Б. М. Маркевичъ
Лсникъ.
Разсказъ *).
(Княгин Софіи Михайловн Голицыной).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Лесник, Маркевич Болеслав Михайлович, Год: 1880
Время на прочтение: 59 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ третій.
С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. No 93. 1885.
*) Впервые былъ напечатанъ въ NoNo 41, 42, 43, 44 и 45 ‘Нивы’, за 1880 годъ.
Посл трехгодичнаго отсутствія, весною 1873 года, Валентинъ Алексевичъ Коверзневъ пріхалъ въ Черниговское имніе свое, Темный Кутъ.
Валентину Алексевичу было въ ту пору 36 лтъ, онъ былъ богатъ, здоровъ и независимъ, какъ птица въ неб, — если только допустить, что человкъ вообще, и русскій въ особенности, способенъ быть независимымъ въ этой мр…
Во всякомъ случа, условія жизни его и воспитанія и его личныя свойства весьма способствовали этой независимости,— составлявшей (онъ любилъ это говорить иногда,) ‘и задачу, и сущность его существованія’.
Онъ былъ внукъ по матери одного изъ извстныхъ Екатерининскихъ любимцевъ, жалованнаго огромными помстьями на юг Россіи, дтство Коверзнева — его воспитывалъ безо всякаго вмшательства и контроля со стороны его родныхъ, прямой, жесткій и отважный характеромъ англичанинъ mister Joshua Fox,— протекло частью за границей, въ Швейцаріи или Рим, частью въ Россіи, въ Москв, въ Екатеринославскомъ имніи, или въ Темномъ Кут, въ безбрежныхъ лсахъ котораго пропадалъ онъ на цлые дни со своимъ наставникомъ, страстнымъ любителемъ охоты. На семнадцатомъ году онъ поступилъ въ Петербургскій университетъ на историко-филологическій факультетъ.
Онъ кончилъ тамъ курсъ, когда, почти одновременно, лишился отца своего и матери. Двадцати лтъ отъ роду онъ остался одинъ, во глав состоянія тысячъ во сто доходу.
Эта пора его первой молодости совпала со временемъ небывалаго до тхъ дней возбужденія русскаго общества. Какъ птицы на зар свтлаго дня, встрепенулись въ т дни сердца, закипла мысль, загремли хоры молодыхъ звонкихъ, часто нестройныхъ, почти всегда искреннихъ въ своемъ увлеченіи, голосовъ.
Коверзневъ остался какъ бы въ сторон отъ этого возбужденія. Строже говоря, оно затронуло его не съ той стороны, съ которой отзывалось на него большинство его однолтковъ… Недаромъ воспитанъ онъ былъ англичаниномъ, — чистокровнымъ англичаниномъ-реалистомъ. Ему претило все, что отзывалось, или казалось ему ‘фразою’,— ‘абстрактомъ и сентиментальною теоріею’, какъ выражался онъ. Онъ искренно былъ радъ, что наслдованные имъ пять или шесть тысячъ душъ крестьянъ перестаютъ быть его крпостными,— онъ даже отвелъ имъ надлы съ неожиданною для нихъ щедростью,— но ‘гражданское воспитаніе’ этого освобожденнаго народа,— о чемъ такъ много горячихъ толковъ и юношескаго гама было въ т времена, — нисколько не озабочивало его. ‘Имъ все дано, чтобы сдлаться людьми, хотятъ — будутъ, а не хотятъ — ихъ дло, съ какою-то напускною, не русскою холодностью говорилъ воспитанникъ мистера Фокса. Во всемъ этомъ великомъ дл обновленія Россіи для него важне всего было то, что самъ онъ, Валентинъ Коверзневъ, ‘переставалъ быть крпостнымъ’, что прежніе путы традицій, обычая, ‘условныхъ обязанностей’, связывавшіе до тхъ поръ людей ‘его положенія’, распадались теперь сами собой, силою всхъ этихъ ‘либеральныхъ’ реформъ, что никто теперь не станетъ принуждать его сдлаться конно-гвардейцемъ и камеръ-юнкеромъ, не ‘запряжетъ его въ службу’. Это понятіе службы Коверзневъ ненавидлъ чисто англійскою ненавистью: съ нимъ въ его мысли — врне, въ его инстинкт,— соединялось неизбжно понятіе о ярм, о лжи и приниженіи человческаго достоинства, ‘необходимыхъ послдствіяхъ подначалія’. ‘Чемубы тамъ ни служить’, доказывалъ онъ, ‘какъ бы это ни называть и во имя чего бы это ни длать, а разъ слуга — ты уже не человкъ, а рабъ’.
Въ силу такихъ своеобразныхъ убжденій, Коверзневъ, сдавъ свой послдній экзаменъ, ухалъ за границу. На первый разъ онъ пробылъ тамъ пять лтъ, — вернулся, опять ухалъ… Такъ прошли многіе годы, такъ жилъ онъ и до сихъ поръ. Постоянная перемна мстъ, новыя лица, новыя впечатлнія сдлались потребностью его существованія. Онъ то охотился на бизоновъ въ американскихъ саваннахъ, или ходилъ облавою на тигровъ въ Индіи, то пристращался къ морю, плылъ на своей яхт изъ Лондона въ Египетъ на Мадеру. Изрдка, всегда неожиданно, возвращался онъ въ Россію, оставаясь какъ можно мене въ Петербург, гд, онъ уже зналъ по опыту, ему, какъ богатому жениху, въ свою очередь предстояла роль звря, на котораго неудержимою облавою. пойдетъ вся стая великосвтскихъ маменекъ и дочекъ…
Такъ же неожиданно пріхалъ онъ и въ Темный Кутъ. Софронъ Артемьичъ Барабашъ, управляющій его, родомъ изъ малороссійскихъ казаковъ, но, какъ выражался онъ, ‘получившій свое образованіе въ Москв’, гд онъ, дйствительно, выучившись читать, писать и считать, провелъ юность свою писцомъ въ состоявшей, при матери Коверзнева, ея московсвой ‘главной контор’, былъ смышленный малый, который какимъ-то верхнимъ чутьемъ угадывалъ ‘ндравъ’ барина и ‘попадалъ въ точку’ его вкусовъ. Онъ встртилъ его, будто вчера съ нимъ разстался, безъ аханья и суеты, ниже малйшаго изъявленія удивленія или радости… Коверзневъ былъ очень этимъ доволенъ и — такъ какъ онъ пріхалъ поздно и усталъ отъ путешествія, въ какой-то скверной таратайк, добытой имъ на станціи ближайшей желзной дороги, и въ которой пришлось ему прохать 70 верстъ по отвратительной, размытой осенними дождями дорог — августъ былъ на исход,— тотчасъ же улегся спать.
Ночью прибылъ съ чемоданами его камердинеръ, итальянецъ, говорящій на всевозможныхъ языкахъ и, первымъ дломъ, вынувъ изъ ящика ружья Коверзнева, собралъ ихъ, прочистилъ и уставилъ, со всмъ принадлежащимъ къ нимъ охотничьимъ приборомъ, на столахъ, у стны, въ комнат, сосдней съ спальнею.
Коверзневъ, просыпавшійся всегда самъ, и къ которому никто никогда не смлъ входить безъ зова, поднялся на другой день чуть не съ зарею, совершилъ свои омовеніе и туалетъ, прошелъ въ слдующую комнату и, почти машинально перебросивъ черезъ плечо ружье и патронташъ, направился черезъ заросшій садъ въ прилегавшую къ нему сосновую рощу.
Роща эта была саженая — и не дале какъ лтъ сорокъ назадъ. Коверзневъ помнилъ еще въ дтств ея невысокіе, тонкіе стволы, тсными и стройными рядами тянувшіеся въ вышину. Все такъ же тонки и стройны стояли они и теперь въ своей тснот, лишь на пятисаженной высот начиная раскидывать кругомъ темно-иглистыя кисти своихъ суковатыхъ втвей. Кое-гд, между соснами, такая же безупречно прямая, будто въ догонку имъ тянулась молодая береза,— и еще робкіе лучи выходящаго осенняго солнца весело переливались по ихъ красной и блой кор… Коверзневъ остановился, залюбовавшись невольно, ‘не то пальмовый лсъ’, проносилось въ его голов, ‘не то т тысячи колоннъ Кордуанскаго собора,— т же пальмы, перенесенныя арабами въ архитектуру’…
Онъ прошелъ дале, прижмуриваясь и вздрагивая слегка плечами, подъ здоровымъ ощущеніемъ легкаго утренняго холода, и изрдка улыбаясь какою-то умильною улыбкою, подъ наплывомъ воспоминаній отрочества, которыя на каждомъ шагу вызывали въ немъ эти мста… За рощей начинались его лса, верстъ на сто въ окружности. Тамъ когда-то проводили они цлыя недли съ Фоксомъ. Во время оно, онъ зналъ тутъ каждое урочище, каждую тропинку и каждый оврагъ…
‘Тутъ ближе всего на Дерюгино’, сказалъ себ Коверзневъ,— тамъ козы водились тогда. И онъ повернулъ направо.
Въ разрженномъ воздух утра до него явственно донесся голосъ:
— Это должно понимать, потому какъ вы внов…
Коверзневъ повернулъ голову.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ дороги, спиною къ нему, въ срой широкобортной шляп и синихъ очкахъ на носу, стоялъ Софронъ Артемьичъ Барабашъ, похлопывая себя по рук парою перчатокъ, которую онъ считалъ долгомъ неукоснительно держать при себ ‘для форсу’, но едва-ли когда въ жизни вздвалъ на пальцы…
— Потому какъ вы внов, повторилъ онъ еще отчетливе, какъ бы смакуя этотъ чисто русскій оборотъ рчи. (Говорить чисто московскимъ говоромъ, вклеивая при этомъ самымъ невозможнымъ образомъ первыя попадавшіяся ему на языкъ иностранныя словечки, вычитываемыя имъ въ газетахъ, составляло величайшую претензію Софрона Артемьича.) — Тутъ-съ, можно сказать, мужикъ коварный, сорвать съ хозяина лишнее — это то-есть у него разлюбезнйшее дло. И завсегда его понимать надо. Потому сами знаете, для чего же ему лишнее, а намъ убытокъ? Это вдь ужь до тонкости дойдено: двадцать пять корней на срубъ — за глаза ему!
Тотъ, которому читалась эта нотація, стоялъ передъ управляющимъ, подъ деревомъ, съ непокрытой головой, жмурясь отъ солнца, ярко освщавшаго его плотную фигуру, щетинистые усы на выбритомъ, кругломъ лиц, и темные глаза подъ такими же круглыми, рзко очерченными бровями. Ему было, повидимому, лтъ подъ сорокъ. Легкая просдь серебрилась въ густыхъ волосахъ, подчесанныхъ по-военному, къ височкамъ. Онъ былъ въ смазныхъ сапогахъ, грубой, посконной, но чистой рубах и крестьянскомъ неказистомъ кафтан, подпоясанномъ ремнемъ. Но на крестьянина онъ не похожъ, Коверзневъ, еще на-ходу, замтилъ его мужественную выправку и внимательное, нсколько печальное, выраженіе его глазъ, словно прикованныхъ къ синимъ очкамъ управляющаго. Въ опущенной рук держалъ онъ фуражку съ военнымъ околышемъ,— и не солдатскую, а съ козырькомъ.
— Онъ на это говоритъ, послышался его голосъ въ отвтъ наставленію Софрона Артемьича, — онъ говоритъ, что ему на столь и мостъ не хватитъ…
Господинъ Барабашъ поднялъ очки на лобъ, бы для того, чтобы удобне выразить всмъ лицомъ своимъ презрительную улыбку:
— На ‘столь’ и ‘мостъ’! повторилъ онъ:— это они здсь, по невжеству своему, замсто, какъ по граматик слp3,доваетъ сказать, потолокъ, значитъ, и накатъ. Такъ на это опять вы должны…
Но въ эту минуту онъ, какъ бы нечаянно обернувшись, очутился — какъ бы нечаянно опять — на параллели медленно подвигавшагося по дорог барина (зоркій управляющій еще издали, давно запримтилъ его). Онъ опустилъ опять очки на носъ и замолкъ, неторопливо снявъ и тотчасъ же надвъ на голову шляпу.
— Накройтесь! покровительственно сказалъ онъ при этомъ своему собесднику, чуть-чуть кивнувъ на Коверзнева: — они этого не любятъ! (самъ онъ это очень любилъ). .
Тотъ надлъ фуражку и, давъ на каблукахъ полуоборота влво, очутился тоже на параллели Коверзнева, съ опущенными, по-фрунтовому, внизъ руками и недвижно обращеннымъ на него взглядомъ.
Валентинъ Алексичъ приподнялъ шляпу — и покосился слегка на незнакомое лице…
— Въ Дерюгино изволите? промолвилъ искательно Софронъ Артемьевичъ, не трогаясь впрочемъ съ мста.
— Да… Коверзневъ пріостановился на мигъ.— Не знаете, не перевелись тамъ еще козы?
Барабашъ вышелъ къ нему на дорогу:
— Врно сказать вамъ не могу-съ, потому, какъ самъ къ охот пристрастія не имючи… А впрочемъ это сейчасъ узнать можно-съ… Капитанъ! крикнулъ онъ не оборачиваясь.
Зовомый этой кличкою человкъ, двумя быстрыми, гимнастическими шагами, проскочилъ разстояніе, отдлявшее его отъ разговаривавшихъ.
Софронъ Артемьичъ повторилъ ему вопросъ барина.
— Не видать-съ. По Дерюгину теперь рубка пошла, зврь это робкій, пугливъ… Въ Сотниково, должно полагать, коли и не совсмъ въ казенную пущу, перебрались. За Крусановской межей я, дйствительно, большаго козла…
Онъ вдругъ оборвалъ, какъ бы испугавшись своихъ лишнихъ противу того, что его спрашивали, словъ.
— Убили? досказалъ Коверзневъ.
‘Какъ-же бы я осмлился’! прочелъ онъ въ недоумломъ взгляд, полученномъ имъ въ отвтъ. — Нтъ-съ, я… ходилъ — яму отыскивалъ…
— Еще внов здсь, а очень понятливы на счетъ границъ, поощрительно сказалъ на это управляющій.
Валентинъ Алексичъ еще разъ приподнялъ шляпу и двинулся съ мста, приглашая взглядомъ Барабаша итти за нимъ.
— Кто это? спросилъ онъ, отойдя шаговъ сорокъ.
— А это у меня — съ Покрова взялъ,— лсникъ по Дерюгину и Крусанову.
— Вы его, мн послышалось, ‘капитаномъ’ называли?
Софронъ Артемьичъ усмхнулся:
— Точно такъ-съ! Онъ и есть капитанъ настоящій.
— Что же это значитъ: ‘настоящій’? спросилъ Коверзневъ, не совсмъ понявъ.
— Въ полку, то есть это значитъ, ротой командовалъ, въ инфантеріи-съ, Валентинъ Алексичъ, снисходительно объяснилъ господинъ Барабашъ. ‘Ничего-то онъ это настоящаго про русское не знаетъ’! говорилъ онъ себ презрительно въ это время про барина.
— И онъ къ вамъ простымъ лсникомъ поступилъ?… На какое жалованье?
— Пять въ мсяцъ-съ. Служилъ онъ тутъ въ Чепуров, прикащикомъ у графа Клейнгельма. Отошелъ. Такъ я его по началу на испытаніе взялъ-съ…
— А на прежнемъ мст сколько онъ получалъ?
— Говорятъ, двадцать пять. И такъ, врно должно быть, потому не лжетъ никогда человкъ.
— Странно! сказалъ Коверзневъ.
Софронъ Артемьичъ кашлянулъ — для чего предварительно прикрылъ себ. ротъ рукою,— передернулъ очки свои и уже съ нкоторою таинственностью:
— Гршокъ за нимъ нкоторый есть, прошепталъ онъ.
— Какой гршокъ?
— На счетъ того-съ, меланхолически вздохнулъ Софронъ Артемьичъ и легонько щелкнулъ пальцемъ по отложному воротничку своей по мод сшитой сорочки.
— А!…
Настало нкоторое молчаніе. Коверзневъ шелъ теперь бодрымъ, широкимъ шагомъ человка, выходившаго пшкомъ чутъ не весь дальній Воетокъ Америки. Изнженный правитель Темнаго Кута едва поспвалъ за нимъ.
— Человкъ съ правиломъ, Валентинъ Алексичъ, заговорилъ онъ опять, какъ бы извиняясь, — и въ Чепуров репутацію себ настоящую заслужилъ, потому, окромя этой слабости, ни въ какой марали не замченъ, чистъ человкъ, честнющій. А въ полку даже очень о немъ жалютъ-съ, потому ихъ полкъ стоялъ тутъ въ Стародуб и многіе даже у меня офицеры очень знакомые,— первый онъ, поврители, нтъ-ли, у нихъ по полку считался, на счетъ тоись фрунта и поведенія твердый, даже отвращеніе къ вину имлъ… И, можетъ, даже теперь самъ бы полкомъ командовалъ,— только случилась тутъ у него одна манифестація…
— Что такое?
Софронъ Артемьичъ самодовольно улыбался.
— Большая непріятность у него вышла, объяснилъ онъ.
— Да-а!… Такъ въ чемъ же состояла эта непріятность?
— Жена у него была, молодая, изъ полекъ-съ — и за этимъ словомъ господинъ Барабашъ цломудренно опустилъ очи,— и, по истин сказать,— самая нестоющая женщина!… Только онъ къ ней слишкомъ уже большую страсть питалъ, даже, можно сказать, очень глупо съ его стороны. Потому она наконецъ и вовсе покинула его, скрылась… Искалъ онъ ее, здилъ, изъ полка вышелъ изъ-за этого самаго,— нтъ, такъ и пропала, потому, говорятъ, панъ одинъ изъ Витебской губерніи за границу ее съ собой увезъ… Тутъ онъ съ горя и…
— Какъ водится, по-русски! процдилъ сквозь зубы Коверзневъ, глядя прищуренными глазами вдаль.
— А такъ точно-съ! подтвердилъ управляющій: — все съ себя до чиста спустилъ, теперь въ мужицкомъ кафтанишк ходитъ, изволили видть.
— Вы имъ довольны? посл новаго молчанія спросилъ Валентинъ Алексичъ.
— Что дальше Богъ дастъ, а теперича окром хорошаго, ничего дурнаго не могу сказать. Лсникъ настоящій, солидный. Теперь къ нему въ лсъ ни одна душа съ топоромъ не въдетъ,— потому у него по-военному, дисцыплина...
— Ну, а ‘слабость’-же его какъ?
— По всей истин доложу вамъ, я какъ на это строгъ, и онъ, какъ и прочіе служащіе, это знаетъ, только я, въ бытность его у меня здсь, разъ всего замтилъ: постомъ дло было. Забился онъ въ свою сторожку и три дня не выходилъ…
Они тмъ временемъ доходили до Дерюгина, ласково помахивали вершинами его старые дубы подъ рзвымъ утреннимъ втромъ. Коверзневъ остановился еще разъ:
— Такъ вотъ что: скажите этому вашему капитану, чтобъ онъ взялъ съ собой Дениса… Что, живъ онъ еще?
— Денисъ, егерь! Помилуйте-съ, въ здравіи пребываетъ! Изъ чего у насъ людямъ умирать! даже позволилъ себ хихикнуть по этому случаю ‘солидный’ г-нъ Барабашъ.
— Такъ чтобы они вмст отправились на Ситниково и, отъ Мижуева до Крусановской межи, выслдили съ точностью, не перебрались-ли и дйствительно козы въ казенную пущу. Досадно было бы! Если-жь нтъ, я на дняхъ соберусь на нихъ… Народу въ такомъ случа довольно чтобы было, кликуновъ...
— Слушаю-съ. Не прикажете-ли… Хотлъ было еще спросить управляющій…
Но баринъ уже исчезъ въ чащ лса.
Коверзневъ явился домой уже въ вечеру, съ ягташемъ полнымъ дичи и прорванною въ чащ курткою. Онъ прошагалъ въ этотъ день верстъ тридцать, не чувствуя ни усталости, ни голода, или, врне, пересиливая въ себ то и другое и, какъ всегда, самоуслаждаясь этою ‘побдою воли надъ физическою природой’. Онъ пообдалъ дома, при свчахъ, выпилъ полбутылку портвейна и тотчасъ вслдъ за обдомъ занялся разборомъ одного изъ нсколькихъ толстыхъ портфелей, привезенныхъ имъ въ Темный Кутъ. Слово India выгравировано было на мдной дощечк надъ замкомъ этого портфеля, въ немъ заключались всякія бумаги, относившіяся во времени пребыванія Боверзнева въ этой стран, и дневникъ, веденный имъ тамъ въ продолженіе двухъ лтъ этого пребыванія. Ему давно хотлось пересмотрть свои эти записки и привести въ порядокъ, съ цлью издать ихъ на французскомъ, или скоре еще на англійскомъ язык, на которомъ, главнымъ образомъ, и ведены были он. ‘По-русски кто ихъ читать станетъ!’ разсудилъ онъ давно… Съ этою цлью онъ собственно и пріхалъ въ Темный Кутъ, гд полнйшее уединеніе и тишина обезпечены были ему ‘врне, чмъ въ какихъ-нибудь развалинахъ Мемфиса’…
Этотъ трудъ такъ занялъ его, что онъ ни на другой, ни въ послдующіе дни не ходилъ на охоту, а писалъ весь день въ комнат, съ закрытыми съ утра ставнями,— онъ никогда иначе не принимался за перо, при свт двухъ спермацетовыхъ свчей подъ темнымъ абажуромъ. Привычки его были извстны и, кром слуги его итальянца,— готовившаго ему и обдать, и какъ-то изловчавшагося подавать этотъ обдъ горячимъ въ какіе бы необычные часы ни потребовалъ его Коверзневъ,— ни единая душа въ Темномъ Кут и не пыталась проникнуть въ нему.
На четвертый день онъ проснулся съ нсколько тяжелой головой, отворилъ свои ставни и окна… Утро стояло великолпное и по лазуревому небу ходили облака, игра которыхъ ни въ какой стран міра не казалась почему-то Валентину Алексичу такою красивою и разнообразною, какъ въ родной сторон.
Онъ оперся локтями на подоконникъ и сталъ глядть…
Облака подымались какъ горы, одна другой выше, съ снговыми вершинами и свтлыми озерами, омывающими ихъ темныя подножья, зубчатая башня висла надъ пропастью, драконъ съ чешуйчатымъ хребтомъ тянулся, развая все шире и шире бездонную пасть…
— А тамъ будто какое-то стадо готовится свергнуться внизъ, говорилъ самъ себ Коверзневъ, невольно улыбаясь…
Фантастическое стадо напомнило ему козъ, на которыхъ собирался онъ охотиться въ Сотников. Онъ отошелъ отъ окна, позвонилъ и вышедшему на звонъ итальянцу приказалъ позвать Барабаша.
Господинъ Барабашъ вошелъ съ замтно возбужденнымъ выраженіемъ въ поступи и лиц. Очки его были подняты на лобъ, что для подчиненныхъ его всегда служило признакомъ ближайшей распеканціи.
Коверзневъ, при вид этихъ поднятыхъ очковъ, почуялъ, въ свою очередь, что управляющаго его постигла, должно быть, какая-нибудь неожиданная ‘манифестація’…
Дло съ первыхъ словъ объяснилось.
Приказанія Валентина Алексича не могли быть исполнены до сихъ поръ. Денисъ, егерь, зашибъ себ ногу и встать не можетъ,— а капитанъ лежитъ третій день въ лсу, въ своей сторожк, ‘не въ своемъ вид’, и ‘волкомъ воетъ’. Софронъ Артемьичъ послалъ къ нему сначала своего конторщика, а затмъ собственной особой отправился на увщаніе его, но встрченъ былъ самъ такими ругательствами, что, ‘какъ Валентину Алексичу угодно, а онъ даже безъ всякой иллюзіи не въ силахъ этого вытерпть’.
— И какой онъ себ ни будь капитанъ, говорилъ уже съ азартомъ оскорбленный управляющій,— а какъ я его, могу сказать, изъ грязи вытащилъ, потому человкъ до того опустилъ себя, что даже угла себ не имлъ, подъ заборами валялся, такъ, что даже его въ себ на квартиру никто пущать не хотлъ, когда изъ Чепурова выгнали его за самое за это…
Потокомъ лились теперь вс эти пункты обвиненія изъ разгнванныхъ устъ Софрона Артемьича, совершенно позабывшаго, какъ три дня назадъ рекомендовалъ онъ барину капитана ‘человкомъ съ правиломъ’.
Коверзневъ слушалъ его молча и внимательно.
— Вы его взяли, вы вольны его и отпустить, если онъ оказывается негодяемъ, сказалъ онъ, — но вы мн, кажется, говорили, что онъ ‘солидный’, усердный и совершенно ‘чистый’ человкъ?
— Это точно, согласился сконфуженный Софронъ Артемьичъ,— а только какъ вамъ угодно…
— И говорили еще, не далъ ему продолжать Валентинъ Алексичъ,— что съ тхъ поръ, какъ онъ въ вамъ поступилъ, вы его въ слабости замтили всего одинъ разъ?
— Разъ, постомъ, справедливо-съ… такъ вдь тогда онъ смиренъ лежалъ, поспшилъ возразить управляющій, замчая по тону барина, что онъ какъ бы стоитъ на сторон его обидчика,— а теперича онъ, какъ зврь какой, даже безъ всякой линіи, можно сказать… Мн что-же-съ, примолвилъ Барабашъ,— въ нашей должности, извстно, каждый часъ долженъ ждать себ непріятностей, особенно когда въ теб совсть… А только собственно что я, какъ преданный слуга вамъ и съ измальства еще маменьк вашей служилъ, что он благодтельницей мн, можно сказать, были,— такъ, какъ вамъ угодно, Валентинъ Алексичъ, а такихъ словъ про васъ, какъ моего доврителя, никогда терпть не могу-съ!…
Валентинъ Алексичъ улыбался,— все ясне ему припоминалась въ эту минуту мужественная фигура капитана, безъ шапки, жмурящагося отъ солнца передъ этимъ ‘преданнымъ слугою’ въ синихъ очкахъ…
— Оказывается, что и мн при сей оказіи досталось? сказалъ онъ.— За что же?
Невозмутимость барина глубоко огорчила Софрона Артемьича:
— Какъ вамъ будетъ угодно, Валентинъ Алексичъ, заговорилъ онъ съ новымъ раздраженіемъ,— а только, когда я ему на безпардонныя его, можно сказать, слова говорю, по своей должности, что я не по своей вол, а барское приказаніе исполняю, чтобы онъ тотчасъ-же въ Сотниково шелъ насчетъ козъ, такъ онъ даже дозволилъ себ такое неглижа, что ‘я молъ на твоего барина пле…вать хочу’, договорилъ, уже словно давясь отъ мерзости этихъ словъ, управляющій.
— Да, это неглижа, дйствительно, очень откровенное! проговорилъ на этотъ разъ Коверзневъ такимъ серьезнымъ тономъ, что чуткій Софронъ Артемьичъ поймался на него — и просіялъ душою.
— У меня свидтели есть, Валентинъ Алексичъ: какъ со мною былъ Спиридонъ Иванычъ и Асинклитъ, сторожъ, такъ завсегда можно его къ мировому представить, поспшно проговорилъ онъ.
Но, весьма нежданно для него, Валентинъ Алексичъ на предложеніе это отвчалъ ему слдующимъ вопросомъ:
— Не извстно-ли вамъ, по какому случаю вздумалось такъ, вдругъ, вашему капитану напиться, и одинъ онъ при этомъ пилъ, или съ кмъ-нибудь?…
Изъ сообщеннаго затмъ Софрономъ Артемьичемъ оказалось, что онъ тогда же, получивъ приказъ барина ‘насчетъ козъ’, передалъ его капитану, и тотъ съ мста тронулся было итти въ Брусаново. Но управляющій пригласилъ его зайти съ нимъ предварительно въ контору ‘забрать’ Дениса — и письмо, полученное наканун въ Трубчевск, на почт, на его, капитана, имя. Такъ они тутъ вдвоемъ и пришли въ усадьбу. Денисъ былъ на сел, гд онъ новую избу себ ставитъ. Софронъ Артемьичъ послалъ за нимъ, а капитанъ получилъ письмо свое и съ нимъ сейчасъ и ушелъ. Посланный въ Денису вернулся часа черезъ три, съ извстіемъ, что старику пришибло бревномъ колно и что онъ двинуться не можетъ. Тогда Софронъ Артемьичъ послалъ конторщика верхомъ въ Дерюгино найти капитана и сказать ему, чтобы онъ Дениса не ждалъ. Конторщикъ прозжалъ мимо его сторожки, услыхалъ, что кто-то ‘рычитъ’,— слзъ и вошелъ, глядитъ:— сидитъ на земл капитанъ, пустой предъ нимъ штофъ, а самъ онъ, ‘обими руками за голову взявшись, ревмя реветъ.’ Конторщикъ даже испугался и поскавалъ назадъ донести управляющему,— посл чего тотъ и отправился туда самъ и ‘долженъ былъ выслушать т слова, опосля которыхъ онъ, не желая дать замарать свою честь, какъ угодно Валентину Алексичу, а будетъ требовать, для впримра прочимъ, чтобы того мерзавца судья непремнно засадилъ…’
Коверзневъ все время слушалъ, обернувшись лицомъ въ окну и глядя на облака, на синіе просвты неба, сіявшаго сквозь ихъ капризно-мнявшіяся очертанія…
— Вотъ что, сказалъ онъ, когда тотъ кончилъ,— позовите вы его во мн!
— Кого это-съ? озадаченно спросилъ управляющій.
— Капитана.
— Помилуйте, Валентинъ Алексичъ, да онъ по сю пору не въ своемъ вид,— какъ это учитель у васъ французъ, когда вы маленькіе были, мусье Ляфишъ, говорилъ:— кошонъ-кошономъ въ грязи лежитъ-съ и по сей часъ въ своей сторожк.
— Ну, такъ когда онъ ‘въ свой видъ’ придетъ.
— Слушаю-съ! по нкоторомъ молчаніи выговорилъ Софронъ Артемьичъ, заключивъ изъ выраженія лица барина, что онъ не допуститъ возраженій.
На другой день утромъ, Коверзневъ просматривалъ у себя конторскія книги, когда его итальянецъ, которому предварительно отдано было имъ на это приказаніе, вошелъ съ докладомъ, что ‘l’uomo detto’ (означенный человкъ) ждетъ въ передней.
— Просите его сюда.
Дверь отворилась на половину и, въ образовавшееся узкое отверстіе, бочкомъ проскользнуло плотное туловище капитана — и тутъ-же остановилось у этой, поспшно замкнутой за собою, двери.
Коверзневъ поднялъ глаза. Капитанъ отвсилъ ему почтительный поклонъ.
Онъ глядлъ на него спокойно и прямо,— все съ тмъ-же, очевидно, привычнымъ ему, печальнымъ выраженіемъ лица, которое замтилъ Валентинъ Алексичъ при первой встрч съ нимъ. Только лице это теперь какъ бы поопухло, и глаза были мутны. Но онъ, видимо, приложилъ все стараніе привести себя въ должный порядокъ: приглаженные въ вискамъ волосы еще лоснились отъ обливавшей ихъ воды, вникъ замтно тщательно прошелъ по его бдной, очень бдной, но акуратно закутанной крестьянской одежд, огромныя, мускулистыя руки, будто бы два красно-сизыя пятна, скрещавшіяся надъ фуражкою, которую держалъ онъ передъ собою,— были чисто вымыты…
— Садитесь! отвчая на его поклонъ, сказалъ Коверзневъ. Тотъ, какъ бы безсознательно, качнулся впередъ,— но не двинулся дале.
— Садитесь, прошу васъ, повторилъ Валентинъ Алексичъ мягкимъ, но настойчивымъ голосомъ, указывая рукою на стулъ, у противоположной его собственному креслу стороны стариннаго письменнаго стола, съ изящною бронзовою отдлкой, за которымъ занимался онъ.
Капитанъ такъ неслышно подошелъ къ указываемому мсту, что Коверзневъ невольно обратилъ на это вниманіе:
— На немъ сапоги есть, и онъ ихъ даже только-что дегтемъ смазалъ, подумалъ онъ,— но подошвы подъ ними сомнительны!… И его охватило вдругъ безконечное чувство жалости къ этому человку, такъ глубоко ‘опустившему себя’, какъ выражался господинъ Барабашъ.
Онъ неотступно слдилъ за нимъ взглядомъ, пока наконецъ капитанъ не ршился ссть на кончикъ указаннаго ему стула.
Но, когда онъ слъ, съ опущенными глазами и судорожно комкая фуражку въ своихъ огромныхъ ручищахъ, Коверзневу на мигъ самому сдлалось непріятно:— ‘я будто судить его собираюсь’, пронеслось у него въ мысли…
Онъ сталъ шумно перелистывать широкіе листы лежавшей передъ нимъ разсчетной тетради.
— У васъ непріятности вышли съ управляющимъ? сказалъ онъ, пересиливъ себя.
— Виноватъ! отвчено было на это такъ тихо, что онъ переспросилъ.
— Виноватъ-съ! повторилъ капитанъ.
— Не были-ли вы вызваны на… на эту ссору какими-нибудь словами Барабаша, которыя вы почли для себя обидными? какъ бы поспшилъ Коверзневъ ссудить его доводомъ къ своему оправданію.
Плечи капитана дрогнули. Понятое имъ намреніе, а — главное — тонъ, такъ давно не слышанный имъ, добрый участливый тонъ этихъ словъ…
— Я и не помню даже, что говорили они мн, отвтилъ онъ со странною улыбкою: ‘какое ужь мн оправданіе!’ будто говорила эта улыбка.
Въ поникшихъ глазахъ его пробжала искра, какъ бы отъ нахлынувшаго на него новаго, дкаго, нестерпимаго чувства…
— Я несчастный человкъ, Валентинъ Алексичъ! нежданно проговорилъ онъ, внезапнымъ движеніемъ подымая ихъ на Коверзнева.
У того глаза заморгали, какъ онъ ни привыкъ владть собою.
— Виноватъ, позвольте спросить: какъ васъ зовутъ? промолвилъ онъ, очень упрекая себя въ эту минуту, что не спросилъ этого ране, у Барабаша.
— Отставной капитанъ Переслгинъ.
— Имя и отчество?
— Иванъ Николаевъ…
— Благодарю васъ!… Вы мн позволите быть откровеннымъ съ вами, Иванъ Николаичъ?
Капитанъ еще разъ взглянулъ на него:— ‘никакая твоя откровенность не будетъ такъ жестока, какъ то, что самъ я говорю’, прочелъ Коверзневъ въ этомъ взгляд.
Онъ продолжалъ:
— Къ этому ‘несчастію’, я слышалъ, привели васъ семейныя обстоятельства,— о которыхъ я не желаю, не имю права спрашивать, поспшно примолвилъ онъ въ этому..
Переслгинъ, съ какимъ-то надрывающимъ, судорожнымъ движеніемъ губъ, ерзнулъ на своемъ стул…
— Но вы, повидимому, не употребили всхъ силъ, чтобы бороться съ нимъ, говорилъ Валентинъ Алексевичъ, отъ душевныхъ страданій лечитъ усиленная работа, дло, простой, иногда физическій трудъ. Дло у васъ всегда подъ руками. Вы наконецъ были въ полку, командовали ротой, судьба другихъ людей зависла отъ васъ…
— Не въ силахъ былъ, точно-съ! послышались въ отвтъ будто замиравшія въ горл слова капитана,— стыда своего перенести не могъ!… И забыть… не въ состояніи… и по сей часъ! болзненно вырвались эти, запекавшіяся какъ бы у него тамъ, слова…
Коверзневъ слушалъ, подперши голову обими руками…
— Самое это, съ Софрономъ Артемьичемъ… Письмо получилъ… пишутъ мн… про нее…
Онъ не договорилъ,— глухое рыданіе вырвалось у него ивъ груди.
Валентинъ Алексичъ поднялся съ мста, стараясь, по всегдашней привычк, сдерживать наружное выраженіе того, что ощущалъ онъ внутренно. Онъ подошелъ въ окну. Спиною въ капитану, онъ, будто вовсе не занятый имъ, глядлъ въ даль, на верхушки лса, выглядывавшія изъ-за отдлявшаго Дерюгино отъ Темнаго Кута косогора.
— Иванъ Николаичъ! сказалъ онъ, наконецъ, оборачиваясь…
Капитанъ поднялъ голову.
— Я хочу сдлать вамъ одно предложеніе, Иванъ Николаичъ?
— Слушаю-съ, твердымъ голосомъ произнесъ тотъ.
Глаза его просохли, черты приняли прежнее мужественное и спокойное выраженіе…
Коверзневъ услся на прежнее мсто.
— Вамъ прежде всего слдуетъ помириться съ Барабашемъ, слегка улыбнувшись сказалъ онъ.
— Я ужь у нихъ за свою глупость прощенья просилъ, промолвилъ на это такъ же твердо Переслгинъ.
— Вотъ и прекрасно!… А предложеніе мое будетъ состоять въ слдующемъ. Здсь у меня, какъ вы знаете, земледльческаго хозяйства нту, земля и оброчныя статьи сданы или сдаются въ аренду на боле или мене продолжительные сроки, и управляющій мой здсь поэтому ничего боле какъ конторщикъ, имющій акуратно слдить за исполненіемъ контрактовъ и сроками платежей, и доставлять мн по нимъ деньги. Барабашъ совершенно честный человкъ и это дло свое выполняетъ какъ нельзя лучше. Но у меня тутъ одно природное богатство, требующее настоящаго, раціональнаго хозяйства.
— Лса-съ? какъ бы подговорилъ капитанъ.
— Да. Эксплуатація ихъ производилась до сихъ поръ самымъ примитивнымъ, варварскимъ, хищническимъ образомъ. Этому давно надо положить конецъ. Я теперь въ Петербург пригласилъ сюда одного дльнаго таксатора, который все это приведетъ въ порядокъ. Но при этомъ мн необходимо имть своего довреннаго человка, который могъ бы и помогать ему въ распоряженіяхъ при работ, да и слдить за тмъ, чтобы самыя работы не откладывались въ долгій ящикъ. Къ тому же вс здшнія дачи имютъ отдльныхъ лсниковъ, подчиненныхъ теперь единственно контор, т. е. тому же Барабашу, который, при своихъ приходо-расходныхъ занятіяхъ и огромномъ пространств лса, не иметъ — что онъ мн тамъ ни говори, примолвилъ съ усмшкою Валентинъ Алексичъ,— физической возможности контролировать ихъ и здить и проврять ихъ на мст. Изъ этого видно, что надо вс отдльныя эти лсничества подчинить, какъ это и было здсь, при матушк, надзору одного, спеціальнаго, главнаго лсника… И это мсто я желаю предложить вамъ, Иванъ Николаичъ.
— Мн-съ! испуганно вскликнулъ капитанъ… Вки его широко были открыты, и дрожь замтно пронимала его всего…
— Вамъ, поспшно проговорилъ Коверзневъ,— и увренъ, что этимъ я обезпечиваю себ надзоръ за моими лсами, какого лучше и самъ бы имть не могъ за ними, а вамъ — доставляю отвтственное занятіе,— онъ подчеркнулъ это слово,— которое для хорошаго человка, какимъ я васъ считаю, можетъ служить лучшимъ отводомъ, лкарствомъ въ вашемъ душевномъ состояніи… Но, Иванъ Николаичъ,— Коверзневъ пріостановился на мгновеніе,— вы передъ этимъ должны мн дать слово… Вы понимаете, о чемъ я васъ прошу?…
Лицо капитана все побагровло, грудь его высоко подымалась…
— Нтъ-съ, съ видимо-мучительнымъ усиліемъ отвтилъ онъ,— слова я вамъ дать не могу… потому уже разъ… Одно могу общать вамъ, Валентинъ Алексичъ,— онъ вскинулъ на него свои печальные глаза,— стараться буду!…
Коверзневъ помолчалъ.
— Хорошо, Иванъ Николаичъ, сказалъ онъ, подымая на него глаза въ свою очередь,— съ ныншняго дня я назначаю васъ главнымъ лсникомъ по здшней экономіи, съ жалованьемъ. Какое получалъ бывшій въ этой должности при матушк,— 70 рублей въ мсяцъ, кажется,— ну, и лошадь подъ верхъ, кормъ на нее… Вотъ видите, перебилъ себя, широко улыбнувшись Валентинъ Алексичъ, не давая растерянному Переслгину сказать слова,— я имю претензію угадывать людей — и въ васъ я съ перваго раза почуялъ честнаго человка. То, какъ вы мн отвтили сейчасъ, служитъ для меня подтвержденіемъ этому мннію. И я беру васъ теперь безъ всякихъ условій, въ увренности, что, въ случа вы бы не нашли въ себ силы побдить вашу… слабость,— вы сами откажетесь отъ вашей должности…
Капитанъ дрогнулъ всмъ тломъ — и, какъ стоялъ, опустился на колни передъ Коверзневымъ.
— Что вы, что вы! вскрикнулъ Валентинъ Алексичъ, съ невольнымъ, въ первую минуту, чувствомъ гадливости.
Но не рабское приниженіе сказывалось въ этихъ обращенныхъ на него, сіявшихъ теперь, глазахъ, въ судорожномъ движеніи, сжавшемъ на груди эти сильныя руки:
— Валентинъ Алексевичъ, какъ передъ Богомъ,— лихорадочно прерывался голосъ капитана,— въ первый разъ… въ первый разъ, посл столькихъ лтъ… такія слова слышать… Вы… вы опять меня человкомъ поставили, Валентинъ Алексичъ!..
Въ 1876 году Коверзневъ пріхалъ опять въ Темный Кутъ. Онъ пріхалъ рано, въ начал мая,— и о прізд своемъ извстилъ даже заране, съ приказаніемъ выслать ему экипажъ и лошадей на ближайшую станцію желзной дороги.
На желзную дорогу, съ экипажемъ, выхалъ къ нему на встрчу — капитанъ.
Валентинъ Алексичъ едва узналъ его.
Капитанъ словно вытянулся, выросъ и — ршительно помолодлъ. Онъ отпустилъ себ бороду, которую подрзывалъ клиномъ, удлинявшую его круглое лице, голову держалъ какъ-то особенно прямо, откидывалъ назадъ свои широкія плечи и выставлялъ грудь впередъ. Облеченъ онъ былъ въ плотно охватывающую его охотничью австрійскую куртку съ зелеными отворотами и большими пуговицами, съ изображеніемъ на нихъ кабаньихъ головъ. Гладко остриженные волосы покрывала мягкая, съ высокой тульею, сраго цвта шляпа, украшенная тремя павлиньими перьями. Во всемъ его облик теперь была какая-то наивная претензія на щеголеватость, которая вызвала невольную улыбку на губы Коверзнева:
— Точно счастливый тиролецъ какой-то, подумалъ онъ.
А капитанъ такъ и сіялъ, глядя на него. Онъ, часовъ за шесть до срока прибытія позда, отправился на станцію, съ провизіею, ‘на случай Валентину Алексичу захочется закусить, такъ какъ буфета на станціи не имется’, съ подушками и постельнымъ бльемъ, ‘неравно Валентинъ Алексичъ захочетъ посл обда отдохнуть, а до Темнаго Кута засвтло не дохать, съ двумя верховыми, ‘не дай Богъ что съ экипажемъ случится, такъ чтобъ народъ былъ подъ рукой’…
Коверзневъ на все это только поморщился и сказалъ. что онъ ни сть, ни спать, ни провожатыхъ не желаетъ, а хочетъ сейчасъ-же ссть и хать.
Мигомъ веллъ подавать капитанъ четверку подъ коляской для Валентина Алексича, тарантасъ для его итальянца, мигомъ вынесены были и уложены на телг мшки и чемоданы,— а самъ капитанъ ползъ на козлы экипажа Коверзнева…
— Куда вы, Иванъ Николаевичъ? Садитесь со мной, сказалъ тотъ.
Переслгинъ отговорился было, что ‘ничего-съ, ему и тутъ хорошо,’— однако слзъ и помстился въ коляск, рядомъ съ Валентиномъ Алексичемъ, но бочкомъ къ нему старательно подбиралъ подъ себя ноги при каждомъ толчк, чтобы какъ-нибудь не прикоснуться колномъ своимъ о его колно.
Дорогой передано было имъ все, что могло интересовать владльца Темнаго Кута. Таксаторъ велъ дло отлично. Боле двадцати тысячъ десятинъ лсу были уже разбиты на правильныя лсоски, проведены широкія проски, поставлены столбы и даже въ главнйшихъ пунктахъ каменные. Вмсто прежнихъ неудобныхъ и холодныхъ сторожекъ на межахъ, имъ выстроены были въ самомъ центр ихъ настоящія, теплыя избы, матеріаломъ для которыхъ пошли деревья, срубленныя, гд лсники могли удобно жить съ семьею, и откуда могъ донестись до ихъ слуха стукъ воровскаго топора на любомъ пункт ввреннаго имъ лснаго пространства. Сами бывшіе лсники, изъ мстныхъ крестьянъ, которые уже изъ-за одного кумовства, готовы были всегда давать потачку порубщикамъ, замнены были, извстными Ивану Николаичу, надежными унтеръ-офицерами изъ отставныхъ и безсрочныхъ, и Софронъ Артемьичъ очень охотно согласился положить этимъ новымъ лсникамъ двойное противъ прежняго жалованье и продовольствіе.
— Да, онъ мн писалъ объ этомъ, и я, разумется, со своей стороны, очень былъ радъ, сказалъ Коверзневъ.
— Очень они большую тутъ помощь оказали и сами все устраивали, теплымъ тономъ молвилъ Переслгинъ.
Валентинъ Алексичъ чуть-чуть усмхнулся:
— Онъ къ вамъ благоволитъ, значитъ?
— Софронъ Артемьичъ-съ? Могу только съ полною благодарностью… Очень хорошій они человкъ, и съ совстью…
Улыбка пробжала опять по губамъ Коверзнева.
— Изо всего этого я могу предположить, что вамъ недурно въ нашемъ царств? спросилъ онъ шутливо.
— И царствія небеснаго не нужно, Валентинъ Алексичъ! восторженно и умиленно подымая на него глаза, воскликнулъ на это капитанъ.
О капитан же, по прізд въ Темный Кутъ, Коверзневу довелось услышать не мене сочувственные и похвальные отзывы со стороны Софрона Артемьича.
‘Главный лсникъ’ умлъ съ большимъ тактомъ пощадить самолюбіе управляющаго, когда, три года назадъ, возведенъ былъ въ эту должность Коверзневымъ. Онъ, очевидно, съ первой же минуты, счелъ наилучшимъ остаться относительно Софрона Артемьича на прежней ног почтительности и наружной подчиненности, предоставляя ему и дале чуфариться и относить себ въ заслугу все, что длалось Переслгинымъ на пользу ввреннаго ему дла, и къ чему самъ Барабашъ собственно могъ только прилагать никому ненужную аппробацію. За то господинъ Барабашъ и говорилъ о капитан съ величайшею благосклонностью, какъ о ретивомъ и полезномъ подчиненномъ, и ‘даже, можно сказать, человк съ аттенціей. Впрочемъ, Валентинъ Алексичъ сами увидятъ, говорилъ онъ, какъ онъ у меня въ акурат по лсной части все устроилъ’. О нравственной сторон его Софронъ Артемьичъ отзывался также, что ‘на счетъ поведенія капитанъ теперь, можно сказать, мадель. О ‘слабости’, съ тхъ поръ, ‘какъ онъ тогда у меня прощенья просилъ, и вотъ третій годъ,— и помину нтъ’…
— И даже, можно сказать, горячо росписывалъ управляющій,— это самое вино — онъ теперича его видть не можетъ. Поврите, нтъ-ли, Валентинъ Алексичъ, если, къ примру, въ праздникъ у меня, за обдомъ, рюмку ему одну выпить, такъ и то для него большая меланхолія…
Коверзневъ только взглянулъ на него.
— Точно такъ-съ! подтвердилъ Барабашъ, чувствовавшій себя, очевидно, въ удар, и игриво примолвилъ:— особенно-же какъ онъ теперича желаетъ вступить въ узы Гималая.
На этотъ разъ Валентинъ Алексичъ не выдержалъ.
— То есть это что-же? невольно спросилъ онъ.
— Въ бракъ вступить задумалъ-съ, пояснилъ Софронъ Артемьичъ,— жена его померла вдь-съ.
— Померла,— да? А я думалъ… поспшилъ сказать Коверзневъ,— давно?
— Второй годъ,— можно сказать-съ, отъ сраму его избавила!..
— И на комъ-же это онъ теперь опять вздумалъ жениться?
— Тутъ-съ… барышня одна есть, отвтилъ, уже словно нехотя, Барабашъ, — помщицы Мурашкинсвой, Лизаветы Степановны племянница будетъ.
— Молодая?
— Молода, это первое-съ,— не по лтамъ ему, а, окром того, опасаюсь, чтобы не вышла ему изъ этого опять карамбонъ какая-нибудь…
— Какой-же вы такой ‘карамболи’ опасаетесь?
Софронъ Артемьичъ глубокомысленно нахмурился, соображая, какъ ему это объяснить понятне.
— А такъ, Валентинъ Алексичъ, что насчетъ развитія — это первое сказать надо… Потому онъ извстно, по-старинному, читать, писать, арыхметику,— и все-съ! А какъ теперича по наук и прагрессу — этого онъ не можетъ, сами изволите знать… Ну, а она-съ самое, можно сказать, современное образованіе получила… И въ тому еще надо сказать, примолвилъ онъ раздумчиво, — эманципація эта теперешняя очень ужь въ нихъ замтна. На охоту это, поврите, нтъ-ли, въ болото, съ ружьемъ, сапоги высокіе, и даже по-мужски иной разъ кастюмъ этотъ на себя наднутъ… И бьетъ какъ ловко, сказываютъ.
— А собою какъ?
Господинъ Барабашъ на этотъ вопросъ передернулъ очки свои, повелъ какъ-то особенно губами — и вдругъ широка осклабился:
— Даже очень не дурная-съ, Валентинъ Алексичъ, пропустилъ онъ почему-то шопоткомъ,— и даже, можно сказать, настоящая бельомъ… Становой у насъ тутъ новый, Потужинскій фамилія, Евгеній Игнатьичъ, такъ тотъ даже…
Управляющій оборвалъ вдругъ на полуслов… Коверзневъ вопросительно поднялъ голову.
— Что-же становой?
Господинъ Барабашъ стыдливо потупился.
— Не знаю-съ, какъ это вамъ передать-съ, потому, можетъ быть, вамъ покажется неприличное…
— Что такое, говорите!
— Онъ про эту самую барышню замчаетъ-съ, что она въ таліи — комаръ, а въ плечахъ — Волга…
И цломудренный управляющій, отвернувъ лицо отъ барина, фыркнулъ въ красный фуляръ, поспшно вытащенный имъ изъ кармана на этотъ случай.
— Что-же вы тутъ неприличнаго находите? сказалъ Коверзневъ, разсмявшись въ свою очередь,— это даже очень хорошо сказано: ‘въ таліи комаръ, а въ плечахъ Волга’…
Софронъ Артемьичъ ушелъ отъ барина, совершенно довольный и имъ, и собою.
Два дня посл прізда своего въ Темный Кутъ, Коверзневъ, проснувшись рано утромъ и открывъ ставни своей спальни, откинулся невольнымъ движеніемъ отъ окна, не вря въ первую минуту глазамъ своимъ: — вся окрестность покрыта была глубокимъ, сверкающимъ снгомъ, какъ въ самое сердце зимы, и прибитый тутъ-же за стекломъ термометръ указывалъ 5® ниже нуля. Это былъ тотъ знаменитый, повсемстный морозъ на Николинъ день 1876 года, какого не запомнятъ старожилы, отъ котораго опалъ, въ нсколько часовъ времени, весь ранній въ этомъ году цвтъ съ плодовыхъ деревьевъ, и лса потеряли половину своихъ еще нжныхъ, недавно распустившихся листьевъ… Валентина Алексича такъ поразило это печальное зрлище, что онъ тутъ-же, захлопнувъ скоре ставни и зажегши свчи, принялся разбирать свои портфели съ лихорадочною поспшностью, чтобы ‘не видть этотъ позоръ и насиліе’. Онъ былъ очень воспріимчивъ и страстно любилъ природу:— этотъ холодный, нагло сверкающій зимній саванъ, налегшій нежданно, негаданно на цвтущее лоно весны, представлялся ему, дйствительно, ‘насиліемъ’ какой-то грубой, ненавистной стихійной силы надъ вчными, божественными правами ея…
Онъ съ досады не выходилъ дней десять сряду, работая при закрытыхъ ставняхъ въ своемъ кабинет, а для движенія отправлялся по вечерамъ на прогулку въ молчаливыя залы верхняго этажа своего обширнаго и пустаго дома. Видъ изъ его окна на огромныя старыя липы посреди двора, саженыя его праддомъ, съ ихъ теперь полуобнаженными втвями, вызывалъ въ немъ каждый разъ какое-то скорбное, почти болзненное чувство, — и онъ проходилъ мимо, опустивъ голову и глаза…
Онъ, за это время, никого не видлъ, не пускалъ къ себ, — и капитанъ, возвращаясь изъ лсу, не разъ, съ безпокойствомъ въ лиц, допрашивалъ Софрона Артемьича, ‘состоитъ-ли въ здравіи Валентинъ Алексичъ и можно-ли скоро ожидать, что угодно имъ будетъ осмотрть новыя лсничества?’ — на что управляющій, въ свою очередь, съ значительнымъ и нсколько таинственнымъ видомъ, отвчалъ обыкновенно, что ‘собственно судить объ этомъ нельзя, потому у барина, попрежнему, въ комнатахъ ставни закрыты, и драпра (то есть занавси) спущены, и такъ, значитъ, полагать надо, что они, попрежнему, занимаются политикой, а только что у нихъ ндравъ неожиданный и даже, можно сказать, натуральный, какъ завсегда у людей науки, а потому ихъ каждую минуту вообще должно ожидать’…
И дйствительно Барабашъ, бывшій самъ ежеминутно начеку, сидя однажды у своего окна въ одинъ изъ тхъ палящихъ дней, которыми, какъ бы въ отместку за стужу своихъ первыхъ дней, отличалась вторая половина мая того года, увидлъ барина, спускавшагося съ крылечка, пристроеннаго къ его кабинету. Онъ былъ въ охотничьей куртк и съ ружьемъ, привезенный имъ съ собою англійскій сетеръ несся визжа внизъ по ступенямъ, словно обезумвъ отъ радости… Былъ уже часъ восьмой пополудни, — но воздухъ былъ все также душенъ и сухъ…
— Ну, теперь пропалъ въ лсу на недлю! сказалъ себ управляющій, торопливо скидывая съ плечъ новый сюртукъ и жилетъ, которые онъ все это время воздвалъ на себя съ утра, въ ожиданіи, ‘каждый моментъ’, призыва къ барину,— Лукерья, ставь самоваръ!…
Валентинъ Алексичъ прошелъ Дерюгинскими задами на Хомяки, пробираясь къ памятной ему съ дтства лсной опушк, у Пьяной Лужи, надъ которой искони ‘тянули’ вальдшнепы. Онъ шелъ теперь опять туда, за тмъ же, какъ въ т дни, когда бжалъ со своимъ ружьемъ вслдъ за своимъ англичаниномъ, по тмъ же тропинкамъ, подъ тнью все тхъ же темныхъ дубовъ, съ лихорадочно бьющимся сердцемъ, съ безконечнымъ рядомъ подвиговъ въ ребяческомъ воображеніи… А тамъ, на мст, что это были за восторги, и трепетъ ожиданія, и до боли сладкія опять замиранія сердца!… Все такъ же живо, той же будто обидой, какъ тогда, звенлъ въ ушахъ его гортанный смхъ Фокса вслдъ за первымъ его промахомъ, вспоминались горячія слезы, вызванныя въ немъ этимъ смхомъ, и неудачею, и неодобрительной улыбкой Дениса, егеря, стоявшаго подл него, и который только молча протянулъ руку, чтобы зарядить ему вновь это такъ неудачно выпалившее ружье…
— Что за человкъ? окликнулъ его нежданно чей-то голосъ.
Передъ нимъ стоялъ здоровенный усачъ, съ ‘флинтоввойи за плечомъ и мдною бляхою на лвой сторон коротенькаго кафтана ‘русскаго покроя’, какія носятъ кондуктора на желзныхъ дорогахъ, четырехъугольная, какъ и у нихъ, шапочка съ такою-же бляхою, на которой читалось вытисненное крупными черными буквами ‘Хомяки’, покрывала его голову.
— Это изъ новой гвардіи капитана! сказалъ себ Коверзневъ, усмхнувшись…
Онъ назвалъ себя — и изъ видимаго смущенія на лиц лсника убдился, что въ этой встрч не было ничего пріуготовленнаго заране,— что было бы ему очень непріятно.
— А ты меня зачмъ остановилъ? спросилъ онъ.
— Потому какъ съ ружьемъ-съ… Стрлять у насъ въ лсу чтобы отнюдь никто не смлъ, приказывали Иванъ Николаичъ, отвчалъ усачъ, ободренный улыбкой барина,— и какъ особенно до Петрова дни закономъ строго воспрещено, ваше сіятельство! гаркнулъ онъ вдругъ, какъ бы вспомнивъ.
— Валентинъ Алексичъ, просто! поправилъ его Коверзневъ.
— Слушаю, ваше… не договорилъ лсникъ, вытянувшись передъ нимъ, руки по швамъ и недоумло глядя на него…
— Что ты самъ — охотникъ? спросилъ Коверзневъ.