‘Два призрака’ Фан-Дима. Части первая-четвертая, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1842

Критика
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Некрасов

‘Два призрака’ Фан-Дима. Части первая-четвертая

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга первая. Критика. Публицистика (1840—1849)
Л., Наука, 1989

Два призрака. Роман в четырех частях. Соч. Фан-Дима. СПб., 1842.

Вот еще роман вроде ‘Мирошева’ и ‘Человека с высшим взглядом’. С обоими он имеет близкое сродство и составляет, так сказать, нечто среднее между тем и другим. По характеру своего содержания он очень близко подходит к ‘Мирошеву’, чувствительность — его элемент, чувствительность приторная, вялая, безжизненная, утомительная и скучная, ее даже вдвое больше здесь, чем в ‘Мирошеве’, а потому и роман вдвое скучнее. По слогу, часто нетвердому, по вычурности многих фраз, крайне натянутых, по претензиям на знание света, который беспрестанно здесь описывается, по страсти к философическим отступлениям о человеке, о страстях, гениях, жертвах рока и, наконец, по обветшалой манере беспрестанно обращаться с извинениями к ‘благосклонному’, ‘почтенному’, ‘доброму’, ‘любезному’, ‘милому’ читателю — ‘Два призрака’ очень близки к ‘Человеку с высшим взглядом’. Мы не требуем, чтобы вы нам верили на слово: представим доказательства. Ведь для этого мы прочли роман, убили день из нашей жизни и потом целую неделю прогоревали, что должны были убить его для такой вещи…
Сначала о содержании. Леновская была хороша душой и телом, как ангел, влюбилась в Владимира, а потому нет ничего удивительного, что она есть героиня романа. Владимир (не тот, который действует в ‘Мирошеве’) с своей стороны влюбился в Агату, женился на ней и, таким образом, привел роман к благополучному окончанию… Нет, нет, еще рано, прежде случилась небольшая остановка. Мать Агаты, умирая, оставила ей запечатанный пакет, в котором увещевала ее выйти за Васильского, за которого метила прежде сама. Агата согласилась, хотя Васильскому было уже сорок пять лет. Когда жених и невеста с отцом приехали в Петербург, Васильский стал опасаться за верность своей подруги, и она дала ему обещание притворяться в свете ‘дурочкой’, чтоб не очаровать никого. Она прекрасно выдержала свою роль, в свете все признали ее ни больше ни меньше как красивой куклой и мало обращали на нее внимания. Один только Владимир ничего не видел и влюбился в нее, как в чистейшее существо. Видя его возрастающую страсть, она, из жалости, начала посылать к нему письма по городской почте, в которых называла себя Ариэлем, призраком, а его — дураком, влюбленным в красивую куклу. Она убеждала его разлюбить Агату, ругая ее, как только может ругаться порядочный призрак, в котором есть искра совести и хоть небольшое уважение к приличиям, принятым в переписках по городской почте. Он увлекся, не зная ни имени, ни отчества своего призрака, начал писать к нему письма, стал доискиваться его роду и племени, но не мог ничего узнать. Ему и в голову не приходило, что чудный призрак — сама Агата. Узнав, однако ж, что призрак принадлежит к полу, в который можно влюбляться, он, как человек с художественной душой, не преминул отдать незнакомке свое сердце, забыв прежнюю страсть. Смельский, приятель его, советует ему забыть свое безумство и с ‘доброй подорожной проклятий’ уехать куда-нибудь подальше, но он не соглашается на отъезд ни под каким видом. Однажды таинственный призрак прислал ему по городской почте письмо, в котором уведомляет, что они должны расстаться. Призрак уезжает, неизвестно по какому тракту, а Владимир начинает предаваться отчаянию, всё еще не догадываясь, кто его незнакомка. Проходит два года. У Агаты умер отец, перед смертью она призналась ему, что не любит своего жениха, и отец, в последние минуты жизни, взял с Васильского клятву, что он откажется от претензий на его дочь. Клятва дана, Агата свободна. Она едет в Тамбовскую губернию к приятельнице своей Наташе, а Наташа уже замужем, разумеется за Смельским, а Смельский ждет к себе своего друга, Владимира, на крестины новорожденного сына, всё так точно, как вы догадываетесь, и дальше всё так же точно, догадывайтесь, не бойтесь ошибиться. Приехала Агата, за ней приехал Владимир. Он и она долго протверживали устав китайских церемоний (как и в ‘Мирошеве’), наконец объяснились и вступили в законный брак, от брака их, вероятно, пойдут дети, которые будут также называться Владимирами и Агатами, будут также чувствительны и влюбчивы и, достигнув законного возраста, сделаются также героями чувствительных романов, пострадают, поговорят ‘задыхающимся’ голосом, поплачут, ‘всплеснув руками’, протвердят китайские церемонии и пойдут под венец, из церкви зайдут на могилу маменьки, где давно засохший цветок вдруг расцветет, в знак ее благословения, и станут предаваться восторгам брачного счастия. А от брака их… и проч.
Скажите, можно ли на содержании, которое мы здесь изложили без малейших упущений, основать целый роман? Есть ли тут, из чего написать тысячу страниц, которые бы вязались между собою и интересовали читателя? Очевидно, не из чего. Этой мистификации, на которой завязан интерес, едва ли достало бы и на небольшую повесть, судите же, каковы должны быть четыре толстые части ‘Двух призраков’ и чем они наполнены. Не подумайте, чтоб к наполнению их способствовали, за бедностью главной идеи, хоть интересные эпизоды, сцены между вводными лицами, — нет, нет! Все внимание автора устремлено на любовь Владимира и Агаты, любовь долго бесцветную, безжизненную, не делающую ни шага вперед или назад, неподвижную, как вода в стоячем болоте. Впрочем, ‘Два призрака’ — роман в двух, а не в четырех частях, потому что третья и четвертая часть его — не что иное, как повторение первой и второй, с небольшим прибавлением в конце. В двух первых частях действие происходит в Петербурге, читатель видит, как Агата влюблена, как она старается отвлечь Владимира от любви, гибельной для них обоих, как ее принимают в свете за красивую куклу, как она внутренно страдает от унижения и подавленной страсти, — всё это он видит при первом намеке, что Ариэль и Агата одно лицо. Но автор не удовольствовался намеком и написал дневник петербургской жизни своей героини, где она описывает то, что мы уже видели в действии, повторяет всё то, что было с нею в Петербурге, с малейшими подробностями. ‘Дневник’ занимает половину третьей части и больше половины четвертой. Итак, вот что помогло роману расплыться в четыре части! Иначе ничто, даже страсть к философическим отступлениям и разговорам с ‘почтенным читателем’ не привела бы романа к сей умилительной полноте… Характеров в ‘Двух призраках’ не имеется, потому что роман, как мы уже сказали, чувствительный, а из чувствительности необходимо вытекает высокопарность, которая при художественном настроении душ действующих лиц отнимает малейшую возможность создать современного человека. Только Смельский, остряк, веселый малый, материалист, обрисован довольно верно с подлинником, так что невольно жалеешь, для чего автор не набросал нам побольше таких типов вместо мечтательных призраков, которых в его романе не два, а почти столько же, сколько лиц. Вот, например, героиня:
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
‘Где я была? Какие ужасные звуки коснулись моего слуха и тяжелым свинцом сдавили душу, вытеснили сердце. Сердце! да где оно? Его нет у меня, его унес кто-то? Отдайте мне мое сердце — в нем источник слез… без него я не могу плакать…дайте освежиться глазам… Во мне пожар, в жилах раскаленная кровь! Владимир! Владимир! Чу! кто произнес это слово мира! Не насмешка ли опять? О, оставьте меня, оставьте!
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Да, он Дон-Кихот! я Дульцинея! это очень забавно! За что вы любите меня? О, не любите меня! Ведь я кукла! ведь я…
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Боже, боже, что со мною делается! Куда девались мысли, куда девалась память…
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Владимир! Зачем ты создал меня? В свете найдутся клеветники, завистники, скажут, что ты влюблен в свою мадонну, а ведь я никто… я картина…
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Ужасно! Я сама не знаю, что пишу, всё мутно — ив глазах и в мыслях… А сна нет, хоть светает! Уж седьмой час утра!
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Да где же взять слез? О боже, боже! Открой для меня источник слез, чтоб я могла выплакать и память и чувство, и душу и жизнь… Чу! опять идут… хохочут… уйду, скроюсь!’ и т. д.
Кого вы узнаете тут? Не Марью ли Дмитриевну, ‘которой недостает только крыльев, чтоб сделаться ангелом небесным’! Не Вареньку ли, которая чувствует, что любит ‘его’ ‘больше отца и матери’? Агата от героинь ‘Мирошева’ отличается только тем, что гораздо их чувствительней, выражается еще отборнее и не чужда философского взгляда на предметы. Главы ее ‘дневника’ начинаются обыкновенно так: ‘Что за странное, непостижимое существо — человек!’, ‘Что за безумное и вместе чудное, фантастическое зрелище — маскарад!’ и т. п.
Теперь о другом сходстве.
1) ‘За явным отказом <автора> живописать интересную красавицу, вам, любезный читатель, остается оседлать ваше воображение и ехать на нем’ и пр.
2) ‘О, в таком случае я скажу, что он сумасброд! посоветую ему залить шампанским свои сухие вздохи и с доброй подорожной проклятий отправить к черту свою глупую страсть…’
3) ‘Как бы то ни было, но томы за томами без числа выливаются из пера каждого чернильного рыцаря и печатными потоками выступают из границ Франции, угрожая затопить целую Европу’.
4) ‘Давно ли в твоей поэтической художнической башке слова любовь и воля стали ходить в одной упряжке!’
Оседланное воображение, подорожная проклятий, печатные потоки, упряжка любви и воли! Не то ли же это, что ‘уединенная пещера моего сердца’ и тому подобные выражения в ‘Человеке с высшим взглядом’? Но сходство, как мы уже сказали, простирается гораздо далее. Вы помните, что г. Е. Г. очень любил обращаться к своим ‘любезным’ читателям и ‘милым’ читательницам. Г. Фан-Дим тоже…
1) ‘Напрасно вы зажимаете мне рот прелестными, нежными, полненькими ручками!’ и пр.
2) ‘Виноват, замечтался, заговорился, залетел в идеальный мир, попался в когти’ и пр.
3) ‘Помогите, родимые, поспешите на выручку плененного брата’ и пр.
Остановимся на трех примерах, поищите: в книге найдете тысячу. Если вы не из тех читателей, которым нравится манера некоторых господ сочинителей беспрестанно объясняться с публикой от своего лица, то вы согласитесь, что это очень старо и приторно и может быть Допущено разве в человеке с высшим взглядом. Нас зовет гораздо важнейшая вещь: мысли г. Фан-Дима, его суждения, его отступления. Здесь, так же как в ‘Человеке с высшим взглядом’, заметно желание задать тону, напугать смирного читателя ученостью, всеобъемлемостью знаний, глубиною идей, так чтобы он не смел и подумать, что ‘Два призрака’ скучны. Тут г. Фан-Дим решительно на ходулях.

Словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой!

Он судит о современном обществе, современной литературе французской и русской, о Шекспире и тому подобных предметах. Вот наудачу две его фразы о русских и французских журналах:
1) ‘Французская журналистика выражается если не совсем убедительно, если не всегда согласно с здравою логикою, то по крайней мере так многоречиво и так настойчиво повторяется, что ее бесчисленные столбцы и частые строки, унизанные буквами, производят удивительную пестроту’.
2) ‘Журналы наши… но что до них? Большая часть из них ведут кровавую междоусобную войну, им не до общества, и обществу не до них, а читающая публика сидит покуда у моря, ждет погоды’.
Не то ли же это, что ‘Распри наших литературных партий возникли и продолжаются к стыду нашему’ и пр. (См. No 6 ‘Лит<ературной> газ<еты>, разбор ‘Человека с высш<им> взгл<ядом'>.)
Но довольно. Если б мы захотели продолжать наши сравнения, то нашли бы даже ‘кислый апельсин любви’, в пандан к ‘кислейшей маске действительности’, которую нашли у г. Е. Г….
Теперь вы видите, что ‘Два призрака’ очень похожи на ‘Мирошева’ и ‘Человека с высшим взглядом’. Зная наше мнение о сих двух романах, подкрепленное доказательствами, вы можете составить себе, по вышеприведенным данным, мнение и о ‘Двух призраках’. Если б г. Фан-Дим не увлекался страстью к рассуждениям, убавил в своих героях и героинях три четверти чувствительности, заменив ее естественностию, если б он, наконец, не рассказал два раза на разный лад одного и того же происшествия, то роман мог бы быть довольно занимателен. Теперь занимательны только некоторые очень немногие страницы, посвященные описанию балов и вечеров большого света. Характер Смельского, лучший в романе, прекрасен и выдержан до конца ровно и верно.

КОММЕНТАРИИ

Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1842, 8 марта, No 10, с. 211-213, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова установлено А. Я. Максимовичем и М. М. Гином на основании связи комментируемой рецензии с его рецензиями на романы Е. П. Гуляева ‘Человек с высшим взглядом…’ и М. Н. Загоскина ‘Кузьма Петрович Мирошев’ (см.: ПСС, т. IX, с. 705).
Под псевдонимом ‘Фан-Дим’ писала Е. В. Кологривова (1809-1884), переводчица Данте, сотрудница ‘Маяка’ и ‘Библиотеки для чтения’, автор повестей ‘Александрина’ (1841), ‘Голос за родное’ (1842), ‘Хозяйка’ (1843) и романа ‘Два призрака’ (1842). Последний встретил благосклонный прием в некоторых журналах. Н. А. Полевой приветствовал ‘прекрасный’ роман еще до его выхода в свет (РВ, 1842, No 2, отд. IV, с. 49, ср. также его рецензию: РВ, 1842, No 4, отд. III, с. 23-26). Положительно отозвались о нем ‘Москвитянин’ (1843, ч. I, No 2, с. 289) и ‘Библиотека для чтения’ (1842, No 51, отд. VI, с. 57-67). Белинский в рецензии на ‘Два призрака’, появившейся вскоре после некрасовской, охарактеризовал этот роман как ‘четырехтомный нуль, огромное вместилище слов без значения и фраз без содержания, длинный, утомительный рассказ о происшествиях и случаях, которых не бывает в действительности, вялое и бесцветное изображение людей, характеров и общества, которых не было, нет н не будет нигде, кроме холодного воображения бесталантных сочинителей…’ (т. VI, с. 104).
С. 58. ‘Где я была? — Здесь и далее с незначительными разночтениями Некрасов приводит цитаты из ч. IV (с. 116-119, 65 71) и ч. I (с. 106, 69, 20, 8, 14, 15, 10, 32) романа.
С. 60. Словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой! — Неточная цитата из комедии А. С. Грибоедова ‘Горе от ума’ (д. II, явл. 5).
С. 60. …в пандан… — наподобие, соответственно (франц. pendant).
С. 60. …к ‘кислейшей маске действительности’ ~ у г. Е. Г.… — Некрасов иронически использует ранее отмеченное им в рецензии на роман ‘Человек с высшим взглядом…’ выражение Е. П. Гуляева (см.: наст. кн., с. 33).
Некрасов Николай Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Петербург. Физиология, составленная из трудов русских литераторов, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1844
  2. Осада Севастополя, или Таковы русские, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1855
  3. Раут (на 1851 год), Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1851
  4. Летопись русского театра. Июнь, июль, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1841
  5. Из рецензии на ‘Московский литературный и ученый сборник на 1847 год’, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1847
  6. Литературные новости, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1854
  7. Велизарий. Драма в пяти действиях, соч Э. Шенка, переделанная П. Г. Ободовским с немецкого, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1843
  8. Литературные новости, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1845
Электронная библиотека