Н.А. Некрасов
Н.А. Некрасов
Карета
Предсмертные записки дурака
Карета
Предсмертные записки дурака
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Карета, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1841
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Н.А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Художественные произведения. Тома 1-10
Том седьмой. Драматические произведения 1840-1859 гг.
Л., ‘Наука’, 1983
OCR Бычков М. Н.
Жизнь моя приходит к концу, скоро смерть костлявым перстом своим постучится ко мне в двери… скоро! Грудь моя иссушена страданиями,— поцелуям дев уже но разогреть ее. За грехи жизни, за борьбу с рассудком жестокий рок вырвал из головы моей все волосы,— макасарскому маслу их уже не вырастить! Трудно умирать, наделав так много глупостей в жизни, как я! Трудно умирать с горьким сознанием, что на душе грехов больше, чем было волос на голове в самую блестящую пору жизни, трудно рассчитываться с бренным миром, когда имеешь так много долгов… трудно, очень трудно! О я несчастный! О я глупец! Зачем не подумал я прежде о том, что делал… Зачем так поздно я себя понял! Братья люди! пожалейте бедного ближнего, который так поздно уверился, что он дурак, что всё назначение его жизни состояло в том, чтоб удерживать самого себя от глупостей. Пожалейте несчастного ближнего, который, не поняв себя вовремя, действовал вопреки своему назначению…
Не виню никого за мои заблуждения, никто их во мне не поддерживал: они сами укоренялись. Благодарю вас, добрые журналисты, вы даже старались прояснить мой разум, вы печатно доказывали мне горькую истину, в которой я так поздно уверился и незнание которой было причиною стольких несчастий и прегрешений! Глупое самолюбие мешало мне тогда поверить, что я дурак!
Незадолго до настоящей минуты я имел намерение написать и выдать в свет историю моих глупостей, но тяжела обязанность историка: трудно сохранить беспристрастие в отношении к самому себе, вы знаете это по опыту. Размышляя так, я решился не срывать покрова с прошедшей моей жизни. Не могу, однако ж, удержаться, чтоб не приподнять его, думая, что моя откровенность будет полезна человечеству. Может быть, я ошибаюсь, не упрекайте за дерзкую мысль: вспомните, что я дурак!
Думаю, что случай, бывший со мной в молодости и отбросивший яркую тень на всю мою остальную жизнь, будет кому-нибудь полезен. Приготовьте терпение: я хочу рассказать вам величайшую глупость моей жизни.
Из всех страстей, волновавших бурную мою молодость, зависть была едва ли но первая. Много я пострадал от нее. Не хочу, однако ж, безусловно порицать этого чувства. Подавив в душе своей личную ненависть, я сначала надеюсь высказать мое искреннее мнение о зависти. Зависть — не бесполезное чувство, хотя более вредное. Она приводит в волнение кровь и препятствует гибельному застою души, она пробуждает от бездействия, которое так вредно обществу, она заставляет иногда делать решительные глупости, которые от необычайной дерзости, с какою сделаны, получают вид глубоких соображений ума. Она постоянно держит человека, ею одержимого, в крайнем напряжении действующих сил — ума и воли. Не говорю о мелочной, ежедневной зависти, которую на каждом шагу вы можете встретить в Лондоне и в Калуге, на Выборгской стороне и на Невском проспекте, скажу о зависти более достойной внимания. Есть люди, которые завидуют Наполеону и Суворову, Шекспиру и Брамбеусу, Крезу и Синебрюхову, есть другие, которые завидуют Палемону и Бавкиде, Петрарку и Лауре, Петру и Ивану, Станиславу и Анне, есть третьи, которые завидуют Манфреду и Фаусту, четвертые… одним словом, все мы чему-нибудь завидуем. Вы встретите зависть в театре, смотрящую ‘Гамлета’, в кондитерской, читающую-‘Русский инвалид’, на бале, танцующую с красавицей, которой завистнику не видать как ушей своих. Особенно проявление ее заметно в деле торговом, служебном в литературном. Но довольно о том, где можно встретить зависть, я хочу рассказать вам, где я ее почувствовал… Кладу левую руку на сердце, собираю остаток сил и молю благую судьбу, чтоб она не пресекла жизни моей прежде окончания моей поучительной беседы с благосклонным читателем…
Я родился в одной из линий Васильевского острова… от благородных, но бедных родителей. Когда мне минуло восьмнадцать лет, я остался сиротой и получил во владение десятитысячный капитал. Следуя предсмертному совету моего отца, я стал отдавать его в ‘частные руки’, но как процентов мне на житье недоставало, я принужден был давать уроки… Жестоко жаловался я на судьбу свою, принужденный иногда но десяти верст в день бегать из-за пяти рублей. ‘Сколько людей ездят в каретах! — думал я,— Чем они лучше меня?’ Мало-помалу эти жалобы становились чаще и чаще. Несчастный! я не понимал тогда, как много грешу против провидения, осмеливаясь осыпать роптаниями его благую волю. Сердце мое надрывалось от злости и зависти при виде кареты, я ненавидел тех, кто мог иметь ее… Зависть сосала мою душу… Что ни делаю, куда ни пойду — карета не покидает моих мыслей! Я пропускал уроки, говорил пошлости, делал глупости — и всему причиной была эта мысль. ‘За что, судьба жестокая ты создала меня бедняком? За какие подвиги столько народу ездит в каретах и за какие прегрешения я осужден целую жизнь проходить пешком?’ — восклицал я в грешном отчаянии. Но всего ужаснее действовала на меня дурная погода. Когда на дворе дождь, грязь, гром, молния — и со мной то же самое, вид грязных сапогов побеждает твердость моего сердца: слезы льются ручьем, глаза сверкают как молнии, в голове шумит буря… ‘Страшно, страшно не иметь кареты!’—произносил я, на цыпочках переходя грязные улицы, вдруг раздавался вдали шум — я взглядывал и каменел от бешенства: мимо меня проезжала карета! Я тогда не мог владеть собою! Я готов был вскочить внутрь этого четырехместного чудовища, я готов был съесть глазами его квадратную фигуру, поглотить слухом его отвратительный стук, остановить зубами его правильное движение. Кровь моя приходила в волнение, ноги подгибались: я не мог идти, а дождь лил на меня ливмя, а гром гремел над самою моею головою, а страх опоздать на урок жег молнией мое сердце! Проезжало чудовище — я становился спокойнее, но ненадолго: опять вдали стук, снять оно, а иногда… о ужас! два, три, четыре чудовища разом… Решительно не было спасения! Грязь комками летит в бок, в ногу, в руку, в лицо, в рот… ужасно! Сколько причин ненавидеть человечество! Тебя публично кормят грязью, и ты не смей рта разинуть! ‘Задень за что-нибудь, расшибись, отвратительное орудие сатаны!’ — кричал я, убегая от лошадиных копыт. Мучения мои доходили до невероятности. Самая любовь, которую я чувствовал к сестре одного из моих учеников, уступала место моему непостижимому чувству — к карете. Непостижимому, говорю я, потому что оно было действительно непостижимо: я любил карету, потому что завидовал ее обладателю, ненавидел, потому что желал ей всевозможного зла, как. источнику всех моих страданий… О, как я тогда был глуп! Самая любовь моя, повторяю, чуть было не превратилась в ненависть, оттого что предмет моего обожания ездил в карете. Я мучился, рвался, страдал, как шильонский узник, проклинал, как Байрон, и в страшном отчаянии незаметно издерживал свой капитал, вместо того чтоб отдавать его в проценты… Для успокоения сердца моего нужна была месть человечеству, для мести — карета… Я чувствовал, что обладание ею не сделало бы меня счастливее, но наслаждение видеть во власти своей эту рессорную гадину, иметь право раздавить ее при первой вспышке гнева… о, для этого стоит чем-нибудь пожертвовать! Долго я боролся с самим собою, долго искра потухавшего рассудка спасала меня от позорного названия ‘отъявленного дурака’, наконец одно ужасное обстоятельство решило мою участь и помогло судьбе произвесть меня в ‘чистые дураки’, каковым я теперь имею честь быть…
Однажды в довольно хорошую погоду я шел по Невскому проспекту, на сердце у меня было легко, потому что я уже давно не видал кареты. Я вспомнил мою любовь, ничего утешительного не было в ней, но она по крайней мере обещала мне много чистых наслаждений в настоящем. Любовь богата: она создана ездить в карете, жить в счастье и роскоши, я существо, явившееся в мир на правах пешего хождения, заклейменное странным пороком — завистью к карете! Но у дураков часто самые препятствия обращаются в мнимое их преимущество: я доказывал себе, что препятствия ничего не значат, что дело пойдет на лад, и выводил преглупые заключения, казавшиеся весьма вероятными моему ограниченному уму. Вдруг пошел дождь, стало грязно… Кареты чаще и чаще начали возмущать мой взор. По обыкновению мне казалось, что хозяева их глядят на меня с насмешкой, что кучера нарочно норовят наехать на бедного пешеходца и потом уж кричат ему пади, то есть ‘упади и простись с жизнию!’ Глупо, очень глупо! а должно признаться, что такая дичь тогда казалась мне вероятною. Вот я перехожу улицу, вдали вижу карету, отворачиваюсь, чтоб не попасть под лошадей… Вдруг ужасный комок грязи летит мне прямо в лицо, я вздрагиваю от ужаса и негодования, хочу отнять от лица прилипший комок, но в это время в карете раздается хохот… Боже мой! чей хохот? руки мои опустились. Я оборачиваюсь и вижу — Любовь Степановну, мечту мою, предмет любви моей, она высунула головку из дверец и изо всей мочи изволит смеяться… Хохот ее и теперь раздается в моих ушах! Не могу припомнить, что я сказал тогда, только помню, что я сказал какую-то ужасную глупость… Судьба моя решилась. Как сумасшедший я убежал домой. Комок грязи был еще на лице моем, чувство присутствия его не дало охладеть моей ярости!
Я продал все свои вещи, собрал деньги, какие были, и купил карету. О, как я был тогда глуп!
Сделав эту капитальную глупость, я остался с несколькими сотнями рублей. А между тем расходы мои увеличились: проклятая карета требовала сарая, лошади — овса и стойла, люди — квартиры и хлеба. Я нанял небольшую комнатку с большою конюшней. Первый выезд мой в карете был к ним, на урок. Всё семейство и еще какой-то незнакомый офицер встретили меня хохотом. Меня бросило в жар и холод. Она, коварная, больше всех смеялась!
— Вообразите,— говорила мать офицеру,— мы только выехали покупать приданое для нашей Любиньки…
— Приданое, для Любови Степановны? — повторил я с ужасным предчувствием.
— Да,— отвечала Любинька смеясь,— мы ехали покупать наряды и так неосторожно… ха! ха! ха!.. брызнули…
Латинская грамматика Цумпта выпала из моих рук…
— Я отомщу за себя! — произнес я и выбежал вон из комнаты…
— Куда прикажете? — спросил лакей.
— Куда хочешь! Только скачи сломя голову там, где больше грязи, и старайся забрызгать всех прохожих,— закричал я кучеру.
Кучер и лакей вытаращили на меня глаза, думая, что я сумасшедший… А я просто был дурак…
С тех пор любимым моим занятием было скакать по улицам и смотреть, как грязь от моей кареты попадает на лица прохожих. Как скоро дурная погода, на улице грязь, я приказываю заложить карету и скачу, скачу, и с невыразимым наслаждением слежу глазами за направлением грязи, вылетающей из-под колес и копыт лошадиных! Я утешался мыслию, что в отмщение за обиды, нанесенные мне, пятнаю теперь сам грязью человечество. Дурак я, дурак!
Сколько я ни старался, мне, однако ж, никогда не удавалось влепить комок грязи в лицо тех особ, от которых я вытерпел некогда подобное унижение…
Наконец капитал мой истощился, я не ел сам, чтоб накормить лошадей, но всё было напрасно… Пришла минута горького сознания бедности, я увидел невозможность держать карету. Но я не продал ее. В безрассудном ожесточении на это немое орудие моего несчастия я собственными руками изломал мою карету, и в нищете, в отчаянии утешался еще мыслию, что я стер с лица земли хоть одну из тех двуместных гадин, которые столько людей, не исключая и меня грешного, запятнали грязью! О, как я был глуп!
Что еще сказать? Я уже упоминал, что это событие имело пагубное влияние на остальную жизнь мою. С разбитым сердцем, разочарованным воображением, бледный, изнуренный, наконец встал я с постели после продолжительной болезни, постигшей меня после уничтожения кареты. Силы мои были еще слабы, но я жаждал света божьего, жаждал чистого воздуха и вышел на улицу. На Невском проспекте я попал под карету и лишился правой ноги. Да научитесь вы, созданные на правах пешего хождения, из моего печального рассказа, что не должно завидовать людям, которые ездят. Если мой пример вылечит двух-трех завистников, я при конце жизни моей буду утешен, что сделал на своем веку хоть одно умное дело, для дурака и этого много! Завещаю тем, кто будет хоронить меня, чтоб за гробом моим не ехало ни одной кареты. Я сознаю, что предубеждение мое глупо, но не могу выйти совершенно из-под его влияния. Такова сила привычки. В старых дураках она извинительна!
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1841, 3 июня, No 60, с. 237—239, с подписью: ‘П. Перепельский’.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. V.
Автограф не найден.
В. Е. Евгеньев-Максимов считал этот рассказ одним из наиболее интересных в ранней беллетристике Некрасова и находил в нем общее с ‘Записками сумасшедшего’ Гоголя, подзаголовок ‘Предсмертные записки дурака’ соотносим с названием у Гоголя, в развитии сюжетов обоих рассказов существенную роль играет сцена уличной встречи с любимой девушкой, сходны мысли героев об общественном неравенстве (Евгеньев-Максимов, т. I, с. 270—272). А. Н. Зимина писала о том, что чувства, которые переживает герой ‘Кареты’, Некрасов впоследствии запечатлел в стихотворении ‘Пьяница’ (1845) (Зимина, с. 173). Евгеньев-Максимов, возражая Зиминой, утверждал, что большие основания для сопоставления дает известное стихотворение Н. Л. Добролюбова ‘Когда среди зимы холодной…’ (1856, Добролюбов, т. VIII, с. 44). В целом рассказ рассчитан на комическое впечатление: ‘…и хотя там, где говорится о лишениях героя, автор преисполнен явного сочувствия к нему, однако в основной части рассказа, где речь идет о безумном стремлении героя ‘пятнать грязью человечество’, преобладает некрасовская ирония’ (Крошкин, с. 46).
С. 158. …макасарскому маслу их уже не вырастить! — Макасарское масло — средство для ращения волос, введенное англичанином Роуландом.
С. 159. Есть люди, которые завидуют ~ Шекспиру и Брамбеусу, Крезу и Синебрюхову, есть другие, которые завидуют Палемону и Бавкиде, Петрарку и Лауре, Петру и Ивану, Станиславу и Анне ~ Манфреду и Фаусту…— комический перечень имен. О Брамбеусе см. комментарий на с. 539. Крез (ок. 560—546 до н. э.) — царь Лидии, по древнегреческому преданию, обладавший несметными богатствами. Имя его превратилось в нарицательное для обозначения богача. Синебрюхов — купеческая фамилия. Палемон (Филемон) и Бавкида — герои обработанного, Овидием в ‘Метаморфозах’ древнегреческого мифа, стали синонимом неразлучной четы престарелых супругов. Петрарка (1304—1374) — знаменитый итальянский поэт-гуманист, его сонеты к Лауре — бессмертный образец любовной лирики. Станислав и Анна — русские ордена (по именам святых), орден Станислава был трех степеней (по убывающей), Анны — четырех. Манфред — герой одноименной драматической поамы Байрона. Фауст — герой народного предания и одноименной философской поэмы Гете.
С. 159. …зависть ~ читающую ‘Русский инвалид’…— ‘Русский инвалид, или Военные ведомости’ — официальная газета, издававшаяся с 1813 г. П. П. Пезаровиусом, в которой печатались приказы по армии, в том числе приказы о награждениях и повышениях.
С. 159. …от благородных, но бедных родителей.— Словосочетание, часто употреблявшееся в ироническом значении в литературе того времени. Ср., например, в повести И. И. Панаева ‘Актеон’ (1841): ‘Волнение Прасковьи Павловны было так велико, что находившаяся при ней с незапамятных времен девушка-сирота лет тридцати шести, дочь бедных, но благородных родителей, в испуге бросилась к Антону и закричала…’ (Панаев И. И. Полн. собр. соч., т. II. СПб., 1888, с. 157).
С. 160. ‘Сколько людей ездят в каретах!..— Историк Петербурга И. Пушкарев в 1841 г. писал: ‘Роскошь экипажей с каждым годом усиливается приметно. Лет за 20 назад можно было перечесть здесь все отличные кареты, коляски и всех дорогих лошадей, которые тогда принадлежали исключительно одним только людям из высшего сословия или первостатейным гражданам. Ныне совсем не то: иметь своих лошадей, коляску, дрожки, карету сделалось необходимости’) почти каждого коренного обывателя Петербурга, несколько побогаче, посметливее другого. Редкий портной и каретник не содержит теперь по четыре и пяти лошадей с экипажами и парадными и вседневными. Пока ремесленник на паре лихих бегунов в пролетных дрожках разъезжает со счетами по городу к своим должникам, жена ого посещает в кабриолете модные магазины, для уплаты старых долгов и для новых заказов. Вечером, в хорошую летнюю погоду, все семейство в прекрасной карете отправляется гулять на острова. Таков быт и потребности житейские ремесленника, что же делать высшему сословию, которое из приличия должно превосходить низшее в предметах внешней роскоши. По достоверным сведениям полиции, всех карет считалось в Петербурге в 1840 году 3 835, колясок 3 442, дрожек 10 533, саней 12 187, едва ли только половина из них извозчичьих, последние принадлежат благородному сословию и ремесленникам! После этого можно ли удивляться дороговизне работы здесь экипажей. Простые, или так называемые пролетные, дрожки стоят от 700 до 1 200 руб. ассиг., коляска самая обыкновенная — 2 000 руб. ассигн., а отличная карета дороже иногда двухэтажного дома в Симбирске’ (Пушкарев, т. III, с. 35—36). Тема кареты — признака благополучия, знатности и богатства — обыгрывается в водевиле Ф. А. Кони ‘Карета, или По платью встречают, по уму провожают’ (1836). Заключительные куплеты этого водевиля:
Поглядишь, на белом свете
Уж куда народ смешной!
Тот уважен, кто в карете
Разъезжает четверней.,.
(Театр Ф. А. Кони, т. IV. СПб.— М., 1872, с. 47).
С. 161. …как шильонский узник…— Шильонский узник — герой одноименной поэмы Байрона, в 1822 г. переведенной на русский язык В. А. Жуковским.
С. 161. …проклинал, как Байрон…— Романтические мотивы проклятий миру, свету, людям, деньгам часты в поэзии Байрона (см., например, ‘Дон-Жуан’, песнь третья, строфа 55, песнь шестая, строфы 22—23 и др.).
С. 162. Латинская грамматика Цумпта…— ‘Латинская грамматика, составленная по Цумпту Д. Поповым, бывшим профессором греческой словесности в С.-Петербургском университете’ (СПб., 1839, 860 с.), к тому времени наиболее полная латинская грамматика на русском языке.