Н.А. Некрасов
Н.А. Некрасов
Двадцать пять рублей
Рассказ
Двадцать пять рублей
Рассказ
——
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Двадцать пять рублей, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1841
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Н.А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Художественные произведения. Тома 1-10
Том седьмой. Драматические произведения 1840-1859 гг.
Л., ‘Наука’, 1983
OCR Бычков М. Н.
В начале нынешнего столетия случилось важное событие: у надворного советника Ивана Мироновича Заедина родился сын. Когда первые порывы родительских восторгов прошли и силы матери несколько восстановились, что случилось очень скоро, Иван Миронович спросил жену:
— А что, душка, как вы думаете, молодчик-то, должно быть, будет вылитый я?
— Уж как не так! Да и не дай того бог!
— А что, разве того… я не хорош, Софья Марковна?
— Хороши — да несчастны! Всё врознь идете, нет у вас заботы никакой: семь аршин сукна на фрак идет!
— Вот уж и прибавили. Что вам жаль сукна, что ли? Эх, Софья Марковна! Не вы бы говорили, не я бы слушал!
— Хотела из своей кацавейки жилетку скроить: куда! в половины не выходит… Эка благодать божия! Хоть бы вы побольше ходили, Иван Миронович: ведь с вами скоро срам в люди показаться!
— Что ж тут предосудительного, Софья Марковна? Вот я каждый день в департамент хожу и никакого вреда-таки себе не вижу: все смотрят на меня с уважением.
— Смеются над вами, а у вас и понять-то ума нет! А еще хотите, чтоб на вас другие похожи были!
— Право, душка, вы премудреная: что ж тут удивительного, если сын похож на отца будет?
— Не будет!
— Будет, душка. Теперь уж карапузик такой… Опять и нос возьмите… можно сказать, в человеке главное.
— Что вы тут с носом суетесь! Он мое рождение.
— И мое тоже, вот увидите.
Тут начались взаимные доводы и опровержения, которые кончились ссорою. Иван Миронович говорил с таким жаром, что верхняя часть его огромного живота закачалась, подобно стоячему болоту, нечаянно потрясенному. Так как на лице новорожденного еще нельзя было ничего разобрать, то, несколько успокоившись, родители решились ждать удобнейшего времени для разрешения спора и заключили на сей конец следующее пари: если сын, которого предполагалось назвать Дмитрием, будет похож на отца, то отец имеет право воспитывать его единственно по своему усмотрению, а жена не вправе иметь в то дело ни малейшего вмешательства, и наоборот, если выигрыш будет на стороне матери…
— Вы сконфузитесь, душка, наперед знаю, что сконфузитесь, откажитесь лучше… возьмите нос,— говорил надворный советник,— а я так уверен, что хоть, пожалуй, на гербовой бумаге напишу наше условие да в палате заявлю, право.
— Вот еще выдумали на что деньги тратить, эх, Иван Миронович, не дал вам бог здравого рассуждения, а еще ‘Северную пчелу’ читаете.
— На вас не угодишь, Софья Марковна. Вот посмотрим, что вы скажете, как я Митеньку буду воспитывать.
— Не будете!
— Буду!
— А вот увидим!
— Увидите!
Через несколько дней Митеньке был сделан формальный осмотр в присутствии нескольких родственников и друзей дома.
— Он на вас не похож ни йоты, душка!
— Он от вас как от земли небо, Иван Миронович!
Оба восклицания вылетели в одно время из уст супругов и подтверждены присутствующими. В самом деле, Митенька нисколько не походил ни на отца, ни на мать.
Юность Дмитрия Ивановича была самая незавидная. Вследствие неожиданной развязки пари ни отец, ни мать не стали его воспитывать. За каждую шалость, свойственную ребяческому возрасту, его строго наказывали. Отец не любил его, да и мать охладела к нему, с того дня как он спросил ее однажды при Иване Мироновиче: ‘Мамуся, кто это у вас был давеча, вот тот, что поцеловал меня?’
Образец кротости и послушания, угнетаемый, никем не любимый, Дмитрий Иванович достиг наконец пятнадцатилетнего возраста. Отец, искавший случая сбыть его с рук, отдал его в гимназию. Здесь начинается длинный ряд приключений Дмитрия Ивановича. Бог знает за что восстала на него судьба, люди, обстоятельства. Не балованный от юности, он вступал в жизнь вполне, с позволения сказать, целомудренным, вполне достойным счастия. Наружность его была прекрасна: новогреческий нос, санскритский подбородок, испанская смуглость, сенегамбийская важность и множество других приятностей делали личность его чрезвычайно интересною. Одного недоставало ему. Глаза у него были чудесные, голубые, навыкате: кажется, вот так и увидят за версту… ничуть не бывало! Дмитрий Иванович был чрезвычайно близорук и не видел дальше своего носу. Зато какой богатый, отрадный рудник представляла неиспорченная душа его. Утвердительно можно сказать, что, если б разработать этот рудник, из него вышел бы целый четверик добродетели, без примеси зависти, вражды, честолюбия, самохвальства, нахальства, сплетничества, корыстолюбия и других анбарных принадлежностей человека. А сколько аршин у него терпения, смиренномудрия и кротости! Терпения в особенности. Он, как свеклосахарные заводчики, твердо верил, что терпение такая добродетель, которая, рано ли, поздно ли, даст плоды сладкие и многочисленные. Нельзя, однако ж, сказать, что Дмитрий Иванович был ангел. Есть в мире, особенно в Петербурге, прекрасные домы, в прекрасных комнатах которых живут прекрасные люди, но в тех же самых домах есть грязные отделения, где гнездятся разврат и бедность. Так и сердце человеческое. Оно разделяется на множество квартир: в лучших жительство имеют добродетели, в худшие нагло втерлись честолюбие, корыстолюбие, ненависть, зависть, лень и т. д. Как они попали туда? Трудно решить. Известно только, что подобные господа никогда не платят за квартиру, живут на счет своих соседей, которых иногда обкрадывают, стесняют или выживают совсем. Самих же их выжить нельзя, хотя бы рассудок, занимающий тут должность квартального надзирателя, употребил все свои полицейские меры: они вечно заняты, вечно стерегут своих соседей, вечно дома. Но об этом после. Таков был Дмитрий Иванович при началNo своего жизненного поприща. В гимназии он учился хорошо и вел себя исправно. Курса, однако ж, он не кончил, потому что однажды второпях наткнулся на директора в коридоре, сбил его с ног, за что и был выключен. Первая неудача не испугала Дмитрия Ивановича. Он начал готовиться в университет. Через год явился на экзамен, отвечал довольно хорошо, но получил единицу из древних языков или аз математики, не помню, и его не приняли. Он вступил вольным слушателем и начал снова готовиться. Перед экзаменом сделалась у него лихорадка, потом горячка, и он пролежал полгода в постели, Дмитрий Иванович и тух не упал духом.
— Видно, мне не суждено быть ученым,— сказал он и, решась поступить в военную службу, пошел просить у отца денег на содержание. ‘Что ты, Митюша, что ты, с ума сошел? — сказал отец, разгневанный его неудачами.— В такие годы я уж получал тридцать рублей в месяц жалованья, кормил бедную мать… возьми… сообрази…’
Вследствие того отец не дал ему ни гроша. Дмитрий Иванович, с стесненным сердцем и пустым кошельком, вступил юнкером в армейский полк. ‘Наконец-то я попал на настоящую дорогу: меня скоро представят в прапорщики!’ — писал Дмитрий Иванович к своему дражайшему родителю спустя несколько лет. Обрадованный отец прислал ему двести рублей. Дмитрий Иванович пришел в восторг: у него еще никогда не было столько денег, он не знал, что с ними делать, и на радостях задал пирушку своим приятелям. Они принудили его выпить несколько стаканов пуншу. Кровь закипела в жилах Дмитрия Ивановича. Он почувствовал в сердце своем суматоху вроде той, какая бывает при перемене квартиры. Действительно, там происходил этот процесс: некоторые жильцы грязных отделений захотели занять квартиру получше. Добродетель жаловалась надзирателю, обещала прибавить цены… тщетно! Дмитрий Иванович пил, пел, плясал, сам себя не помня. Ночь была темная и грязная, все были навеселе, Дмитрий Иванович в особенности. Ноги его едва двигались, он беспрестанно отставал, приятели смеялись. Не желая показаться слабым, он принялся бегом догонять их. Вдруг он упал и болезненно вскрикнул. ‘Что, брат! Шлепнулся, растянулся, ха-ха-ха!’ Дмитрий Иванович продолжал стонать. Хмель выскочил из головы приятелей. Они стали его поднимать и с ужасом увидели, что левая нога Дмитрия Ивановича переломлена. Они снесли его домой, с помощью скорых медицинских пособий он остался калекой на всю жизнь, и… прощай военная служба! Он поневоле вышел в отставку чем-то поменьше коллежского регистратора и побольше недоросля… Из окрестностей Новгорода, где стоял полк Дмитрия Ивановича, он прибыл опять в Петербург, с намерением определиться ‘it статским делам’. Но куда поступишь ты, бедный смертный, когда судьба тебе не дает ступить шагу? Где ты укроешься, дитя горя, от самого себя, от рока? В земском суде или в уездном? Там тебя доедут работой, обдадут чернилами и все-таки не поставят тебя на ноги, там скрып перьев и шипенье мелких страстей, там… чернила… там отделение, которого нет в твоем сердце! Беги, беги, добродетельный Дмитрий Иванович! Вывихни другую ногу, вырви соблазняющий глаз… вырви оба! Тебя тогда не ослепит ложный блеск! Беги! Куда? В гражданскую палату? Бедный смертный, ты погиб! Ты копиист! Ты увлекся жалованьем и квартирными деньгами… Хорошо… Дай же теперь квартирные деньги и твоей добродетели, потому что она уже не хочет жить в твоем еердце! Что ты сделал! Боже, боже!
Как гнусны, бесполезны, как ничтожны
Деянья человека на земле!
(Шекспир)
Вот ты уж год на службе. За болезнию столоначальника ты управляешь столом… Ты еще невинен… сердце твое чисто… добродетель дома… порок притаился в дурной половине окнами на двор… Что ты задумался? В руках твоих запрос губернского правления: ‘Не состоит ли запрещения на имении помещика Чудова, желающего заложить оное?’ Что ж ты не отвечаешь? Есть оно или нет? Ты краснеешь… запинаешься… ты поспешно прячешь какие-то бумаги под спуд… Дмитрий Иванович, берегись! Порок незаметно въедается, но он колет только, когда гладишь его по шерсти, погладь против — он убежит… Вот ты пришел домой. Квартира у тебя в неопределимом этаже, грязна, мала, без мебели. Ты недоволен, ропщешь, тебе есть нечего, денег только двугривенный: мало! Полно, вздор! Сходи в лавочку, купи трески — поешь и останься добродетелен! Не думай о стерляди, которую взял да съел твой начальник! Ты в какой-то борьбе… ты страшен… Что с тобой? Зачем ты так часто посматриваешь на дверь? Вот она отворилась, вошел человек, богато одетый. Ты и обрадовался и испугался… Он говорит: ‘Решились ли вы? право, дело пустое, а вы боитесь… и кому нужда справляться… а откроется, можно сказать: по непривычке к делам упустил из виду… вот и всё… Подумайте: вы получите…’
Дмитрий Иванович, что с тобой? Или ты не слышишь, как порок дал пощечину твоей добродетели? Дмитрий Иванович, пробудись! Он гонит ее из квартиры, один хочет поселиться в твоем сердце. Вот добродетель собрала под мышку свои пожитки и ждет у порога, порок отворил дверь и дразнит ее языком… Одно твое слово — и квартира за ней, другое — за ним! Что ж ты медлишь? Реши! Слышишь ли? В сердце твоем началась драка! Скорей за надзирателем! Где он, где твой рассудок? Он угорел в квартире порока, он пьян… спит! Горе, горе тебе! Беги! Запой романс, который ты и так петь любишь:
Я в пустыню удаляюсь
От прекрасных здешних мест!
Но ты недвижен… Ты наконец протянул руку…
О вы, души чувствительные, поплачьте вместе со мной за Дмитрия Ивановича… Он пал, пал, как может падать неподдельная китайская добродетель… Кредит сердца его упал, квартиры подешевели, в них может селиться всякий сброд… он гибнет и, преступный, на краю бездны, благословляет судьбу свою. Три тысячи не шутка. Он сделал себе щегольское платье, нанял квартиру в четвертом этаже, стал поигрывать в вист, волочиться за хорошенькими. Квартира в сердце его очистилась, и любовь поспешила занять ее. Он жил в Ямской, откуда ежедневно в девять часов утра маршировал по Невскому проспекту до места своего служения и тем же путем возвращался назад в половине четвертого. Он, грешный человек, любил поглазеть по окошкам, и вот однажды у Казанского моста глядит он в окно второго этажа, видит даму, которая пристально на него смотрит, он остановился: дама не отходит, он делает глазки: дама не сердится… И вот рой мечтаний, сладких, упоительных, нахлынул в его душу. Он всматривается в чудные формы красавицы, которая до половины открыта его взору. Лицо ее живо и правильно, глаза блестят удивительно, волосы чудно зачесаны, и по плечам вьются локоны. ‘Что за локоны, что за прическа! Она должна быть из знатных! И она обратила на меня внимание!’ И он чувствовал, что сердце его стесняется: в нем прибыл жилец — чувство собственного достоинства и гордости! Неизвестно, сколько тысячелетий простоял бы Дмитрий Иванович перед окном второго этажа, если бы не вспомнил о службе. Он не мог ничего делать, зарождающаяся любовь охватила все его способности. Пробило три часа, и он опрометью бросился на улицу. Вот он у Казанского моста… о радость! Она опять тут… Он опять смотрит на нее… улыбается ей… Нет, душа Дмитрия Ивановича не так глупа, чтоб остаться бесчувственной, она загорается самою чистою, безумною любовью!
С того дня Дмитрий Иванович постоянно, во время следования в должность и возвращения, останавливался у восхитительного окошка и всегда находил в нем таинственную красавицу. Такая внимательность не могла не пробудить надежды в душе его. Она ждет его поутру, ждет в три пополудни… видно, ей дорог один взгляд, одна улыбка… Гордость его росла. Он стал подсмеиваться над приятелями, рассказывавшими ему мелкие интрижки свои, и, значительно улыбаясь, говорил: ‘Вы больше знаете, вам и книги в руки, где нам, дуракам, со сливками чай пить!’
Так прошло несколько недель, Дмитрию Ивановичу стало невтерпеж. ‘Что ж ты медлишь, Дмитрий Иванович? — говорил он сам себе.— Если она девица — женись, если дама — упади на колени… А всего вернее и всего лучше, что она вдова… тут и ждать нечего… Судя по платью, она не бедна. Прекрасно!’ И Дмитрий Иванович побежал к Казанскому мосту. Любовь кутила в сердце его: всё пошло там вверх дном, как в доме, куда попал пьяный постоялец, но он не замечал того: он был упоен надеждою, упитан мечтами, разгорячен желаньями… Вот он у окна: она тут, смотрит, улыбается… О, Дмитрий Иванович! не помешайся от счастия! Гордо и надменно смотришь ты на мир божий, на прохожих… ты выше их… Теперь никто не скажет, как бывало, что ты несчастен в женщинах! Счастие долго изменяло тебе — теперь оно тебе улыбается!.. И Дмитрий Иванович, почти не помня себя, бежит на двор, отыскал дворника, спросил у него, где вход в квартиру, в которой обожаемое окно, и летит вверх.
Сердце его полно, признание дрожит на языке, он отворяет дверь, сталкивается с кем-то, бежит дальше, к окну…
— Что прикажете: остричь или завить? — спрашивает человек с добротной физиономией и полотенцем в руке.
Ба! что за вопрос? Куда ты попал? Ты, должно быть, ошибся, Дмитрий Иванович, не в ту дверь зашел… Посмотри: здесь только мужчины с ножницами и гребенками, здесь везде признаки парикмахерского производства. Вот ящик с стеклянной крышкой, наполненный париками, пуклями и пр., вот другой с банками духов и помады, на окошках расставлены фигуры, накрытые париками и увешанные пуклями.
Но ты неподвижен… Что ж ты себе думаешь? Что ты так пристально смотришь на эту бездушную фигуру, стоящую на окошке, столь румяную и столь тщательно убранную?.. Ты не можешь отвесть очей от нее, слезы навернулись на них, ты так укорительно, так дико смотришь на нее… ты зарыдал громко…
Ха-ха-ха! Теперь всё ясно. Несчастный! Что ты любил? Бездушную вывеску парикмахера, хладный кусок картонной бумаги, болвана, на котором мосье Гелио расправляет свои произведения! Опомнись, действуй!.. Что ж ты не исполняешь своих замыслов? Составь же счастие этого ангела, утопи душу свою в ее хрустальных очах! Впейся поцелуем в ее алебастро-бумажные плечи!
— Прикажете завить или выстричь? — повторил парикмахер.
— Стричь, стричь! — закричал Дмитрий Иванович.
Парикмахер подставил к окну стул, наш герой в беспамятстве сел на него, и его начали стричь. В сердце его происходила ужасная суматоха. Квартиры были все заняты, а какой-то нахал въехал со всеми пожитками и нагло требовал, чтоб ему отвели комнату. То было страшное отчаянье, недоверчивость к самому себе, к судьбе, к людям. ‘Нет, видно, ничто не удастся мне в жизни, видно, мне назначена самая несчастная доля!’
Расстроенный, полуубитый, гладко остриженный, пришел он домой. Там его ожидал столоначальник, выздоровевший несколько дней тому назад и вступивший в свою должность.
— Вы написали, что запрещения на имение помещика Чудова в нашем столе нет, а я нашел его, по делу купца…— начал столоначальник.
— Я не видал этого дела, клянусь честью! — перебил Дмитрий Иванович, изменившись в лице.
— Честные люди так не делают… Смотрите, вам худо будет, мы за себя постоим.
Пожар, пожар! Все постояльцы сердца Дмитрия Ивановича переполошились. Воют, визжат, скрежещут зубами, сталкиваются между собой… Спасите, спасите! Воды, воды! Га! Как там жарко! Какой страшный ад! Тут хнычет самолюбие, разорванное на части пламенем, там обожженное терпение испускает последний вздох, тут целомудрие стыдливо прикрывает члены свои обгоревшими лохмотьями, там совесть, с выжженными глазами, с закопченным лицом, худая, чуть живая, читает молитвенник, тут шевелится обгорелый, безобразный кусок чести, раздавленный подлостью, которую столкнули с антресолей сердца… ужасно! И посреди этого хаоса, этих полуживых уродов, бегает оно… страшное, гробовое отчаянье… главный член рокового пира… Оно не горит, не боится пламени, его стихия — огонь, оно тут как дома.,? А вот еще лицо… оно невзрачно, фрак на нем поношенный… А, это ум., ум бегает как безумный, роется в чужих пожитках и, уткнув палец в лоб, беспрестанно повторяет: ‘Как бы помочь делу?’
Напрасный труд!
Дмитрия Ивановича отставили от службы, с прежним чином и аттестатом: ‘А впредь не принимать’,
— Опять неудача! Когда же наконец мне что-нибудь удастся? Уж не нарочно ли судьба так искушает мое терпение? Нет, не поддамся же ей! Часто человеку бывает сначала несчастие, а потом вдруг — смотришь, всё ему удается!
Так думал Дмитрий Иванович, и в сердце его сделалось тише. Отчаянье должно было удалиться и искать квартиры в другом месте. Он сидел молча, поникнув головой, отягченной думами. Вдруг в комнату вбежала женщина…
— Дмитрий Иванович, батюшка, кормилец, пожалуйте скорей… батюшка…
— Что?
— Батюшка…— повторила старуха, заливаясь слезами.
— Да говори же, Прокофьевна, какая ты, право, странная… что ты плачешь?
— Да как же не плакать — батюшка, кормилец наш… Иван Миронович…
— Что, что, что?
— Кончается, батюшка… пожалуйте…
Дмитрий Иванович схватил шапку и побежал к отцу.
На одре смерти отец наконец простил его за то, что он не похож на него, и вручил ему несколько ломбардных билетов. Дмитрий Иванович поплакал, счел билеты и, по количеству их, заказал гроб покойнику. Мать его давно уже умерла, и таким образом он сделался наследником полутораста тысяч, накопленных отцом его в продолжение сорокалетней беспорочной службы.
Дмитрий Иванович разбогател. Как бы то ни было, а деньги — вещь не последняя в жизни. Он нанял великолепную квартиру, прилично меблировал ее, завел вечера и начал жить припеваючи. Но бездействие его мучило. Это была душа глубокая, как озеро волшебниц, виртуозная, как пальцы Тальберга, как посок Тальони, как голос Пасты, ей нужна была деятельность непрерывная, полезная и приятная — и он начал размышлять о средствах увеличить свой капитал. Другой на его месте непременно сделался бы ростовщиком. Но с того дня, как Дмитрий Иванович разбогател, добродетель опять заняла прежнюю квартиру в его сердце, и он никак не хотел расстаться с ней, потому-то и не пошел в ростовщики. За что же приняться?
Дмитрий Иванович в один день получил записку от своего старого товарища такого содеряшния: ‘Сегодня именины моей жены, у меня вечер, приезжай, пожалуйста, без церемонии. Зрелов’. В восемь часов он оделся и отправился. Хозяин был женат на богатой купчихе, и потому в зале толпилось множество купцов всякого рода. На этом вечере внимание Дмитрия Ивановича обратил на себя иностранный банкир. Он спросил об нем одного гостя.
— Прекрасный человек,— отвечал тот,— и богат, очень богат, мильйонами ворочает. Неизвестно, какого он происхождения: одни говорят, грек, другие — немец, а некоторые — жид, впрочем, какое кому до того дело, я знаю, что он честнейшая душа, и все так говорят. А какие у него обороты — удивительно! И все очень удачны. Если он что затеет — можно наперед ручаться за прибыль. Вот и теперь он что-то начал… говорят, вернейшая выгода… ищет товарища с небольшим капиталом, тяжело одному… делами забрался очень.
— Познакомьте нас, если вы его знаете.
— С удовольствием.— И услужливый гость подвел Заедина к банкиру. Это был человек лет сорока, с лукавыми серыми глазами и остроконечным подбородком, невысокого роста, в черном фраке, застегнутом доверху. Дмитрию Ивановичу он понравился, и под конец вечера они очень сблизились. Он пригласил его к себе. Скоро они подружились. Дмитрий Иванович пошел к нему в половину по одному предприятию, от которого банкир предсказывал золотые горы. Заедин отдал ему свой капитал на выгодных условиях, так, что получал с него десять процентов, кроме половины, которая ему следовала из барыша. Дела шли очень хорошо, и он в первый год получил до пятидесяти тысяч чистой прибыли. Однако виртуозная душа его тем не удовольствовалась. ‘Счастье мне в первый раз в жизни благоприятствует,— думал он,— надо торопиться им пользоваться’. Он взял часть денег у банкира, прибавил сбереженные и затеял литературное предприятие. Вскоре появилось великолепное объявление, аршинными буквами, о подписке на некоторую книгу, с политипажными рисунками и пр. и пр., которая будет выходить выпусками. Дмитрий Иванович заплатил за перевод оригинала, купил за сорок тысяч политипажи парижского издания и приступил к делу. Один журналист, который часто с семейством обедал у него, предсказывал изданию успех неимоверный, писал наперед похвалы и попросил взаймы пятьсот рублей. Между тем он свел знакомство с литераторами и сам искусился в их ремесле: он напечатал поэму и с трепетом ждал отзыва журналистов. В это же время Дмитрий Иванович встретил где-то молодую девушку, которая привлекла его внимание. Глазки у этой девушки были чрезвычайно живые и выразительные, губки манили к поцелую, ручки к пожатию и т. д., а грудь смело можно было принять:
За чашу благ, в которой слито —
Всё, что небесного забыто
В юдоли плача и сует!
Я решительно опровергаю мнение некоторых журналистов, что любовь бывает только однажды. Доказательство тому Дмитрий Иванович. Уж он ли не любил, нежно, пламенно! И что ж? Он вторично влюбился. Душа его наполнилась этим ликующим пламенем, которое жжет и мертвит, бьет и гладит, а всего ужаснее — занимает такую большую квартиру в сердце и так бессовестно в нем хозяйничает. И вот он запел:
Стеариновые плечи,
Беломраморная грудь,
Брилиянтовые речи —
Обольстительны вы суть!
И так далее, сорок строк, каждая из двух слов: существительного и прилагательного. Он начал осведомляться о царице души своей. Оказалось, что она, по имени Марья Ивановна, бедна, живет с матерью на Васильевском острову и кормится рукодельем. Сколько тут поэзии! ‘Она сама будет штопать мне носки… о поэт! сколько ты высок над толпою и как завидна твоя участь!’ Так говорил сам себе Дмитрий Иванович. Здесь кстати заметить, что с того дня, как он выдал поэму, он иначе не звал себя, как поэтом, и приказал слуге на вопрос: ‘Кто твой барин?’ — отвечать: ‘Поэт’. Вскоре Дмитрий Иванович познакомился с матерью своей любезной и ей признался в пламенной любви, она не отвергла его, и счастливый Дмитрий Иванович написал стихотворение под заглавием ‘Первая любовь’. Была и прежде любовь, ну, да ту — не в счет: не поднести же любезной вторую любовь!
Однажды они сидели на диване рука с рукой. Матери не было дома. Марья Ивановна делала ему отчаянные глазки, какого-то особенного рода: зрачки у ней закатывались под лоб, а сиял один белок, во всей неподдельной красоте своей. ‘Чудная женщина! — думал Заедин.— Всё в ней особенное!’ Мало-помалу они сблизились: рука его обхватила стан ее, уста их встретились.
Вдруг в комнату вбежали две старухи.
— Боже мой! какой срам, позор! Вы, сударь, целуете, обнимаете мою дочь. Я этого никому не позволю, кроме ее жениха. Вон, срамница, вон! прочь от моего дома! Вы, сударь, мараете честь бедного семейства… обольщаете…
— Клянусь, что я виноват только в том, что поцеловал вашу дочь! — воскликнул Заедин.
— Поцеловал… знаем мы вас… обольщать невинных девушек. Стыдно, сударь… стыдно… Вон, негодное детище! — Старуха зарыдала и начала выталкивать свою дочь.
Марья Ивановна бросилась к ногам Дмитрия Ивановича.
— Батюшки, страхи какие! По-нашему, честный человек должен был бы жениться после того,— произнесла товарка матери.
— Да, есть в них честь, дожидайся! Что же ты ждешь, негодница, пошла вон!
Девушка рыдала и обнимала колени Заедина.
— Успокойтесь,— сказал Дмитрий Иванович,— я давно люблю вашу дочь, и я прошу руки ее. Она невинна, клянусь вам!
И Дмитрия Ивановича помолвили с Марьей Ивановной. Две недели он утопал в мятежном счастии жениха, день сидел с своей любезной, жал ей ручку, целовал щечку и т. д., ночью писал к ней стихи, наконец их обвенчали, бал продолжался долго… все усердно пили, ели и хвалили бескорыстный выбор Дмитрия Ивановича. Наконец все разъехались, и поэт, переполненный счастием, отправился на брачное ложе.
Дик и страшен выбежал поутру Дмитрий Иванович из спальни. Скорыми шагами ходил он по комнате, бил себя в грудь, топал ногами, хватался за волосы и рвал их, и произносил страшные проклятия, и метался как больной. В сердце его пустота мертвящая: все жильцы съехали, как будто чума испугала их. Но вот из бездны этой пустоты, беспредельной как океан, ужасной как могила, мрачной как развалины Колизея, вырастает какой-то призрак, сперва незаметный как атом, потом больше и больше… и наконец охватывает всю глубину, ширину и толстоту сердца, бросается в голову, щекотит мозг, наливает глаза кровью злости и отчаянья и покрывает чело краской стыда, вечного, неизгладимого. Кто он? Откуда взялся? Как ты пустил его, Дмитрий Иванович, и как можно пускать таких буянов?..
— Я не знал, что она преступна… Она показалась мне ангелом кротости и целомудрия… и когда позор постучался в дверь моего сердца, я еще долго не верил… о, зачем я, с моим несчастием, затеял жениться!.. Зачем я до сей поры жив, зачем мост не обрушился подо мной, когда я проходил Мойку, зачем не утонул я в Лиговском канале? Что я делал, что делать буду? Нет, видно, мне ничто не удается!..— так горевал поэт, и отчаяние овладевало им. Утешительная вера в судьбу, в будущность начала слабеть в его сердце. Он проклинал самого себя, осуждал, называл глупыми все свои поступки. Бедный смертный! Не кляни себя, не осмеивай сам своих предприятий: если б они удались — ты бы первый похвалил их… Не виноват ты, твой ум, твоя душа — виновата судьба. Она вздумала выбесить из тебя надежду, свить веревку из твоего мозга, чувств, мыслей, желаний — и ею отхлестать тебя же досыта… Что делать? На то она судьба, чтоб тешиться над человечеством. На то у тебя воля, чтоб уклоняться от ее ударов, на то в море щука, чтобы карась не дремал. Есть сила — борись, мужайся, нет — упади на колена, скажи: виноват, сударыня, вперед не буду… Но не отчаивайся — этим ты только поощришь ее дерзость: она из того только и бьется, чтоб бесить нашего брата, смирного чиновника, а главное — держи ухо востро — имей наушников, подслушивай ее и предупреждай…
Дмитрий Иванович заперся в своем кабинете. Отчаяние не позволяло ему ни думать, ни плакать. Лучшая страница его жизни залита чернилами: бескорыстною любовью купил он право на ненависть, благородным поступком — позор, излишней пылкостью сердца — раскаянье. Может ли быть что ужаснее? К вечеру он, не то чтобы успокоившись, а так, с отчаянья, взялся за только что вышедшие журналы.
Сердце вздрогнуло, стеснилось, литературный трепет прошел по жилам, авторское самолюбие вытянулось во весь рост и в оба глаза начало читать литературную летопись.
Судьба — удивительная дама. Она постоянна… Перед одним она лисит, перед другим крокодильствует, но кажется, будто она одинаково любит того и другого, потому что с равным постоянством и радушием снабжает одного бедами, другого радостями… Для одного она устроит любовное свидание, достанет свежих устриц, сбавит цену акций на бирже, для другого приготовит нечаянную отставку, распустит клевету, забежит к журналисту, попросит, покланяется, продиктует ему статью, для того чтобы любимец ее не нуждался в несчастии, не забыл роли, которую она ему назначила.
Дмитрий Иванович бросил журнал под стол и взялся за другой. И в том не щадили его поэмы… В третьем то же. В газете — то же. В другой — то же! Разругали, разругали и разругали!
Несчастный, пиши антикритину… Нет, лучше схвати аршин антикритика, с костяным набалдашником, и беги… нанеси твоим врагам удар сильный, решительный… Боишься! Так узнай их семейные тайны, их отношения в свете, их дурные поступки. Представь их людоедами, кровопийцами, людьми без орфографии, самозванцами… Скажи, что они глотают таланты как устриц, убивают их как мух, или выдумай и еще что-нибудь ужаснее… Советую тебе для вящего уразумения исковеркать их фамилии, а имена оставить настоящие, если знаешь, напиши улицу, где они живут, да не забудь в конце статьи расхвалить самого себя, из скромности. Так делают же — и хвалят и ругают самих себя,— ты знаешь, люди не без имени!
Перед вечером пришел к мятежному Дмитрию Ивановичу конторщик, заведовавший его изданием с политипажными рисунками.
— Что, как идет подписка? — спросил он.
— Плохо-с. Только семь подписчиков… И то пятеро без денег по вашей записке, а вот за двоих деньги, десять экземпляров журналистам послано…
Опять неудача, пощечина судьбы в самое чувствительное место сердца, в карман, в разбереженную рану. Нет, и не Дмитрию Ивановичу этого бы не вынести!
— Нужно, сударь, денег. Переводчик просит, типография не выпускает последнего листа, бумаги нет, корректор отказывается, разносчики ушли.
— Хорошо, я ужо пришлю.— Дмитрий Иванович взял шляпу и вышел… Он был почти в помешательстве. Чувства его отупели. Только память сохранила последние слова конторщика, и он бессознательно побрел к банкиру, чтоб взять денег. Подходит к его квартире, звонит, — выходит неизвестный лакей и отвечает, что банкир давно съехал… Он к дворнику: тот объявил, что банкир восемь дней назад укатил за границу.
Заедии опрометью бросился в контору пароходства… оказалось, что дворник прав. До газет ли было Дмитрию Ивановичу, когда он утопал в любви, был женихом и готовился быть мужем, а между тем в этих газетах было объявлено об отъезде банкира несколько раз. О любовь! Как ты вредишь человечеству!
Дмитрий Иванович бегал, справлялся, не оставил ли где банкир его суммы, не перевел ли на кого… увы! нет!
Страшно сжалось сердце Дмитрия Ивановича, он понял всё, понял, к чему судьба вела его, охватил в одну минуту всё прошедшее, всё будущее, и в уме его нарисовалась страшная, бесконечная таблица в две графы: в одной были вписаны по нумерам в последовательном порядке все его предприятия, в другой аршинными буквами поперек написано роковое слово неудача, длинное, как Невский проспект. И всё, что он доселе думал, что видел, на что надеялся,— слилось для него в это слово, в эти роковые звуки, которые раздирали слух его, как музыка ‘Роберта Дьявола’, перемешанная с нестройным хором настоящего ада. Буквы этого слова скакали перед ним, плясали качучу, делали ему гримасы. О, как страшно они его дразнили, неумолимые, бессовестные! Он убит, уничтожен. Он гордо смотрит, оттого что безумен, бодро идет, оттого что не знает, куда идет, но загляните ему в душу, спросите его о здоровье ее… Что он думает даже?
— Жизнь, жизнь! За что ты так обманула меня! Жизнь — на что ты дана мне? Что ты дала мне? Когда, скажи, приласкала ты меня, отогрела у сердца? Когда ты послала мне улыбку неба без того, чтоб не помрачить ее горем? Детство мое было несчастно. В гимназии я пробыл шесть лет — и вышел ни с чем, в университет готовился два — и напрасно! В армии служил пять — и свихнулся! В палате пробыл два. Любил и испытал разочарование! Издал стихи, плоды вдохновения, порывы к небу,— и меня столкнули в грязь! Женился… ха-ха-ха! и потерял веру в самое святое, благородное чувство! Нашел друга — и друг ограбил меня! О, как горько ты посмеялась надо мной.
Вот что думал вслух Дмитрий Иванович, в беспамятстве бегая по улицам Петербурга. Душа его, постоянно располагаемая обстоятельствами к сомнению и отчаянию, наконец вполне покорилась им. Это был уже не тот Дмитрий Иванович, который, бывало, после какой-нибудь неудачи гордо поднимал голову и говорил: ‘Не вечно же так будет!’ Нет, он теперь уверился, что иначе быть не может, что ему вечно суждено испытывать неудачи и разочарования. Он чувствовал на челе своем горячее клеймо позора, пустоту в кармане, во взорах людей презрение, в руках судьбы чашу, наполненную несчастиями, которые все приходились на его долю… и он решился… На что?
Бегая по улицам, он наконец остановился, огляделся — и дикой радостью засверкали глаза его: он был на Исакиевским мосту. Нева в вечернем тумане весело плескала своими волнами, лоно ее было тихо и величаво. Как завидно ее спокойствие! Как сладострастно-приманчивы ее волны!
— Прощай, жизнь, с своими глупыми шутками! обманывай других, расставляй другим ‘свои сети… а я… прощай, будь здорова!
И Дмитрий Иванович бросился с Исакиевского моста в Неву. Он глотал воду полным ртом, утопал в блаженстве особенного рода, понятном только несчастливцам, которым с жизни взять уже нечего, вдруг он почувствовал, что его кто-то схватил за волосы. ‘А! это, видно, какая-нибудь большая рыба. Тем лучше… Приятней попасть на зубы рыбе, чем быть слугою этой коварной индейки, судьбы!’ Думая это, Дмитрий Иванович приготовился целиком вскочить в желудок воображаемой рыбы. Но он ошибся: чья-то сильная рука вытащила его вверх и плыла с ним к берегу.
— Опять неудача! — закричал Дмитрий Иванович, задыхаясь от злости и почти со слезами, когда какой-то незнакомец вытащил его на берег. Незнакомец сейчас скрылся, а к Заедину подошел будочник с толпою народа. Видя порядочную одежду его, он не посмел пригласить его в полицию, а сказал только: ‘Вот как опасно неосторожно ходить по мосту!’
Злость душила поэта. Он крокодильствовал сам против себя. Женатая физиономия его изумительно оживилась, он побежал опять. Везде свет, шум экипажей, бесчувственная толпа, и всё так богато, так чинно — досадно смотреть! Никому нет и дела до того, что Дмитрию Ивановичу душно на свете, что судьба даже в смерти отказала ему! Бог знает с каким намерением прибежал он домой, пробежал мимо лакея, которого не мог разбудить шум его мокрого платья, и прямо вошел в свой кабинет. Он схватил со стены пистолет, всыпал пороху и, вероятно намереваясь застрелиться по новооткрытому способу, вставил дуло его в рот и спустил курок…
Пистолет три раза осекся. В соседней комнате послышался шум. Рассудок на минуту возвратился к Дмитрию Ивановичу: он понял, как удивился бы тот, кто бы увидел его одежду, испугался сам своего положения, притом во всю жизнь он любил аккуратность. Итак, он с отчаянием спрятал пистолет, запер дверь и начал переодеваться. В кабинете, кроме парадного костюма, ничего не было, и он оделся франтовски… Когда вдали шаги смолкли, поэт опять схватился за пистолет. Он опять осекся!
— Опять неудача! Что ж это! Где я найду смерть? Душно, душно! — И Дмитрий Иванович опять выбежал на улицу, бегал, бегал, думал… Всё так велико, так торжественно… только жизнь нехороша, глупа, опротивела. А другим она так нравится. Есть разные чины и отличия, есть горы, в которых золото, моря, в которых перлы, женщины, через которых можно сделаться сиятельным, есть люди, которые всем пользуются, люди, которые точат горы, пишут ябеды, режут врагов, любят для протекции, вырывают клады, берут взятки… Да, им всё удается, им всё с рук сходит, пусть же они живут, хлопочут, обирают друг друга… пусть их режут и режутся, получают чины и отличия, издают стихотворения… пусть их живут себе… а кому ничто не удается, кто всем обманут, над кем смеется судьба… ему нужна смерть, ему нечего жить, нечего небо коптить. Правда, Дмитрий Иванович, правда. Но успокой свои мысли, приведи их в порядок,— ты как растерялся… грешно искать смерти. Ты спохватился, что грешно умирать в мокром платье, а не догадаешься, что грешней умирать в дурном, бессознательном расположении духа.
Не прежде как обегав все закоулки Петербурга, успокоился Дмитрий Иванович, но по-прежнему не переставал желать смерти. Однако ж он перестал искать ее. Уверенность, что ничто в жизни не удастся ему, остановила его покушения. Он решился жить, потому что видел невозможность умереть. Теперь он надеялся, что жизнь его будет сноснее, потому что, зная наперед результат своих действий, он уже не мог подвергнуться этим нечаянным ударам судьбы, которые так гибельно действуют на человека. Решимость его была разумна и глубоко обдуманна, он принял ее, взвесив все обстоятельства своей жизни, важные и мелкие, которые ясно говорили: ничто тебе не удается, а потому лучше не предпринимай ничего.
Было около одиннадцати часов, Дмитрий Иванович шел по Литейной, внимание его обратил дом, второй этаж которого был освещен великолепно. Он вздохнул и задумался. То был дом его школьного товарища Зрелова, того самого, у которого он в первый раз встретил банкира. Зрелов некогда был беднее его, ходил в оборванном вицмундире, кланялся в пояс повытчикам, вдруг счастье приласкало его, отличило в толпе, причесало, умыло и вывело в люди. Он теперь статский советник, имеет Анну на шее, занимает выгодное место, купил дом и женился на купчихе с миллионом приданого. И вот он живет себе припеваючи и не думает бросаться в Неву, не приставляет пистолета ко лбу… а ты всё такой же бесчинный бедняк, Дмитрий Иванович, тебе никто не поклонится. Однако ж Зрелов добр и любит старых товарищей, зайди к нему… у него бал… отведи душу роскошью бала, мелодией музыки. Там ничто не напомнит тебе твоего положения: там радость, там улыбка весны, аромат неба, очарование рая Магометова. Войди… вмешайся в резвую толпу женщин… ударься в вальс, ты можешь с помощью хромой ноги свихнуть в нем голову, которой тебе так носить не хочется, можешь вывихрить из души хоть на минуту думу о страшном завтра… Войди… там еще не знают, что ты вытерпел бурю…
Дмитрий Иванович вошел. Зрелов принял его с радушием. Бал был великолепен и разнообразен. Купцы, по обыкновению, занимали в нем главную роль, но было много птиц и высшего полета. Во всем замечалась необыкновенная роскошь и особенный вкус. В двух комнатах танцевали, в третьей играли в вист, в четвертой, на огромном столе, любители, большею частию купцы и богатые чиновники, в числе которых был и сам хозяин, играли в ланскнехт. Груды золота лежали на столе и переходили от одного к другому. Дмитрий Иванович раскланялся, поговорил с знакомыми дамами и хозяйкой и подошел к большому столу.
— Не хочешь ли присоединиться к нам? — сказал хозяин.
— Помилуй, разве ты не знаешь моего счастья? — отвечал Дмитрий Иванович.
— И, полно, вечно на счастье жалуешься, боишься проиграть.
— Не боюсь, а уверен.
— Поставь хоть карточку, братец, что за упрямство!
— Не хочу даром отдавать.
— Э, какой чудной! Ведь не много требуют, ну поставь что-нибудь… ну дай хоть пятьдесят рублей…
— Ах, братец, да если б тебе сказали: брось пятьдесят рублей в реку! бросил ли бы ты?
— Нет, разумеется. Да не об этом дело. Мне хочется, чтоб ты поставил. Ну дай что-нибудь… хоть двадцать пять…. я за тебя промечу на твое счастье.
Дмитрий Иванович с усмешкой подал Зрелову 25 рублей.
— Я наперед знаю, что с ними будет, хочется только тебя потешить,— сказал он и пошел в соседнюю комнату к дамам.
— Что вы сделали в карты? — спросила одна.
— Проиграл. Отдал двадцать пять рублей. Со мной всегда так. Я во всем проигрываю, оттого и привык.— И он пустился жаловаться на судьбу, довольный случаем вылить из души хоть часть желчи, накопившейся в продолжение дня.
— Дмитрий Иванович, у тебя уж шесть тысяч: забастовать или продолжать? Лучше продолжать советую,— тебе везет! — закричал через несколько минут хозяин.
— И, полно, братец, что тебе шутить вздумалось! Я уж знаю, в чем другом, а тут меня не обманешь,— отвечал Дмитрий Иванович и продолжал разговор с дамой.
— Не написали ли вы чего новенького? — спросила она.
— Нет, почти ничего целого. Да в наше время совсем писать нельзя, особенно стихами. Критики ставят их ниже всех других родов литературы. Пристрастие, личности, страх за себя, зависть, мелочные интриги врагов руководят их суждениями, а публика смотрит их глазами. Что же после того остается делать человеку, не имеющему и не желающему иметь с ними связей?
— Вы так хорошо владеете пером, что вам смотреть на них!
— Конечно, их бояться не стоит. Но не стоит также и давать пищу их мелкой злости… их…
— Дмитрий Иванович, у тебя уж пятнадцать тысяч, идет дальше? — закричал из соседней комнаты хозяин.
— Полно шутить, делай свое и не мешай мне.
— Да я не шучу, братец, право, не шучу!
— Не шутишь? Вот еще! В чем другом, а в этом меня не обманешь… Не стоит давать пищу их пристрастью,— продолжал он, обращаясь к даме,— а начни писать наперекор им, продолжай издавать книги — они замучат бранью, насмешками и совершенно уничтожат человека в нравственном отношении…
— Дмитрий Иванович,— сказал хозяин, подходя к нему,— у тебя уж двадцать пять тысяч… советую тебе не идти дальше: счастье может перемениться… возьми, вот деньги… пригодятся… куш хоть куда… Счастье удивительное!.. У нас еще никогда не было такой большой игры… тут из любопытства мой тесть с Кадушкиным держали все,— продолжал он, обращаясь к дамам.— Что ж ты не берешь, Дмитрий Иванович?
Он посмотрел на Дмитрия Ивановича, и деньги выпали из его рук. В глазах поэта изображалось чрезвычайное изумление и какой-то беспредельный испуг, лицо было бледно и безжизненно. Он пошатнулся назад, потом вперед — и упал.
Хозяин кинулся к нему, расстегнул ему жилет, взял его за руку, приложил руку к губам… ничто не обличало и признака жизни. Послали за доктором… терли виски спиртом… делали то, другое… ничто не помогло… Дмитрий Иванович был мертв.
— Удар, удар! — закричали гости,— Какой странный случай!
Печатается по тексту первой публикации. Впервые опубликовано: ЛГ, 1841, 21 и 23 янв., No 9 и 10, с. 33— 40, с подзаголовком: ‘Рассказ Н. Некрасова’.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. V. Автограф не найден.
Анализируя раннюю прозу Некрасова, В. Е. Евгеньев-Максимов отнес это произведение к ‘повестям о неудачниках и неудачницах’. ‘В этом рассказе,— отмечал исследователь,— чувствуется налет автобиографизма (детство, гимназия, университет, неудачный литературный дебют), но зато социальный мотив выражен очень слабо. Хотя недостаток денег и неумение ими распорядиться играют важную роль в неудачах героя, однако в основном эти неудачи объясняются тем, что герою фатально не везет’ (Евгеньев-Максимов, т. I, с. 268—269). А. Ф. Крошкин писал о том, что ‘в рассказах ‘Двадцать пять рублей’, ‘Карета’, ‘Несчастливец в любви…’, ‘Помещик двадцати трех душ’ высмеивается тип идеалиста-романтика, осуждаемого автором за его пассивность, неприспособленность к жизни, к борьбе за свое достоинство, пародируется стиль прозаиков реакционно-романтического направления. С другой стороны, для стиля рассказа характерны и романтическое украшательство, тяжеловесные фразеологические обороты и стилистические узоры’, гротескный портрет (Крошкин А. Ф. Художественная проза Некрасова 1840-х годов. Автореф. канд. дис. М., 1956, с. 7—8).
Литературные источники — рассказы П. Л. Яковлева ‘Бедный Макар’ (1828) и В. И. Даля ‘Бедовик’ (1839) — установлены В. И. Мельником (см.: Мельник В. И. История одного сюжета (рассказ ‘Двадцать пять рублей’).— Некр. сб., VII, с. 112—118). 15 своей статье В. И. Мельник намечает и линию развития этого сюжета: рассказ Я. П. Буткова ‘Сто рублей’, повесть М. К. Салтыкова-Щедрина ‘Запутанное дело’, ‘Двойник’ Ф. М. Достоевского. Такую же трагическую развязку — смерть героя от удара в момент крупной удачи в карточной игре — имеет рассказ Л. Н. Андреева ‘Большой шлем’ (1899).
С. 107. Двадцать пять рублей — среднее месячное жалованье чиновника самого низшего, четырнадцатого класса.
С. 107. Надворный советник — чиновник седьмого класса по действовавшей в дореволюционной России петровской табели о рангах.
С. 107. Кацавейка — короткая женская кофточка, подбитая мехом или на вате.
С. 108. ‘Северная пчела‘ — петербургская политическая и литературная газета, в 1825—1830 гг. издававшаяся Ф. В. Булгариным, в 1831—1859 гг.— Ф. В. Булгариным и Н. И. Гречем, была популярна в среде мелких чиновников и обывателей. Тираж газеты доходил до 10 000 экземпляров.
С. 108. В самом деле, Митенька нисколько не походил ни на отца, ни на мать.— Ср. в ‘Мертвых душах’ (1842) Н. В. Гоголя: ‘Лицом на них <,родителей>, он, кажется, не походил: по крайней мере какая-то родственница, находившаяся в их доме по случаю его рождения, выразилась пословицею: родился-де ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца’ (Гоголь, т. VI, с. 554),
С. 109. Четверик — старая русская мера объема сыпучих веществ (26, 239 л.), равная восьмой части четверти (210 л.), а также мера земли — четверть десятины.
С. 109. Есть в мире, особенно в Петербурге, прекрасные домы ~ Так и сердце человеческое.— Сравнение лица, сердца или души человека с домом часто встречается в произведениях Некрасова. Ср., например, в романе ‘Мертвое озеро’: ‘…дом походил на вдову, оплакивающую своего супруга и помытую, нечесаную со дня его кончины’ (ПСС, т. VIII, с. 306), в рассказе ‘Макар Осипович Случайный’ (см. выше, с. 26—27), в стихотворении ‘Прекрасная партия’ (наст. изд., т. I, с. 109) и др.
С. 109—110. …отвечал довольно хорошо, но получил единицу из древних языков или из математики, не помню, и его не приняли. Он вступил вольным слушателем…— Автобиографическая деталь: при первой попытке в июле 1838 г. поступить в С.-Петербургский университет Некрасов получил четыре единицы, через год — тоже четыре и два нуля из оценок по четырнадцати сдаваемым предметам. Стать студентом Некрасову не удалось, но в сентябре 1839 г. он был принят в университет вольнослушателем (см.: Евгеньев-Максимов, т. I, с. 161—162).
С. 110. Пунш — крепкий спиртной напиток, приготовляемый из рома с сахаром, кипятком, лимонным соком или фруктами и употребляемый обычно в горячем виде.
С. 110. …чем—то поменьше коллежского регистратора и побольше недоросля…— Коллежский регистратор — чиновник 14 класса, низший чин гражданской службы. Недоросль — несовершеннолетний дворянин, еще не поступивший на службу.
С. 111. В земском суде или в уездном? — В ведении земского и уездного судов было исполнение правительственных распоряжений, наблюдение за состоянием дорог и мостов, дела по отбыванию различных повинностей, разбирательство по маловажным проступкам, решение незначительных исков и т. п.
С. 111. В гражданскую палату? — Гражданская палата — высшая судебная инстанция по гражданскому судопроизводству, включала два департамента, помещалась ‘в казенном доме на Адмиралтейской площади’ (Пушкарев, т. I, с. 483).
С. 111. Как гнусны, бесполезны, как ничтожны Деянья человека на земле! — цитата из трагедии Шекспира ‘Гамлет’ (д. I, явл. 2) в переводе Н. А. Полевого (1837) (Полевой И. А. Драматические сочинения я переводы, ч. 3. СПб., 1843, с. 24).
С. 111. Столоначальник — чиновник, управляющий учреждением или отделом в учреждении, занимающимся каким-либо определенным кругом канцелярских дел.
С. 112. Я в пустыню удаляюсь…— начало старинного романса, популярного в конце XVIII — начале XIX в. Текст приписывался М. В. Зубювой (ум. в 1799 г.). Романс был впервые опубликован в 1770 г., в ряде песенников представлен как ‘народная песня’. По свидетельству С. В. Максимова, одна из любимейших песен арестантов (см.: Песни русских поэтов (XVIII — первая половина XIX века). Л., 1936, с. 579). Упоминается в водевиле Ф. А. Кони ‘Всякий черт Иван Иваныч’, в рассказе И. С. Тургенева ‘Контора’ (из ‘Записок охотника’), в романах Ф. М. Достоевского ‘Подросток’, гл. 9, П. И. Мельникова-Печерского ‘В лесах’, ч. I, гл. 1, в записи Р. Волкова народной драмы ‘Царь Максимилиан’ (Рус. филолог, вести., 191,2, No 1—2, 4).
С. 112. …неподдельная китайская добродетель…— Эпитет ‘китайский’, термин ‘китаизм’ в середине XIX в. употреблялись для определения застоя, догматизма, доходящих до карикатурности. В таком значении эпитет ‘китайский’ неоднократно встречается у Белинского (см., например, статью ‘<,Россия до Петра Великого>,’ (1841) — Белинский, т. V, с. 91—103), Достоевского (см., например, ‘Зимние заметки о летних впечатлениях’ — Достоевский, т. V, с. 70) и у Некрасова (см., например, с. 189, а также водевиль ‘Утро в редакции’ (наст. изд., т. VI, с. 55) и рецензию на ‘Стихотворения Николая Молчанова’ — ПСС, т. IX, с. 69—74).
С. 112. Он жил в Ямской…— Ямская (ныне улица Достоевского) — улица в небогатой части города. В этом районе в первые годы пребывания в Петербурге жил Некрасов, он нанимал комнату на Разъезжей улице у отставного унтер-офицера (Евгеньев-Максимов, т. I, с. 170—171).
С. 112. …у Казанского моста…— Имеется в виду мост через Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова) у Казанского собора на Невском проспекте, в то время ‘один из больших мостов в Петербурге’, ‘на гранитных устоях с каменными сводами’ (Пушкарев, т. I, с. 100).
С. 114. …на котором мосье Гелио расправляет свои произведения! — Парикмахерская Гелио находилась на Невском проспекте, в доме No 39, принадлежавшем титулярному советнику А. Н. Рогову. В том же доме в 1841 г. располагался книжный магазин К. А. Полевого (СП, 1841, No 11) и контора журнала ‘Репертуар русского театра’, в котором Некрасов опубликовал свой первый водевиль ‘Шила в мешке не утаишь — девушки под замком не удержишь’ (1841, No 4).
С. 114. Впейся поцелуем в ее алебастро—бумажные плечи! — Мотив любви к кукле, автомату часто встречается в литературе романтизма. В Россию он пришел через рассказы немецкого романтика Гофмана (см., например, ‘Песочный человек’ (‘Der Sandmann’, 1815)). Под влиянием Гофмана А. Погорельский написал ‘Пагубные последствия необузданного воображения’ (1828), а В. ф. Одоевский — ‘Сказку о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту’ (1833). Некрасов шаржировал этот сюжет, заменив автомат манекеном. Стихотворное воплощение этой темы — фельетон ‘Провинциальный подьячий в Петербурге’ (1840, см.: наст. изд., т. I, с. 290—291).
С. 115. Ломбардный билет — квитанция, выданная в счет денег, помещенных на сохранение в ломбард с выплатой соответствующих процентов.
С. 116. Это была душа глубокая, как озеро волшебниц, виртуозная, как пальцы Тальберга, как носок Тальони, как голос Пасты…— ‘Озеро волшебниц’ (‘Le Las des Fees’, 1839) — опера Д.-Ф.-Э. Обера (либретто О.-Э. Скриба), по мотивам которой в Петербурге в 1840—1841 гг. был поставлен балет того же названия с Марией Тальони в главной роли (см. о ней: наст. изд., т. I, с. 667). Носок Тальони назван ‘виртуозным’, вероятно, потому, что она первая стала танцевать на пуантах. Зигизмупд Тальберг (1812—1871) — австрийский пианист, концертировал в России в 1839 г. Его приезда ждали зимою 1841 г. Игра Тальберга славилась певучестью тона и блестящей техникой. Джудитта Паста (урожденная Негри, 1797—1865, по другим данным — 1798—1867) — итальянская оперная певица (сопрано), гастролировала в России в 1840—1841 гг. ‘Северная пчела’ писала о ней: ‘Музыкальные летописи навсегда сохранят имя г-жи Пасты, которая первая из певиц ввела драматическую игру в оперу и заставила знаменитых композиторов своего времени подчиниться своему таланту’ — и приводила слова Тальма, знаменитого французского драматического актера: ‘У этой женщины и я могу кой-чему поучиться’ (СП, 1841, No 39, 78).
С. 117. …с политипажными рисунками…— Политипажи — клише для печатания гравюр, рисунков, виньеток.
С. 117. За чашу благ, в которой слито ~ В юдоли плача и сует! — неточная цитата из стихотворения Некрасова ‘Турчанке’ (наст. изд., т. I, с. 221).
С. 117. Стеариновые плечи ~ Обольстительны вы суть! — пародия на куплеты ‘Стеариновые свечи, самострельный пистолет…’ (из водевиля Н. А. Коровкина ‘Отец, каких мало’ (1838) — см.: Репертуар, 1839, кн. I, с. 4) и ‘Перламутровые зубки, беломраморная грудь…’ (из пьесы Ф. А. Кони ‘Архип Осипов, или Русская крепость’ (1841) — см.: Театр Ф. А. Кони, т. I. СПб., 1870, с. 100).
С. 119. …метался как больной.— Реминисценция из ‘Медного всадника’ Пушкина: ‘Нева металась как больной…’ (часть первая).
С. 119. Колизей — грандиозный амфитеатр в Риме, построенный в I в.
С. 119. …зачем не утонул я в Лиговском канале?— По приказу Петра I в 1718 г. от речки Лиговки был прорыт двадцативерстный канал для того, чтобы обеспечить водой фонтаны Летнего сада (Пушкарев, т. I, с. 28). Он находился вблизи мест, где Некрасов поселил своего героя Заедина. Ныне канал не существует.
С. 120. Несчастный, пиши антикритику ~ люди не без имени! — Возможно, в этом эпизоде и далее (см. с. 122: Издал стихи, плоды вдохновения, порывы к небу,— и меня столкнули в грязь!) комически отразился литературный дебют Некрасова — автора поэтического сборника ‘Мечты и звуки’ (1840) (см. выше, с. 543, рассказ ‘Без вести пропавший пиита’ и комментарий к нему). Кроме того, здесь Некрасов дает ироническую, выдержанную в духе расхожих суждений времени характеристику современной ему литературной критики и антикритики (ср. написанное отнюдь не в юмористическом тоне сочинение Л. Бранта ‘Опыт библиографического обозрения, или Очерк последнего полугодия русской литературы, с октября 1841 по апрель 1842’, СПб., 1842). Брант так определяет свое время: ‘Для многих авторов, целые годы трудившихся,— может быть, совершенно бескорыстно, с теплой мученической любовью к предмету,— время тяжкого испытания, неумолимых приговоров — справедливых или несправедливых, это другой вопрос,—приговоров, иногда уничтожающих во прах бедное детище ума, чувств и воображения,— приговоров, охлаждающих благороднейшие стремления <,…>, ни слова уже о надеждах, обманутых, поруганных’ (с. 1). Литературный критик для него — ‘это червь, все подтачивающий и ничему не приносящий пользы, это мокрая черная краска, которая все пачкает и ничего но подкрашивает, это создание, которого пользу и назначение неприятно разгадывать’ (с. 16), это ‘присяжный оценщик’ (с. 19).
С. 121. …как музыка ‘Роберта—Дьявола‘…— Речь идет об опере Дж. Мейорбера (наст. имя и фамилия Якоб Либман Вер, 1791—1864) ‘Роберт-Дьявол’ (1831, либретто Э. Скриба). П. П. Ершов посвятил этой опоре стихотворение ‘Музыка’ (БдЧ, 1840, т. 40),
Как небо южного восхода,
Волшебный храм горит в огнях.
Бегут, спешат толпы народа —
‘Роберт! Роберт!’ у всех в устах…
<,. . . . . . . . . . . . .>,
Вот подан знак. Как моря волны,
Как голос мрака гробовой,
Звук Мейербера, тайны полный,
Прошел над внемлющей толпой…
С. 12). Качуча — испанский народный танец (с кастаньетами), В 1840—1850-е гг. часто исполнялся на театральных сценах Петербурга (М. Тальоии, Ф. Эльслер и др.). Об исполнении Ф. Эльслер качучи см.: наст. изд., т, VI, с. 671.
С. 121. Жизнь — на что ты дана мне? — возможно, отголосок строк Пушкина (ср. стихотворение ‘Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?…’, 1828).
С. 122. …он был на Исакиевским мосту.— Исаакиевский мост — разводной, составленный из плашкоутов мост, находился напротив Петровской площади (ныне площадь Декабристов) и соединял Адмиралтейскую часть с Васильевским островом. Когда по Неве шел ладожский лед, езда по Исаакиевскому мосту прекращалась.
С. 122. …быть слугою этой коварной индейки, судьбы!’.— ‘Судьба-индейка’ — фразеологизм, имеющий тот же смысл, что и выражение ‘фортуна слепа’. Ср. пословицу: ‘Жизнь копейка — судьба индейка’, использованную также М. Ю. Лермонтовым в ‘Герое нашего времени’: ‘Натура — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка!’ (Лермонтов, т. VI, с. 329).
С. 124. Повытчик — судебный чиновник.
С. 124. Статский советник — чиновник пятого класса.
С. 124. …имеет Анну на шее…— Как статский советник Зрелов мог иметь орден св. Анны 2-й степени, носимый на шее.
С. 125. Ланскнехт — старинная карточная игра.
С. 125. Груды золота лежали на столе и переходили от одного к другому.— Ср. в ‘Пиковой даме’ Пушкина: ‘…ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев’ (Пушкин, т. VIII, с. 236).