Два зимнихъ вечера на берегу моря.
Два зимнихъ вечера на берегу моря.
Очеркъ миссъ Эдвардсъ *).
*) Современная англійская писательница.
Переводъ А. П. Зенкевичъ.
Переводъ А. П. Зенкевичъ.
I.
II.
III.
‘Изящная Литература’, No 10, 1883
Два зимних вечера на берегу моря, Эдвардс Амелия, Год: 1883
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Въ модныхъ морскихъ купаньяхъ, куда стекается столько богачей — больныхъ ради леченья и здоровыхъ — праздныхъ ради удовольствія, находятъ для себя уголки и несчастные, дошедшіе до отчаянія люди, которые прячутъ въ нихъ свои горести, свои разочарованія.
Море иметъ для человческой натуры такое обаяніе, что едва ли найдется чувство или страсть, на которыя бы его близость не повліяла благотворно — будь это любовь, ненависть, горе, счастье, или что другое. Жизнь моряка и тмъ полна особенной прелести, что такъ разнообразна, моряк сталкивается съ разными племенами, какихъ не увидишь на суш, подвергается постоянно разнаго рода опасностямъ, онъ вчно въ движеніи, передъ глазами его проходятъ множество разныхъ видовъ и красотъ природы, и въ довершеніе всего — эта постоянная близость къ той дружественной стихіи, которая однако такъ легко можетъ избавить насъ отъ всякихъ заботъ и враговъ, даже отъ самой жизни. Неудивительно посл этого, что гд встрчаешься съ моремъ, тамъ наталкиваешься на романъ. Подъ общей складкой пустой жизни, какую люди ведутъ на модныхъ морскихъ купаньяхъ, если захотть всмотрться поглубже, можно отыскать въ этихъ самихъ людяхъ первообразъ человка во всей его грубости, сил и цльности, благодаря вліянію, какое оказываетъ на всхъ измнчивая морская стихія, а также отчасти — полному отсутствію той меркантильности, какая царствуетъ въ промышленныхъ городахъ, натура человческая проявляется вблизи моря боле смлой и свжей, оставаясь боле врной себ, чмъ при какой либо другой обстановк.
Море, надъ которымъ не властенъ спекулятивный духъ человка, не властна мода и нововведеніе, море, которое съ начала человческой исторіи и до нашего времени остается неизмннымъ во всемъ своемъ величіи, простот и сил — море длаетъ насъ боле правдивыми по отношенію къ себ, чмъ вс эти блестящіе города, людныя мстечки, льстивые салоны, эгоистичныя биржи и рынки. Море — не только самое величественное и самое чудное зрлище, какое Богъ далъ человку, но и самое трогательное и волнующее душу. Мы чувствуемъ и какъ бы слышимъ голосъ Создателя Вселенной, говорящій съ нами, и этотъ голосъ могуче и торжественне звуковъ псни самаго Гомера.
Наступилъ день Рождества. Эта пора повидимому мало чмъ отличается здсь, на юг Англіи, въ извстномъ своимъ купаньемъ приморскомъ городк, отъ той же поры въ Италіи, въ подобномъ же приморскомъ мстечк: тоже голубое небо надъ далеко разстилающейся по берегу блой каменистой террасой, тоже обиліе пахучихъ фіалокъ, украшающихъ собою цвточный рынокъ, тотъ же мягкій горный втерокъ, слегка колыхающій голубую поверхность моря. Сегодня впрочемъ, не смотря на теплый, пріятный воздухъ и повсюду открытыя окна, съ уставленными на нихъ цвтами, дулъ юго-восточный втеръ, и волны, громоздясь одна на другую въ высокія колоны, шумно разбивались о желзныя перилы эспланады и врывались въ погреба и кухни. Молодой и старый спшилъ взглянуть на чудное зрлище, промокшіе юноши-шалуны, облитые нахлынувшимъ на нихъ потокомъ, представляли собой всеобщую потху. Какимъ радостнымъ казался міръ божій въ это ясное послобденное время! Издали по зеленвшимъ отлогостямъ горъ, на подобіе вала окаймляющихъ собой старую часть города, мелькали безчисленныя влюбленныя парочки, мальчики и двочки разныхъ возрастовъ, въ праздничныхъ нарядахъ играли на глазахъ любовавшихся ими родителей, рыбаки въ своихъ яркихъ желтыхъ и синихъ курткахъ весело толкались на рыбномъ рынк, довольные возможностью хоть денекъ дать спокойно полежать своимъ лодкамъ, даже старики рабочіе — и т собрались поглазть на празднующій Рождество людъ, и у нихъ скоре бился пульсъ въ ожиданіи лучшаго въ году обда.
— Боже мой!— думалъ одинъ — одинокій наблюдатель этого веселья — какъ мало знаемъ мы, что такое истинное горе, пока сами не испытаемъ его! И я когда-то былъ такимъ же беззаботнымъ, довольнымъ собой и равнодушнымъ къ несчастью ближнихъ, какъ эта толпа. Имю ли я посл этого право находить свтъ, людей безсердечными? Могу ли я порицать человческую натуру за то, что она боле склонна къ веселью, счастью, красот, нежели къ горю, заботамъ, отчаянію — я, который самъ охотно убжалъ бы на край свта, чтобы избавиться отъ самого себя!
Онъ былъ еще молодымъ человкомъ, хотя преждевременно посдвшимъ и состарвшимся, на первый взглядъ онъ не представляетъ собой ничего особеннаго, но всматриваясь въ него пристальне, вы бы открыли въ немъ что-то невообразимо патетическое и грустное, даже боле — что-то страшное и даже ужасное, потому что на лиц его отражалось то, что на человческомъ язык называется отчаяніе. У него былъ большой, открытый, благородно очерченный лобъ, ротъ, хотя не выражавшій ршительности въ характер, но прекрасной формы и съ пріятнымъ выраженіемъ и густые волнистые, съ просдью, волосы. Его красивая голова не могла принадлежать дюжинному человку, и если откинуть въ сторону этотъ страшный взглядъ несчастнаго, жаждущаго конца своимъ страданіямъ и не находящаго его, то вс черты лица его можно было бы назвать прекрасными, такъ он были правильны и тонки. Но какъ страшно измучено и утомлено было это лице!
Онъ сидлъ по часамъ въ своемъ кресл передъ окномъ, выходившимъ на набережную, погруженный въ тяжкія думы и смотрлъ на колыхавшееся передъ нимъ море, на проходившую мимо него толпу, на чаекъ, улетавшихъ и прилетавшихъ обратно, на прозрачно голубое небо, но едва ли онъ видлъ что либо изъ лежавшаго передъ его глазами: онъ смотрлъ и думалъ потому единственно, что ничего другаго не могъ длать. Въ его маленькой, свтлой комнатк были однако книги, заявлявшія собою, за неимніемъ другихъ данныхъ, о культурности того, кому он принадлежали, но сегодня он оставались нетронутыми на своихъ мстахъ. Лежали тутъ также и газеты и большой портфель съ бумагами и рукописями, которыя свидтельствовали о литературныхъ вкусахъ его или, быть можетъ, профессіи писателя. Но и до нихъ не прикасались уже нсколько дней. Онъ отдался всецло своимъ грустнымъ мыслямъ, своимъ сожалніямъ о прошломъ, то есть занятію безъ сомннія худшему для человка, такъ какъ въ результат было одно отчаяніе. Между тмъ отовсюду доносились разные звуки, казалось, весь домъ съ его многочисленными жильцами дышалъ весельемъ, сверху раздавался пріятный голосокъ молодой двушки, распвавшей рождественскія кантаты, снизу слышались радостные возгласы дтей, по лстниц раздавались шаги то сходившихъ, то подымавшихся людей, весело напвавшихъ или насвистывавшихъ знакомый мотивъ. Весь домъ былъ положительно наполненъ одними счастливцами, весело праздновавшими святки.
Длинное послобденное время, быстро промчавшееся для другихъ, но нескончаемое для него, стало приближаться къ концу. По всему дому загремли чашки, всюду позажглись огни, опустились гардины, начался рождественскій вечеръ съ его обычнымъ веселымъ чаепитьемъ, дтскими играми, оживленной болтовней, счастливыми воспоминаніями. Фриландъ вдругъ почувствовалъ, что больше переносить свое положеніе онъ не въ силахъ. Слишкомъ долгое одиночество, также какъ и продолжительныя физическія страданія, длаютъ самаго сильнаго изъ насъ похожимъ на ребенка, нетерпніе наше доходитъ до такихъ предловъ, что мы готовы закричать: ‘помогите, спасите!’ не зная даже, къ кому бы относился этотъ крикъ.
Онъ позвонилъ, пришла служанка, принеся съ собой на поднос чашку чая и немного хлба и масла, поданные на этотъ разъ еще небрежне обыкновеннаго. Джени, какъ и вс вообще, только и думала что о праздник, умирая отъ нетерпнія поскорй нарядиться и уйти гулять съ ожидавшимъ ее внизу поклонникомъ.
— Что, Люси дома? спросилъ онъ почти робко, боясь выдать себя даже этой грубой крестьянк.
— У Люси, сударь, въ гостяхъ дти, и ей сегодня не до васъ. Они только что вс собрались вокругъ елки.
— Надюсь и вы принимаете участіе въ праздник? спросилъ онъ, стараясь казаться веселымъ.
— До того ли намъ служанкамъ сегодня!— грубо отвтила она,— бготни вдвое, еле вырвешься на минутку, разв вотъ теперь вечеромъ, между чаемъ и ужиномъ. Намъ приходится ожидать втораго дня.
Этотъ легкій намекъ на второй день заставилъ Фриланда тотчасъ же замолчать. Увы, наступитъ утро, эта женщина броситъ на него взглядъ полный ожиданія, но ему нечего будетъ подарить ей.
Какъ только она вышла, онъ быстро вывернулъ вс свои карманы. Неужели онъ ошибся? ему казалось, будто у него еще оставалась гинея, ну — не гинея, то полгинея или хоть шиллингъ. Невозможно допустить, чтобы онъ, Эдвардъ Фриландъ, сынъ благородныхъ родителей, получившій университетское образованіе, жившій въ обществ, могъ дойти до такого положенія! Однако оно было такъ на самомъ дл. Напрасно онъ шарилъ поочередно во всхъ карманахъ, въ стол, въ кошельк и въ ящикахъ — нигд не находилось ни мднаго пенни.
Онъ закрылъ лице руками и, облокотясь на столъ, въ сотый разъ задумался надъ вопросомъ, который постоянно задавалъ себ. Какимъ образомъ онъ, при своихъ связяхъ, своихъ замчательныхъ, даже выдающихся способностяхъ, съ порядочнымъ здоровьемъ, тактомъ и умомъ и конечно полной готовностью трудиться, былъ въ настоящее время, въ цвт лтъ, человкомъ совершенно поконченнымъ, безъ надеждъ и упованій! Да, фактически, онъ былъ совершенно разоренъ, но въ немъ однако оставался слабый проблескъ вры въ самаго себя. Обремененный долгами, оклеветанный врагами, дурно понятый и друзьями, оставленный и забытый обществомъ, онъ находился теперь въ томъ ужасномъ положеніи, когда жизнь становится невыносимой тягостью, а смерть представляется избавленіемъ.
Какъ, въ самомъ дл, онъ довелъ себя до этого! Обвинить себя въ такихъ проступкахъ, въ которыхъ ему было бы трудно сознаться матери или сестр, онъ ршительно не могъ. Никогда онъ не былъ ни пьяницей, ни кутилой, ни игрокомъ, никогда не вращался въ грязныхъ аферахъ и среди продажныхъ женщинъ, онъ только тратилъ и раздавалъ больше, чмъ позволяли ему средства, не задумывался о своемъ настоящемъ и будущемъ, слишкомъ ширился, подражая привычкамъ богатыхъ людей, и вообще относился черезъ чуръ небрежно къ своимъ матеріальнымъ интересамъ, главное же отчего и произошло все зло — онъ слишкомъ надялся на свои силы.
Когда пятнадцать лтъ тому назадъ Эдвардъ Фриландъ выступилъ впервые на литературномъ и артистическомъ поприщ, счастье разомъ улыбнулось ему. На него посыпались со всхъ сторонъ преувеличенныя похвалы неразборчивыхъ поклонниковъ его таланта, въ свт онъ былъ встрченъ съ не меньшимъ успхомъ, чмъ и въ литературномъ и художественномъ мір. Онъ только слышалъ отовсюду одн похвалы и предсказаніе успха. Стоитъ одному кому нибудь признать громко въ насъ талантъ, чтобы и другіе стали вторить. Если найдется критикъ, который заявитъ свту, что имъ найденъ геній, можно почти утверждать, что ему поврятъ.
Когда на дл не оправдались блестящія надежды на таланты Эдварда Фриланда, погибшія при самомъ разцвт, и не отъ холоднаго и враждебнаго отношенія къ нему публики, но скоре вслдствіе слишкомъ ранняго и незаслуженнаго поклоненія — онъ сталъ относиться беззаботно къ своему дарованію, къ образу жизни и къ будущему. Ему вс твердили, что современемъ онъ будетъ непремнно очень богатъ, и онъ вполн поврилъ этому, хуже всего было то, что жизнь онъ велъ сообразно этому счастливому предсказанію, но ничего не длалъ, чтобы оправдать его. И вотъ, мало по малу, вслдствіе всякаго рода безразсудствъ и постоянной безпечности, а главное — крупной ошибки, т. е. черезъ чуръ большой увренности въ самомъ себ, этотъ молодой человкъ довелъ себя до полной гибели.
Первые шаги къ упадку начались съ несчастной привычки жить на счетъ будущаго, то есть, выражаясь проще — длать долги. Огромное состояніе, которое сулилось ему людьми, разсчитывавшими на его таланты, и не думало являться, между тмъ онъ постоянно жилъ на счетъ этого мнимаго состоянія, какъ будто ему предстояло получить дйствительно какое нибудь наслдство, вслдствіе этого кризисъ былъ неминуемъ.
Наступилъ день, когда почти во всхъ кружкахъ, гд Фриландъ когда-то былъ любимцемъ и первымъ человкомъ, можно было услышать слдующій, или приблизительно такой разговоръ.
— Знаете вы новость про этого безумца — Фриланда?
— Нтъ, а что? Правду сказать, въ послднее время все, что онъ писалъ, куда ниже его первыхъ вещей! Я начинаю соглашаться съ газетами, что дйствительно у него очень второстепенный талантъ.
— Во всякомъ случа, дла его въ ужасномъ положеніи. Говорятъ, онъ ухалъ изъ Лондона, оставивъ за собой большіе долги.
— Какая жалость! Мы, значитъ, не увидимъ его на слдующемъ обд?
Среди близкихъ знакомыхъ выраженіе симпатіи шло нсколько дальше.
— Бдный Фриландъ!— говорили они.— Принужденъ разстаться съ Лондономъ, весь въ долгу, здоровье его совсмъ разстроено, а настроеніе, вслдствіе литературныхъ неудачъ, ужасно. Какъ намъ жаль его, бдняка!
Между женщинами онъ встртилъ больше сочувствія, он не порицали его строго, вроятно потому, что даже единственное серьезное столкновеніе, какое онъ имлъ въ жизни, не заходило съ его стороны дальше продолжительнаго ухаживанья за одной изъ нихъ, которую онъ считалъ своимъ лучшимъ другомъ, впрочемъ, вообще женщины охотне сочувствуютъ несчастіямъ мущинъ, нежели ихъ собственный полъ.
Но какъ, при самомъ лучшемъ желаніи, могъ пособить ему этотъ прекрасный другъ? Прелестная, благородная и богатая женщина эта, всегда смотрвшая на него, какъ на своего меньшаго брата и сдлавшая все, отъ нея зависвшее, для того чтобы сохранить натуру его чистой и неиспорченной, послала ему анонимно билетъ въ сто фунтовъ стерлинговъ. Онъ тотчасъ же угадалъ приславшаго, и не смотря на вс ея уговоры и убжденія, наотрзъ отказался отъ помощи.
— Буду стараться выйти изъ борьбы самъ,— сказалъ онъ со слезами стыда и гордости на глазахъ.— Я бы сталъ презирать себя, если бы согласился принять отъ васъ малйшую поддержку. Только не теряйте вры въ меня и этимъ однимъ вы можете дать мн силу и спасти меня.
Она общала все, о чемъ онъ просилъ ее, пожавъ ей крпко руку, онъ выбжалъ изъ дома, который былъ его раемъ и откуда онъ добровольно изгонялъ себя, не сказавъ ничего боле не прощанье. Это было послднимъ появленіемъ Фриланда въ Лондон. Съ тхъ поръ прошло нсколько мсяцевъ, даже боле, почти годъ, но онъ ничмъ еще не усплъ улучшить свое положеніе. Чмъ наполненъ былъ этотъ длинный промежутокъ времени — не могъ бы сказать никто изъ его прежнихъ друзей, и только сотоварищи по несчастью въ состояніи были бы начертить картину его уединенной страдальческой жизни, съ постоянными угрызеньями совсти и позднимъ раскаяніемъ. Трудно себ представить до чего было тяжело ему это раскаяніе, онъ готовъ былъ охотне умереть въ цвт лтъ, нежели продолжать борьбу съ собой.
А боролся онъ мужественно, стараясь неустанно трудиться, не терять надежды, не утрачивать вры въ себя. Отъ сибарита и свтскаго человка не осталось и слда. Онъ научился вести почти спартанское существованіе, совершалъ необходимыя путешествія пшкомъ, надясь поздней бережливостью вознаградить хоть сколько нибудь непростительную расточительность многихъ лтъ.
Самымъ тяжелымъ испытаніемъ для него было то, что всякій серьезный умственный трудъ сдлался для него скучнымъ и стоилъ ему огромнаго напряженія.
Все, что ни создавалъ онъ теперь, было чмъ-то вымученнымъ и, казалось ему, не имвшимъ въ себ ни малйшаго достоинства. Рука, которая владла перомъ и карандашомъ, съ такой силой и легкостью, двигалась теперь медленно и тяжело, казалось, блескъ юнаго вдохновенія, первобытное творчество, прежній энтузіазмъ — все покинуло его навки, и не одинъ разъ, какъ у Іова, изъ самой глубины души его вырывался крикъ отчаянія и воззванія къ прежнимъ своимъ друзьямъ: — О, друзья! сжальтесь надо мною, помогите, помогите!— Да, если прежніе друзья и поклонники его отрекутся теперь отъ него и не признаютъ боле его способностей и трудовъ, что останется ему боле, какъ не погибнуть въ борьб и умереть одинокимъ, обезчещеннымъ человкомъ!
Праздничное рождественское время повліяло на него какимъ-то особенно подавляющимъ образомъ, изгнавъ изъ его сердца остатокъ веселости и энергіи, помогавшій ему влачить существованіе. Художникъ и поэтъ были въ немъ неразлучны. Если онъ не могъ писать, не зачмъ ему было брать въ руки кисти и палитру. Два, три примра служили явнымъ доказательствомъ этому и объяснялись тмъ простымъ фактомъ, что въ дни упадка нравственной силы, онъ, какъ въ поэзіи, такъ и въ живописи, слишкомъ всецло отражалъ самого себя и свое безъисходное горе. ‘Счастье оплодотворяетъ мысль, горе родитъ ее’, сказалъ поэтъ, но на долю бднаго Фриланда въ послднее время выпало одно голое и безсильное горе.
Рой грустныхъ мыслей мелькалъ въ его голов въ этотъ рождественскій вечеръ, и онъ невольно спрашивалъ себя, былъ ли на всемъ земномъ шар человкъ несчастне его. Въ этотъ вечеръ ему пришлось пить чай въ полномъ одиночеств, такъ какъ онъ былъ лишенъ присутствія единственнаго существа, которое служило ему утшеніемъ въ его гор — миленькой, блокурой двочки Люси, о которой онъ только что спрашивалъ у служанки. Люси была дочь хозяина дома, знакомая со всми жильцами, и общая фаворитка, вовсе не вслдствіе особенной красоты или ума, но въ силу той прелести, какую представляетъ вообще ребенокъ. Въ дтяхъ есть та особенность, присущая именно ихъ возрасту, что они могутъ любить не только тхъ, кто молодъ, привлекателенъ и веселъ, но и тхъ, кто старъ, некрасивъ и грустенъ. Маленькій ребенокъ также охотно обниметъ своими нжными рученками высохшую шею старой женщины, какъ молодой свжій плющъ обовьется своими усиками вокругъ шероховатой коры дуба-ветерана. Дтство иметъ въ самомъ себ столько счастья и радости, что охотно длится улыбками, ласками и рзвостью со старостью и безобразіемъ.
Маленькая Люси имла обыкновеніе приходить въ то время, когда Фриландъ пилъ чай и, ставъ подл него у камина, пть ему псенки или, что ей нравилось еще больше, говорить на память стишки и басни. Ему же доставляло наслажденіе слушать этотъ дтскій лепетъ и тоненькій голосокъ, смотрть въ эти большіе, невинные голубые глазки, любоваться кошачьей граціей ея маленькихъ ручекъ и ножекъ, рдко остававшихся спокойными. Ей было семь лтъ, каждый разъ, какъ Фриланду удавалось приберечь шестипенсовую монету, что, увы, случалось все рже и рже, онъ тратилъ ее на покупку игрушки или чего нибудь сладкаго для своей любимицы. Неужели, думалъ онъ съ горькой улыбкой, онъ лишится расположенія Люси, если не будетъ боле въ состояніи баловать ее?
Въ послднее время онъ дошелъ не только до полнаго безденежья, но, что было еще хуже, оставался долженъ за квартиру и столъ, тогда какъ впереди не предвидлось никакаго полученія. До сихъ поръ онъ строго держался правила уплачивать своимъ заработкомъ долги, оставляя себ незначительную часть денегъ на самое необходимое. Въ настоящую же минуту кошелекъ его совершенно пустъ, и нечмъ его пополнить. До тхъ поръ, пока онъ снова не будетъ въ состояніи писать или рисовать, онъ принужденъ жить на чужой счетъ, если только стоило вообще жить.
Зачмъ, собственно говоря, ему жить? Къ чему? Снова выросъ передъ нимъ этотъ неотступный, преслдовавшій его всюду вопросъ. Столько уже разъ задавалъ онъ его себ въ тяжелыя минуты жизни, когда оставался лицемъ къ лицу со своимъ горемъ — и все чаще и чаще отвчалъ себ отрицательно. Но никогда до сихъ поръ не было причины боле уважительной для того, чтобы ршиться стряхнуть съ себя ношу, ставшую не подъ силу. Если онъ не въ состояніи былъ работать, значитъ, онъ не могъ существовать иначе, какъ на счетъ благотворительности, неужели же согласиться на это было бы достойне и считалось бы меньшей трусостью, нежели отказаться отъ дальнйшей борьбы.
Онъ усплъ заплатить крупную часть долга своимъ кредиторамъ и вообще честно отнесся къ своему разоренію, сдлавъ все возможное для того, чтобы выйти изъ затрудненія. Но теперь, когда онъ видлъ себя обезоруженнымъ среди самаго разгара борьбы, неужели же ему не простили бы великодушно его бгства? Съ потерей способности работать для него было потеряно все. Не лучше ли же умереть, чмъ навязать заботу о себ обществу и свту?
Разршеніе задачи въ данную минуту казалось такимъ легкимъ, естественнымъ. Волны высоко вздымались на мор, ночь наступала темная, нигд не видно ни души. Не одинъ здоровый и счастливый человкъ лишился здсь жизни, неосторожно бродя во время прилива по утесу, онъ же такъ часто пускался въ ночныя странствованія, что на его счетъ не могло бы явиться ни малйшаго подозрнія въ желаніи покончить самоубійствомъ.
Только ему незачмъ было даже отправляться на утесъ и ждать прилива, короче было дойти до конца набережной, уединеннаго романическаго мстчка, гд днемъ виднлась огромная надпись ‘Опасно’, отпечатанная крупными красными буквами, и предупреждавшая пшеходовъ, что не слдовало подходить слишкомъ близко. Могло ли быть что нибудь легче, какъ взобраться туда и оступиться въ темнот!
Онъ подошелъ къ окну и взглянулъ. Бушующее море съ шумомъ разбивалось о набережную, лишь на мгновеніе разгоняя блыми сверкающими линіями набгавшихъ волнъ царствовавшую на ней тьму. Никогда еще могучій ревъ разволновавшейся стихіи не производилъ на него такаго сильнаго и чарующаго впечатлнія. Громкими голосами эти волны, казалось, призывали его, манили его къ себ въ объятія, общая вчный покой.
Онъ продолжалъ всматриваться и вслушиваться, пока смыслъ какъ бы говорившаго съ нимъ моря не показался ему вполн яснымъ, и мозгомъ его не овладла быстро созрвшая въ немъ идея. Колни его задрожали, сердце сильно забилось въ груди.
Чего искалъ онъ, какъ не покоя? Гд же могъ онъ найти его какъ не тамъ, въ призывавшемъ его мор? То, чего не хотятъ дать ему люди и судьба, сулятъ ему сострадательныя волны, такъ и зовущія его къ себ и только ожидающія его прихода, чтобы дружно укачать его и усыпить навки. Что до того Богу, міру, солнцу, всей цвтущей природ, если одно безполезное, ненужное никому существованіе прекратится не много раньше времени? Неужели Богъ, который одинъ вдаетъ всю глубину его отчаянія, не проститъ его? Неужели не простятъ друзья? Конечно да, быть можетъ, они даже пожалютъ о той строгости, съ какой судили его. Не простятъ ли ему вс вообще, хотя бы изъ одной благодарности за избавленіе отъ заботы о лишнемъ человк?
Но можетъ ли онъ самъ извинить себя? Онъ передумалъ все это, стоя, прислонясь горячимъ лбомъ къ оконной рам и перебирая свою прошлую жизнь. Не очень-то любезно обошлись съ нимъ люди, стоило ли продолжать возиться съ собой? Кажется, онъ сдлалъ все возможное, чтобы загладить свои прежнія ошибки, но это не послужило ни къ чему. Враждебное отношеніе его къ людямъ и людей къ нему осталось такимъ же. Пусть же конецъ его послужитъ къ обвиненію человчества въ несправедливости и холодности, его же самого онъ вроятно ничмъ не унизитъ.
— Иду, иду!— проговорилъ онъ наконецъ,— я послушаюсь голоса, который зоветъ меня уже такъ давно. Сейчасъ иду!
Твердо ршивъ не колебаться и не медлить доле, онъ зажегъ свчу и принялся за послднія распоряженія. Не много времени и труда потребовалось на это. Писать прощальныя письма и составлять завщанія ему было незачмъ, онъ хотлъ только какъ можно лучше скрыть истину и удалить всякое подозрніе, а также позаботиться, чтобы семья Люси не потеряла того, что онъ былъ ей долженъ.
Бросивъ въ огонь нсколько писемъ, онъ снялъ съ себя часы — этого врнаго друга, съ которымъ не позволялъ себ разставаться даже въ минуты самой большой крайности и положилъ ихъ на камин, съ довольнымъ чувствомъ сознанія, что они почти вполн уплатятъ его небольшой долгъ.
Потомъ онъ сталъ пересматривать свои книги, съ тмъ, чтобы въ какой нибудь изъ нихъ написать имя своего прекраснаго, великодушнаго друга, эти книги конечно когда нибудь пріобртутся ею, и увидя свое имя, она прольетъ слезу умиленія и прощенія, а быть можетъ, и боле… слезу, вызванную нжнымъ воспоминаніемъ о миновавшей любви. Число этихъ врныхъ друзей его уменьшилось до двадцати или и того мене сильно потертыхъ карманныхъ изданій, въ обществ которыхъ онъ почти неразлучно жилъ въ послднее время и которыя сдлались ему до того дороги, что горячія слезы брызнули у него изъ глазъ, когда онъ сталъ прощаться съ ними. Ни одно не казалось ему боле подходящимъ для загробнаго подарка той, которую онъ боготворилъ до послдней минуты, какъ миніатюрный томикъ поэмъ Шиллера. Изъ всхъ поэтовъ на свт, Шиллеръ боле всхъ былъ поэтомъ скорби, и мста, подчеркнутыя имъ въ разныхъ его стихотвореніяхъ, могли живо напомнить ей о друг и его стремленіяхъ къ боле достойной жизни, хотя они, увы, такъ и оставались только стремленіями…
Дрожащей рукой и ослпленный слезами, искажавшими передъ нимъ буквы, онъ написалъ изящное имя: ‘Ирена’, прибавивъ подъ нимъ число, годъ и слово ‘прости’.
Теперь эта женщина была также далеко отъ него, какъ небо отъ земли, она вращалась въ блестящемъ кругу, въ которомъ являлась для всхъ руководящей звздой радости и счастья, но недавно еще, смло и со всей своей искренностью она одна изъ всхъ высказывала ему правду и сожалла, что онъ пошелъ по ложной дорог.
Мысленно, пока память о ней еще не угасла въ немъ навки вмст съ жизнью, онъ осыпалъ имя ее благословеніями.
Тяжело вздохнувъ и нсколько разъ прильнувъ губами къ исписанному имъ мсту въ книг, онъ отложилъ ее всторону. Затмъ, казалось, не оставалось длать ничего боле.
Неужели въ самомъ дл онъ окончательно ршился на этотъ поступокъ? задалъ онъ себ вопросъ прежде, нежели взяться за ручку двери. Могъ ли онъ согласовать со своею совстью ршимость покончить со своимъ существованіемъ? Могъ ли онъ отнять у себя въ послдній разъ возможность искупленія, обновленія, возрожденія — то есть отнять жизнь? Въ отвтъ сердце его ршительно подсказывало ему ‘да’. Онъ былъ оставленъ и забытъ всми, кто зналъ его въ молодости и въ довольств. Тотъ самый свтъ, который когда то былъ у его ногъ, теперь презиралъ его. Никому онъ не нуженъ, никому не прійдется плакать и горевать о немъ. Ему не оставалось ничего лучше, какъ умереть.
Онъ загасилъ свчу, открылъ дверь и сталъ спускаться по лстниц, шатаясь, какъ слпой, и не смотря ни направо, ни налво, а только подвигаясь впередъ, подталкиваемый своимъ страшнымъ намреніемъ и съ твердой ршимостью умереть теперь, когда это казалось такъ легко!
Но въ ту самую минуту, какъ онъ открылъ входную дверь, въ которую ворвался тотчасъ же сильный порывъ втра съ дождемъ, и глазамъ его представилось черное, беззвздное небо и черное бурное море, съ блой свтящейся точкой маяка — снизу донесся къ нему тоненькій голосокъ, звавшій его по имени… И прежде, чмъ онъ усплъ уйти, пара нжныхъ ручекъ обвились кругомъ его шеи, и беззаботное прелестное личико прижалось къ его лицу.
Это была Люси, но не Люси буднихъ дней въ своемъ ситцевомъ плать, толстыхъ, подбитыхъ гвоздями башмакахъ и голландскомъ передник, а праздничная, рождественская Люси, съ цвтами въ золотистыхъ волосахъ, въ бломъ платьец и въ красныхъ, какъ въ сказк, башмакахъ.
Какъ мы уже раньше говорили, двочка эта вовсе не была необыкновеннымъ ребенкомъ, она представляла собой не больше, какъ милое семилтнее дитя, съ удивленными голубыми глазами, съ присущей ребенку ласковостью и игривостью, подсказанной ей къ тому же доврчивою привязанностью неиспорченнаго сердца.
— Мистеръ Фриландъ,— проговорила она, притягивая его къ себ,— сколько у меня подарковъ сегодня! А вотъ посмотрите, есть у меня что-то и для васъ отъ меня и мамы. Неужели вамъ не понравится эта штучка для вытиранья перьевъ? Какъ вы думаете, нужно вамъ за нее разцловать меня?
Онъ молча нсколько разъ поцловалъ двочку и хотлъ удалиться, но она не отставала отъ него, усердно выворачивала свой карманы, поочереди показывая ему только что полученные подарки и требуя, чтобы онъ восхищался ими.
— А завтра я постараюсь проснуться какъ можно раньше, чтобы поскоре увидть, что въ чулк, въ прошломъ году онъ былъ полнешенекъ! Какъ вы думаете, будетъ онъ такой же полный и ныньче?
— Боюсь, что отъ меня вы на этотъ разъ не найдете ничего, сказалъ онъ съ грустной улыбкой.
— Но можетъ быть, для меня вы найдете что нибудь, если не въ ныншнемъ, такъ въ будущемъ году,— отвтила она, весело расхохотавшись.— Но что это, зачмъ вы въ шляп? Не думаете же вы идти гулять въ такую погоду?
— Мн непремнно нужно выйти, моя крошка, не задерживай меня. Покойной ночи, сказалъ онъ, все еще твердо увренный въ своей ршимости.
— Нтъ, нтъ, вамъ совсмъ не зачмъ идти!— настаивала она, хватая своими сильными рученками его за платье.— Я не пущу васъ, ни за что не пущу.
— Но мн необходимо идти сказалъ онъ.
— Совсмъ нтъ, вы должны пойти со мной наверхъ и вмсто гулянья по дождю, ссть къ огоньку! прибавила она, шаля и вертясь около него и таща его обратно въ его одинокую комнату, гд, побывъ съ нимъ немного и продолжая ласкаться, она и оставила его.
Онъ закрылъ лице руками, и вдругъ ему показалось, что смерть дйствительно страшное дло. Онъ не могъ допустить, чтобы подобный конецъ его исторіи бросилъ первую мрачную тнь на счастливую жизнь этого беззаботнаго ребенка, чтобы воспоминаніе о немъ сдлалось предметомъ ужаса для этого, любившаго его, маленькаго существа, чтобы эти вопрошающіе голубые глазки стали напрасно искать причины мрачной тайны его смерти. Дти скоро забываютъ о друзьяхъ, и когда его не станетъ, Люси также вроятно очень скоро перестанетъ о немъ думать. Но если онъ исполнитъ это свое дло, то останется нчто такое, чего она не въ состояніи будетъ никогда забыть, и что-то тяжелое и таинственное, такое, чего никто не объяснитъ ей, будетъ связано съ нимъ въ ея воспоминаніи. Часто, цлыми часами она играла одна на взморь, веселясь какъ птичка или молодой котенокъ, а тутъ вдругъ его трагическій конецъ черной тучей налетитъ на это мсто тихой радости и дтскаго веселья, сдлавъ до той поры безоблачную и лучезарную жизнь мрачной, полной ужаса загадкой.
Все это на самомъ дл могло быть однимъ предположеніемъ и сантиментальностью, Люси могла услышать о его участи стороной и не обратить на то никакаго вниманія, такъ что ни одинъ изъ ужасовъ его больной фантазіи не коснулся бы до нея. Тмъ не мене, въ томъ состояніи нравственнаго упадка, въ какомъ онъ находился, ему, одинокому, безъ друзей и поддержки, казалось, что добровольная смерть его должна будетъ не мало уменьшить радостныя надежды другихъ, подорвать колеблющіяся врованія слабыхъ и усилить ихъ отчаяніе, прибавивъ еще одну каплю въ океан неизбжныхъ и неисправимыхъ человческихъ страданій. Нтъ, если оно такъ, то онъ обязанъ остановиться.
Цлые часы онъ провелъ въ страшной борьб съ собою. Онъ не могъ доле убждать себя, что имлъ право распорядиться своей жизнію, и упавъ на колни въ восторженномъ прилив мольбы и благодарности къ Богу, воскликнулъ нсколько разъ:
‘Не введи насъ во искушеніе и избави насъ отъ лукаваго.’
Прошло десять лтъ и вотъ снова передъ Фриландомъ та же веселая картина кануна Рождества, съ иными только чувствами онъ смотритъ на нее.
Онъ пріхалъ на берегъ моря на короткое время для отдыха, и о мрачныхъ мысляхъ и страшныхъ замыслахъ не было и помину: теперь онъ былъ окруженъ нжной привязанностью и семейными радостями.
Наружно онъ очень измнился въ свою пользу и сталъ какъ бы на нсколько лтъ моложе, перемна, эта была еще замтне въ его настроеніи: довольство самимъ собою и увренность виднлись теперь во всей его фигур, даже въ томъ, какъ онъ былъ одтъ, потому что платье безспорно отражаетъ на себ душевное состояніе человка.
Видимо, если можно такъ выразиться, колесо повернулось у его фортуны, и Фриландъ былъ теперь во всякомъ случа если не счастливцемъ, то человкомъ, вполн довольнымъ своей судьбой. Бытъ можетъ, не въ его натур было умть радоваться, но онъ хорошо сознавалъ, что онъ достигъ пристани отъ худшихъ невзгодъ въ жизни, и достигъ ея одинъ, безъ посторонней помощи. Въ этомъ и состояла разгадка его довольства и счастливой перемны. Ему удалось не только побдить неблагосклонность къ себ судьбы, но также восторжествовать надъ угрюмостью, апатіей, безпечностью и вчно мрачнымъ настроеніемъ, въ какомъ онъ провелъ вс лучшіе годы своей жизни. Теперь ужъ онъ былъ немолодъ, и когда ему случалось заглядывать въ свое прошлое, то однимъ изъ самыхъ жестокихъ сожалній являлось сознаніе о напрасно потерянномъ времени. Вс эти годы, полные несчастій, происшедшихъ, какъ онъ самъ ясно понималъ, по его собственной вин, никогда не могли быть вознаграждены. За свои ошибки имъ была вынесена достойная кара, и эта кара состояла главнымъ образомъ въ утраченной разъ навсегда, въ самую лучшую пору его жизни, умственной сил.
И въ ту минуту, когда Фриландъ въ этотъ ясный зимній день стоялъ, любуясь, на то самое море, которое десять лтъ тому назадъ было свидтелемъ страшныхъ, мучительныхъ дней въ его существованіи — взоръ его блисталъ радостью, но съ тмъ оттнкомъ грусти, который некогда не покидалъ его.
Но вотъ, въ то самое время, какъ онъ продолжалъ стоять, погруженный въ глубокое раздумье, къ нему подкралась маленькая блокурая и голубоглазая двочка, живой его портретъ.
— Знаешь ли,— сказалъ онъ, сажая ребенка къ себ на колни и цлуя ее снжностью не только отца, но и влюбленнаго,— знаешь ли ты, Ирена, какой сегодня великій для насъ съ тобой день? Сегодня къ намъ прізжаетъ твоя чудная крестная мама, о которой ты столько слышала отъ твоего папы.
— Но папа!— воскликнула двочка,— есть еще другой, кого я бы хотла видть даже больше крестной. Неужели нельзя отыскать маленькую Люси? Ты также столько разсказывалъ мн о ней, о твоемъ маленькомъ друг! Какъ бы мн хотлось поиграть съ ней!
Фриландъ улыбнулся.
— Все равно, если бы мы и отыскали ее, ты не нашла бы маленькой Люси,— сказалъ онъ, лаская ребенка.— Когда она была другомъ твоего папы, то была такихъ же лтъ, какъ и ты, Ирена, но съ тхъ поръ прошло вдь десять лтъ. Она должна быть теперь такая же большая, какъ тетя Эмма.
— Неужели непремнно вс ростутъ, да еще такъ скоро!— нетерпливо воскликнула маленькая Ирена. Но тутъ же, расхохотавшись своимъ собственнымъ словамъ, прибавила:— Все равно, папа, мы должны отыскать Люси.
— Люди безпрестанно смняются одни другими, и часто приходится имть друзей, съ которыми никогда не видишься, милая Ирена. Я уже не разъ пробовалъ отыскать Люси, но ея родители давнымъ давно ухали, и никто не знаетъ куда. Найти ее намъ не легче, какъ тотъ камешекъ, съ которымъ ты играла вчера на берегу.
Въ эту самую минуту къ нимъ подошла молодая миловидная женщина и положила двочк въ руку шестипенсовую монету. Это была Мэри Фриландъ, которой, среди приготовленій къ пріему гостьи своего мужа, нкогда было любоваться видомъ на море.
— Бги скоре, Ирена, и купи цвтовъ у двушки, которая продаетъ ихъ у нашей двери. Намъ нужно убрать хорошенько столъ цвтами,— сказала она.— Если наша гостья прідетъ раньше, чмъ я буду готова, ты ужъ встртишь ее самъ, Эдвардъ? Ты сказалъ мн, чтобы я хорошенько пріодлась, надла мое лучшее платье? Зачмъ только, я право не пойму.
Въ словахъ ея слышался легкій оттнокъ шаловливой ревности, Мэри, хотя и обожала своего мужа, но всегда съ любопытствомъ заглядывала въ его прошлую жизнь, которая оставалась для нея загадкой и ничего не имла общаго съ ея собственной жизнью. Когда онъ женился на ней, ему было за пятьдесятъ, ей же всего двадцать два, и хотя между ними существовало полное согласіе, но она чувствовала, что никогда не будетъ въ состояніи разгадать его такъ, какъ онъ разгадалъ ее. Напримръ, хоть бы взять эту самую ихъ гостью! Къ чему столько приготовленій и заботъ по случаю ея прізда?
— Да, наднь твое лучшее платье!— отвтилъ, улыбаясь, Фриландъ.— И не забудь также и золотыя украшенья! Эта женщина была моимъ лучшимъ, самымъ дорогимъ другомъ. Когда нибудь я все разскажу теб о ней.
Молодая женщина пошла къ себ наверхъ, оставивъ Фриланда мечтать на свобод:
Неужели это не сонъ? Неужели эта милая, хорошенькая Мэри его жена? Это прелестное дитя также его? Забота объ этихъ двухъ беззащитныхъ существахъ длала ихъ такими для него дорогими! Для матери онъ былъ если и не настоящей крпостью, то во всякомъ случа надежной опорой и пристанищемъ, что же касается до ребенка, то для него онъ составлялъ все: кормильца, воспитателя и добраго ангела.
Заглянувъ мысленно въ ту бездну отчаянія, въ какую онъ былъ погруженъ десять лтъ тому назадъ и сравнивъ со своимъ яснымъ каждодневнымъ существованіемъ теперь, онъ почувствовалъ, какъ благодарныя слезы выступили у него на глазахъ и на умъ его невольно пришли слова поэта.
‘И кто она, скажите, не Радость ли святая,
Что въ спутники избрала лучъ солнца золотой,
И неразлучна съ нимъ, вдоль по лугамъ порхая,
Межъ тмъ какъ голосъ Вры, свободный и живой,
Несется сладко съ неба, полямъ, холмамъ вщая:
Пусть слабый здсь трепещетъ, пусть злой силенъ и смлъ,
Но на земл, о люди, прекрасенъ вашъ удлъ!’
Перебравъ мысленно т годы, которые отдляли ужасный періодъ отчаянія и униженія отъ его настоящаго состоянія спокойствія и тихаго счастья, онъ пришелъ къ заключенію, что только своимъ стараніямъ онъ обязанъ этой перемн судьбы.
Теперь онъ увренъ что и впередъ всегда такъ будетъ.
Искупленіе его было результатомъ скромныхъ начинаній. Прежде всего спасло его сердце, затмъ — ршимость быть скромнымъ и довольствоваться малымъ, не считать для себя недостойнымъ никакой трудъ, который давалъ возможность существовать и честно смотрть людямъ въ глаза. Такимъ образомъ довольствуясь вначал ничтожнымъ заработкомъ, доставлявшимъ ему пищу и кровъ, онъ поздне вернулъ себ энергію и увренность въ своихъ силахъ.
Онъ принялся тогда за работу не изъ-за вознагражденія, а изъ любви къ длу, и постепенно снова пріобрлъ себ, если не славу и состояніе, то почтенное мсто въ числ тружениковъ и достаточное обезпеченіе.
А затмъ пришла любовь — тихая, безмятежная, и такая же безмятежная семейная жизнь человка, бросившаго навсегда якорь.
И дружба, повидимому измнившая ему, хотя на дл оно и не было такъ, снова сдлалась доступнымъ для него чувствомъ, такъ какъ ничего не требовалъ онъ отъ нея теперь, кром симпатіи и услужливости, естественной между сочувствующими другъ другу людьми.
Чего не доставало теперь ему такаго, чего бы онъ могъ желать? Его окружало спокойствіе, и оно было также у него и въ душ. Надежды, не слишкомъ требовательныя, почти вс сбылись, и карьера его если не была изъ блестящихъ, то во всякомъ, случа ограждала его отъ серьезныхъ заботъ и дрожанья надъ всякой копйкой. Ему оставалось дйствительно только радоваться и быть довольнымъ.
Мечты его прервало появленіе Мэри, шедшей въ сопровожденіи ихъ прекрасной гостьи, которую она вела за руку, въ то время, какъ за ними слдовала маленькая Ирена, не приходившая въ себя отъ удивленія и восторга. Никогда не случалось ей видть такое чудное явленіе и такую граціозную и, при всей своей безъискуственности, роскошно одтую особу, какъ ея крестная.
Эта старшая Ирена была уже не молода, но какое вліяніе могутъ имть годы на истинную красоту? Улыбка, взглядъ, отраженіе душевной доброты оставались все т же, хоть и изчезли нжность цвта лица и тонкость очертаній.
Безъ сомннія, гостья Фриланда казалась еще прекрасне, чмъ была на самомъ дл, отъ своего изящнаго наряда, на ней было богатое бархатное платье, роскошное украшеніе на груди и горностаевая накидка, придававшая особенное величіе ея стройной фигур. Но блескъ ея наряда, производившій на минуту ослпляющее впечатлніе, тотчасъ же забывался, и все вниманіе приковывали къ себ грація и общее обаяніе этой царственной личности, обладавшей при этомъ прелестнйшей улыбкой на свт — улыбкой, заключавшей въ себ цлый міръ блаженства.
— Пойдемъ помогать мам хозяйничать, прошептала Мэри на ухо двочк, посл того какъ произошелъ первый обмнъ привтствій. Она инстинктивно чувствовала, что у Фриланда могла быть потребность сказать своей гость нсколько такихъ словъ, которыхъ не должна была слышать даже жена.
— Какъ мало вы измнились!— было первой фразой Фриланда, смотрвшаго съ восхищеніемъ на своего, все еще прекраснаго, друга.— А я-то ужъ совсмъ старикъ, такимъ по крайней мр я чувствую себя.
Гостья разсмялась въ отвтъ.
— Если вы старикъ, то и я должна быть старухой. Мы съ вами одного поколнія,— сказала она.— Но въ моихъ глазахъ вы остались такимъ же, какимъ были прежде.
— Это можетъ служить мн нкоторымъ утшеніемъ, сказалъ Фриландъ.— Затмъ онъ прибавилъ, быстро перемнивъ разговоръ, такъ какъ ему непремнно хотлось сказать ей одну вещь: — А также большимъ для меня утшеніемъ то, что если я и измнился, то измненіе къ лучшему. Но вы, вы по крайней мр врили въ меня…
— Конечно, потому что не смотря на то, что вы длали и говорили, я знала что вы сами не утратили въ себя вры,— отвтила она.— Каждый изъ насъ долженъ быть бойцемъ за свое собственное существованіе.
— Это врно,— сказалъ онъ.— Въ извстномъ отношеніи человкъ долженъ прежде всего думать о себ и ни на кого не надяться. Я почерпнулъ эту мораль изъ всего, перенесеннаго мною за многіе годы неудачъ.
Съ минуту она молчала, затмъ, слегка покраснвъ и оживившись, сказала:
— Будь это иначе, не могло бы существовать на земл и дружбы. Признайтесь мн откровенно, не правда ли, было время, когда вы очень дурно думали обо мн? Но поврьте, отдай я вамъ половину моего состоянія въ то время, когда вы дошли до крайности, вы бы въ настоящее время ненавидли меня.
— Ненавидлъ! Никогда! воскликнулъ Фриландъ.
— Вы бы во всякомъ случа никогда не дожили до такаго славнаго дня, какъ ныншній,— прибавила она. Затмъ, протянувъ ему руку, сказала.— Я смотрю на васъ теперь какъ побдительница!
Они крпко пожали другъ другу руки, и голосомъ, дрожавшимъ отъ сильнаго волненія, Фриландъ сказалъ:
— Увряю васъ честью, что никогда въ глубин моей души я не обвинялъ васъ въ безсердечіи. Вы только остались врны себ. Друзьями своими вы не могли считать людей слабыхъ и недостойныхъ. Мое же паденіе происходило отъ слабости и безхарактерности.
Что за веселый, чудный день! Маленькая Ирена никогда въ жизни не забудетъ его. Ихъ прекрасная гостья, угощеніе, приготовленное по случаю ея прізда, прелестные подарки, которые она привезла ей, веселое настроеніе папы, радость мамы, катанье въ экипаж по окрестностямъ, масса цвтовъ, разставленныхъ по столамъ, оживленные разговоры за вечернимъ чаемъ! Трудно было бы отвтить даже, кто больше всхъ вынесъ удовольствія, и когда Мэри стала укладывать маленькую Ирену спать, уговаривая двочку успокоиться, снова слова поэта пришли Фриланду на умъ.
Пусть слабый здсь трепещетъ, пусть злой силенъ и смлъ,
Но на земл, о люди, прекрасенъ вашъ удлъ!