Два соперника, Лейкин Николай Александрович, Год: 1891

Проза
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Лейкинъ

Два соперника.

Санктъ-Петербургъ: тип. С. Н. Худекова

1891

I.

Холодный осенній вечеръ. Луна свтитъ во всю. Мимо палисадника одной изъ дачъ бродитъ очень молодой человкъ въ блой фуражк и съ сучковатой самодльной палкой, посматриваетъ на освщенныя окна дачи и посвистываетъ. Прошелся онъ мимо палисадника разъ, прошелся два раза, три — и остановился у ршетки. Въ садик за ршеткой пробжала блая мохнатенькая собаченка.
— Мимишка! Мимишка! покликалъ онъ ее. Собаченка пронзительно на него залаяла и бросилась на балконъ дачи, гд стала царапаться въ запертую дверь, просясь въ комнаты. Молодой человкъ устремилъ свой взоръ на балконъ и сталъ насвистывать романсъ ‘Только стало смеркаться немножко’. Онъ свисталъ его умышленно громко, стараясь, очевидно, обратить на себя вниманіе. Дверь на балкон отворилась, показалась лысая голова съ папироской, дала пинокъ взвизгнувшей при этомъ собаченк и пропустила ее въ комнаты.
— Фу, ты, пропасть! Гд-же это Наденька-то? пробормоталъ молодой человкъ.— Самъ отецъ вышелъ собаку впустить, а Наденьки нтъ.
Онъ началъ вперивать взоръ въ стеклянную балконную дверь,стараясь увидать въ комнат Наденьку, но стекла были запотвшія и онъ не увидалъ ничего. Онъ еще раза два прошелъ мимо палисадника и сталъ свистать ‘Тигренка’. За ворота палисадника вышелъ кучеръ въ безрукавк и съ трубкой и слъ на скамейку.
‘Просить кучера вызвать горничную Феню, а Феню просить вызвать Наденьку’, мелькнуло въ голов молодаго человка. ‘Два пятіалтынныхъ есть… Кучеру дать пятіалтынный и Феньк пятіалтынный… На табакъ, впрочемъ, къ завтраму у меня ничего не останется. Ну, да гильзы есть, а на табакъ я могу занять у Ульянова двугривенный’.
Онъ подошелъ къ кучеру и учтиво поклонился.
— Вы съ здшняго двора, любезный? спросилъ онъ.
— Съ здшняго. У доктора служимъ.
— Такъ вотъ вамъ на чай и будьте добры вызвать мн горничную Феню, вотъ изъ этой дачи. У Прохоровыхъ она живетъ.
Кучеръ сверкнулъ глазами, отстранилъ руку молодаго человка и сказалъ:
— За Феньку я теб, баринъ, ноги обломаю — вотъ что…
— То есть какъ это? За что-же?
— Пошелъ… Пошелъ… А то такую встряску дамъ, что не скоро забудешь!
— Позволь… Да я не къ Фен. Мн на Феню наплевать. Ты, можетъ быть, къ ней меня ревнуешь, такъ я хочу у ней только попросить, чтобы она прохоровскую барышню ко и вотъ сюда къ ршетк на минутку вызвала.
— Знаю я васъ, чертей!
— Голубчикъ, я при теб и скажу Фен, что мн нужно.
Кучеръ подумалъ и сообразилъ:
— Ну, давайте сюда… Что у васъ тамъ? протянулъ онъ руку.
Молодой человкъ сунулъ кучеру въ руку пятіалтынный. Кучеръ ушелъ и минутъ черезъ пять вышелъ за ворота съ толстенькой, коротенькой горничной въ ситцевомъ плать и бломъ передник нмецкаго покроя.
— Здравствуйте, Феня, обратился къ ней молодой человкъ. — Мн очень нужно видть Надежду Емельяновну. Нельзя-ли ее на минутку въ садъ вызвать? Мы завтра узжаемъ съ дачи и мн нужно сказать ей нсколько словъ. Вотъ вамъ на помаду… Возьмите…
— Можно то можно, отвчала горничная. — Я шепну ей.. Только у насъ теперь женихъ сидитъ.
— Какъ женихъ? Какой женихъ? быстро спросилъ молодой человкъ и нижняя челюсть его какъ-то нервно затряслась.
— То есть онъ еще не женихъ, но мы его считаемъ за жениха. Они недавно овдовли я очень скучаютъ. У нихъ домъ на Петербургской и сегодня они намъ яблоковъ корзину изъ своего сада съ Петербургской привезли.
— Это такая гладкобритая морда съ носомъ луковицей? Такой въ род пастора? Тотъ самый, что у васъ разъ на балкон съ Емельяномъ Васильевичемъ въ винтъ игралъ?
— Вотъ, вотъ… А только они не пасторы… Они чиновники…
‘Фу… вздохнулъ молодой человкъ и почувствовалъ, какъ у него на лбу подъ фуражкой сталъ выступать обильный потъ. ‘Женихъ… Да разв онъ можетъ быть ея женихомъ? Вдь ему, я думаю, за пятьдесятъ лтъ’.
— Подождите… Сейчасъ я шепну барышн… Можетъ быть, она и выйдетъ къ вамъ… проговорила горничная и юркнула на дворъ.
— Постойте, Феня! окликнулъ ее молодой человкъ и спросилъ:— Что-жъ, онъ богатый?..
— Какъ-же-съ… А шведки? Вдь онъ на пар шведокъ въ собственной колясочк прізжаетъ. И по сейчасъ он на двор стоятъ. Ихняго кучера мы теперь чаемъ поимъ. Кром того у нихъ домъ и въ саду яблоки. Сейчасъ я шепну барышн.
Горничная сдлала движеніе.
— Еще чуточку, Феня! Одну минуту… остановилъ ее молодой человкъ и спросилъ: — да барышн-то онъ нравится?
— Да что-жъ наша барышня?.. Тутъ главное папенька съ маменькой… Емельянъ Васильичъ ихъ очень цнятъ. Вдь они, этотъ самый женихъ-то, на хорошемъ мст, говорятъ, они почти ужъ генералъ. Анна Федоровна тоже за ихъ внимательность большую къ нимъ склонность… Очень ужъ онъ имъ по нраву пришелся съ прошедшей недли, женихъ-то этотъ самый… Емельянъ Васильичъ все жалуются на ревматизмъ… простудились они тутъ какъ-то… Вдругъ этотъ женихъ являются къ намъ играть въ винтъ и привозятъ Емельяну Васильичу пару фуфаекъ. ‘Вотъ, говоритъ, это по весн я заграницей купилъ. У меня цлая дюжина, такъ неугодно-ли вамъ парочку’… И подарилъ.
— Господи Боже мой! Изъ-за фуфайки и вдругъ губить молодую двушку! — воскликнулъ молодой человкъ.
— Не изъ-за фуфайки. Фуфайки что! А изъ-за того Анна Федоровна ихъ полюбили ужъ очень, что какъ Емельянъ Васильичъ надли на себя эту фуфайку — сейчасъ у нихъ и ревматизмъ прошелъ. Говорятъ, она изъ какой-то особенной шерсти и наговоренная. Ну, такъ вы погодите… Я сейчасъ.
— Еще чуточку, Феничка… Одну минуту. Сама-то Надежда Емельяновна что объ этомъ жених говоритъ? — допытывался молодой человкъ.
— Ахъ, какой вы, баринъ, любопытный! Да ничего не говоритъ,— улыбнулась горничная.— Что-же ей говорить? Она знаетъ, что ей пристроиться пора, а другихъ жениховъ нтъ. Не за гимназистовъ-же ей выходить.
Молодой человкъ вспыхнулъ.
— Гимназистамъ никто и не позволитъ жениться. Все это ты вздоръ городишь… заговорилъ онъ.— Но гимназисты не на вкъ гимназисты. Они всегда могутъ выдти изъ гимназіи, поступить на мсто и получать жалованье.
— Это еще когда-то улита детъ, да когда-то прідетъ.
— Вздоръ. Гимназисту никто не запрещаетъ бросить гимназію, когда онъ хочетъ. Броситъ гимназію и начнетъ служить.
— Однако вотъ гимназисты-то танцуютъ-танцуютъ съ барышней на танцовальныхъ вечерахъ и ни одинъ еще ей вера не подарилъ, а Иванъ Артамонычъ привезъ сегодня ей веръ и подарилъ.
— И она взяла?! воскликнулъ молодой человкъ.
— Да отчего-же не взять-то! Вы посмотрите-ка, какой веръ-то… Рублей двадцать пять стоитъ, а то и больше. Весь рзной… Изъ кости… Съ пухомъ… съ зеркальцемъ.
— Подлецъ!
— Фу, ты пропасть! Чего вы ругаетесь то?
Вмсто отвта молодой человкъ скрежеталъ зубами.
— Такъ звать барышню-то? Или, быть можетъ, отдумали? спросила горничная.
— Непремнно, непремнно. Именемъ Бога проси ее, чтобы она ко мн вышла вотъ сюда къ ршетк, хоть на минутку…
Горничная побжала въ ворота. Молодой человкъ кусалъ губы и бшено ковырялъ палкой землю.

II.

Стукнула балконная дверь. Молодой человкъ вздрогнулъ и весь обратился въ зрніе. На балкон появилась Наденька, быстро соскочила со ступенекъ и пошла по дорожк садика, бойко направляясь къ ршетк. выходящей на улицу. Наденька была полненькая блокуренькая двушка небольшаго роста. Одта она была въ пестрый малороссійскій костюмъ, дв увсистыя косы разстилались по ея спин далеко ниже таліи.
— Петръ Аполонычъ! Гд вы? тихо спрашивала она.
— Здсь, здсь, отвчалъ молодой человкъ, выглядывая изъ-за подстриженной акаціи и протягивая сквозь ршетку руку.
— Ну, здравствуйте… Вы мн что-нибудь хотите сказать? спросила Наденька.
— Пришелъ проститься съ вами, такъ какъ мы завтра перезжаемъ съ дачи въ городъ, и хочу сказать…
Молодой человкъ запнулся и остановился.
— Кучеръ съ вашего двора стоитъ у воротъ и подслушиваетъ, произнесъ онъ, понизивъ голосъ до шепота.— Могу я войти къ вамъ въ садъ?
— Въ садъ-то?… Пожалуй, войдите… Только я боюсь, какъ-бы наши не увидали. Скажутъ: ‘вотъ, выскочила къ молодому человку’… Говорите скорй, что вамъ надо.
— Ага! Боитесь! Боитесь!.. Я знаю, чего вы боитесь… Вы жениха боитесь… чуть не вскрикнулъ молодой человкъ.
— Какого жениха?
— Пожалуйста не притворяйтесь. Я все знаю. У васъ этотъ бритый пасторъ… старикъ Иванъ Артамонычъ въ гостяхъ сидитъ.
— Ну, да… А только какой-же онъ старикъ? Да и не женихъ онъ.
— А веръ, который онъ вамъ подарилъ? А дв фуфайки папеньк?.. Я знаю все.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Веръ онъ мн подарилъ, это точно, но… Чего-жъ вы стоите на улиц-то? Идите въ калитку, ежели ужъ хотите. Да отчего вамъ не зайти къ намъ въ комнаты? Вдь вы знакомы съ папенькой и маменькой, такъ ужъ лучше явно придти къ намъ, чмъ тайно. Будто за книгой пришли. У меня есть вашъ водевиль ‘Вспышка у домашняго очага’, который мы съ вами играли. Пойдемте въ комнаты.
— Не желаю я нарушать вашъ пріятный тетъ-а-тетъ съ пасторомъ… или какъ онъ тамъ? Съ бритымъ ксендзомъ, что-ли…— рзко проговорилъ молодой человкъ, сердито дернулъ калитку и вошелъ. въ садикъ.
— Послушайте. Петръ Аполонычъ, да чего вы сердитесь? — недоумвала двушка.
— Я не сержусь, но я оскорбленъ, за васъ оскорбленъ. Выходить замужъ за старика, который втрое старше васъ! — негодовалъ молодой человкъ.
— Ужъ и втрое! Ему всего сорокъ лтъ.
— Съ большимъ хвостикомъ, а вамъ восемнадцать. Ну-ка, сорокъ девять, дленные на восемнадцать?
— Да и съ чего вы взяли, что я выхожу за него замужъ?
— А не выходите замужъ, такъ нечего брать и подарковъ. Веръ, корзинка съ яблоками… Гд тутъ благородство?
— Это сплетня, совсмъ сплетня…— растерялась двушка.— Пойдемте къ намъ и вы увидите, что никакого тетъ-а-тета у меня съ Иваномъ Артамонычемъ нтъ. Онъ пріхалъ къ намъ поиграть въ винтъ съ папенькой и маменькой и ужъ они сидятъ и играютъ втроемъ съ болваномъ.
— Не пойду. Сердце обольется кровью… Веръ… яблоки… И какое неблагородство!
Молодой человкъ снялъ фуражку и слъ на скамейку, поспшно вытирая на лбу обильный потъ.
— Послушайте, что жъ это такое?.. начала двушка.— Пришли проститься, а сами вдругъ дерзости говорите… И наконецъ, по какому праву?..
— По какому праву? По праву любви-съ… Я Надежда Емельяновна, въ васъ влюбленъ, влюбленъ безумно! Я готовъ на все, на вс жертвы…
Двушка попятилась и потупилась.
— Вы влюблены въ меня? Я этого не знала,— проговорила она.
— Да-съ… влюбленъ… Съ послдняго спектакля влюбленъ, со ‘Вспышки у домашняго очага’. Влюбленъ безумно. Я даже и учиться не могу… Да и Богъ съ нимъ, съ ученьемъ… Довольно… Я теперь въ послднемъ класс, а послдняго класса мн и не надо. Люди живутъ и получаютъ на служб хорошія деньги и безъ послдняго класса. Наденька! Будь моею! Я люблю тебя…
Молодой человкъ ринулся къ двушк и схватилъ ее за об руки.
— Тише, тише! Что вы кричите! шептала она, но не освобождала рукъ.
— О любви своей я могу кричать на всхъ перекресткахъ. Тутъ ничего нтъ постыднаго. Это чувство благородно, возвышенно… Это не то что взять отъ старика веръ и яблоки.
— Ахъ, вы все съ попрекомъ… Какая-же это любовь, коли вы такія слова…
— Истинная любовь, благородная, безкорыстная. Я знаю, что у васъ ничего нтъ, но я ршился трудиться, какъ волъ, и потому отвтьте — любите-ли вы меня?
Произошла пауза.
— Я право не знаю… Вы такъ вдругъ… пробормотала двушка, совсмъ растерявшись.
— Старикъ? Хотите продать себя богатому развратнику? Ну, будьте счастливы… А у меня есть револьверъ… трагически прошепталъ молодой человкъ и отвернулся.
— Послушайте, Петръ Аполонычъ… Мн жалко васъ… Я люблю васъ, но… Сядемте, поговоримте, сказала двушка.
— Любишь? Любишь? Такъ дай-же обнять тебя! Дай сжать въ жаркихъ объятіяхъ и запечатлть передъ небомъ и землей…
Молодой человкъ обхватилъ двушку за шею, привлекъ къ себ на грудь и осыпалъ ее поцлуями. Она отбивалась.
— Петръ Аполонычъ… что-жъ это такое! Такъ нельзя… Насъ съ балкона увидть могутъ… Да и съ улицы видно… Такъ не хорошо… Вы знаете, здсь сплетня… Пронесутъ — и завтра-же все будетъ извстно. Оставьте, Бога ради оставьте… Сядемте лучше… бормотала она и наконецъ вырвалась и стала поодаль, оправляя помятое платье.
— Пусть вс смотрятъ… Душа моя чиста… Я хочу благородно… Не боюсь я ни людскихъ пересудъ, ни сплетенъ! съ пафосомъ шепталъ молодой человкъ, поднимая съ земли фуражку, которая упала у него во время объятій.
— Вы-то не боитесь сплетенъ, да я-то боюсь… Я двушка… Я должна беречь себя… бормотала двушка, озираясь то на балконъ, то по направленію къ ршетк, граничащей садъ съ улицей — Ей Богу… Какъ вы не осторожны…
— И не долженъ быть остороженъ, ежели знаю, что за мной никакой старикъ… то есть никакая старуха не подсматриваетъ.
— Вы все дерзничаете, а между тмъ говорите, что любите! вздохнула двушка.
— Не дерзость это, Наденька, а благородное негодованіе, оскорбленіе за васъ, которую я считаю своей святыней. Ну-съ, теперь сядемте и поговоримъ, на что я ршился.
Двушка была какъ на иголкахъ.
— Хорошо, сядемте вонъ на той скамейк, но только говорите скоре, потому меня дома хватиться могутъ… сказала она.
— Скорй я говорить не могу, потому здсь программа цлой жизни.
— Какой жизни?
— Моей и вашей…
— Петръ Аполонычъ, объ этомъ мы лучше въ другой разъ, ежели вамъ надо долго разговаривать.
— Сегодня надо ршить или никогда, потому завтра мы съзжаемъ съ дачи, посл завтра начнутся классы и надо знать, вносить-ли деньги за ученье или не вносить.
— Да зачмъ вамъ бросать ученье?
— Ахъ, неразумная наивность! Наденька! Молю васъ, ршимте это дло.
— Ну, погодите, я прежде посмотрю, что папенька, маменька и гость длаютъ. Спрячтесь вонъ тамъ за кустами, а я сейчасъ…
Двушка пошла на балконъ, побыла немного въ комнатахъ и вскор вернулась.
— Играютъ въ винтъ. Въ самый азартъ вошли сказала она.— Ну, сядемъ.
И они сли на скамейку.

III.

Молодой человкъ обнялъ двушку и спросилъ:
— Надя! Любишь-ли ты меня настолько, чтобъ пойти на вс жертвы?
— Постойте, не обнимайте меня. Я боюсь, что наша горничная Феня побжитъ сейчасъ за водкой къ ужину для Ивана Артамоныча и папаши и увидитъ насъ, отвчала двушка, освобождаясь изъ объятій и отодвигаясь отъ него.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Ежели ты ршилась пойти на вс жертвы и лишенія, то пускай вс видятъ нашу любовь.
— Я не знаю, Петръ Аполонычъ, про какія жертвы и лишенія вы говорите…
— Зачмъ — Петръ Аполонычъ? Называй меня просто Пьеръ…
— Ну, Пьеръ… Ну, хорошо… Только я не знаю, какія жертвы.
— Первое время, разумется, мы должны жить въ бдности, въ одной комнат и снискивать себ пропитаніе случайными работами.
— То есть какъ это?
— Да вдь завтра утромъ я явлюсь къ твоимъ родителямъ и буду просить твоей руки.
— Ахъ, нтъ! И не длай этого. Меня не отдадутъ за тебя.
— Не отдадутъ? спросилъ молодой человкъ.— Ну, въ такомъ случа бжимъ и обвнчаемся тайно.
— Зачмъ-же бжать-то? Вы сначала найдите себ хорошее мсто, тогда и отдадутъ. Папенька еще недавно сказалъ: ‘ежели попадется человкъ, который получаетъ двсти рублей жалованья’…
— Пока я найду такое мсто, я умру съ тоски и печали. Намъ нужно обвнчаться не позже будущаго мсяца.
— Да вдь у васъ даже и на свадьбу-то денегъ нтъ. Вдь свадьба-то дорого стоитъ. Вотъ мой дядя, маменькинъ младшій братъ, внчался по весн, такъ ему свадьба-то сколько денегъ стоила!
— Я продамъ вс мои книги, атласъ, словари, даже лодку — и вотъ деньги на внчанье…
— Полноте, полноте… У васъ даже фрака нтъ. А фракъ-то что стоитъ!
— Фрака нтъ? Можно и безъ фрака..
— А безъ фрака какое-же это внчанье!
— Стало быть, ты не ршаешься на вс жертвы?
— Да я и рада-бы, но что это за женихъ, у котораго фрака нтъ!
Молодой человкъ подумалъ и отвчалъ:
— Ну, хорошо, фракъ у меня будетъ. Я продамъ револьверъ. Кром того, маменька моя хоть и живетъ только пенсіей, но она скопила на выигрышный билетъ Дворянскаго банка. Онъ стоитъ сто тридцать пять рублей, заложенъ только за пятьдесятъ, я упаду ей въ ноги…
— Петръ Аполонычъ, оставьте покуда все это. Я люблю васъ, но поступите прежде на мсто. Ну, гд мы будемъ жить, ежели у васъ нтъ мста? Гд? Какъ? Чмъ?
— Мать настолько меня любитъ, что она позволитъ мн жить и женатому въ той комнат, въ которой я теперь у ней живу. Тамъ въ комнат диванъ и кровать. Теб я уступлю кровать, самъ буду спать на диван.
— Нельзя, нельзя такъ. Кто-же мн сошьетъ подвнечное платье, ежели я убгу отъ папеньки съ маменькой? У меня подвнечнаго платья нтъ, доказывала двушка.
— Но вдь это предразсудокъ. Ты можешь внчаться даже вотъ въ этомъ плать, которое теперь на теб. Наконецъ, у тебя есть блое платье, я знаю, ты въ немъ играла со мною ‘Вспышку’. Ну, захвати съ собой это платье,когда побжишь отъ своихъ.
— Нтъ, нтъ. Это платье не внчальное. Да оно и не мое. Я брала его отъ Агнички Лестоновой, чтобы играть въ немъ въ спектакл.
Молодой человкъ снялъ фуражку, вздохнулъ и схватился за волосы.
— Нтъ, я вижу, мн придется погибать! сказалъ онъ.
— Да зачмъ-же погибать-то, Петръ Аполонычъ? возразила двушка. — Вы подождите, пока у васъ хорошее мсто найдется — вотъ тогда мы и поженимся. Ну, посудите сами, ну, чмъ мы будемъ жить?
— Жертвы, жертвы. Я требую жертвы… Самъ я на все готовъ.
— Да вдь съ жертвами-то съ голоду помрешь.
— Первое время мать меня не покинетъ. Мы какъ жили, такъ и будемъ жить, а гд двое сыты, тамъ и третій будетъ сытъ. Теб у насъ всегда кусокъ найдется. Наконецъ, мы оба будемъ зарабатывать. Я буду репетировать съ гимназистами, буду писать въ газетахъ.
— Да разв вы можете писать?
— А вотъ описалъ-же пожаръ кулаковской дачи, снесъ въ редакцію и мн выдали потомъ рубль и тридцать пять копекъ. Да я-бы и посл пожара кое-что еще написать и деньги получилъ, но наши любительскіе спектакли были и я все никакъ не могъ приссть. Наконецъ, въ крайнемъ случа, мы въ актеры поступимъ и удемъ въ провинцію. И у меня талантъ, и у тебя талантъ. Я женъ-комикъ, ты энженю. Вдь насъ-же вс хвалили за ‘Вспышку’. И какъ благородно ремесло актера! Какъ возвышенно! Это въ тысячу разъ возвышенне, чмъ служить гд-нибудь въ страховой контор, какъ мой братъ служитъ. Ну-съ, Наденька! восторженно крикнулъ молодой человкъ.— Видите, какъ все улаживается?!
— Ршительно ничего не вижу. Прежде всего папенька съ маменькой меня не отдадутъ за васъ, пока у васъ мста не будетъ, а бжать я не намрена.
— Ну, значитъ, не любишь. Тогда прощай…
Молодой человкъ всталъ со скамейки.
— Нтъ, я люблю васъ, даже очень люблю, а только бжать не хочу, отвчала двушка.
— Ну, и прощайте… Желаю вамъ счастія съ старымъ развратникомъ Иваномъ Артамонычемъ, а o моей судьб вы узнаете завтра, сказалъ молодой человкъ и направился къ калитк.
Двушка схватилась за грудь.
— Петръ Аполонычъ! Куда-же вы? испуганно спросила она.
— Теперь куда глаза глядятъ, пробормоталъ молодой человкъ, не оборачиваясь.
— Послушайте… Дайте мн слово, что вы подождете до мста, умоляющимъ шепотомъ обращалась къ нему двушка.
— Долго ждать, Надежда Емельяновна. И наконецъ я разочарованъ. Я ждалъ отъ васъ жертвъ, но увидалъ въ васъ только бездушную кокетку.
— Какъ хотите меня попрекайте, но дайте мн только слово, что вы не застрлитесь. Умоляю васъ!.. Во имя любви нашей прошу!
Молодой человкъ былъ уже за калиткой.
— Во имя любви? Ха-ха-ха… захохоталъ онъ трагически-театральнымъ хохотомъ.
— Петръ Аполонычъ! еще разъ послышался окликъ.
Молодой человкъ не отвчалъ. Двушка плакала, На балкон появилась горничная Феня.
— Барышня! Вы здсь? Идите скорй домой. Маменька велла вамъ сказать, чтобы вы салатъ къ ужину приготовили, да достали изъ шкапа бутылку черносмородинной наливки, которую мамаша длала.
— Сейчасъ, сейчасъ, Феня.
Двушка наскоро вытерла платкомъ глаза и пошла на балконъ.
Въ отворенную дверь балкона слышался мужской возгласъ:
— Безъ трехъ! Вотъ такъ подсадили ! Сколько-же мы теперь пишемъ?
Раздался и женскій голосъ, кричавшій горничной:
— Феня! Не забудь-же сходить за водкой къ ужину. А то вдь погребокъ запрутъ.

IV.

Иванъ Артамонычъ, отецъ и мать Наденьки уже кончали послдній роберъ въ винтъ, когда Наденька вошла въ комнату. Играли они въ первой комнат, выходящей дверямк на балконъ. Дабы попасть въ столовую, Наденька должна была пройти мимо играющихъ. Она отвернулась отъ нихъ, чтобы не показать свои заплаканные глаза, но это было совершенно безполезно, ибо и такъ на нее никто изъ играющихъ не обратилъ вниманія, до того вс были заняты игрой. Въ столовой былъ уже полунакрытъ столъ для ужина. Наденька достала изъ буфета бутылку наливки, поставила ее на столъ и принялась приготовлять салатъ, поливая его масломъ и уксусомъ. Промшивая этотъ салатъ, она думала про Петра Аполлоновича: ‘Господи, да неужели онъ и въ самомъ дл застрлится, ежели я не выйду за него замужъ! А револьверъ у него есть. Я видла револьверъ. Онъ давалъ его для нашего спектакля, когда мы играли ‘Купленный Выстрлъ’. Нужны были пистолеты для дуэли, но пистолетовъ не нашлось и мы брали револьверы. Скверный револьверъ, онъ выстрлилъ только посл третьей осчки, но застрлиться-то, я думаю, имъ все таки можно. А пойти за него замужъ я не могу. Ну, какой онъ женихъ! Онъ еще не кончилъ курса, да и въ послдній классъ ему надо передержку держать. Ну, что тутъ будетъ? Ну, какъ я буду?.. И вдругъ еще посл своей смерти оставитъ записку: такъ и такъ, въ смерти моей повинна Надежда такая-то… Узнаютъ папенька съ маменькой… Бда, чистая бда… А какъ онъ вальсъ-то хорошо танцуетъ! Да и мазурку… Николай Михайлычъ конечно лучше его танцуетъ, но вдь тотъ офицеръ, у того шпоры, а изъ статскихъ никто лучше Петра Аполоныча мазурку не танцуетъ’.
Наденька думала и сердце ея болзненно сжималось.
‘Надо будетъ завтра рано утромъ сбгать къ нимъ на дачу, увидать его и умолять не стрляться, ршила она мысленно. Ну, что-жъ это такое? Съ чего стрляться? Вдь ежели я и выду замужъ за Ивана Артамоныча, я все-таки буду любить Петра Аполоныча. Глупый… Какъ онъ этого не понимаетъ’!
Въ сосдней комнат игроки кончили игру, расчитывались и все еще доспоривали на счетъ какого-то хода.
— Иванъ Артамонычъ! Не любители вы рдьки съ сметаной къ водк? — спрашивала мать Наденьки Ивана Артамоныча.— Надя отлично стругаетъ ее тоненькими ломоточками. Мужъ объдается этой рдькой — и вотъ потому-то я ему по ночамъ ее не даю, но сегодня такой исключительный случай, что вотъ вы въ гостяхъ у насъ…
— Рдька съ сметаной? Охотно помъ… Тмъ боле охотно, что ее будетъ приготовлять молодая хозяйка,— отвчалъ Иванъ Артамонычъ.— А гд же она, кстати?
— Надя! Гд ты? — крикнула мать.
— Я здсь. Я салатъ длаю,— откликнулась двушка изъ столовой.
— Вели, милый другъ, кухарк принести съ ледника рдьку и приготовь ее для Ивана Артамоныча съ сметаной. Много ее сть на ночь я вамъ, Иванъ Артамонычъ, не дамъ, потому мн ваше здоровье дорого, но немножко — попробуйте…
— Мы только по три, четыре ломотка…— сказалъ отецъ Наденьки.
— А теб ужъ и вовсе ничего не дамъ. Нельзя теб… Нашься и потомъ всю ночь у тебя отрыжка. Подавай теб тогда гофманскихъ капель, подавай имбирную лепешку…
— Я, мамочка, чуточку… Ежели Иванъ Артамонычъ четыре кусочка, я только два…
Иванъ Артамонычъ остановился въ дверяхъ столовой, заложилъ руки въ карманы брюкъ, раскачивалъ свое тучное тло и, умильно глядя на Наденьку, говорилъ ей:
— Наказали меня сейчасъ ваши папенька и маменька на три рубля и сорокъ пять копекъ, жестоко наказали.
— Да, да… Ужасно совстно… Какъ будто мы вотъ нарочно на ужинъ эти деньги отъ васъ выиграли,— отвчала мать Наденьки.
— Утшаю себя тмъ въ моемъ проигрыш, что буду сть приготовленіе столь прелестныхъ ручекъ, какъ ваши, Надежда Емельяновна. Говорятъ, салатъ вы приготовляете божественно.
— О, она у меня большая хозяйка. А какъ она тертый зеленый сыръ съ масломъ для бутербродовъ къ чаю приготовляетъ, такъ вс пальчики оближете!— хвалила мать Наденьку и прибавила:— Торопись, душечка, торопись, насчетъ рдьки-то… Иванъ Артамонычъ, поди, страсть какъ проголодался.
— Не скрою,— улыбнулся Иванъ Артамонычъ.— Воздухъ на дач столь расположеннаго ко мн семейства, какъ ваше, очень и очень благотворно повліялъ на мой аппетитъ.
— Такъ не хотите-ли вы, Иванъ Артамонычъ, выпить водочки не дожидаясь ужина и закусить вотъ маринованными грибками… предложила мать Наденьки.
— Да, да… И въ самомъ дл… Пожалуйте, Иванъ Артамонычъ… — подхватилъ отецъ.— Грибки отличные. Надюша сама и собирала ихъ.
— Вовсе даже не сама, отвтила Наденька.— Эти грибы мы у дворничихи купили.
— Врешь, врешь. Тутъ есть и твои грибы. Самые маленькіе это твои! Я какъ сейчасъ помню, что ты ходила гулять въ лсъ къ Катенькой Дымовой и гимназистомъ Летей и принесла ихъ. Пожалуйста не скромничай. Она вотъ все стыдится, Иванъ Артамонычъ, когда говоришь о ея любви къ хозяйству, проговорила мать.
— Зачмъ-же вы такъ, Надежда Емельяновна? Любовь къ хозяйству — вдь это ореолъ двушки. Не хорошо, не хорошо.
Иванъ Артамонычъ опять улыбнулся и погрозилъ Наденьк пальцемъ.
— Я не желаю, чтобы мн приписывали то, чего я не длала, сказала двушка. — Ну, какая я хозяйка! Я хозяйничаю только тогда, когда меня заставляютъ.
— Униженіе паче гордости, сударыня, продолжалъ Иванъ Артамоныть.
— И вдь главное, все вретъ, говорила мать.— Сама-же мн и предложила помариновать грибы. ‘Маменька, говоритъ, теперь грибовъ много, давайте, говоритъ, помаринуемте банку’… Потомъ сама со мной и грибы чистила, сама укладывала въ банку…
Отецъ Наденьки между тмъ налилъ уже дв рюмки водки, умильно глядлъ на нихъ, потиралъ радостно руки и, обратясь къ Ивану Артамонычу, сказалъ:
— Ну-ка, дорогой гость, пожалуйте…
Иванъ Артамонычъ взялъ рюмку, чокнулся ею съ рюмкой хозяина, хлопнулъ ее на <лобъ', какъ говориться, сдлалъ гримасу и, закусывая грибами, произнесъ:
— Грибы дйствительно божественные и длаютъ большую честь молодой хозяйк. Не зналъ я, Надежда Емельяновна, что у васъ такая склонность къ хозяйству, не зналъ. Знаете, въ нашъ вкъ, когда барышни, что называется, фру-фру и мечтаютъ только о танцахъ и спектакляхъ, очень и очень пріятно видть въ барышн такую склонность. Я въ восторг, прямо говорю, въ восторг. А грибы такъ это вдь и въ Милютиныхъ лавкахъ такихъ не найдешь.
— Иванъ Артамонычъ повторить? взялся за графинъ съ водкой отецъ Наденьки.
— Позвольте… Да вдь мы должны съэкономить себ рюмку, чтобы закусить рдькой, со сметаной, а то ужъ будетъ много, отвчалъ Иванъ Артамонычъ..
— Э, полноте, что за счеты!.. Кушайте.
— Только изъ-за грибковъ, поклонился Иванъ Артамонычъ и проглотилъ вторую рюмку водки.
— Вы маленькія-то шляпочки кушайте, маленькія-то въ сто разъ вкусне, лебезила около него мать Наденьки.
— И большихъ, и маленькихъ полъ, только-бы похвалить лишній разъ молодую хозяйку. Прелесть! Прелесть! Да-съ, а все отъ воспитанія… Оттого, что вы дали вашей дочк такое воспитаніе, отъ котораго она не мудрствуетъ лукаво. А возьмите-ка вы теперь двушку-курсистку, эту изъ такъ называемыхъ ученыхъ-то… Разв она вамъ приготовитъ такіе грибы? Ни за что не приготовитъ, потому, что у ней въ голов не т мечтанія…
— Иванъ Артамонычъ! По третьей?
— Довольно, довольно… Продолжать будемъ, когда за столъ сядемъ, отвчалъ Иванъ Артамонычъ, сунулъ себ въ ротъ еще грибъ и отошелъ отъ стола. Черезъ четверть часа вс сли за ужинъ.

V.

— Иванъ Артамонычъ! Рдечки-то пожалуйте. Готова она. Сметана у насъ отличная. Это отъ нашей дворничихи. Прямо на глазахъ нашихъ длается, стало быть, можемъ поручиться, что ужъ тутъ муки не подмшано, предлагала мать Наденьки.
— Прикажете наливать? спрашивалъ отецъ.
— Только разв для того, чтобы попробовать закуску, приготовленную прелестными ручками молодой хозяйки, отвчалъ Иванъ Артамонычъ, бросая умильный взглядъ на Наденьку.
Отъ выпитой водки глаза его сдлались маслянными, на лиц заиграли красныя пятна.
— Восторгъ, восторгъ что такое! говорилъ онъ, прожевывая посл водки ломтики рдьки.— Ахъ, все это домашнее хозяйство я и самъ-бы любилъ, пудами-бы мариновалъ ‘грибки’ и разную рыбку корюшку и ряпушку, но бодливой коров Богъ рогъ не даетъ. Вдовъ и въ дом пустота.
— Иванъ Артамонычъ, да вы еще не стары и все это можете пріобрсть вмст съ молодой хозяйкой. Взгляните на себя въ зеркало — вдь вы еще король, мужчина въ полномъ соку. Такимъ-то крпышамъ только и жениться, такіе-то женихи, я считаю, просто кладъ для невстъ: тутъ и положительность, тутъ и твердыя мысли, расхваливала достоинства гостя мать Наденьки.
— Разсудительность и благоразуміе, поддакнулъ отецъ.
— Такъ-то это такъ, вздохнулъ Иванъ Артамонычъ, опять косясь на Наденьку:— но, къ несчастію, двушки этого не цнятъ.
— Какіе пустяки! Всякая благоразумная двушка оцнитъ, отвчала мать и поправила цвтныя бусы, сбившіяся на ше дочери. — Конечно, у двушекъ другія мечтанія, нравятся больше разныя лакированные, вертлявые фертики, но двушка не выходящая изъ воли родителей, съ помощью ихъ совтовъ, сейчасъ пойметъ, что не съ мечтаніями жить, а съ хорошимъ человкомъ.
— Врно, врно, совершенно врно, снова поддакнулъ отецъ и даже махнулъ рукой, какъ-бы ршая этотъ вопросъ.— Воспитанная въ страх и въ правилахъ дочь всегда…
Онъ не договорилъ и воскликнулъ:
— Иванъ Артамонычъ! Я еще налью… Вы еще не пробовали нашей селедки, а намъ баба-разнощица такія селедки носитъ, что шь и чувствуешь на язык одно масло.
— Эта селедка, папа, не отъ бабы, а изъ мелочной лавочки. Бабьи селедки мы вс съли, замтила дочь.
— Что ты врешь! Десятокъ селедокъ на прошлой недл купили, да чтобы състь! Я налью еще по рюмочк, Иванъ Артамонынъ?
— Нтъ, много, много будетъ, замахалъ тотъ руками,— и такъ ужъ…
— Э, полноте! что за счеты! Подете домой по сырости, такъ водка-то даже необходима.
— Сырости я не боюсь. Я съ семьдесятъ восьмаго года фуфайку ношу.
— Черезъ фуфайку осенью прохватитъ. Я налью.
— Наливай, наливай… Иванъ Артамонычъ долженъ попробовать нашу селедку, сказала мать и сама протянула руку къ графину.— Наливай и мн полъ-рюмки. И я даже съ вами вмст выпью и съ Иваномъ Артамонычемъ чокнусь. Пожалуйте…
— Ну, въ такомъ случа я ужъ не могу отказать, наклонилъ голову Иванъ Артамонычъ, взялся за рюмку, чокнулся съ матерью Наденьки и, тыкая вилкой въ селедку, продолжалъ: — Да-съ… Домъ у меня посл покойницы жены чаша полная, два ледника, по старой привычк, набиваю, а настоящаго хозяйства нтъ. Садъ фруктовый у меня отличный при дом, копаюсь я въ немъ ежедневно для моціона, яблоки по привезеннымъ мной образцамъ сами видите какія въ немъ ростутъ, люблю я, чтобы и вареньице изъ нихъ сварить, и намочить ихъ на зиму вмст съ брусникой, а некому этимъ заняться. Сварила мн кухарка фунтовъ пять клубники, да фунтовъ пять черной смородины, но разв это дло кухарочное и много-ли тутъ десять фунтовъ! Вотъ теперь скоро рябина поспетъ. Конечно, я себ настою четверть водки на рябин, но бьюсь объ закладъ… что пока водка будетъ настаиваться, ее на половину выпьютъ кухаркины гости и водой дольютъ, а оттого, что присмотра нтъ.
— Надо вамъ жениться, надо, подхватилъ отецъ Наденьки.
— Конечно надо, согласился Иванъ Артамонычъ, уже весь красный и лоснящійся отъ пота.— Я даже уже, откровенно говоря, и намтилъ двушку, но въ виду того, что шагъ важный…
— Въ этихъ случаяхъ, Иванъ Артамонычъ, медлить не надо.
— Знаю-съ… Я человкъ ршительный, но также боюсь и отказа… Ныншнія двушки-то ой-ой какія! Кто ихъ знаетъ, что у нихъ въ голов?
— Бьюсь объ закладъ, что вамъ-то ужъ не откажутъ, проговорила мать Наденьки. — Вы женихъ завидный. Во-первыхъ, въ солидномъ чин.
— Статскій… Два года ужъ Статскій…
— Во-вторыхъ…
— Тысячу триста квадратныхъ саженъ земли подъ домомъ и садомъ. Надворныя строенія приносятъ тысячу восемьсотъ пятьдесятъ рублей чистаго дохода, да въ лицевомъ дом самъ живу.
— И какой прелестный домикъ! Словно картинка! Улица тихая, патріархальная. И замтьте, воздухъ какой на Петербургской сторон! Немножко далеконько отъ центра, но вдь у васъ свои лошади. Да и помстительный какой вашъ домъ, ежели съ виду судить…
— Я былъ у Ивана Артамоныча.— Комнаты хоть балы давай… сказалъ отецъ Наденьки.
— Еще-бы, подхватилъ Иванъ Артамонычъ.— Пять комнатъ внизу и дв въ мезонин. Всего семь комнатъ. А куда мн семь комнатъ одному?
— Хозяйку, хозяйку… Тутъ и разсуждать нечего.
— Именно хозяйку. Вдь вотъ по весн я настоялъ четвертушку водки на черносмородинныхъ почкахъ. Пьешь и чувствуешь, что во рту у тебя садъ.
— Водка на черносмородинныхъ почкахъ — это одинъ восторгъ! восхищался отецъ.
— Вообразите, а у меня то ее и разбили. Поставилъ я ее на окн, чтобы она стояла на солнц… Прізжаю домой изъ должности — кухарка показываетъ и говоритъ: ‘кошка’…
— Врно, врно. Присмотра нтъ. А будь жена — все это какъ слдуетъ… Простите, Иванъ Артамонычъ у васъ Станиславъ на ше или Анна?
— Станиславъ на ше и Анна въ петлиц.
— Ну, чего-жъ еще! И это въ сорокъ-то небольшимъ лтъ.
— Побольше, побольше… Скрывать года не намренъ. Но бодръ, свжъ и чувствую даже какъ-бы юность.
— Никто вамъ даже и сорока-то лтъ на видъ не дастъ.
— Отпусти я бороду, такъ казался-бы старше, но откровенно говоря, я нахожу даже развлеченіе, когда бреюсь. Наполнять утро нечмъ — вотъ я не торопясь горячей воды…
— Жениться, жениться… Емельянъ Васильичъ, налей Ивану Артамонычу еще рюмку наливки, а я ему положу еще полъ-цыпленка.
— Будетъ-съ.
— Кушайте. Наденька этихъ цыплятъ сама и кормила. Да вотъ салатцу Наденькинаго приготовленія. Въ разговорахъ-то мы объ салат и забыли.
— Только ужъ разв изъ-за салата, приготовленнаго Надеждой Емельяновной. Вы говорите: жениться… Давно собираюсь… Въ іюн, долженъ сказать, я и намтилъ себ вдову одну, но Богъ спасъ. Такая оказалась…
— Что вдова! Вдовы вертячки! Ужъ ежели вдова понюхала воли, то въ рдкихъ случаяхъ толкъ бываетъ, сказала мать Наденьки. — Вамъ двушку надо, двушку изъ хорошаго семейства, скромную, выросшую подъ присмотромъ родителей…
— Именно-съ… Потому что у меня отъ покойницы жены и великолпная лисья ротонда, крытая бархатомъ осталась, пальто съ куньимъ воротникомъ… Брилліантовая нитка, брилліантовый браслетъ, серьги, такъ брилліанты, честное слово, по горошин. Я вдь ее, покойницу, изъ богатаго купеческаго дома взялъ. Умерла — духовную мн… Серебра у меня столоваго…
— Эдакое богатство! Да конечно-же, тутъ и думать нечего, чтобы вдовымъ жить! воскликнула мать.
— Божьяго милосердія въ серебр, такъ въ каждой комнат… хвастался совсмъ уже опьянвшій Иванъ Артамонычъ.
— Сватайтесь, сватайтесь скорй… Какъ возможно вамъ вдовцомъ вкъ коротать! И я уврена, что ужъ у васъ есть кто-нибудь на примт.
Иванъ Артамонычъ смотрлъ на Наденьку маслянными, слегка слезящимися глазами и слегка заплетающимся языкомъ отвтилъ:
— Скрывать не стану. Есть. И почелъ-бы за великое счастіе…
— Кто такая? Кто такая, Иванъ Артамонычъ?
— Боюсь сказать, робю… .
— Ну, вотъ… Въ семейномъ-то дом! Да что-жъ, вы наливки-то не кушаете? Эту наливку Наденька настаивала, сама и варила, сама и сахару прибавляла. Емельянъ Васильичъ! налей Ивану Артамонычу.
— Только ужъ разв изъ-за того, что наливка отъ трудовъ Надежды Емельяновны.
— Налей и мн, Емельянъ Васильичъ, налей и Надюш, и мы съ Иваномъ Артамонычемъ чокнемся.. Наливка слабенькая. Ваше здоровье, Иванъ Артамонычъ.
— Нтъ-съ… Теперь здоровье Надежды Емельяновны.
Иванъ Артамонычъ отодвинулъ стулъ, всталъ и ползъ черезъ столъ чокаться съ Наденькой.
— Такъ кто-же, Иванъ Артамонычъ, та счастливая избранница, которую вы намтили? приставала къ гостю мать Наденьки.
Иванъ Артамонычъ крякнулъ, блаженно улыбнулся во всю пгарину рта и отвтилъ:
— Извольте, я вамъ открою мою тайну. Избранница эта — та, съ которой я теперь чокаюсь…
— Надюша? — воскликнула мать.
— Да… но я боюсь… Я робю… Отказъ — и я погибъ.
— Вы свататесь къ Наденьк и вамъ отказъ?.. Да что вы, Иванъ Артамонычъ! Мы за честь должны считать. Емельянъ Васильичъ! да что-жъ ты-то ротъ разинулъ и молчишь!
— За честь… За великую честь… Ежели это въ серьезъ, то будьте счастливы…— пробормоталъ отецъ Наденьки.
— Я-бы хотлъ слышать отвтъ отъ самой Надежды Емельяноввы,— говорилъ Иванъ Артамонычъ,
— Господи! Да разв можетъ она выдти изъ воли отца съ матерью. Надюша! Что-жъ ты стоишь! Протяни руку Ивану Артамонычу! — кричала дочери мать.
Наденька, вся вспыхнувшая, протянула руку, Иванъ Артамонычъ перегнулся черезъ столъ и поцловалъ руку.
— Согласны? — спрашивалъ онъ двушку.
— Папенька и маменька согласны, такъ и я согласна,— послышался отвтъ.
— А теперь, Иванъ Артамонычъ, обнимите меня… Емельянъ Васильичъ! Цлуй скорй Ивана Артамоныча.
И начались объятія.

VI.

Иванъ Артамонычъ еще долго просидлъ у своей невсты, пилъ черносмородинную наливку и строилъ планы своей будущей женатой жизни. — Лошади у насъ, Надежда Емельяновна, свои и будемъ мы по воскресеньямъ и по праздникамъ въ Невскій монастырь пвчихъ слушать здить… Обожаю хорошихъ пвчихъ.
— Лучше-же, Иванъ Артамонычъ, въ оперу…— возражала Наденька.
— И въ оперу иногда създимъ, но вдь это по вечерамъ. Насчетъ театровъ будьте покойны. Въ циркъ, въ оперу, въ Александринскій театръ — каждую недлю будемъ въ театр.
— Одинъ разъ въ недлю мало. Я два раза хочу.
— Ну, два раза, такъ два. Разв можно въ чемъ отказать молодой женк!
— И непремнно, чтобы ложа была.
— Зачмъ-же ложа-то, если насъ двое?
— Ахъ, нтъ. Вдвоемъ скучно. Я хочу, чтобы приглашать гостей…
— Ахъ, Надя, Надя! Что ты говоришь! Да ты должна за счастье считать, ежели ты будешь вдвоемъ съ мужемъ, перебила ее мать.
— Да что вы, маменька! Конечно-же въ компаніи веселе. По крайности есть съ кмъ слово перемолвить.
— Да ты съ мужемъ-то и перемолвливайся.
— Ну, что все мужъ да мужъ! Все одно и одно, такъ и надостъ. Нельзя-же глазъ на глазъ…
— Ахъ, какія слова! Боже мой, какія слова! Простите, Иванъ Артамонычъ, это она отъ глупости, просто отъ наивности.
— Врю, врю, дорогая Анна Федоровна. И представьте, эта простота требованій въ вашей дочк мн особенно нравится,— отвчалъ Иванъ Артамонычъ. — Я обвороженъ. Позвольте, Надежда Емельяновна, ручку поцловать. Вотъ такъ… О, святая простота!
— Такъ ложу и съ знакомыми мы будемъ въ театр? Вы мн позволите приглашать, кого я хочу?— спрашивала жениха маденька.
— Да, да… Есть о чемъ разговаривать! Распоряжайтесь, какъ хотите. Можете пригласить въ ложу папеньку, маменьку.
— Какой-же мн интересъ отъ папеньки и маменьки! Я хочу общества.
— Надя, что ты мелешь! Какого такого общества!
— Пускай говоритъ, пускай говоритъ. Каждое ея наивное слово вливаетъ мн бальзамъ въ душу, перебивалъ Иванъ Артамонычъ мать Наденьки.
— Конечно-же общества. Я хочу пригласить молодыхъ людей.
— Фу, да ты хоть-бы постыдилась! Какіе такіе у тебя молодые люди? Откуда? Мелетъ разный вздоръ, а Иванъ Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ что подумать?
— Какъ какіе! Напримръ, Петръ Аполлонычъ.
Лицо Ивана Артамоныча сдлалось серьезно.
— Это это такой Петръ Аполлонычъ? спросилъ онъ.
— Ей-Богу, не знаю, отвчала мать Наденьки.— По моему, просто она бредитъ или дурачится. Кто это такой Петръ Аполлонычъ, отвчай скорй! крикнула она на дочь.
— А гимназистъ, съ которымъ я играла въ спектакл ‘Вспышку’.
— Гимназистъ? Ну, этотъ не опасенъ, отвчалъ Иванъ Артамонычъ, превращая серьезное лицо въ улыбающееся.— О, простота, простота! О, святая наивность! Можете, можете приглашать въ ложу вашего Петра Аполлоныча, но предупреждаю, только тогда, когда у него будутъ отмтки хорошія насчетъ ученья. Другъ дтства это, что-ли? обратился онъ къ матери Наденьки.
— Ребенокъ, отвчала та.— Мальчикъ.
— Какой-же ребенокъ, ежели онъ бреется. Ему девятнадцать лтъ.
— Полно, полно, не фантазируй, глупая.
— Нтъ, я хочу, чтобы Петръ Аполлонычъ бывалъ съ нами. Онъ бдный, а между тмъ такъ любитъ театръ, что даже хотлъ уйти изъ гимназіи и поступить въ актеры. Иванъ Артамонычъ, я хочу, чтобы и его приглашали въ ложу изрдка.
— Извольте, извольте, божество мое. Потомъ мы будемъ здить на рысистые бга. Страхъ какъ люблю лошадей.
— А я боюсь лошадей. Послушайте, будемте лучше здить въ докторскій клубъ. Тамъ студенты прелесть какъ танцуютъ мазурку.
— Можно и въ докторскій клубъ, но бга бгами. А лошадей вамъ бояться нечего. Вдь вы будете сидть за барьеромъ! Лошади далеко. Разв вы никогда не бывали на рысистыхъ бгахъ?
— Не бывала, да и не хочу бывать. Ну, что такое лошади! Лучше-же яхтъ-клубъ.
— То лтомъ, а я вдь про зиму говорю.
— Да и зимой въ яхтъ-клуб катаются на конькахъ и съ горъ.
— Поврьте, Надежда Емельяновна, что, побывавъ на бгахъ, вы и сами пристраститесь къ лошадямъ. Наконецъ, на ваше счастье я буду ставить въ тотализаторъ и вы можете выиграть.
— А что это такое тотализаторъ?
Иванъ Артамонычъ объяснилъ.
— Ну, раза два-три въ зиму извольте, я съзжу для васъ, отвчала Наденька.— Но за это вы должны меня разъ въ мсяцъ на тройк прокатить въ ‘Аркадію’ или въ Озерки и опять чтобы съ нами была компанія.
— Хорошо, хорошо, святая простота. О, какъ это мн нравится, когда она такъ наивно высказываетъ свои требованія! радостно воскликнулъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:— Сами-же вы сейчасъ сказали, что вы боитесь лошадей, а тутъ проситесь кататься на тройк.
— На тройк я не боюсь. Да ужъ хорошо, хорошо, поду съ вами и на бга, ежели вы будете катать меня на тройк. И вотъ еще что. Гд мы лтомъ будемъ жить на дач?
— Божественная Надежда Емельяновна, у насъ на Петербургской сторон домъ та-же дача. Садъ такой, что и на дачахъ такого не бываетъ.
— Нтъ, я непремнно хочу, чтобы въ Павловск.
— Надя! укоризненно покачала головой мать.
— Что: Надя! Лучшеже впередъ сказать. Я давно объ Павловск мечтаю.
— Даю вамъ слово, Надежда Емельяновна, что вы не удете изъ нашего сада на Петербургской — вотъ какъ тамъ хорошо.
— Да вдь тощища. Музыки нтъ, а я желаю музыку…
— Извольте, каждое воскресенье и каждый праздникъ мы будемъ здить на музыку или въ Павловскъ, или въ Аркадію, или въ Акваріумъ.
— Ну, это всене то. А заграницу вы меня свозите?
— Всенепремнно. Какъ только можно будетъ взять мн со службы отпускъ — сейчасъ и подемъ.
— А скоро вы возьмете отпускъ?
— Да года черезъ три можно будетъ взять. Я нынче весной бралъ отпускъ.
— Фу, какъ долго ждать! Послушайте, такъ вы меня одну отпустите. Наймите мн компаньонку и отпустите.
Иванъ Артамонычъ замялся.
— Помилуйте… Зачмъ-же это? Я умру безъ васъ съ тоски, проговорилъ онъ.
— Пустяки. Не умрете.
— Надя! Я отъ тебя сгораю отъ стыда! всплеснула руками мать. — Ты говоришь такія вещи, такія…
— Да, да… Замолчи, пожалуйста, а то ужъ ты дуришь, прибавилъ отецъ.
Бесда кончилась тогда, когда дв бутылки наливки были выпиты. Иванъ Артамонычъ началъ прощаться и попросилъ позволеніе поцловать невсту. Та подставила ему щеку.
— Въ губы, губы! кричалъ отецъ.
Мать рванула сзади Наденьку за косу. Иванъ Артамонычъ поймалъ Наденькины губы и чмокнулъ въ нихъ своими мясистыми губами. Онъ былъ изрядно пьянъ, лицо его было пунцовое, но онъ крпко стоялъ на ногахъ. Его пошли провожать до экипажа. Здсь онъ сталъ прощаться съ отцомъ Наденьки, обнялъ его и почему-то боднулъ его въ грудь. Емельянъ Васильевичъ обнималъ его и трепалъ по спин. Пили они поровну, но на ногахъ онъ стоялъ плохо.
— До завтра, сказалъ Иванъ Артамонычъ, слъ. въ колясочку и кучеръ тронулъ лошадей.

VII.

Тотчасъ посл отъзда Ивана Артамоныча, когда блескъ фонарей его маленькой колясочки еще не усплъ скрыться во мрак августовской ночи, Анна Федоровна тутъ-же на подъзд крпко обняла дочь и со слезами на глазахъ промолвила:
— Счастливица… Знаешь-ли, что твой женихъ иметъ боле двухъ-сотъ тысячъ состоянія? Поздравляю, отъ души поздравляю! Сбылись мои мечты… Мечтала выиграть двсти тысячъ — и почти сбылись мои мечты: дочь выдаю за человка съ состояніемъ въ двсти тысячъ.
— Нтъ, больше… Куда больше двухъ-сотъ тысячъ, отвтилъ пьянымъ заплетающимся языкомъ Емельянъ Васильичъ, котораго окончательно развезло на воздух.— Онъ былъ женатъ на баньщиц Трамбуковой. Она была изъ богатаго купеческаго рода и, кром большаго приданаго, получила еще посл смерти отца половинную долю въ баняхъ на Васильевскомъ острову, эту долю выдалъ ей братъ ея деньгами — и все это она оставила по духовному завщанію Ивану Артамонычу. Надюша! На грудь… Выдешь замужъ — не забудь отца и матери, вспомни, сколько они хлопотали, чтобы поймать теб этого жениха.
— Ты-то ужъ хлопоталъ! Ты только пилъ съ нимъ, какъ послдняя пьявка. Вотъ я…
— А не пей я съ нимъ, онъ въ трезвомъ вид не сдлалъ-бы и предложенія. Не пей я, не пилъ-бы онъ, и ничего этого не вышло-бы…
— Поздравляю, барышня, отъ души поздравляю!— говорила горничная Феня, стоя на подъзд съ оплывшею отъ втра свчкой.
— Сколько онъ теб, Феня, далъ на прощанье?— поинтересовалась Анна Федоровна. — Я видла давеча, что онъ теб что-то сунулъ въ руку, когда ты ему пальто подавала.
— Рублевую бумажку, барыня, дай имъ Богъ. здоровья.
— Видишь, видишь, какой щедрый человкъ! Ну, Надюша, ты будешь, какъ сыръ въ масл кататься, съумй только угождать ему.
— Да, маменька, но онъ ужъ очень старъ для меня,— сказала дочь.
— Что за вздоръ ты городишь. Твой отецъ былъ еще старе, когда я выходила за него замужъ.
— Ну, ужъ это ты врешь! — воскликнулъ Емельянъ Васильичъ.
— Молчите, идолъ! Чмъ-бы поддерживать дочь, а онъ еще расхолаживаетъ ее.
— Да я, мамочка…
— Иди и ложись спать! Пьяница.
— Да вдь я-же для него пилъ.
— Молчи! Смотри подъ ноги-то! А то съ крыльца свалишься. Феня! Поддержи его.
Вошли въ домъ.
— Царицей, царицей будешь жить… повторяла Анна Федоровна, прижимая дочь къ груди.
— Пуще всего мн, маменька, обидно, что онъ и лто хочетъ жить въ этой трущоб, на Петербургской сторон. А мн-бы хотлось въ Павловск…
— Это, матушка, все вздоръ, все вздоръ, все это пустяки. Какъ себя поведешь. Поведешь себя хорошо, съ умомъ и съумешь взять его въ руки, такъ будешь жить и заграницей.
— Но изъ словъ его я замтила, что онъ хочетъ, чтобы жена у него была на манеръ экономки. чтобы и грибы ему солила, чтобы и варенье варила, и настойки настаивала.
— Все это одни разговоры. Ну, настоишь ему какую-нибудь тамъ четверть на рябин, велишь кухарк сварить банку яблочнаго варенья.
— Да вдь и вы, маменька, толковали въ этомъ-же смысл.
— Подходъ къ сердцу, подходъ — и больше ничего. Вотъ на эту-то удочку онъ и поддался. Ахъ, Надюша! Дай еще разъ тебя поцловать. Поздравляю, другъ мой.
Послдовали опять объятія.
— Дай и мн, Надюша… сказалъ отецъ.
— Ахъ, папенька! Да у васъ губы пьяныя и мокрыя. Отстаньте, пожалуйста!
— Ну, Емельянъ Васильичъ, раскошеливайся! Теперь ужъ надо на славу его ужиномъ кормить, обратилась Анна Федоровна къ мужу.
— Да ужъ въ грязь лицомъ не ударимъ. Въ крайнемъ случа можно билетъ Дворянскаго банка заложить. Онъ очень грибы любитъ. Завтра онъ прідетъ вечеромъ — вотъ ты ему грибы въ сметан къ ужину и закати.
— Что грибы! Тутъ нужно и телячьи котлеты. Да привези ты изъ города закусокъ хорошихъ побольше.
— Это все будетъ. А ты грибы… Котлеты котлетами, а грибы грибами. А ты, Надюша, скажешь, что сама ходила въ лсъ и собирала.
— Да вдь посл этого такъ пріучишь, что онъ, и женившись, будетъ меня въ лсъ за грибами посылать, отвчала дочь.
— Полно, полно, милая. Ты теперь-то будь къ нему ласкова и предупредительна. Ласковое телятко двухъ матокъ сосетъ. Вдь вотъ завтра онъ уже долженъ, какъ помолвленный женихъ, пріхать съ подаркомъ.
— Посмотримъ, что отвалитъ! крикнула Анна Федоровна.
— Я думаю, что онъ брилліантовый браслетъ покойницы жены привезетъ, отвчалъ мужъ.— Завтра надо ршить насчетъ свадьбы: когда и какъ…
— Бога ради только завтра ты опять не напейся съ нимъ пьянъ. Вдь теб вредно, вдь у тебя сердце же въ порядк. Выслужи сначала пенсію мн, а потомъ и напивайся. А то умрешь безъ пенсіи, причемъ я-то останусь!
— Дура! Да неужто ты не можешь понять, что я для него пилъ!
— Поди ты! Могъ бы себ и полъ-рюмки наливать, а вдь ты самъ радъ и норовишь налить себ даже больше. И наконецъ, онъ крпокъ какъ столбъ верстовой, а ты ужъ размокъ совсмъ.
— Ну, и онъ тоже… Въ женскую калошу ногой ползъ. Ну, прощай, Надюша, желаю теб кудрявыхъ сновидній. То-то ты сегодня будешь съ пріятными мечтами засыпать!
— Ахъ, папенька, пуще всего меня тревожитъ, что онъ старъ и на пастора похожъ.
— На кого?
— На пастора. Это вс говорятъ. Петръ Аполлонычъ вонъ увидалъ его и смется.
— Ахъ, да, Надюша… Какъ ты, мать моя, была неосторожна, когда ты при Иван Артамоныч объ этомъ Петр Аполлоныч вывезла. Положимъ, что онъ гимназистъ, мальчишка, но Иванъ-то Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ, что подумать. Ты ужъ, дружокъ мой, остерегись. Тутъ иногда глупое, праздное слово можетъ все дло испортить. Ну, прощай. Ну, Христосъ съ тобой! Ну, или спать. Завтра поговоримъ. Феня! Гаси лампу. Остатки ужина и посуду можешь завтра поутру убрать. Емельянъ Васильичъ! Что ты бродишь, какъ мокрая курица! Иди спать.
Потухла лампа въ столовой и семейство стало расходиться по спальнямъ.
Наденька въ эту ночь не скоро заснула. Передъ ней поперемнно стояли то грузная фигура Ивана Артамоныча съ сочными красными губами и оловянными срыми глазами, то стройная вертлявая фигурка Петра Аполлоныча.
‘Надо завтра утшить Пьера, надо. Какъ только встану, сейчасъ-же побгу къ нимъ на дворъ, признаюсь, что выхожу замужъ, и уврю его, что ему даже еще лучше будетъ, когда я буду замужемъ за богатымъ. Замужемъ буду за Иваномъ Артамонычемъ, а любить буду Пьера. Мало-ли есть замужнихъ дамъ, которыя имютъ у себя на сторон Пьеровъ. Да вонъ аптекарша… Замужемъ за аптекаремъ, а докторъ сидьма сидитъ у ней на дач. Ежели Пьеръ будетъ благоразуменъ и подумаетъ хорошенько объ этомъ, онъ не проклянетъ меня, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча, и даже не разсердится. Ахъ, Пьеръ, Пьеръ! И зачмъ ты бдный гимназистъ, а не какой-нибудь богатый купецъ, инженеръ или банкиръ? Застрлиться вдь хотлъ.— Положимъ, это онъ сгоряча, но у него характеръ ршительный, отъ него станется. Ахъ, дай-то Господи, чтобы онъ хоть до одиннадцати-то часовъ утра не застрлился! Тогда-бы я, проснувшись, побжала къ нему и уговорила его’.
Такъ блуждали мысли въ голов Наденьки. Наконецъ, сонъ началъ туманной шапкой надвигаться на нее и она заснула.

VIII.

На утро Наденька проснулась поздно. Отецъ ея уже ухалъ въ городъ на службу, а мать вмст съ кухаркой отправилась въ мясную и зеленную лавки, дабы выбрать тамъ что-нибудь получше къ обду, такъ какъ общался пріхать обдать Иванъ Артамонычъ. Напившись на-скоро кофею съ сдобными булками, Наденька тотчасъ-же бросилась къ дач, гд жилъ съ своей матерью Петръ Аполлонычъ. На улиц около палисадника ихъ дачи извощикъ-ломовикъ и дворникъ укладывали уже на возъ ихъ мебель. Около воза суетилась растрепанная кухарка, размахивала руками и переругивалась съ ломовикомъ и дворникомъ. Балконъ дачи, задрапированный обыкновенно парусиной, былъ ободранъ. На немъ виднлись въ безпорядк разставленные горшки съ чахлыми растеніями. Въ садик, разбитомъ передъ дачей, около цвточной клумбы, стоялъ Петръ Аполлонычъ и самымъ спокойнымъ манеромъ срзалъ цвты, длая изъ нихъ букетъ. Наденька увидала Петра Аполлоныча и у ней какъ-бы какой-то тяжелый камень свалился съ сердца.
— Слава Богу, не застрлился! проговорила она про себя, внимательно посмотрла, не сидитъ ли на балкон мать Петра Аполлоныча и, остановившись у палисадника, окликнула Петра Аполлоныча.
Тотъ, замтивъ Наденьку, тотчасъ-же нахмурилъ брови и сдлалъ строгое лицо, но все-таки подошелъ къ ней.
— Здравствуйте… Какъ я рада, что вы не застрлились, начала она. — Вдь это было-бы безуміемъ въ такіе годы… Да, наконецъ, и гршно. Что-жъ вы не подаете мн руку?
Она держала свою руку, протянутую къ нему сквозь ршетку.
— Коварнымъ женщинамъ я не подаю руки, отвчалъ Петръ Аполлонычъ.
Наденька вспыхнула.
— Ахъ, Петръ Аполлонычъ, вы это совсмъ напрасно… Никогда я не была коварной, да и не буду, заговорила она.— Ну, какое-бы намъ было житье, ежели-бы мы убжали и повнчались! Вдь это, это… Во-первыхъ, папенька съ маменькой прокляли-бы меня… А что я васъ люблю, то люблю и вчно любить буду. Зачмъ-же бжать и ссориться съ родителями, ежели мы и такъ можемъ любить другъ друга? Виновата я передъ вами только тмъ, что выхожу замужъ, но, право, я это для того, чтобы утшить папеньку съ маменькой, да и для нашей пользы. Увряю васъ, что такъ и мн, и вамъ будетъ лучше.
Петръ Аполлонычъ стоялъ и смотрлъ въ сторону.
— Вы слышали, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча? спросила она его.
— Слышалъ.
— Отъ кого вы слышали? Врно вамъ Феня сказала?
— Нтъ, не Феня, а булочникъ, который и вамъ, и намъ булки носитъ. Не ждалъ я отъ васъ, Надежда Емельяновна, такого поступка. Вдь это-же подло, низко выходить замужъ за старика, такъ сказать, продавать себя.
— Да вдь онъ, Пьеръ, не старикъ. Посмотри, онъ какой розовый.
— Все равно вы его не можете любить.
— Да вдь мужей и не любятъ. Вонъ папенька съ маменькой какъ бранятся.
— Это любя. Это та-же ‘Вспышка у домашняго очага’, что мы въ спектакл играли, только тамъ молодые супруги, а это старые.
Наденька потупилась и проговорила:
— Пьеръ! Прости, что я выхожу за Ивана Артамоныча замужъ.
— Я въ отчаяніи, отвчалъ Петръ Аполлонычъ и передвинулъ фуражку на голов.
— Да чего тутъ отчаяваться! Право, такъ намъ будетъ лучше. Ты будешь ходить къ намъ, я тебя буду любить по прежнему.
— То есть какъ это?
— Настоящимъ манеромъ буду любить. Какъ въ романахъ замужнія дамы любятъ друга дома, такъ и я буду тебя любить. Ты будешь у насъ другомъ дома… Ты даже можешь занимать денегъ у Ивана Артамоныча.
— Такъ онъ и дастъ!
— А не дастъ — я ему сейчасъ сцену устрою. Будь, братъ, покоенъ, дастъ. Онъ въ меня влюбленъ какъ… какъ я не знаю кто… Ужасъ какъ влюбленъ. Да и теб-то лучше, ежели-бы ты женился на мн, ты-бы долженъ былъ перестать учиться, а здсь ты будешь продолжать учиться, поступишь въ университетъ, потомъ сдлаешься адвокатомъ или прокуроромъ.
— Ну, еще это улита детъ, да когда-то прідетъ. Долго ждать. Я все равно ршился бросить учиться. У меня призваніе къ артистической карьер. Я хочу быть актеромъ.
— Ну, тогда вмст будемъ играть по клубамъ. Я потребую отъ Ивана Артамоныча, чтобы онъ и думать не смлъ запрещать мн играть въ спектакляхъ.
— Что: по клубамъ! Разв это игра! Я хочу хать играть въ провинцію, на большую сцену.
— Да мы и подемъ. Иванъ Артамонычъ къ тому времени, можетъ. умретъ. А пока ты здсь поиграй.
— Умретъ онъ! Какъ-же! Онъ здоровъ, какъ быкъ.
— Ну, тогда я сбгу.
— Сбжишь ты, какъ-же!
— Да вдь другія-жены бгаютъ. Вонъ въ романахъ все бгаютъ.
— Да вдь сбжать-то надо въ бдность. А ты изъ богатой жизни не сбжишь.
— А я прежде уговорю его, чтобы онъ подарилъ мн свой домъ, а потомъ и сбгу. Ну, и не сбгу, такъ все-таки тебя любить буду. Ты будешь изъ провинціи прізжать и прямо въ мои объятія. Пьеръ, не сердись!
Петръ Аполлонычъ подумалъ и отвчалъ:
— Не могу я не сердиться… потому вдь тоже ревность… Охъ! О, женщины, женщины! Ужасно грустно и горько.
— А ты думаешь, мн легко?
— Ничего я не думаю. Я знаю, что это… коварство.
— Ну, дай мн слово, что не будешь сердиться.
— Какъ я могу дать слово, ежели у меня вся внутренность поворачивается. Старикъ… съ мокрыми губами…
— Да вовсе онъ не старикъ. Ну, дай мн слово, что ты не застрлишься.
— Стрляться я отдумалъ, но что я въ актеры поступлю и уду въ провинцію — это врно.
— Ну, слава Богу, слава Богу, радостно проговорила Наденька.— А то я ужасно безпокоилась, что на, моей душ грхъ будетъ. Да и зачмъ теб сейчасъ въ провинцію? Погоди, не узжай. Ну, не сбгу я, такъ все-таки въ провинцію мы вмст подемъ, безъ побга.
— Такъ мужъ тебя и отпустилъ!
— Я буду проситься на воды, лечиться… Сначала чтобы пить воды, а потомъ хать куда-нибудь на море купаться. Я скажу, что это мн необходимо.
— Ну, тогда онъ самъ съ тобой подетъ.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Это ршительно все равно. Я такая хитрая, такая хитрая.— Не сердишься?
— Сердиться я не сержусь, но у меня голова кругомъ идетъ отъ обиды.
— Ну, дай руку, что не сердишься. Мн нельзя долго здсь оставаться. Маменька теперь вмст съ кухаркой въ мясной лавк, а вернется она изъ лавки, такъ сейчасъ меня хватится.
Петръ Аполлонычъ просунулъ сквозь ршетку руку. Наденька пожала ее, улыбнулась ему и приложила свои пальцы къ своимъ губамъ, длая летучій поцлуй.
— Прощай, сказалъ онъ.
— Прощай, отвчала она,— Прізжай въ воскресенье. Я познакомлю тебя съ Иваномъ Артамонычемъ. Только ужь ты при немъ, Бога ради, не длай скандала, прибавила она и быстро пошла домой.

IX.

Въ начал пятаго часа вернулся на дачу изъ должности Емельянъ Васильевичъ. Подъ мышкой онъ, какъ и всегда, держалъ портфель, а въ другой рук тащилъ корзинку съ закусками. Лицо его было красно, потъ съ него лилъ градомъ. Емельянъ Васильевичъ, какъ и всегда, пріхалъ по конк, отъ конки до ихъ дачи было съ версту разстоянія, корзина-же, которую пришлось нести, была очень увсистая. Жену и дочь она засталъ препирающимися. Жена доказывала, что дочь должна къ прізду жениха снять съ себя малороссійскій костюмъ, въ которомъ уже была вчера, и надть другое платье, дочь говорила, что малороссійскій костюмъ къ ней очень идетъ и отказывалась его снять. Шелъ слдующій разговоръ.
— Но вдь Иванъ Артамонычъ тебя въ немъ: уже вчера видлъ.
— Въ немъ-же пускай и сегодня видитъ. Вс остальныя мои платья — мятыя тряпки.
— Врешь, врешь. Синее платье съ матросскимъ воротникомъ у тебя еще очень и очень свженькое. Матросскій воротникъ такъ къ теб идетъ.
— У матросскаго костюма вся юбка спереди въ вареньи запачкана, а Феня ее не замыла.
— Ну, наднь сренькое платье. Въ немъ ты такая эфектная. Подвяжи передничекъ черненькій люстриновый, а я скажу, что ты со мной вмст бруснику для моченья чистила.
— Понимаете вы, не желаю, отрзала дочь.
— Два дня подъ рядъ въ одномъ плать… Ну, что женихъ подумаетъ! Подумаетъ, что у тебя одно платье и есть.
— И пускай думаетъ. Скорй денегъ дастъ на приданое. Вдь долженъ-же онъ дать. Сами-же вы говорите, что не изъ чего сдлать мн приданое.
Разговоръ этотъ происходилъ на балкон. Емельянъ Васильевичъ прервалъ этотъ разговоръ.
— Фу! смучила меня эта корзинка. И какъ на грхъ у конки никакого мальчишки, который-бы помогъ мн дотащить эту корзинку, проговорилъ онъ, ставя закуски на столъ. Веревка отъ корзинки вс пальцы мн перерзала. Здравствуйте, обратился онъ къ жен и дочери. Вотъ тутъ… берите… Тутъ лососина копченая, кильки, сардинки, омары и вино.
— Французской горчицы купилъ? встртила его жена.
— Забылъ. Изъ ума вонъ.
— Дуракъ. И чмъ у тебя голова набита! Три раза я теб напоминала, чтобы ты купилъ французской горчицы. Иванъ Артамонычъ еще вчера спрашивалъ французскую горчицу, когда языкъ съ горошкомъ подали.
— Матушка! Да вдь сколько помнить-то пришлось. Коньяку полбутылки къ кофею купилъ.
— Пьяница. Вдь вотъ объ коньяк не забылъ, потому что самъ его любишь трескать.
— Ты-же мн коньяку приказывала купить.
— Довольно. У Ивана Артамоныча въ департамент былъ?
— Былъ, былъ… Какъ-же… Съ пяти часамъ онъ прідетъ. Въ восторг… То есть въ такомъ восторг, что Наденька согласилась за него выдти замужъ, что просто на седьмомъ неб! Въ дежурной мы съ нимъ разговаривали. Обнялъ онъ меня и расцловалъ. Знаешь, Анна Федоровна, онъ оказывается большой рыболовъ. До страсти любитъ рыбу удить.
— Это мн наплевать. Ты разсказывай про дло-то.
— Про какое дло?
— Да насчетъ приданаго-то? Говорилъ ты ему, что мы по нашимъ средствамъ не можемъ дать Наденьк даже самаго скромнаго приданаго.
— Забылъ… развелъ руками Емельянъ Васильичъ.
— Господи! Да зачмъ тебя посылала-то къ нему въ департаментъ! воскликнула Анна Федоровна.— Вдь только затмъ и посылала, чтобы ты выяснилъ ему этотъ вопросъ.
— Я думалъ, что ты меня посылала напомнить, чтобы онъ прізжалъ сегодня къ намъ обдать.
— Ну, что мн съ тобой длать! — всплескивала руками Анна Федоровна,— Вдь ты совсмъ полоумный. Посылаютъ человка о дл разговаривать, а онъ о рыбной ловл…
— Самъ онъ, самъ о рыбной ловл началъ говорить — и дйствительно мы тутъ о головляхъ, до объ окуняхъ… Я ему про Чистяковскій прудъ, гд много карасей… Онъ объ щукахъ… На щукъ онъ осенью даже съ острогой здитъ.
— Вонъ! Скройтесь съ глазъ моихъ!
— Да чего ты сердишься-то, душечка! Вдь вопросъ о приданомъ можно и сегодня посл обда выяснить. Человкъ вчера мховую ротонду Надюш общалъ, пальто съ куницами покойной жены, брилліанты…
— Довольно. Чтобы я васъ больше и не видла до прізда Ивана Артамоныча. Намъ нужно завтра хать въ городъ вс тряпки заказывать, я думала, что ужъ ты съ деньгами отъ него вернешься, а ты извольте видть!..
— Да онъ дастъ, дастъ денегъ на приданое. Это сейчасъ видно, это не такой человкъ. Помилуйте, человкъ какъ котъ влюбленъ, даже слезы на глазахъ были, когда говорилъ со мной о Надюш…
— Не дразни ты меня! Понимаешь, не дразни и уходи, а то я въ тебя вотъ этой жестянкой съ омарами пущу.
Анна Федоровна дошла до изступленія. Емельянъ Васильевичъ обратился къ дочери.
— Надюша! Да заступись хоть ты за меня,— сказалъ онъ.
— Нтъ, папенька, это ужъ слишкомъ, отвчала Наденька.— Дйствительно, мы расчитывали завтра хать заказывать блье для меня, покупать матеріи на платья…
— Да у него все есть, все посл покойницы жены — и все теб пойдетъ.
— Да вы съума сошли! Не могу-же я носить блье посл покойницы, ходить въ покойницкихъ отрепанныхъ платьяхъ. За старика замужъ выхожу, жертву приношу ему, и вдругъ обносками посл его жены пользоваться! Я хочу, чтобъ онъ мн сдлалъ самое роскошное блье и самый лучшій гардеробъ, только тогда я за него пойду.
— Оставь, Надя. Съ твоимъ отцомъ разговаривать, все равно что въ стну горохъ кидать — никогда не прилипнетъ. Ему хоть колъ на голов теши — онъ выпучитъ идіотскіе глаза, да такъ и будетъ ходить.
— Ахъ, Боже мой! Да понимаете-ли вы, что все это мы сегодня посл обда за кофеемъ выяснимъ, сказалъ Емельянъ Васильевичъ.— Подолью я ему въ кофей коньячку и подниму вопросъ о приданомъ. При васъ подниму, вы тутъ-же будете. Такъ-то даже лучше, когда душа у него размякнетъ. Душа размякла, передъ глазами Надюша въ вид приманки сидитъ — вотъ тогда и потроши его, и бери съ него что хочешь.
— Вонъ! крикнула Анна Федоровна и указала на дверь въ другую комнату.
Емельянъ Васильевичъ съежился, махнулъ рукой и отправился переодваться изъ вицмундира въ пиджакъ.
Въ столовой загремли посудой, ножами и вилками, приготовляя обденный столъ. Анна Федоровна все еще ворчала и ругала мужа. Дочь такъ и не переодлась, но мать настояла, чтобы та поверхъ малороссійсскаго костюма надла передникъ, дабы имть случай сказать жениху, что она только что сейчасъ отъ хозяйственныхъ занятій. Емельянъ Васильевичъ сунулся было въ столовую откупоривать бутылки съ виномъ, но его выгнали вонъ.
Около пяти часовъ, пара сытыхъ лошадокъ-шведокъ подкатила къ палисаднику дачи колясочку Ивана Артамоныча. Изъ нея вылзъ Ивана Артамонычъ. Въ рукахъ онъ держалъ что-то завернутое въ блую бумагу и перевязанное розовой тесьмой.
— Наденька! Женихъ… Поправься. Емельянъ Васильичъ! Пріхалъ… Бги къ калитк! крикнула Анна Федоровна.
Отецъ, мать и дочь бросились встрчать жениха.

X.

— Нтъ, я положительно врю теперь въ сліяніе душъ, говорила Анна Федоровна, здороваясь съ Иваномъ Артамонычемъ. — Сейчасъ Надя чистила бруснику, вдругъ оставила ее чистить и пошла мыть руки. Я говорю ей: ‘что ты? Куда?’ А она отвчаетъ: ‘Иванъ Артамонычъ детъ, надо встрчать’. И только-что вымыла руки, не успла даже снять передника, какъ вы подъхали. Это называется: Сердце сердцу всть подаетъ. — Именно-съ… Я самъ о Надежд Емельяновн всю дорогу думалъ, отвчалъ Иванъ Артамонычъ и, протянувъ Наденьк что-то завязанное въ бумагу, сказалъ:— Моей наисладчайшей сладкое…
Наденька взяла завязанное въ бумагу и проговорила: ‘мерси’.
— А ручку поцловать можно? спросилъ ее Иванъ Артамонычъ.
— Об вашимъ подаркомъ заняты.
— Я приложусь, не заставляя васъ выпускать изъ рукъ мой подарокъ.
— Ну, прикладывайтесь.
Иванъ Артамонычъ наклонился и чмокнулъ руку Наденьки.
— Коробочку-то попрошу вскрыть сейчасъ-же, сказалъ онъ.— Тамъ сюрпризецъ есть.
Вс отправились на балконъ, гд Наденька, развязавъ бумагу, увидала коробку, а вскрывъ эту коробку, вынула оттуда большую розовую атласную бомбоньерку.
— Ахъ, какая прелесть! воскликнула Анна Федоровна.
— Вскрывайте, вскрывайте дальше, продолжалъ Жванъ Артамонычъ.
Наденька приподняла крышку бомбоньерки. Сверху на конфектахъ лежалъ золотой браслетъ и блестлъ брилліантами.
— Ахъ, какая прелесть! вскрикнула Наденька.
— Прошу надть его на руку и носить на радость.
— Покажи-ка, покажи-ка… протискалась къ дочери мать.— Боже, какъ вы балуете Надюшу, Иванъ Артамонычъ!
— Еще больше буду баловать, только бы Надежда Емельяновна меня искренно полюбила.
— Иванъ Артамонычъ! Вы, я думаю, съ дорожки-то проголодались, а до обда еще добрыхъ полчаса, такъ не хотите-ли предварительно выпить водочки и заморить червячка солененькимъ? предложилъ отецъ Наденьки.
— Охотно, охотно, добрйшій Емельянъ Васильичъ, отвчалъ женихъ.
— Такъ пожалуйте. А ужъ какой я васъ копченой лососиной угощу!..
— Копченую лососину мы потомъ-съ… А прежде я желаю отдать предпочтеніе приготовленіямъ молодой хозяйки. Сейчасъ я слышалъ, что она трудилась и чистила своими прелестными пальчиками бруснику,— вотъ я этой-то брусникой и закусилъ-бы.
Мать и дочь переглянулись. Вышелъ неожиданный скандалъ. Брусники въ дом не было. Вскор, однако, Анна Федоровна нашлась и объявила:
— Представьте, какой случай! А вдь бруснику-то я послала поставить на чужой ледникъ черезъ дорогу на сосднемъ двор. Въ нашемъ ледник, какъ есть до капли, весь ледъ стаялъ — вотъ я и послала къ сосдямъ.
— Печально, очень печально, покачалъ головой Иванъ Артамонычъ. — Нтъ-ли тогда какой-нибудь другой закуски, къ которой прикасались-бы ручки Надежды Емельяновны?
— Маринованные грибы есть ея приготовленія.
— Ну, такъ мы маринованнымъ грибомъ закусимъ, а ужъ копченую-то лососину я потомъ… Долженъ вамъ сказать, что я умиляюсь передъ каждымъ домашнимъ приготовленіемъ. Это моя страсть…
Иванъ Артамонычъ подошелъ къ закуск, выпилъ водки и сталъ тыкать вилкой въ маринованный грибъ.
Черезъ четверть часа сидли за столомъ и обдали. За послднимъ блюдомъ Анна Федоровна спросила:
— Когда-же, Иванъ Артамонычъ, свадьба?
— А это, какъ вы, многоуважаемая Анна Федоровна… Я горю нетерпніемъ покончить все это скорй. Для меня — чмъ скоре, тмъ лучше. Теплое гнздышко для той прелестной птички, которая прилетитъ ко мн, готово.
— Послушайте, Иванъ Артамонычъ, я желаю, чтобы будуаръ былъ новый и непремнно голубой атласный, вставила свое слово Наденька.
Иванъ Артамонычъ подумалъ и произнесъ:
— Хотлось-бы не перемнять обстановку, но хорошо, извольте: будуаръ будетъ новый. Желаете изъ голубаго атласа?
— Непремнно.
— Будетъ исполнено.
— Такъ назначайте-же день свадьбы-то, Иванъ Артамонычъ, приставала къ нему мать Наденька.
— Извольте-съ. Въ воскресенье черезъ двнадцать дней.
— Что вы, что вы! Въ такой короткій срокъ мы не успемъ сдлать для Надюши приданаго. Вдь надо заказать блье, подвнечное и визитныя платья, шляпки, пальто, разныя сорти де баль… Наконецъ, прежде всего, намъ нужно отыскать зимнюю квартиру и перехать съ дачи.
— Поторопиться, такъ все можно сдлать. Двнадцать дней срокъ большой.
— Такъ-то оно такъ, но…
Анна Федоровна начала мигать мужу, чтобы тотъ начиналъ разговоръ о деньгахъ на приданое, но тотъ сидлъ выпуча глаза и молчалъ. Анна Федоровна ршилась начать сама.
— Ахъ, Иванъ Артамонычъ! вздохнула она.— Конечно, богатые люди сейчасъ-же могутъ приступить къ покупкамъ и заказамъ, но не скрою отъ васъ, что мы ужасно стснены въ денежномъ отношеніи. Кром жалованья, Емельянъ Васильичъ не иметъ ничего — и вотъ для того, чтобы сдлать для Нади хоть какое-нибудь приданое, онъ долженъ искать гд-бы занять денегъ, а вы знаете, какъ это трудно!
— Да, не легко, согласился Иванъ Артамонычъ.
Анна Федоровна продолжала:
— Вотъ ежели бы вы ссудили насъ деньгами на приданое для Наденьки.
Иванъ Артамонычъ побарабанилъ пальцами по столу и спросилъ:
— А осмлюсь спросить, сколько надо?
— Да это зависитъ отъ васъ, зависитъ прямо отъ того, какое-бы вы приданое желали, чтобы имла Наденька.
— Вдь вамъ только на блье и на платья… Тысячу рублей довольно?
— Маловато, ну да ужъ длать нечего. Надюсь, что вы дадите намъ эти деньги безъ векселя… потому что… говорю прямо… я не знаю, скоро-ли мы вамъ ихъ отдадимъ.
— Какіе-же, мамаша, векселя между родней! И вы-то говорите пустяки, вставила свое слово Наденька. — Иванъ Артамонычъ человкъ благородный. Неужели-же онъ возьметъ съ папаши вексель!
При этомъ Наденька бросила на Ивана Артамоныча такой взглядъ, отъ котораго онъ пришелъ совсмъ въ блаженное состояніе и забормоталъ:
— Ни Боже мой, ни Боже мой! Какіе тутъ векселя!
— Ну, благодарю. Вы — истинный другъ… Емельянъ Васильичъ, благодари, сказала Анна Федоровна мужу и прибавила: — Ну, въ такомъ случа, недли черезъ три мы будемъ готовы и можно будетъ сыграть свадьбу.
Въ это время горничная подала кофе.

XI.

Кофе хоть и былъ поданъ въ столовую, но Анна Федоровна предложила его пить на балкон, на легкомъ воздух, а потому вс и перешли туда съ чашками, перенеся и кофейный приборъ. Емельянъ Васильевичъ тащилъ коньякъ и усвшись около Ивана Артамоныча, предложилъ ему выпить сначала рюмочку коньяку au naturel, для пищеваренія, а потомъ уже сталъ усердно подливать въ кофе. Отъ коньяку Иванъ Артамонычъ разнжился, пришелъ еще въ боле благодушное состояніе и умильно посматривалъ на Наденьку, которая сидла противъ него и, перебирая пальчиками брилліанты на браслет, считала ихъ. Иванъ Артамонычъ это замтилъ и сказалъ:
— Четырнадцать камней. Не извольте трудиться и считать. Этотъ браслетъ покойницы жены, попалъ въ опись ея приданаго, которая еще и по сейчасъ у меня сохраняется. Четырнадцать… Ожерелье въ двадцать три брилліанта, а браслетъ четырнадцать.
— Вы и ожерелье не продали? поинтересовалась Наденька.
— Зачмъ-же продавать-съ? Оно будетъ украшать шейку второй моей избранницы. Наканун свадьбы, въ двичникъ я вамъ вручу его вмст съ свадебной корзинкой, отвчалъ Иванъ Артамонычъ.
— Боже мой, какая неизрченная доброта! воскликнула Анна Федоровна.— Иванъ Артамонычъ, да вы ее задарите.
— Все имъ-съ… И себя и вс свои сокровища, унаслдованныя мной отъ первой жены.
— Иванъ Артамонычъ, я хочу, чтобы свадьба была парадная, съ танцами, сказала Наденька.
— Не длаютъ этого нынче, не въ мод, но ежели вы хотите, то ваше желаніе — законъ-съ… блаженно наклонилъ голову въ знакъ согласія Иванъ Артамонычъ. — Я знаю одно прелестное кухмистерское помщеніе, гд можно сыграть свадьбу. Парадъ, такъ ужъ парадъ. Среди моихъ знакомыхъ найдутся четыре генерала въ лентахъ.
— Ну, генералы-то мн — Богъ съ нимъ, а чтобы были танцы и побольше молодыхъ кавалеровъ.
— Можно-съ. Въ нашей канцеляріи даже есть три отчаянные танцора. Одинъ на вечерахъ въ Благородномъ собраніи считается первымъ мазуристомъ.
— Кто такой? На вечерахъ въ Благородк первымъ мазуристомъ считается артиллеристъ Гремушинъ. Мы вдь бываемъ въ Благородк. Статскіе тамъ преплохіе танцоры.
— Не могу знать-съ, но мн такъ сказывали. Я въ Благородк когда бываю, то сижу обыкновенно за винтомъ въ карточной комнат, а потомъ перехожу попитаться въ столовую. Фамилія его — Клочковъ.
— Ну, все равно. Хорошій мазуристъ и у насъ найдется. Онъ хоть еще гимназистъ, но мазурку танцуетъ прелестно.
— Это ты про Петю-то? поинтересовалась мать.— Да неужели его звать на свадьбу? Помилуй, матушка, вдь это мимолетное дачное знакомство.
— Нтъ, нтъ… Я хочу.
Мать сдлала дочери недовольную гримасу, та тоже отвтила гримасой, говорящей ‘я такъ хочу’. Иванъ Артамонычъ замтилъ это и сказалъ:
— Отчего-же вы запрещаете? Пусть позабавятся. Юности попорхать хочется. Это очень естественное дло. О, счастливая юность! Позвольте ручку, Надежда Емельяновна.
Анна Федоровна, видя умильное до блаженства состояніе Ивана Артамоныча, опять приступила насчетъ денегъ на приданое.
— Мн право такъ совстно, Иванъ Артамонычъ, но ежели-бы вы сейчасъ намъ могли дать хоть половину денегъ на покупки для Наденьки, начала она.
— Отчего-же… Съ удовольствіемъ. Я словно зналъ и захватилъ съ собой чековую книжку. Я могу вамъ дать чекъ даже на всю сумму… Позвольте перушко и чернилъ. Сейчасъ-же я вамъ и напишу.
Отецъ Наденьки бросился за перомъ и чернилами и принесъ ихъ. Иванъ Артамонычъ обмакнулъ перо и спросилъ:
— Тысячу рублей вамъ?
— Просила тысячу, да думала, что маловато. Напишите ужъ чекъ на тысячу двсти.
— Извольте, отвчалъ Иванъ Артамонычъ и сталъ писать, говоря: ‘тысячу’…
— Иванъ Артамонычъ, погодите… перебила его Анна Федоровна, вся вспыхнувъ:— позвольте ужъ еще разъ искусить вашу доброту. Мн все думается, что и тысячу двсти будетъ мало. Вдь блье и потомъ подвнечное платье… Напишите ужъ полторы тысячи, потому наше положеніе такое, что мы совсмъ безъ денегъ.
Иванъ Артамонычъ замялся.
— Изволите видть, я врагъ того, чтобы бросать деньги на безумную роскошь, началъ онъ:— но ежели…
— Пишите ужъ, пишите полторы-то тысячи. — кивнула ему Наденька, улыбаясь.
— Ваше слово — законъ-съ. Вамъ я не смю отказать.
Чекъ на полторы тысячи былъ написанъ и врученъ Наденьк.
— Боже, какъ вы добры, Иванъ Артамонычъ! Позвольте ужъ невст поцловать васъ за это. Наденька, поблагодари жениха поцлуемъ.
— Да что вы, маменька…— Я лучше потомъ…— закраснлась Наденька.— А то мимо калитки шныряютъ дачники и оттуда все видно на балконъ…
— Цлуй, цлуй… Жениха цлуешь, а не посторонняго… Съ тому-же при отц и матери. Тутъ ничего предосудительнаго нтъ.
Иванъ Артамонычъ, весь сіяющій, быстро отеръ мокрыя отъ кофе губы носовымъ платкомъ и, обойдя столъ, за которымъ вс сидли, подошелъ къ помщавшейся противъ него Наденьк и протянулъ губы. Наденька, косясь на калитку, подставила ему щеку.
— Въ губы, въ губы цлуй Ивана Артамоныча! Нечего щеку-то подставлять! — кричала мать.
Наденька помедлила и отвчала:
— Тогда пускай самъ цлуетъ.
Иванъ Артамонычъ направилъ поцлуй прямо въ губы и два раза сочно чмокнулъ Наденьку. Въ это время скрипнула калитка. Наденька вздрогнула и обернулась. Близь калитки, на дорожк сада стоялъ гимназистъ Петръ Аполлонычъ. Онъ былъ на этотъ разъ въ мундир, лицо его было искривлено въ самую ядовитую улыбку. Наденька взглянула въ его сторону и смущенно проговорила:
— Войдите, войдите… Вы все еще не ухали?
Петръ Аполлоновичъ ничего не отвчалъ и медленно, шагъ за шагомъ приближался къ балкону.
— Это тотъ самый, про котораго я говорила, что онъ отлично мазурку танцуетъ, пояснила Наденька Ивану Артамонычу.— Онъ нашъ сосдъ, живетъ вмст съ матерью и сегодня они перезжаютъ съ дачи. Должно быть проститься пришелъ.
— Очень нужно! тихо пробормотала Анна Федоровна, отвернувшись, и прибавила:— Нахалъ!
Наденька хоть и старалась быть спокойной, но внутренно трепетала и думала: ‘А вдругъ онъ сдлаетъ скандалъ? Онъ дерзкій… Онъ на все способенъ… Пронеси Боже’!…
Петръ Аполлоновичъ вошелъ на балконъ.

XII.

Сдлавъ общій поклонъ и опять надвъ фуражку, Петръ Аполлонычъ прислонился къ колонн и, ни съ кому особенно не обращаясь, началъ:
— Васъ, кажется, можно поздравить? У васъ семейная радость.
Глаза его были насмшливы, съ губъ не сходила ироническая улыбка. Наденька сидла ни жива, ни мертва. Отецъ и мать Наденьки не отвчали на вопросъ, но мать, указывая на молодаго человка, сказала Ивану Артамонычу:
— Вотъ-съ… Позвольте вамъ представить… нашъ сосдъ Петръ… Забыла, какъ по отчеству-то… Все Пьеръ да Пьеръ…
— Петръ Аполлонычъ, подсказала дочь.
— Да… Петръ Аполлонычъ. А это вотъ нашъ добрый знакомый Иванъ Артанонычъ.
Иванъ Артамонычъ протянулъ руку молодому человку и сказалъ:
— Слышалъ ужъ объ васъ, что вы танцоръ отличный.
— А я слышалъ объ васъ, что вы женихъ отличный, очень выгодный.
Ивана Артамоныча покоробило и онъ въ замшательств сталъ поправлять воротничекъ сорочки на ше. Мать Наденьки вспыхнула, но стараясь замять слова молодаго человка, сказала:
— Полноте, Петръ Аполлонычъ, объ этомъ до офиціальнаго объявленія обыкновенно не говорятъ. Не хотите-ли вотъ лучше кофейку чашечку? Садитесь и выпейте.
— Благодарю покорно, я пилъ, отвчалъ молодой человкъ, но къ столу подслъ.
— А я думала, что вы уже ухали съ дачи, начала Наденька, пересиливъ себя.
— Возы съ мебелью ухали и маменька ухала, но я остался покуда и вотъ зашелъ къ вамъ, чтобы посмотрть спектакль.
— Какой спектакль? поинтересовался Иванъ Артамонычъ.
— ‘Бдность не порокъ’ Островскаго, сцену старика Коршунова, сидящаго съ юной Любочкой Торцовой.
— Не понимаю. Гд-же этотъ спектакль?
— Да здсь. Здсь на балкон.
— Полноте, Петръ Аполлонычъ, вы что-то не дльное говорите. У васъ ужъ умъ за разумъ зашелъ отъ любительскихъ спектаклей, отвчала Анна Фодоровна и, обратясь къ Ивану Артамонычу, сказала:— Поигралъ вотъ въ здшнихъ любительскихъ спектакляхъ два-три раза, да и бредятъ пьесами.
— Я брежу? Нтъ, ужъ вы это оставьте, Анна Федоровна. Можетъ быть вс сидящіе здсь въ бреду, а я не брежу.
Анна Федоровна вспыхнула.
— Вы пришли въ домъ да ужъ начинаете дерзничать, сказала она.
— Нтъ, вы первая начали дерзничать, а я только отвчаю, проговорилъ молодой человкъ.
— Однако, что-же вамъ надо? Зачмъ вы пришли? возвысилъ голосъ отецъ Наденьки.
— Папенька, оставьте!.. умоляюще вскинула на отца глаза Наденька.
— Зачмъ-же я буду оставлять? Я хочу спросить у молодаго человка, что ему надо. Ежели у него есть что-нибудь нужное намъ передать, то пусть говоритъ сейчасъ-же, а нтъ, такъ мы здсь находимся въ семейномъ кругу и желаемъ говорить по душ безъ постороннихъ свидтелей. Что вамъ угодно, молодой человкъ?
Нижняя челюсть Петра Аполлоныча задрожала, глаза слезливо заблестли.
— Я пришелъ проститься съ Надеждой Емельяновной, такъ какъ мы перезжаемъ съ дачи, и пожелать ей семейнаго счастья… съ старикомъ… отвчалъ онъ.
— Однако, что-же это, милостивый государь! Вы совсмъ нахалъ! воскликнулъ отецъ Наденьки.— Врываетесь въ семейный домъ…
— Вовсе не врываюсь. Я по приглашенію. Меня сама ваша дочка Надежда Емельяновна звала.
— Надя! Ты звала? Когда ты звала?
— Вовсе даже и не думала сегодня его звать, отвчала едва слышно и потупившись Наденька.
Молодой человкъ быстро поднялся со стула и весь блдный проговорилъ:
— Посл этого вы коварная измнница и врунья!
— Мальчишка! Да какъ ты смешь! въ свою очередь вскочилъ съ мста добродушный Иванъ Артамонычъ и сжалъ кулаки.
— Потише, потише, мосье задатель двичьяго вка, прошепталъ молодой человкъ, пятясь съ балкона.
— Милйшій Емельянъ Васильичъ, да что-же вы не гоните этого нахала! обратился Иванъ Артамонычъ къ отцу Наденьки.
— Самъ уйду, самъ… отвчалъ молодой человкъ.— Дайте только нсколько словъ сказать:
— Ничего слышать не желаемъ… Вонъ отсюда! Чтобы духу твоего здсь не было! кричалъ отецъ Наденьки.
Петръ Аполлонычъ стоялъ уже на дорожк сада и говорилъ.
— Злаго волшебника Черноморато вамъ лучше-бы выгнать, сбирающагося чужую молодость губить.
— Послушайте, ежели вы сейчасъ молча не уйдете, я крикну дворника и онъ васъ по ше спровадитъ!
— За правду и это готовъ претерпть. Правда! Гд ты? Гд ты?
Молодой человкъ схватился обими руками за виски и отошелъ къ калитк.
— Да онъ пьянъ должно быть, разводилъ руками отецъ Наденьки.
— Конечно пьянъ, отвчала мать. — Пьянъ и актерствуетъ.
Наденька сидла отвернувшись въ сторону и безмолвствовала. Иванъ Артамонычъ въ недоумніи посматривалъ то на нее, то на молодаго человка. Тотъ, отойдя къ калитк, не пронялся и снова воскликнулъ:
— Прощайте, продающіе свою дочь родители! Прощай, безсердечный покупщикъ! Прощай безчувственная!..
— Да вдь за эти слова онъ можетъ Богъ знаетъ какъ отвтить! вышелъ наконецъ изъ терпнія Иванъ Артамонычъ, бросился къ калитк и закричалъ: — Послушай ты, мальчишка, щенокъ!
За Иваномъ Артамонычемъ бросился и отецъ Наденьки, но молодой человкъ юркнулъ въ калитку и исчезъ.
— Это чортъ знаетъ что такое! возмущался Иванъ Артамонычъ, размахивая руками. — И какое онъ иметъ право — вотъ что я не понимаю! Какой поводъ?
У калитки за ршеткой, на мст молодаго человка стояли какой-то дачникъ въ срой шляп и разнощикъ-торговецъ съ пустымъ лоткомъ и, разинувъ рты, смотрли на разгорячившагося Ивана Артамоныча.
— Оставьте, Иванъ Артамонычъ, бросьте… Вонъ ужъ у калитки остановились любопытные и смотрятъ, схватилъ жениха подъ руку отецъ Наденьки и тащилъ къ дому.— Пойдемте на балконъ. Я догадываюсь кое-о-чемъ по поводу поведенія этого мальчишки. На балкон мы вамъ все объяснимъ.
Когда Иванъ Артамонычъ и отецъ Наденьки вернулись на балконъ, съ Наденькой было нчто въ род обморока. Она сидла вся блдная, откинувшись на спинку стула, а мать ея примачивала ей виски водой, макая кофейную салфеточку въ стаканъ, и говорила недоумвающему Ивану Артамонычу:
— Ничего… не безпокойтесь… Это пройдетъ… Сейчасъ пройдетъ… Очень ужъ обидлъ ее этотъ нахалъ мальчишка.
— Не поискать-ли доктора? Я поду и поищу. Вдь у меня здсь лошади, съ тревогой въ голос спрашивалъ Иванъ Артамонычъ.
— Ничего не надо, ничего… Такъ пройдетъ, отвчала Анна Федоровна. Выпей, Надюша, воды совала она дочери стаканъ.
Та приблизила ко рту стаканъ, сдлала нсколько глотковъ и, посмотрвъ въ сторону Ивана Артамоныча, улыбнулась ему.
— Ну, слава Богу, что вамъ легче, проговорилъ тотъ и спросилъ:— скажите, что все это значитъ?
— А вотъ сейчасъ мы вамъ кое-что объяснимъ, отвчала Анна Федоровна, садясь на свое мсто къ кофейнику.
Слъ и Иванъ Артамонычъ около нея.

XIII.

Когда вс немного поуспокоились отъ произведеннаго переполоха, Иванъ Артамонычъ спросилъ: — Однако, позвольте васъ спросить, что же это все значитъ? Чего этотъ юноша хочетъ? На какомъ основаніи онъ скандальничаетъ?
— И ума не приложу, отвчалъ пожимая плечами Емельянъ Васильичъ, дйствительно ничего не знавшій.— По моему, онъ просто пьянъ, намазалъ рыло и… и лзетъ на стну. Долженъ вамъ сказать, что и въ дом-то онъ у насъ не бываетъ. Былъ тутъ какъ-то разъ, а вотъ сегодня во второй разъ пришелъ. Если мы его знаемъ, то знаемъ только по любительскимъ спектаклямъ. Были у насъ тутъ спектакли и игралъ онъ съ Наденькой.
— Игралъ и влюбился въ Наденьку, подхватила Анна Федоровна.— А мальчишка скандалистъ. Любовь! Судите сами, какая тутъ любовь, ежели мальчишк еще учиться надо. Я давно замчаю, что онъ зачастилъ ходить мимо нашей дачи, но Наденька, разумется, и вниманія на него не обращаетъ. Она на него вниманія не обращаетъ, потому что нельзя-же, въ самомъ дл, обращать вниманіе взрослой двушк на мальчишку-шелопая. Разумется, онъ прослышалъ, что Надя длаетъ прекрасную партію — здсь на дач вдь ни отъ кого не скроешься — и вотъ по злоб и ревности и сдлалъ скандалъ.
— Но вдь за это драть надо, сказалъ Иванъ Артамонычъ.
— Какъ сидорову козу, подхватилъ отецъ Наденьки,— но что вы подлаете! А все спектакли. Не даромъ я былъ всегда противъ этихъ спектаклей.
— И я скажу: до добра они никогда не доводятъ.
— Спектакли тутъ не при чемъ, заговорила, сдерживая слезы до сихъ поръ молчавшая Наденька.— При чемъ тутъ спектакли, ежели бшеная собака врывается и начинаетъ бросаться!
— Ну, все-таки, милйшая Надежда Емельяновна.— Во-первыхъ, сближеніе, во-вторыхъ,— свободныя отношенія…
— Въ томъ-то и дло, что не было никакихъ отношеній… выгораживала дочь Анна Федоровна.— Вдь я мать, я слжу… я слдила… Ахъ, какой скандалъ! Ахъ, какъ это непріятно! всплескивала она руками.— И главное, Иванъ Артамонычъ, что вы-то можете Богъ знаетъ что подумать.
Иванъ Артамонычъ помолчалъ и черезъ нсколько времени спросилъ Наденьку:
— Это-то и есть тотъ самый мазуристъ, котораго вы хотли пригласить на свадьбу?
— Онъ… Дйствительно онъ хорошо танцуетъ мазурку, но кто-жъ его зналъ, что онъ такой скандалистъ. Здсь, на здшнихъ вечерахъ, мы его видли скромнымъ.
— Вы, Иванъ Артамонычъ, успокойтесь… Разумется, и духа его въ нашемъ дом не будетъ. Ахъ, какіе ныншніе молодые люди! Это ужасъ, что такое!
— Драть надо, драть такихъ шелопаевъ! горячился отецъ Наденьки.
— Печально, печально… Все это очень печально… покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.
— Ахъ, недаромъ-же я противъ мальчишекъ-подростковъ! вздыхала Анна Федоровна.
— Да какой онъ подростокъ. Онъ уже, я думаю, усы и бороду бреетъ.
— Я и противъ молодыхъ людей. Ну, что это нынче за молодые люди, помилуйте. Вы, пожалуйста, Иванъ Артамонычъ, успокойтесь… Ничего тутъ нтъ такого…
— Да я за себя-то не безпокоюсь, но боюсь за Надежду Емельяновну, боюсь, что вотъ онъ ее сильно напугалъ.
— Обо мн бросьте безпокоиться… Я ничего… Вы видите, я даже ужъ весела, проговорила Наденька, стараясь улыбнуться.— Будемте говорить о свадьб.
— Да, да… Такъ прекрасно у насъ шла семейная бесда — и вдругъ врывается не вдь какой скандалистъ, сказалъ отецъ Наденьки.— Иванъ Артамонычъ, коньячку… Это, знаете, такъ успокаиваетъ…
— Коньяку, пожалуй…
Иванъ Артамонычъ и отецъ Наденьки выпили.
— Такъ свадьба, значитъ, черезъ двнадцать дней въ воскресенье? начала мать.
Иванъ Артамонычъ не отвчалъ на вопросъ и спросилъ, ни къ кому особенно не обращаясь:
— Но позвольте, однако, спросить: на что онъ разсчитывалъ, влюбившись въ Надежду Емельяновну? Хотлъ онъ сдлать ей предложеніе, что-ли? Или, можетъ быть…
— Вы опять про этого шелопая? Да бросьте, перебила его мать Наденьки.— Ну, какой онъ женихъ? Ну, кто за него отдастъ? Какая двушка пойдетъ? Да какъ и идти, ежели онъ еще учится!
— Женихъ, конечно, ужъ бросаетъ ученье.
— Да вдь голышъ, совсмъ голышъ. Мать живетъ ничтожной пенсіей… Не будемъ мы объ немъ говорить, наплюемте на него.
— Иванъ Артамонычъ! Не хотите-ли вы рюмочку черносмородинной наливки, которую вчера пили? У насъ есть еще одна бутылочка, сказалъ отецъ Наденьки.
— Нтъ, нтъ… Благодарю васъ. Больше ничего не буду пить. Да мн и домой надо. Сколь ни пріятно было-бы посидть около Надежды Емельяновны, но обстоятельства заставляютъ удалиться. Дла дома есть. Нужно кое-что подлать. Позвольте проститься…
Иванъ Артамонычъ отодвинулъ стулъ и всталъ изъ-за стола.
— Жаль, очень жаль, что вы не посидли хоть до чаю,— заговорила Анна Федоровна.— А мы хотли васъ угостить за чаемъ домашнимъ печеньемъ — хворостомъ и розанчиками съ вареньемъ. Надюшина стряпня… Она такъ старалась, такъ старалась…
— До другаго раза… Сколь ни пріятно попробовать новаго произведенія ручекъ Надежды Емельяновны, но до другаго раза.
Иванъ Артамонычъ сталъ прощаться.
— Надюсь, до завтра? Надюсь, что вы и завтра прідете къ намъ обдать? — спрашивала Анна Федоровна.
— Насчетъ завтраго ничего не скажу… Горю быть около, но дла есть…
Къ Ивану Артамонычу подошла Наденька и тихо произнесла:
— Прізжайте завтра-то.
— Ахъ, божество мое! — умилился Иванъ Артанонычъ, цлуя ея руку — Вы просите? Ну, хорошо, хорошо. Постараюсь пріхать, но только вечеркомъ. Скажите, пожалуйста, разв вамъ скучно будетъ, ежели меня не будетъ? — тихо спросилъ онъ.
— Да конечно-же… отвчала Наденька потупившись.
— Пріду, пріду…
Простясь со всми, Иванъ Артамонычъ надлъ пальто и направился къ калитк садика, у которой, пофыркивая, стояли уже его лошадки-шведки. Вся семья вышла за калитку провожать его. Здсь онъ опять подошелъ къ Наденьк и, взявъ ее за руку, тихо шепнулъ:
— А вамъ этотъ молодой человкъ нравится?
— Ахъ, Иванъ Артамонычъ, да разв онъ можетъ нравиться? Разв онъ… Ахъ, что вы говорите!.. съ благороднымъ негодованіемъ возвысила голосъ Наденька.
— Ну, для меня довольно. Молчу, молчу… Больше вы ничего отъ меня объ немъ не услышите.
Улыбаясь на вс стороны, Иванъ Артамонычъ слъ въ колясочку. Но тутъ опять случилось обстоятельство. Изъ-за густыхъ подстриженныхъ кустовъ акаціи, которыми была обсажена придорожная канавка, выскочилъ Петръ Аполлонычъ, подбжалъ къ коляск и бросилъ на колни къ Ивану Артамонычу клочекъ бумаги, проговоривъ:
— Вотъ моя карточка и адресъ. — Завтра или посл завтра я пришлю къ вамъ секундантовъ.
Въ первую минуту Иванъ Артамонычъ какъ-бы ошаллъ, да стояли въ недоумніи и окружавшіе коляску, до того появленіе молодого человка было неожиданно. Когда-же вс пришли въ себя, молодой человкъ перебгалъ уже улицу и вскор скрылся въ воротахъ одной изъ дачъ.

XIV.

— Тьфу, ты пропасть! Опять! И откуда онъ взялся, окаянный! плюнулъ Емельянъ Васильичъ, когда Петръ Аполлонычъ скрылся изъ виду.
— Да онъ чисто полоумный! Его надо на цпь, проговорила Анна Федоровна.
— Прямо въ сумашедшій домъ. Нтъ, какова дерзость! Меня вызываетъ на дуэль. ‘Я пришлю секундантовъ’… Мальчишка… Меня, статскаго совтника… негодовалъ Иванъ Артамонычъ,— Вонъ и адресъ свой бросилъ, поднялъ онъ клочекъ бумаги, упавшій съ его колнъ на дно экипажа… Туда-же: секундантовъ!..
— Да вы не сердитесь, Иванъ Артамонычъ… Это шутъ гороховый какой-то… уговаривалъ жениха Емельянъ Васильевичъ.
— Позвольте, да какъ-же не сердиться-то! Мальчишка — и вдругъ сметъ меня ставить съ собой на одну доску! Секундантовъ! Къ чиновнику, находящемуся на государстненной служб — секундантовъ! Шелопай къ человку въ штабъ-офицерскомъ чин — секундантовъ!
— А вы возьмите, да этихъ секундантовъ-то и отправьте въ участокъ.
— Замараешь себя. Вдь надо объяснить въ участк, почему ихъ отправилъ туда. Съ нихъ снимутъ допросъ… Скандалъ… Дойдетъ до начальства. Ахъ, ты Господи! Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали!
Въ волненіи Иванъ Артамонычъ даже вышелъ изъ экипажа.
— Да не пришлетъ онъ секундантовъ. Будетъ, что и поговорилъ, сказала Анна Федоровна.
— Самое лучшее дло — хать къ его начальству. Пусть его изъ гимназіи выгонять.
— Да онъ ужъ, кажется, въ гимназіи не находится, замтила Наденька.
— Молчи! Не выгораживай! крикнула на нее мать, но тутъ же спохватилась, что она выдаетъ дочь передъ Иваномъ Артамонычемъ и мягко прибавила:— Какъ это ты, Наденька, говоришь, чего не знаешь.
— Конечно, я наврное не знаю, но я слышала, какъ онъ говорилъ кому-то, что онъ бросаетъ учиться и поступаетъ въ актеры.
— Въ мазурики ему настоящая дорога, проговорилъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:— Ахъ какъ онъ меня взбсилъ, этотъ мальчишка!
— Да полноте, не обращайте вниманія, плюньте. А мы вотъ завтра пошлемъ письмо къ его матери, сказалъ Емельянъ Васильичъ.— Его мать препочтенная женщина и она наврное приметъ мры, чтобы обуздать его.
— Что ты говоришь, Емельянъ Васильичъ! Какъ можетъ слабая женщина обуздать такого сорванца, возразила мужу Анна Федоровна.— Ужъ ежели онъ въ чужомъ дом почтенному человку надлалъ дерзости, то побоится-ли онъ матери! Конечно-же, ежели онъ пришлетъ къ Ивану Артамонычу какихъ-нибудь мальчишекъ отъ себя, то прямо призвать дворника и отправить ихъ съ нимъ въ участокъ.
— Скандалъ… Скандалъ… Нтъ, я на это не пойду. Замараешь себя, отрицательно покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.
— Ну, такъ попросту надерите имъ уши, да и выгоните вонъ. Останетесь правы. И жаловаться не посмютъ. Какое право имютъ мальчишки врываться въ чужой домъ! сказалъ Емельянъ Васильичъ.
— Такъ я и сдлаю, ршилъ Иванъ Артамонычъ и сталъ опять садиться въ экипажъ.
— Постойте, Иванъ Артамонычъ, остановилъ его отецъ Наденьки. Зайдемте ужъ къ намъ на балконъ и выпьемте еще по рюмк коньяку, благо ужъ вы вышли изъ экипажа. Съ переполоха, право, надо выпить.
— Да что-жъ все пить? Отъ этого легче не будетъ, отвчалъ Иванъ Артамонычъ, однако отправился на балконъ и выпилъ рюмку коньяку.
На балкон Иванъ Артамонычъ пробылъ минутъ съ десять. Разговоръ вертлся на юнош и вс все еще ужасались на его поведеніе, а Наденька сплетничала на него.
— Онъ ужасный человкъ, говорила она.— Онъ у насъ въ спектакл съ суфлеромъ подрался, за то, что тотъ ему плохо подсказывалъ. Потомъ плотнику далъ плюху, Матрен Ивановн наговорилъ дерзостей, а у ея мужа шляпу изорвалъ.
Вскор Иванъ Артамонычъ ухалъ.
Посл отъзда жениха мать залучила Наденьку въ комнаты и накинулась на нее.
— Что ты надла, дрянная двченка? Кого ты приводила въ нашъ домъ! кричала она. — Отецъ-то смиренъ, а то взялъ-бы за косу да изъ угла въ уголъ.
Наденька заплакала.
— Да разв я приводила? Виновата-ли я, что онъ въ меня влюбился.
— Влюбился! Безъ повода не влюбится. Значитъ ты сама подала поводъ. Тварь!
— А все эти спектакли! кричалъ отецъ.— Сколько разъ я теб, Анна Федоровна, говорилъ, что ей нужно хвостъ пришпилить, а ты не понимала. Ты сама потатчица. Любительскіе спектакли — это ядъ, это самый злостный вредъ. Правду гд-то въ газетахъ писали, что всхъ любителей надо персидскимъ порошкомъ изводить.
— Пожалуйста не острите. Глупо…— огрызнулась Наденька.
— Молчи! Какъ ты смешь отцу такія слова говорить! — оборвала ее мать.— Дерзкая двченка! Отъ мальчишки своего научилась?
— А чмъ онъ мой-то? Вы прежде еще докажите.
— Ни слова больше! Другая-бы сократилась посл такого скандала, сдлалась тише воды, ниже травы, а она еще сметъ разговаривать! — продолжала Анна Федоровна.— Мать хлопочетъ, заманиваетъ богатаго жениха, устраиваетъ дло какъ нельзя лучше, все идетъ благополучно, а она, наткось, мальчишку вздумала приводить въ домъ! И что теперь этотъ Иванъ Артамонычъ будетъ думать дома!
— Да ничего. Прежде всего, онъ трусъ, этотъ Иванъ Артамонычъ. Стоитъ давеча и трясется, какъ въ лихорадк, что.его на дуэль вызовутъ.
— Трусъ… Онъ лицо уважаемое, онъ за свое доброе имя боится, боится огласки. Вотъ надумается онъ дома, раскусить въ чемъ суть, плюнетъ на тебя, не прідетъ больше къ намъ, пришлетъ отказъ, тогда ты и будешь знать.
— И тмъ лучше, ежели пришлетъ отказъ. Только перекрещусь, что судьба избавляетъ меня отъ выхода замужъ за старика, даже молебенъ отслужу.
— Нтъ, ужъ ежели онъ откажется, то я теб этого не прощу. Я тебя до синяковъ изобью., всю косу у тебя вырву! — неистовствовала Анна Федоровна.
— Да чего вы горячитесь-то? Вдь ужъ полторы тысячи взяли! — отвчала дочь.
— Емельянъ Васильичъ! Слышишь? Слышишь, что дочь-то говоритъ?
— Ахъ, матушка! слышу, но что-жъ я могу подлать! — махнулъ рукой отецъ.
— А не можете ничего подлать, такъ вы тряпка, старая тряпка.
— Да вдь и ты ничего не можешь подлать.
— Я завтра подлаю, я подлаю тогда, когда завтра Иванъ Артамонычъ не явится къ намъ. Ужъ и натшусь-же я надъ тобой тогда, Надюшка!
— Не бойтесь, явится, ежели браслетъ брилліантовый подарилъ и полторы тысячи на приданое далъ, откликнулась дочь.
— За деньгами да: за браслетомъ можно и прислать, ежели человкъ передумаетъ жениться.
— Такъ я и отдала браслетъ! Вы тамъ какъ хотите, можете полторы тысячи и отдать, а ужъ я свой браслетъ не отдамъ. Даренное не отдаютъ… Что съ возу упало, то и пропало.
— Емельянъ Васильичъ, слышишь? И это говоритъ наше дтище!
— Надежда! Пошла въ свою комнату! Маршъ! закричалъ на дочь отецъ и жестомъ указалъ на дверь, но этотъ жестъ былъ до того комиченъ, что Наденька только разсмялась, уходя изъ комнаты,
— Какой вы, посмотрю я, на васъ, комикъ, папаша! пробормотала она, исчезая за дверью.
Оставшіеся вдвоемъ отецъ и мать долго еще переругивались между собой.

XV.

Въ глубокомъ раздумь вернулся Иванъ Артамонычъ домой. Скандалъ, устроенный гимназистомъ, не давалъ ему покоя. Даже дучи по дорог съ дачи, онъ то и дло посматривалъ по сторонамъ, не выскочилъ-бы гимназистъ опять гд-нибудь изъ кустовъ, не обругалъ бы его, не кинулъ-бы камнемъ. Опасался онъ выстрла изъ револьвера.
‘Песъ его знаетъ! Отъ него станется. Мальчишка ножевой. Ему нечего терять. Онъ вонъ, говорятъ, и учиться уже бросилъ, оставилъ гимназію. А мн скандалъ, большая можетъ быть непріятность, даже и тогда ежели онъ не попадетъ, ежели просто будетъ стрлять на воздухъ, мелькало у Ивана Артамоныча въ голов. ‘Да… непріятность… Попадешь въ хронику происшествій… Газеты огласятъ. Начальство… Можетъ дойти тогда до того, что хоть выходи въ отставку’…
Успокоился онъ насчетъ камня или выстрла только тогда, когда выхалъ изъ дачной мстности и пошли городскія улицы съ большими каменными домами. Но дома снова ползли въ голову Ивана Артамоныча опасенія насчетъ присылки къ нему гимназистомъ — секундантовъ.
‘Хорошо, ежели домой пришлетъ — сейчасъ позову дворника и начну гнать. Справимся и сами… А пришлетъ по мсту служенія, тогда ужъ совсмъ осрамитъ. Тогда ужъ не утаишь. Выдетъ огласка. Положимъ, что онъ мальчишка и все это очень смшно, если здраво посмотрть на вещи, но какъ взглянетъ начальство, когда до него дойдетъ о скандал? Да не дойдетъ, такъ и непріятно быть посмшищемъ среди товарищей. А смяться будутъ — и сдлаюсь я притчей во языцхъ’.
Дабы развлечься какъ-нибудь, Иванъ Артамонычъ попробовалъ читать, но ему не читалось. Онъ бросилъ книгу и принялся раскладывать гранъ-пасьянсъ, но и гранъ-пасьянсъ не раскладывался. Взялъ онъ лежавшее на письменномъ стол ‘дло’ въ синей обложк, сталъ его просматривать, но даже смысла не могъ уловить. Фигура дерзкаго гимназиста такъ и стояла передъ нимъ. Иванъ Артамонычъ отложилъ бумаги.
‘Ничего вдь еще не извстно, думалось ему,— можетъ быть, этотъ гимназистъ и самой Надежд Емельяновн нравится. Она, на сколько мн помнится, вовсе не возмущалась его поступкомъ и два-три раза въ разговор какъ будто выгораживала его. Двичья душа — потемки. Вдь не можетъ-же гимназистъ ни съ того ни съ сего до такого сумашествія влюбиться въ нее, ежели она сама не подавала ему повода! Да, да! воскликнулъ онъ мысленно, вскакивая со стула и въ волненіи заходивъ по комнат.— Она даже расхваливала его, называла лучшимъ мазуристомъ, считала его въ сред гостей на свадьб… Ахъ, чортъ возьми! Что какъ она сама влюблена въ него?’
Онъ сталъ припоминать фигуру гимназиста — и нашелъ, что онъ вовсе не красивъ.
‘Во что, впрочемъ, влюбиться-то! опять разсуждалъ онъ, Мужиковатыя манеры, прыщи на щекахъ, ростъ небольшой, изъ себя тощій. Одно только разв — волосы хороши да глаза… Волосы дйствительно густые и роскошные, а глаза только-что блестящіе, но на самомъ дл разбойничьи.
Онъ взглянулъ на себя въ зеркало и мысленно сказалъ:
‘Ужъ я куда видне и статне его. Вотъ разв только года мои’… Молоденькихъ эти двочки любятъ, хотя, поразмыслить, такъ чорта-ли въ такомъ молоденькомъ! ‘
Сдлавъ еще нсколько шаговъ онъ ршилъ:
‘Впрочемъ, иногда и сатана понравится, лучше яснаго сокола. О вкусахъ не спорятъ. Но надо разузнать, надо разузнать, твердилъ онъ.— Поду завтра къ ней на дачу и буду внимательно. слдить за ней’.
Дабы какъ-нибудь отогнать докучливыя мысли, Иванъ Артамонычъ прошелъ въ столовую, отворилъ буфетный шкапъ, и стоя, вытащилъ дв рюмки коньяку, закусивъ вареньемъ изъ баночки. Коньякъ, нсколько успокоилъ его.
‘Дло-то, выденнаго яйца, не стоитъ, а я тревожусь’, успокоивалъ себя Иванъ Артамонычъ, ложась спать.
Ночью, однако, ему снился гимназистъ.
Утромъ, возставъ отъ, сна въ обычную пору, Иванъ Артамонычъ опять началъ опасаться гимназиста. Сидя за утреннимъ чаемъ, онъ сказалъ пожилой горничной, служившей у него:
— Марья! Ежели кто-нибудь будетъ спрашивать меня изъ незнакомыхъ, скажи, что меня дома нтъ, что я, ухалъ на службу.
Часовъ въ десять раздался у парадной двери звонокъ. Иванъ Артамонычъ вздрогнулъ и вскочилъ изъ-за стола.
— Слышишь, Марія, не принимать незнакомыхъ! Даже вовсе не впускать! подтвердилъ онъ свое приказаніе, приперъ дверь въ прихожую и въ щелочку сталъ наблюдать, какъ горничная отворяетъ наружную дверь.
Тревога была напрасная. Звонился почтальонъ, принесшій газеты.
‘Скверне будетъ, если эти проклятые посланцы придутъ ко мн на службу и будутъ вызывать меня черезъ курьера’, разсуждалъ Иванъ Артамонычъ, но тутъ-же успокоилъ себя, ршивъ: ‘Не выду къ нимъ, скажу курьеру, чтобы сказалъ имъ, что я занятъ — ни за что не выду. Съ чмъ, пришли, съ тмъ и уйдутъ’.
Напившись кофе, Иванъ Артамонычъ принялся-было чистить своихъ канареекъ (канареекъ у него было нсколько и чистилъ онъ въ большинств случаевъ ихъ самъ), но тотчасъ-же бросилъ и веллъ вычистить канареечныя клтки, горничной. Тревожное состояніе духа все еще не,оставляло его.
‘Подлецъ! Мальчишка! Смотри-ка, какъ обезпокоилъ солиднаго человка’! выругался онъ мысленно.
Въ одиннадцать часовъ пришлось идти на службу. Иванъ Артамонычъ одлся, вышелъ черезъ подъздъ на улицу и сталъ озираться по сторонамъ, не караулитъ-ли его гимназистъ. Гимназиста, однако, не было. Иванъ Артамонычъ, все еще озираясь, быстро дошелъ до извощика, вскочилъ въ дрожки, не торговавшись, и похалъ. У подъзда канцеляріи та-же исторія.
— Шажкомъ, шажкомъ тутъ! здсь мостовая плохая, сказалъ онъ извощику, и, подъзжая къ подъзду, сталъ разсматривать, не стоитъ-ли у подъзда гимназистъ или — какіе-нибудь подозрительные мальчишки, долженствовавшіе изображать секундантовъ.
У подъзда тоже ничего подозрительнаго Иванъ Артамонычъ не замтилъ.
— Никто меня сегодня не спрашивалъ? задалъ онъ вопросъ, снимая пальто у швейцара.
— Никто, ваше высокоблагородіе.
— Такъ ты вотъ что, Иванъ… Ты, даже ежели и спрашивать будутъ, говори всмъ, что меня сегодня нтъ на служб! У меня спшныя дла, мн хочется получше позаняться, такъ чтобы никто не мшалъ, отдалъ онъ приказъ швейцару.
Такое приказаніе успокоило Ивана Артамоныча.
‘Какъ они теперь влзутъ, зачмъ, ежели имъ скажутъ, что меня на служб нтъ’? разсуждалъ онъ, проходя по комнатамъ канцеляріи и усаживаясь къ своему столу.
На служб его дйствительно никто не потревожилъ. Уходя со службы, онъ опять спросилъ въ швейцарской — не спрашивалъ-ли его кто-нибудь въ теченіи дня.
— Никто не спрашивалъ, ваше высокоблагородіе, отвчалъ швейцаръ.
Изъ подъзда канцеляріи Иванъ Артамонычъ все-таки вышелъ съ предосторожностями, вышелъ одинъ, выждавъ пока прошли другіе чиновники и внимательно посмотрвъ по сторонамъ, потомъ слъ на извощика и похалъ домой. Дома у подъзда опять та-же исторія, тоже озираніе по сторонамъ.
— Никто меня въ мое отсутствіе не спрашивалъ? спросилъ Иванъ Артамонычъ отворившую ему дверь горничную.
— Никто, Иванъ Артамонычъ, отвчала она.
— Такъ вотъ, ежели и теперь будутъ спрашивать меня незнакомые — всмъ говори, что меня дома нтъ. Да ежели и по черному ходу черезъ кухню придутъ — тоже дома нтъ. Такъ и кухарк скажи.
На письменномъ стол у себя Иванъ Артамонычъ нашелъ письмо, полученное по городской почт. Почеркъ руки на конверт былъ ему не знакомъ.

XVI.

Иванъ Артамонычъ быстро разорвалъ конвертъ и вынулъ оттуда письмо. На четвертк простой писчей бумаги, очевидно вырванной изъ учебной тетради и сложенной пополамъ, было написано мелкимъ почеркомъ слдующее: ‘Я отдумалъ посылать къ вамъ секундантовъ, ибо вообще выходить на дуэль глупо. Убьете вы меня — я буду мертвый, убью я васъ — я все равно не могу жениться на Наденьк, потому что меня посадятъ въ тюрьму, а потомъ сошлютъ. А между тмъ я влюбленъ въ Наденьку до безумія и она во чтобы то ни стало должна быть моей. Она также любитъ меня, на что я имю доказательства — ея письма, которыя при семъ прилагаю. Думаю, что, прочтя ихъ, вы, какъ благоразумный человкъ, и сами откажетесь отъ Наденьки. Къ чему губить чужой вкъ и задать двичью молодость! Да и не можете вы быть съ ней счастливы, ибо она никогда не будетъ любить васъ. Неужели вы такъ слпы, что не видите, что она потому только дала вамъ слово выдти за васъ замужъ, что такъ ея родители хотятъ! И такъ подумайте и сообразите.

Извстный вамъ Петръ’…

Фамилія гимназиста не была подписана.
Руки Ивана Артамоныча тряслись, губы дрожали. Онъ развернулъ листъ письма гимназиста. Оттуда выпали дв крошечныя цвтныя бумажки — одна розовая, другая зеленая, еще того мельче исписанныя, чмъ письмо гимназиста. Дабы прочесть ихъ, Иванъ Артамонычъ прищурился и подошелъ къ окну. На розовой бумажк стояло:
‘Милый Петръ Аполлонычъ! Въ отвтъ на ваши слова, сказанныя вчера во время репетиціи за кулисами, отвчаю и вамъ тмъ-же: да, я люблю васъ. Приходите вечеромъ, а я буду сидть за калиткой на скамейк. Ваша Надя’.
Зеленая бумажка гласила:
‘Милый и добрый Петръ Аполлонычъ! Товарищъ вашъ Гулючкинъ сказывалъ, что вы сегодня сбираетесь хать въ челнок на взморье ловить рыбу. Бога ради, не здите въ такой втеръ. Пожалйте вашу Надю, которая будетъ терзаться изъ-за васъ. А лучше приходите вмст съ Гулючкинымъ къ намъ съ калитк и вызовите меня черезъ горничную Феню. У меня гоститъ Маничка и мы четверо пойдемъ въ лсъ за грибами. Ваша Надя’.
Прочитавъ письма Наденьки, Иванъ Артамонычъ тяжело вздохнулъ и отдулся, потомъ прошелся по комнат, слъ въ кресло и задумался.
‘Двичья шалость тутъ, но все-таки это доказываетъ, что Надежда Емельяновна коварная, двуличная двушка’, сказалъ онъ самъ себ мысленно. ‘Да, двуличная и вертячка. Безъ огня дыма не бываетъ. Гимназистъ хоть и мерзавецъ, а все-таки имлъ поводъ придти вчера и озорничать, Сама она ему этотъ поводъ подала. Выпилъ онъ рюмку, выпилъ другую, ревность заговорила — вотъ онъ и пришелъ дерзничать. Однако, какъ тутъ мн-то быть’? задалъ себ вопросъ Иванъ Артамонычъ и сталъ ходить въ раздумь по комнат.
Въ комнату заглянула горничная и доложила, что супъ поданъ. Иванъ Артамонычъ пошелъ въ столовую, слъ за столъ, выпилъ рюмку водки, хлебнулъ нсколько ножекъ супу и положилъ ложку. Аппетитъ пропалъ.
— Добра не будетъ отъ этой женитьбы , не будетъ… сказалъ онъ вслухъ.
Горничная подала битки въ сметан. Иванъ Артамонычъ выпилъ еще рюмку водки, поковырялъ вилкой битокъ и крикнулъ:
— Убирайте со стола!
Посл обда онъ снялъ съ себя пиджакъ, по обыкновенію, легъ въ кабинет на диванъ, хотлъ заснуть, но сонъ бжалъ его очей. Иванъ Артамонычъ лежалъ, кряхтлъ и думалъ, думалъ и кряхтлъ. Черезъ четверть часа явилась горничная и спросила:
— Не спите? Кучеръ спрашиваетъ: запрягать ему или не запрягать? Вы еще съ вечера говорили ему, что подете на дачу.
— Никуда я сегодня не поду.
Иванъ Артамонычъ всталъ, подошелъ къ канарейкамъ, но канарейки его не радовали.
‘Эхъ! И чего только замшался этотъ гимназистъ! вздохнулъ онъ.— Положимъ, что тутъ со стороны Наденьки ничего серьезнаго нтъ. Двичья вспышка къ своему сверстнику… Какъ полюбила, такъ и разлюбитъ, но гимназистъ-то нахалъ. Вдь онъ покою не дастъ. Вдь не могу-же я, женившись, цлые дни сидть около Наденьки. Ну, и будетъ такъ, что я на служб, а онъ при ней… Гнать вонъ? Не велть принимать? Но вдь она двуличная, хитрая, коварная, она найдетъ средство съ нимъ видться. Отчего она, спрашивается, не сказала мн вчера, что вотъ такъ и такъ, что у ней былъ романъ съ этимъ проклятымъ Петькой? Отчего не призналась? Видя ея откровенность, раскаяніе, я и не придалъ-бы этому серьезнаго значенія, ежели-бы она пообщалась забыть этого скота. Но нтъ, она и выходя за меня замужъ, въ знакомые его прочитъ, указываетъ, что на свадьбу пригласитъ. ‘Онъ, говоритъ, хорошій танцоръ, хорошій мазуристъ’. Не мазуристъ онъ, а мазурикъ’!
Иванъ Артамонычъ прислъ къ письменному столу, взялъ листокъ почтовой бумаги и приготовился писать.
‘А вдь какъ хороша-то’! мелькнуло у него въ голов про Наденьку и передъ нимъ встала она въ своемъ пестромъ малороссійскомъ, костюм, съ блестящими глазками, съ двумя толстыми косами, висящими по спин — и онъ отложилъ бумагу въ сторону, но черезъ минуту опять придвинулъ ее къ себ.
— Нтъ, тутъ и думать нечего… Я ищу домашняго спокойствія, семейнаго счастія, а съ Наденькой ничего этого не будетъ. Надо отказаться, проговорилъ онъ мысленно и принялся писать.
Черезъ нсколько времени письмо было готово. Оно гласило слдующее:
‘Милостивый государь Емельянъ Васильичъ! Очень мн совстно писать вамъ отказъ, но по здравомъ обсужденіи я принужденъ отказаться отъ вашей дочери Надежды Емельяновны, ибо счастія и семейнаго спокойствія здсь не можетъ быть. Во-первыхъ, старъ я для вся, а во-вторыхъ какъ я вижу, ваша дочь не чувствуетъ ко мн не только любви, но даже и расположенія. Въ доказательство прилагаю ея письма къ мерзавцу-гимназисту, который самъ-же мн ихъ и переслалъ. Я сдлалъ вашей дочери подарокъ въ вид брилліантоваго браслета, но подарковъ назадъ не берутъ, а потому пусть онъ и останется ей подаркомъ, ежели она не захочетъ мн его возвратить. Что-же касается до полутора тысячъ рублей, которыя я далъ уважаемой вашей супруг на приданое для Надежды Емельяновны, то деньги эти прошу васъ мн возвратить, а ежели он уже истрачены, то выдать на оную сумму законный вексель. Затмъ желаю счастія вашей дочери, благодарю за гостепріимство и остаюсь искренно преданный…’
Иванъ Артамонычъ подписалъ письмо, прочиталъ его и быстро заклеилъ въ конвертъ, бормоча себ подъ носъ:
— Такъ надо сдлать, такъ, иначе ничего не придумаешь.
Надписавъ конвертъ, онъ позвалъ кучера и послалъ съ нимъ письмо на дачу къ Емельяну Васильевичу.
— Фу! Какъ гора съ плечъ!… проговорилъ онъ тяжело вздохнувъ посл ухода кучера, что-то тяжелое отвалилось у него отъ сердца и на душ его сдлалось веселе. Онъ даже сталъ трубить на губахъ какой-то маршъ, съ большимъ аппетитомъ напился чаю и сълъ оставшійся отъ обда битокъ.
Часовъ около одиннадцати вечера вернулся кучеръ и принесъ конвертикъ, надписанный женской рукой. Въ конвертик письма не было, но была простая росписка на полторы тысячи рублей, подписанная Анной Федоровной.
Иванъ Артамонычъ взялъ росписку, повертлъ ее и улыбнулся.
‘Мужъ-то, небось, обязательства не выдалъ. Знаетъ, что въ случа неуплаты я могу приступить къ его жалованью, а выдала жена, да и не вексель, а росписку, по которой, ежели мужъ не захочетъ уплачивать, мы гроша не получишь, подумалъ онъ и прибавилъ вслухъ:
— Впрочемъ, слава Богу, что я не зарвался и вовремя спохватился!
Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Выдра, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893
  2. Водогрейщик, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
  3. У живописца, Лейкин Николай Александрович, Год: 1880
  4. Прививка оспы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
  5. Голубятник, Лейкин Николай Александрович, Год: 1880
  6. Любители бань, Лейкин Николай Александрович, Год: 1880
  7. Подход, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893
  8. Обыватель и городовой, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Электронная библиотека