствомъ знаменитаго афоризма: ‘Или ты думаешь, — потому что ты добродтеленъ, такъ не бывать на свт ни пирогамъ, ни вину?’ эту пьесу, гд только и длаютъ, что пляшутъ, шутятъ, поютъ и смются, а въ заключенiе играютъ дв, и даже три, свадьбы, — англiйскiй критикъ съ большою чуткостью Артуръ — Саймонсъ называлъ ‘прощаньемъ съ веселостью’. Это очень тонко: вся пьеса въ самомъ дл еще цликомъ въ сфер веселья, но продумайте и прочувствуйте ее — и вы увидите, что она уже отрывается отъ веселья, чтобы перейти въ иной мiръ — и увлечь за собой и автора, и читателя. Эта нжная сложность, далекая отъ неисчислимаго богатства глубочайшихъ духовныхъ сплетенiй, обезсмертившихъ трагедiи Шекспира, но отмченная какой то безконечной поэтичностью, представляетъ лучшее достоинство ‘Двнадцатой ночи’. Среди произведенiй Шекспира — говоритъ о комедiи тотъ же англiйскiй критикъ, Артуръ Саймонсъ — есть творенiя боле великiя, но нтъ ничего боле очаровательнаго’.
*) Riche his Farewelle to Military profession, conteining verie pleasaunt discourses fit for a peacable time. Gathered together for the only deligh of the courteous Gentlwomen Lothe of England and Irelande.