Б. М. Маркевичъ
Дв маски.
Святочный разсказъ *).
(Памяти Дм. Ив. Нарышкина).
*) Впервые напечатанъ въ декабрской книжки ‘Русскаго Встника’ за 1874 годъ.
Le vrai peut quelquefois n’tre pas vraisemblable.
Boileau.
I.
II.
III.
Две маски, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1874
Время на прочтение: 81 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ первый.
С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. No 93. 1885.
Я плылъ по Волг вверхъ на Самолетскомъ пароход. Погода стояла великолпная, пассажировъ было мало, поваръ — какой-то доморощенный Каремъ, какихъ создавали Гоголевскіе Птухи крпостныхъ временъ, — кормилъ отлично… Препріятное было путешествіе.
Остановились мы однажды у одной изъ пристаней, на которыхъ пароходы Самолета запасаются дровами. Пока ихъ носили, я, во спасеніе отъ неизбжныхъ при этомъ грохота и толкотни, ушелъ наверхъ къ капитану, на рубку (точно-ли это впрочемъ называется рубкою, я, право, не знаю, извините, читатель).
Тамъ уже сидлъ на скамейк единственный товарищъ мой по первому классу, съ которымъ мы второй день подали камскія стерляди и задали ихъ астраханскими арбузами, съ самымъ трогательнымъ единомысліемъ. Между имъ и мною,— удивительно, какъ эти путешествія на рчныхъ пароходахъ, да еще когда поваръ хорошъ и провизія свжа, располагаютъ къ благодушію!— успли уже установиться самыя дружескія, чуть не нжныя отношенія.
Онъ служилъ членомъ суда въ одной изъ низовыхъ губерній, былъ нсколько плшивъ и тученъ, улыбался очень пріятною, мягкою улыбкой и халъ за женой въ Москву, куда она отправилась на консультацію въ доктору Захарьину. Жену эту онъ увезъ три года тому назадъ, хотя ему въ то время было уже за сорокъ лтъ, а ей двадцать. Любили они другъ друга страстно. Дтей у нихъ не было, и вслдствіе этого-то обстоятельства онъ и отправилъ ее въ Москву на консультацію… Фамиліи его я и понын не знаю, а звали его Флегонтомъ Ивановичемъ.
Сидлъ онъ тамъ, наверху, на рубк, и, прищурившись, глядлъ на противоположный берегъ Волги, надъ самымъ обрывомъ котораго инд зеленли уже рдкія кущи стараго, запущеннаго сада, и уныло выглядывали изъ-за нихъ заволоченныя досками окна еще очень красивой въ своемъ запустніи помщичьей усадьбы.
Много, очень много въ эти два дня пробжало мимо насъ по обоимъ берегамъ Волги-матушки такихъ опустлыхъ покинутыхъ усадьбъ съ ихъ забитыми и покинутыми окнами, растасканными крышами и уже успвшими почернть пеньками фруктовыхъ садовъ, вырубленныхъ варварскими руками…
— Еще одна! кивнулъ я, подходя, моему спутнику.
— Да-съ, проговорилъ онъ сквозь зубы, не перемняя положенія,— и кому отъ этого лучше стало?.. И, какъ бы испугавшись такого вырвавшагося у него нелиберальнаго восклицанія:— Дрова рубишь, щепки летятъ — понятно! промолвилъ онъ, словно извиняясь за что-то,
Я, въ свою очередь, поспшилъ либерально улыбнуться.
— А этой мн въ особенности жаль! сказалъ Флегонтъ Иванычъ съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ.
— Знакомая вамъ?
Онъ ерзнулъ всмъ тломъ, оборачиваясь отъ усадьбы во мн лицомъ, вытащилъ изъ пальто платокъ, которымъ принялся протирать стекла своего pincenez, и глядя на меня тмъ многозначительнымъ и мрачнымъ взглядомъ, какимъ — замтили вы, читатель?— глядятъ вс близорукіе люди при этомъ занятіи:
— Близко-съ! отвчалъ онъ и даже вздохнулъ.
Я такъ и почуялъ впереди исторійку…
— Я-съ тутъ пять лтъ судебнымъ слдователемъ прослужилъ, заговорилъ Флегонтъ Иванычъ, кивая на уздный городъ, предъ которымъ мы стояли, а тамъ, ткнулъ онъ большимъ пальцемъ себ за спину,— тамъ, почитай, все свободное отъ службы время проводилъ за эти пять лтъ… И пріятно проводилъ-съ! вздохнулъ онъ опять.
— Чья она? спросилъ я.
— А теперича она, отвчалъ онъ, теперича принадлежитъ она графу Бобрищеву-Пущину, если не продалъ… Только я про то время говорю, когда владлъ ею дядя этого самаго графа, Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Заскинъ.
— Старое имя!
— Съ нимъ и кончилось! въ третій разъ вздохнулъ Флегонтъ Иванычъ:— ну, и,— не совсмъ смло добавилъ онъ,— ну, и баринъ былъ!.. Да главное, человкъ-то хорошій!.. Образованный, артистъ… Ходитъ себ, бывало, по кабинету, руки за спину закинетъ, и стихи себ подъ носъ бормочетъ. Страсть къ нимъ имлъ, что наизусть зналъ!.. Время его воспитанія такое ужь было, нынче, конечно, вкъ серіозный, это можетъ-быть нсколько и…
Онъ не договорилъ и глянулъ мн въ лицо:
— А не дурное, по правд сказать, было это времячко, ей-Богу недурное-съ! вдругъ воскликнулъ онъ, и тутъ же подозрительно оглянулся…
Я не отвтилъ. Онъ продолжалъ:
— Музыку любилъ… Органъ у него превосходнйшій былъ, и гд-то онъ теперь, этотъ органъ? Баха все исполнялъ на немъ… Вы музыкантъ?
— Не совсмъ, а про Баха слыхалъ…
— Ну, такъ онъ это все исполнялъ Баха. Единственно духовною музыкой занимался…
Флегонтъ Иванычъ робко улыбнулся, какъ бы опять за что-то извинялся.
— Слабость имлъ онъ одну…
— Пилъ? сказалъ я, разумя слабость, какъ разуметъ ее всякій на родныхъ пажитяхъ вскормленный Россіянинъ…
— Что вы, помилуйте! громко уже засмялся мой спутникъ,— человкъ такого воспитанія!.. Нтъ-съ, я говорю слабость, потому что все-таки… Онъ-съ спиритъ былъ!..
— А! протянулъ я.
— Такъ точно! И даже больше-съ, суевренъ былъ и…
Флегонтъ Иванычъ заерзалъ на своей скамейк, вздлъ pincenez на носъ, и съ какимъ-то вдругъ ршительнымъ выраженіемъ,— словно сказалъ себ: а была не была!
— Конечно, посл того, что съ нимъ было… качнулъ онъ головою снизу вверхъ.
— А что съ нимъ было? тотчасъ же полюбопытствовалъ я, присосживаясь въ нему на скамейку.
Флегонтъ Ивановичъ откашлянулся.
— Можетъ, изволите помнить-съ, сказалъ онъ,— у Пушкина есть одна вещь:
Онъ имлъ одно виднье
Непостижное уму,
И глубоко впечалнье
Въ сердце врзалось ему,
и такъ дале… Такъ вотъ это самое и съ нимъ было. И хотя, конечно, въ нашъ вкъ положительной науки это, такъ-сказать, представляется анахронизмомъ, — бдный Флегонтъ Иванычъ, видимо, ужасно боялся отстать отъ вка,— однакоже, дйствительно, и понын еще многое остается темно и даже, можно сказать, есть случаи, которые вы никакимъ индуктивнымъ методомъ… Такъ вотъ-съ именно съ нимъ былъ такой случай,— перебилъ себя мой спутникъ, видимо чувствуя, что запутывается въ неисходной фраз,— и самая даже его смерть представляетъ собою такое странное явленіе…
— Вы тутъ были? воскликнулъ я, уже серьезно заинтересованный.
— Нтъ-съ, я тогда уже былъ переведенъ въ Саратовъ. А только мн извстно… Впрочемъ, если не скучно вамъ будетъ, я это вамъ все сначала передамъ-съ…
— Сдлайте милость!
Пароходъ тмъ временемъ свистя отчаливалъ отъ пристани.
Флегонтъ Иванычъ закурилъ сигару — сигары были у него прескверныя,— и, пыхтя ею съ видимымъ наслажденіемъ, заговорилъ:
— Познакомился я съ Дмитріемъ Иванычемъ случайно. Тутъ у насъ по Волг, изволите знать, искони б существуетъ фабрикація фальшивыхъ ассигнацій и монеты. Гнзды цлыя поколніями этимъ живутъ, и судебному слдователю здсь, почитай, однимъ этимъ родомъ длъ и приходится заниматься. И бдовыя эти дла, скажу вамъ!… Только вотъ-съ, по случаю именно такого дла, пришлось мн быть у него въ Сосенкахъ,— три молодца тутъ у меня попались. Мошенники, то-есть, жесточайшіе, такъ онъ у тебя изъ рукъ и выскальзываетъ, и водитъ, и путаетъ, и находчивъ, бестія,— не остережешься съ нимъ, бда!… Промаялся я эдакъ съ ними отъ ранняго утра и до вечерень. Ни пимши, ни мши, языкъ пересохъ, поврите, такъ что едва двигаю, А дло въ сентябр, дождь съ утра ливмя льетъ, выйти изъ избы нельзя. А изба-то душная, тсная,— притомъ обыскъ, знаете, бабы ревутъ, дти пищатъ, — голова то-есть просто ходуномъ ходитъ, до обморока… Только въ самому тому времени, какъ мн кончать, гляжу — къ изб коляска какая-то подъхала. Входитъ человкъ: баринъ, говоритъ, проситъ вашу милость, не угодно ли въ нимъ въ усадьбу будетъ откушать?
— А кто баринъ? спрашиваю.
— Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Заскинъ.
— Не имю чести знать, а только скажи, что очень благодаренъ — и буду, потому сть хочется смерть!
— Приказано, говоритъ, васъ ожидать здсь, коляска прислана…
Вотъ-съ я и похалъ,— и думаю себ: кто этотъ благодтель такой? Потому хотя я и насупротивъ его въ город жилъ, а про него не слыхивалъ никогда. Дло въ томъ, что онъ только въ томъ году пріхалъ въ эту свою усадьбу на лто, а до того по лтамъ все за границей жилъ, а главное его имніе не здсь, а въ Полтавской губерніи состояло…
Прізжаю я такимъ образомъ къ нему. Вхожу… И вы можете себ легко представить, какое пріятнйшее, можно сказать, чувство я испыталъ посл той избы, вони, духоты и крика. Свтло, лампы горятъ во всхъ комнатахъ, благоуханіе,— человкъ, видимо, богатый и со вкусомъ: картины, цвты горками стоятъ… то-есть, знаете, какъ по духовному: мытарства вс пройдя, въ Царство Небесное попалъ!… Прохожу нсколько комнатъ. Кабинетъ въ два свта, полки съ книгами кругомъ, инструменты на столахъ, глобусы, карты разложены… И съ кресла самъ хозяинъ встаетъ, — невысокій ростомъ, только что-то такое тонкое во всей фигур, черты прямыя, — вдь это у насъ въ русскихъ лицахъ рдкость,— ну, и все это такое въ немъ привтливое и красивое, самъ съ головы до ногъ въ черный бархатъ одтъ… А человкъ ужь не молодой, видно, за сорокъ давно, и на волосахъ боберъ, знаете,— одни глаза еще совсмъ молодо улыбаются…
Встаетъ.
— Вы, говоритъ съ перваго слова,— сильно проголодались?
— Признаюсь, отощалъ! отвчаю.
— И прекрасно, сейчасъ за столъ сядемъ! Здравствуйте! протягиваетъ онъ мн черезъ столъ руку. И точно это мы съ нимъ ужь цлый вкъ знакомы.
Разсказываю я вамъ это первое мое съ нимъ знакомство, потому съ этого же перваго дня, дйствительно, онъ мн такое чувство внушилъ, будто самый онъ мн кровный, близкій человкъ былъ. Полюбилъ я его несказанно, признаюсь вамъ. Я, знаете, почитай сирота отъ первыхъ годовъ жизни, воспитывался у родственниковъ, у бдныхъ, состояньице у самого отъ отца осталось не Богъ знаетъ какое. Попалъ однако въ университетъ, вышелъ дйствительнымъ… Ну-съ, а затмъ куда же? Пріхалъ сюда и — такъ и погрязъ въ служб и тин провинціальной… Не прошло двухъ лтъ, и я чувствовалъ ужь, что меня все начинаетъ засасывать это болото, какъ вдругъ посылаетъ мн Промыселъ спасеніе… то-есть, такъ-таки спасеніе какъ есть, смю вамъ доложить, потому я — со всею искренностью скажу вамъ,— потому я отъ тоски запивать даже началъ, прямо говорю…
А Дмитрій Иванычъ мой — съ такими людьми я и въ Москв, когда въ университет былъ, не имлъ случаевъ встрчаться,— человкъ тонко воспитанный, изящный, какъ говорилось во время оно, весь, знаете это, какъ бы пропитанный Европою… И такой человкъ съ перваго разу меня, совсмъ невдомаго ему, темнаго провинціала, можно сказать, какъ совсмъ себ равнаго, какъ стараго пріятеля принимаетъ,— посл уже только я узналъ, что слышалъ онъ про меня, что я взятокъ не беру, и съ секретаремъ уголовной палаты по этому случаю очень непріятное одно столкновеніе имлъ, такъ даже, что изъ-за этого я чуть изъ службы не вылетлъ,— очень мн это тогда лестно показалось, и, знаете, подняло это меня сразу въ собственныхъ моихъ глазахъ…
Долго вамъ разсказывать не стану, а только совсмъ у меня иная жизнь пошла съ тхъ поръ, очеловчился опять и, какъ имлъ я честь вамъ докладывать, какъ только урвется у меня, бывало, отъ службы часъ свободный, я сейчасъ въ Сосенки (усадьба эта бывшая его такъ называется). Было это въ скорости посл освобожденія крестьянъ, тутъ, вы знаете, уставныя грамоты, надлы крестьянамъ пошли, все это новое колесо заходило… Дмитрій Иванычъ въ мировые посредники поступилъ,— три года прослужилъ,— тогда лучшіе люди шли въ эту должность… Вспомню это время — сердце щемитъ иной разъ: и люди эти гд, и надежды, надежды, что тогда у всхъ насъ золотымъ лучемъ горли впереди?
Прізжалъ онъ въ Сосенки и когда изъ посредниковъ выбылъ. Прідетъ раннею весною, а узжаетъ по первопутку, зимы въ Рим проводилъ обыкновенно… Вотъ жалуется онъ мн какъ-то разъ, что лто у насъ на свер коротко, узжать рано изъ деревни приходится.
— Осени у насъ тутъ совсмъ нтъ, а это лучшая пора года, говоритъ,— на Украйн что за осени бываютъ, посмотрли бы вы! ‘Тамъ долго ясны небеса’, примолвилъ онъ къ этому изъ Пушкина.
— У васъ тамъ, вдь, богатйшее имніе есть? замчаю я ему на это.
У него даже глаза загорлись:
— На Псл, говоритъ, и мстоположеніе — лучшаго во всей Европ не знаю!
— Ну, и домъ, и всякое удобство? спрашиваю.
— Лучше здшняго, отвчаетъ.
— И живали вы тамъ?
— Родился, все дтство тамъ провелъ, и потомъ живалъ подолгу.
— А теперь и совсмъ не бываете?
— Нтъ, говоритъ.
— Разлюбили?
Онъ вдругъ, показалось мн, будто въ лиц перемнился.
— Нельзя! съ очень страннымъ какимъ-то выраженіемъ молвилъ онъ мн на это.
Знакомъ въ т поры былъ я съ нимъ уже четвертый годъ, и… странности его были мн извстны. Однако это меня все же удивило, и припомнилъ я тутъ, что во все продолженіе этого нашего знакомства о чемъ и о чемъ мы съ нимъ ни переговорили, но объ этомъ малороссійскомъ имніи онъ какъ бы избгалъ всегда говорить… ‘Что за притча!’ думаю себ,— однако и на этотъ разъ не ршился я почему-то спросить его: отчего это ‘нельзя’ ему жить тамъ, гд и ‘долго ясны небеса’, и удобство всякое есть, и гд, видимо, ему самому хотлось бы жить… Только намоталъ я себ это на усъ.
А странности его — это былъ вотъ тотъ самый его спиритизмъ, съ котораго я началъ говорить вамъ о немъ. Пока онъ, знаете, посредникомъ былъ, намъ объ этомъ предмет рдко приходилось съ нимъ трактовать, потому онъ очень дломъ своимъ былъ занятъ, да и бесды-то въ то время вообще были, такъ-сказать, боле политическаго свойства. А какъ отслужилъ онъ свои три года, не захотлъ служить дольше,— въ эти три года, знаете, разочаровался онъ во многомъ, и зачинавшееся тогда ‘мужицкое царство’, какъ говорилъ онъ, претило ему, — съ этихъ поръ и сталъ я замчать: какъ къ нему ни прідешь, застаешь его постоянно за книгою духовнаго, или, врне сказать, мистическаго содержанія. Былъ у него въ библіотек цлый отдлъ такихъ книгъ, и надъ шкафомъ этимъ даже латинская надпись читалась: Dus ignotis,— невдомымъ богамъ, значитъ, посвящено… Дорогія, старинныя тутъ изданія были, для библіомана — настоящія сокровища! Я, знаете, къ старымъ книгамъ всегда пристрастіе имлъ,— такъ съ этой стороны он мн большой интересъ представляли, и кое-съ-чмъ я поэтому нагляднымъ, такъ-сказать, образомъ познакомился. Тутъ-съ могли вы найти всю, если такъ выразиться, классическую литературу мистическихъ знаній: Аполлонія Тіанскаго, Парацельса, Алберта Великаго, Бардана и прочихъ: ну-съ и изъ новыхъ Сведенборга, Экартсгаузена, извстную Seherin von Prevost, Ераима Леви, Аллана Кардека и такъ дале. Дмитрій Иванычъ зачитывался всмъ этимъ всласть, и хотя онъ былъ человкъ очень сдержанный и, какъ говорится нынче, убжденій своихъ не любилъ съ-оника выкладывать, а тмъ боле навязывать ихъ кому бы ни было, однако по близости моей съ нимъ не могъ я не видть, что онъ все дальше и дальше отъ интересовъ, такъ-сказать, мірскихъ уходитъ въ область какихъ-то — нетрезвыхъ, какъ казалось мн въ то время, мечтаній… Было же это въ самое то время, когда начиналось у насъ верченіе столовъ и прочее, о Юм приходили въ намъ изъ Петербурга извстія — въ газетахъ писали, и Дмитрій Иванычъ подробныя даже письма о его сеансахъ оттуда получалъ. Признаюсь вамъ, очень досадно мн это было, что такой умный и образованный человкъ, какимъ былъ онъ дйствительно, могъ такъ доврчиво относиться ко всему этому шарлатанству,— потому все это я иначе не понималъ, какъ шарлатанство и аберрація, такъ-сказать, и ничего сверхъестественнаго въ природ разумъ мой и по сейчасъ допустить не можетъ… Хотя, конечно, такіе случаи, вотъ какъ съ Дмитріемъ Иванычемъ, иной разъ и самый скептическій разумъ могутъ въ тупикъ поставить.
Сочиненія Фламаріона изволили читать, La pluralit des mondes, les mondes habits и подобныя имъ? Много книгъ такого рода стало появляться въ послднее время. Дмитрій Иванычъ во вс эти произвольныя, надо сказать, гипотезы врилъ какъ въ дважды два четыре. По его понятіямъ, человкъ представляетъ собою низшую ступень безконечной лстницы существъ, которыя, восходя по этой лстниц путемъ все новыхъ и новыхъ существованій, постепенно совершенствуясь въ нихъ и очищаясь, доходятъ наконецъ до Высшаго Существа, до Бога. Вс видимые и невидимые нами міры обитаемы этими существами, находящимися на различныхъ ступеняхъ развитія. До всей этой безконечной цпи, между этими различными ступенями развитія, идетъ постоянное общеніе… Словомъ-съ, манифестаціи, духи, и все это, какъ есть спиритское ученіе, о которомъ вамъ, вроятно, еще лучше чмъ мн извстно, потому у васъ Петербург, говорятъ, цлыми обществами этимъ занимаются…
Я, съ своей стороны, ничего этого допустить не хотлъ, и постоянно съ нимъ спорилъ, такъ что онъ даже сталъ избгать говорить со мной объ этомъ…
Только въ самый тотъ вечеръ, когда я ему напомнилъ о его малороссійскомъ имніи, зашла у насъ какъ-то опять объ этомъ рчь. Въ сентябр это опять было, на двор скверно, съ Волги втеръ пронзительнйшій, каминъ горлъ у него въ кабинет съ утра. Вотъ-съ и сидимъ мы съ нимъ предъ огонькомъ, и толкуемъ… И замчаю я, что мой Дмитрій Иванычъ какъ-то особенно оживленъ и нервенъ. Надо вамъ сказать, что онъ сердцемъ страдалъ, и бывали у него днями сильные припадки, такъ что иной разъ по цлымъ часамъ молчалъ. А отойдетъ когда, онъ какъ бы обрадуется, какъ бы вознаграждаетъ себя, заговоритъ тмъ охотне, только, какъ говорю вамъ, чувствовалось въ немъ тогда какое-то особенное нервное возбужденіе…
Не помню. съ чего началось, а перешло на всякіе необыкновенные случаи, изъ которыхъ, по его заключенію, истекало то, что между человкомъ и ‘таинственными, молъ, силами міра невидимаго’ существуетъ несомннная де связь.
— Положимъ, и существуетъ, говорю я ему на это, — только необходимости-то этой связи вы мн ничмъ не докажете. Допустимъ, говорю,— что все это не обманъ чувствъ, и вс эти таинственныя явленія представляютъ собою фактъ безспорный, но дло въ томъ, что имъ нтъ никакой причины быть. Въ мір, говорю, все такъ мудро, стройно и логично устроено, явленія такъ правильно и естественно вытекаютъ одно изъ другаго, что среди нихъ нтъ мста случайности… Въ это время часы на камин,— старинные, знаете, съ курантами были у него эти часы,— прогремли девять.
— Вотъ-съ, говорю ему, — все равно, что эти часы: въ опредленный, урочный моментъ играютъ они то, что предназначено имъ исполнять создавшимъ ихъ мастеромъ. Вообразите же себ, что къ нимъ вы бы вздумали придлать еще какіе-нибудь колокольчики, которые, кром этихъ опредленныхъ моментовъ, звонили бы еще неожиданно, когда лишь имъ вздумается. На какую, спрашиваю васъ, потребу могло бы это послужить?
— А на такую, отвчаетъ онъ мн пресерьезно,— что они будили бы васъ своимъ звономъ въ т минуты, когда бы вы мене всего этого ожидали.
— Покорнйше благодарю, засмялся я на это,— мн этого вовсе не требуется.
Дмитрій Иванычъ весь откинулся вдругъ въ спинку своего кресла.
— Видно такъ, говоритъ онъ,— они васъ и не будятъ. А я,— и отъ пламени камина что-ли, только лицо его въ эту минуту даже испугало меня своею блдностью,— я, говоритъ, слышалъ этотъ таинственный звонъ… Поздно слишкомъ, едва слышно договорилъ онъ въ этому.
Я, знаете, какъ стоялъ, такъ и остолбенлъ. Гляжу на него перепуганный, думаю: не послать-ли за Лсовскимъ,— докторъ у насъ уздный былъ…
А онъ ничего, приподнялся опять и принялся щипцами подкидывать дровецъ въ каминъ. Улыбнулся и поднялъ глаза на меня.
— Вы, говоритъ,— ома неврный, поколь сами перстовъ въ раны не вложите, потоль вры не дадите,— такъ это?
— Пожалуй и такъ, отвчаю.
— Такъ дать вложить? смется.
— Что такое?
— Персты ваши въ раны мои?
— Нтъ, говорю,— я вамъ настолько врю, насколько самому себ врить могу.
— За это спасибо, говоритъ онъ.
Я засмялся.
— Вы знаете, говорю,— что добросовстный человкъ нердко самъ себ не вритъ.
— Допускаю, засмялся и онъ,— только, во всякомъ случа, пока я живъ, объ этомъ никому ни слова.
Я общалъ. И разсказалъ онъ мн слдующую преудивітельную исторію.
Служилъ я въ кавалергардахъ, ротмистромъ уже былъ, эскадрономъ командовалъ. И старшимъ офицеромъ былъ у меня пріятель мн закадычный, по фамиліи Гордонъ, потомокъ стариннаго англійскаго рода, обрусвшаго еще со временъ Петра. Отецъ его, старый генералъ 1812 года, былъ богатый пензенскій помщикъ, а онъ со мною вмст воспитывался въ лицейскомъ пансіон, въ Царскомъ Сел, вмст оттуда поступили мы въ полкъ,— словомъ, съ самаго дтства почти съ нимъ не разлучались. Былъ онъ малый очень красивый, и въ лиц его сохранился родовой англійскій, блокурый и правильный типъ, да и въ характер была у него та ршительность и. неожиданность ршенія, какія мы встрчаемъ въ англійской рас, и чего у насъ, почитай, вовсе нту. У женщинъ имлъ онъ успхъ необыкновенный, и въ тотъ моментъ, когда начинается моя исторія, былъ уже второй годъ въ связи съ одною изъ прелестнйшихъ тогда женщинъ въ Петербург… Называть вамъ ее по фамиліи я не стану, потому она до сихъ поръ жива и очень извстна, а буду звать ее по имени: Натальей Андреевной… Объ отношеніяхъ ея въ Гордону никто въ мір, кром меня, не зналъ, и то только потому, что обстоятельства необходимо требовали участія третьяго, вполн преданнаго имъ, лица. Супругъ Натальи Андреевны очень ревновалъ ее въ ту пору,— и я, изъ дружбы, разыгрывалъ въ свт роль влюбленнаго въ нее, отводя такимъ образомъ глаза мужа отъ настоящаго предмета жениной страсти… Но не въ этомъ рчь…
Происходило все это въ 1844 году. Весною Наталья Андреевна съ мужемъ ухала на воды въ Германію, въ надежд вернуться зимой въ Петербургъ. Не тутъ-то было. Входитъ ко мн однажды, въ начал зимняго сезона, Гордонъ — жили мы съ нимъ въ одномъ зданіи, въ казармахъ,— и даетъ мн прочесть письмо отъ нея, отчаянное письмо, на двнадцати страницахъ, исписанныхъ по-женски вдоль и поперекъ, сущность котораго состояла въ томъ, что мужъ, вмсто Петербурга, везетъ ее на зиму въ Римъ, что она съ ума сходитъ отъ одной этой мысли, и что поэтому — или онъ, Гордонъ, долженъ все бросить и тотчасъ же хать также въ Римъ, или она, если онъ только на это согласенъ будетъ, кинетъ мужа и прискачетъ въ Петербургъ, ‘быть его служанкою, рабою, все, что онъ захочеть изъ нея сдлать’, — словомъ, одно изъ тхъ страстно-нелпыхъ и прелестныхъ въ нелпости своей писемъ, какія въ состояніи писать лишь одна безъ памяти любящая, и притомъ любящая въ первый разъ, женщина… Я прочелъ.
— Что же длать теперь? говорю.
— Это безумство! отвчалъ Гордонъ, расхаживая по комнат и пожимая плечами:— въ отставку меня великій князь — Михаилъ Павловичъ покойный тогда гвардіей командовалъ,— не за что не выпуститъ, а за границу и подавно, кинуть же ей мужа и хать сюда — это значитъ губить себя на вкъ, и я былъ бы мерзавецъ, еслибы допустилъ ее сдлать такое… безумство, повторилъ онъ.— Я поэтому отправилъ къ ней сейчасъ письмо: умоляю ее всмъ ей дорогимъ… имть терпніе и не прекословить мужу… а я, съ своей стороны, пишу, буду стараться въ конц зимы устроить себ какъ-нибудь поздку за границу, и тогда, разумется, я прямо въ Римъ…
— Да какъ же ты думаешь устроить это? спрашиваю его опять.
— Да никакъ не думаю, обернулся онъ быстро на меня,— но вдь, согласись ты, то, что она предлагаетъ, невозможно, безумно… Ты согласенъ, что это невозможно? съ какими-то тревожными глазами, вижу, требуетъ онъ отъ меня отвта.
— Конечно, такъ! не могъ я не согласиться.
У него лицо повеселло.
— То-то, говоритъ,— а потому у меня одна надежда — время! Она успокоится, привыкнетъ къ разлук…
И ни вздоха. Словно онъ даже радъ былъ этой мысли, что она привыкнетъ…
— Э, э, думаю себ,— вода, видно, на убыль пошла!
И стало мн ужасно досадно за эту бдную женщину: томится она теперь, милая, и слезы льетъ украдкой отъ мужа по этомъ молодц, а онъ въ то же время…
Однако я и его зналъ,— онъ цлый годъ добивался ея, и затмъ, еще такъ недавно, такъ горячо любилъ, такъ тосковалъ, когда она узжала весною… Странно!.. Притомъ это былъ не втреный, не легкій человкъ,— чувствовалъ онъ глубоко и сильно,— и если теперь у него, видимо, начиналось охлажденіе къ ней, то необходимо, думалъ я, существуетъ на это какая-нибудь особенная причина… Но какая? Письмо, только-что мною прочитанное, свидтельствовало лучше всего, что повода въ этому никакъ нельзя было искать со стороны Натальи Андреевны…
Мысль одна какъ молнія блеснула у меня въ голов.
— Мирра! проговорилъ я себ.
А Muppa вотъ что значило:
Мсяца три предъ этимъ, только-что мы изъ лагеря вернулись, пріхала изъ-за границы поселиться въ Петербург одна двоюродная сестра моя, Маргарита Павловна Оссовицкая. Была она меня старше лтъ на пятнадцать, вышла замужъ рано и жила съ тхъ поръ то въ провинціи, то въ Москв. Я, признаюсь, едва помнилъ о ея существованіи, когда въ одинъ прекрасный Божій день получилъ отъ нея записку, въ которой она, ‘въ качеств ближайшей родственницы’, извщала меня о своемъ прізд и полушутливо, полунастоятельно вытребывала меня въ себ немедленно. ‘Провинціальная кузина’, да къ тому же не молодая,— въ этомъ, вы понимаете, не могло быть ничего заманчиваго для ‘блестящаго кавалергарда’, какимъ я почиталъ себя, да и какимъ — теперь, подъ старость, можно въ этомъ признаться, я и дйствительно былъ въ ту пору. Я кинулъ, поморщившись, записку ея на столъ,— но въ то же время припомнилось мн, какъ однажды, въ раннемъ моемъ дтств, эта самая Маргарита Павловна ублажала покойнаго отца моего, собиравшагося меня высчь за какую-то крупную шалость. ‘Такъ вотъ за это тотчасъ же и пойду къ ней!’ ршилъ я великодушно, надлъ каску и отправился. Жила она на Сергіевской, въ двухъ шагахъ… Веллъ о себ доложить. Выбгаетъ во мн на встрчу еще свжая, круглая, съ веселыми глазами и веселыми ямочками на румяныхъ и крпкихъ какъ яблоко щекахъ, сорокалтняя барыня, безъ чепца и въ какомъ-то распашномъ капот и прямо кидается цловать меня. Само добродушіе — и самъ Саратовъ!
И вотъ-съ у этого самаго Саратова была дочь — Мирра…
Вы вс, воскликнулъ на этомъ мст Дмитрій Иванычъ,— врующіе въ одни ‘физіологическіе законы организмовъ’, объясните мн, пожалуста, какими чудесами у такихъ матерей, какъ Маргарита Павловна, могутъ рождаться такія созданія, какова была Мирра? Ни единой, ни вншней, ни внутренней, черты сходства не существовало между ними. У круглолицей, черноглазой и курносой кубышки, хохотуньи и сплетницы, дочь была стройная, блдноокая и словно вся ушедшая въ себя двушка, полная неизъяснимой и какой-то таинственной прелести. Кто видлъ ее хотъ однажды, тотъ не могъ уже забыть выраженія ея загадочныхъ, будто туманомъ подернутыхъ, глазъ, неожиданно поднимавшихся на тебя въ иныя минуты съ какою-то двственно вызывающею смлостью и упорно затмъ глядвшихъ до тхъ поръ, пока ты самъ невольно не опускалъ своихъ вкъ… Этотъ взглядъ ея, да ея необыкновенные орховаго цвта волосы, тяжесть которыхъ словно придавливала книзу ея маленькую голову,— ихъ нельзя было забыть, повторяю.
— А вдь, ей-же-ей, моя дочь! хохотала Маргарита Павловна, сама указывая на это несходство дочери съ ней,— она съ первой же минуты начала со мною обращаться какъ съ ближайшимъ родственникомъ, выбалтывая все, что у нея было на душ:— отъ меня и отъ Петра Петровича покойнаго, и другихъ дтей никого у насъ и не было съ тхъ поръ. А онъ, помнишь, мущина былъ, что говорятъ у насъ мужики, ражій, здоровенный, глаза на выкат у него были. И на него ни капельки не похожа Мирра, тонкая вся, будто точеная, distingue,— и характеромъ-то вся чудная какая-то!…
— Чудна она была съ дтства, разсказывала мн словоохотливая кузина,— упорная и вдумчивая не по лтамъ, и смялась-то она, и плакала не подтски, не такъ какъ смются и плачутъ дти — въ перерывъ, то солнце, то дождь. Забьется иной разъ въ темный уголъ,— весь домъ бывало переполошитъ, насилу отыщешь, и не смй ее оттуда тронуть,— сидитъ вся съежившись, и не то плачетъ, а слезы какъ изъ кувшина льются, безъ стона, безъ вздоха… Перепугаешься, бывало, ужасъ!— Что съ тобою, цыпочка, о чемъ? Ни слова не отвчаетъ. И такъ, и сякъ выспрашиваешь, утшаешь… Оставь, говоритъ, мама, мн сладко плавать! Поди ты съ ней! А въ другой разъ какъ примется шалить, весь домъ вверхъ дномъ поставитъ,— что твой кадетъ! Жалостлива была очень, — къ нищенкамъ и по сю пору страсть у нея, готова по часамъ сидть съ ними и о божественномъ толковать. Сны необыкновенные какіе-то ей снились: ангелы крылатые, старики въ золотыхъ шапкахъ, и все это они съ ней разговоры вели… Иной разъ, повришь, какъ начнетъ она эти сны свои и разговоры съ ангелами передавать, со мною чуть не дурно длается… Не жилецъ она на земл! говорю себ… А то еще къ пятнадцати годамъ стали съ ней припадки лунатизма длаться, ясновидніе какое-то явилось. Смерть отца предсказала она мн за мсяцъ времени, и сама чуть не померла отъ ужаса тогда: ей вдругъ привидлся гробъ, а въ немъ Петръ Петровичъ… и будто кто-то говоритъ ей въ ухо: февраля 10-го… А онъ въ то время, здоровехонькій, на выборахъ былъ въ Симбирск… Вернулся въ Москву, заболлъ, и, день въ день, какъ говорила она, такъ и жизнь кончилъ… Ну, а теперь, слава Богу,— заканчивала обыкновенно Маргарита Павловна,— съ тхъ поръ, какъ полчилась она за границей, все это какъ будто совсмъ прошло: чудная она хоть и осталась, только ужь припадковъ, знаешь, нтъ прежнихъ. Швальбахъ ей очень помогъ… Тутъ Маргарита Павловна наклонилась въ моему уху и шептала мн, многозначительно прижмуривая правый глазъ:— а, Богъ дастъ, замужъ выйдетъ, и совсмъ какъ вс будетъ!…
Выдать замужъ Мирру — спала и видла ея мать, для этого и въ Петербургъ пріхала жить. ‘Выбору больше, говорила она,— пусть себ по сердцу найдетъ, а мн ничего другаго и не нужно: состоянія хватитъ у нея и на двоихъ, и одного только молю Бога, чтобы хорошій человкъ былъ. А пока пусть повеселится’…
Но Мирра была не даромъ чудная. Повезли ее на балъ въ grand monde, въ первый разъ, она была сразу замчена, окружена и вернулась домой въ восторг. Маргарита Павловна плакала въ сердечномъ упоеніи отъ успховъ дочери… Вдругъ, на другой же день, дочь объявляетъ ей, что она другой разъ на балъ ни за что, ни за что не подетъ.— Что такое, почему?— Не могу, говоритъ.— Да ты объясни, отчего?— Тамъ вс, отвчаетъ,— другъ друга ненавидятъ, тамъ тьма… На томъ и стала. Мать чуть не плакала, но привыкла никогда ей не противорчить,— и со свтомъ такъ он и покончили. Въ италіянскую оперу стали здить, но страстный голосъ Віардо такъ раздражительно дйствовалъ на Мирру, что она возвращалась изъ театра больная и всю ночь затмъ спать не могла, пришлось отказаться и отъ этого… Оставался французскій театръ, тогда во всемъ своемъ блеск, съ Bressant, Louise Mayer, мужемъ и женой Allan,— и Мирра страстно наслаждалась ихъ игрою. Но тутъ произошло слдующее: давали въ ту пору одну неистовйшую мелодрамму, Mademoiselle de Lafaille, въ которой между прочими ужасами героиню піесы погребаютъ заживо. Влюбленный въ нее герой проникаетъ въ склепъ, скидываетъ крышку гроба, взваливаетъ себ трупъ любезной на плечи и уноситъ ее куда-то, гд она, разумется, приходитъ въ себя и выходитъ за него замужъ. Брессанъ былъ необыкновенно хорошъ въ этой роли… Только когда увидла его Мирра выбгающаго изъ темной глубины театра съ недвижною, блдною какъ сама смерть, Louise Mayer на плеч, услышала крикъ его: ‘morte ou vivante, tu seras -moi!’ — съ ней сдлался нервный припадокъ, и мать увезла ее безъ чувствъ изъ театра. Это былъ послдній актъ выздовъ Мирры.— Ты видишь, мама, какая я негодная, объявила она,— будемъ дома сидть!…
И какъ хорошо было у нихъ дома, на Сергіевской, въ большомъ деревянномъ дом, въ которомъ устроились они: на всемъ простор деревенскихъ привычекъ! Свтло, уютно, широко, по поламъ бгутъ ковровыя дорожки, розаны на окнахъ и клтки съ канарейками, старинная штофная мебель чинно разставлена у стнъ… Придешь, бывало, вечеромъ:— въ обширной столовой за огромнымъ самоваромъ сидитъ желтозубая и полинялая Нмка Rschen, экономка Маргариты Павловны, а сама она, бочкомъ въ столу, быстро вяжетъ на длинныхъ спицахъ какой-то нескончаемый шарфъ, и въ то же время читаетъ черезъ плечо вслухъ французскій романъ, выпуская изъ него ‘негодящія страницы’, какъ выражалась она. Мирра, на другомъ конц, опершись обоими локтями на столъ и уткнувъ въ ладони свою милую головку,— это была ея любимая поза,— слушаетъ безмолвно и недвижно… ‘Садитесь и молчите!’ говоритъ она входящему, не подымая глазъ,— и ты садишься и слушаешь,— а хозяйка продолжаетъ читать, пока Rschen не зашипитъ вдругъ обиженнымъ и хриплымъ голосомъ: ‘ви верно желайтъ, штобъ шай совземъ простудился?’ Мирра улыбнется, Маргарита Павловна, не дочитавъ страницы, поспшно захлопнетъ книгу и, словно вырвавшись на волю, затрещитъ звонче всхъ своихъ канареекъ о всякихъ городскихъ и придворныхъ новостяхъ, ближайшимъ источникомъ которыхъ служила ей одна старая фрейлина изъ Таврическаго дворца, сверстница и пріятельница ея. Задутъ дв, три дамы, кое-кто изъ товарищей-кавалергардовъ, которыхъ я познакомилъ съ Оссовицкими,— всхъ чаще Гордонъ,— и такъ же часто, какъ я, то-есть почти каждый день, молодой и молчаливый малый, звали его Скобельцынымъ, сосдъ ихъ по Симбирску, проводившій также зиму въ Петербург и ‘съ самаго дтства влюбленный безнадежно въ Мирру’, шепнула мн однажды замтно покровительствовавшая ему Маргарита Павловна, Мирра за то съ нимъ почти никогда не говорила… Соберется такимъ образомъ человкъ восемь, девять, весело зазвучатъ молодые голоса, Мирра оживится, заалетъ… Гордонъ сядетъ къ фортепіано… Онъ былъ изъ тхъ прирожденныхъ, не умющихъ ноты прочесть, музыкантовъ, какихъ такъ много на Руси, игралъ со слуха и съ перваго раза все, что ни услышитъ, и имлъ при этомъ какой-то необыкновенно мягкій, убаюкивавшій туше. Заиграется онъ, бывало, а Мирра вдругъ, оборвавъ на половин разговоръ съ тмъ или другимъ, быстро подойдетъ къ инструменту, обопретъ голову на руки и слушаетъ, уставившись на игравшаго своимъ вдумчивымъ и неотступнымъ взглядомъ. Что говорилъ онъ въ т минуты, о чемъ думала она,
То было-ль хладное презрнье
Души готовой отцвсти,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Земл беззвучное прости —
Иль тайный отблескъ жизни прежней?
Не знаю, но и теперь, какъ живые, свтятся предо мною эти странные, фатидическіе глаза…
Вся эта, какъ выражаются теперь, ‘обстановка’, эта ‘деревня посередь самого Петербурга’, какъ говорилъ я себ тогда, нравилась мн сначала лишь какъ контрастъ тому водовороту придворной и свтской жизни, въ который погруженъ я былъ до тхъ поръ по самое горло. Слушая невинное сплетничанье и полные безконечной любви разсказы румяной ‘кузины’ о дочери, покоясь взглядомъ на чистомъ, строгомъ облик Мирры, я отдыхалъ отъ всхъ тхъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій и разсчетовъ, которыми полна была моя голова, какъ полны были ими тогда, гораздо еще боле чмъ нын, головы молодыхъ людей моего положенія. Инымъ, уже чуждымъ мн, еще милымъ по старой памяти, но уже пережитыхъ мною и смшнымъ, казалось мн тогда, вяло въ этомъ деревянномъ дом съ его канарейками и ковровыми дорожками… Мы вс въ ту пору нсколько печоринствовали, и Лермонтовъ, скажу мимоходомъ, былъ прежде всего представитель тогдашняго поколнія гвардейской молодежи… Но разочарованность, или, врнй, безочарованность моя — мн шелъ двадцать восьмой годъ, а ‘историческаго’, то-есть ‘преходящаго’ чувства, какъ обозначалъ любовь покойный Константинъ Аксаковъ, я еще не испытывалъ,— начала мало-по-малу уступать чему-то другому, что я на первыхъ порахъ самъ разобрать въ себ не могъ… Прежде всего стало мн вдругъ досадно на Мирру за то, что она меня неизмнно называла ‘дядей’. — ‘Потому что ея кубышк-матери вздумалось представить меня ей въ этомъ званіи, разсуждалъ я, такъ вдь это же не резонъ! И родства въ сущности между ею и мною нтъ никакого, и еслибы вздумалось мн сдлать глупость, я бы могъ…’ И, наткнувшись разъ на такую мысль, эта глупость съ каждымъ днемъ уже все чаще лзла мн въ голову,— и съ каждымъ днемъ все больне становилось для меня сознаніе, что это была, дйствительно, глупость! Для Мирры я ршительно былъ ничмъ инымъ какъ дядей, я и чувствовалъ, что былъ имъ для нея безповоротно! А самого меня влекла въ ней какая-то неодолимая сила. Я… Но распространяться о моихъ чувствахъ считаю безполезнымъ, скажу коротко, что поступилъ я вторымъ нумеромъ, посл господина Скобельцына, въ число безнадежныхъ обожателей Мирры. И, какъ вс безнадежные, упорствовалъ, не отступалъ, и, упрятывая, насколько хватало силъ, несчастную страсть мою ‘въ глубь сердца’, сидлъ чуть не съ утра на Сергіевской, растравляя все сильнй мою рану и находя въ этомъ какую-то дкую сладость…
И вотъ въ это самое время произошелъ у насъ разговоръ съ Гордономъ по поводу письма Натальи Андреевны… Я понялъ все: онъ радъ былъ, что мужъ увозитъ ее въ Римъ, что она не будетъ сюда, что онъ свободенъ… Онъ любилъ Мирру!…
За нсколько дней предъ этимъ мы возвращались съ нимъ ночью пшкомъ отъ Оссовицкихъ. Шли и молчали…
— А знаешь, вдругъ заговорилъ онъ,— что эта твоя племянница…
— Какая племянница! перебилъ я его досадливо: терпть я не могъ эти родственныя клички.
Онъ засмялся.
— Ну, какъ не племянница!.. Да все равно, — Мирра Петровна…
— Что Мирра Петровна?
Онъ примолкъ опять, какъ бы собираясь съ мыслями…
— Она, словно самому себ проговорилъ онъ затмъ,— она какая-то неуловимая и неосязаемая… какъ сонъ… А кого увлечетъ она, увлечетъ до смерти!…
Я именно то же самое думалъ въ ту минуту. Но мн стало досадно, что это думаетъ и говоритъ о ней другой.
— Она просто двушка съ плохимъ здоровьемъ, сказалъ я громко,— нервна, и притомъ балована съ дтства…
— Нтъ, закачалъ головою Гордонъ,— она не отъ міра сего!… Читалъ ты Серафиту Бальзака?
— Нтъ, не читалъ…
— Ну, вотъ тамъ… Я теб пришлю книгу, она у меня есть! заключилъ онъ, какъ-то обрывая вдругъ, и мы разошлись по своимъ квартирамъ.
И я тогда, въ ту же минуту, не догадался! Но я былъ такъ увренъ въ любви его къ той… И онъ не догадался, какъ видно: онъ бы такъ прямо не выдалъ себя мн въ противномъ случа! говорилъ я себ съ надрывающею тоской…
Я вспомнилъ еще:
Съ мсяцъ тому назадъ, Гордонъ просилъ меня велть вставить разбитое имъ какъ-то стекло на миніатюрномъ портрет Натальи Андреевны, который онъ носилъ съ первыхъ дней ихъ связи на груди, въ золотомъ медальон, прившенномъ къ цпочк креста. Надо было поручить это какому-нибудь темному ювелиру, который никакъ не могъ бы знать, кто изображенъ на портрет. Порученіе это я исполнилъ въ тотъ же день, но Гордона дома не было, когда я привезъ медальонъ обратно, я положилъ его въ себ въ столъ и забылъ о немъ. И вотъ уже цлый мсяцъ лежитъ онъ у меня въ стол, а онъ о немъ и не спрашиваетъ…
— Леонидъ, сказалъ я, выдвигая ящикъ,— а стекло давно вставлено.
Онъ остановился посреди комнаты и уставился на меня, какъ бы не понимая, о чемъ я говорю.
— Ахъ, да! воскликнулъ онъ наконецъ и слегка покраснлъ,— взялъ медальонъ и, не кинувъ даже взгляда на него, поспшно сунулъ его въ карманъ рейтузъ.
— Бдная Наталья Андреевна, сказалъ я нарочно,— а какъ она тебя любитъ!
Онъ — ни слова! Прошелся еще раза два по комнат, толкнулся въ двери и ушелъ въ себ.
Сомннья для меня не оставалось. Точно ножомъ рзало меня по сердцу…
А Мирра,— Мирра что же? допрашивалъ я себя.
Тысячи мелочей, пропущенныхъ мною досел безъ вниманія, воскресали въ моей памяти.
Во-первыхъ, ея туманные глаза, какъ будто потемнли за послднее время,— да, сине, глубже стали,— я это замтилъ недавно и пораженъ былъ этимъ, помню, въ ихъ зрачкахъ теперь переливались какія-то горячія струйки, что-то разумющее и счастливое будто сказывалось въ нихъ иной разъ… И улыбка стала иная,— не та, прежняя ея, словно отршенная отъ всякой внутренней радости улыбка, которую тотъ же Гордонъ опредлилъ ей однажды, шутя, стариннымъ французскимъ выраженіемъ: rien ne m’est plue, plue ne m’est rien! ‘He скажу никому, что у меня на душ’, казалось, говорила эта теперь чуть не лукавая улыбка. И съ этимъ словно воскресшимъ въ жизни взглядомъ, съ этими по-нову улыбавшимися устами, она уже глядла на Гордона, не подходила, какъ прежде, слушать его игру, опираясь обоими локтями на доску фортепіано и неотступно воззрясь ему въ лицо, когда онъ садился за инструментъ. Она теперь уходила подальше отъ него, въ темный уголъ залы, и, закрывъ глаза своею блдною рукой или уткнувшись въ кипсекъ, слушала его, недвижная какъ мраморъ… И рже она теперь говорила съ Гордономъ, но, когда это случалось, что-то неуловимое, смятенное и разнженное звучало въ ея голос, что-то, что сама она словно старалась — и не могла — побороть…
Нтъ, и съ этой стороны у меня не могло оставаться сомнній!..
Они любили другъ друга, и тайна ихъ весьма скоро не для одного меня перестала быть тайной. Сотоварищъ мой по несчастію, Скобельцинъ, все рже и рже сталъ появляться на Сергіевской. Rschen, до страсти привязанная въ Мирр, все чаще и чаще испускала придавленные вздохи, косясь на нее изъ-за самовара своими овечьими глазами. Маргарита Павловна все назойливе приставала во мн съ разспросами о Гордон и съ какимъ-то полуперепуганнымъ, полуторжествующимъ лицомъ шептала мн на ухо: ‘что-жь, лучшей партіи, пожалуй, и не найти: онъ по всему Мирочк пара, и я, конечно, если онъ ей нравится… А что, ты не знаешь, скоро онъ думаетъ сдлать предложеніе?..’
А онъ… Смущался-ли онъ своими отношеніями въ Наталь Андреевн, или въ этихъ первыхъ аккордахъ молодой любви, въ этомъ еще не выговоренномъ, но уже неудержимо сказывавшемся чувств онъ находилъ высшую сладость и боялся отравить ее малйшею примсью,— но онъ какъ бы все еще не ршался, медлилъ, видимо откладывая со дня на день минуту ршительнаго объясненія…
У насъ съ нимъ посл того разговора о Наталь Андреевн какъ-то разомъ порвалось все прежнее. Онъ какъ бы видлъ во мн живой упрекъ тому, что наполняло теперь его душу, и явно избгалъ меня. Мы уже видались только на служб и у Оссовицкихъ. Какъ это, увы, нердко случается въ жизни, двадцатилтніе друзья, почти братья, между нами внезапно, безъ словъ, безъ объясненій, легла глубокая и — я это чувствовалъ,— уже непроходимая пропасть.
А время бжало между тмъ, перевалило и за Новый 1845 годъ. Ршительная минута для Сергіевской ожидалась Mapгаритой Павловной съ едва уже скрываемымъ нетерпніемъ. Еще томительне, можетъ-быть, ждалъ я. ‘Когда же, когда будетъ конецъ атому мученію? говорилъ я себ.— Скоре бы объявлены были они женихомъ и невстой,— и тогда прощай, Мирра, я удалюсь, перейду въ армію, въ глушь, гд бы и имени твоего никто мн напомнить не могъ!…’
Былъ ясный и морозный январскій день. Великій князь промучалъ насъ въ манеж пшимъ ученіемъ отъ восьми часовъ и до двнадцати. Я вернулся въ себ безъ ногъ, повалился на постель и заснулъ какъ убитый. Въ третьемъ часу будитъ меня мой Назарычъ:
— Маргарита Павловна прислала просить васъ, чтобъ сейчасъ пожаловали.
Я вскочилъ.
— Что такое?
— А кто-жь ихъ знаетъ, только просятъ, чтобъ скоре какъ можно.
Въ сняхъ у нихъ встрчаетъ меня она сама.
— Гд Леонидъ Сергевнчъ?
— Леонидъ… Не знаю!
— Ты его видлъ сегодня?
— Видлъ. Четыре часа вмст въ манеж скорый шагъ продлывали.
— Онъ здоровъ?
— Здоровехонекъ!
— Ты слышишь, Миррочка? крикнула ей мать, увлекая меня въ гостиную, гд сидла въ углу дивана Мирра съ поблвшими губами и своимъ прежнимъ, туманнымъ и упорнымъ, взглядомъ,— ты слышишь: Митя съ нимъ все утро скорымъ шагомъ ходилъ и говорилъ — здоровехонекъ!…
— Можетъ-быть, проговорила отчетливо Мирра,— только съ нимъ несчастье!
— Какое несчастье, Богъ съ тобою! начала было Маргарита Павловна, но, увидавъ входившаго въ эту минуту слугу, которому, какъ оказадось, приказано было отъ меня зайти на квартиру въ Гордону:
— Ну что? кинулась она въ нему.
— Ихній человкъ, отвчалъ тотъ,— говоритъ, что Леонидъ Сергичъ, вернувшись изъ манежа, письмо получили и сейчасъ, какъ были въ мундир, выбжали — на извощика и ухали.
— Куда — онъ не знаетъ?
— Говоритъ: въ Михайловскій дворецъ.
— А письмо откуда? поспшно встала съ дивана Мирра.
— А онъ говоритъ — изъ ихъ усадьбы, и что такъ надо полагать, ихъ тятенька оченно больны сдлались.
— Я знала! промолвила Мирра, въ какомъ-то изнеможеніи опускаясь снова на свое мсто.
— Больше ничего не узналъ? спросила опять посланца ея мать.
— Ничего-съ!
— Хорошо, ступай!… Вообрази, обернулась она во мн,— сидимъ мы эдакъ съ нею здсь, часъ тому назадъ, и очень весела она, даже запла какъ-то… Вдругъ схватилась рукой за грудь: съ Леонидомъ Сергичемъ, говоритъ, несчастье!… Это опять ея припадки пошли!— чуть слышно промолвила она мн и пошла въ дочери.— Ну, и что-жь такое, Миррочка, старикъ его заболлъ. Ну, и даже если… вс подъ Богомъ ходимъ! Конечно, это для него большое огорченіе. Только убиваться изъ-за этого, Миррочка…
— Онъ удетъ! прямо выговорила Мирра, не смущаясь моимъ присутствіемъ.— Вотъ онъ! тутъ же вскликнула она…
Я испуганно глянулъ на нее…
Дйствительно, черезъ мигъ въ передней раздался сильный ударъ звонка, и вслдъ за нимъ спшные шаги Гордона послышались въ зал. Это было поразительно!…
Маргарита Павловна побжала ему на встрчу.
— Что вашъ батюшка?
— Вы почемъ знаете? спросилъ онъ удивленно.
— Мы сейчасъ къ вамъ посылали… вашъ человкъ…
— Да, онъ очень боленъ, заговорилъ Гордонъ, не ожидая дальнйшихъ объясненій,— онъ былъ блденъ и, видимо, глубоко взволнованъ, — ему 68 лтъ… и я одного лишь Бога молю, чтобъ его въ живыхъ застать!… Я сейчасъ отъ великаго князя: онъ такъ милостивъ былъ, курьерскую подорожную веллъ мн выдать… Лошадей сейчасъ приведутъ… Я только захалъ проститься, Маргарита Павловна, съ вами… и съ Мир…
Голосъ его дрогнулъ и замигали рсницы.
Мирра стояла вся блдная, не подымая глазъ, опершись рукою о круглый столъ подл дивана. Я видлъ, какъ дрожала эта рука.
Гордонъ глядлъ на нее. Наступило на мигъ какое-то общее неловкое молчаніе.
Онъ обернулся во мн.
— Заскинъ, ты не откажешься присмотрть за моими людьми и Баярдомъ? Я не усплъ сдлать никакого распоряженія…
— Разумется, сказалъ я,— да возьми мою дубленку на дорогу: Крещенскіе морозы стоятъ на двор.
— Спасибо. Я ни о чемъ объ этомъ не подумалъ, натянуто улыбнулся онъ. И глаза его опять направились въ сторону Мирры.— Это извстіе… и въ такую минуту… вырвалось и не досказалось у него надорванною, стенящею какою-то нотой.
Маргарита Павловна даже хныкнула.
— Полноте вы, полноте, голубчикъ вы мой! Авось, Богъ милостивъ, и батюшк полегчаетъ, и сами вы въ намъ скоро вернетесь.
— А хать, такъ и собираться пора, поспшилъ я сказать, глядя на все боле и боле блднвшую Мирру и предвидя, что она вотъ-вотъ и грохнется оземь.
— Пора, повторилъ онъ какъ бы безсознательно, — прощайте, Маргарита Павловна! Онъ подошелъ къ ней къ рук.
— До свиданія, говорите: до свиданія! замахала она на это обими руками.
— Дйствительно такъ, промолвилъ какъ бы внезапно отвердвшимъ голосомъ Гордонъ,— до свиданія!
И быстро шагнулъ въ столу, за которымъ стояла Мирра.
— Что бы ни было, Мирра Петровна, чрезъ мсяцъ, я надюсь, мы увидимся опять.
И онъ протянулъ ей руку.
Она дала ему свою, подняла голову и, потянувъ ее впередъ, медленно, все ближе и ближе вглядывалась въ его лицо. И вдругъ откинулась назадъ, отдернула руку и закрыла себ ею глаза.
— Никогда, никогда больше! вскрикнула она и зашаталась.
— Что ты, что ты! кинулась къ ней мать:— не слушайте ея, Леонидъ Сергевичъ, позжайте себ съ Богомъ.
— Пойдемъ, съ нею нервный припадокъ…
Я схватилъ его подъ руку и утащилъ.
— Что же это такое? растерянно глянулъ онъ на меня, когда мы очутились на улиц.
— А то, не могъ отказать я себ въ злобномъ удовольствіи сказать ему,— а то, что это еще посерьезне Натальи Андреевны.
Онъ схватилъ себя за голову и чуть не опрометью побжалъ въ казармы. Почтовая тройка ждала тамъ на двор. Чрезъ полчаса я усадилъ его въ кибитку, пожалъ ему руку,— ни ему, ни мн не вздумалось при этомъ поцловаться по обычаю,— и вернулся на Сергіевскую узнать о здоровьи Мирры.
Она спала глубокимъ, ‘мертвымъ’ сномъ, сказала мн ея мать, а заснула, только-что мы съ Гордономъ ушли отъ нихъ.
На другой день я зашелъ въ нимъ часу въ седьмомъ посл обда. Мирра съ Rschen ушли къ вечерн въ приходъ. Маргарита Павловна разсказала мн, что дочь проспала восемнадцать часовъ сряду и проснулась утромъ бодрая и спокойная.
— Съ нею, говорила она, — всегда такъ бываетъ посл припадковъ (кузина продолжала называть ‘припадками’ эти странныя предвиднія, это double vue ея дочери,):— заснетъ мертвымъ сномъ и встанетъ какъ встрепанная.
Сама Мирра скоро вернулась изъ церкви. Она дйствительно казалась спокойною, ласково привтствовала меня и тотчасъ же сла за какое-то шитье. Пришелъ Скобельцынъ, очевидно какъ-нибудь уже прослышавшій объ отъзд ривала. ‘Что васъ такъ давно не видать было?’ улыбнулась она ему даже. Онъ весь вспыхнулъ отъ радости, подсвъ въ ней, и сталъ передавать какія-то новости изъ ихъ мстъ. Она слушала его, казалось, съ интересомъ, и улыбка нсколько разъ опять пробгала по ея губамъ. Вечеръ прошелъ въ тихихъ разговорахъ, о Гордон не помянуто было ни единымъ словомъ, точно его никогда и на свт не было…
Такъ прошла еще недля. Что происходило въ душ Мирры, сказать бы никто не могъ: она была ровна, ясна духомъ, ходила по утрамъ съ Rschen гулять въ пустынный Таврическій садъ, шила по вечерамъ, тихо и неторопливо, какъ прежде, вела бесду съ гостями. И бесды все были т же, старыя, немудреныя бесды, только имени Гордона, будто по какому-то тайному уговору, не произносилъ никто изъ насъ, да крышка фортепіано была спущена надъ клавіатурой и заперта на ключъ. Вздумалось мн какъ-то ссть за инструментъ.
— А какъ бы отпереть? спросилъ я Мирру.
— Не надо, получилъ я въ отвтъ.
— Что не надо? переспросилъ я нсколько озадаченный.
— У меня голова болитъ, коротко промолвила она на это, а Маргарита Павловна, многозначительно поднявъ брови, уставилась на меня и замигала.
Вотъ-съ заворачиваю я однажды съ Воскресенской на Сергіевскую, гляжу — идетъ Мирра со своей Нмкой изъ Таврическаго. Я вылзъ изъ саней и пошелъ съ ними. Подходя въ ихъ дому, я сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и зазвонилъ у крыльца. Вдругъ слышу взволнованный голосъ:
— Какая страшная!…
Оборачиваюсь. Мирра стоитъ, вся блдная, какъ въ тотъ часъ прощанія съ Гордономъ, и неподвижными глазами глядитъ на только-что прохавшую карету. Изъ спущеннаго окна ея рисовался въ поворот ракурсъ бархатной шляпки, выглядывавшей оттуда назадъ въ нашу сторону.
— Кто это? вскрикнулъ я.
— Не знаю, страшная, страшная… Эти глаза… Они жгутъ!,.