Две неволи, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Н. А. ЛЕЙКИНЪ

НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ

РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879

ДВ НЕВОЛИ.
(повсть былаго времени).

Въ начал 1860 года, когда уже слухи объ освобожденіи крестьянъ перестали быть тайною, въ одной изъ усадебъ Т—ской губерніи, въ кабинет, уставленномъ жесткою мебелью и увшанномъ охотничьими принадлежностями и картинами нескромнаго содержанія, за письменнымъ столомъ сидлъ помщикъ Петръ Петровичъ Перестаровъ. Перестаровъ былъ въ халат, въ торжковской шитой золотомъ мурмолк, курилъ трубку съ длиннымъ чубукомъ и просматривалъ списокъ своихъ крпостныхъ, отпущенныхъ на оброкъ. Передъ нимъ въ почтительномъ отдаленіи, наклонясь корпусомъ впередъ и заложа за спину руки, стоялъ прикащикъ, длинный и худой среднихъ лтъ малый, въ длиннополомъ сюртук и брюкахъ на выпускъ. Даже и плохой физіономистъ при взгляд на фигуру Перестарова тотчасъ же бы опредлилъ въ немъ военнаго человка. Гладко выстриженные волосы, одутловатое красное лице, круглые щетинистые усы, крупныя губы, быстрые до дерзости срые глаза, коренастость, переходящая въ дородность, и поминутное подбочениванье — вотъ вамъ его портреты Перестаровъ былъ бездтный вдовецъ, служилъ въ кавалеріи, лтъ десять тому назадъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ помсть, забавляясь охотою и ‘мамзюльками’, какъ онъ называлъ своихъ двухъ крпостныхъ двушекъ, которыя жили у него, въ мезонин его дома, и цлый день проводили въ грызн подсолнечныхъ зеренъ и кедровыхъ орховъ, или-же въ перебранк изъ-за какого-нибудь платка, барскаго подарка. Двушки эти находились въ интимныхъ отношеніяхъ съ бариномъ. Дворня, обязанная имъ прислуживать, ненавидла ихъ, бранила за глаза и называла ‘барскими барынями’. И такъ Перестаровъ курилъ и просматривалъ списокъ оброчныхъ крпостныхъ. Пересмотръ этотъ длался съ цлью надбавки оброка.

— Александра Петрова. Тридцать рублей… Какая такая?— спросилъ онъ, пустивъ клубъ дыму и вскинувъ на прикащика глаза.

— А это, изволите видть, Сашка, Марфина дочь. Прачка Марфа была, что позапрошлый годъ умерла. Эту самую Сашку она, значитъ, съ солдатомъ пригуляла…

— А! Помню. Покойница барыня ее въ ученье, въ модистки отдала.

— Точно такъ-съ. Она теперича въ Петербург у мадамы въ магазинщицахъ будетъ.

— Мало тридцати рублей. Родни нтъ, помогать не кому. Пусть пятьдесятъ платитъ. Ей черезъ мсяцъ срокъ паспорту. Напиши ей.

— Слушаю-съ. Это, Петръ Петровичъ, доподлино на нее надбавить можно, потому, когда я лтось въ Питер былъ, она мн сказывала, что пятнадцать рублевъ въ мсяцъ у мадамы получаетъ, заговорилъ прикащикъ.— Двчонка молоденькая, смазливенькая… Чтожъ, и на сторон, пожалуй еще на порядкахъ достанетъ.

Прикащикъ тряхнулъ волосами.

— Само-собой, ободрилъ его баринъ.— А ты думалъ какъ? Питеръ-то вдь городъ-забалуй.

Посл Александры Петровой пошли Сидоры Михайловы, Вавилы Степановы и пр. И на нихъ также ршено было наложить: на кого пять, на кого десять, пятнадцать рублей. Просмотръ списка кончился. Баринъ сидлъ, съ остервенніемъ курилъ трубку, выбивалъ пальцами по столу зорю и что-то соображалъ. Прикащикъ все еще стоялъ и изрдка откашливался въ руку.

— Ну, ступай, Герасимъ. Напиши.

Прикащикъ поклонился и направился вонъ изъ кабинета.

— Герасимъ!— окликнулъ его баринъ.

Онъ остановился.

— Ты, говоритъ, хороша эта Сашка?— спросилъ его баринъ. Ты ее видлъ?

— Отмнно хороша. Теперича, извольте видть, не крупна она, ростомъ невеличка, только кругла и аппетитна. Двчонка въ акурат будетъ. Девятнадцатый годъ пошелъ.

Баринъ облизнулъ усы и улыбнулся.

— Ну, ступай! Такъ напиши-же смотри, сказалъ онъ.

— Слушаю-съ, отвчалъ прикащикъ и снова поклонился, тряхнувъ волосами.

Сапоги его уже скрипли въ третьей комнат, какъ вдругъ баринъ потеръ себ лобъ, сильно затянулся трубкой и во все горло крикнулъ:

— Герасимъ!

Прикащикъ снова появился на порог кабинета.

— Не писать ей ничего объ оброк. Я отдумалъ. Мы ее сюда возьмемъ. Пусть моихъ мамзюлекъ обшиваетъ, а то т дуры иглы взять въ руки не умютъ, порядочнаго платьишка сшить себ не могутъ и всякая одежа на нихъ какъ на коровахъ сидитъ. Такъ не посылать Сашк паспорта, а написать ей, что я ее къ себ требую. Пусть сюда прідетъ, закончилъ баринъ, всталъ и заходилъ по кабинету, дымя трубкой.

Результатомъ всего этого было то, что вечеромъ того-же дня прикащикъ сидлъ въ контор и строчилъ слдующее письмо:

‘Любезная Александра Петровна’!

‘Въ первыхъ сихъ строкахъ свидтельствуемъ вамъ свое почтеніе и низко кланяемся, а также симъ спшимъ увдомить, что въ семъ году баринъ вашъ воспретили вамъ высылать пашпортъ на прожительство, такъ какъ вы, по его барской вол, оказались ему по домашеству нужны, въ силу чего онъ приказываетъ вамъ явиться въ деревню немедленно по окончаніи срока пашпорту вашему. Значитъ, вы пашпорта оного не ждите и оброка не высылайте. При семъ присовокупляю, чтобъ вы не пужались, такъ какъ они злобы или гнва на васъ не чувствуютъ, а собственно требуютъ васъ для домашняго обихода. Сожительница моя свидтельствуетъ вамъ почтеніе и заочно съ любовію низко кланяется, а также и вс дворовые. Отправля ясь изъ Петербурга, захватите съ собою для насъ съ сожительницею полфунта чаю и пятокъ лимоновъ, такъ какъ мы здсь хорошаго не имемъ и весь чай, что въ город ни купишь, завсегда отзывается прелью или навозомъ. Новостей никакихъ нтъ, окромя разв того, что у насъ на погост объ Михайлов дн опился пономарь и Богу душу отдалъ’.

‘Вашъ покорный слуга прикащикъ села Перестаровки-Рыбицы, тожъ Герасимъ Кузьминъ сынъ, Колотушкинъ’.

Съ вечера, ложась спать, прикащикъ сказалъ супруг:

— А вдь Саш-то не миновать мезонина… Попадетъ въ мамзюльки, Ужъ это врно: потому давеча меня разспрашивалъ какова она изъ себя.

— Ой! Врешь?!— проговорила прикащица.— Экая ненасытная утроба! Неушто ему, Ироду, двухъ-то мало?— добавила она и черезъ пять минутъ начала всхрапывать.

На-утро письмо покатило въ Петербургъ.

II.

На Морской, въ мастерской комнат моднаго магазина мадамъ Ривьеръ, сидли мастерицы и шили. Начинался зимній вечеръ. Было пять часовъ. Рожки газа подъ матовыми колпаками ярко освщали лица мастерицъ, ихъ работу, обрзки матерій и бумажнаго болвана, лежавшаго на стол. Мастерицы были большею частью молодыя двушки, почти вс были не дурны собой, но одна изъ нихъ отличалась особенною миловидностію. Это была полная высокаго роста двушка лтъ восемнадцатой, съ быстрыми глазками, съ роскошными русыми Полосами и чуть замтными ямочками на щекахъ. Вся фигура ея дышала свжестію и молодостію, хорошо сшитое кембриковое платье кокетливо обхватило ея стройный, гибкій станъ. Двушка эта была Александра Петровна, та самая ‘Сашка’, которую, какъ мы уже видли, помщикъ Перестаровъ приказалъ вытребовать въ деревню. Она шила и мурлыкала себ подъ носъ какую-то заунывную псню.

— Ну, Саша, брось!… Что тоску-то затянула,— сказала ей сосдка по работ. Лучше поговоримъ объ чемъ нибудь.

— О чемъ-же говорить-то? Ужъ и то, кажется, обо всемъ переговорили. Вотъ кофеишку надо купить, потому весь вышелъ.

— Ну вотъ кофеишко! За кофе-шикомъ стоитъ только внизъ спуститься, а ты подумай-ко лучше какъ бы намъ на маскарадъ билетиками раздобыться. Въ субботу на будущей недл маскарадъ въ Нмецкомъ клуб. Вотъ, двушка, кабы не надсмялись мы прошлый разъ надъ Петромъ Гаврилычемъ, такъ билеты-то были бы. Не плюй въ колодезь,— пригодится водицы напиться!

— Ну его, Петра Гаврилыча!.. Ты думаешь онъ на что бьетъ?— сказала Саша и прибавила съ улыбкой:— Извстно ужъ на что… Только ошибается… Оттого я и насмхалась надъ нимъ. Ему втренницъ надо, такъ какихъ нибудь…

— Эка неприступная!— послышалось гд-то.

— А то какже? Я, двушка, себя берегу, потому я замужъ хочу. Вонъ все говорятъ, что скоро воля будетъ. Чтожъ, можетъ на нашу долю какой и найдется не мудренькій прикащичекъ.

— Знаемъ, знаемъ на кого ты мтишь. Знаемъ кто отъ Казанской отъ обдни то тебя всякій разъ провожаетъ,— заговорили двушки.

— А хоть-бы и на его бью? Человкъ смирный, учтивый, не ахальникъ какой нибудь, ну и не дуренъ. А главное, я его знаю давно, сколько сама въ Петербург. Я его помню, когда еще онъ въ прикащики вышедши не былъ.

— Ну, такъ вотъ и попроси у него два билетика. Что же, коли онъ тебя своимъ предметомъ считаетъ, такъ ужъ можетъ, чай, на это-то раззориться.

— И достанетъ, безпримнно достанетъ, только я сама не хочу,— отвчала Саша.

— Э, двушка! Стоитъ о билетахъ толковать!— воскликнула высокая брюнетка, расправляя усталую спину. Захочу, такъ хоть пятокъ достану. Стоитъ только къ Шапкину въ лавку сходить!

Воцарилось молчаніе. Слышно было, какъ стучалъ маятникъ стнныхъ часовъ, какъ звякали ножницы, брошенныя на столъ, какъ откусывалась нитка.

— Нмецъ родился, послышалось на конц стола.

— Не люблю я нмцевъ, сказала высокая брюнетка.— Вотъ, какой хочешь, хоть золотой присватайся — ни за что не пойду.

— А я такъ слыхала другую примту. Покойница маменька мн говорила, что когда тихо, такъ въ это время чья-нибудь душа изъ тла вылетаетъ.

— А страшно умирать. Зароютъ тебя это…

Разговоръ перешелъ на смерть, на предчувствія, на сны, на виднія. Каждая разсказывала все что она слыхала и что знала по этому предмету, какъ вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошла хозяйка, мадамъ Ривьеръ. Двушки умолкли.

Хозяйка держала въ рукахъ письмо.

— Александра Петровъ! Саша! вамъ письмо, сказала она ломанымъ языкомъ.

Саша вздрогнула, краска бросилась ей въ лице, сердце сильно забилось. ‘Откуда это?’ недоумвала она, взявъ письмо, быстро сломала сургучъ и начала читать. Дочитавъ до половины, она опустила на колни руки и заплакала.

— Что съ тобой, Саша! Что? начали ее спрашивать товарки.

— Въ деревню требуютъ. Баринъ требуетъ, еле могла она выговорить, и облокотившись руками на столъ и положа на нихъ голову, громко зарыдала.

Письмо начало ходить по рукамъ. Брали и смотрли на него вс, даже и неграмотныя. Пришла снова хозяйка, и узнавъ въ чемъ дло, пожала плечами, покачала головой и обозвала барина и всхъ русскихъ вообще варварами. Она жалла Сашу. Саша была хорошая работница.

— Ну, что-же теперь ей длать надо?— спросила она мастерицъ.

— хать надо, мадамъ, въ деревню, или откупиться. Деньги нужно послать. Аржанъ… пояснили ей насколько могли двушки.

— Что это стоитъ?— спросила она.

— Дорого, мадамъ: дешевле трехъ сотъ рублей нельзя… Труа санъ… А можетъ быть и совсмъ откупиться нельзя, коли баринъ заупрямится. Баринъ съ своей крпостной, что хочетъ можетъ сдлать.

— И убивать можетъ? спросила Ривьеръ.

— Были случаи, что и убивали и то не отвчали.

— О, какой варвары!— воскликнула француженка, всплеснула руками и отправилась сообщать объ этомъ своему мужу.

А Саша все рыдала и рыданія ея перешли наконецъ въ истерику. Товарки суетились около нея, давали ей нить воду, примачивали голову. Къ этотъ вечеръ она уже не могла больше работать.

III.

Всю ночь Саша не могла сомкнуть глазъ и проплакала. Тяжелыя думы давили ей сердце. ‘Господи! Какая я безталанная!’ сквозь слезы шептала она. ‘Что длать? Что длать?’ — спрашивала она себя и не находила отвта. ‘Откупиться?’ думалось ей. ‘Но гд взять деньги?’ Она перебирала все свое имущество, которое можно продать или заложить, но не набиралось и трети суммы. Судя по прачк изъ одной съ нею деревни, которая откупилась въ прошломъ году, Саша считала, что ежели баринъ и возьметъ съ нея выкупъ, то отнюдь не меньше трехъ сотъ рублей. Мысленно искала она знакомыхъ у кого можно-бы было занять такую сумму, но знакомыхъ не было. Жизнь въ деревн, въ барскомъ дом, безъ возможности заработать хоть копйку, казалась ей неизбжною. ‘А баринъ?— Говорятъ, онъ волокита. Ни одной хорошенькой двушки въ сел не пропускаетъ. Что, ежели онъ и на меня польстится? Вдь баринъ все можетъ сдлать’, и при этой мысли кровь быстро приливала ей въ голову.

И въ самомъ дл, положеніе ея было ужасно. Привыкши, живя у француженки, къ боле или мене независимой жизни, одваясь на свои трудовыя деньги по желанію, получая нкоторыя развлеченія, имя въ Петербург кой-какія знакомства, привязанности, она должна была перенестись въ міръ дворни, въ міръ ежедневнаго неоплаченнаго труда, пользуясь объдками и лохмотьями, которыя заблагоразсудитъ ей дать баринъ, имющій неограниченную власть надъ ея дйствіями и тломъ. Только подъ утро, ослабши отъ слезъ, уснула Саша и уснула тяжелымъ сномъ.

На другой день опять тже думы, тоже болзненное сжиманіе сердца. Подруги и хозяйка жалли ее. Но что он могли для нея сдлать?

— Надо, двушки, за ней присматривать, потому какъ-бы тутъ грха не было, говорила одна изъ подругъ. Вишь, она совсмъ деревянная отъ горя сдлалась, а ужъ коли эта деревянность нападетъ, такъ тутъ и до грха не долго. Вотъ когда я въ ученьи жила, такъ у насъ также одну двушку въ деревню потребовали, такъ что вы думаете?— вдь въ канаву бросилась. Насилу вытащили.

Вечеромъ хозяйка, мадамъ Ривьеръ, подошла къ Саш, похлопала ее но плечу и взяла за подбородокъ.

— Pauvre enfant! сказала она. Ne pleure pas! Не плачь! Можетъ все будетъ хорошо. Я теб дамъ сто рублей и ты получишь свои пятьдесятъ за работу. Купи.

— Благодарствуйте, Адельфина Карловна. Вы добрыя, отвчала Саша, кланяясь и улыбаясь сквозь слезы. Только въ деревню-то все таки нужно хать. Нужно будетъ съ бариномъ поговорить, условиться. Да еще отпуститъ ли?

Лучь на спасеніе мелькнулъ, Саша немного прояснилась. Она имла полтораста рублей, на пятьдесятъ рублей могла продать платья, а остальныя гд-нибудь занять.

‘Вонъ Катерину за триста рублей отпустилъ, подумала она.— Никола угодникъ Божій помоги мн! Заступница матерь Божія!..’ шептала она и ршила завтра же идти въ Гостиный дворъ посовтываться съ прикащикомъ Василіемъ Степанычемъ, тмъ самымъ, который, по увренію товарокъ, былъ ея ‘предметъ и завсегда отъ обдни изъ Казанской провожалъ’. Она положила себ просить его, чтобы онъ, въ случа надобности, занялъ для нея гд нибудь сто рублей.

И незначительный лучь надежды успокаиваетъ иногда болящее сердце. Вторую ночь Саша провела спокойне и на утро отправилась въ Гостиный дворъ.

Василій Степановичъ былъ въ лавк, стоялъ за прилавкомъ и продавалъ какой-то дам кружево. Это былъ еще молодой человкъ, недуренъ собой, скромно одтый. Онъ не принадлежалъ къ такъ называемой пород прикащиковъ-франтиковъ или ‘шикарей’. Не было ни завитыхъ въ барашку волосъ, ни усовъ, закрученныхъ въ шпильки, ни яркихъ клтчатыхъ брюкъ, ни масивной цпочки новаго золота съ кучею брелоковъ. Ему было двадцать шесть лтъ, Но, какъ брюнетъ, онъ казался старше.

Саша вошла въ лавку и попросила подобрать подъ цвты какого-то линючаго обращика лентъ. Обращикъ этотъ она взяла съ умысломъ, чтобы имть предлогъ войти въ лавку. Лентъ, разумется, не нашли. Василій Степанычъ, продавъ дам кружево, подошелъ къ Саш.

— Здравствуйте, Александра Петровна. Что это вы такія блдныя и скучныя?— спросилъ онъ. Здоровы-ли?

— Здорова-то, здорова, Василій Степанычъ, только горе у меня и большое горе, отвчала она.— Говорить-то только здсь не ловко…

На глазахъ ея заблистали слезы, сдавило горло, голосъ оскся.

— Выйдемте на галлерею.

Они вышли на галлерею Гостинаго двора.

— Баринъ меня въ деревню требуетъ. Я вдь крпостная,— сказала Саша.

— Крпостная? Какъ-же быть-то?

— кать надо.

— А откупиться нельзя?

— Богъ знаетъ, еще отпуститъ-ли баринъ. Я вотъ къ вамъ пришла посовтываться, такъ какъ вы единственный мужчина изъ моихъ знакомыхъ

— Благодарю за довріе, сказалъ онъ. Откупиться нужно, во чтобы-то ни стало. Хлопотать надо. Изъ хорошей-то жизни, да вдругъ во дворъ… Вдь это ужасъ!— прибавилъ онъ — Ежели-бы знали еще баринъ-то какой. Ни одной двушк проходу не даетъ.

Василій Степанычъ покачалъ головой.

— Деньги-то у васъ есть? спросилъ онъ.

— Двсти рублей у меня будутъ, наберу, только баринъ ни за что меньше трехъ-сотъ не отпуститъ, потому прошлый годъ ужъ примръ былъ съ одной двушкой.

Воцарилось молчаніе. Василій Степанычъ щипалъ усъ и думалъ.

— Откупиться нужно, прервалъ онъ наконецъ молчаніе и вдругъ покраснлъ. Послушайте, я вамъ сто рублей дамъ. Хлопочите скоре, а тамъ возвратите, когда въ силахъ будете…

— Благодарствуйте, Василій Степанычъ! Доброе дло вы длаете,— сказала Саша и протянула ему руку. А хать-то все таки надо, потому, кто-же условливаться будетъ? Ахъ, кабы Господь помогъ! Пшкомъ-бы на богомолье сходила, добавила она.

— А списаться нельзя?

— Нельзя, на будущей недл срокъ пашпорту. Кто-жъ съ просроченнымъ пашпортомъ меня держатъ-то будетъ? Да и еще хуже разсердишь его непослушаніемъ-то.

Саша начала прощаться.

— Въ Воскресенье въ церкви увидимся?

— Приду. Вдь еще не обо всемъ переговорили-то, отвчала она и пошла по галлере.

Василій Степанычъ смотрлъ ей въ слдъ и любовался на ея стройный станъ, на ея красивую походку. Какъ бы какой-то тяжелый камень легъ на его сердц. Саша нравилась ему. Когда она скрылась изъ глазъ, онъ вошелъ въ лавку.

— Съ наслдникомъ поздравляемъ! Ай да Вася! Молодецъ! заговорили другіе прикащики, окружая его.

Началось хлопанье по плечу, хватаніе за фалды, сбиваніе прически.

— Дурачье вы этакое! Ничего вы не понимаете. Только двушку позорите,— отбивался отъ нихъ Василій Степанычъ.

— Конечно, ничего не понимаемъ… Гд намъ! Все несмышленки съ коломенскую версту. А отчего-же она плакала? Нуко, скажи! И ништо, не заводи неприступную. А теперь, братъ, любишь кататься — люби и саночки возить! Какъ сынка-то назовешь?

— Какъ не стыдно, господа! Эко дурачье! И Василій Степанычъ разсказалъ о своемъ разговор съ Сашей.

— Баринъ требуетъ! Знаемъ мы этого барина-то! Это въ сказальничк, съ сосочкой во рту?— надодали ему прикащики и весь день не давали покою.

IV.

Было Воскресенье. Залъ третьяго класса Николаевской желзной дороги былъ биткомъ набитъ простымъ народомъ съ котомками въ рукахъ и за плечами. Пахло тулупами, потомъ и чмъ то състнымъ. Вс ожидали позда, отправлявшагося въ Москву. Звонка еще не было. Въ уголк, около своихъ двухъ необъемистыхъ мшковъ, стояла и Александра Петровна въ сообществ двухъ подругъ и Василія Степаныча. Одта она была въ бличій салопъ съ воротникомъ въ хвостахъ и въ капоръ. Глава ея были красны отъ слезъ. Она хала въ деревню.

— Александра Петровна! Надньте валенки то… Ей-Богу, будетъ холодно. Отморозите ноги-то… говорилъ Василій Степанычъ, суетясь около нея.

— Тамъ въ вагон одну. Теперь не холодно. А коли отморожу ноги, такъ еще лучше. Пусть барину съ отмороженными ногами достанусь,— отвчала она съ горькой улыбкой.

— Сейчасъ же, смотрите, пишите, какъ съ бариномъ на счетъ отпускной уладитесь. Мы вамъ живо и деньги вышлемъ.

— Охъ, трудно что-то врится, чтобы онъ согласился!

— Ну, Богъ милостивъ, Саша! Полно тужить!— утшали ее подруги.

— Насчетъ своей муфты не безпокойся, я ее каждый день трясти буду, прибавила одна изъ нихъ.

— Съ бариномъ-то, смотри, поласкове… Ты вдь иногда горячку порешь. Знаю я… сказала другая. Да вотъ еще что… Примта есть. Вы, Василій Степановичъ, не смйтесь. Какъ пойдешь насчетъ вольной говорить, куриную ногу въ карманъ положи. Когда въ какомъ-нибудь успх сомнваются, такъ это, говорятъ, очень помогаетъ, добавила она.

Раздался звонокъ. Началось цлованіе. Народъ повалилъ садиться въ вагоны. Александра Петровна заплакала и также начала прощаться, звонко цлуясь съ подругами.

— Позвольте ужъ и мн поцловаться, сказалъ Василій Степанычъ и три раза поцловалъ Александру Петровну.

Двушки толкнули другъ друга въ бокъ. Глаза Василія Степаныча были влажны. Нижняя губа тряслась. Чтобы скрыть слезы, онъ схватилъ мшки, стиснулъ губы и опрометью бросился къ выходу. Двушки бросились за нимъ. На платформ повторилось опять цлованіе и Александра Петровна сла въ вагонъ. Лице ея виднлось у окна. Василій Степанычъ сунулъ сторожу пятиалтынный, вошелъ за ршетку и подошелъ къ окну вагона. Стекло окна опустилось.

— Прощайте, сказала тихо Александра Петровна, наклонясь къ нему. Въ субботу, вы будете въ маскарад, а я можетъ быть, по вол барина, на скотномъ двор.

— Ну, зачмъ это? Зачмъ? упрекалъ ее Василій Степанычъ и прибавилъ: Александра Петровна, не выходите тамъ замужъ, ежели случится.

— За кого? спросила она съ горькой улыбкой. Разв баринъ силой выдастъ.

Послышался третій звонокъ. Начали захлопывать двери вагоновъ. Кондукторы засвистли.

— Прощайте! Вспоминайте… а это вотъ прочтите… проговорилъ скороговоркой Василій Степанычъ, сунувъ Александр Петровн въ руки письмо, и ушелъ за ршетку.

Поздъ тронулся. Пассажиры начали креститься.

— Не хочется коню-то изъ конюшни идти, застоялся… острилъ кто-то. Какая-то женщина укачивала плачущаго ребенка, какая-то купчиха уже вынимала изъ узелка ватрушку и принималась сть, какой-то мужикъ въ тулуп уже лзъ спать подъ лавку. За спиной Александры Петровны монахъ разговаривалъ съ купцомъ.

— И куполъ этотъ чудодйственною силою приплылъ къ намъ противъ теченія на камн, слышалось ей. И безплодное, пещанное мсто, гд онъ остановился, превратилось въ ниву цвтущую. На семъ мст щедротами доброхотныхъ дателей и воздвигли…

Александра Петровна распечатала письмо, данное ей Василіемъ Степанычемъ, и начала читать. Въ письм стояло слдующее:

‘Добрйшая Александра Петровна! Ангелъ Божій! Сашенька! Съ чего начать? Господи, съ чего начать? Вы уже замтили мою къ вамъ склонность. Боже мой, я влюбленъ въ васъ, хотя и знаю, что не стою пальца вашего. Прошлый разъ вы сказали въ клуб, что я хорошій человкъ, такъ я отъ этого слова и ночь не спалъ. Сердце мое болитъ объ васъ и объ вашихъ несчастіяхъ. Откупайтесь, ангелъ небесный, откупайтесь и тогда, ежели баринъ запроситъ пятьсотъ рублей. Эти деньги найдемъ и я вышлю. Я влюбленъ въ васъ съ благороднымъ намреніемъ и предлагаю вамъ свою руку и сердце. Заживемъ хорошо. Вы будете по прежнему заниматься своимъ дломъ, а я своимъ. Дядя общаетъ мн дать дв тысячи и откроемъ лавку. Не вкъ-же въ людяхъ жить. Пишите, голубушка, пишите! Берегите свое здоровье! Помоги вамъ Богъ!’

‘Извстный вамъ и влюбленный въ васъ
Василій Запираевъ’.

Прочитавъ письмо, Александра Петровна заплакала. ‘Господи помоги мн. Угодники Божіи’!.. шептала она и принялась снова читать письмо.

— Что, барышня, родителевъ вспомянули или женишка въ Питер оставили?— съ участіемъ спросилъ ее какой-то мщанинъ въ бараньей крытой шуб.

Она отвчала что-то не впопадъ и продолжала перечитывать письмо. Монахъ все еще велъ свой разсказъ.

— И семь дней и семь ночей бсы во образ обнаженныхъ и безстыдныхъ блудницъ смущали старцевъ, но бденіемъ и постомъ старцы превозмогли… говорилъ онъ купцу, но Александра Петровна не слыхала уже больше его словъ. Она была углублена въ чтеніе.

Паровозъ мчался. Станціи перемнялись. По мр приближенія къ мсту, сердце Александры Петровны болзненно сжималось все боле и боле. Она уже перестала плакать. Вотъ и станція, гд ей нужно выходить. Кондукторъ громко выкрикнулъ названіе. Она вышла на платформу. Ее окружили мужики и предлагали довезти до мста.

— Въ Перестаровку, сказала она.

— А клади у васъ много?

— И вотъ все тутъ.

— Что-жъ, барышня, рубликъ положите!

Александра Петровна похала. Мохнатая, желтенькая, толстобрюхая лошаденка везла шибко по хорошей снжной дорог. Мужикъ помахивалъ кнутомъ.

— А что, барышня, вы къ кому въ Перестаровку-то дете?— спросилъ, онъ, оборачиваясь къ ней лицемъ.

— Къ самому помщику. Я его крпостная,— сказала она.

— Крпостная будешь?— протянулъ мужикъ и покачалъ головой.

— Ты изъ Перестаровки тоже?

— Нтъ, мы не его будемъ. Шесть верстъ тутъ, а только знаемъ его, наслышаны.

— Вотъ я по оброку жила, да требуетъ къ себ.

— Аспидъ, а не человкъ. Безстыдникъ такой, что другаго поискать.

— Злой, значитъ. Нехорошъ?

— Ужъ какъ хорошъ, коли вс двки во двор безъ косъ бгаютъ. Какъ кака провинность — сейчасъ косу долой, а то такъ и стегать…

— Заступница спаси и помилуй!— мысленно проговорила Александра Петровна.

— А ужъ до двокъ какъ лихъ — не приведи Богъ!— продолжалъ мужикъ. Какъ мало маля изъ лица смазлива, ужъ не упуститъ — сейчасъ за себя. Изъ лица-то ты хороша, жалко мн. Ты ужъ ему не перечь, а то худо будетъ, добавилъ онъ.

— Я, вотъ, откупиться хочу.

— Отпуститъ-ли еще. Баринъ не прогорлый. Капиталы иметъ.

Слыша такія рчи, Александра Петровна задрожала.

— Вонъ она, Перестаровка-то… указалъ мужикъ кнутомъ на виднющуюся блую церковь съ зелеными главами.

Она перекрестилась. Показалось село, занесенное снгомъ. Въ маленькихъ окнахъ избъ виднлись лица бабъ. Изъ подворотенъ лаяли собаки. По дорог попался мужикъ. Онъ несъ на плеч дугу, снялъ шапку и поклонился.

— Гд остановиться-то?— спросилъ возница.

— Не знаю ужъ гд, право. Вези къ прикащику,— сказала Александра Петровна.

— Къ Герасиму Кузьмичу? Знаемъ, отвчалъ онъ и подкатилъ къ крыльцу небольшаго домишка.

Вечеромъ, въ квартир прикащика, за столомъ, на которомъ стоялъ самоваръ, сидли прикащица молодая, до неприличія толстая женщина, и Александра Петровна. Он пили чай. Прикащица щупала на Александр Петровн платье и справлялась о цн матеріи.

— Ужъ вы мн, миленькая, вс свои наряды-то покажите, растягивая слова, говорила она:— потому ужъ очень я люблю разсматривать-то. Лтось, тутъ монахъ проходилъ, такъ Ерусалимъ на картинкахъ показывалъ. Вотъ ужъ наглядлась-то!

Александра Петровна общала. Въ комнату входили мущины и женщины изъ дворовыхъ и изъ крестьянъ, отирали о половикъ ноги, кланялись и говорили, что ‘пришли на питерскую поглядть’. Слышались возгласы: ‘Вишь какъ выровнялась! Плюнь въ глаза, такъ не узналъ-бы’, а какая-то баба пригорюнилась и сказала:

— Соплявочка была, а теперь, на поди, кака барышня стала.

Вс спрашивали, что въ Питер слышно ‘о вол’.

— Да ничего. Толкуютъ что скоро, а ничего не слышно обстоятельнаго, отвчала Александра Петровна.

Вошелъ прикащикъ, помолился на образа и слъ за столъ. Жена подвинула ему чашку съ чаемъ.

— Докладывалъ объ васъ. Завтра поутру приказано вамъ явиться. Теперь въ карты сли играть. Становой пріхалъ да нмецъ съ винокуреннаго завода, сказалъ онъ, и прибавилъ:— Ишь въ горниц-то какъ натоптали! Это все глядть на васъ бгаютъ. Гонять надо, обратился онъ къ жен.

— Все про волю спрашиваютъ, проговорила Александра Петровна.

Прикащикъ помоталъ головой.

— И Боже васъ оборони! У насъ за волю-то эту на прошлой недл троихъ выпоролъ. Смерть не любитъ. Смотрите, ни гу-гу. Одному такъ собственноручно глазъ подбилъ и зубъ вышибъ, замтилъ онъ, и выпивъ дв чашки чаю и отеревъ лице утиральникомъ, сказалъ: Такъ вамъ, Александра Петровна, теперича откупиться желательно?

— Да. Похлопочите какъ нибудь, потому у меня женихъ есть.

— Изъ благородныхъ?

— Нтъ, мщанинъ, кажется, или купеческій сынъ.

— Сомнительно, чтобъ отпустилъ.

— Господи, что-же я буду длать! всплеснула руками Александра Петровна.

Черезъ часъ въ комнату вбжалъ барскій камердинеръ, молодой парень въ сромъ фрак со свтлыми пуговицами, съ закрученными усами и съ ухватками петербургскаго парикмахерскаго подмастерья. Онъ закурилъ папироску, слъ противъ Александры Петровны и закидалъ ее вопросами въ род: ‘бывали-ли въ комедіяхъ? Умете-ли танцовать польку? Правда ли, что французы дятъ лягушекъ’? и т. и. Касательно-же желанія ея откупиться сказалъ также, что баринъ наврядъ отпуститъ, такъ какъ теперь въ деньгахъ не нуждается.

— Вотъ ежели-бы вы по осени потрафили, тогда дло другое. Въ т поры ихъ шибко въ карты порзали, прибавилъ онъ.

Прикащикъ ходилъ по горниц въ халат и опоркахъ на босу ногу и говорилъ жен:

— Чтожъ, Нимфодора Васильевна, похлебать-бы да и ко сну…

Камердинеръ началъ прощаться.

— Тонкая бестія! кивнулъ прикащикъ въ слдъ ушедшему. Вывдывать приходилъ.

Александра Петровна спала у прикащика. Хоть и не утшительныя предположенія о своемъ освобожденіи услыхала она, но спала спокойно. Она была уставши съ дороги. ‘Пусть будетъ, что будетъ’, мысленно ршила она, ложась.

На утро, проснувшись и умывшись, она взглянула на себя въ зеркало. ‘Господи, хоть бы красоты-то поубавилось’, подумала она, наслышавшись о волокитств барина. Часовъ въ одиннадцать пришелъ прикащикъ и сказалъ:

— Ну, теперь ступайте. Авдй цирюльникъ выбрилъ его и ужъ пробжалъ въ людскую.

Сердце Александры Петровны сжалось. Вки глазъ заморгали. Шепча молитву, она начала надвать салопъ.

— Зачмъ салопъ? Надньте какую ни-наесть куцавечку, остановилъ ее прикащикъ. Да и платьице-то нехудо-бы надть попроще.

— Да нтъ проще-то, отвчала она и надла куцавйку.

— Вы какъ въ мезонин будете, тамъ у него дв, понимаете?… такъ къ Дашк, главное, поласкове. Такая чернобровая изъ себя. Потрафьте ей… Сильна, шельма! Можетъ, она у барина вольную-то и выпроситъ! Не худо-бы ей изъ вещей подарить что…

Александра Петровна отправилась.

— Ручку-то, главное, у барина не забудьте поцловать! кричала ей въ слдъ прикащица.

Домъ прикащика былъ рядомъ съ барскимъ дворомъ, на который даже выходили и окна. Творя молитву, она вошла на дворъ. Попадавшіеся дворовые кланялись ей и смотрли вслдъ. Она еще помнила усадьбу и направилась къ барскому дому съ задняго крыльца.

— Мн къ барину приказано явиться, сказала она выбжавшему лакею.

— Мое почтеніе-съ! Наслышаны… отвчалъ тотъ и повелъ ее.

Ихъ встртилъ камердинеръ. Онъ развязно подалъ ей руку, и подержавъ ее передъ глазами, посмотрлъ на маленькое бирюзовое колечко, надтое на ея пальц.

— Супирчикъ-то отъ женишка врно? Въ кабинет они. Сейчасъ доложимъ, проговорилъ онъ, вошелъ въ кабинетъ, и воротясь черезъ нсколько времени сказалъ:— Пожалуйте.

Въ глазахъ у Александры Петровны потемнло. Она перекрестилась и переступила порогъ.

Баринъ сидлъ за столомъ, курилъ трубку, прихлебывалъ изъ стакана чай и смотрлъ на ползающихъ на полу и тыкающихся носами другъ въ друга щенковъ. Поодаль стоялъ дворовый — молодой малый въ казакин и усахъ.

— А ну-ко, подыми правило-то! Каковы правилы-то? приказалъ онъ молодому малому.

Тотъ выпрямилъ у щенка хвостъ и сказалъ:

— Правилы здоровыя будутъ. Ужъ теперь въ два вершка. Эти щенки много чище Мышкинскихъ будутъ.

— А носы мокрые?

— Какъ губка. Извольте пощупать.

Малый поднесъ барину щенка. Баринъ пощупалъ носъ, и обернувшись къ двери, увидалъ Александру Петровну.

— А, прізжая! сказалъ онъ.— Убирай щенятъ да пошелъ вонъ! крикнулъ онъ малому.

Тотъ собралъ щенятъ въ корзину и ушелъ.

Александра Петровна подошла къ барину и поцловала у него руку. Она дрожала какъ въ лихорадк и остановилась отъ него въ нсколькихъ шагахъ.

— Ну, какъ въ Петербург проживала? Какъ шуры-муры, разные амуры разводила? спросилъ онъ.

Она молчала. На глазахъ ея показались слезы.

— Платьице то, кажется, у тебя спереди немножко коротенько, продолжалъ онъ.— Или это такъ? Ну, ну, я вдь пошутилъ, прибавилъ онъ, замтивъ слезы, подошелъ къ ней и взялъ ее за подбородокъ.

Она отшатнулась.

— Чего боишься, глупенькая? Не съмъ. Ну, вотъ выписалъ я тебя сюда затмъ, чтобъ ты-бы моихъ мамзюлекъ обшила. У меня тутъ въ мезонин мои мамзюльки. Только успокойся, хуже тебя. Ревновать нечего. Ужо познакомишься съ ними, а завтра платьишки имъ шить начнешь. Он, тетехи деревенскія, ничего не умютъ.

— Баринъ, голубчикъ, Петръ Петровичъ, у меня до васъ просьба есть. Отпустите меня на волю. У меня женихъ есть. Онъ и выкупъ пришлетъ, заговорила Александра Петровна.

— Женихъ? замужъ хочешь? Ну, что за охота? Вдь бить будетъ, отвчалъ баринъ и снова взялъ ее за подбородокъ.— Эдакой розанчикъ и бить будетъ!— Нтъ, душка, поработай прежде на барина. Въ такихъ лтахъ не откупаются. Кто жъ тогда на барина работать будетъ? добавилъ онъ.

Александра Петровна не выдержала. Она зарыдала, повалилась барину въ ноги и завопила:

— Баринъ, голубчикъ! Отпустите, ради Христа! Всю жизнь буду Бога молить!

Рыданія ея были истерическія. Она обхватила ноги барина и не выпускала. Баринъ вырвался и заходилъ по, комнат.

— Вотъ что выдумала! Я ее для себя выписалъ, а она на волю! Хороша крпостная! говорилъ онъ.

Александра Петровна ползала за нимъ.

— Господи, Господи! крикнула она и растянулась на полу безъ чувствъ.

— Эй! Кто тамъ? Черти! гаркнулъ баринъ.

Въ кабинетъ вбжали камердинеръ и два лакея.

— Уберите ее да отнесите въ мезонинъ. Пусть Авдй фельдшеръ присматриваетъ.

Вечеромъ, ложась спать, баринъ былъ въ дух.

— Каково золото-то у насъ! А мы и не знали! сказалъ онъ камердинеру, снимавшему съ него сапоги.

— Комильфо, требьенъ. Самая, что-ни-на есть субтильная, отвчалъ съ шутовской улыбкой камердинеръ.— Вчера я съ ней разговаривалъ, такъ и по французски говоритъ, и танцы танцуетъ. Все, говоритъ, могу…

— Откупиться просилась. Вотъ дура-то! Ну, да наша будетъ!

— Еще бы-съ Вы баринъ. Хотите съ кашей дите, хотите масло пахтаете.

— А какъ такія женщины по французски называются?

— Фамъ пикантъ.

— Гаси свчку, анафема!

VI.

Посл вышеописаннаго происшествія, Александра Петровна была больна цлую недлю и лежала въ постели. Вс ее жалли. Почти вся дворня ухаживала за ней. Даже ‘мамзюльки’ и т, иногда, дежурили у ея постели. О ревности къ барину не было и помину. Цирюльникъ и фельдшеръ Авдй нсколько разъ покушался пустить ей кровь, говоря, что ‘это сейчасъ всю болзнь оттянетъ’, но былъ останавливаемъ ключницей.

— Дуракъ! Ты думаешь, что ты съ лошадьми обращеніе имешь? Смотри, какая она нжная! Какъ возможно… говорила ему ключница.

Въ свою очередь и баринъ заботился объ Александр Петровн, присылалъ ей съ своего стола кушанье и каждый день являлся ее навщать.

— Ишь, шельма, какая нервная! Словно барышня-институтка, всякій разъ бормоталъ онъ, уходя.

— Милостивъ еще онъ къ ней, погляжу я, двушки, шепталась ключница съ дворовыми. Ей-Богу! Помните, тогда съ Настей такая-же исторія была, такъ сейчасъ на ночь въ холодный амбаръ посадилъ и на скотный дворъ…

— Влюбимшись. Для себя бережетъ. Что ему тло-то ея портить!— подмигивали двушки.

Черезъ недлю Александра Петровна начала поправляться. Первою ея мыслію было увдомить о себ Василія Степаныча. Она достала бумаги и написала письмо, но прикащикъ Герасимъ Кузьмичъ на-отрзъ отказался отправить его на почту.

— Письмо? Никакъ не возможно! Не могу, хоть заржьте. Просите у барина. Подумаетъ еще, что доносъ. Шкура-то вдь у меня своя! Были ужъ случаи…

Отдавать письмо барину и просить его объ отсылк, Александра Петровна не хотла. Она выждала случай, когда одинъ мужикъ изъ ихъ деревни отправился въ Петербургъ и послала письмо ‘съ оказіей’. Въ письм она благодарила Василія Степаныча за предложеніе руки и сердца, сообщала о своей болзни, о своемъ жить-быть, о томъ, что баринъ, пока, ни за какія деньги не хочетъ дать ей вольную, просила сходить ‘къ мадам’ поклониться ей и подругамъ и беречь ея вещи. ‘Вся надежда на волю’, заканчивала она.— ‘Что-то о ней поговариваютъ въ Петербург? Не связываю васъ, голубчикъ, Василій Степанычъ, но прошу: подождите годочикъ, можетъ быть на наше счастье дло какъ нибудь и уладится, а объ себ скажу, что я всячески, до послдняго издыханія, буду себя беречь про васъ. Пишите, голубчикъ, но пишите осторожно, а то, чего Боже борони, письмо можетъ попасться къ барину и тогда можетъ быть худо’.

Оправившись, Александра Петровна принялась за работу. Она, по вол барина, поселилась въ мезонин съ ‘мамзюльками’, шила имъ платья изъ привезенной бариномъ матеріи и перешивала старыя. ‘Мамзюльки’, видимо, уважали ее, ставили ее гораздо выше себя и говорили ей ‘вы’. Одна изъ нихъ, Данга — на которую указывалъ прикащикъ какъ на любимицу барина и которой, по его мннію, нужно ‘потрафлять’ — была красивая брюнетка. Она была замужняя женщина, изъ хорошаго крестьянскаго семейства и взята бариномъ силой.

Братья ея были работящіе люди, жили въ Петербург на оброк и высылали въ семейство деньги. Мужъ ея былъ сосланъ бариномъ за ‘сопротивленіе’. Въ мезонин она жила уже два года, но все еще не могла примириться съ своей участью и подчасъ всплакивала. Другая, Елизавета, была, совершенная противуположность Даши: полная, румяная, съ круглымъ лицемъ, и представляла собой типъ русской красавицы. Цлый день она распвала псни, зачастую ссорилась съ Дашей, обижала ее и даже била. Ротъ ея въ свободное время отъ пнья цлый день былъ занятъ работой. Она, то ла моченую бруснику, яблоки, варенье, то грызла подсолнечныя зерна или кедровые орхи. Дворовые ненавидли ее за ея сплетни на нихъ барину. Она была вольная и пріхала съ бариномъ съ какой-то ярмарки.

Комната, гд жила Александра Петровна, была чистенькая, она была не велика, но отдльная и у дворовыхъ называлась ‘гувернанткиной’, на томъ основаніи, что здсь некогда жила гувернантка — нмка, сманенная бариномъ у сосдняго помщика и впослдствіи выгнанная имъ за что-то. День у Александры Петровны проходилъ слдующимъ образомъ: вставала она, когда ей вздумается, пила кофей, присланный бариномъ, и принималась за работу. Сидитъ, бывало, и шьетъ. Къ ней зайдетъ Даша, помстится противъ нея и начнетъ гадать на картахъ. Гадаетъ, гадаетъ, собьетъ карты, взглянетъ на нее и скажетъ:

— Болзная вы, болзная! Жалко мн васъ. Все поди о жених думаете?

— Какъ же, Дашенька, не думать!

— Горькая ваша доля. Изъ эдакой жизни и вдругъ въ неволю!… Дайте-ко я вамъ погадаю… Бубновый онъ?

И начнется гаданье.

— Карты-то выходятъ марьяжныя… да вотъ все изъ-за пиковаго короля препятствіе. Письмо получите, поясняла Даша.

— Ахъ, письма-то ужъ я каждый день жду. Все сердце мое у меня отъ этой неизвстности изболло!

Заходила и Елизавета, но разспрашивала больше о петербургскихъ удовольствіяхъ. Ей очень хотлось въ Петербургъ.

— Ахъ, хотъ-бы какой нибудь ледащенькій паренекъ подвернулся! Сейчасъ-бы. кажется, съ нимъ въ Питеръ укатила, заканчивала она.

Баринъ навщалъ Александру Петровну также часто.

— Ну, вотъ видишь, плутовка, какъ теб хорошо здсь. Хочешь — работай, не хочешь — гуляй! Живи — не тужи! говорилъ онъ.— А полюбишь барина, такъ еще вдвое будетъ лучше.

Александра Петровна обыкновенно молчала. Баринъ садился съ ней рядомъ. Она вся съеживалась и отдвигалась отъ него.

— Ну, чего ты боишься, дурочка? Чего боишься? приставалъ онъ къ ней.— Ничего я теб худаго не сдлаю. Разв можно что нибудь худое эдакому бленькому, плотненькому тльцу сдлать? Ну, дай плечико поцловать!

Онъ бралъ ее за подбородокъ и цловалъ въ плечо.

— Отвть хоть словечко-то, царевна Несмяна! Право, Несмяна! Чтожъ, разв баринъ твой уродъ? зврь? кусается?

Однажды онъ принесъ ей шелковой матеріи на платье и подавая, сказалъ:

— Вотъ теб на платьице. Сшей себ. Не все же на людей работать.

— Благодарствуйте, баринъ. У меня есть платья, отвчала она.

— Еще сошьешь. Щеголяй на здоровье. Такому розанчику франтить надо. Ну, что-жъ за это сдлать надо? Благодарить слдуетъ. Да не какъ-нибудь. Ну?

— Благодарствуйте, баринъ.

— Разв такъ благодарятъ? Поцловать надо.

Александра Петровна не двигалась. Баринъ подошелъ къ ней и протянулъ къ ея лицу губы. Она закрыла лице руками. Баринъ чмокнулъ ее въ щеку, потрепалъ но спин и проговорилъ:

— Ты, дурочка, только полюби барина, такъ и не такое у тебя платье будетъ. Шубку бархатную для тебя выпишу. На тройк кататься будемъ. Все, что хочешь, для тебя сдлаю. Мамзюльки мои теб не нравятся — въ шею ихъ! Къ чорту! Съ двора сгоню!

— Баринъ, голубчикъ, Петръ Петровичъ, вдь я вамъ сказывала, что у меня женихъ есть. Одного его я и люблю.

— Что женихъ! Втрогонъ какой-нибудь! Ужъ онъ и забылъ о теб давно. Смотри, и не поминай объ немъ, а лучше приходи ко мн, какъ-нибудь, вечеркомъ въ кабинетъ. Картинки посмотришь, чайку напьемся, поужинаемъ.. Вишь, какой баринъ то! Свою крпостную къ себ въ гости зоветъ! Ну, да мы это дло устроимъ!.. Такъ полюбишь меня? Придешь? допытывался онъ отвта, но Александра Петровна стискивала зубы и молчала.

— Эхъ, букашка своенравная! заканчивалъ онъ, улыбаясь, щипалъ ее за щеку и уходилъ.

Посщенія барина учащались. Александра Петровна ему очень нравилась. Онъ длалъ все, чтобъ достичь ея склонности. Упорство ея еще больше разжигало его страсть. Онъ ласкалъ ее, ухаживалъ за ней, длалъ ей подарки и даже прибгнулъ къ посредничеству камердинера и ключницы, посылая ихъ уговаривать ее ‘полюбить барина’. Дворовые не могли надивиться на все это, зная его крутой и необузданный нравъ. Они помнили, какъ была взята въ мезонинъ Даша и какъ овладлъ онъ ею, прибгнувъ къ насилію.

Уговариванье Александры Петровны камердинеромъ и ключницей вылилось въ слдующихъ формахъ:

Камердинеръ пришелъ, закурилъ папироску и заговорилъ:

— Напрасно вы отъ барина отворачиваетесь. Они къ вамъ всей душой, а вы финтите и задъ ему показываете. А еще образованіемъ хвастаетесь, питерскими считаетесь! Нешто образованныя двицы такъ длаютъ? Конечно мн плевать, а только напрасно-съ… Вы объ немъ совсмъ не тотъ сюжетъ имете. Теперича они, по своему богатству, вамъ все могутъ… Канарейку желаете — и канарейка у васъ будетъ, золотыхъ рыбокъ — и золотыя рыбки у васъ на окошк плавать будутъ. Баринъ васъ, какъ барышню, поставить могутъ.

Ключница обратилась къ ней иначе.

— Не сердитесь, голубушка, Александра Петровна, за то, что я вамъ скажу. Вдь баринъ мн веллъ уговаривать васъ полюбить его, сказала она. Напвай, говоритъ, ей. Ни въ жизнь-бы я вамъ про это не сказала, да вдь наша сестра себя бережетъ. Вдругъ онъ узнаетъ, что я вамъ не говорила.

Слыша все это, Александра Петровна плакала и давала себ слово до послдней крайности защищать себя.

VII.

Прошло два мсяца съ тхъ поръ, какъ Александра Петровна поселилась въ мезонин. Однажды, въ воскресенье, она шла отъ обдни и встртилась съ прикащикомъ Герасимомъ Кузьмичемъ.

— Милости прошу къ нашему шалашу пирожка откушать! Кой-что хорошенькое услышите, сказалъ онъ.

Александра Петровна зашла, поздоровалась съ прикащицей и сла. Прикащикъ остановился передъ ней и началъ какъ-то таинственно улыбаться.

— Письмо къ вамъ. Надо статься, отъ друга. Получайте… шепнулъ онъ наконецъ и подалъ письмо.— Только, Бога ради, ни гу гу!

Александра Петровна принялась читать. Письмо было отъ Василія Степаныча. Оно было полно стованій на судьбу, увреній въ вчной любви. Онъ спрашивалъ не нужно-ли ей выслать денегъ, не нужно-ли ему самому пріхать въ деревню и переговорить съ бариномъ на счетъ вольной и заканчивалъ словами: ‘кроплю письмо слезами и какъ мореплаватель надется на якорь, такъ и я на вашу врность ко мн’.

Въ письм не было ничего такого, что-бы могло измнить положеніе Александры Петровны, но оно очень ее обрадовало. Она знала, что хоть и далеко, но есть человкъ, который сочувствуетъ ей и любитъ ее. Она значительно повеселла, и прійдя къ себ, начала даже напвать какой-то куплетъ, слышанный ею въ Петербург. Псня ея достигла до ушей барина. ‘Ага, поетъ! Свыклась пташка съ клткой’, подумалъ онъ и направился на верхъ въ комнату Александры Петровны.

— Псенку твою, бутончикъ, услыхалъ. Дай, думаю, хоть разъ посмотрю на нее на веселенькую, сказалъ онъ, входя.

Александра Петровна умолкла.

— Ну, чтожъ, продолжай, продолжай, а я подтягивать буду. Зачмъ-же нахмурилась? Эхъ, Саша, не знаешь ты своего барина! Баринъ твой добрый.

— Кабы добрый были, такъ взяли-бы выкупъ да и отпустили на волю, отвчала она.

— Нтъ, ты объ этомъ и не думай, потому что я прямо скажу, ты мн нравишься и я все жду, когда, ты меня полюбишь.

— Никогда вы этого не дождетесь.

— Чего-же ты хочешь? Ну, скажи. Хочешь врно, чтобъ баринъ у тебя ручки цловалъ, чтобы онъ передъ тобой на колни становился?

— Ничего этого мн не надо. Оставьте меня только въ поко, а я буду вамъ самая хорошая работница. Что могу — все длать буду.

— Не нужно мн твоей работы. Полюби меня только и ты увидишь какая твоя жизнь будетъ.

— Ахъ, баринъ, какіе вы странные! Какъ я васъ могу полюбить, коли мн и глядть-то на васъ… не хорошо, проговорила Александра Петровна и горько улыбнулась.

Брови барина нахмурились, усы зашевелились. Онъ покраснла, въ волненіи заходилъ по комнат и наконецъ, крутя усы, остановился передъ Александрой Петровной.

— А знаешь, милая, вдь ты моя крпостная и ежели на тебя ласки не дйствуютъ, то я могу тебя и силой заставить жить со мной! сказалъ онъ. Ты спроси-ко у Дарьи, какъ жъ ней поступилъ. Она теб кой-что поучительное поразскажетъ.

— Слышала я, баринъ, и напередъ вамъ скажу, что тогда я съ собой что нибудь нехорошее сдлаю.

— Ну, ужъ это врешь! Дворня-то у меня велика: четверыхъ караулить заставлю. А чтобъ горячка-то эта прошла, такъ амбарчикъ у меня холодненькій есть. Посл теплой-то комнатки онъ отлично укрощаетъ.

Александра Петровна заплакала.

— Ты не плачь. Зачмъ плакать? Это я такъ, къ слову только сказалъ. Съ тобой, я надюсь, и лаской поладить, закончилъ онъ, погрозилъ ей пальцемъ и ушелъ.

По уход барина, въ комнату вошли Даша и Елизавета.

— Что у васъ съ нимъ было?— спросила Елизавета. Сейчасъ прошелъ какъ зврь сердитый и даже меня ни за что, ни про что въ грудь толкнулъ.

— Извстно ужъ что, и Александра Петровна передала имъ свой разговоръ съ бариномъ.

— Плохо ваше дло, двушка, трудно вамъ уберечься, сказала Даша.

— Да, не легко, заговорила Елизавета. Знаете, что я-бы теперь на вашемъ мст сдлала? Согласилась-бы и потребовала съ него вольную. Башъ на башъ — смнялась-бы. Ей-Богу! Пока онъ еще съ вами ласковъ, это дло обдлать можно. Что беречь-то себя! Захочетъ, такъ все равно, за дарма пропадете. Надуетъ, впрочемъ, хитрый тоже… прибавила она: — а то я знаю одна двушка сдлалась такъ съ своимъ бариномъ.

— Нтъ, ужъ, на это я ни за что не ршусь. Лучше умру, отвчала Александра Петровна.

Вечеромъ того-же дня Александра Петровна уже собиралась ложиться спать, какъ вдругъ въ ея комнату вошелъ барскій камердинеръ.

— Баринъ васъ къ себ внизъ требуетъ. Пожалуйте, сказалъ онъ.

Александра Петровна поблднла. ‘Ужъ не по поводу-ли давишняго разговора’? мелькнуло у нея въ голов.

— Вы не знаете зачмъ?— спросила она.

— Не пужайтесь, будьте покойны. Кажется, насчетъ мрки. Халатъ вамъ хотятъ дать шить для себя, что ли.

— Что-жъ ночью то? Лучше завтра. Знаете что, Григорій Иванычъ: скажите, что я сплю. Нельзя-ли какъ нибудь уладить, попросила она его.

— Нтъ, ужъ лучше теперь идите, а то разсердите. И то онъ сегодня какъ волкъ на всхъ смотритъ. Намъ-же вдь изъ за васъ страдать придется.

Александра Петровна отправилась. По дорог она творила молитву. Камердинеръ отворилъ дверь кабинета и она вошла.

На диван, за столомъ, уставленнымъ винами, холодными закусками и сластями сидлъ баринъ. Онъ былъ замтно выпивши. Лице его было красно.

— Ну, гостья дорогая, милости просимъ, садись, сказалъ онъ.

Она не двигалась съ мста. У нея дрожали ноги. Она явственно слышала, что сзади ея, изъ другой комнаты щелкнулъ дверной замокъ.

— Мн Григорій сказалъ, что вы насчетъ халата, чуть слышно проговорила она.

— Какой халатъ! Ну его! О халат еще успемъ, а теперь садись и поужинаемъ вмст, отвчалъ баринъ, подошелъ къ ней, взялъ ее за плечи, силой посадилъ на диванъ и слъ съ ней рядомъ.

— Я ужинала.

— Ну вотъ сладенькаго да винца.

Баринъ обнялъ Александру Петровну, Она вырвалась отъ него и бросилась къ двери.

— Не трудись, голубка,— заперто.

— Что же это? Вдь это низко, это подло! вскричала она.

— Тсъ! Не грубить! погрозилъ ей баринъ, снова подошелъ къ ней, и обхвативъ ее за талію, притянулъ къ себ.

Она опять вырвалась и убжала въ уголъ.

— Я кричать буду, ежели вы не выпустите!

Баринъ, скрестя на груди руки, пожиралъ ее глазами.

— Дура! ну кто на твой крикъ прибжитъ? Кто посметъ войти? Успокойся лучше. Теперь ужъ ты моя.

Она стояла въ углу и огораживала себя стульями. Глаза ея блестли. Она не плакала. Въ ней была ршимость на всею Баринъ направился къ ней. Она вскрикнула, схватила съ близъ стоящаго стола подсвчникъ и замахнулась имъ.

— Не поможетъ, голубка!— проговорилъ баринъ, и тяжело дыша, напалъ отодвигать стулья.

Подсвчникъ пущенный Александрой Петровной, пролетлъ надъ его головой. Она быстро схватила какую то книгу въ тяжеломъ переплет и также бросила въ него. Книга ударилась ему въ грудь.

— А, когда такъ, такъ я теб покажу, что я твой баринъ!— заревлъ онъ, какъ тигръ на добычу, бросился на нее, схватилъ ее и началъ мять въ рукахъ.

Слышались проклятія, ругательства, стоны. Александра Петровна защищалась до послдней крайности. Она кричала, кусалась, царапалась. Баринъ утомился и бросилъ ее.

— Ну, двка!— сказалъ онъ. Стой-же, покажу я теб волю, покажу я теб жениха! Будешь ты у меня замужемъ, только не за нимъ проклятымъ! Эй! Григорій! Люди!

Камердинеръ, стоявшій за дверью, тотчасъ-же вбжалъ въ кабинетъ.

— Убрать ее и запереть въ холодный амбаръ!— приказалъ баринъ, указывая на Александру Петровну.

Она сидла на полу и дико смотрла на все окружающее.

Платье ея было разорвано, волосы распустились.

— Пожалуйте, сказалъ камердинеръ, подходя къ ней.

Она встала, и шатаясь, отправилась изъ кабинета. Камердинеръ поддерживалъ ее подъ руку. Вдругъ изъ ея глазъ брызнули слезы, и истерически рыдая, она упала на плечо камединеру. Тотъ вытащилъ ее за двери.

— Караулъ поставить! Пусть конюха присматриваютъ!— крикнулъ имъ вслдъ баринъ.

Въ эту ночь дворня помщика Перестарова долго не ложилась спать и толковала объ участи Александры Петровны.

VIII.

На утро, въ кабинет, между бариномъ и извстнымъ уже намъ прикащикомъ Герасимомъ Кузьмичемъ произошелъ слдующій разговоръ:

— Отправься на село и скажи Потапу, чтобы онъ приготовился къ свадьб. У меня для него невста есть, приказалъ баринъ.

— Осмлюсь доложить, Петръ Петровичъ, потому можетъ вы запамятывать изволили, вдь мы этого самаго Потапа ршили за его пьянство въ солдаты сдать, замтилъ прикащикъ.

— Не твое дло! Это само собой. Къ первому числу мы его повеземъ въ городъ.

Баринъ забарабанилъ пальцами по столу.

— Скажи ему отъ меня, что невста у него хорошая будетъ. Барышня, блоручка. Я Сашку за него выдаю, прибавилъ онъ.

Прикащикъ попятился.

— Что ты? Ихъ настоящая пара будетъ.

— Такъ-съ…

— Одинъ пьяница, другая разбойница. Она меня вчера чуть шандаломъ не убила!

— Господи!— всплеснулъ руками прикащикъ.

— Зайди и къ ней. И ей скажешь, чтобъ внчаться сбиралась. Въ воскресенье свадьба. Воли хотла, такъ вотъ и вольная будетъ, какъ мужа въ солдаты сдадимъ. Она въ амбар. Выпустить ее! да вышвырнуть изъ мезонина ея вещи. Пусть во флигел съ дворовыми живетъ! Слышалъ?

— Слышалъ-съ.

— Ну, ступай!

Прикащикъ удалился.

— Ну что? Видлъ Сашку? Что она?— спросилъ баринъ вечеромъ своего камердинера.

— Ничего-съ, плачетъ, убивается.

— Чего-же ей? Хотла замужъ — и выходитъ. Нтъ, какова штука-то? Какова двка-то?

— Не говорите ужъ, Петръ Петровичъ! Ругаемъ мы ее! Вдь это вольнодумство одно. Ей Богу!— отвчалъ камердинеръ.

Слухъ о свадьб Александры Петровны съ пьяницей Потапомъ какъ громомъ поразилъ всю деревню и все село, хоть и привыкли вс къ зврству и жестокимъ выходками, своего барина, но такого исхода не ожидали.

Даже самъ женихъ Потапъ, узнавъ объ этомъ загоревалъ и то и дло, валялся у кабака пьяный, не взирая на посулы барина спустить съ него семь шкуръ.

Слухи о свадьб достигли и до сосднихъ помщиковъ. Нкоторые изъ нихъ, боле человколюбивые, пріхали просить Перестарова отмнить этотъ бракъ, толковали о дворянской чести, о ‘гуманности’, но Перестаровъ былъ непреклоненъ, наговорилъ имъ дерзостей и совтовалъ не мшаться въ чужія дла, нсколькихъ-же дворовыхъ, заподозрнныхъ въ разглашеніи его распоряженія, выскъ на конюшн.

Въ воскресенье, посл обдни, въ маленькой церкви села Перестарова совершилась свадьба Александры Петровны съ Потапомъ. Все это сдлалось такъ скоро, что она не успла даже увдомить о своемъ несчастіи и Василія Степаныча. Она всю недлю хворала и сильно похудла. Она внчалась въ простомъ шерстяномъ плать и безъ вуаля. Нкоторыя дворовыя двушки хотли ‘снарядить ее какъ слдуетъ’, но были остановлены боле благоразумными, такъ какъ за явное сочувствіе къ ней пришлось-бы поплатиться. Церковь была полна зрителями. Баринъ также присутствовалъ. Женихъ въ новомъ синемъ кафтан, занятымъ у сосдняго мужика на время внчанья, стоялъ среди своей немногочисленной родни. Два конюха ввели въ церковь плачущую Александру Петровну.

По окончаніи внчанья баринъ подошелъ къ ней и сказалъ:

— Поздравляю, Саша! Ну вотъ твое желаніе исполнилось. Хотла замужъ и замужемъ теперь. Будешь жить въ закон. Хотла воли — и вольная будешь. Дня черезъ два твоего мужа повезутъ въ солдаты сдавать — и ты будешь вольная солдатка.

Присутствующіе разошлись изъ церкви съ такимъ тяжелымъ впечатлніемъ, которое выносится разв посл похоронъ отца, оставившаго многочисленное семейство.

Пира не было. Новобрачный былъ бднйшій мужикъ въ деревн, а т ничтожныя крохи, которыя у него были, онъ пропилъ передъ свадьбой. Семейство его все-таки кой-какъ сколотилось, купило четверть водки, испекло пироговъ и позвало кой-кого изъ сосдей. Пришли очень немногіе, но и т какъ-то косились и дулись на несоблюденіе нкоторыхъ свадебныхъ обрядовъ и скоро ушли. Когда смерклось, гостей уже не было. Только ребятишки забгали еще въ избу и просили ‘гостинчику со свадебки’. Имъ давали остатки пирога.

Александра Петровна осталась одна съ мужемъ. Она разсмотрла его хорошенько. Свирпаго въ немъ ничего не было. Онъ былъ робокъ и грустенъ, но не пьянъ, хотя и пилъ съ гостями водку. Она подошла къ нему и сказала:

— Потапъ Васильичъ, голубчикъ, теперь я ваша жена и въ вашей власти… Я уважать васъ буду, словомъ, вамъ не поперечу, но объ одномъ васъ прошу: когда вы будете солдатомъ не оставляйте меня здсь, дайте мн пашпортъ на прожитіе, а я, что-бы не заработала, завсегда вамъ половину высылать буду.

Сказавъ это, она заплакала и повалилась ему въ ноги. Потапъ и самъ прослезился и бросился ее поднимать.

— Родимая, что ты? Для чего-жъ это? Судьба-то у насъ у обоихъ горькая! Что мн надъ тобой нравъ свой показывать да безобразничать! Вдь у меня, чай, сердце есть.

Лучь надежды, на возможность перемнить свое положеніе, мелькнулъ въ голов Александры Петровны. Она захотла хоть чмъ нибудь отблагодарить мужа, достала изъ кармана трехрублевую бумажку и подала ему.

— Вотъ вамъ пока, что могу…

Увидя деньги, Потапъ оживился.

— Вотъ за это спасибо! Вотъ за это люблю!— заговорилъ онъ и тотчасъ-же послалъ за водкой.

Мать старуха начала его ругать. Досталось и Александр Петровн.

— Ты чтожь дочка! Ншто такъ слдуетъ? Вдь это на погибель ему. Въ отмстку, что-ли? Чтобъ сердце сорвать? Чмъ-бы свекровь ублажить, а она на-поди! Домъ бдностію подавился, а она мужу на пьянство… И непряха досталась и мужу пособница, упрекнула она ее и оскорбленія посыпались.

Александра Петровна достала еще рубль и подала ей.

— Это мужу-то три, а свекрови рубль? Спасибо! заговорила старуха, но деньги взяла.

Добывъ водки, Потапъ напился. Александр Петровн вдругъ стало страшно. Съ этимъ пьянымъ ей предстояло провести ночь.

Она взглянула на полштофъ. ‘А что, вдь говорятъ, пьяные никогда горя не чувствуютъ. Попробовать разв?’ мелькнуло у ней въ голов и съ этой мыслью она вдругъ схватила стаканъ, налила его водкой и выпила. Усталая, измученная, убитая горемъ и никогда не пившая вина, она до того охмлла, что тутъ-же свалилась и заснула.

— Ну, пара! Вотъ Господь Богъ послалъ дочку!— всплеснула руками свекровь и стащила Александру Петровну на постель.

Баринъ не пронялся. Ему мало было того глумленія, которое онъ уже сдлалъ. На-утро онъ прислалъ своего камердинера поздравить молодыхъ съ законнымъ бракомъ и передать имъ краюху черстваго хлба и горсть соли на черепк отъ тарелки.

IX.

Былъ май мсяцъ. Поздъ Николаевской желзной дороги приближался къ Петербургу. Въ вагон третьяго класса, прижавшись къ углу, сидла Александра Петровна. Четыре мсяца, проведенные ею въ деревн, четыре мсяца жестокихъ нравственныхъ страданій страшно ее измнили. Она похудла. О прежнихъ привлекательныхъ ямочкахъ на щекахъ не было и помину, румянецъ уступилъ мсто матовой блдности, глаза ввалились, но, не взирая на все это, она еще все-таки была хороша. Она хала въ Петербургъ съ паспортомъ солдатской жены. Она была солдатка.

Спустя четыре дня посл свадьбы, Потапа повезли въ городъ сдавать въ рекруты. Онъ какъ напился въ день своей свадьбы, такъ и не отрезвлялся. Три рубли, данные ему Александрой Петровной, онъ пропилъ до копйки, не удовольствовался этимъ, укралъ у нея платокъ и также заложилъ въ кабак. Александра Петровна не провожала его въ городъ, за что и вынесла жестокія ругательства отъ свекрови и мужниной родни.

При отъзд мужа, она дала ему десять рублей, которые заняла у прикащика Герасима Кузьмича подъ залогъ своего мховаго салопа и общалась высылать таковую сумму ежемсячно, за что мужъ долженъ былъ дать ей паспортъ. Пашортъ привезъ ей, возвратясь въ деревню, отвозившій Потапа староста. Свекровь и мужнины родственники сильно старались противодйствовать этому, они желали имть у себя Александру Петровну, какъ работницу въ дом, но Потапъ былъ, непреклоненъ.

Александра Петровна сдлалась вольная. Первымъ ея дломъ было отслужить благодарственный молебенъ, вторымъ — написать обо всемъ Василію Степанычу, увдомить его, что она детъ въ Петербургъ и просить выслать денегъ.

Черезъ недлю Василій Степанычъ прислалъ письмо и деньги.

‘Ужасъ объялъ меня, когда я читалъ письмо ваше о вашихъ страданіяхъ’, писалъ онъ. ‘Я заболлъ даже и ходилъ въ лавку какъ сумасшедшій. Господи, какъ подумаешь, какъ это длаютъ люди? Есть-ли у нихъ душа? Что имъ на томъ свт будетъ? При семъ посылаю вамъ пятьдесятъ рублей. Не медлите, голубушка, и прізжайте скорй. Ангелъ, Саша, любовь моя къ теб въ сердц моемъ горитъ по прежнему, какъ неугасимая лампада. Цлую ваши пучки и при семъ присовокупляю, что, кажется, вамъ не стоитъ опять поступать къ мадам, такъ какъ хозяинъ нашъ открылъ торговлю также и женскими шляпками и я вамъ завсегда могу достать работу. Вамъ лучше жить на квартир, а посему, не дожидаясь отвта, я найду вамъ комнатку съ мебелью и вы уже прідете прямо въ свой уголъ. Лети письмо мое со вздохомъ любви къ милой сердцу въ руки. Надюсь, ангелъ, Саша, встртить тебя самъ въ воксал. Прощай’.

Получивъ деньги, Александра Петровна тотчасъ-же уплатила долгъ прикащику, дала пять цлковыхъ свекрови, такую-же сумму женатому мужнину брату, купила платокъ невстк и ршила хать. Деверь вызвался ее отвезти на желзную дорогу, но тайно отъ барина. Онъ боялся его. Съ ней было запрещено имть всякое сообщеніе. Изъ дворовыхъ простилась съ ней одна только Даша, и та прибжала украдкой, вечеромъ, наканун отъзда. Она пробыла у нея минутъ десять и проплакала, жалуясь на свою горькую долю. На прощаньи она ей сказала:

— Коли что услышите про волю, голубушка, то пишите.

На станціи желзной дороги Александра Петровна встртилась съ прикащикомъ. Онъ пріхалъ за письмами и газетами.

— Коли вспомните, такъ вышлите мн десятокъ лимоновъ… сказалъ онъ, прощаясь съ ней. Тамъ Филипъ въ Питер. Онъ зайдетъ къ вамъ. Да жена просила сонникъ, да житіе преподобнаго отца нашего…

Александра Петровна не дослушала окончанія и вскочила въ вагонъ.

Просвиствъ и остановясь на пять минутъ въ Колпин, поздъ помчался къ Петербургу. Черезъ четверть часа начали показываться трубы фабрикъ, багажные вагоны, платформы.

— Сейчасъ забалуй-городъ будетъ, сказалъ какой-то мужикъ и началъ будить товарищей, спавшихъ подъ лавками.

— Эхъ скляница! Допить ее вдосталь! какъ-то прикрикнулъ какой-то мщанинъ въ кафтан со сборами, досталъ изъ кармана фляжку и вылилъ содержимое ея себ въ горло.

Вотъ и свистокъ. Поздъ остановился. Начали выходить. Александра Петровна перекрестилась и также вышла. На платформ, за народомъ, виднлась голова Василія Степаныча. Онъ махалъ руками.

— Вася, голубчикъ!— крикнула она, протиснувшись къ нему, и упала въ его объятія.

Черезъ полчаса Василій Степанычъ и Александра Петровна сидли въ небольшой, довольно чисто-меблированной комнат на Владимірской улиц.

— Ну какъ теб нравится горенка?— спросилъ онъ ее. Кажется, опрятно, свтло. У этого окошечка ты будешь работать.

— Все хорошо, Вася, но только одно, какъ мужъ… отвчала она. Все-таки я солдатская жена и мужъ надо мной во всемъ властенъ.

— А все лучше, чмъ умереть съ тоски и горя въ барскомъ дом. Не безпокойся, ангелъ мой, забудь объ этомъ. Мы акуратно каждый мсяцъ будемъ высылать ему деньги.

— Ну, а вдругъ онъ больше потребуетъ?

— Въ кабалу пойдемъ, а вышлемъ.

— А вдругъ онъ самою меня потребуетъ?

— Ну и тогда есть одно средство… Да Богъ милостивъ…

Кухарка внесла самоваръ. Александра Петровна начала заваривать чай.

— Солдатка вамъ чай наливаетъ, сказала она.

— Голубушка, забудь ты объ этомъ. Не терзай ты меня и себя,

Василій Степанычъ началъ цловать у нея руки.

— Ну, Саша, хотлъ я тебя сдлать законной женой,— злые люди помшали, заговорилъ онъ.— Неужели намъ лишаться теперь своего счастія?…

Она улыбнулась ему, закрыла его ротъ ладонью и положила ему на плечо голову.

Прошло шесть лтъ. Александра Петровна жила съ Василіемъ Степанычемъ. У нихъ было трое дтей: двочка и два мальчика. Вскор посл прізда Александры Петровны въ Петербургъ, Василій Степанычъ отошелъ отъ хозяина и открылъ свою лавку. Деньгами ему помогъ дядя. Въ лавк, кром матерій, лентъ и прочихъ товаровъ, продавались и женскія шляпки, которыя шила на дому Александра Петровна. Дло шло хорошо. Кром ея самой, у нея работали дв мастерицы и три двочки ученицы. Александра Петровна и Василій Степанычъ жили не роскошно, но и не бдно. У нихъ была хорошенькая и чистенькая квартирка, было двое прислугъ, сытный столъ, и кром того, они не отказывали себ въ нкоторыхъ развлеченіяхъ. Однимъ словомъ, они жили какъ вообще живетъ все небогатое рыночное купечество. Жили они какъ мужъ и жена. Нкоторые изъ ихъ знакомыхъ даже и не знали, что они не обвнчаны и что у Александры Петровны есть мужъ солдатъ.

О Потап уже четыре года, какъ не было и слуху. Первые два года онъ еще по временамъ писалъ, требуя денегъ, но потомъ вдругъ умолкъ. Изъ послдняго письма его. Александра Петровна знала только одно, что полкъ, гд онъ служилъ, ‘идетъ въ городъ Сибирь’. Это было послднее извстіе о Потап. Она не знала живъ онъ или померъ. Василій Степанычъ нсколько разъ ходилъ узнавать о немъ въ главный штабъ, но тамъ ничего не могъ узнать опредленнаго. Касательно полка, впрочемъ, было узнано, что онъ стоитъ гд-то за Байкаломъ. Но Потапъ могъ быть переведенъ, впослдствіи, и въ другой полкъ.

Зная бдность Потапа, зная, что солдату негд взять денегъ и что Потапъ, ежели-бы былъ живъ, ни-за-что-бы не упустилъ случая попользоваться въ годъ нсколькими десятками рублей, Александра Петровна стала уже думать, что онъ умеръ. Смерть Потапа казалась ей все боле и боле вроятною, какъ вдругъ отъ него пришло письмо. Письмо было изъ Оренбурга. Въ немъ онъ писалъ слдующее:

‘Любезной супружниц нашей Александр Петровн отъ мужа вашего Потапа Васильева посылаемъ низкій поклонъ и съ любовію заочно низко кланяюсь. Прижимаю васъ къ груди моей, супруга любезная. И что это объ васъ никакаго слуху нтъ и никакой всточки? Я, почитай, пять писемъ писалъ и никакого отвта. Что это значитъ, любезная супруга наша? Или вы забыли ваше общаніе. Мужъ въ болзни и въ бдности, даже и на табакъ денегъ нтъ, а вы въ довольств и денегъ не высылаете? Такъ какъ вы давно уже не высылали денегъ, то въ силу сего письма вышлите мн сейчасъ-же тридцать рублевъ.

‘Не думаю, чтобъ письма мои не доходили до васъ. Увдомляю васъ, что мы допрежь сего стояли въ разныхъ городахъ Сибири, доходили до такихъ мстъ, гд ужъ, почитай, край свта и много чудесъ видли. Видли мы людей въ шкуры зашитыхъ, которые тмъ занимаются, что всякую падаль и нечисть жрутъ, видли какъ на собакахъ зда происходитъ, видли оленей съ рогами и верблюдовъ-гадовъ, что у нихъ замсто лошади. Да, супруга наша, трудно намъ было безъ денегъ быть по вашей милости. Вышлите тридцать рублевъ непремнно. Цалую несчетное число разъ и сугубо кланяюсь, а о себ скажу, что я слава Богу здоровъ. Супругъ вашъ Потапъ Васильевъ Ушинъ, а за неумніемъ имъ грамот ефрейторъ Иванъ Прохоровъ руку приложилъ’.

Письмо это немного опечалило Александру Петровну.

— Ну, чтожъ, пошлемъ. Завтра-же пошлемъ ему тридцать рублей, сказалъ Василій Степанычъ.— Есть о чемъ тужить!

— Ахъ, Вася, я думала онъ умеръ, проговорила она и вдругъ прибавила:— Ахъ, Господи! вдь вотъ гршница я… Человкъ ничего мн худаго не сдлалъ, а я ему смерти желаю.

Деньги были посланы но черезъ мсяцъ Потапъ прислалъ снова письмо и требовалъ еще двадцать пять рублей, ‘…положилъ себ въ ум сапажнымъ ремесломъ заниматься, такъ какъ въ бытность мою въ Сибири сапоги шить выучился, писалъ онъ:— а потому вышлите мн на товаръ и струментъ разный’. Двадцать пять рублей были также посланы. Безпрекословное повиновеніе Александры Петровны, должно быть, избаловало Потапа. Онъ не зналъ объ ея положеніи. Въ письмахъ своихъ къ нему она не писала ему о своемъ благосостояніи, и онъ, видимо, пробовалъ нельзя-ли съ нея содрать побольше. Вслдъ за письмомъ съ просьбою о высылк двадцати пяти рублей на сапожное ремесло, начали почти каждый мсяцъ приходить письма съ требованіемъ то двадцати, то тридцати рублей. Деньги эти требовались подъ разными предлогами. То онъ писалъ, что онъ потерялъ ружье, то украли у него офицерскую шинель, ввренную ему ротнымъ командиромъ на храненіе, и т. п. Сумма все увеличивалась и увеличивалась, вслдствіе чего Александра Петровна, посовтовавшись съ Василіемъ Степанычемъ, написала Потапу, что она не можетъ высылать ему такихъ суммъ и опредляла ему ежемсячное пособіе въ десять рублей. Потапъ угомонился на нсколько мсяцевъ, но вдругъ прислалъ письмо, въ которомъ сообщалъ, что онъ уходитъ изъ полка на родину въ безсрочный отпускъ и требовалъ себ тридцать рублей на подъемъ. ‘Хоть одежу свою какую ни-на-есть заложи, а деньги мн, все-таки, вышли, такъ какъ безъ денегъ мн подняться невозможно’, писалъ онъ. ‘Ты моя законная жена, а жена до послднихъ силъ должна во всемъ помогать мужу’, заканчивалось письмо.

— Чтожъ, послать нужно, сказалъ Василій Степанычъ и послалъ деньги.

Но Потапъ и этимъ не пронялся, вскор было прислано имъ новое посланіе. Оно было уже изъ деревни, съ мста родины.

‘Дошло до слуховъ нашихъ, любезная супруга наша, писалъ онъ, что вы въ Питер въ богатств живете и съ любовникомъ возжаетесь, отъ котораго у васъ и дти есть, чмъ вы намъ несказанный срамъ чините. А мы въ бдности пребываемъ и, по вашему безобразію, зазоръ терпимъ. О всемъ вашемъ непотребномъ жить мы слышали отъ деревенскихъ нашихъ, которые въ Питер были и намъ теперь глаза колятъ. Ншто такъ возможно? Такъ жить невозможно, коли у васъ законный мужъ есть. Теперь мы не знаемъ, куда и глаза двать. А такъ чтобъ безобразіе это и постыдство для насъ не продолжалось, то мы и требуемъ, супруга наша, васъ къ себ. Жена должна быть всегда при муж своемъ. Это и въ писаніи сказано. А посему по полученіи сего письма, прізжайте немедленно въ деревню’.

Дале слдовали поклоны, но Александра Петровна не читала ихъ. Она поблднла и чуть устояла на ногахъ. ‘Вотъ несчастіе-то, подумала она. Два раза крпостная! Дв неволи выдерживаю!’ Слезы брызнули у нея изъ глазъ. Ее окружили дти и стали спрашивать о чемъ она плачетъ. Она закрыла лице руками и отвернулась отъ нихъ. Она не могла на нихъ глядть. Василія Степаныча не было дома. Онъ былъ въ лавк. Александра Петровна послала за нимъ. Онъ тотчасъ-же явился запыхавшійся, испуганный.

— Что такое случилось, Саша?— спросилъ онъ. Господи, какъ ты меня напугала! Руки и ноги дрожатъ.

Она показала ему письмо. Онъ прочиталъ, взялся за голову и заходилъ по комнат. Александра Петровна плакала. Старшая шестилтняя дочка въ недоумніи смотрла на эту сцену.

— Это его подучили родные! Это врно,— сказалъ онъ наконецъ. Т слышали отъ мужиковъ, которые у насъ здсь были, какъ мы живемъ, вотъ они и хотятъ выжать изъ насъ денегъ. Вдь мужикъ глупъ — ежели онъ видитъ, что человкъ живетъ опрятно, стъ чисто, такъ думаетъ, что человкъ этотъ и не всть какіе капиталы иметъ.

— Вотъ, Вася, мое предчувствіе сбылось, проговорила Александра Петровна.

— Успокойся, ангелъ мой! Какъ нибудь уладимъ дло! Имъ деньги нужны: это видно. Чтожъ, пошлемъ. Какъ нибудь сожмемся.

— Но вдь онъ не денегъ требуетъ, а меня самою.

— Просто пугаетъ. Ну, на что ты ему? Ему какіе нибудь двадцать, двадцать пять рублей въ мсяцъ несравненно лучше, чмъ ты сама. Будешь ты при немъ — денегъ у него не будетъ.

— Хорошо, коли такъ, а вдругъ на него блажь нашла. Вдь эдакое мое несчастіе! Жить и всю жизнь дрожать за свою судьбу!

— Богъ милостивъ! Успокойся, моя родная!— утшалъ ее Василій Степанычъ.

На другой день Потапу было послано письмо со вложеніемъ двадцати пяти рублей. Въ письм говорилось, что ежели онъ оставитъ Александру Петровну въ поко, то таковую сумму будетъ получать ежемсячно къ каждому первому числу. На письмо это не воспослдовало никакого отвта. Молчаніе Потапа, Александра Петровна сочла за знакъ согласія и мало помалу начала успокоиваться.

Прошло два мсяца со дня полученія Александрою Петровною письма отъ Потапа. Александра Петровна была имянинница. Вечеромъ, въ день ея имянинъ, Василій Степанычъ, по заведенному порядку, позвалъ гостей. Гости были большею частію мужчины: сосдніе по лавк прикащики и нкоторые холостые хозяева. Среди статскихъ платьевъ виднлся и мундиръ помощника пристава изъ участка, знакомаго Василія Степаныча по клубу. Женатые купцы, хотя и знали несчастную исторію Александры Петровны, хотя и знали, что Василію Степанычу невозможно на ней жениться при живомъ муж, но не взирая на это все таки не ходили къ нему въ домъ, на томъ основаніи, что ‘тогда нужно и къ себ приглашать, а какъ его пригласишь, съ полюбовницей?’ Женщинъ было очень мало. Дв мастерицы Александры Петровны, старинная ея подруга Маша, жившая съ ней вмст еще у мадамъ Ривьеръ и теперь имвшая свое маленькое заведеніе, да какая-то старушка, вдова, дальняя родственница Василія Степаныча. Мущины играли въ карты — въ мушку и стуколку. Женщины занимались ‘ничего недланіемъ’. Около мастерицъ, молодыхъ двушекъ, увивался какой-то юный прикащикъ-франтъ и предлагалъ играть въ фанты.

— Да какъ-же мы будемъ играть? Насъ всего трое, говорили двушки.

— Очень просто-съ… Я васъ перецлую обихъ да и длу конецъ!— отвчалъ прикащикъ.

— Нтъ, мы такъ не согласны.

Двушки смялись.

Вообще въ маленькой квартирк было шумно отъ говору. У мущинъ, играющихъ въ карты, слышались восклицанія въ род: ‘Тузъ пикъ, антихристъ пришелъ! Значитъ, читай отходную и ложись въ гробъ! Я казачью масть показываю, а васъ червями несетъ! Ставь, Петя, ремизъ! Не стыдись! Теб сходно — сегодня кусокъ бархату продалъ!’ и т. п. Шумъ увеличивали и дти Александры Петровны — мальчикъ и двочка, бгавшіе по комнат. Сама Александра Петровна была какъ-то особенно весела. Она то останавливала дтей, чтобъ они не шалили, то подходила къ играющимъ въ карты и упрашивала ихъ ‘закусить’, указывая на накрытый въ углу столъ съ закусками и винами.

— Покорно благодаримъ. Себя не забудемъ. Мы ужъ и то, кажись, успли по шести опрокинуть, отвчалъ кто нибудь.

— А вы не считайте. Считать не здорово. Отъ этого сохнутъ… шутила хозяйка.

— Разв вотъ за здоровье моей невсты, соглашался гость, кивая на державшуюся за платье Александры Петровны ея дочку.

— Ну, хоть за ея здоровье. Она у насъ умница.

Компанія играющихъ вставала и подходила къ столу съ закуской.

— Ну, ужъ и рюмки-же у васъ! Вдь это двухспальныя называются! восклицалъ гость.

— Он только на видъ такія большія… говорила хозяйка.

— Двухспальными-то рюмками у женатыхъ людей и пить!— вставлялъ свое слово другой гость, глоталъ рюмку водки и тыкалъ вилкой въ закуску.

— Съ ангеломъ!

— Который годъ дочк-то?

— Седьмой пошелъ. Ужъ я ее читать учу, говорила Александра Петровна, и гладила дочку по голов. Папа ей фортепіано общался купить. Музык учить будемъ. Она и теперь стихи наизусть знаетъ. Прочти, душенька, Стрекозу.

Двочка сначала тыкалась головой въ юбку матери, но потомъ выглядывала оттуда и бормотала первые два стиха.

— Браво! браво! Ай да молодецъ-двица!— кричали гости.

Сіяющая счастіемъ мать отходила отъ стола съ закуской и направлялась къ Василію Степанычу, игравшему въ карты въ сообществ помощника пристава и своего дяди, стараго холостяка. Она останавливалась около Василія Степаныча и тихонько спрашивала его: не пора-ли подать гостямъ десерта, не нужно-ли пуншу и т. п.

— Вотъ все угощать торопится, объяснялъ Василій Степанычъ партнерамъ и притягивалъ ее къ себ за талію. Федоръ Федорычъ, пуншу не желаете-ли?— спрашивалъ онъ помощника пристава.

— Хоть пуншъ и военный напитокъ, но я принужденъ отказаться, отвчалъ помощникъ, кланялся и шаркалъ подъ столомъ ногами.

Въ три часа былъ накрытъ ужинъ. Гости поли, потолковали о торговл, объ исакіевскихъ пвчихъ и начали расходиться по домамъ. Помощникъ пристава стоялъ въ прихожей и переминался съ ноги на ногу. Онъ то искалъ свою фуражку, то галоши и видимо выжидалъ пока уйдутъ гости.

— Мн съ вами и съ Александрой Петровной нужно объ одномъ дл переговорить. Оттого я и мшкаю… сказалъ онъ наконецъ Василію Степанычу.

— Извольте, извольте… Что такое?— спросилъ Василій Степанычъ и повелъ его къ себ въ спальную.

— Дло очень непріятное и касающееся Александры Петровны

Василья Степаныча какъ-бы что-то кольнуло. Онъ началъ догадываться.

— Саша, поди сюда, голубушка! крикнулъ онъ Александру Петровну. Вотъ Федоръ Федорычъ хочетъ намъ сообщить что-то непріятное. Только ты не пугайся, милая.

Помощникъ сконфузился.

— Мн ужасно совстно объявлять въ такой день, въ день вашего ангела, началъ онъ, но вдь это все равно… не сегодня, такъ завтра, а все пришлось-бы. Мы еще вчера были увдомлены…

Александра Петровна поблднла.

— Знаю, знаю… заговорила она. Врно меня мужъ черезъ полицію къ себ требуетъ?

— Къ несчастно да… Къ намъ пришла бумага отъ мстнаго исправника.

Василій Степанычъ всплеснулъ руками.

— Федоръ Федорычъ, неужели ничего нельзя сдлать?— спросилъ онъ.

— Проволочку маленькую сдлать можно. Болзнь тамъ… и все эдакое… но хать все-таки надо.

— А ежели я не поду?— задала вопросъ Александра Петровна.

— Законъ неумолимъ. Отъ васъ отберутъ черезъ полицію вашъ видъ и пошлютъ васъ по этапу.

— Господи! Когда-же кончатся мои страданія?!— воскликнула она и, заплакавъ, упала на диванъ.

Федоръ Федорычъ, извинившись еще нсколько разъ, простился и ушелъ.

Василій Степанычъ и Александра Петровна не спали всю ночь. Александра Петровна то рыдала, то какъ-то истерически выпрямлялась тломъ и ломала свои руки. Василій Степанычъ не находилъ даже словъ для ея утшенія. Онъ большими шагами ходилъ по комнат, хваталъ себя за голову и только изрдка твердилъ:

— Саша, ангелъ, успокойся! Ну, полно, не мучь себя… Вдь ты въ такомъ положеніи…

Разсвло, а они все еще не спали. Василій Степанычъ пошелъ къ Александр Петровн, слъ съ ней рядомъ, обнялъ ее и сказалъ:

— Теб хать надо, Саша. Это ужъ непремнно. Не доводить-же себя до этапа. Но я тебя одну не пущу. Я самъ поду съ тобой. Мы лично переговоримъ съ нимъ. Можетъ быть онъ и согласится. Вдь не камень же онъ! Пятьдесятъ рублей ему въ мсяцъ предложимъ, семьдесятъ пять, сто, наконецъ… Закабалимъ себя, въ одной комнат будемъ жить, а все-таки откупимся. А ежели мужъ не согласится, прибавилъ онъ, сверкнувъ глазами, ну и тогда есть средства…

Онъ наклонился къ Александр Петровн и шепнулъ ей что-то на ухо. Она вздрогнула.

— Вася, голубчикъ!.. Что ты говоришь! Молчи! Опомнись! воскликнула она и обхватила руками его голову.— Нтъ, ужъ лучше пускай я одна погибну, пускай я одна страдаю, а ты береги дтей. Кто тогда у нихъ будетъ заступникомъ?

Василій Степанычъ сидлъ опустя на грудь голову и глядлъ въ полъ.

Къ вечеру на другой день они ршили оба хать въ деревню и попытаться еще разъ откупиться отъ Потапа. Дтей ршено было оставить на попеченіе старушки, дальней родственницы Василія Степаныча, той самой, которую мы видли у нихъ на праздник.

XII.

Такъ же какъ и семь лтъ тому назадъ отъ станціи желзной дороги, по направленію къ селу Перестаровк, хала телга. Въ телг сидли Василій Степанычъ и Александра Петровна. Былъ конецъ апрля мсяца. Дорога была прескверная отъ растаявшаго снга. На поляхъ кой гд лежалъ еще блый снгъ, въ оврагахъ стояли цлыя озера воды и издали блестли, какъ зеркальныя стекла. Василій Степанычъ и Александра Петровна молчали. Они боялись говорить и съ нетерпніемъ ждали своей участи, черезъ какой-нибудь часъ долженствовавшей ршиться отъ произвола Потапа. Набожная Александра Петровна, какъ и всегда въ трудныя минуты жизни, шептала молитвы. Мужикъ, везшій ихъ, былъ изъ Перестаровки. На станціи онъ узналъ ее и затялъ было разговоръ, но такъ какъ путники молчали, то умолкъ и онъ. Впрочемъ, онъ усплъ сообщить, что барина ‘пристукнулъ пострлъ’, что Даша, которая жила въ мезонин, теперь въ черницахъ въ монастыр живетъ. Относительно Потапа онъ сказалъ:

— Ледащій человкъ. Всей семь надолызъ. Работницу изъ тебя сдлать хочетъ. Ну, кака ты работница? Куражится надъ всми. Я, говоритъ, на служб царской состою и вы мн должны почтеніе отдавать.

Телга въхала въ село. Село смотрло еще бдне. Избы покосились, вросли въ землю. Только у самаго възда и стояла новая изба, покрытая тесомъ, да и та — кабакъ съ прибитой надъ крыльцомъ елкой. Тнистый барскій садъ былъ вырубленъ. Вдали виднлся ободранный барскій домъ съ голубятней, на крыш.

— Арендатель теперь живетъ,— сказалъ мужикъ, кивнувъ на домъ. Фабрику завелъ, миткаль ткетъ. До голубей ядъ страшный, то и дло на голубятн торчитъ. Къ самому, что-ль везти-то? спросилъ онъ.

— Вези туда гд Потапъ живетъ.

Телга остановилась около избы-развалюги. У воротъ стоялъ толстопузый мальчуганъ безъ шапки и въ валенкахъ съ большаго человка. Изъ за грязнаго стекла окна показалась голова женщины и тотчасъ-же скрылась. Изъ воротъ выбжалъ рыжебородый мужикъ въ пестрядинной рубах и босикомъ. Это былъ деверь Александры Петровны.

— Пожалуйте, пожалуйте… заговорилъ онъ и повелъ ихъ черезъ дворъ въ избу.

— Намъ бы Потапа Васильича…

— А вотъ сейчасъ. Онъ тутъ гд-то шляется… Совсмъ оголтлый…

Они вошли въ избу. Въ изб было душно. Пахло смсью всего жилаго. Изъ подъ лавки виднлась голова гусыни, сидящей въ корзинк. У печки стояла босая женщина — золовка Александры Петровны. Она поклонилась. Съ большой печной лежанки виднлась голова старухи свекровки. Василій Степанычъ и Александра Петровна вошли и стояли посреди избы. Они не знали, что имъ длать.

— Что-жъ не здороваешься дочка? Давненько не видались, зашамкала старуха.

Александра Петровна поднялась къ ней и троекратно поцловалась.

— Полюбовника… послышалось снова у старухи, но она закашлялась.

Вошли Потапъ съ братомъ. Потапъ былъ въ солдатской шинели, надтой на одно плечо. Изъ подъ шинели виднлись: ватный ситцевый нагрудникъ и блыя порты запиханныя въ сапоги съ нечищенными голенищами. Военная служба положила на немъ свой отпечатокъ. Онъ какъ-то почернлъ изъ лица. Прежняго робкаго Потапа въ немъ не было и тни.

— А, сожительница любезная! Добро пожаловать!— заговорилъ онъ, входя.

Александра Петровна не двигалась. Потапъ остановился передъ ней.

— Что-жъ, нешто такъ съ мужемъ здороваются?

Она подошла къ нему и поцловалась. Василій Степанычъ отвернулся и сжалъ зубы…

— Въ ноги, въ ноги… послышалось съ печи.

— А это, надо статься, полюбовникъ?— спросилъ Потапъ, кивая на Василія Степаныча.

На вопросъ не послдовало отвта. Василій Степанычъ смолчалъ, скрпя сердце. Онъ положилъ себ не раздражать Потапа.

— Садитесь.

Вс сли. Положеніе было натянутое. Вс молчали.

— Мавра, ты-бы сбгала къ старостих. Самоварчикъ, чтоли… сказалъ деверь Александры Петровны своей жен.

— Что жъ дары-то не выдаешь? Нешто безъ даровъ пріхала?— снова послышалось съ печи.

— Молчи, маменька… Лежи, знай!— крикнулъ Потапъ.

Василій Степанычъ откашлялся.

— Потапъ Васильичъ, мн-бы съ вами поговорить надо сказалъ онъ: только мн-бы хотлось на-един.

— Куда-жъ намъ дваться то? Въ кабакъ разв? Говорите здсь. Свои все. Врно опять грошами откупиться хотите? Стара псня!

— Послушайте, я съ вами буду говорить откровенно. Я дйствительно живу съ вашей женой. У насъ есть дти. Вдь вы знаете, по какому несчастію она сдлалась вашей женой? По вол безобразника. У васъ есть сердце, вы христіанинъ… Зачмъ вы ее конфузили перепиской черезъ полицію? Зачмъ? Что вамъ въ ней?.. Можетъ-ли она васъ любить? Не могу я говорить красно, но вы понимаете… Посмотрите на нее, годится-ли она для вашего быта… Вдь она зачахнетъ, умретъ…

— Вы вотъ человкъ ученый… Науки можетъ произошли, а того не знаете, что жена должна быть при муж… отвчалъ Потапъ и досталъ изъ кармана шинели трубку.

Василій Степанычъ предложилъ ему папиросу. Онъ не зналъ чмъ ублажить Потапа. Александра Петровна молчала. Лице ея было серьезно-грустно, но на глазахъ не было ни одной слезинки.

— Голубчикъ, прошу и умоляю васъ: отпустите ее… продолжалъ Василій Степанычъ.— Мы вкъ свой вашими данниками будемъ. Вы разсудите: у нея теперь заведеніе, она работаетъ, достаетъ, высылаетъ вамъ тридцать рублей, когда-же вы ее возьмете къ себ, работать она уже не будетъ и вы перестанете получать деньги. Вотъ вамъ мое слово: отпустите насъ, дайте намъ счастіе, васъ Богъ за это не оставитъ, а мы сожмемся какъ нибудь и каждый мсяцъ будемъ высылать вамъ пятьдесятъ рублей. Голубчикъ, умоляемъ васъ.

Онъ взялъ его за руку. Александра Петровна заплакала, бросилась передъ Потапомъ на колни и начала цловать у него руки. Потапъ смутился. Лвый глазъ не то подернулся слезой, не то покосился.

— Братъ, да ты бы хоть самоваръ… сказалъ онъ.

— Оттого это Богъ и счастія не даетъ. Гд это видано, чтобъ не учить жену… зашамкала на печи старуха, но ее никто не слушалъ.

— Потапъ Васильичъ, порадуйте насъ, вотъ и запьемъ сейчасъ…

Василій Степанычъ досталъ изъ сакъ-вояжа фляжку съ водкой.

— Наливай, наливай! кивнулъ Потапъ — Экой ты какой, купецъ, ты разсуди, какъ-же мн безъ жены-то быть?

Онъ началъ сдаваться.

— Вы ежемсячно будете получать…

— Слышь, ты дай семдесятъ пять. Я покрайности на эти деньги кабакъ открою… Ты купецъ богатый…

— Далеко не богатый, Потапъ Васильичъ, а только рабочій… Мн семью содержать надо. Знаете, какъ все дорого въ Петербург… Вы добрый человкъ, согласитесь, упрашивалъ его Василій Степанычъ.

Черезъ часъ на стол киплъ самоваръ. Вс пили чай. Сдлка была заключена. Потапъ отпускалъ Александру Петровну, но взамнъ ее получилъ: сто рублей на постройку избы, шестьдесятъ рублей ежемсячной пенсіи, да кром того, по прізд въ Петербургъ, Василій Степанычъ общался ему выслать енотовую шубу, самоваръ, дв пары сапогъ и гармонію. Во время заключенія условія съ печи то и дло свшивалась голова старухи и говорила:

— Потапъ, а Потапъ!— мн-то сарафанъ да платокъ выговори.

— Вотъ видите, дло уладилось. Зачмъ-же вы терзали бдную женщину, зачмъ черезъ полицію конфузили?— спросилъ Василій Степанычъ.

— Покуражиться захотлось. Нравъ свой показать, съ усмшкой отвчалъ Потапъ.

Василію Степанычу и Александр Петровн было гадко въ изб Потаповой семьи. Они попросились къ дьякону, гд и ночевали. Ложась спать, Александра Петровна горячо молилась.

На утро дьяконъ запрегъ лошадь и самъ повезъ ихъ на желзную дорогу. Потапъ провожалъ ихъ до околицы.

— Смотрите, вышлите же все что общались, сказалъ онъ, прощаясь. Да вотъ еще что: вышлите также канарейку въ хорошенькой клточк. Очень я люблю какъ канарейки поютъ!

Послднія слова крикнуты были уже въ слдъ. Дьяконицкая лошадь бойко бжала и увозила Александру Петровну и Василія Степаныча.

— Ну, вотъ видишь, Саша, и откупились… сказалъ онъ.

— Да, но на долго ли? отвчала она.

Они умолкли. Подъзжая къ станціи желзной дороги Василій Степанычъ заговорилъ съ дьякономъ:

— Вотъ отецъ дьяконъ, вы нашу исторію знаете, мы откупились, а ежели бы не могли откупиться, что тогда? Какой исходъ? Одинъ исходъ… Василій Степанычъ недоговорилъ.

Дьяконъ обернулся, посмотрлъ на Василія Степаныча мутными глазами и не къ селу, ни къ городу сказалъ:

— Да-съ, премудрость!

Читайте также: