Две утренних тропы
Продолжение письма к учительнице Н. И.
Из цикла очерков ‘Гонец’
Две утренних тропы, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1928
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Теперь перейдем к вопросу о чудесах, вовсе не такому маловажному, чтобы следовало от него отмахиваться простым и грубым отрицанием.
Я знаю, вам, учащим, в особенности очень трудно бороться с хулиганством среди молодежи и именно вам приходится брать на себя роль ответственного материнства и воспитания детей.
Без желания спорить, без подозрений и без присущей нам, русским людям, критики, давайте побеседуем, не как лишь любопытные, но как упорно достигающие лучших целей.
Если бы мы раз и навсегда усвоили, что чудеса нас окружают всюду и всегда, что самое значение слова Жизнь есть — всеобъемлющее и непостижимо радостное чудо, что лишь одна способность человека видеть, мыслить, чувствовать — есть таинство неизреченное, которого никто и никогда не сможет разгадать и объяснить, если бы каждый из нас потрудился затвердить, что высшею, разумной, светлой созидающей силою пронизан каждый атом окружающей нас атмосферы, что неразгаданное таинство представляет собою каждая живая капелька и что во всей вселенной нет ничего мертвого, ибо каждая песчинка когда либо была живою клеточкой и некогда опять в ком-либо цвести и жить, — тогда бы постепенно из обихода жизни само по себе исчезло слово смерть. И ощущение вечной жизни и бессмертия наполнило бы наши души и сердца опять-таки сознанием вечной радости. Зная это, разве не легко идти в любую трущобу нашего быта? Да и для кого трудится, для кого стараться озарять таким светом жизнь, как не для юных, чутких поколений?
Но не будем заходить далеко в область отвлеченных рассуждений, а посмотрим просто и внимательно на самые простые явления повседневной жизни.
Вот жница-мать бросает плачущему ребенку пучок свежесрезанных цветов и в словах своих несет ему первое откровение о чудесном творении природы, так, удивленное дитя даже перестает плакать и на всю жизнь запоминает аромат цветов, прохладу их зелени и даже чуть приметный белый пушек на стебельках. И никакие дальнейшие грубости и оскорбления, и оскорбления, никакие бури жизни не могут разрушить его веру в светлые начала жизни.
Почти рядом, через овраг, на полосе ячменя работает другая жница и ее ребенок также голоден и изнывает от жары и оводов. Чтобы забавить свое дитя, мать веревочкой привязывает около него к колесу телеги случайно найденного молодого, еще не умеющего летать ястреба. И так как ястреб уже силен и когтист, то он самоотверженно борется за свою свободу, клюет в руку женщины и колючим взглядом не моргающих глаз смотрит на ребенка. И ребенок на всю жизнь запоминает слова матери:
‘Ишь, какие дьявольские, желтые глазищи!’.
Ребенок тоже перестал плакать. Он часами с изумлением смотрит на хищную птицу, которая сидит на хвосте, грудью вперед, с распущенными крыльями, с открытым клювом и не сводит широко открытых зорких глаз с ребенка. И ребенок заражается невольным ужасом и озлоблением против птицы. Вместе с тем к нему приходит страстное желание — быть таким же смелым и бесстрашным, как птица, и во что бы то ни стало победить ее.
И вот начинается опасная игра. Ребенок пытается схватить птицу за крыло, как за горящий уголь. Птица защищается, клюет его. Он изловчился и бьет ее по голове, но птица ловко убирает голову и клюет еще больнее… Лицо ребенка искажается недетской злобой. У него впервые появляется желание мучить птицу. Но птенец-стервятник непокорен до последнего издыхания. И ребенок торжествует лишь тогда, когда от нескольких ударов палкою по голове птенца, у него повисли крылья и закатились желтые, непокорно-огненные глаза… Напротив, на лице ребенка появилось выражение хищного торжества и недобрая улыбка первого содеянного зла.
Два мальчика стали расти и, играя, встретились на той же пашне. В то время, как один любил цветы и птиц и радовался облакам и синеве далеко стремящейся реки, второй с веселым озорством разорял птичьи гнезда, ловко ловил на нитку с перышком стрижей и с хищною улыбкою, с высунутым языком вывертывал им крылья, чтобы не улетали… И он же в первый раз побил того, который из-за жалости к птенцам заплакал. Побил не за протест, а именно за слезы и за жалость. И вырос он, как ястреб смелый, ловкий и жестокий. Еще в отрочестве они расстались и забыли друг о друге.
Пронеслось много лет — и они снова дважды встретились. Сначала на окровавленных полях Галиции в осенний, пасмурно-дождливый день, в затопленных жидкой глинистою грязью передовых окопах, где тяжко раненному смельчаку жалостливый мечтатель перевязал раны и под огнем вынес к полковому околотку.
Спустя немного лет — на южном берегу Черноморья — они встретились опять, на этот раз в палатке скорого военно-полевого суда. На этот раз смерть стояла за плечами у того, любившего цветы и милосердие. Судил его друг детства — смелый и жестокий. И осудил на смерть за веру в светлое начало жизни, за это явное противоречие окружающей обстановке. Но тут, уже после того, как слово смерти было произнесено и обреченный рыл себе могилу — произошло одно событие. В насмешливой улыбке осужденного смельчак увидел ту спокойную, незыблемую силу, которая не знает человеческого страха. И сила эта была в жалости не к себе, но к победителю. И первый это понял победитель, так как перед твердостью бесстрашия и перед улыбкою приговоренного почувствовал себя впервые побежденным.
Какими-то неведомыми электрическими токами до слуха победителя донесся шелест ячменных колосьев и только на одну секунду вспомнились непобедимо-желтые глаза связанного ястреба.
Что было общего между этими, спокойно-серыми, улыбавшимися с сожалением и теми, выпукло-огнистыми, ужасными глазами ястреба?
Что общего между протестовавшим и боровшимся до последнего трепыхания едва лишь оперившимся хищником и этим спокойно и с улыбкой ждущим выстрела взрослым человеком?
Не то ли только, что оба эти существа глядели прямо в лицо своей смерти!
Впервые дрогнула рука убившего многих. Какая-то сломалась линия в углах изъеденного жестокого рта и протянулась лучиком к прищуренному глазу.
— Смеешься? — спросил он хрипло.
— Смеюсь… — ответил тот и, жалостливо покачавши головой, прибавил:
— Спеши, а то раздумаешь…
Рука с револьвером повисла и голос с глухотою подневольного решения произнес:
— Уходи скорее…
Но осужденный не повиновался.
— Вот за это самое! — сказал он твердо.
— За то, что ты сам, рискуя быть расстрелянным, потрудился только на минуту понять силу сострадания — за это самое я желаю послужить тебе и тому лучшему, во что ты веруешь.
— Я ни во что не верую!
— Тогда я научу тебя! — И он не пожелал более помогать тем, которые знают, что такое радость, но только тем, кто никогда не знал ее.
И так с могучей силою готовности на смерть соединилась сила готовности убить своего бывшего спасителя — это ли не величайшее слияние победных сил?
Допустите на одну минуту: если эти силы устремятся для борьбы во имя мировой общины блага — разве можно сомневаться в их победе?
И разве не великое счастье отдать силы, труд, свою душу и все лохмотья предрассудков для такого чуда?
Подумайте об этом без сентиментальности, как вы это умеете, напишите мне.