Двенадцать апостолов, Марлитт Евгения, Год: 1865

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Евгения Марлитт
Двенадцать апостолов

Повесть

Die zwlf Apostel, 1865

 []

Источник текста: Источник текста: Е. Марлитт. Полное собранiе сочиненiй. Томъ II, книга 9. Изданiе А.А.Каспари, Безплатное приложенiе журнала ‘Всемiрная новь’ 1913г. С.П.Б. Лиговская ул., соб. д. No 114 ‘Die zwlf Apostel’ (1865)
Утерянные страницы переведены и восстановлены участницами сайта http://lady.webnice.ru/ по изданию:
Schulmeisters Marie / Die zwlf Apostel Eugenie Marlitt 1994 Ullstein Verlag Frankfurt/M., Berlin isbn 3-548-23414-3, firstpub 1865.

I.

На самом конце маленького древнего немецкого городка, там, где его последняя уличка круто поднимается в гору, стоял женский монастырь. Это здание имело мрачный, неприветливый вид со своими провалившимися окнами, пронзительно визжащими флюгарками и стаями кружащихся над его крышей галок. Стены его поросли травой, а над сводом ворот вырос целый лесок из кустарника. Как два старых верных товарища, стояли, опираясь друг на друга, монастырь и остаток прежнего городского вала. Такое соседство было очень выгодно для монастыря, так как городская стена была сооружена из толстого крепкого камня и была засыпана слоем земли, совершенно скрывавшим ее каменный остов, на этой стене устроили большую цветочную клумбу. Едва заметная тропинка вилась поперек ее. По краям пышным венком цвела белая гвоздика, а дальше возвышали свои нежные головки лилии и скромные фиалки. Ярко-красная земляника выглядывала из зелени листьев, смешиваясь с зеленью дикого плюща, вьющегося по стене. За стеной находился прежний монастырский сад, превратившийся теперь в густо заросший травой луг, на котором несколько коз находили себе скудный корм. Сплошной непроницаемой стеной разросшийся орешник и сирень окружали маленький садик на валу. Весною сирень свешивалась белыми и лиловыми цветочными кистями над единственной скамейкой сада, а старое каштановое дерево простирала над нею свои ветви, которые достигали до самой улицы с рядом убогих домишек.
Вряд ли кому-нибудь пришла бы мысль посетить эту отдаленную и малопривлекательную часть города, если бы рядом с монастырем не находилась церковь — памятник старины. Народная фантазия окружила ее всевозможными легендами и преданиями, которые свили себе прочное гнездо в ее высоких башнях. Давно не совершалось там богослужения, давно умолкли под ее сводами голоса монахинь, певших гимны и псалмы. Потух священный огонь, разломанный орган валялся на полу, а над покинутым алтарем кружились ласточки и летучие мыши. Чудные старинные надгробные памятники над отошедшими в вечность предками покрылись толстым слоем пыли. Только колокола по-прежнему оглашали по воскресеньям окрестности протяжным звоном. Но эти звуки не привлекали больше богомольцев.
Монастырь давно утратил свое первоначальное значение. Могучее слово Лютера обратило весь город в новую веру, и католический монастырь прекратил свое существование со смертью последней из монахинь, тогда его здание перешло в собственность города, и он превратил его в убежище для беднейшего населения городка. С того времени за решетчатыми окнами вместо бледных, истощенных молитвой и постом лиц монахинь стали выглядывать бородатые физиономии или головы матерей, склоненных над работой. На каменных плитах двора, где прежде неслышной походкой скользили благочестивые инокини, теперь резвилась толпа ободранных, шаловливых ребятишек.
Кроме цветущего садика, в этом старом доме был еще уголок, где глаз, утомленный всеми собранными здесь человеческими страданиями и невзгодами, мог отдохнуть. В конце дома, прилегающего к стене, весело выглядывали четыре чисто вымытых окна с белыми занавесками, последнее из них выходило прямо в садик и могло служить удобным сообщением с ним. От этого окна к стволу толстого каштана была протянута веревка с навешанным на ней тонким бельем. Высокая женская фигура постоянно то входила, то выходила из этого окна, чтобы снять или развесить белье. Это была старая дева Гартман.
Ее настоящее имя было Сусанна, но в городе с давних пор она была известна под именем ‘Стрекозы’, это прозвище так утвердилось за старой девой, что многие даже не знали ее настоящего имени. Ее прозвали ‘Стрекозой’ не из-за яркости ее красок или легкой грации, нет, в шестьдесят лет трудно найти эти качества! Ее прозвали так за ее шмыгающую, боязливую походку, которой она торопливо пробиралась по улицам городка. Она скорее походила на летучую мышь со своим заостренным тонким носом, землистым цветом лица и большими тусклыми глазами, которые испуганно смотрели из-под нависших тонких век.
Сусанна Гартман была дочерью бедного сапожника. Отец воспитывал ее и ее брата, который был старше ее, в строгих правилах благочестия, он не мечтал об особенно блестящей будущности для своих детей, он желал только, чтобы со временем дочь честным трудом зарабатывала свой хлеб, а сын Лебсрехт продолжал его ремесло сапожника. Скромная, кроткая Сусанна вполне довольствовалась планами отца относительно своей будущности, ее кругозор не шел за пределы тесной комнатки сапожника. Но ее богато одаренный брат не удовлетворился такой жизнью. У него было влечение к духовному званию, и усидчивым трудом и лишениями он добился степени кандидата богословия. Он уже произносил превосходные проповеди при громадном стечении слушателей в своем родном городке, но надломленные трудом силы не выдержали, и чахотка свела его в преждевременную могилу. Горько оплакивала Сусанна своего любимого брата, которому она поклонялась как какому-то высшему существу, но она не могла вполне предаваться отчаянию — на ее руках была младшая сестра.
Этот ребенок появился на свет, когда Лебсрехт уже кончал курс, а Сусанну городские кумушки уже называли ‘старой девой’. Запоздалый, непрошенный аист постучал в дверь жилища сапожника и принес прелестную девочку. Можно было подумать, что он ошибся и принял убогую комнату за богатые чертоги. На грубом холсте подушки в старой скромной колыбели лежала, словно маленькая принцесса, маленькая девочка, совершенно непохожая на остальных членов некрасивой семьи сапожника. Ее ослепительно белое личико окружали золотистые кудри, а чудные голубые глазки были редкой красоты.
Малютка сразу стала общей любимицей в семье. Мать, дав ей жизнь, сама умерла, и Сусанна окружала девочку самым нежным материнским уходом. Теперь она появлялась на улице с чисто одетым красивым ребенком на руках, даже прохожие останавливались, любуясь прелестной белокурой головкой девочки.
Вскоре вслед за Лебсрехтом скончался и отец. Тогда Сусанна с сестрой переселилась в предоставленную ей городом квартирку в старом монастыре и стала зарабатывать свой хлеб стиркой белья. Все ее имущество состояло из скромного скарба, унаследованного от родителей, и пары трудолюбивых рук. У нее было только одно сокровище, с которым она ни за что на свете не согласилась бы расстаться, это был красивый стеклянный шкаф с зелеными занавесками. В нем хранились книги ее покойного брата. Сами по себе эти книги не имели для Сусанны никакого значения, так как она не понимала написанного в них, но они были дороги ей, как память о дорогом умершем. Сусанна помнила, с какой любовью он, отказывая себе во всем, приобретал произведения того или другого писателя, с каким восторгом перелистывал этих горячо любимых друзей, отмечал своей рукой особенно замечательные места, как бережно хранил их. Теперь этот шкаф с книгами был святыней Сусанны, и она скорее согласилась бы умереть с голода, чем отдать эти сокровища. Соседи, не понимавшие ее чувств, советовали ей продать весь этот ‘хлам’, чем выводили из себя обыкновенно кроткую и невозмутимую ‘Стрекозу’.
С тех пор Сусанна жила только своей работой, поглощенная заботами о маленькой Магдалине. В течение этого времени девочка превратилась в замечательно красивую девушку, и ‘Стрекоза’, любуясь ею, нередко представляла себе сестру женою какого-нибудь такого же красивого ремесленника или обывателя их городка. Но жестокая судьба и молодое любящее сердце не справлялись с планами материнской любви, мечты бедной Сусанны вскоре разбились, и она поневоле должна была помириться с суровой действительностью.
Близ городка, где разыгралась эта маленькая история, жила в своем замке вдовствующая графиня. Она была большой любительницей искусств, в числе других художников у нее работал итальянский скульптор. Вот этот-то неаполитанец и разбил все мечты Сусанны о будущности ее сестры. Это был красивый юноша с пламенными темными глазами и черными, как смоль вьющимися, непокорными волосами. Однажды он увидел белокурую Магдалину Гартман, когда она с корзиной белья на голове проходила по саду замка. С этой минуты в его пылком сердце загорелась страстная любовь к красавице, и после нескольких встреч в тенистой липовой аллее графского парка он признался ей в своем чувстве. Магдалина не могла устоять перед ним и дала ему слово последовать за ним в его далекую чудную родину.
Как громом поразило бедную ‘Стрекозу’ решение сестры. Никакие просьбы и мольбы не могли поколебать девушку, которая говорила, что не переживет разлуки с любимым человеком. Через несколько месяцев скромно совершился обряд венчания скульптора Береальдо с белокурой красавицей, Магдалина навсегда покинула свою родину и последовала за мужем в его страну.
Прошло четырнадцать лет, в продолжение которых одинокая Сусанна исправно получала письма из Италии от сестры. Они передавали ей и горести, и радости Магдалины и ее мужа. Но вот на пятнадцатом году она однажды получила из Неаполя толстый конверт, надписанный чужой, незнакомой рукой. Когда она вскрыла конверт, из него выпало маленькое письмо, написанное рукой сестры. Она, чувствуя приближение смерти, умоляла Сусанну позаботиться об ее единственной дочери. В том же конверте ‘Стрекоза’ нашла письмо от городского совета Неаполя, которое извещало ее, что скульптор Джузеппо Береальдо и его супруга оба скончались от горячки, оставив восьмилетнюю дочь круглой сиротой. Дальше сообщалось, что один из друзей покойного доставит сироту до Вены, где родные, если не желают, чтобы ребенок был отдан в приют, должны взять его. Тут же упоминалось, что родители умерли, не оставив никаких средств ребенку.
Получив это известие, бедная ‘Стрекоза’ залилась горькими слезами, но скоро она оправилась от первого удара и проявила даже несвойственные ей энергию и распорядительность. Она достала из своей так называемой сокровищницы бережно завернутые в вату серьги покойной матери и свои собственные, полученные ею в день конфирмации, прибавила к ним массивные серебряные часы отца, дюжину серебряных пуговиц с его жилета и отнесла все это к золотых дел мастеру. Затем дрожащей рукой, со слезами на глазах, она достала из заветного шкафа — не книгу — нет, а сверток белой бумаги, на которой крупными буквами, малограмотной, неуверенной рукой было написано: ‘Я желаю быть похороненной на эти деньги, прошу также, чтобы на моей могиле поставили памятник с надписью: ‘Девица Сусанна Гартман’. Там хранились тридцать серебряных, блестящих монет. Вместе с вырученными от продажи золотых вещей деньгами они составили семьдесят пять талеров.
И вот в одно прекрасное утро жители монастыря с удивлением увидели вместо ситцевых занавесок на окнах листы синей бумаги, цветы, стоявшие на подоконниках, тоже исчезли. ‘Стрекоза’ уехала в Вену за дочерью своей умершей сестры. Она отсутствовала целых три недели, потом снова появилась на монастырском дворе, вернувшись так же неслышно и незаметно, как и исчезла три недели тому назад. Все жильцы, начиная от мала до велика, высыпали из своих квартир, окружили вошедшую, осыпая ее расспросами. Сусанна была очень неразговорчива по природе, и вместо ответа указала на маленькую девочку, которая боязливо жалась за нею, стараясь спрятаться в ее юбку.
Это было необыкновенно странное маленькое существо, настоящий цыганенок. Казалось совершенно невероятным, чтобы белоснежная красавица Магдалина могла произвести на свет такое черное, смуглое существо. Соседи, глядя на девочку, вполголоса говорили между собой, что ‘Стрекозу’ наверно обманули, что это — не дочь ее сестры, а какой-нибудь подкидыш, которого надо опасаться. Сама ‘Стрекоза’ тоже со смущением поглядывала на смуглое лицо ребенка с довольно крупным носом, с массой непокорных черных волос, падавших на низкий лоб. Она, конечно, не разделяла опасений соседей, так как ребенок походил на своего отца: те же глубокие, выразительно горящие глаза под дугами широких, резко очерченных черных бровей, придававших лицу девочки какое-то не детское выражение.
Через несколько дней, употребленных на то, чтобы привести племянницу в приличный и опрятный вид, Сусанна повела ее в школу. Первое знакомство было не совсем удачно. При обращении к ней учителя девочка судорожно схватилась за руку тетки и спрятала голову под ее накидку. Никакие увещания и просьбы тетки и учителя не трогали ее, она только еще глубже скрывалась в складках платья старушки, пока, наконец, учитель, потеряв терпение, насильно не вытащил ее из-под накидки. Весь класс разразился громким хохотом: старательно припомаженные теткой непослушные волосы ребенка уморительно торчали теперь во все стороны. Девочка принялась отчаянно кричать, так что учитель, весь красный от злости, зажал уши, а бедная ‘Стрекоза’ задрожала всем телом от страха.
Весь класс прозвал новую ученицу ‘цыганенком’. Это прозвище злило девочку, она сжимала зубы от злости и топала ногами. Когда, после классов, она возвращалась домой, то целая толпа школьников бежала за нею с криком и смехом, спасаясь от них, девочка, как затравленный зверек, карабкалась на какой-нибудь высокий камень, закрывала лицо худенькими ручками и стояла совершенно неподвижно. Шалуны дергали ее за платье, обливали водой, а она все не трогалась с места, и только быстро вздымавшаяся грудь выдавала ее волнение. Наконец кто-нибудь из прохожих освобождал ее от мучителей и прогонял их по домам. Со стороны учителей девочка тоже не встречала защиты. Они не чувствовали симпатии к этому странному существу. Когда к ней обращались с вопросом, она дико смотрела на спрашивающего, и только угрозами и строгостью можно было добиться от нее ответа. Правда, ее ответы поражали быстрым понимаем пройденного в классе и доказывали блестящие способности и память, но ее резкий, неприятный выговор и жесты, которыми она сопровождала свои ответы, вызывали хохот в классе.

II.

Прошло около двенадцати лет с того памятного дня, когда маленькая сирота покинула родной край и переступила порог скромной квартиры своей тетки. Здесь собственно и начинается наш рассказ.
Был Троицын день. Большой колокол могучим, протяжным звоном оглашал окрестность. На узкой уличке, идущей к монастырю, показалась фигура незнакомого молодого человека. Очевидно, незнакомца привлек сюда этот благовест, и он стоял, охваченный красотой этих гармоничных звуков. Две старушки, одетые по праздничному, направлялись к церкви и, проходя мимо незнакомца, поклонились ему. Из окошек высунулось несколько любопытных голов, женщины оставили свой кофе, чтобы посмотреть на странного незнакомца. Однако молодой человек не замечал возбуждаемого им любопытства, он не отрывал взора от башни, с которой неслись волнообразные звуки колокола. Он медленно направился к садику на городской стене. Там, в тени каштанового дерева, скрываясь от жгучих лучей солнца, он неподвижно внимал этим звукам. Но вот легкое дуновение ветерка принесло к его ногам листок бумаги, очевидно снесенный со стены, и в ту же минуту мимо него, как тень, неслышно промелькнула женская фигура и скрылась в открытом окне. Он успел заметить красивое очертание головы с массой черных волос, красивую обнаженную руку, которая захлопнула за собою окно, в этом движении было столько грации, а фигура, скрытая за окном, была так стройна и гибка, что восторг выразился на лице молодого незнакомца, и он жадно не отрывал взора от ряда окон с белыми занавесками, но теперь он видел за ними только острый профиль ‘Стрекозы’ с очками на носу, склоненный над своим молитвенником.
Молодой человек поднял листок бумаги, лежавший у его ног. На нем смелой рукой была набросана карандашом женская головка со светло-золотистыми волосами, чисто немецкого типа, но в неаполитанском головном уборе. Очевидно, этот листок порывом ветра снесло с каменного стола наверху стены, там, на этом столе, еще лежали разные бумаги и книги. И этот импровизированный садик на стене, наполненный сладким ароматом цветов, над которыми кружились пестрые бабочки и жужжали трудолюбивые пчелки, и эти книги, говорящие о высшем умственном развитии — все здесь казалось каким-то сказочным мирком среди окружающих его убогих, полуразвалившихся домиков.
Колокол, пред тем как смолкнуть, звучал все громче. Незнакомец опять посмотрел на колокольню. Теперь в узком отверстии башни он увидел ту же женскую фигуру, которая за минуту пред тем промелькнула мимо него. Быстрыми шагами, обогнув монастырь и церковь, он стал подниматься по ветхим ступеням лестницы на колокольню. Дойдя до верха, он остановился: пред ним на подоконнике, со сложенными на коленях руками, сидела поразившая его молодая девушка. Овальное окно с резными украшениями составляло как бы раму, на темно-синем фоне неба, сливавшегося на горизонте с нежно-фиолетовыми очертаниями гор, вырисовывался правильный профиль безупречной чистоты линий, одухотворенный чудным выражением.
Взгляд незнакомца словно магнетизировал девушку, так как она вдруг повернула голову в его сторону. Взоры ее широко открытых черных глаз остановились на минуту на нем с таким выражением, словно он явился из царства теней, она порывисто вскочила с окна и, закрыв лицо руками, заметалась между гудящим колоколом и стеной, казалось, она в своем смятении ударится о колокол и разобьется. К ней подбежал старик и, схватив ее за руки и стараясь покрыть своим голосом звон, громко крикнул ей что-то в самое ухо. Она вырвалась от него и, отвернувшись от незнакомца, с быстротою молнии сбежала с лестницы и скрылась в царившем там мраке.
Воздух потрясали последние могучие удары колокола, вскоре они перешли в более слабые, неправильные звуки, затем и эти последние легким шепотом пронеслись в воздухе и замерли. Печально и безмолвно висели теперь колокола с подвязанными языками. Долго еще после того, как они умолкают, все кажется, что из них исходит невидимая жизнь, точно души замерших звуков стучатся в человеческие сердца.
Звонари между тем спускались с колокольни, надевая на ходу свои сюртуки. Старик, только что говоривший с девушкой, почтительно обнажил свою убеленную сединами голову пред незнакомцем и добродушно улыбаясь, спросил:
— Чем это вы, господин, так обидели Линочку, что она убежала как потерянная? Ее чуть не убил колокол!
— Разве я, Яков, похож на страшного преследователя? — со смехом сказал молодой человек.
— Как? Вы знаете меня? — удивился старик, пристально вглядываясь в лицо незнакомца и прикрывая ладонью глаза от яркого света, чтобы лучше рассмотреть его.
— Значит, я лучше помню своих старых друзей, чем вы. Разве я могу забыть человека, который прощал все мои детские шалости, который тряс для меня яблони, сажал меня с собой на лошадь, когда ездил на реку купать ее? — и, говоря это, молодой человек ласково протянул старику руку.
— Боже мой! — воскликнул тот. — Можно ли стать таким слепым! Ох, старость, старость!.. Вот неожиданная радость! Не думал, что мне приведется на старости лет увидеть молодого господина Вернера! Какой вы стали высокий да красивый!.. Ах, если бы ваша покойница — матушка могла теперь полюбоваться вами!.. Разве вы теперь в наших краях будете жить?
— Пока да, думаю пожить здесь. А скажите-ка мне, кто была эта девушка, которая сидела здесь на окне?
— Это — Линочка, племянница нашей ‘Стрекозы’.
— Что? Неужели это — ‘цыганенок’?
— Вы еще помните это?! Да, злые ребятишки так окрестили Линочку. Но из этого ‘цыганенка’ вышла прекрасивая девушка. Люди не замечают ее красоты, потому что она все прячется ото всех, да в бедной одежде красота и незаметна. У нас находятся даже такие глупцы, которые говорят, что у нее в голове не совсем все в порядке. Правда, она заводит такие речи, что наш брат и не понимает ее, но это не значит, что она — сумасшедшая. Знаете, — продолжал старик, проведя большой мозолистой рукой по глазам, — ведь она, бедняжка, росла круглой сиротой, без отца, без матери. Бывало прежде, когда она заходила ко мне на колокольню, я вовсе не замечал ее, — так тихо сидела она себе в уголке. Но однажды я увидел, как она приложила свою головку к колоколу, который только что отзвонил, и гладила и ласкала его, словно любимого человека. Это очень тронуло меня. Я подошел к Лине и заговорил, она со страхом посмотрела на меня и как испуганная кошка, со всех ног бросилась вниз по лестнице. Потом она понемногу привыкла ко мне, и мы стали друзьями. По воскресеньям жена приносит мне сюда мой кофе, и мы пьем его вместе с девочкой.
— Значит, сегодня я помешал вам и расстроил ваше питье кофе? По-видимому, девушка больше не вернется? — сказал Вернер, выглядывая из окна башни вниз.
Глубоко внизу лежал садик, кругом была полная тишина, все живое спасалось от палящих лучей за каменные стены.
— Да, я тоже так думаю, что она больше не придет сюда: она слишком испугалась, только хотел бы я знать, чего именно она так перепугалась? Правда, она сторониться людей, но делает это обыкновенно незаметно. Не знаю, что с нею сегодня приключилось? У вас, господин Вернер, вовсе не страшный вид, — и с этими словами старик оглядел необыкновенно красивую и величественную фигуру молодого человека.
Вернер вынул из бумажника найденный рисунок карандашом и показал его Якову.
— Ах, это — покойная мать Линочки, она нарисовала ее на память, — сказал старик.
— Как? Неужели это нарисовала эта девушка? — воскликнул Вернер.
— Да, она отлично рисует. Она мне раз говорит: ‘Сядь-ка сюда, Яков! Вот луч солнца как раз падает на твою голову, я хочу тебя так нарисовать’. Не прошло и четверти часа, как я вышел на бумаге, да так похоже, что даже все узнают, что это — я. Здесь, в монастыре, много лет жил старый художник, прежде он имел много работы, но потом просто вышел из моды и господа больше не давали ему заказов, так вот этот художник заметил, что у Линочки имеется талант к живописи, он показал ей, как надо писать картины, и вскоре она стала помогать ему разрисовывать пригласительные билеты на крестины или на похороны. Года два тому назад старый художник умер, его заказчики перешли к Линочке, и она теперь зарабатывает этим порядочные деньги.
Беседуя таким образом с Вернером, старый Яков закрыл несколько слуховых окон на башне, смахнул со своего сюртука и шапки пыль, вздымавшуюся при каждом шаге наверху, и спустился вместе с молодым человеком вниз. Разговаривая, они прошли несколько улиц и, наконец, остановились пред большим, довольно мрачным домом: это был дом Вернера.
— Знаешь что, дорогой Яков, ты теперь стал слишком стар, чтобы ездить верхом на купать лошадей, трясти яблони я могу сам — как видишь, у меня довольно сильные руки, но мне нужен мужской надзор за домом и садом, мне хочется иметь подле себя верное, честное лицо, которое мне напоминало бы мое счастливое детство. Если это устраивает тебя, старина, то переезжай со своей женой в мой надворный флигель. Я рад, что могу позаботиться о твоей старости. Тебе не воспрещается по-прежнему по воскресеньям посещать свою колокольню и со своей любимицей пить кофе в башне!
Яков смотрел на молодого человека и не верил своему счастью. Он был как во сне, и, схватив руку Вернера, бессвязно лепетал:
— Хочу ли я? Да с большой радостью! Только пустите меня скорее домой! Моя старуха от радости до потолка подпрыгнет, если ей это позволят ее старые ноги, и старик опрометью побежал по улице.
Вернер позвонил. У окна появилась немолодая дама в туго накрахмаленном белом чепце, с высокомерным выражением лица. Голова быстро скрылась и вслед затем, тяжело скрипя, открылись массивные, тяжелые ворота, какие бывают в старинных богатых домах.
Молодой Вернер был единственным сыном очень состоятельных и знатных родителей. Уже на пятнадцатом году он лишился их. Старый дядя, духовного звания, живший в отдаленном городе, сделался его опекуном и взял мальчика к себе. Там он получил превосходное воспитание. По окончании курса в университете, он отправился в Италию. У него был большой талант к живописи, и благодаря независимому состоянию он мог всецело посвятить себя искусству. Но после шестилетнего пребывания в чужой стране им овладела тоска по родине, и он вернулся обратно в Германию в свой родной городок, где провел счастливое детство, окруженный любовью и заботами матери.
В его отцовском доме во время его отсутствия проживала старая тетка — вдова, она поддерживала порядок, так что когда он вернулся, то нашел все, как было, только недоставало нежных материнских объятий и любовно смотревших на него глаз: они угасли и закрылись навеки.

III.

Чтобы попасть в квартиру ‘Стрекозы’, надо было пройти через темный, с развалившимися постройками двор монастыря. Во флигеле направо была дверь с остатками красивой резьбы. В ней недоставало нескольких досок, и эти зияющие щели плохо гармонировали с огромным тяжелым замком и железными оковами, которые казались несокрушимыми. Эта дверь вела в погреб со сводами, в конце которого была кривая, головоломная лестница, которая, наконец, приводила в верхний этаж, где жила ‘Стрекоза’ со своей племянницей. Однако, раз попав в их, хотя и тесную, но уютную квартирку, каждый забывал этот неприятный вход. Здесь все было светло и опрятно. Громадная кафельная печь, мебель из белого соснового дерева, чистые занавески на окнах — все имело приветливый вид.
У открытого окна с видом на вал сидела Магдалина. Пред нею стояла корзина с только что выглаженным бельем, наперсток на пальце и кусок полотна на коленях доказывали, что девушка занята починкой белья. Но иголка не двигалась в ее пальцах. Нельзя было не залюбоваться благородной красотой этой девушки, ее гордой осанкой, выразительным лбом над чудными глазами. Старомодный шкаф со стеклянными дверцами и зелеными занавесками был открыт. Книги теперь не стояли такими правильными рядами, как прежде, — время наложило на них свой отпечаток, видно было, что чья-то нервная рука под впечатлением быстрой мысли часто вынимала то одну, то другую из них и в беспорядке откладывала книгу обратно, но не на прежнее место.
Странно было видеть здесь, в этом отрезанном от всего мира уголке, эти произведения великих авторов, пред которыми преклоняется свет. Однако это объяснялось тем, что старый художник, занимавшийся с Магдалиной живописью, был разносторонне образованным человеком. Он первый обратил внимание девушки на эти сокровища, сокрытые в старом шкафу. Под его опытным руководством ее пытливый, пылкий ум усваивал прочитанное. Длинные зимние вечера незаметно проходили за чтением вслух под монотонный аккомпанемент прялки старушки. Магдалина жадно слушала чтение художника, он разъяснял ей непонятные места прочитанного. Этот непризнанный, забытый талантливый артист желчно относился ко многим явлениям общественной жизни и с горькой иронией говорил о богатстве и знатности, подчеркивая смешные стороны людей. Его слова встречали восприимчивую почву в сердце девушки и приносили плоды в этом горячем, чувствительном молодом уме, который, несмотря на молодость, уже много страдал от людской несправедливости. Таким образом, старик вводил девушку в мир высоких идеалов чтением великих писателей и в то же время развивал в ее сердце глубокое недоверие к людям и недовольство — качества, которые она, помимо влияния озлобленного неудачника, вынесла из собственного тяжелого одинокого детства.
Магдалина прислонила голову к оконной раме и так углубилась в свои мысли, что не заметила, как маленький листик с виноградной лозы влетел в комнату и запутался в ее волосах, не заметила она также своего любимца — дерзкого воробья, который у самого ее плеча требовал крошек хлеба. Ее взгляд был мечтательно устремлен вдаль. На коленях лежала исписанная тетрадь. Это были стихи, написанные рукой покойного Лебсрехта. В них звучали глубокая скорбь и вместе покорность судьбе. На пожелтевшем от времени листке стояло: ‘Фридерике’.
Скрип шагов на лестнице вернул девушку к действительности. Она поспешила навстречу тетке, сняла с нее накидку, повесила ее на гвоздь, придвинула ей кресло покойного отца и подала ей кофе. ‘Стрекоза’ любовно следила за движениями племянницы, но какая то недовольная складка лежала на ее кротком лице. Наконец она обратилась к Магдалине:
— Я только что встретила госпожу Шмидт. Она хотела передать мне деньги, которые ты отказалась взять от нее. Конечно, хорошо делиться с неимущим, мой покойный отец часто повторял мне это, и хотя, когда мы терпели нужду, никто не делился с нами, но я не забывала этих слов Священного Писания и всю свою жизнь по мере возможности исполняла их. Но все имеет границы… Ты целый день проработала, разрисовывая ленты для покойного ребенка Шмидт, нарисовала такие чудные розы, каких не делаешь и для богатых, и вдруг теперь отказываешься взять за эту работу деньги! Для нас это — большие деньги, и, право не стоило так трудиться: душа этого ребенка вошла бы в Царствие Небесное и без этого украшения, довольствовавшись букетиком полевых цветов, который мать положила бы на гробик вместо рисованных цветов и изречений на белой атласной ленте.
— Тетя, я не хочу думать, что вы говорите серьезно! — горячо возразила девушка, и ее кроткие черты приняли строгое выражение. — Разве вы не знаете, как отчаивалась, как рыдала несчастная мать, когда Бог взял ее девочку, единственную радость и утешение ее жизни? Разве нам не отрадно отдать последний долг, воздать почести дорогому умершему пред вечной разлукой с ним? Разве не служит для нас утешением возможность выразить последнюю ласку и заботу отошедшему в иной мир, и неужели бедная мать должна лишить себя этого утешения только потому, что она бедна? Не сердитесь на меня, тетя, но я решительно не могу взять эти деньги, облитые слезами несчастной матери.
— Ты опять начала говорить по-книжному, но, Лина, если ты будешь так поступать, то никогда ничего не припасешь себе, хоть проработаешь всю жизнь.
— Не беспокойтесь, тетя, — ответила молодая девушка с оттенком горечи в голосе, — вы отлично знаете, что я всегда беру деньги от родных богатых покойников. Вы ведь не взяли денег от Шмидт, не правда ли?
— Конечно не взяла, раз ты этого не хочешь, но это не помешало мне рассердиться на тебя. Я даже Якову сказала, который как раз встретился мне в эту минуту. Но он ни на волос не лучше тебя: ‘Линочка права’, сказал он мне и принял твою сторону.
Взгляд ‘Стрекозы’ скользнул по лежащей на столе исписанной тетрадке.
— Что это у тебя за писание? — спросила она.
— Это — стихи, написанные покойным дядей Лебсрехтом. Я вытирала пыль в шкафу и как-то уронила одну книгу, при падении она раскрылась, и из нее выпала эта тетрадка.
— Да, — сказала старушка, и глубокая грусть покрыла ее черты, — у брата были чудные стихи, он, вероятно, списывал их из своих книг. Он не расставался с этой тетрадью даже пред смертью, часто во время его последней болезни я клала эту тетрадь ему на колена, а в день смерти он сам вложил ее в эту толстую книгу.
— Тетя Сусанна, разве дядя любил кого-нибудь? — вдруг спросила Магдалина.
‘Стрекоза’, которая, несмотря на грустные воспоминания, собиралась в эту минуту положить кусок булки в рот, с глубоким недоумением остановилась.
— Какие глупые мысли тебе приходят в голову, — наконец выговорила она. — Лебсрехт, серьезный, скромный Лебсрехт, который не смотрел даже по сторонам, когда шел по улице, и вдруг… нет, это невозможно!
— И, несмотря на это, он мог все-таки любить.
— Но кого же? Правда, в ту пору немало красивых женщин и девушек собирались послушать его проповеди, но он не смотрел ни на одну из них. Он нигде не бывал, постоянно сидел дома за своими книгами. Только несколько раз в неделю он ходил на уроки к сыну бургомистра Вернера.
— А были у бургомистра дочери?
— Да, у него была одна дочь. Но Лебсрехт был не настолько глуп, чтобы влюбиться в эту гордую девушку. Нет, этого он никогда не сделал бы, он не забывал, чт
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека