Два врача.
Разсказъ.
Два врача.
Разсказъ.
——
Д. Айзманъ.
‘Современникъ’. Кн. II, 1913 г.
Два врача, Айзман Давид Яковлевич, Год: 1913
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Страданя женщины длались невыносимыми.
Налившееся кровью лицо было перекошено, зубы сильно стискивались, и слышенъ былъ ихъ продолжительный тяжкй скрежетъ. Время отъ времени квартирка оглашалась криками, такими пронзительными, что за стнами сосди вздрагивали и покачивали головами.
Самымъ тяжелымъ во всемъ этомъ было то, что облегчить или сократить муки нельзя было ничмъ. Положене ребенка было неправильно, собственными усилями женщина родить не могла, а моментъ докторскаго вмшательства еще не наступилъ… Время уходило, и дло нисколько не подвигалось.
Докторъ Зарчный, статный, цвтущй блондинъ съ нжно-голубыми глазами, акушеръ еще молодой и недостаточно опытный, сталъ терять самообладане… Онъ вышелъ въ сни, гд сидлъ мужъ роженицы, пароходный буфетчикъ, и предложилъ ему послать за докторомъ Мукосемъ.
— Положене очень трудное,— объяснилъ Зарчный:— необходимо посовтоваться съ боле опытнымъ акушеромъ.
Когда за Мукосемъ послали, у Зарчнаго отлегло отъ сердца. Онъ сидлъ въ ‘зальц’, небольшой и низенькой комнат, гд по случаю родовъ хозяйки все теперь было вверхъ дномъ, и, прислушиваясь къ нсколько притихшимъ стонамъ роженицы, думалъ о томъ, какое это тяжелое, отвтственное и мало благодарное дло — професся врача…
Ночь, четвертый часъ, старенькй Мукосй спитъ, отдыхаетъ посл долгаго трудового дня, а вдругъ звонокъ,— пожалуйте!.. Тащись по морозу, въ мятель, чортъ знаетъ куда, на Замостье, волнуйся, гори, работай… Спать приходится чуть не одтымъ и, какъ пожарному солдату, всегда надо быть на чеку… А въ обществ и въ печати на врача смотрятъ косо, обвиняютъ его въ жадности, въ сребролюби, въ затягивани болзни… Объ акушерахъ же вдобавокъ еще сплетничаютъ, говорятъ, что у нихъ амуры съ пацентками… Гадость какая! До амуровъ-ли здсь?.. Сидишь цлую ночь, глазъ не сомкнешь, у самого отъ волненя и тревоги перебои длаются. А дома жена волнуется и не спитъ. Вдь наврное не спитъ теперь Врушка, безпокоится за меня, бдняжка…
Отъ внезапно раздавшагося остраго крика роженицы Зарчный привсталъ. На румяномъ лиц его легла болзненная гримаса.
— Вотъ такую музыку слушать цлую ночь напролетъ,— тоже вдь удовольстве… Не будь любви къ человку и къ наук, какой-бы олухъ ползъ въ акушеры… Да..
Зарчный обвелъ глазами грязноватыя, низенькя стны, некрашенный полъ, заплатанныя ситцевыя занавски на окнахъ и гипсовую кошку съ отбитымъ носомъ, стоявшую на дряхломъ комод.
— ‘Сребролюбе’… Много тутъ получишь за свою работу…
Онъ взялъ гипсовую кошку въ руки, внимательно оглядлъ ее, потомъ поставилъ на мсто.
— Ну, вчера то я, положимъ, у жены директора кредитки принималъ. Тамъ, дйствительно, мзда немалая. И вообще, чортъ возьми, иду, кажется, въ гору и завоевываю богатую практику. Годика черезъ два-три, пожалуй, сдлаюсь первымъ акушеромъ въ город. Но вдь, во-первыхъ, это еще пока въ мечтаняхъ, а во-вторыхъ, работать все-таки приходится тяжко, и очень часто въ условяхъ самыхъ мучительныхъ… Вдь здсь что? Здсь сравнительно еще богачи. А когда поволокутъ тебя къ нищет, къ голякамъ, въ, трущобу какую-нибудь… Грязь, вонь, роженица въ бан сто лтъ не была, нтъ въ квартир простыни, нтъ на сулему, на вату, и хоть свои деньги выкладывай на все это… Да… А потомъ еще возьметъ какой-нибудь экривенъ поостре да въ фельетонъ тебя, чорта!! И подъ орхъ, и подъ ясень, и подъ палестинскй кедръ раздлаетъ. Алчные, молъ, врачи, жадные, безсердечные, гуманности у нихъ нтъ, души нтъ… Вотъ дьяволъ!.. А ты то самъ, Щедринъ Ювеналовичъ, ты статеечки свои, или тамъ разсказы, безвозмездно пишешь?.. Ага, то-то… Но если ты врачъ, то ты ближняго люби, люби его до седьмого поту и приноси себя въ жертву каждый день оптомъ и по мелочи. Это отъ тебя требуется всми. Да… А впрочемъ, чего это я адвокатствовать сталъ?— прервалъ вдругъ свои размышленя Зарчный.— Вдь и то сказать: превеликая скотина докторъ Смарагдовъ, напримръ. И его лечебница съ постоянными кроватями есть ни что иное какъ постоянный грабительскй притонъ…
Роженица стонала теперь тихо, протяжно. Опытное ухо Зарчнаго отличало въ ея стон т особенные, спецальные оттнки, которые говорятъ не столько о боли даннаго момента, сколько о страх грядущихъ мученй.
—А какой опасности подвергаешь иной разъ свое здоровье изъ-за пацентовъ,— вспомнилъ вдругъ докторъ. И брови его нахмурились.— Вотъ и эта роженица… Гд-бы могла она захватить эту свою штуку?.. И знаетъ-ли мужъ?..
Съ хмурымъ встревоженнымъ лицомъ Зарчный сталъ ходить по зальцу. Комната была небольшая, мебель стояла въ безпорядк, и шагать приходилось не по прямой лини, а по зигзагамъ. Зарчный то и дло зацплялся за стулъ, за комодъ. Съ потолка спускалась лампа, она распространяла сильный запахъ керосина и копоти, а свта отъ нея было мало, и въ комнат царилъ унылый сумракъ.
Въ безмолви ночи скоро послышалось звякане бубенчиковъ. Подъзжали сани. Зарчный вошелъ къ рожениц, наскоро вновь осмотрлъ ее, затмъ вышелъ въ сни.
Невысокаго роста человкъ, лтъ пятидесяти пяти, въ шуб съ потертымъ воротникомъ и въ большой ‘поповской’ шапк ‘подъ бобръ’, согнувъ спину и держась руками за высокую кадку, снималъ калоши… Это и былъ хирургъ и акушеръ Мукосй, старый земскй врачъ. Лтъ двадцать онъ работалъ въ земств, а совсмъ недавно, выжитый изъ любимой больницы новымъ предсдателемъ управы, переселился въ городъ и занялся частной практикой.
Зарчный тутъ же, пока старикъ раздвался, сталъ знакомить его съ положенемъ роженицы. Мукосй слушалъ съ разсяннымъ, соннымъ видомъ, покачивалъ головою, какъ бы одобряя, и, слизывая съ усовъ снгъ и ледъ, бормоталъ.
— Такъ… да… да… Конечно… Тово… Да, такъ… тово…
Когда Мукосй снялъ шубу и шапку, стало видно, что онъ тщедушный, коротенькй, очень головастый и очень некрасивый человкъ. У него была большая плшь, большя уши и широкй лобъ, сильно изрзанный морщинами. Изъ-подъ круглыхъ, черныхъ роговыхъ очковъ смотрли крохотные, полуприкрытые тяжелыми вками глазки. Носъ былъ короткй, красноватый, съ большими ноздрями, губы толстыя, усы и бороденка жиденьке, ничтожные, почти совсмъ сдые. Глядя на эту невзрачную, хилую, нескладную фигурку и слушая хрипловатую, обрывистую, не очень связную и какъ бы безтолковую рчь Мукося, трудно было подумать, что онъ — хорошо образованный, знающй и толковый врачъ и энергичный работникъ… Скоре походилъ онъ на замухрышку-чиновника, на деревенскаго дьячка, изрядно выпивающаго и испытавающаго по этой причин постоянное угнетене, какъ отъ своихъ домашнихъ, такъ и со стороны начальства…
— Да, такъ… Тово, конечно,— пробормоталъ Мукосй
И потихоньку онъ сталъ посвистывать: — фью-фью-фью…
Предшествуемый Зарчнымъ, онъ черезъ зальце отправился къ рожениц.
А десять минутъ спустя онъ сидлъ въ зал, какъ разъ подъ лампой, и сверкая круглыми стеклами очковъ, сонно смотрлъ крохотными глазками на стоявшаго передъ нимъ молодого коллегу.
— Дло несложно,— говорилъ онъ, пока роженица тихо и протяжно стонала:— положене ребенка неправильно и тово… необходимо сдлать поворотъ.
И опять онъ тихонько посвисталъ:— фью-фью-фью…
— Мн казалось, что моментъ для поворота еще не наступилъ,— отвтилъ Зарчный.— Но если вы разршаете, сейчасъ, приступлю.
Мукосй пощипалъ коротенькими мясистыми пальцами свою сдоватую бородку, раза два какъ то неопредленно фыркнулъ, потомъ сказалъ:
— Послушайте, коллега, когда вы тово… когда вы изслдовали роженицу, вы не упустили изъ виду, что она этотъ… что она больна луэсомъ?
Краски на щекахъ Зарчнаго вдругъ потускнли. Глаза сдлались сумрачными и тревожными.
— Видлъ, конечно,— сказалъ онъ.
— Ну да… вы видли…— пожевалъ губами Мукосй.— Видли, да… И видли, что этотъ… что въ смысл передачи заразы она… т. е. роженица, т. е. я хочу сказать женщина, находится теперь въ самой опасной стади… Вдь вы замтили?
— Да. Я видлъ.
Голосъ Зарчнаго утратилъ твердость. Выражене тревоги въ глазахъ молодого доктора сдлалось рзче и опредленнй… Что роженица заражена, Зарчный видлъ.
Что онъ подвергается опасности заразиться отъ нея, онъ зналъ. Но охваченный безпокойствомъ за женщину и за то существо, которое она должна родить, и весь поглощенный заботами о томъ, чтобы ускорить и облегчить роды, онъ объ этой угрожающей ему опасности почти не думалъ и думать не хотлъ… Теперь слова Мукося смутили его. Они подйствовали на него, какъ неожиданный толчокъ въ спину… И въ душ Зарчнаго появилось, что-то похожее на недоброе, пренебрежительное чувство къ этому старому и слишкомъ уже осмотрительному и осторожному доктору.
— Конечно, я видлъ и знаю, что она больна,— сухо повторилъ Зарчный.— Но тутъ ничмъ не помочь… А поворотъ сдлать необходимо.
— Необходимо, да,— согласился Мукосй.— Необходимо, т. е. иначе ей не родить. Никакъ не родить… Вы понимаете, однако, что тово… вы знаете, какому риску вы подвергаете себя при работ?.. Скажемъ, напримръ, сто… Сто процентовъ… И девяносто будетъ за то, что вы заразитесь луэсомъ… Такъ вдь?… Ну не девяносто, такъ восемьдесятъ… Вдь такъ?
Зарчный не отвчалъ. Онъ стоялъ сосредоточенный, хмурый, и губы его были крпко сжаты.
Мукосй все смотрлъ на него подслповатыми глазками снизу вверхъ и, путаясь въ словахъ, негромко про должалъ.
— Малйшая тамъ ссадина на рук или что, царапина,— и тово… Готово… Заражене почти неизбжно… Т. е. я хочу сказать, заражене неминуемо… Да… Вдь вы не этотъ, не длаете себ иллюзи?..
‘Трусить старикамъ,— подумалъ Зарчный.— И къ чему это онъ все? Вдь самъ же говоритъ, что если не сдлать поворота ребенка, ей не родить… Пугаетъ, и самъ пугается… А если ты такой пугливый и расчетливый, то не надо было длаться врачемъ, надо было открыть харчевню или табачную лавочку’…
И съ новымъ — такимъ прятнымъ — сознанемъ своей смлости, своего безстрашя и своего превосходства надъ робкимъ, мямлющимъ старичкомъ, онъ отчетливо произнесъ.
— Иду длать поворотъ.
Мукосй положилъ свою маленькую пятерню на руку доктора.
— Постойте… Торопиться не тово… не этотъ… некуда.. Пятью минутами позже, отъ этого рожениц Хуже не станетъ…
Онъ опустилъ голову и погрузился въ раздумье. Большая желтая плшь его блестла отъ свта лампы, какъ металлическая. Роженица стонала. Сначала долгй, дрожащй, воющй стонъ, потомъ нсколько отрывистыхъ, коротковатыхъ выкриковъ. Затмъ опять протяжное, длительное завыване… Графически это, можетъ быть, слдовало бы изобразить такъ: длинная, волнообразная, къ концу утончающаяся линя, потомъ нсколько отдльныхъ, не соединенныхъ между собой дугъ.
Мукосй молчалъ и тихонько посапывалъ мясистымъ носомъ. Было похоже, что онъ засыпаетъ.
‘Одряхллъ человкъ,— подумалъ Зарчный.— Совсмъ ужъ дуракомъ становится… Не надо было и звать его’…
— Фью-фью-фью,— просвистлъ тихонько Мукосй.— Тово… Послушайте, коллега, а если васъ спросить, напримръ, сколько вамъ… этотъ… сколько вамъ лтъ?
— Мн?.. Мн тридцать одинъ годъ.
— Тридцать одинъ… Да… такъ… Немного это… Вы, кажется, женаты?
— Женатъ.
— Вотъ видите: женатъ… А жен вашей нтъ и тридцати?
— Моей жен двадцать семь лтъ… Но, простите, къ чему это вамъ?
— А тово… А. какъ его?.. Дти у васъ есть?
— Двое.
Мукосй щупалъ свою жиденькую бороденку и, казалось Зарчному, глупо ухмылялся.
— Маленькя, значитъ, дтки… Совсмъ т. е. писклята?..
‘Да чего онъ юродствуетъ,— съ раздраженемъ подумалъ Зарчный.— И нашелъ время для этихъ нелпыхъ разговоровъ’…
Изъ комнаты роженицы донесся отчаянный вопль.
—…Ну, иду,— сказалъ Зарчный.
— Идите.
Мукосй пошлепалъ толстыми губами, поправилъ очки…
— Идите… И тово… будете ассистировать. Поворотъ сдлаю я.
— Вы?
Ничего не говоря, старикъ утвердительно мотнулъ головой.
— Но… но… Больная вдь моя…— сказалъ Зарчный:— и вдь это я долженъ…
— Вы.
— Вы хотите длать поворотъ?.. Но вдь опасность зараженя… Луэсъ… Вы можете заразиться.
— Могу, конечно.
Зарчный съ недоумнемъ уставился на старика… А минуту спустя, повысивъ голосъ, онъ сказалъ ршительно.
— Я не допущу!.. Я самъ сдлаю поворотъ.
— Если бы вы за мной не этотъ… не посылали, и меня бы здсь не было, поворотъ сдлали бы вы сами,— сдержанно возразилъ Мукосй.— А теперь, знаете, тово… теперь ужъ, видно, сдлаю я…
Старикъ всталъ.
Въ замшательств и испытывая что-то похожее на стыдъ и на странную, необычную досаду, Зарчный попятился къ двери.
— Больная — моя!— твердо сказалъ онъ, преграждая старику дорогу.— И по совсти, и по всмъ правиламъ, по всмъ врачебнымъ обычаямъ, именно я обязанъ сдлать поворотъ!
— Не спорю. Я не этотъ… я не спорю…
Мукосй обими руками взялъ руки Зарчнаго, посмотрлъ на него долгимъ, внимательнымъ, грустнымъ взглядомъ и вдругъ измнившимся голосомъ, тихимъ и трогательнымъ, сказалъ:
— Послушайте. У васъ двое дтей. Вашей жен тово… двадцать семь лтъ. Вамъ тридцать одинъ годъ… Передъ вами еще сколько лтъ жизни!.. И для себя пожить, и для людей… А я… я старикъ… Ну и чего-жъ тутъ? Дло ясно…
— Это не иметъ никакого отношеня къ длу!— вдругъ багровя, вскричалъ Зарчный.— Я не позволю вамъ!.. Заражене никому не радостно… А въ вашемъ возраст оно, можетъ быть, даже опасне…
— Мы съ вами за зараженемъ не гнались,— тихо отвтилъ Мукосй.— Но ужъ если такъ вышло, т. е. вышло такъ… и мы попали въ положене, гд надо рисковать, то и логика, знаете, и ариметика, и всякая справедливость за то, чтобы тово… чтобы… ну да, чтобы рисковалъ я, а не вы… Пустите,— нсколько повысивъ голосъ и отстраняя Зарчнаго, добавилъ старикъ.— Дайте пройти!
И быстрымъ шагомъ онъ направился въ комнату роженицы.
Въ течене двухъ недль, слдовавшихъ за родами, докторъ Зарчный исхудалъ и измнился въ лиц такъ сильно, что знакомые съ безпокойствомъ опрашивали его, не заболлъ ли онъ… Онъ не заболвалъ. Но душа его была потрясена и насыщена печалью…
Каждый день зазжалъ онъ къ Мукосю, узнавать объ его здоровь и справляться, не проявилось ли зараженя. Съ мукой, трепетомъ и съ великой нжностью смотрлъ онъ на вялое, некрасивое лицо старика… А старикъ тихо шлепалъ толстыми губами, тихо посапывалъ толстымъ носомъ и говорилъ, что нтъ, признаковъ зараженя не видно.
Затмъ онъ уходилъ въ кабинетъ, и начинался премъ больныхъ.
Прошло шесть недль, и болзнь не проявлялась.
Уже начала у Зарчнаго зарождаться надежда, что, можетъ быть, и случится такая великая удача, и все обойдется благополучно.
— Возможно, да… Что-жъ, вы знаете, что этотъ… что и такая возможность не исключена…— шлепалъ мясистыми губами Мукосй.
Потомъ онъ начиналъ задумчиво посвистывать — фью-фью-фью…
И отъ сипловатаго, протяжнаго свиста этого Зарчному длалось тоскливо и жутко.
…На сорокъ четвертый день на лвомъ мизинц старика, съ вншней стороны, около самаго ногтя, показалась краснота.
Была заусеница. Маленькая, едва замтная. И туда вошелъ ядъ.
Потому ли, что Мукосю было подъ шестьдесятъ, и уставшй уже организмъ не въ силахъ былъ оказывать отрав сопротивлене, потому ли, что таковы были природныя особенности его организма,— болзнь приняла особенно тяжелыя формы. Она развивалась быстро, рзко, злобно, почти не уступая леченю, и не давала больному передышки. Вторичныя явленя слдовали непосредственно за первичными, а скоро наступившая третичная форма прогрессировала безостановочно, захватывая и внутренне органы.
Меньше, чмъ въ три года, человкъ былъ окончательно поверженъ.
Начались мозговыя явленя,— затемнне сознаня, затрудненность рчи… И такъ жутко и горько было слушать, когда впадавшй подъ конецъ въ слабоуме, разбитый, разрушенный человкъ этотъ забивался за шкафъ, въ уголъ, и начиналъ протяжно и глухо мычать…
Вс избгали встрчи съ Мукосемъ. Но былъ одинъ, человкъ, который часто приходилъ къ больному и подолгу сидлъ передъ нимъ… Докторъ Зарчный испытывалъ, вмст съ мучительной тоскою, особенный, душевный подъемъ, когда смотрлъ на эти помутившеся глаза старика, когда слушалъ это напряженное, сдавленное мычане.
Новыя мысли появились въ его голов, невдомыя чувства рождались въ сердц.
Онъ думалъ о себ, о жизни, о той рожениц, о своей богатой, все разраставшейся и хорошо оплачиваемой городской практик, о тхъ несчастныхъ, забытыхъ, заброшенныхъ русскихъ деревняхъ, гд медицинской помощи совсмъ нтъ, гд эта же самая ужасная болзнь распространяется, какъ хочетъ, направо и налво, среди молодыхъ и среди старыхъ… Онъ много и долго думалъ обо всемъ этомъ.
Онъ опять и опять рисовалъ въ своемъ воображени нескладнаго, нерчистаго Мукося длающимъ вмсто него поворотъ у роженицы… Какъ тихо и скромно, съ какимъ полнымъ отсутствемъ позы, съ какой волнующей душу простотой пошелъ онъ на страдане и гибель! Никто не узнаетъ, ни отъ кого не будетъ ни похвалъ, ни благодарности, ни наградъ… Даже не въ какомъ-нибудь особенномъ порыв, не поднятый одушевленемъ толпы, воинственными кликами, стремительнымъ сосдствомъ,— въ одиночку, втихомолку, по собственному желаню, собственными старческими руками возложилъ онъ на себя чужое несчастье,— и вотъ гибнетъ.
Зарчный думалъ объ этомъ, и въ душ его шла большая, важная, трудная работа, работа, которая,— понималъ онъ,— приведетъ къ большимъ и значительнымъ ршенямъ.
Онъ даже предвидлъ эти ршеня. Онъ ихъ обдумывалъ, взвшивалъ. Но онъ ихъ еще не принималъ. Онъ видлъ, что ршеня еще смутны, не точны, они еще не созрли, не получили необходимой опредленности, не пробрли достаточной власти надъ нимъ… И онъ ждалъ.
Ждалъ съ волненемъ, но увренно, съ. яснымъ сознанемъ, что день его придетъ.
И когда въ конц марта, наканун Благовщеня, рядомъ съ другими врачами, шелъ онъ за катафалкомъ, на которомъ везли доктора Мукося, и на которомъ везти теперь должны были бы, можетъ быть, его самого, онъ вмст съ глубокой и острой печалью испытывалъ какую-то совсмъ особенную, новую, свтлую и милую радость.
Сяло солнце. Снгъ стаялъ быстро, и влажный воздухъ былъ напоенъ ароматами весны и новой жизни. На старыхъ могилахъ пробивалась нжная травка. Грустно и трогательно плъ сденькй священникъ въ золотой риз, на которой играли золотые лучи, и, волнуя сердце, подхватывали свтлыя слова молитвы нжные дтске голоса хора…
По лицу доктора Зарчнаго катились слезы, а въ душ его надъ горькой печалью подымалась тихая, ласковая, всеоживляющая заря.
— Ничего,— говорилъ онъ себ,— ничего… Теперь я знаю…
Онъ зналъ, что съ городомъ уже покончено, покончено съ нарядной, роскошной и удобной городской жизнью, и начнется теперь жизнь новая, истинно-трудовая, сплошь подвижническая, жизнь тамъ, въ заброшенныхъ, безпомощныхъ, покорно вымирающихъ русскихъ деревняхъ…