Иван Франко
Иван Франко
Два приятеля
Два приятеля
Из цикла ‘В поте лица’ (1890)
. . . . . . . . . . . . . .
Примечания
Примечания
Два приятеля, Франко Иван Яковлевич, Год: 1876
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Иван Франко. Борислав смеется. Рассказы. Повесть. Перевод с украинского. М., ‘Художественная литература’, 1969
Перевод В. Бонч-Бруевича
Что вы, кум, толкуете о дружбе! Друзья, приятели! А я вот готов на что хотите спорить, что нет на свете ни настоящей дружбы, ни настоящих друзей! Назовите меня, как хотите, говорите, что вам угодно, а я буду стоять на своем. Да и что такое — приятель? Найдете вы такого приятеля, который помог бы вам в нужде или чем-нибудь выручил? Говорится только так, чтобы что-нибудь сказать, и все! А коли хотите, так я вам тотчас докажу, чтоб вы знали, как мало теперь можно надеяться на приятеля!
Вы ведь знаете, в какой дружбе я был с Хомой Пидгорбочным. Да и как нам было не подружиться? Мы ведь были первые парни на все село, крепкие такие, словно дубы. Жили мы при отцах, благодарение богу, хорошо и работать не ленились. В праздник, бывало, приоденемся, как бог велел,— не стыдно и на людях показаться. А дивчата! О, уж эти так за нами набегаются, один Андрей святой знает! Известно, парни чистяки были и не последних родителей дети.
Дружили мы с Хомой так, что просто любо. В лес ли по дрова, в камыши ли на охоту за утками, в пляс ли, на другое какое дело — все вместе. И не было между нами ни ссоры, ни несогласия. Скажет, бывало, Хома: ‘Семен, выходи завтра на мой покос, там еще осталась трава, а у тебя все скошено!’ — ‘Почему не выйти? Выйду!’ — говорю. Скажу, бывало, Хоме: ‘Дружище, у вас сейчас нет работы, возьми-ка ты наш бредень да почини хорошенько, с воскресенья пойдем на Днестр рыбачить’.— ‘Ладно’,— скажет Хома, тут же возьмет бредень и починит.
Наше село, знаете, у самого Днестра стоит, еще и на равнине. А мы оба очень любили рыбачить. Пойдем, бывало, с вентерем, или с бреднем, или, если полая вода, просто с сачками, наловим такой красоты, что просто страсть! И себе хватит, и на продажу!
Ну ничего! Вот так! Дружили мы с Хомой, как родные братья. Не раз удивлялись на нас люди. Как это они меж собой ладят, говорят. Ведь они — огонь и вода! Я, знаете, отроду медлительный, а Хома горячий, словно искра. Но что тут говорить! Подружились, так уж назад не оглядываться! Ладили, да еще как! Кабы наша громада так каждый раз ладила, выбирая нового войта, наверняка не было бы у нас такого шума и драки, как бывает!
Эх, годы молодые! Хороши бы вы были, золотые бы вы были для каждого парубка, кабы не приходилась на вас эта страшная ведьма — солдатчина. Теперь что? Теперь это игрушки. Заберут тебя в солдаты, ну хоть поступают с тобой по-человечески: не шельмуют, как скотину. Правда, и теперь иному случится натерпеться, пока постигнет эту муштру, да что теперешнее против прежнего? Вот и старики говорят: до тех пор пес не научится плавать, пока ему в ухо вода не затечет. Нет науки без муки. Но теперь самый этот асентерунок {Рекрутский набор (от польск. asenterunek).} не такой страшный, как прежде. Явишься в присутствие раз, второй, третий — не возьмут, выпишут,— и ты вольный казак: хочешь — женись, хочешь — дальше гуляй! Но в мое время так не было. Избави господи нас от такого! Тогда, бывало, мандатор {Судебно-полицейский чиновник в старой Галиции (от польск. mandatarjius).} сам составлял списки для воинского присутствия, в набор посылал кого хотел, не справляясь о том, сколько раз он уже призывался, три раза, или шесть, или еще больше. Иной бедняга десять—пятнадцать лет живет в вечном страхе. Вот, думает, придут стражники, наденут наручники и становись под мерку! И знаете, тогда было не так, как теперь. Не шли хлопцы сами в бецирк {Уездное присутствие (от нем. Bezirk).}, не являлись на призыв, как теперь,— и бегали и прятались, кто куда мог, а мандаторы с полицейскими стражниками гонялись за ними по всем закоулкам. Скверно было жить на свете.
Вот раз в мясоед прослышали и мы: записаны в набор. Боже, замерло во мне сердце, как узнал я об этом. А мой Хома так и остолбенел совсем, сердечный.
— Не будем, Семен, дожидаться беды, говорит,— убежим.
— Убежим! — ответил я ему, да и кинулся домой собираться. Отец, мать, все домашние, как узнали, что случилось, так и помертвели от великого горя.
— Сыночек, сыночек! — заголосила мать,— Один ты у меня, как одна душа, богом данная, и того отнимают у меня.
— Молчи, старуха,— сказал отец сквозь слезы,— не задерживай его, пусть идет, авось бог милосердный убережет от тяжкой неволи! Собирайся, родимый, прощайся с матерью, с сестрами, пойдем, провожу тебя за село.
Собрался я, попрощался. Мать так и обмерла, когда я выходил.
— Семен, Семен, вернись! — закричала мне. Я воротился.
— Дай хоть насмотрюсь я на тебя, сыночек мой, радость моя ненаглядная! Может, в последний раз я тебя вижу!
— Успокойтесь, мама, бог милостив!—ответил я дрожащим голосом, целуя ее, а у самого сердце так и сжималось.
Пошли мы с отцом вниз, к берегу Днестра. Там ждал уже меня Хома, Отец благословил нас, рассказал, где можно спрятаться, мы попрощались и пошли.
Ох, и натерпелись же мы до весны, один бог о том знает! Вот слышим, по селам шныряют стражники — то того поймают, то другого. Нас еще как-то господь хранил. Мы все держались приднестровских мест, топей да зарослей.
И вот в одном селе говорят нам: ‘Бегите в поле! Стражники с двух сторон подошли, обшарят камыши и выловят вас, как рыбу в мешок’. Долюшка наша несчастная, куда ты денешься? В селе спрятаться — и думать нечего. В поле бежать — наверняка пропасть: поле открытое, ни куста, ни деревца нет,— поймают, будь у нас хоть заячьи ноги или даже скройся мы в мышиные норки.
— Хома, придется пропадать тут! — сказал я, опуская руки.— Мы уже три ночи не спали, измучились, с ног сбились, еле дышим. Нет сил и шагу сделать, не то что бежать по полю.
— Знаешь что? — говорит вдруг Хома.—Иди за мной!
— Куда?
— Не спрашивай, иди, если не хочешь пропадать!
Я знал горячий нрав Хомы, собрался с силами и иду. Дорогой думаю себе:
‘Вот тебе и приятель, друг сердечный. Ведет меня бог весть куда и слова ласкового не скажет, не утешит, не посоветует! Ой, ой, свет мой белый, горькая моя судьбинушка!’
Правда, до тех пор Хома не раз выручал меня нз беды, не раз спасал меня, не глядя на опасность для себя самого,— ну, да зато и я никогда не бросал его в тяжелую минуту, слушался его, как отца.
Так и теперь.
Так, раздумывая, иду, ноги волочу по задворкам села вслед за Хомой. Иду и угадать не могу, куда он ведет меня.
— Стой! — сказал Хома, подходя к самой крайней хате,— тут мы и отдохнем.
— Тут отдохнем? — вскрикнул я, оглядываясь.— Хома, да ты что? Да ведь это самая крайняя хата, еще и стоит-то она на самой дороге, совсем открыто! Тут нас накроют и изловят, как воробьев в силке!
— Тут и отдохнем,— снова сказал Хома холодно и твердо.— Я не могу идти дальше!
— Побойся бога, Хома! — кричу я ему. Ведь ты сам в пропасть лезешь! Что с тобой приключалось? Или ты рехнулся? Я не стану здесь отдыхать, что бы ты мне ни говорил!
— Не будешь? Ну что ж, как хочешь. Я здесь отдохну!
— Идем хотя бы вон к тому стогу, там зароемся в сено. Не дури ты мне голову, не толкай сам себя в беду?
— Ни шагу не сделаю! — упрямо сказал Хома и вошел в хату.
Боже мой милостивый, да ведь это мой приятель, мои искренний друг! И он сам добровольно толкает я себя и меня на зарез? И не отступится от своего, хоть пропадай! Уперся, как козел рогами! Богородица пречистая! Избавь меня от всего злого н от такого приятеля!
‘Но что же теперь делать? — думаю себе дальше.— Придется одному пропадать! Эх, думаю, все равно, пропадать мне одному где-то, а Хоме тут, так лучше уж пропадем вместе!’
И я пошел за Хомой в хату.
— Что, одумался, образумился? — спрашивает он меня насмешливо.
Боже, он еще насмехается над моим горем, а я еле на ногах стою!
Хата, куда мы вошли, была полуразрушенная, ветхая лачуга, жил в ней старый дед-нищий. Летом он иногда ночевал в ней, зимой жил где-нибудь в селе, да и летом целыми неделями мыкался по селам за подаянным хлебом. И теперь мы не застали его. Хата была затворена на засов, но Хома отодвинул его палочкой. В хате ничего не было, только несколько мешков, палка нищего, шапка, сшитая из тысячи заплат, да еще какое-то тряпье.
Но странно мне показалось — чему, думаю себе, так радуется Хома да бегает по хате.
— Семен, — говорит он мне, — ты, я вижу, дверь затворил? Не затворяй! Отвори немного, а то здесь душно!
Брже мой милостивый, видно, он совсем ума решился или еще что приключилось с ним!
— Отвори дверь, слышишь! — прикрикнул он на меня.
Что мне было делать? Должен был я послушаться этого сумасшедшего.
— Раздевайся и ложись спать! Нужно выспаться, потому что ночью некогда будет спать!
Я стою, вытаращив на него глаза, сам не знаю, что со мной делается.
— Слышишь ты, дурак последний! Раздевайся и ложись спать! Как пора будет идти, я тебя разбужу.
Переворачивалось мое сердце — кипело в нем, как в котле. Слезы выступили на глазах.
— Хома! — говорю я сквозь слезы.— Что с тобой приключилось? Или ты сердце потерял? Или ты забыл отца, мать родную?.. Или ты забыл, что стражники, того и гляди, нагрянут сюда? Что же ты делаешь? Побойся бога, не губи нас обоих! Ведь мы с тобою когда-то были товарищами, я любил тебя всей душой, как своего родного брата! Что я тебе сделал? За что ты хочешь мне жизни убавить?
И что вы думаете,— смягчился от этих слов Хома? Как же! Отвернулся он от меня, как зверь какой, потер лоб рукой и давай хохотать.
— Ха-ха-ха!.. Вот так парубок,— хохотал он.— Учуял беду, как слепой колбасу в борще, и ну кричать: ‘Пропадаю я, пропадаю!’
Вот видите, какой душевный приятель! Положись на такого человека! Подождите, увидите, что он мне еще преподнес!..
— Семен,— говорит Хома через минутку, уже помягче.— Семен, брат ты мой! Или ты думаешь, что я бы не отдал жизни своей за тебя? Или ты забыл, что мы оба на одной дорожке стоим? Так не думай, будто я с ума спятил или хочу и тебя и себя погубить! Делай, брат, что скажу тебе, а тогда увидишь, что я еще не такой дурень, как тебе кажется.
Немножко успокоили меня эти слова, да и что же будешь делать в конце концов? Разделся я, постелил армяк на землю и лег. Но разве заснешь? Дрожу всем телом, как рыба в неводе! Кому в такой тяжкой тревоге сон в голову полезет?
Хома не ложился, шарил что-то по хате. Что он задумал? Господь его знает, ну, никак не могу догадаться!
— Семен,— говорит он, видя, что я не могу заснуть,— на, выпей!
И поднес мне добрую чарку водки. Водка у него была при себе, стакан нашел где-то в углу.
Я выпил. Водка была крепкая, меня всего теплом проняло, усталость сказалась — и через минуту я заснул как камень.
Не знаю, долго ли я спал, или нет, только будит меня Хома снова.
— Семен, Семен, вставай, стражники!
Последнее слово, словно удар грома среди ясного неба, сразу заставило меня очнуться.
— Где, где? — спрашиваю, вскочив на ноги.
— Не спрашивай, делай, что скажу тебе!
— Что же мне делать?
— Зажмурь глаза и не открывай их, что бы там ни было, до тех пор, пока не скажу тебе. Слышишь?
— Ладно, ладно!
— А теперь бери вот это в руки!
Я взял. Это была веревка или оброть какая-то, не знаю.
— Держи крепче!
— Держу.
— Иди теперь за мною!
Мы пошли.
Дорогой слышу: крик, плач, волы ревут, псы лают, под ногами грязь, лужи,— догадываюсь, что идем мы селом.
— Хома, побойся бога, куда ты ведешь меня?
— Ни слова, болван! Стражники идут! — шепнул он мне сурово. Я замер со страху.
‘Вот тут нам и крышка,— думаю.— Пропала коза, пропала и береза!’
Идем дальше, а подо мной колени только диль-диль-диль! А тут вдруг слышу:
— A skad wy, dziady? {Откуда вы, старцы? (польск.).} — спрашивает грубый голос.
‘Это, наверно, стражник, — думаю я. — Ну, господи помилуй грешную душу! Сейчас и нас спросит’. Только удивляюсь я, почему они сперва спрашивают каких-то нищих.
Смешной старческий голос отвечает возле меня:
— С белого света, паночек милостивый. Мы, божьи старцы, братья-близнецы. В реке купались, в воду ныряли, я его закупал, а он в воде глаза потерял. Хотел найти, да не мог, так домой и прибег…
— Ха-ха-ха! — засмеялось несколько голосов.
Боже милостивый, как видно, тут их много. И почему они не хватают, не вяжут нас? И ни слова не говорят нам?
— Где живете, бродяги? — спросил по-польски кто-то грубым голосом, но заметно было, что сквозь смех.
— У воды, паночек, у воды! Наша хата из лебеды, из репейника засов, крыша из лопухов!
Снова смех слышен, но стражники все еще не берут нас. Я дрожу всем телом и держусь за веревку, не смея и взаправду со страху открыть глаза. Думаю себе: пусть будет что будет, посмотрю, чем все это кончится.
— Веселая бестия! — продолжал, насмеявшись вволю, грубый голос, обращаясь к другим.— Ну, однако, идем. Кажется мне, что в том стоге за селом удастся нам поймать хорошую птичку!
Я слышал, как стражники, смеясь, удалились, и от удивления не знал, что и подумать.
— Иди, слепой братище! — кричал старческий, дряхлый голос прямо передо мною.— Иди туда, где ветер свищет! На ветру пристроимся, ветром укроемся, ветер под голову возьмем и тепленько заснем..
— Насмешил он меня своими прибаутками!— донеслось до меня издалека. Хома дернул меня за веревку. Я пошел за ним, все еще не понимая: сон или явь — то, что со мною творится.
Мы шли еще довольно долго.
— Ну, открывай глаза, слепой кот! — сказал мне весело Хома. Я глянул. Густой сумрак уже редел вокруг, вдали еще виднелось село, его можно было признать по клубам дыма, который то тут, то там подымался над низкими соломенными крышами.
— Ну что, съели нас стражники? — спросил меня, смеясь, Хома.
Я не отвечал ни слова, не м,ог еще прийти в себя.
— Товарищ мой дорогой, видишь теперь, что не свихнул я тебя в пропасть! — сказал он тихо.
Я теперь в первый раз взглянул на него.
Что это такое? Какой-то старец, с длинной бородой стоял передо мною.
— Во имя отца и сына, что с тобой, Хома?
— То же, что и с тобой! — отвечал он.
— То же, что и ео мной? Что ты говоришь?
— Посмотри в воду на свою рожу! — сказал Хома дряхлым, старческим голосом. Неподалеку была широкая лужа, я поглядел — пропади, нечистая сила! Не знай я, что это я сам, так ни за что не узнал бы себя! Старик, и все,— хоть провались, не узнать Семена! Обвешанный торбами, с длинной палкой в руке, в пестрой шапке на голове. Хома тоже такой! Вот почему он так настойчиво посылал меня спать в дедову хату? Вот оно что!
Так вот мы и ушли на этот раз от беды, но что вы думаете, на этом и кончилось? Стражники искали, рыскали повсюду, мы шли, кидаясь в разные стороны, как вороны на ветру, колесили да колесили за Днестром. Но вот слышим: уже унялась немного погоня, нет уже стражников в округе. Ну, слава тебе господи! — думаем.— Мы на этот раз все же спаслись! Теперь нужно подумать, каким способом домой вернуться. Раскинь-ка умом, Хома! Веди, Хома! Хома взялся вести домой.
Мы не спеша возвращались обратно окольными тропами, осторожно, чтобы как-нибудь неожиданно не попасть в лапы стражникам. Бог помог нам, и мы уже подходили к нашему селу: осталось нам, может быть, версты две-три, не больше. Кто бы мог думать, что тут-то мы и найдем то, от чего почти с полгода прятались по чужим селам? А нашли мы свою беду на мосту, как говорится. И все из-за моего приятеля, из-за Хомы!
Сидели мы два дня в камышах. Было слышно, что в нашем селе еще стражники. На другой день к вечеру говорит Хома:
— Знаешь что, Семен. У меня нога болит, может, ты сходишь в село, разузнаешь, что слышно, да принесешь чего-нибудь поесть?
Я пошел. Только вышел из камыша, смотрю: стражники ходят по полю. Я, увидев их, остолбенел с перепугу. ‘Господи, думаю, а вдруг они увидят меня!’ Эх, подобрал я полы, и назад в камыши! Но уже было поздно,— увидали меня, собачьи дети, пустились за мной вдогонку. Вспоминаю теперь, было их четверо.
Как и куда я бежал, не помню. Помню только, что мокрый, оборванный, окровавленный, я упал возле Хомы, Хома сразу понял, в чем дело..
— Вставай,— крикнул он мне,— беги под мост!
Неподалеку был мост через речку. Под мостом было укрытие, которое мы оба знали.
Я собрал последние силы и встал.
— А ты-то куда денешься? — спросил я Хому.
— Беги, я о себе позабочусь!
Я побежал, оставив его в камышах.
Не знаю и до сих пор, что за хитрость придумал тогда Хома, чтобы и на этот раз уйти от погони. Через минуту, дрожа всем телом, сидел я под мостом, спрятавшись очень хорошо. Сижу я, сижу, понемногу и страх прошел, присматриваюсь, прислушиваюсь, что делается с Хомой. Ничего не слышно, только река шумит под мостом.
Долго я сидел, согнувшись в три погибели, не шевелясь, между двумя бревнами. Но вот слышу какие-то голоса. Выглядываю осторожно,— господи милостивый! Да ведь это моего приятеля, моего Хому ведут стражники. На руках и на ногах побрякивают кандалы, стражники окружили его и поблескивают карабинами. У меня в глазах потемнело, сердце словно льдом обдало. Гляжу пристальней,— Хома по самую шею мокрый, весь в грязи, да еще на нем гнилые листья, осока, камыш и всякая болотная трава. Видно, бедняга хотел спрятаться в болоте, да не удалось, нашли его, словили!
‘Слава тебе господи, хоть я уцелел’,— подумал я про себя, сжался, как только мог, и сижу тихо, едва дышу.
Ну кто бы думал, что Хома даже теперь захочет напортить мне! Ох, ох, боже единый! Приятель, приятель! Послушайте только, на какую хитрость пустился мой любезный приятель, чтобы и меня погубить и отдать в руки стражникам. Слышу я, издали раздаются шаги. Идут стражники на мост, под которым я сижу! Слышу еще что-то. Точно кто-то поет, что ли! Прислушиваюсь — голос Хомы. Идет он и вроде поет, да так протяжно:
Ой, Семене, мiй друже Семене!
Та скажи ти батьковi вiд мене,
Що не буде вже Хома
У недiльку дома! *
* Ой, Семен, мой друг Семен!
Ты скажи моему отцу,
Что не будет уже Хома
В воскресенье дома! (укр.).
— Ладно, ладно! — крикнул я из-под моста, взволнованный жалобным Хоминым напевом.
Господи, как я в ту минуту напугался своего собственного голоса! Жить и умирать буду, а той минуты не забуду. Зашумело у меня в ушах, зарябило в глазах, кровь прилила к голове — сам не знаю, что со мной сталось…
Я опомнился на мосту. Два стражника держали меня за руки, один запирал на железный замок цепь, которую надели мне на руки. Я двинул ногой, на ней залязгала такая же цепь.
И вы говорите мне о дружбе! Разве по-приятельски поступил со мною Хома? Я поглядел на него. Он стоял хмурый, мокрый, дрожащий. Взглянул на меня — в его глазах блестели слезы… Да что мне с этих слез? Они ни мне, ни ему не помогут!
На другой день уже обстригли нам кудри. Мы были солдатами.
Ох, дружба, дружба! Товарищество! Дались вы мне себя знать, не забуду вас до самой смерти! Из-за вас пропала моя молодость!
Лолин, июнь 1876
‘Два приятеля’ (‘Два приятелi’).— Одновременно с рассказом ‘Лесихина семья’ был опубликован впервые в альманахе ‘Дністрянка на 1877 р.’.