П. Красновъ
П. Красновъ
Терунешь.
Терунешь.
Аска Марiамъ.
Аска Марiамъ.
Повсти.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
ЛИТЕРАТУРА
-БЕРЛИНЪ-
Терунешь.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
Две повести, Краснов Петр Николаевич, Год: 1900
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Право собственности закрплено за издательствомъ во всхъ странахъ, гд это допускается законами.
Alle Rechte vorbehalten, insbesondere das Ueborsetzungsrecht
Послднiй мулъ моего каравана, задвъ мшками изъ грубой парусины, висвшими у него съ боковъ, за основную жердь плетневаго забора, пролзъ въ узкую калитку, и все мое имущество, основа будущаго благосостоянiя, собралось на небольшой площадк, поросшей высокой желтой травой. По середин площадки стояла круглая хижина, сажени три въ дiаметр, сплетенная изъ хвороста и обмазанная грязной коричневой глиной. Хижина имла коническую крышу, изъ соломы ‘дурры’, — растенiя съ длиннымъ камышеобразнымъ стеблемъ. На вершин конуса помщался красный глиняный горшокъ, и на немъ деревянный четырехъконечный крестъ, знакъ того, что усадьба принадлежала дворянину — Ато-Домисье { Прибавленiе слова ‘ато’ къ имени равносильно французскому ‘de’ или нмецкому ‘von’.}. Самъ Домисье находился на служб при двор раса Маконена въ Харар и свой аддисъ-абебскiй домъ уступилъ мн во временное пользованiе за дв штуки кумача. Отнын эта круглая хижина, съ грязнымъ землянымъ поломъ, въ изобилiи населеннымъ мелкими черными блохами, становилась моимъ домомъ и магазиномъ. Камышовая рама, обтянутая воловьей шкурой, съ большими прорхами, и привязанная веревочными петлями къ жрдямъ, врытымъ въ землю, замняла дверь, а два оконца были затянуты грязными тряпками. Тмъ не мене это была недурная относительно постройка, пригодная для моихъ цлей.
Изъ дверей моего двора видна была вся Аддисъ-Абеба, столица Эiопской имперiи. Верстахъ въ полутора, на западъ, на вершин круглаго холма блли камнныя постройки Геби — дворца негуса Менелика — окруженный стной, отъ нихъ бжала темная дорога внутрь города, состоявшаго изъ цлаго ряда усадебъ, подобныхъ моей и соединенныхъ между собой узкими каменистыми тропинками. Кое-гд, окруженныя рощами смоковницъ, банановъ и лимоновъ, возвышались большiя круглыя крыши храмовъ, увнчанныя вмсто крстовъ звздами изъ крупныхъ страусовыхъ яицъ. Большой длинный домъ французскаго посланника на одномъ конц Аддисъ-Абебы и рядъ палатокъ, съ разввающимся надъ ними русскимъ флагомъ посольскаго двора на другомъ заканчивали обширный кругъ долины, занятой городомъ. Тропинки, ведшiя отъ хижины къ хижин, прерывались мутнымъ потокомъ Хабана, шумвшимъ въ глубокой промоин. Кое-гд къ потоку вели крутые спуски, усянные большими камнями. Мстами пейзажъ скрашивался изумрудно-зеленой лужайкой, поросшей маленькими кустами различныхъ породъ. Весь городъ былъ окруженъ горами, подымавшими свои то круглыя, то острыя вершины къ безоблачному синему небу. На сверъ, на столообразной гор, словно черная тнь залегли многочисленныя хижины древняго города—Энтото.
Вечерло. Розовымъ сiянiемъ подернулись вершины горъ, и фiолетовыя тни бжали отъ муловъ, тюковъ, построекъ и деревьевъ. Рзкiй и пронзительный втеръ становился холодне и, распахивая блыя шамы {Шама — большой полотняный четырехугольный плащъ — главная одежда абиссинца.} погонщиковъ моихъ муловъ и обнажая ихъ худые темные торсы — заставлялъ спшить съ работой.
Вскор вс тридцать тюковъ валялись въ живописномъ безпорядк на двор, мулы сбившись въ кучу возл рогожи, на которую былъ насыпанъ ‘гебсъ’ {Гебсъ — родъ ячменя, замняющiй въ Абиссинiи овесъ.}, торопливо жевали, поводя красивыми длинными ушами и обмахиваясь хвостами отъ надодливыхъ мухъ, а погонщики разводили огонь и готовились печь на круглыхъ сковородкахъ ‘инжиру’, — родъ хлба, видомъ напоминающiй наши масляничные блины, только громадной величины и чернаго цвта. Тропическая ночь наступила быстро. Городъ, шумвшiй визгливыми нотами абиссинскихъ псенъ и игръ, барабанами и колоколами церквей, — умолкъ, и, подл ограды, все чаще и чаще сталъ раздаваться противный визгъ шакаловъ. Перенеся при помощи моихъ слугъ Алайу, Чуфы и Лифабечу свои вещи внутрь домика и устроивъ нкоторое подобiе ложа изъ свертковъ съ мягкимъ товаромъ, я зажегъ фонарь и при тускломъ свт его отдался воспоминанiямъ…
Чьи это свтлые глаза глядятъ на меня изъ глубины хижины? Красивые, синiе, добрые, любящiе глаза. Это глаза моей Ани. Я вижу и слезы, которыя дрожать въ темныхъ и длинныхъ рсницахъ, какъ дрожали въ тотъ мрачный день, когда я, Иванъ Семеновичъ Андреевъ, покидалъ свою маленькую петербургскую квартиру. Я вижу и гостиную съ круглымъ столомъ и высокой лампой на немъ, съ ящиками и тюками — вотъ этими самыми тюками, которые валяются здсь на солом, — подогнутый коверъ, простенькiй комодъ у стны и жену мою Аню, безсильно плачущую тихими слезами у окна.
Въ окно чуть брезжитъ холодное петербургское утро, мороситъ мелкiй дождь, и длинныя струйки, что ползутъ по стеклу, мн кажутся продолженiемъ ея слезъ.
— Аня, говорю я, еще не поздно. Если хочешь, — я не поду.
Она отрывается отъ окна и падаетъ мн на грудь. Я ловлю ея мокрыя щеки, ея губы и цлую ее. Въ этихъ поцлуяхъ такъ много грусти и тоски.
— Нтъ, нтъ. Позжай, если такъ надо. Позжай…. Я не хочу быть теб помхой, позжай….
— Аня! Мы въ долгахъ. Здсь въ Петербург мы никогда изъ нихъ не выпутаемся. И поврь, что быть представителемъ громадной фирмы для меня гораздо лучше, чмъ вести то ничтожное торговое дло, которое разорило меня…. Но, повторяю теб, если теб это такъ тяжело — я не поду … еще не поздно!
— Христосъ съ тобой, — говорить Аня и крестить меня. — Возвращайся только скоре и не забывай!..
Бдная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.
Я игралъ на бирж и проигрался, кредиторы готовы были описать мою бдную обстановку до послдняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мн отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ издлiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случа прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ, убытка я не терплъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.
О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мн, заворачивая вещи и длая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — ‘башлыкъ’ … Она положила мн даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.
Свча дрожитъ въ жестяномъ фонар, и длинныя тни бгутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темне. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня дом мн хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая вывска на абиссинскомъ язык будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазин единоврца-москова….
И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома…
Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, мъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь { Тэчь — абиссинскiй хмльной напитокъ, приготовляемый изъ меда, съ примсью листьевъ растенiя гёша, подобнаго нашему хмлю по свойствамъ.}, который мн приносятъ изъ сосдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ {Гомба — глиняный кувшинъ, имющiй шарообразную форму и длинное горлышко.}, заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мсяцъ торгую въ Аддисъ-Абеб. Два раза здилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мломъ, хижина разбита на дв половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одты въ блыя рубашки и штаны и прекрасно мн помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я ‘христiанинъ-московъ’ одной съ ними вры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмст со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiзжалъ на мул въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидк, расшитой золотомъ, сидлъ на альг {Альга — постель, образованная изъ деревянной рамы на ножкахъ, обтянутой ремнями и накрытой коврами.}, покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стакан и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и блыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.
Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ блыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббун о братств между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жар днемъ, — когда отвсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавк становится душно, и запахъ кумача длается особенно рзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрлять дикихъ гусей на Хабан, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погон за козами…
У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нсколько абиссинцевъ. Они недлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядвшуюся имъ вещь, справляются о цн, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мн, объявляя, что вещь — ‘кефу’ — скверная и этой цны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мн отдать ее, назначая цну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мн и, раскритиковавши вещь, набавить немного цну. Такъ длится иногда съ недлю, но въ конц концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цну….
У меня есть и знакомые. Нердко ко мн заходятъ въ гости полковники и генералы. Я угощаю ихъ чаемъ съ печеньемъ, и мы бесдуемъ о политик. Два французскихъ негоцiанта, мои конкуренты, тоже не брезгаютъ моимъ хлбомъ-солью. Особенно толстякъ Савурэ, десятый годъ торгующiй въ Аддисъ-Абеб, любитъ зайти ко мн поболтать. Время летитъ незамтно, капиталы прiумножаются, а вмст съ тмъ увеличиваются и шансы вернуться на родину. Дай-то Богъ!..
Однажды день выдался на рдкость жаркiй. Ни втерка, ни струи какой-нибудь прохладной, чтобы облегчить изнемогающее тло. Савурэ и знатный абиссинецъ Ато-Абарра сидятъ у меня за прилавкомъ, и мы допиваемъ третiй самоваръ. Потъ льетъ съ меня градомъ, мои гости тоже порядкомъ упарились.
— Э-эхъ, московъ! — дружелюбно хлопая меня по плечу, говорить сухой и темный, съ красивой черной бородкой Абарра: — все хорошо у тебя, а только некому хозяйствомъ твоимъ править. Тэчь у тебя плохъ, инжира суховата. Надо теб жениться!
Это предложенiе приводитъ Савурэ въ необыкновенный восторгъ.
Его полное лицо покрывается тысячью мелкихъ морщинь, а маленькiе глазки совершенно сжимаются и становятся узкими и влажными.
— Мосье, мосье! — восклицаетъ онъ, захлебываясь: — femme малькамъ. Харошъ, очень харошъ {Малькамъ — значить — хорошо — по абиссински.}.
Ему вторить и Абарра. Оба они находятъ мое положенiе весьма комичнымъ, и Абарра начинаетъ мн перечислять тысячи выгодъ, которыя я буду имть, если женюсь.
— Она будетъ печь инжиру… готовить тэчь, бранить слугъ, считать куръ, стирать блье, мазать глиной домъ, толочь зерно, ткать пряжу, чистить ружья … она будетъ любить тебя….
— О-о-о-э, — взвизгиваетъ Савурэ: — она будетъ любить тебя. Малькамъ! Очень харошъ!
— Ты возьмешь молодую абиссинку изъ хорошаго дома, и ты станешь совсмъ абиссинцемъ.
— Совершеннымъ абиссинцемъ, — повторяетъ Савурэ и протягиваетъ къ самовару свой допитый стаканъ.
Я наливаю ему, себ и Абарра чаю, подливаю сквернаго, пахучаго англiйскаго рома, и мы на нкоторое время погружаемся въ молчаливое созерцанiе полныхъ стакановъ. Въ моей лавк температура становится невозможной, но на воздух еще хуже, паритъ и ломитъ вс кости отъ жары. Я ложусь на скамь, покрытой шкурой леопарда, моему примру слдуютъ и гости. Ромъ, котораго въ избытк хватилъ Абарра, клонитъ его ко сну, и онъ клюетъ носомъ. Савурэ мурлычетъ какую-то псню по-французски, а я размышляю…..
Абиссинки и галласски, вс т женщины, которыхъ я видлъ на пути отъ Харара до Аддисъ-Абебы, сомалiйки и данакили пустыни, мелькаютъ передо много, то полными обнаженными, черными, какъ эбеновое дерево, торсами, то худыми костистыми плечами, выдающимися изъ-подъ грязныхъ тряпокъ, то пестрыми платками и шалями, бусами и кольцами, и темными выразительными глазами. Сквозь эту вереницу черныхъ и коричневыхъ лицъ встаетъ на секунду блдное, грустное личико моей Ани съ простыми синими глазами, въ которыхъ свтится безысходная тоска и грусть, встаетъ и заслоняется туманной дымкой пространства: морей, ркъ и горъ, отдляющихъ меня отъ Россiи. Я пытаюсь возобновить въ памяти вс т хребты, которые мн пришлось перевалить, и путаюсь въ самомъ начал. И снова темныя женщины окружаютъ меня.
Я смотрю на дремлющаго Савурэ, на спящаго во всю Абарра, смотрю на свою лавку, на просторную комнату сзади нея, и мн начинаетъ казаться, что жениться на абиссинк было бы не дурно. Я гоню эту мысль, но она не уходитъ отъ меня, и я не могу уже отъ нея отдлаться.
Выла суббота. На аддисъ-абебскомъ базар — ‘габай’, собралось тысячъ до пяти народа.
На обширномъ склон холма, вершина котораго была занята магазинами негуса, окруженными частоколомъ, торговцы и торговки разложили свой товаръ. На вышк сидлъ начальникъ, ‘шумъ’ базара, и наблюдалъ за порядкомъ. Оставивъ мула внизу у моего прiятеля Савурэ, я вдвоемъ со слугою толкался среди темной толпы, покрывавшей площадь. Торговцы разложили свой товаръ прямо на земл. Тутъ были и громадныя груды готовыхъ блиновъ инжиры, наложенныя на круглыя соломенныя корзиночки, и красный перецъ, натолченный мелкимъ порошкомъ, и зерна дурры, и мука, и куски каменной соли, обточенной брусками и употребляемой вмсто денегъ, и пузатыя гомбы съ тэчемъ и листья хмельнаго ‘геша’, и головки чеснока и доски толщиною въ четыре дюйма, и жерди, и бамбукъ, и сахарный тростникъ, и солома, и ячмень, и даже верблюжiй пометъ, употребляемый вмсто топлива. Тутъ продавали муловъ, и покупатели катались на нихъ взадъ и впередъ, пробуя ихъ проздъ или съ криками пуская вскачь. Тамъ кавалеристы въ блыхъ плащахъ, размахивая ногами и хлопая локтями, скакали, выхваляя силу и рзвость своихъ коней. Крикъ, гомонъ, споры, абиссинская рчь, перемшанная съ гортаннымъ говоромъ галласовъ, криками сомалей-полицейскихъ, прогуливающихся среди толпы въ синихъ итальянскихъ плащахъ, и возгласами худыхъ скелетообразныхъ данакилей, разлегшихся возл каравана верблюдовъ, вытянувшихъ свои, морды наполняли площадь.
Геразмачъ, тысяченачальникъ, предшествуемый двумя слугами, изъ которыхъ одинъ несъ его двуствольное ружье, а другой — раззолоченный узорчатый, круглый щитъ, детъ на мул въ богатомъ набор и помахиваетъ надъ головами разступающейся толпы тонкой жердью. Надъ черными курчавыми волосами его поднимаются золотистыя пряди львиной гривы, огненнымъ внцомъ окружающей лобъ и придающей ему дикiй, но красивый видъ, пестрый боевой плащъ и леопардовая шкура мотаются по плечамъ его, поверхъ блоснжной шамы и блой тонкой рубашки, стянутой краснымъ шагреневымъ патронташемъ. Сдло накрыто богатымъ суконнымъ чепракомъ, расшитымъ разноцвтными шелками. Сзади него бжитъ босоногая толпа ашкеровъ въ грязноблыхъ рубахахъ, съ кожанными патронташами на пояс и ружьями на плечахъ. Толпа разступается передъ нимъ, иные кланяются, иные спшатъ очистить дорогу….
Священникъ въ маленькой шапочк и съ хитрымъ, плутоватымъ лицомъ пробирается между корзинокъ съ инжирой, казакъ нашего посольства, въ громадномъ шлем, со звздой и отличiемъ на немъ, съ малиновыми погонами на блой рубашк, о чемъ-то споритъ съ продавцомъ гебса. Итальянскiй солдатъ въ пестрой зеленоватой чалм и синемъ суконномъ плащ съ чернымъ лицомъ, проходить, тревожно озираясь на мальчишекъ, преслдующихъ его криками: ‘али’, ‘али’ {‘Али’ — бранная кличка въ Абиссинiи. Передлана изъ слова itali итальянецъ, посл войны съ Италiей 1895 г.}.
Вдругъ среди этой толпы показалась женщина … Ихъ было много здсь, молодыхъ и старыхъ, продавщицъ и покупательницъ, но эта обратила мое особенное вниманiе. Она была очень молода и красива. Темное, почти черное лицо ея, съ короткими, густыми курчавыми волосами, блистало такой молодостью, наивностью и правильностью чертъ, что невольно влекло къ себ. Большiе, карiе глаза сверкали изъ-подъ густыхъ рсницъ какою-то тревогою. Ноздри прямого и тонкаго еврейскаго носа, не слишкомъ большого и правильнаго, были раздуты, а тонкiя красиво очерченныя губы то и дло змились улыбкой. Въ длинной блой рубах, свободно падавшей многими складками къ ногамъ и перевязанной у пояса веревкой, съ босыми ногами и полными обнаженными руками, она сидла по-мужски въ сдл, вложивъ большiе пальцы маленькихъ ногъ въ круглыя кольца стремянъ. Два ашкера, верхомъ на мулахъ, съ ружьями на правомъ плеч, провожали ее.
Она казалась мн бронзовой альмеей, соскочившей съ витрины изящнаго парижскаго магазина. Все въ ней было такъ красиво, такъ изящно, такъ полно воинственнаго, абиссинскаго благородства, что не заглядться на нее нельзя было. И я пошелъ за ней, любуясь ея свободной посадкой, гибкимъ станомъ и красивымъ изгибомъ темной, изящной шеи. Она обернулась и посмотрла на меня, Сердце мое забилось. Что думаетъ она обо мн? Но темные глаза съ коричневатыми блками свтились лаской и привтомъ, и, казалось, манили меня за собою. Я былъ русскiй разночинецъ, а она, повидимому, дочь знатнаго абиссинца, но, что изъ этого — въ эту минуту я зналъ и помнилъ лишь одно, что я блый, а она черная, а потому сословныхъ перегородокъ между нами не существовало! И я пошелъ за нею. Но ударъ по плечу остановилъ меня. Я не такъ испугался, какъ разсердился. Передо мною стоялъ Ато-Абарра. Почтенный Абарра выпилъ много тэча, а потому отяжеллъ и его тонкiя, стройныя, военныя ноги плохо ему повиновались.
— Самой гета, куда ты {‘Самой — гета’ — обращение вроде нашего, эй почтенный.}?
— Куда?! Кто эта двушка?
— Двушка? — Абарра прищурился, приложилъ ладонь къ глазамъ козырькомъ, и всмотрлся въ прозжавшую. — А хороша? . .
— Ты ее знаешь?
— Еще бы! — онъ подмигнулъ мн, и все его хитрое и пьяное лицо расплылось въ слащавую улыбку. — Вотъ теб и жена!
— Жена. Возможно ли? — воскликнулъ я. — Жена! Да ты знаешь ее, что ли?
— Мынну! Что за вопросы?! Конечно, знаю. Дочь баламбараса Машиша — Терунешь {Терунешь — въ перевод значить ‘чистенькая’ — обыкновенное женское имя.}.
И онъ, припрыгивая, побжалъ такъ легко, какъ только умютъ бгать абиссинцы, остановилъ двушку и, прикладывая руки къ груди и закрывая ротъ шамою, заговорилъ съ ней, длая мн знаки подойти. Я подошелъ и сконфузился. Я, большой блый московъ, сконфузился передъ маленькой абиссинской двушкой. Теперь, разглядвъ ее ближе, я увидлъ, что ей было не больше четырнадцати лтъ.
— Дэхна-ну, — сказалъ я, кланяясь и протягивая руку.
— Дэхна-ну, — отвтила она на привтствiе и протянула мн свою маленькую ручку.
О, милое созданiе! Ея пожатiе, слабое дтское, ея вдругъ потемнвшее отъ смятенiя лицо, были такъ милы, что мн безумно захотлось взять къ себ въ домъ эту малютку, разложить передъ нею свои шелки и бархаты, одарить, какъ царицу, и въ царской роскоши холить и беречь ее многiе годы.
— Терунешь, — говорилъ пьяный Абарра: — гета {Гета — господинъ. Ойя гутъ — восклицанiе, въ род, нашего: ‘скажите, пожалуйста!’} московъ на теб жениться хочетъ.
— Ойя гутъ, — воскликнула двушка, и лицо ея стало совсмъ чернымъ отъ краски, залившей щеки: — старый Абарра все говоритъ глупости.
И она пустила круглый плетеный поводъ своего мула. Онъ затопоталъ тонкими ножками по красной пыльной тропинк, и коричневая красавица исчезла въ пурпур пыли, озаренной яркимъ солнцемъ, на золотистомъ фон соломы полей и яркихъ лучей, а я остался рядомъ съ Абаррой, вдали отъ шумнаго Габайи и своего мула.
— Сосватаю. Клянусь святымъ Георгисомъ сосватою Iоханнеса-москова съ Терунешь. Что дашь за свадьбу? Хочешь — пятьдесятъ талеровъ баламбарасу Машиш и сабельный клинокъ ему же, а мн десять талеровъ и маленькiй ножикъ съ двумя лезвiями. Идетъ, что ли? Ой, недорого. Потому недорого, что московъ— христiанинъ и другъ Габеша… А Терунешь славная двушка. Я ее давно знаю. Она уметъ готовить тэчь, хорошо шьетъ. Она еще не была замужемъ. Ой, московъ, не прогадаешь !..
Я не отвчалъ словоохотливому Ато, расточавшему похвалы моей нареченной: мн было не до того.
Смуглое личико Терунешь, съ миндалевидными глазами и темными рсницами, заслонило блдный образъ Ани, съ ея простенькими глазками, и я забылъ ея сверную, холодную улыбку подъ жгучимъ небомъ Африки.
Не прошло и недли, какъ я быль уже женатъ на Терунешь. Это случилось очень просто. На другой же день посл встрчи, ко мн въ лавку зашелъ Абарра вмст съ Машишой. Машиша залюбовался маленькимъ перламутровымъ ножичкомъ со многими лезвiями и, какъ и вс абиссинцы, сталъ прицниваться къ нему.
— Подари его баламбарасу, — шепнулъ мн
на ухо Абарра.
Я послдовалъ его совту, и мой ножичекъ исчезъ въ рукав Машиши.
— Вотъ что Машиша, — сказалъ Абарра полушопотомъ своему прiятелю: — твоя дочь Терунешь приглянулась гета москову, онъ хочетъ на ней жениться.
Машиша принялъ гордое и надменное выраженiе.
— Если гета московъ дастъ мн всю свою лавку, двсти талеровъ и пять хорошихъ муловъ — я и тогда не отдамъ свою Терунешь за али. Къ тому же онъ нагадiй (купецъ), а дочери солдата неудобно быть замужемъ за купцомъ.
И онъ гордо, словно римскiй сенаторъ, задрапировался, въ свою шаму, и, опустивъ красивую голову съ сдыми курчавыми волосами, закрылъ подбородокъ угломъ шамы.
Мое сердце упало. Милая улыбка Терунешь не выходила у меня изъ головы. Посл такого категоричнаго отказа, мн и думать нельзя было о брак. Но Абарра думалъ иначе.
— Полно, гета, — тихо и вкрадчиво заговорилъ онъ: — Iоханнесъ, — не подлая итальянская собака, за которой, дйствительно, зазорно быть замужемъ благородной абиссинк. Iоханнесъ — московъ, братъ тхъ славныхъ москововъ, которые укротили нашихъ лошадей, и другъ ихъ святыхъ хакимовъ (врачей). Московъ христiанинъ и вритъ такъ же, какъ и мы. Онъ чтитъ святого Георгиса, молится въ нашихъ церквахъ, а аббуна Петросъ во время своихъ наздовъ изъ Анкобера не брезгаетъ бесдой съ умнымъ московомъ…
Машиша слушалъ молча и казалось, что-то соображалъ. Абарра же продолжалъ свою трескучую рчь такъ быстро, что я едва поспвалъ слдить за нимъ и понимать его слова.
— Терунешь здсь будетъ хорошо. Iоханнесъ будетъ баловать ее, если ты только не оберешь его до послдней нитки. Iоханнесъ дастъ теб пятьдесятъ талеровъ и хорошiй клинокъ. Онъ женится, чтобы навсегда распроститься съ холодной Московiей и стать совсмъ, какъ мы. Посмотри, еще негусъ отличитъ его, и онъ станеть совсмъ monsieur Ильгъ {Monsieur Ильгъ, швейцарецъ, двадцать съ лишнимъ лтъ живущiй въ Абиссинiи — первый министръ Менелика.}, первымъ лицомъ посл негуса. Разв худо было у Ильга его жен?
— Да, ей жилось хорошо, пока Ильгъ не създилъ къ французамъ, и не привезъ себ блую жену.
— Э, другъ мой, что загадывать! Двушка уже въ годахъ. Ей пятнадцать лтъ. Хуже будетъ, какъ какой-нибудь простой ашкеръ украдетъ ее и обвнчается у аббы. Тогда и денегъ онъ теб не дастъ, и брака ты не расторгнешь!
Это убжденiе, казалось, поколебало ршимость Машиши, и лицо его стало мене угрюмо.
— Надо спросить у самой Терунешь. Хочетъ ли она идти за москова?
— Хорошо, спросимъ. А теперь выпьемъ-ка московскаго чаю, да араки (водки). Посмотри, какъ живетъ Iоханнесъ. Я бы худого для твоей дочери не посовтовалъ.
Горячiй чай, который подавалъ намъ въ жестяныхъ стаканахъ Лифабечу, варенье, леденцы, а главное ромъ и водка склонили Машишу въ мою пользу.
— Я вижу, — сказалъ онъ: — что Московъ хорошiй человкъ, но такъ дешево я не отдамъ за него свою дочь.
Абарра началъ торговаться, какъ торговался онъ изъ-за штуки матерiи, фунта сахара или старой шамы. Машиша сбавлялъ цну за свою Терунешь, но въ это воскресенье они такъ ни на чемъ и не ршили и ушли, покачиваясь и поддерживая другъ друга.
На другой день рано утромъ ко мн пришелъ Абарра и сказалъ, что, если я набавлю два ружья, то Машиша согласенъ отдать за меня дочь.
Посл этого приступили къ свадьб. Явились ко мн гости, ‘шумъ’ квартала, въ которомъ я жилъ, одинъ тысяченачальникъ — кеньазмачъ въ темномъ плащ, какiе-то старики, нсколько ашкеровъ изъ гвардiи царицы Таиту, выпили массу тэча, поли несмтное количество инжиры, мн пришлось, по уговору Абарры, зарзать двухъ барановъ, при чемъ старики чуть не подрались изъ-за шкуръ. Машиша и Абарра напились почти до безчувствiя, и наконецъ, къ закату солнца разошлись, а старуха-мать Терунешь привела ко мн невсту. Къ ея приходу я приготовилъ ей подарки, бусы, шелки, кусокъ атласа и бархата. Она не врила своимъ глазамъ.
— Это ты все мн! — говорила она съ блестящимъ отъ восторга лицомъ: — Мн! Какой ты добрый!.. И она кидалась цловать мои руки. Я насилу заставилъ ее подняться и поцловалъ ея нжныя, какъ шелкъ, щеки и губы. Она опять почернла, видимо конфузясь, и передъ зеркаломъ стала навшивать на себя бусы и ленты. Она не могла сдержать своего восторга, смялась, какъ маленькая двочка, и, какъ ребенокъ, хлопала въ ладоши. Ея радость доставляла мн искреннее удовольствiе. Потомъ, она подошла ко мн, стала на колни и поцловала мои сапоги. Я насилу поднялъ ее, посадилъ подл себя и, какъ умлъ, сталъ объяснять ей, что теперь она моя жена, что она совершенно равна мн, что она будетъ обдать вмст со мной, что она моя помощница, мой другъ, моя жена… Но все это видимо плохо укладывалось въ маленькой курчавой головк, и посл моей рчи она низко поклонилась мн и тихо, тихо, произнесла:
— Гета — я раба твоя!..
— Ну, пусть будетъ такъ! — воскликнулъ я, искренно любуясь молодою женою своею. — Пусть такъ — ты моя раба, а я твой рабъ.
Я былъ влюбленъ въ свою малютку-жену, она тоже очень привязалась ко мн. Когда я по утрамъ сидлъ въ своемъ магазин и бесдовалъ съ покупателями, она въ сосдней комнат отдавала распоряженiя слугамъ, и ее, казалось, тшила возможность заказывать обдъ, кормить куръ, барановъ и муловъ. Она сама здила на габайю, прикрывъ лицо до самыхъ глазъ шелковымъ платкомъ, и, когда она возвращалась, я видлъ только ея весело смющiеся карiе глазки. Она легко спрыгивала съ мула и, скинувъ платокъ, радостная бросалась мн на шею и покрывала меня поцлуями. Потомъ, отойдя отъ меня на шагъ, она испытующе смотрла на меня своими глазами и тихо говорила: ‘Гета — я тебя ничмъ не обидла, ничмъ не разсердила?’ — и покорно цловала мою руку.
Она училась говорить по-русски. А какъ забавно она картавила, — совсмъ, какъ француженка. Я любилъ слушать ее, какъ она твердила слова за стнкой, заучивала цлыя фразы, чтобы порадовать меня. Она жила только мною. Вн меня для нея не было никакихъ интересовъ. Если я скучалъ, и она скучала и робко смотрла на меня, или брала инструменту напоминающiй бандуру, и, перебирая струны, пла псню безъ мотива, безъ словъ. Но стоило мн улыбнуться, и она кидалась ко мн, садилась у моихъ ногъ, опиралась на мои колни и, ласково глядя мн въ лицо и перебирая мои пальцы, пвучимъ голосомъ разсказывала мн, какъ она меня любить.
— Безъ тебя для меня нтъ ни свта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою двочку, и солнце не станетъ свтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..
Ея карiе глаза становились совсмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.
— Умретъ, — тихо говорила она: — и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы вс знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера… На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета… Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустын, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами… Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..
Ко мн заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мн угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.
Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку… Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свт лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лса, какой блый снгъ и морозы — и она то пугливо жалась ко мн, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрла на меня восхищенными глазами и спрашивала: ‘Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!’
— Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.
— О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы теб было такъ же хорошо, какъ мн теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ дом въ Петербург, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя…
Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.
— Зачмъ ты продаешь шамы по полтора талера? — вдругъ спрашивала она меня. — Абиссинцы охотно дадутъ два. У monsieur Савурэ он стоятъ два талера и соль. Не надо такъ уступать и быть такимъ податливымъ. Абиссинцы любятъ торговаться. А если ты хорошiй купецъ — ты долженъ дорожить товаромъ, мы разбогатемъ и подемъ къ теб. И ты тогда не будешь больше печальный и не будешь искать тхъ семи звздъ, что горятъ надъ горами и про которыя ты говорилъ, что он покровительствуютъ земл москововъ… Тоже и за сахаръ надо брать одинъ талеръ, а не три соли. Всюду берутъ талеръ… А ножи… Да за ножи всегда дадутъ три талера, чтобы они ни говорили. Пусть бранятся. Ножи всякому нужны, и всякiй охотно заплатить за ножъ… Дай, я буду торговать… О, дай только! Я теб скоро соберу столько денегъ, столько, что ты вернешься къ себ. И теб будетъ хорошо, и мн будетъ не худо… Правда?.. Дома ты больше будешь любить меня?..
И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрла на меня восхищенными глазами.
Бдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорйшемъ возвращенiи, она и не подозрвала что дйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звздъ Большой Медвдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина…
— Гета — тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мн Терунешь — Ты не сердишься? .. Ты чмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною… Прости меня Гета!..
Но я ничего не отвтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцловалъ въ лобъ и послалъ спать…
Наступило тропическое лто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюн загремлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гд-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернли, сгустились, солнечный свтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмсто отдльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный втеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рам моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ втеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрзывала необычайно рзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумлъ по холсту на моей крыш, и на двор журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядть среди звздъ.
Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильне, чмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на неб, а въ три часа ураганъ свирпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревла и пнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звздами, и, казалось, смялось надъ тми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ земл показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмст съ тмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ чернозем, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цны. Мои капиталы стали быстро рости.
Терунешь привязалась ко мн еще больше, но, странное дло, чмъ больше она меня любила, тмъ холодне становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рже видлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видлъ ее только въ т минуты, когда хотлъ ее видть и ласкать. Теперь она всегда была при мн, и то, чего, я прежде не замчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мн слышался запахъ чеснока въ моемъ дом, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цлые дни мы просиживали вмст, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бжалъ на дворъ, смотрлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонт полярную звзду.
Тогда Терунешь выбгала ко мн, тревожно хватала меня за руку и говорила: — ‘пойдемъ’. Она увлекала меня въ хижину, зажигала лампу, доставала ящикъ съ деньгами и считала звонкiе и свтлые талеры, раскладывая ихъ кучками по двадцать штукъ на стол.
— Три тысячи, — говорила она мн, восхищенно хлопая въ ладоши: — три тысячи двсти двадцать два, и еще есть соли… — А! Хорошо!.. Не грусти — мы скоро удемъ отсюда, и теб будетъ хорошо.
Я пожималъ ей руку, но мое сердце молчало, и я искалъ и не находилъ ни слова сочувствiя, ни тни любви къ моей маленькой Терунешь. Любовь, такъ быстро захватившая меня, такъ же быстро и сгорла, и, вмсто яркаго пламени страсти, остался лишь холодный пепелъ, подъ которымъ разгоралась угасшая было любовь къ моей русской, родной Ан…
— Сколько нужно талеровъ, чтобы дохать до Петербурга? Три тысячи мало? .. Ну, а пять тысячъ?.. Я думаю, что пяти тысячъ достаточно — это вдь очень много!!. Мы подемъ на своихъ мулахъ. Мой отецъ дастъ намъ своихъ до Харара, и его солдаты проводятъ насъ… А какъ ты обрадуется, когда снова увидишь море, высокiе дома и своихъ москововъ… И я тогда буду счастлива, еще счастливй, чмъ теперь… Я бы и теперь была счастлива, но я вижу, что ты все недоволенъ, — вотъ и я тоскую.
Бдная, бдная Терунешь! Какъ могъ я ей сказать въ эти минуты, что я не покупаю новыхъ товаровъ потому, что деньги скоплены, и я жду только случая, чтобы ухать въ Россiю, одному, безъ маленькой Терунешь, ухать къ Ан…
И я хмурился и молчалъ, и зналъ, что настанетъ, и скоро, тотъ день, когда я прощусь съ нею и убью ее на вки, оставлю здсь съ разбитымъ сердцемъ, съ навсегда загубленною жизнью.
И, — стыдно сознаться, — я искалъ случая, чтобы придраться къ ней, искалъ въ ней недостатковъ, но чмъ боле я бранилъ и сердился на нее, тмъ ласкове становилась она и больше любила….
Это приводило меня въ отчаянiе, и я все откладывалъ роковую развязку…
Я помню, какъ сейчасъ, этотъ день. Лто прошло. Ливни прекратились. Стояла роскошная тропическая осень. Травы были въ ростъ человка, чудные цвты цвли и благоухали между ними. Терунешь приносила мн цлые букеты и гирляндами украшала мою хижину. Въ ея глазахъ свтился какой-то особенный огонекъ, и мн нечего было долго догадываться: она была матерью… Матерью моего ребенка!
Отъ одной этой мысли меня бросало въ жаръ. А Терунешь не понимала моего душевнаго состоянiя и ласкалась ко мн попрежнему, будто гордясь своимъ положенiемъ.
Однажды, ко мн въ лавку зашелъ старикъ поваръ Захарычъ изъ посольскаго двора.
Поворчавъ и пославъ тысячу проклятiй Абиссинiи и абиссинцамъ, назвавъ себя старымъ дуракомъ за то, что похалъ въ такую даль, онъ подалъ мн свою заскорузлую руку, потомъ потянулся и вытащилъ изъ-за пазухи конвертъ. Это было письмо ко мн отъ моей Ани.
Она писала на-авось. Все письмо было проникнуто любовью ко мн. Она ни на минуту не переставала думать обо мн, любить меня. ‘Прiзжай скоре, — писала она въ заключенiе — Ты пошлешь мн телеграмму о дн твоего прiзда, и я встрчу тебя на борту парохода. Прiзжай, мой ненаглядный!. .’
Я плясалъ и прыгалъ по хижин къ великому удивленiю Захарыча и смху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазин.
— Что ты, съ ума спятилъ? — сурово остановилъ меня Захарычъ.
— Домой, Захарычъ, ты пойми, я ду домой… Когда? . . Сегодня, завтра, какъ можно скоре.
— Отъ кого письмо-то? — попрежнему сурово буркнулъ Захарычъ.
— Отъ жены.
— Отъ жены…. А эта какъ же?.. Не хорошо, — и Захарычъ кивнулъ головой на входившую въ это время Терунешь.
Кровь бросилась мн въ голову. Эта!? — Я и не подумалъ. Неужели эта ?! Эта маленькая коричневая абиссинка можетъ стать мн поперекъ пути…. Она можетъ разлучить меня съ Аней…. Омрачить мое счастье, въ Россiи ? ! Да никогда!.. Для Ани я выброшу ее вонъ, я уничтожу ее, какъ уничтожилъ въ сердц своемъ, какъ пересталъ любить… Она противна мн со своими розовыми пятками и ладонями. Ея тонкiя, страстныя губы меня злятъ, а этотъ носъ съ раздувающимися ноздрями, это рабское покорное выраженiе всего лица…. О! если только она слово скажетъ протеста!.. Если она посметъ хоть подумать разлучить меня съ Аней! — Лучше бы ей никогда не видать этого подлаго, безоблачнаго неба, этихъ желтыхъ горъ, и зеленыхъ долинъ!!. Мы напились съ Захарычемъ чаю, и она прислуживала намъ, а я не обращалъ на нее вниманiя, смотря на нее, какъ на Лифабечу или кого-нибудь изъ слугъ.
Терунешь ходила, какъ виноватая, тихо и робко смотря мн въ глаза и не зная, какъ угодить. Захарычъ ушелъ, я возился въ лавк: мн не хотлось остаться съ глазу на глазъ съ моей второю женой. Но идти было нужно. Она сидла въ углу комнаты на ящик, накрытомъ цыновкой, охвативъ руками колни и поникнувъ головой. Она давно такъ сидла. Я вошелъ и, не обращая на нее вниманiя, сталъ возиться въ углу.
— Гета! — тихо окликнула она меня.
— Мынну? {Мынну — что такое?} — сурово отозвался я.
— Гета, ты сердитъ на что-то? Маленькая Терунешь прогнвила тебя? Прости меня, Гета.
— Я не сердитъ на Терунешь, — сурово сказалъ я, не глядя на нее.
— Нтъ… Ты обманываешь меня. Ты получилъ бумагу изъ Московiи, и ты ей обрадовался.
— Теб какое дло?
— Я жена твоя, Гета. Я твоя рабыня…
Я люблю тебя, Гета.
— Нтъ! — воскликнулъ я и внезапно почувствовалъ, какъ страшный приступъ гнва охватилъ меня: — нтъ! Ты не жена мн. Кто насъ внчалъ ? Скажи…. У меня есть другая жена! Тамъ, на Руси… а ты… Тебя я не люблю и не хочу… и мн не надо тебя!.. Мынну!? Ты меня любишь! Да я-то! Пойми: я тебя не люблю…
Она сидла, подавленная горемъ, и по мр моихъ словъ все ниже и ниже склонялась. Я замолчалъ, и вдругъ она встала, кинулась на колни, и, простирая ко мн руки поползла ко мн.
— Гета, возьми меня съ собою къ московамъ. Я никому не скажу, что я твоя жена. Я буду твоей рабыней, рабыней твоей… твоей жены!..— И она зарыдала…
— Нтъ, Терунешь, — холодно сказалъ я. — Этого никогда не будетъ. Ты вернешься къ своему отцу завтра. Я подарю теб сто талеровъ, и ты забудешь меня.
— Я забуду тебя!.. Нтъ, Гета… Я умру… И сто талеровъ мн не нужно. Я не за деньги тебя любила…
Она замолчала, будто что-то соображала, вдругъ вскочила, какъ изступленная, и дико закричала, поднимая руки кверху.
— А! Гета?.. Нтъ… Этого не будетъ… У насъ есть Менеликъ, царь-царей! Онъ насъ разсудитъ… Я твоя! У меня будетъ твой ребенокъ! — Я была теб врной женой… Ты не бросишь меня… Нтъ… Нтъ… Я … пойду … я скажу … я … я попрошу…
Она забилась на полу въ нервной истерик.
Я холодно пожалъ плечами и вышелъ на улицу. Что могъ я сдлать! ? Я не любилъ ее больше, меня звала моя Аня….
И я смотрлъ, смотрлъ на темное небо на ясныя звды и думалъ о счасть вернуться домой…
Вс эти дни Терунешь ходила, какъ помшанная. Иногда ею овладвало чувство сильнаго безпокойства, она сдлала себ мула, вызжала и сейчасъ же возвращалась домой, но чаще она сидла въ углу комнаты, неподвижная и задумчивая. Если я былъ въ хижин, она смотрла на меня съ тихой мольбой. Я распродавалъ и вымнивалъ оставшiеся у меня товары, длалъ ящики, покупалъ муловъ для обратнаго пути. Я считалъ дни…
Наступилъ осеннiй праздникъ св Георгiя. Въ большой каменной церкви должно было быть въ этотъ день торжественное богослуженiе въ присутствiи двора и негуса. Терунешь съ утра умывалась и причесывалась, она одла свою лучшую тонкую шелковую рубашку, перекинула черезъ плечо шаму съ широкой красной полосой, повязала голову пестрымъ платкомъ, надла на шею бусы и монисто и пшкомъ пошла черезъ Хабану на церковную площадь. Давъ отойти ей подальше, я послдовалъ за нею, стараясь держаться въ сторон и не попадаться ей на глаза. Я боялся ея ршимости, боялся негуса, полновластнаго владтеля Эiопiи, наконецъ боялся мести ея родственниковъ. Чувство это было гадкое, подлое, гнусное. Мн хотлось удрать отъ нея, положить между нею и мною безконечное пространство, массивныя горы, дремучiе лса и океанъ. Тамъ, въ Россiи, я могъ быть спокоенъ за себя, а здсь я волновался. Терунешь шла легкими шагами, осторожно перепрыгивала съ камня на камень, между струями мутной Хабаны, голова ея была опущена, она прикрывала лицо свое угломъ шамы до самыхъ глазъ и не оглядывалась.
Меня обгоняли абиссинцы, торопившiеся на праздникъ. Съ шумомъ пробжалъ отрядъ солдатъ въ чистыхъ блыхъ рубахахъ и шамахъ съ ружьями на плечахъ, со звриными и бараньими шкурами на спин, за ними на большомъ широкомъ, статномъ мул, съ роскошной, украшенной серебромъ и золотомъ, уздою и нагрудникомъ, съ расшитымъ шелками сдломъ, со щитомъ, обитымъ золотомъ на правой рук, халъ молодой человкъ, съ красивымъ умнымъ лицомъ и маленькой раздвоенной черной бородкой — это былъ расъ Микаэль, родственникъ негуса. Львиная грива моталась надъ его лбомъ, а золотистая шкура льва падала блестящими складками съ его плечъ. За нимъ, въ черной атласной накидк, на сромъ мул, съ ружьемъ за плечами рысилъ старикъ — его адъютантъ и оруженосецъ. А сзади опять толпа ашкеровъ съ говоромъ бжала за своимъ начальникомъ, торопясь къ храму. Въ сторон отъ тропинки на желтомъ фон выгорвшей степи видны были скачущiя фигуры кавалеристовъ, еще дальше — въ черной широкой шляп и черномъ плащ торопливой ходой на мул спускался начальникъ полицiи и военный губернаторъ Аддисъ-Абебы — Азачъ Гезау.
Чмъ ближе къ церкви, тмъ больше становилось народу. На широкой и пыльной дорог толпились худые, изморенные, военноплнные галасы, удалявшiе камни съ пути Менелика. Сама площадь была запружена тысячной толпой. Море черныхъ головъ колыхалось на бломъ фон плащей и рубашекъ. Сверкнетъ между ними ружейный стволъ или золотое шитье офицерскаго пестраго лемпта, и опять головы и головы. И среди нихъ, у самой дороги я увидалъ маленькую головку Терунешь, и мое сердце шибко забилось, и я почувствовалъ себя такимъ беззащитнымъ среди массы чуждыхъ мн людей. Удрать бы! — Но любопытство, желанiе знать, что предприметъ Терунешь, заставило меня остаться на мст. Народъ все прибывалъ. Изъ церкви медленно и протяжно неслись удары благовста, на паперти видна была статная фигура Аббуны Матеоса, въ полномъ облаченiи, съ узорчатымъ квадратнымъ золотымъ абиссинскимъ крестомъ въ рукахъ. Кругомъ сверкали серебромъ, цвтнымъ атласомъ и шелкомъ — боевые плащи геразмачей и кеньазмачей, пестрыя леопардовыя шкуры, шкуры черныхъ пантеръ, темные мундиры посланниковъ, красные и голубые мундиры и мохнатыя шапки нашихъ казаковъ.
Ждали негуса… Въ толп былъ слышенъ тихiй ропотъ, все тснилось ближе къ церкви, откуда несся ароматъ ладана. Люди давили другъ друга, потли, дышали чеснокомъ и шептались. Вдали раздались частые и пронзительные крики: а-ля-ля-ля-ля!.. Негусъ показался за ркой. Толпа его ашкеровъ, съ ружьями, окутанными краснымъ кумачомъ, конные солдаты, солдаты на мулахъ, звонко щелкая длинными палками по затылкамъ, разгоняли народъ. Народъ разступался и преклонялъ колни. Иногда среди криковъ покорности звучали рзкiе возгласы: ‘абьетъ, абьетъ!’ {Абьетъ — жалоба.}, но непокорнаго усмиряли палки, толпа ашкеровъ затирала его, и негусъ халъ между шпалеръ колнопреклоненныхъ людей. На немъ была срая фетровая шляпа съ широкими полями, парчевой лемптъ, подарокъ Русскаго царя, опускался съ плечъ, впереди его мула несли громадный серебряный щитъ съ эмалевымъ русскимъ гербомъ, а на правомъ боку негуса висла шашка въ ножнахъ, усянныхъ брильянтами. Немного поодаль отъ негуса хала царица Таиту въ парчевомъ убор Русской царицы украшенномъ самоцвтными камнями. Малиновый шелковый зонтикъ на длинной палк вислъ надъ головою императора и издали обозначалъ его мсто. Сзади шла опять толпа ашкеровъ въ блыхъ рубахахъ и плащахъ, съ ружьями и длинными палками, съ пестрыми — желтыми, зелеными и красными значками. И все это бжало, стремилось широкимъ потокомъ, шумя и крича подъ неустанные клики покорности: а-ля-ля-ля-ля!
Щитъ отражаетъ солнце, парча горитъ, самоцвтные камни сверкаютъ. Доброе, полное лицо негуса съ черной бородой холодно, и только глаза привтливо улыбаются, негусъ. кланяется на вс стороны и тихо говоритъ: — ‘дэхна ну’!.. Даже мое сердце сильно забилось при вид этой картины шествiя монарха эiопской имперiи. Что же испытала маленькая тихая Терунешь?
Куда двалась ея ршимость. Я видлъ только, какъ и она преклонила колни и исчезла въ толп народа и ашкеровъ.
Караковый мулъ Менелика съ широкой грудью, украшенной золотымъ подперсьемъ, поводя длинными красивыми ушами, не идетъ, а катитъ къ паперти. Толпа останавливается, Менеликъ слзаетъ, снимаетъ шляпу и идетъ въ церковь. За нимъ слдуютъ его расы и начальники. Шумъ на площади постепенно умолкаетъ. Еще слышны торопливые ‘мынну, мынну’ офицеровъ, усмиряющихъ солдатъ, но и они скоро стихаютъ. Чей-то сдавленный крикъ, причитанья и плачъ раздаются еще долго въ глубин толпы… Уже не Терунешь ли это плачетъ?.. Но и они прекратились. Высокое темносинее небо безмолвно виситъ надъ толпой. Золотистыя горы отражаютъ лучи и сверкаютъ на горизонт. Отъ высокихъ смоковницъ и банановъ ложится густая отвсная тнь. Стая голубыхъ, какъ сталь, дроздовъ съ легкимъ крикомъ перелетаетъ съ дерева на дерево.
Изъ церкви слышны мрные протяжные звуки. Абиссинское богослуженiе началось… Сначала это какой-то нескладный вой. Носовые звуки преобладаютъ, иногда голоса гудятъ, какъ кларнетъ. Къ нимъ присоединяются рзкiе удары барабана, потомъ звенятъ бряцала, и струнный инструментъ подаетъ свои ноты. Размахъ мелодiи становится шире и веселе. Меланхоличныя ноты начинаютъ уступать мсто боле веселымъ, вскор первыя совершенно пропадаютъ, будто капли печальной росы при первыхъ ударахъ лучей жаркаго солнца. Барабаны бьютъ часто и на нсколько нотъ, звоночки звенятъ, а мелодiя отбиваетъ особый медленный ритмъ. Въ двери храма видны священники. Они идутъ поднимая ноги и одновременно присдая, въ тактъ пнiю. Они обходятъ вокругъ квадратнаго алтаря, расписаннаго al fresco картинами священной исторiи. Блый дымъ кадильницъ клубится и таетъ на солнечныхъ лучахъ. Лица видны въ полутуман, пестро расшитыя, темныя, усянныя золотомъ и серебромъ одянiя священниковъ развваются въ полумрак храма. Ритмъ пснопнiя становится оживленнй, а съ нимъ и танецъ священниковъ чаще и энергичнй. Сквозь звуки голосовъ, сквозь рокотъ барабановъ и звонъ бряцалъ слышенъ мрный топотъ ногъ по земляному полу.
Пнiе на минуту обрывается. Являются новые священники, а съ ними и новая пляска.
Богослуженiе длится боле двухъ часовъ. Становится жарко, потъ течетъ градомъ, отвсные солнечные лучи пекутъ голову и безжалостно жгутъ плечи. Пнiе беретъ самый частый, быстрый ритмъ, барабаны бьютъ чуть не дробь, бряцала шумятъ. Присдая и вскакивая, размахивая руками и кланяясь, ходятъ священники. Къ ихъ толп примыкаетъ Менеликъ, расы и начальники. Топотъ ногъ, дикiя вскрикиванья иногда заглушаютъ мелодiю псни. Страшно смотрть на этихъ людей. Но я протискиваюсь ближе, гляжу и вижу что потныя утомленныя лица сiяютъ восторгомъ. Вотъ полное, круглое, обрамленное черной бородкой, лицо царя-царей, добрые и умные глаза сiяютъ неземнымъ блескомъ, губы шепчутъ слова священныхъ гимновъ, а душа унеслась къ Тому, въ честь Котораго много тысячъ лтъ въ этихъ же жаркихъ странахъ царь Давидъ скакалъ и плясалъ передъ скинiей, слагая вдохновенные псалмы.
Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мн кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню…
Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: ‘Георгисъ, Георгисъ’, темныя лица слдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ….
И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пснопнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску…
Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: ‘а-ля-ля-ля-ля’ негусъ садится на мула и детъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на срыхъ коняхъ, детъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой, я вижу, какъ они спускаются къ Хабан, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.
Блыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонт и ползутъ въ разныя стороны.
Я ищу глазами въ окружающей церковь толп Терунешь, но ея нигд не видно. Величiе и блескъ императора ослпили ее, и она не посмла жаловаться на меня. Я узжаю завтра, что бы тамъ ни было.
Ко мн подходитъ слуга епископа аббуны Петроса. Аббуна замтилъ меня въ толп и приглашаетъ къ себ на трапезу…
Пойду…
Отъ аббуны Петроса я вернулся домой уже вечеромъ. Утомленная празднествомъ, Аддисъ-Абеба спала. Звзды мирно свтили на безоблачномъ неб, очертанiя предметовъ въ ясномъ и рдкомъ воздух рисовались безобразными черными пятнами. Въ хижин моей было темно. Вс вещи уже были уложены, вьюки заготовлены. Я зажегъ фонарь и осмотрлся. Постель и вещи Терунешь были не тронуты, хижина была пуста. Очевидно, она еще не возвращалась. Но мозги мои отяжелли отъ излишне выпитаго тэча, голову ломило, и я не сталъ раздумывать о томъ, куда могла дваться абиссинка. Слуги спали, и лишь у дверей калитки сонный ‘забанья’ {Забанья — часовой.} окликнулъ меня. Я прошелъ къ своимъ ящикамъ, замнявшимъ мн постель, легъ и скоро заснулъ тяжелымъ, пьянымъ сномъ. Проснулся я еще ночью. По крайней мр, въ хижин было темно, и звзды глядли мн въ окна. Тоска давила мн грудь. Какая-то унылая псня звенла и переливалась за стной — это она и мучила меня во сн, терзала, и не давала покоя. Плъ женскiй голосъ, сбивался и снова заводилъ грустную псню. Я прислушался. Слова, перебиваемыя трелями и фiоритурами, звучали явственно. Это была псня тоски по чужеземной стран, въ которую но можетъ, въ силу привязанности къ родин, попасть абиссинецъ. Я слышалъ теперь явственно каждое слово африканской псни:
Доро энкуляль энжи,
Атуоддэмъ арьера.
Ямосковъ агэръ
Мытууа бахэръ лай лиммара {*}.
{* Точная абиссинская псня. Переводъ ея:
Любитъ курица яйца,
А коровье молоко не любитъ.
Возьми меня въ Россiю,
Въ свой заморскiй домъ.}
Пла женщина, кончала куплетъ и заводила его опять сначала.
Я не вытерплъ и окликнулъ: — кто тамъ?
Пнiе прекратилось, дверь прiотворилась, и въ хижину мою вошла некрасивая, изрытая оспой, сестра Терунешь — Уоркнешь {Уоркнешь значитъ: золотая.}.
— Что случилось? Зачмъ ты здсь?..
— Проводить тебя, Гета, вмсто жены твоей.
— А гд же Терунешь? — тревожно спросилъ я. Предчувствiе чего-то недобраго охватило меня.
— Она въ тюрьм. Закована въ цпи и посажена въ тюрьму.
— За что?
— Вчера, когда негусъ подъзжалъ къ Геби, она бросилась къ его мулу съ криками: отпусти меня къ московамъ! Ее схватилъ Азачъ Гезау и ее допрашивали. Она опять просилась отпустить ее въ Московiю и ссылалась на любовь къ теб. По нашему обычаю, человкъ, который хочетъ измнить своему отечеству, долженъ быть закованъ и посаженъ въ темницу, до тхъ поръ, пока ему невозможно уже будетъ бжать.
— А потомъ?
— Потомъ его освобождаютъ. Терунешь послала своего ашкера предупредить меня о своемъ заточенiи, и когда я къ ней пришла, она просила отъ ея имени проститься съ тобой.
Я былъ потрясенъ всмъ случившимся. Я зналъ одно: Терунешь допрашивали, она показала на меня. Не сегодня, завтра, даже, можетъ-быть, сейчасъ придутъ слуги негуса и заберутъ меня для допроса. Положимъ, меня не дастъ въ обиду нашъ посланникъ… Но… но все-таки — бжать скоре, вернуться къ Ан въ Россiю — было лучшимъ исходомъ изъ всей этой исторiи.
Уоркнешь, казалось, догадалась о моемъ душевномъ состоянiи. Она дотронулась до моей руки и тихо сказала:
— Сестра моя неправа. Курица . любить яйца, а коровье молоко не любитъ — не можетъ абиссинка желать жить въ Россiи. Жаль, что ее заточили, но на все воля Божья и негусова.
Я метался изъ угла въ уголъ, не зная, что предпринять. Въ такомъ положенiи захватилъ меня разсвтъ. Мн все слышались чьи-то шаги, казалось, что вотъ-вотъ въ дверяхъ хижины появится хитрое темное лицо Азача Гезау. Первые лучи солнца показались за горами. Слуги мои просыпались и вели муловъ на водопой. И вдругъ я ршилъ.
— Чуфа, Лифабечу, Алайу! — крикнулъ я: — вьючьте и кормите муловъ. Мы выступаемъ сейчасъ.
Черезъ четыре часа, подъ отвсными лучами солнца, по узкой и пыльной тропинк, спшнымъ шагомъ шло пятнадцать муловъ. Человкъ двнадцать оборванныхъ ашкеровъ, вооруженныхъ берданками, подъ предводительствомъ благо на каремъ мул, сопровождали ихъ. Караванъ спустился къ Хабан, поднялся на верхъ, миновалъ крутой подъемъ на гору, у подножiя которой росли три громадныя смоковницы, и скрылся за уступомъ горы, направляясь на сверо-востокъ.
Это былъ мой караванъ.
Путь отъ столицы Абиссинiи, Аддисъ-Абебы — до французскаго порта Джибути на Тихомъ океан длится на пять частей. Отъ Аддисъ-Абебы до Бальчи дорога идетъ по высокому плоскогорью, перерзанному во многихъ направленiяхъ ручьями и поросшему высокой травой. Многочисленныя абиссинскiя и галласскiя деревни встрчаются на пути. По дорог видны жители, идущiе въ Аддисъ-Абебу, или возвращающiеся изъ нея. Такъ тянется путь на протяженiи около 90 верстъ. Затмъ — крутой каменистый спускъ внизъ, и на разстоянiи почти трехсотъ верстъ идетъ знойная Данакильская степь. Въ двухъ мстахъ она перерзана широкими рками Кассамомъ и Авашемъ, но между этими горными потоками, усмиренными степью, нтъ ни ручья, ни лужи. Потомъ идетъ рядъ горныхъ кряжей и долинъ между ними. Звонкiе ручьи устремляются внизъ, въ лощинахъ вчно зеленютъ болота и дремучiе тропическiе лса, съ бездной разнообразныхъ породъ деревьевъ, перевитыхъ лiанами, съ массой птицъ, дикихъ козъ и обезьянъ. На вершинахъ задумчиво шумятъ перистой листвой кипарисы* и туйи съ громадными стволами, ниже, тамъ, гд влаги становится больше, растутъ бананы, кокосы, гигантскiя смоковницы и ароматныя нжныя мимозы. Тысячи породъ лiанъ, срыхъ мховъ покрываютъ стволы и втви и образуютъ непроходимую завсу. Громадные бамбуки вытягиваютъ свои стройные стволы, внизу растутъ папоротники и травы, вычурные цвты цвтутъ здсь зиму и лто, наполняя влажный воздухъ запахомъ оранжереи.
Потомъ на пути встрчается шумный Хараръ, — этотъ Парижъ Африки съ каменными домами и стнами, съ самобытной арабско-египетской культурой, съ памятниками глубокой древности. Отъ Харара на 60 верстъ тянутся громадныя каменистый, поросшiя лсомъ, Гильдесскiя горы, прорзанныя звонкимъ и порожистымъ ручьемъ Белауа. На краю ихъ — пограничный камышевый городокъ съ населенiемъ изъ сомалей, абиссинцевъ, данакилей и арабовъ — Гильдесса. За Гильдессой на триста верстъ рядъ каменистыхъ горъ, песчаныхъ плоскогорiй, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, сухихъ руслъ, широкихъ ркъ, поросшихъ колючею мимозой, верблюжьей срой травой, молочаями, уныло торчащими у песчаныхъ береговъ — это Сомалiйская пустыня, арена грабежей и разбоевъ. Она оканчивается у берега моря, и пески ея омыты зелеными волнами Тихаго океана.
На седьмой день пути я со своими слугами и караваномъ углубился въ Данакильскую степь и около полудня расположился бивакомъ на берегу рки Аваша. И впередъ и назадъ видна ровная песчаная степь, поросшая травою и на далекомъ горизонт окаймленная синеватыми зубцами горъ. Эта равнина прорзана проваломъ. Необъяснимыя силы природы раздвинули почву, и дв, почти отвсныя стны дали протокъ водамъ. Вода шумитъ и клубится между громадными валунами, пнится и вдругъ, успокоившись, вся неровная, покрытая волненiемъ, спускается внизъ. Мимозы развсили свои втви между камней, и трава мстами пробивается изъ голой скалы. Здсь, надъ ркою нависъ желзный мостъ французской работы. Но имъ мало пользуются. Большинство каравановъ идетъ бродомъ, и только лтомъ можно видть муловъ, бредущихъ между желзныхъ перилъ висячаго моста.
Я выбралъ мсто за Авашемъ, подъ тнью нсколькихъ мимозъ, разбилъ палатку и остановился на ночлегъ. Никогда я не чувствовалъ себя въ Абиссинiи такъ спокойно, какъ эту ночь. Авашъ — это первый серьезный рубежъ, за Авашемъ пойдутъ земли раса Маконена, гд законъ строже, а властитель, жившiй долго въ Италiи, гуманне. Терунешь была забыта.
Теплый день смнился прохладной ночью. Гд-то ревелъ оселъ, да шакалы тянули свой неизмнный визгливый концертъ. Далеко на горизонт видно было огненное море: то горла степь подожженная случайно или нарочно.
Я сидлъ у палатки, смотрлъ какъ весело пылалъ костеръ подъ котелкомъ, въ которомъ кипло и шипло мясо барана — мой ужинъ. Вдали надъ горами кроткимъ свтомъ сiяли семь звздъ Большой Медвдицы, и надъ ними ярко горла Полярная звзда. И казалось мн, что я вижу тамъ, прямо надъ этой одинокой звздой, городъ, залитый огнями, полный шума экипажей и людской толпы. И вижу я комнаты въ высокомъ дом, черный комодъ, накрытый скатертью, зеркало на немъ, шкатулки, круглый столъ и лампу съ гирляндой бумажныхъ цвтовъ на колпак, и альбомъ съ оторванной мдной застежкой, и кипу газетъ, и русую головку Ани, склонившуюся надъ книгой. И книга объ Абиссинiи, и мысли обо мн! И вспоминалось мн стихотворенiе, давно, давно гд-то слышанное:
…Что-то въ уютномъ твоемъ уголк?
Слышенъ ли смхъ, догораютъ ли свчи?..
Нигд, нигд такъ не любишь, такъ не цнишь стихи, какъ въ пустын, когда сидишь одинъ съ глазу на глазъ съ Богомъ, и сердце открыто, и сердце рвется, и стремишься въ безконечную даль, къ любимому человку…
Я поужиналъ, осмотрлъ костры, разставилъ часовыхъ и заснулъ такъ спокойно, такъ хорошо, какъ давно не спалъ.
Я проснулся довольно поздно. Солнце уже встало, слуги возились съ вьюками, мой мулъ былъ осдланъ. Въ ожиданiи я отошелъ отъ бивака и залюбовался бшенымъ Авашемъ, далью золотистой степи за нимъ и фiолетовыми горами на горизонт.
И вдругъ я увидлъ какой-то блый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорог.
‘Курьеръ!.. — мелькнуло у меня въ голов.— Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрчу…
Длинная одежда била по ногамъ и развва-лась на бгу — это была женщина…
Это была Терунешь!..
Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарло на много лтъ. Одни глаза горли дикимъ блескомъ. Въ курчавой голов застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.
— Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! — вн себя отъ радости, съ мольбою въ голос воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. — Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ — я догнала тебя! ..
Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тл есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, — быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою — и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колнопреклоненную женщину.
— Терунешь! — сказалъ я. — Какъ смла ты бжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что теб за это будетъ?!
— О, господинъ … — тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мн руки…
— Стоить мн послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!
— Гета! Ты не сдлаешь этого! — кротко сказала она. — Гета, во имя нашей любви… Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!
— Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.
— Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ ашкеромъ, но ашкерамъ ты платишь жалованье, мн же ты будешь лишь позволять смотрть на себя.
— А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой перездъ стоить дороже, чмъ вся-то ты стоишь!..
— О-о! — простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнйшихъ ругательствъ.
— Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нтъ лишнихъ ашкеровъ.
— Гета!.. У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ… Мн больно это слышать отъ тебя.
— Ты!?.. Ты смешь!!..
— О, гета! Прости меня! — и она поползла ко мн на колняхъ и хотла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста…
— Гета! — раздался ея душу раздирающiй крикъ. — Гета, прости меня!! ..
Я не оглядывался.
— Гета! — донеслось издали.
Я садился на мула. Мн надола эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетлъ до моего слуха. Я оглянулся — мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.
Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тло Терунешь…
Прошло полтора мсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ ‘Царь’, плавно разская винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Вс пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Ясне становилась линiя свтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скат, мстами еще золотые, отъ осенней листвы.