118. Две судьбы, быль Аполлона Майкова. Санкт-Петербург. В тип. Эдуарда Праца. В 8-ю д. л. 80 стр.
Новый, 1845 год необыкновенно счастлив на поэзию: не успел он пережить еще и трех месяцев, как вот уже другая поэма в стихах, и опять прекрасная.2 Талант г. Майкова, подавший такие прекрасные надежды, развивается и идет вперед: доказательство — его поэма, богатая поэзиею, , прекрасная по мысли, многосторонняя по мотивам и краскам. Тут и яркие картины Италии, и верные очерки России, и высокое, и комическое. За одно можно упрекнуть г. Майкова: иногда он небрежет стихом, и в его поэме есть места не выдержанные, как, например, вся сцена объяснения Нины с Владимиром и убийства, совершенного Карлино. Это тем неприятнее, что Произошло не от недостатка таланта, а от недостатка терпения, от нежелания выправлять и обработывать, иногда даже и совсем переделывать.
Мы не станем излагать содержание поэмы и входить в подробности: поэма такова, что о ней надо говорить или слишком много, или слишком мало. По недостатку времени решаемся на последнее, ограничиваясь несколькими выписками:
В дни древности питомцы Эпикура.
Средь мраморов, под шум падущих вод,
Под звуки лир, в честь Вакха и Амура,
Здесь пиром оглашали пышный свод.
Толпы невольниц, розами убранных,
Плясали вкруг скелетов увенчанных,
Спешили жить они, пока вино
В их кубках было ярко и хмельно,
Пока любовь играла пылкой кровью,
И цвел венок, сплетенный им любовью
Они всё те ж, Авзонии сыны!
Их пир гремит при песнях дев румяных,
В виду руин — скелетов, увенчанных
Плющом и миртом огненной весны.
Меж тем как смерть и мира отверженье
Вещает им монахов мрачный клир,
В земле вскипает лава разрушенья —
Блестит вино, поет веселый пир,
И царствует богиня наслажденья!
Как я люблю Фраскати в праздник летний!
Лавр, кипарис высокой головой
И роз кусты, и мирт, и дуб столетний
Рисуются так ярко на густой
Лазури неба и на дымке дали,
На бледном перламутре дальних гор.
Орган звучит торжественно. Собор
Гирляндами увит. В домах алеют
Пурпурные ковры из окон. Тут
С хоругвями по улицам идут
Процессии монахов, там пестреют,
Шумят толпы, луч солнца золотой,
Прорвавши свод аллеи вековой,
Вдруг обольет неведомым сияньем
Покров, главу смуглянки молодой:
Картина, полная очарованьем!
Для пришлеца она, как пышный сон!
Ее любил Владимир, тихо он
Бродил, но посреди толпы и шума
Обычная теснилася в нем дума.
Любил он видеть праздник сей живой
И тип племен в толпе разнонародной.
Какая смесь! Сыны страны холодной
Сюда стеклись, гонимые хандрой:
Там немец жесткий, будто пня отрубок,
С сигарою и флегмою своей,
И фраскатанка с негой алых губок
И с молнией полуденных очей,
Француз, в своих приемах утонченный,
И селянин Кампании златой
С отвагою я ловкостью врожденной,
И важный бритт, предлинный, препрямой
Всех сущих гидов строгий комментатор,
И подле — огненный импровизатор.
А русские?.. Там много было их,
Но уклонялся русский наш от них.
Как сладко нам среди чужих наречий
Вдруг русское словечко услыхать!
Так рад! Готов, как друга, ты обнять.
Всю Русь святую в незнакомой встрече!
Захочется так много рассказать
И расспросить… Но вот удар жестокий,
Когда в своих объятиях найдешь
Всё тех же, от кого бежал далеко,
Как горько тут порыв свой проклянешь!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Владимир создал для себя пустыню
В своем быту. Он русских убегал,
Но родину, как древнюю святыню,
Как мать, любил и за нее страдал
И веселился ею. Часто взоры
Он обращал на снеговые горы,
И свежий ветр вдыхал он с их вершин,
Как хладный вздох родных своих долин.
Да, посреди полуденной природы
Он вспоминал про шум своих дубров
И русских рек раскатистые воды,
И мрак, и тайну вековых лесов:
Он слышал гул их с самой колыбели
И помнил, как, свои качая ели,
Вся стоном стонет русская земля,
Тот вопль был свеж в душе его, как стоны
Богатыря в цепях. Средь благовонной
Страны олив, он вспоминал поля
Широкие и пруд позеленелый,
Ряд дымных изб, дом барский опустелый,
Где рос он, дом, исполненный затей
Тогда, псарей, актеров, трубачей,
Всех прихотей российского боярства,
Умевшего так славно век канать,
Успевшего так дивно сочетать
Европы лоск и варварство татарства.
Как Колизей, боярское село
У нас свою историю имеет.
Одна у всех: о доме, где светло
Жил дед его, наследник не радеет.
Платя хандрой дань веку своему,
Он, как чужой, в родном своем дому,
Ища напрасно в общей жизни пищи,
Не может он забыться средь псарей,
Сокрывшися в отеческом жилище,
Ругает свет, скучая без людей.
. . . . . . . . . . . . . . .
Не можем удержаться, чтоб не выписать еще из поэмы г. Майкова следующего отрывка, который можно счесть за мастерскую сцену из мастерской комедии. Владимир встречает в Италии знакомого ему графа.
