Два письма о значении древних языков в нашем воспитании, Фет Афанасий Афанасьевич, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 51 минут(ы)

Фет А. А. Сочинения и письма: В 20 т.

Т. 3. Повести и рассказы. Критические статьи.

СПб.: Фолио-Пресс, 2006.

ДВА ПИСЬМА О ЗНАЧЕНИИ ДРЕВНИХ ЯЗЫКОВ В НАШЕМ ВОСПИТАНИИ

<1>

На последнем мимолетном свидании нашем мы не успели довести заинтересовавшего нас разговора ни до какого положительного вывода. Положим, это случай. Нам просто было некогда. Но это некогда едва ли не характеристическая черта нашего времени, выставляющего тем не менее своим девизом: разумность, сознательность. Припомните высказанный мною в начале разговора и принятый вами без возражений афоризм: ‘Жизнь есть гармоническое слияние противоположностей и постоянной между ними борьбы: добрый злодей, гениальный безумец, тающий лед. С прекращением борьбы и с окончательной победой одного из противоположных начал прекращается и самая жизнь, как такая’. Этим законом, между прочим, можно объяснить, почему мы, толкуя более чем когда-либо о сознательности действий, менее чем когда-либо останавливаемся над уяснением возникающих вопросов. Рядом с заинтересовавшим нас с вами вопросом о значении классического воспитания — подняты бесчисленные вопросы о финансах, земледелии, самоуправлении и т. п., и всем им до сих пор и в литературе и в частных разговорах одна судьба. Подымут, и если выскажут несколько отрывочных, идущих к вопросу мыслей, то немедля — с криком вперед! вперед! некогда! — переходят к другому, хотя, быть может, завтра же возвращаются к нему же, и опять тот же возглас: вперед, вперед! — и тот же результат — и все правы и никто не виноват…

Судьба! или, лучше сказать, все тот же закон жизненных, живых противоречий. Жизнь не геометрическая задача, где одно с беспощадной логикой вытекает из другого. В жизни неуклонная решимость действовать разумно и осмотрительно часто вынуждает действовать неосмотрительно, а следовательно неразумно, и действовать таким неразумным образом только потому, что нельзя бездействовать.

Жизненный деятель, хотя бы и вполне убежденный в несостоятельности употребляемых им приемов, не может подобно мыслителю, дошедшему известным путем мышления до абсурда, мгновенно бросить неудачный прием и взяться за более разумный. Земледелец, сознавая несостоятельность известного севооборота, не может прекратить посева, государство не может выжидать окончательного разрешения вопроса о лучшей системе скорострельных ружей и вынуждено безотлагательно тратить миллионы на ружья, которые, быть может, через год уже не будут иметь никакой цены.

Таково давление жизни и ее насущных потребностей. Участие всех граждан, привлеченное новейшим законодательством к общественным вопросам, возбуждено в высшей степени. Все сознают безотлагательную потребность гражданской деятельности. Понятно, что в подобное время и литературная деятельность сосредоточена на служении интересам дня. Взоры политических социальных изданий (газет) пытливо устремлены на собирающиеся на горизонте то там, то сям грозные тучи, или торопливо перебегают с события на событие, ежедневно усложняющие практическое выполнение той иди другой программы. В передовых статьях газет подымаются поочередно всевозможные жизненные вопросы, и было бы недобросовестно отрицать громадные заслуги, оказанные стране этим новым видом литературного труда. Известные здоровые начала, после трудной борьбы, окончательно восторжествовали официальным и законодательным путем. Лучшим примером в этом случае может служить занимающий нас вопрос о классическом образовании. Легко говорить теперь, когда дело уже сделано, что оно устроилось бы и без журнальной полемики, в силу собственного тяготения. Но стоит припомнить весь его ход, чтобы убедиться в противном. Литература насущной потребности дня добросовестно исполнила свое дело. Принцип восторжествовал административным порядком, но такое торжество еще далеко не удовлетворяет всем насущным потребностям самого дела, при возникшем к нему общем сочувствии. Какой русский отец не старается в настоящее время по мере сил уяснить себе вопрос о воспитании? Время пассивного сознания, что в государстве есть такие-то и такие-то учебные заведения, в которых требуют тех или других знаний и дают такие или сякие права, слава Богу, прошло безвозвратно. Пришло время уяснить себе до возможной очевидности, что нужно знать человеку, готовящемуся к той или другой деятельности. Передовым статьям некогда этим заниматься, они несутся вперед, желая быть верными характеру передовых. Нельзя не заметить, что такая лихорадка нетерпения проникла и в другие отрасли литературы, где она необъяснима и неизвинительна. Разверните любую современную повесть — и вы найдете мнимые сокращения речи вроде: ‘присядьте — подморгнул он’, ‘Как ваше здоровье? — ввязала она’. Подумаешь, что автору повести о каком-либо Федоре Ивановиче гораздо драгоценнее время, необходимое на написание частицы и, чем Плутарху, рассказывающему на нескольких страницах жизнь героя, или Гомеру, в одной поэме совмещающему небо и землю.

В области ненасущных потребностей дня такая торопливость положительно вредна и ведет только к окончательной запутанности и сбивчивости представлений и понятий. Вместо того чтоб терпеливо отыскать главную нить запутанного мотка, торопливые спорщики дергают то за один, то за другой конец и до того перемешают пасьмы, что поневоле приходится бросить всю пряжу. Нам с вами торопиться некуда, и я тем с большим удовольствием приглашаю вас проследить за небольшим рядом соображений, что в лице вашем буду обращаться с ними к человеку, готовому ясно понимать мысль по одному ее очерку и неспособному затруднять оппонента недобросовестными требованиями объяснений ab ovo. {от яйца, с самого начала (лат.).}

Я не забыл вашего главного возражения. Вот оно: ‘Человеческая природа неотступно требует ответов на возникающие в ней самой вопросы перед лицом собственного духа, собственной судьбы или же перед лицом внешней природы. Главная задача воспитания — провести неопытный ум через ту духовную гимнастику, посредством которой самостоятельный мыслитель дошел до известного результата. Было время, когда, вследствие исторических условий, лучшие умы, а за ними и массы обращались с этими вопросами к человеческой стороне мироздания (humaniora {человеческое (лат.).}), — это время прошло. В настоящее время лучшие умы, видимо, обратились с этими вопросами: к внешней природе — и массам ничего не остается другого, как следовать за лучшими умами. Таково направление современного умственного потока, против которого бороться мы не в силах’.

Кажется, я верно передал основной смысл вашего возражения, которого я никак не намерен упускать из виду.

Заводя речь о воспитании, не будем подражать большинству, у которого слова: образование, воспитание и наука не сходят с языка, являясь какими-то синонимами, несмотря на резкое различие заключающихся в них понятий. Такое смешение, очевидно, должно приводить не к уяснению вопроса, а к окончательному его затемнению. Между тем значение каждого из этих слов так ясно, что почти не требует объяснения.

Что такое наука? и какое место она занимает в среде человеческих деятелей?

Только человек, и только он один во всем мироздании, чувствует потребность спрашивать: что такое окружающая его природа? откуда все это? что такое он сам? откуда? куда? зачем? И чем выше человек, чем могущественнее его нравственная природа, тем искреннее возникают в нем эти вопросы. История не перестает свидетельствовать о том, что могучие великие люди забывали ради этих вопросов весь мир. Не было жертв, которых бы они ни приносили своим роковым вопросам. Все, чем вправе гордиться и дорожить человек: любовь, благосостояние, здоровье, доброе имя, — они с пророческим восторгом меняют на ненависть, нищету, истязания и поношение — лишь бы спрашивать и вечно спрашивать. Посмотрим, какими путями человек способен отвечать на врожденный запрос бесконечного?

Таких путей три: религия, искусство и наука.

Первый из них самый общий, самый всеобъемлющий. Вступая на него, человек не задает поражающим его явлениям отдельных вопросов. Загораясь томительной жаждой бесконечного, человек религии прозревает в неизмеримой глубине высший идеал, с которым созерцательный восторг сливает весь мир и самого себя. Весь молитвенный акт есть по преимуществу дело чувства. ‘Gefhl ist alles, — говорит Гете, — und wenn du ganz in dem Gefhle selig bist’ {‘Чувство — это все, и ты блажен, когда целиком погружен в него’ (нем.).}, — ты блажен — ты путем религии отыскал удовлетворение тому могучему запросу бесконечного, который присущ тебе как человеку. Нечего говорить, что сила этого чувства и мера заключающегося в нем блаженства нисколько не зависят от субъективной высоты идеала отдельного человека и нимало не изменяют справедливость изречения: каков человек, таков его и бог. Ясно, что мы здесь говорим не об объективном Боге христианского откровения, а только о субъективном боге человека или народа, будь то грубый пень дикаря или символический огонь перса.

Субъективный бог неспособен или способен на бесконечное развитие. В первом случае дни его сочтены. Очевидно, что бог-пень не может вмещать вопросы и соображения цивилизующегося дикаря. По ничтожной вместимости своей он неминуемо должен разлететься в прах от напора всех этих вопросов и соображений.

Не таков идеал вечного совершенства, завещанный христианским откровением. Сколько бы человек ни развивался, как бы ни расширялся умственный кругозор его, высокий идеал Непостижимого вечно будет гореть над ним в неизмеримой высоте. Возвращаясь к общему значению религиозного чувства, независимо от высоты субъективного идеала, мы не можем не остановиться на основном и последнем слове этого чувства. Бог — все, мир — призрак, тень — ничто. Успокоение, примирение, ответ на все — там, в вечном идеале, а не здесь в разбросанной, бессвязной, непонятной действительности. Только вникнув в глубокий смысл этого слова, мы поймем, почему религии неотразимо принадлежит то высокое место и значение, которые она занимает в судьбах человечества.

Обращаясь к другим деятельностям, в которых человек ищет удовлетворения врожденной жажде истины, мы находим двух близнецов: искусство и науку. Основные, родственные черты их до того сходны, что при первом поверхностном взгляде легко ошибкою принять одного за другого. У обоих общая цель — отыскать истину. Оба, удовлетворяя жажде истины, в различие от религии, не объемлют в блаженном чувстве самовозгорания безразлично всего видимого и невидимого, а, напротив, задают свои вопросы отдельно каждому предмету, к которому обращаются в данный момент, как бы самый предмет ни был бесконечно велик или бесконечно мал. Для обоих, кроме искомой истины, к которой они стремятся, не существует ничего в мире. Истина! безотносительная истина! самая сокровенная суть предмета — и больше ничего. Но тем и кончается поразительное сходство, уступая место поразительному характеристическому различию. Дойдя до приемов деятельности, до сторон, с которых предлагаются вопросы все той же единой истине, существенной сути данного предмета, — близнецы расходятся до того, что смешивать их уже затем становится непростительною и грубою ошибкой. Не будем говорить о многосторонности каждого предмета, ни о том, что тот же предмет с одной и той же точки зрения является совершенно другим в отдельном сознании различных наблюдателей. В настоящем случае для нас важно только то обстоятельство, что сущность предметов доступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижности и в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоты. Вспомните пение сфер. К первой форме приближаются бесконечным анализом или рядом анализов, вторая схватывается мгновенным синтезисом всецельно, de facto {по сути, по существу (лат.).}.

Приведем наглядное, хотя несколько грубое сравнение. Перед нами дюжина рюмок. Глазу трудно отличить одну от других. Избрав одну из них, мы можем задавать ей обычные вопросы: что? откуда? к чему? и т. д., — и, если мы стоим на высоте современной науки, то получим самые последние ответы насчет физических, оптических и химических свойств исследуемой рюмки, а математика с возможною точностью выразит ее конфигурацию. Но этим дело не кончится. Восходя все выше по бесконечному ряду вопросов, мы неминуемо приведем науку к добросовестному сознанию, что на последний вопрос она в настоящее время еще не знает ответа. Этого мало: так как сущность предметов сокрыта на неизмеримой глубине, а восходящему ряду вопросов не может быть конца, то сама наука не может не знать — a priori {априорно, заранее (лат.).} — что ей никогда не придется сказать последнего слова.

Мы уже слышим скалозубство так называемого простого здравого смысла, которому на этом поприще гораздо приличнее называться тупостью, неразвитостью — невежеством. Этот мнимо здравый смысл тут как раз является с своею простонародной поговоркой: ‘Ein Narr kann mehr fragen als zehn Weise antworten’ {Букв.: Дурак больше спросит, чем умный ответит (нем.).}, обзывая науку дурой во имя этакого противоречия с самой собою. Подобной резкостью приговоров во всем отличается невежество, прикрывающееся личиной здравого смысла. Невежество и не подозревает существования неизменного закона гармонического слияния противоречий, составляющего непременное условие всякой жизни, закона, с которого мы начали наши соображения. Либо бело, либо черно! — восклицает самодовольное невежество, не подозревая, что в природе не существует ни абсолютного белого, ни абсолютного черного. Для такого глубокого, всеобъемлющего ума, как Гете, весь мир представлял (das offene Geheimniss {открытую тайну (нем.).}) открытую тайну. Великая книга мироздания раскрыта для взоров каждого, но смысл ее — непроницаемая тайна. Но для невежества все просто, все понятно, все легко. Обзывая науку дурой за внутреннее противоречие, невежество не догадывается, что в силу неизбежного закона впадает в то же противоречие, доводя его до геркулесовых столбов нелепости, до отрицания несомненного факта. Оно не догадывается, что вопрос: ‘зачем наука стремится к истине, зная наперед, что не найдет ее последнего слова?’ равносилен вопросу: ‘зачем вода в реках течет к морю, когда она все равно посредством облаков вернется к своим источникам?’ Но таковы вечные приемы невежества. Строя какую-нибудь узкую, близорукую систему, оно натыкается на несомненный факт, с которым сладить не в силах, — например, с ревностью. Чего ж тут долго церемониться? ‘Ведь ревность глупость, мой друг, и совершеннейшая пошлость!’ Видите ли, как легко и удобно. Один взмах пера — и целого неизменного закона природы как не бывало, и тесная, близорукая система торжествует при громких рукоплесканиях. Зачем сегодня есть, когда наверное знаешь, что завтра снова проголодаешься, и, быть может, вовсе нечем будет утолить голода? А между тем ревность все будет существовать, люди будут ежедневно обедать, и наука не перестанет стремиться к исследованию сущности предметов. Отнять у нее это беззаветное стремление, этот бескорыстный жар — значит лишить ее всякого значения, всякого права на существование.

Возвратимся к нашей рюмке. Мы задавали ей всевозможные вопросы, исследовали ее форму, объем, вес, плотность, прозрачность и т.д., сказали над нею последнее слово науки — и увы! (das offene Geheimniss) открытая тайна осталась тайной непроницаемой, безмолвной, как смерть. Но вот наша рюмка задрожала всей своей нераздельной сущностью, задрожала так, как только ей одной свойственно дрожать, вследствие совокупности всех исследованных и не исследованных нами качеств. Она вся в этом гармоническом звуке, и стоит только запеть и свободным пением воспроизвести этот звук, для того чтобы рюмка мгновенно задрожала и ответила тем же звуком. Вы несомненно воспроизвели ее отдельный звук: все остальные подобные ей рюмки молчат. Одна она трепещет и поет. Такова сила свободного творчества.

Алчущая, мучительно жаждущая истины душа человеческая может утешиться. ‘Und wenn der Mensch in seinem Gram verstummt giebt ihm ein Gott zu sagen was er duldet’ {‘И когда человек погружается в скорбь, Бог дает ему силы рассказать, как он страдает’ (нем.).}, — говорит Гете. Человеку-художнику дано всецельно овладевать самой сокровенной сущностью предметов, их трепетной гармонией, их поющей правдой. Перед ним открыт путь, на котором он с помощью свободного творчества может совершенно в другой области овладеть гармонической истиной предмета так всецельно, что все одаренные слухом воскликнут: вот оно! Стоит только попасть в гармонический тон предмета, а для этого нужен талант и благосклонность минуты. Если, согласно глубоко художественному выражению Гете, ‘мироздание есть открытая тайна’, — то художественное творчество есть самая изумительная, самая непостижимая, самая таинственная тайна. ‘Ты им доволен ли, взыскательный художник?’ Нет, недоволен! Он долго со всевозможных сторон задавал вопросы предмету своих изысканий, задавал их с томительным напряжением всего своего просветленного существа, и ответы являлись, но не тот, которого жаждет душа. И вот иногда совершенно неожиданно — даже во сне — искомый ответ предстает во всей своей гармонической правде. Вот он! несомненный! незаменимый!.. Вы жаждете проникнуть в тайну творчества, вы бы хотели хоть одним глазком заглянуть в таинственную лабораторию, в которой целое жизненное явление претворилось в совершенно чуждый ему звук, краску, камень. Торопитесь спросить художника, еще не остывшего над своим вдохновенным трудом. — Увы! ответа нет. Тайна творчества для него самого осталась непроницаемой тайной. А между тем великое чудо совершилось, сокровенная тайна открыта воочию всех. Неизрекаемое никаким иным путем — изречено со всей его неизмеримой глубиной, со всей его бесконечностью. Вот молодая, светлая, могучая, страстная душа! Моральное сотрясение вывело ее из обычного покоя. Равновесие потеряно. Зеркальная поверхность покрывается узорчатою рябью. Рябь переходить в мерную зыбь. Волнение увеличивается. Волна встает вослед волне во всей прихотливой прелести мельчайших подробностей. Берегов и пределов нет. Берег — безграничность, предел — беспредельность! Страстное волнение все растет, подымая со дна души все заветные тайны, то мрачные и безотрадные, как ад, то светлые, как мечты серафима. Умереть — или высказаться! Все, все высказать, со всей полнотою! ‘Иль разорвется грудь от муки…’ Но какой язык человеческий способен всецельно заговорить всем этим? Бессильное слово коснеет. — Утешься! есть язык богов — таинственный, непостижимый, но ясный до прозрачности. Только будь поэтом! Мы все — поэты, истинные поэты в той мере, в какой мы истинные люди. Вслушайся в эту сонату Бетховена, только сумей надлежащим образом ее выслушать — и ты, так сказать, воочию увидишь всю сказавшуюся ему тайну.

Слова: поэзия язык богов — не пустая гипербола, а выражают ясное понимание сущности дела. Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно, в сущности, музыкальные произведения — песни. Все эти гении глубокого ясновидения подступали к истине не со стороны науки, не со стороны анализа, а со стороны красоты, со стороны гармонии. Гармония также истина. Там, где разрушается гармония — разрушается и бытие, а с ним и его истина. Гете говорит: ‘Das Schne ist hher, als das Gute, das Schne schliesst das Gute in sich’ {‘Красота (прекрасное) выше добра, она заключает добро в себе’ (нем.).}. Он мог бы с одинаковым правом сказать то же самое по отношению к истине.

Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника сама приходит в соответственный музыкальный строй. Тут не о чем спорить и препираться, — это такой же несомненный, неизбежный факт, как восхождение солнца. Нет солнца — нет дня. Нет музыкального настроения — нет художественного произведения. Эпическое пою, которое так злоупотребляли искусственные писатели XVIII века, исполнено глубокого значения. Когда возбужденная, переполненная глубокими впечатлениями душа ищет высказаться, и обычное человеческое слово коснеет, она невольно прибегает к языку богов и поет. В подобном случае не только самый акт пения, но и самый его строй рифм не зависят от произвола художника, а являются в силу необходимости. ‘Илиада’ — терцинами и ‘Divina Comoedia’ {‘Божественная комедия’ (лат.).} — гекзаметром равно невозможны.

Но одним ритмом не исчерпывается в песне художественная необходимость. В ней все необходимо. В таком напряженном акте, каков акт воссоздания, сосредоточены все усилия духа — все, можно сказать, видимые и невидимые средства. Песня поется на каком-либо данном языке, и слова, вносимые в нее вдохновением, вносят все свои, так сказать, климатические свойства и особенности. Насаждая свой гармонический цветник, поэт невольно вместе с цветком слова вносит его корень, а на нем следы родимой почвы. При выражении будничных потребностей сказать ли: ‘Ich will nach der Stadt’ {‘Я хочу в город’ (нем.).} или: ‘я хочу в город’ — математически одно и то же. Но в песне обстоятельство, что die Stadt steht {город стоит (нем.).}, а город городится, — может обнажить целую бездну между этими двумя представлениями. Кроме корня, каждое слово имеет свойственные его почве запах, конфигурацию и влияние на окружающую его область мысли, в совершенное подобие растению, питающему известных насекомых, которые в свою очередь питают известных птиц и т.д. Нечего говорить, что чем замкнутее в своей оконченности, чем отдаленнее от нас по условиям жизни и по времени родина известного слова, тем глубже разверзается бездна перед ним и тем родным словом, которым мы силимся заменить его. Возьмем эпитет {Букв.: выросший в горах (греч.).}, которым Гомер отличает льва. В аналогическом его воссоздании оно может соответствовать слову горовоспитанный, но корень его заключает в себе множество оттенков, которые разом звучат в полном эпитете. Tpecpco значит и жиреть, и питаться, и воспитывать, и жить, и расти. Очевидно, что нельзя приискать ему равнозначащего слова в русском языке, независимо от того, что и горородный, и горовоспитанный насилуют русское ухо и русский склад речи. Замечу мимоходом, что в переводе художественной песни, я, несмотря на такое насилие, всегда предпочту встретить горородный — вместо рожденный в горах. В первой форме я, при помощи поэтического сочувствия, еще могу угадать как бы в тумане очертания поэтического эпитета, а вторая окончательно разлагает всю его силу в безразличную плоскость наподобие 2×2 = 4. Что же сказать о переводах древних трагических хоров или лириков на новоевропейские языки, не имеющие тени музыкального родства с древними и совершенно беспомощных перед требованиями метрики?

Мы могли бы долго указывать на почвенные различия древних и новейших языков, но и из сказанного очевидно, что заменять древних новейшими переводами не только затруднительно, но физически невозможно.

Независимо от сравнения двух различных языков, мы имеем возможность убедиться самым наглядным образом в строгой необходимости малейшего оттенка художественной песни. Эта истина, служащая камнем преткновения для людей, заявляющих права мыслителей, совершенно ясна непосредственному чутью народа: ‘из песни слова не выкинешь’. Не пробуйте в любом стихотворении Пушкина заменить синонимами или переставлять слова, хотя бы метр этому не препятствовал. Такая проба слишком груба. Дайте только это стихотворение прочесть десяти различным чтецам, одаренным поэтическим сочувствием. Вслушайтесь в чтения — и вы получите десять различных стихотворений… Мочалов каждый вечер являлся с новым Гамлетом, и это продолжалось всю жизнь,— а заставьте его повторять несомненные истины, последовательно изложенные в таблице умножения, — что он в состоянии в них изменить? Продолжайте ваш опыт: заставьте человека тупого, художественно неразвитого, прочесть то же самое стихотворение — и вы испытаете такую нравственную пытку, такое царапанье неуклюжей лапы по тончайшим нервам вашего поэтического чувства, о которой только зубная боль может дать некоторое понятие. Что же сказать о людях, и по природе и по условиям воспитания окончательно лишенных чувства гармонии, а между тем избравших профессией ломать и коверкать художественные произведения и затем удивляться, что от Мадонны, перед которой набожно склонялся мир, в руках у них остались жалкие клочки старого холста? Это люди мертворожденные в деле искусства, a de mortius nil nisi bene {о мертвых — хорошо либо ничего (лат.).}. Если на одном и том же языке невозможно изменять, перефразировать художественной песни, не разрушив ее гармонии, т. е. не уничтожив ее окончательно, то как отнестись к мнению, советующему раз навсегда, отбросив оригиналы, успокоиться и удовлетвориться переводами первостатейных произведений искусства?

Пересадивши в край родной

С Феррарского Парнаса

Язык Италии златой,

Язык прелестный Тасса… —

говорит Раич о своем переводе ‘Освобожденного Иерусалима’, но такой образ только поэтическая гипербола, а в сущности нисколько не соответствует процессу перевода. Феррарскии цветок можно действительно пересадить в Архангельск. Стоит только устроить стеклянную крышу и посредством печей произвести Феррару в Архангельске. В таком случае пересадка будет иметь благополучный исход. Вы без церемонии обманываете, надуваете благодушное создание. Такое надувание нередко доходит до комизма. Есть водяные растения, требующие непременно текучей воды. Чтобы надуть бедного пленника, устраивают в его чану несложный механизм, колеблющий воду, — и бесхитростное растение, принимая чан за родимую реку, распускается и цветет к восторгу любителя. Подобным же способом можно обмануть и цветы благодушного Гомера, Софокла, Эврипида и пересадить их из древней Греции в Москву. Стоит только выстроить хорошую школу, основательно изучить в ней греческий язык и древности — и цветы Гомера расцветут перед вами в первобытной чистоте и свежести. Но заказывая перевод, вы требуете не пересадки, а совершенно другого образа действия. Вы пленились садом Monte Pincio {Монте Пинчио (ит.).} и требуете, чтобы русский садовник соответственным сопоставлением русской флоры воспроизвел для вас впечатление итальянского сада, заменяя, например, пальму сосною, миндальное дерево орешником и кактус лопухом. Искусный садовник, быть может, и воспроизведет до некоторой степени ваше впечатление, но никакой здравомыслящий не станет утверждать, что одним вполне заменено другое. Можно в гравюре превосходно дать почувствовать оригинал, но заменить его ничем на свете невозможно.

Возвращаясь к параллели между искусством и наукой, мы не можем умолчать еще об одном характеристическом их различии. Мы видели, что искусство и наука — эти две стремительные силы человеческого духа — не имеют различных целей. У них одна общая цель: истина. Всякое верженное тело только тогда стремится свободно, когда оно одноцентренно, то есть когда в нем только один центр тяжести. Между двумя центрами мгновенно возникает борьба, уменьшающая силу и верность полета. В этом смысле и наука и искусство — одноцентренны. Этот центр истина, одна истина. Таково родственное сходство близнецов в отвлеченном мире призвания, но, вступая в действительность подвига, близнецы как бы не узнают друг друга. — Наука, не изменяя своему призванию и значению, не может отвернуться от возникающего перед ней последнего слова истины, во имя каких бы то ни было соображений: fiat veritas et pereat mundus {пусть погибнет мир, но да утвердится истина (лат.).} — ее неуклонный девиз. Для искусства никакая истина не существует до того благодатного момента, в который оно успело нащупать ее красоту, вслушаться в ее гармонию. Художник был ясновидящим, произнося слова:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман.

Жрец науки должен отвернуться от них, как от богохульной лжи.

Очевидно, что дело искусства в высшей степени индивидуально. Ни ваять Киприду, ни писать ‘Фауста’, ни сочинять сонату — нельзя вдвоем, даже воспринимать эти произведения может каждый только для себя, как бы ни велико было собравшееся с подобной целью общество. Как бы высоко не развил я в себе музыкального чувства, я не могу своего понимания Бетховена передать по наследству. Моему наследнику предстоит самому проделать всю духовную гимнастику, которой подвергался я сам, если он хочет и может стать в этом отношении на ту же высоту. Но последнее слово науки передается по неоспоримому завещанию.

В принципе, как мы увидим, наука так же индивидуальна, но бесконечный, всеобъемлющий механизм ее настоятельно требует разделения труда. Фабричное производство нисколько не отнимает у дела его разумной целесообразности и в принципе не лишает характера индивидуальности. Ружейник, сбирающий, выверяющий, пристреливающий ружье, словом — делающий ружье ружьем, — один. Он душа всей работы. Без него не только нет превосходного — нет никакого ружья, а между тем загляните на оружейный завод: один делает только ложе, другой только пружины, гайки, винты и т. д., и каждый в своем деле необходим, каждый может сказать в нем новое, небывалое слово и завещать его всему миру, без каждого из отдельных тружеников не выйдет никакого ружья. Мало того, заставьте главного сборщика, глубоко изучившего все тонкости дела, приготовить какую-либо мелкую часть ружья — и, вероятно, он исполнит работу хуже специалиста, с другой стороны, пусть только он отступится от дела — и тогда к чему поведут, какой смысл будут иметь все эти отдельные стволы, ложи, гайки, пружины? Смысл ничего не выражающего — ненужного хламу. При разделении труда легко может быть, что на отдаленном горном заводе первостатейный специалист по части рельсов во всю жизнь не увидит железной дороги и не имеет ясного понятия об общем ее устройстве, это обстоятельство нисколько не мешает ему стоять на высшей ступени своей специальности и даже двигать ее вперед. Искусный столяр, выпиливающий какой-либо витиеватый брус, может чистосердечно расхохотаться, если ему заметят, что в его лице работают все предшествовавшие ему столяры и плотники, начиная с первого артиста каменного периода. Истина эта, несмотря на свою несомненность, ни на что не нужна столяру, получившему последние приемы мастерства вместе с наилучшими инструментами непосредственно из рук своего учителя. Но главный механик, заведывающий общим устройством механизма, да к тому же задавший себе целью двигать свое дело вперед, обязан знать не только все относящееся к одному известному механизму, но и закон или законы всех механизмов.

Все сказанное нами о материальном разделении труда вполне приложимо к делу науки. Во всеобъемлющей ее лаборатории только философ-мыслитель стоит на вершине громадной пирамиды разделенного труда. Только он один, снабженный последними словами отдельных деятельностей, задает вопросы всему мирозданию, только он имеет на то возможность, а следовательно, и право. Только он один — всеозаряющий, просящийся к небу огонь на вершине жертвенника. Задуйте этот огонь — и все здание со всеми неисчисленными сокровищами, накопленными веками, потонет в безразличном мраке. Погасите внутренний, верховный смысл предметов и их взаимных отношений — и вы осудите все факты на хаотическую бессмыслицу. Что станется с фактами, предлагаемыми всеобщей и естественной историей и всеми опытными и математическими науками? Они потеряют смысл, что равносильно небытию.

Этой истиной более, чем когда-либо, в настоящее время проникнуты отдельные второстепенные деятели науки, старающееся по возможности осмыслить свою специальность. Вспомним, во что превращается география, которую Простакова с полным правом поразила в самое сердце замечанием: ‘извозчики сами знают дорогу’. В настоящее время отдаленнейший труженик-ремесленник науки, как бы тесна ни была его специальность, чувствует потребность поднести свою находку к центральному светочу мысли. Но при этом освещении может случиться большая ошибка, совершенное незнание своего относительного места и соответственных сил. Разница в иерархическом положении верховного жреца мысли и отдельного специалиста-труженика громадна. Правда, самобытный служитель всемирной мысли, кроме специальной обязанности пройти всю историческую гимнастику мышления, поставлен в необходимость стоять на современной высоте всех духовно подчиненных ему специальностей, если не желает впадать в противоречия с фактами, рискуя жизненностью своего здания. Лучше быть ему самому хозяином-техником во всех специальностях, но если ars longa, vita brevis {искусство вечно, жизнь конечна (лат.).} этого не допускает, он может принимать последние результаты из рук специалистов подобно тому, как главный механик принимает от рабочего винт, гайку, скобу, колесо — на веру, что все эти предметы выработаны и выверены по строгим правилам специальности. Находясь в такой, можно сказать, материальной зависимости от подчиненных деятелей, жрец всемирной мысли с другой стороны является, в силу вещей, ее монополистом. Только перед ним, стоящим на высшей точке здания, широкий горизонт не заслонен никакими группами деятелей. Только он один, хорошо знакомый со всем механизмом мануфактуры, — ясно видит место отдельного специалиста и понимает его значение и отношение к прочим труженикам общего дела. Только он один, вооруженный всеми лучшими снарядами, в силах задавать существеннейшие вопросы небу и земле. Все эти условия необходимы для преуспеяния дела. Но не в них его главная сила, а в том, что он один свободен, все же остальные не свободны.

Эта истина более, чем когда-либо, в настоящее время сознается самыми дельными, самыми добросовестными и талантливыми специалистами. Не спрашивайте мнимых защитников специальностей, людей, довольствующихся словами, лишенными внутреннего смысла. Их пища — мода, то есть чужой голос, их девиз — польза, их личная польза. Признать очевидность духовной иерархии не входит в их расчет. Долой авторитеты! кричи, что все науки равноправны! Благо, не по силам разобрать, с какой стороны существует равенство и неравенство. А коли они равноправны (ведь подобные минутные здания строятся на словах, а не на сущности), то чистый расчет — отстаивать самую теснейшую специальность, знакомство с которой требует наименьших трудов, наименьшей умственной гимнастики, пропади они! Права-то одни, личная польза одна — так из-за чего же хлопотать понапрасну? Кричите, что все остальное хлам, схоластика — и ждите личной пользы. Казалось бы, к чему носить внешние масонские знаки, когда не имеешь никакого понятия о масонстве? Но не так думают люди, желающие казаться, а не быть, дорожащие словом, а не смыслом. На что бы слова: конкрет, параллакс — человеку, неспособному ни читать с толком сочинений, где они употребляются, ни самому употреблять их у места? А между тем существуют лексиконы с подобными словами.

Нет, вы не станете спрашивать таких людей! А если спросите истинных тружеников-специалистов: к какому нравственному выводу приводят их новейшие факты, — то услышите честный и добродушный ответ: ‘Это не наше дело. Мы ставим вопросы совершенно в противоположную сторону. Мы ищем фактов и не заботимся об их смысле’. Заметьте, ни один истинный специалист не прибавит к этому сознательному ответу, что все-де остальное, всякое другое поставление вопросов — глупость.

Для такой выходки он слишком умен. Что же значит такое признание? Если мы представим себе пирамиду, разрезанную на множество усеченных пирамид, то каждая отдельная их группа будет составлять особую пирамиду, высота и объем которой будут в прямом отношении с основанием. Добросовестный ответ специалиста свидетельствует, до какой степени в нем ясно сознание, что факт стояния на вершине данной группы пирамид свидетельствует только о единовременном стоянии на всех пирамидах, составляющих эту группу, но не имеет ничего общего с господством над другими группами или над всеобщей пирамидой. Неясное уразумение этого простого факта ведет к величайшим заблуждениям насчет собственного положения. Это хуже превышения власти — это превышение средств, приводящее к неизбежной моральной несостоятельности. Возьмем громадную пирамиду математика, основанную на квадрате количества и формы. Несмотря на всемогущество этого деятеля — он бессилен перед сущностью предметов, не имеющей ни величины, ни формы. Все науки, независимо от своего объема, представляют пирамиды, завершаемые последним словом данной минуты. Но группы наук, имеющих дело с осязательными фактами (естественные), отличаются от имеющих своим предметом сущность, смысл явлений (humaniora) тем, что, в первых, все дело в фактах неизменных и очевидных для всех зрячих, а во вторых, все дело в их поставлении, составляющем неизбежный труд каждого отдельного деятеля. Факты естественных наук нимало не страдают от перестановки вследствие изменившейся системы. Они вполне независимы от истории науки. На каких началах ни постройте географию, ни одна река не прибавит воды, ни одна гора не повысится. Можно вполне усвоить себе математические истины, не имея никакого понятия о Пифагоре и вообще об исторической стороне науки. Вполне усвоив математические факты, я имею право считать себя богатым. Но ознакомившись с сокровищами истории или философии — и не развив всех своих духовных средств соразмерно массам сокровищ, я неизбежно ухудшу свою беспомощность, свою моральную несостоятельность. Человек мирно питался торговлей, требующей рубль оборотного капитала, — и вдруг почувствовал потребность стать во главе предприятия, требующего сотни тысяч такого капитала. Он ссылается на пример родного дяди, который начал с простой мукомольной мельницы, за которую в разные сроки платил 10 р. аренды, но пошел на крупчатку, вникнул в дело, зашиб копейку и теперь торгует по всей России. Дядя готов передать племяннику все огромное дело, но не может передать ни капитала, ни опытности. Человек этот спрашивает, что ему делать? Не стать ли во главе предприятия с рублем? Можем ли мы добросовестно посоветовать ему иной путь, чем тот, которым шел его дядя?

‘Но как мне приобресть капитал’? По мере увеличения опытности, будет, вероятно, увеличиваться и капитал. ‘А как приобресть опытность’? По мере приращения капитала и расширения круга деятельности станет увеличиваться и опытность. Другого совета мы дать не умеем, а можем только прибавить, чтобы искатель высшей деятельности, решившись принять от дяди голые факты стен промыслового здания, не впал в величайшую ошибку считать себя в силу этого события опытным капиталистом, способным вести не только это одно, но и всякое другое капитальное предприятие. Что, если он теперь кое-как, не возбуждая ничьего смеху, кормится своим рублем, то, став во главе тысячного предприятия с тем же рублем и опытностью, он неминуемо впадет в самые несообразные ошибки на смех всему миру.

‘А может быть, я еще лучше дяди поведу дела?’ На такое может быть можно только отвечать другим: может быть, не зная ни слова по-еврейски, я вдруг зачитаю Библию в оригинале.

‘Все это так, — скажут защитники естественных наук, — но нельзя не признать, что наши науки открыли ряд фактов, сгруппировали их и вывели множество основных законов, тогда как humaniora, со всей их напряженной гимнастикой и всесторонней тактикой, вынуждены устами Фауста изречь свое убийственное: ‘Und binn nicht kluger wie zuvor’ {И не мудрее мы теперь (нем.).}, то есть сознаться, что вся их заслуга и сущность не в разрешенных вопросах, а в самой гимнастике, божественный огонь на вершине пирамиды не более как шаткий полупризрак, тогда как наши камни — незыблемые, несомненные камни, на которые можно опереться. Вечно расширяя кругозор и изощряя зрение, стараться с вершины нравственной пирамиды угадать смысл ‘открытой тайны’, трепетно служить этому призванию и сознавать, что тайна навек останется тайной — вот безотрадная судьба humaniora.

Как будто это безделица, а не торжество человека? Как будто сознательно приходить к убеждению, что мы — глубочайшая тайна, отовсюду окружены иероглифами открытой тайны, и понять до очевидности, что все до сих пор предлагаемые ключи чтения — не те, не настоящие, — как будто все это не высшее торжество человека, в бесконечное отличие от животных? Для животного нет тайны, нет предмета в мире, к которому бы оно не сумело отнестись всецельно, гармонически, несомненно и нередко с ясновидением, каким не похвастает глубочайший мыслитель. Но на той неуловимой черте, где бессознательно животный мир переходит в сознательный, человеческий, возникают и вечные вопросы: что, откуда, куда и т. д. Ребенок, едва ознакомляющийся с окружающими его предметами, уже чувствует потребность знать и спрашивать: откуда явился меньшой братец? Правда, ему отвечают, что братца принес аист, и он довольствуется таким ответом, не подозревая, что получил его совершенно не на вопрос. Но если он человек живой, способный к бесконечному развитию посредством умственной гимнастики, то он сам увидит несостоятельность первого ответа. На неизбежный вопрос последуют новые ответы, которых в свою очередь ожидает та же судьба, и на вершине умственной пирамиды он не перестанет напряженно спрашивать: откуда явился меньшой братец?

Жить умственной жизнью значит ставить вопросы, жить реальной человеческой жизнью значит отвечать на эти вопросы. Перестать отвечать нельзя. Троглодит в своей пещере запасается известной суммой положительных сведений. Чтобы не погибнуть, он вынужден сознать времена года — и мало того — вынужден известным образом отнестись к ним, сообразуя свои действия с этим отвлеченным сознанием. Вот вам и миросозерцание — философская система. По мере расширения круга положительных сведений, должна расширяться и система. Каждую новую вещь необходимо куда-нибудь пристроить в нашем сознании. Искусство находить вещи, знакомиться с ними и оставлять их где-то там под открытым небом, не вводя в общую сокровищницу мысли, — не открыто. Можно случайно или не случайно открыть новый предмет, но нельзя поставить его на соответственное место в громадном здании всемирной выставки, не будучи знакомым с этим помещением и тем более, если такого здания вовсе не существует.

Мы могли бы остановиться на такой очевидности, не прибегая под защиту авторитетов. Но мы начали наши соображения с авторитета, будто бы несомненного факта стремления лучших умов к естествознанию. Послушаем, как относится один из этих лучших умов к делу философии. Шлейден говорит: ‘Подобно тому как философия опирается на естествоведение, она в свою очередь руководит, развивает естествоведение и спасает от заблуждений’. В объяснение этой мысли, тот же Шлейден самым наглядным образом показывает, как известный специальный закон может быть выведен совершенно ложно, только на том основании, что специалист недостаточно развит в деле логического мышления и смешал два сходных, но принадлежащих к различным областям понятия.

Слушая некоторые суждения о деле чистого мышления, можно подумать, что наша наука, наша интеллигенция страдает преобладанием неумолимой логики, неуклонного служения идее — страстью систематизировать. На деле оказывается совершенно противное. Говоря о различных соотношениях руководящих жизненных сил, Карлейль спрашивает, какое из этих самое худшее? — и тут же отвечает: ‘То, которое у нас в настоящее время, т.е. когда хаос заступает место высшего критериума’.

Возвращаясь к возражению, с которого начали, мы готовы сделать в его пользу громадную уступку. Мы готовы признать заявленный в нем факт за несомненный. Мы готовы сказать: Да! громадное здание всемирной мысли оказывается неудовлетворительным. Нашему духу все еще в нем тесно. Мы инстинктивно требуем большего, громаднее того, и потому, на время оставляя дело зодчего, с жаром принимаемся за дело подрядчика, поставщика материалов. Но самый труд подрядчика предполагает зодчего, без которого весь материал оказался бы ненужным хламом. Уяснив себе значение общечеловеческой мысли, мы еще раз увидим двойственность задачи современного мыслителя. Чтобы дать себе отчет о своем положении, он должен подойти к нему во всеоружии всемирной мысли. Только проникаясь ею шаг за шагом с основных ее проявлений, он может с одной стороны получить возможность следить за органическим ростом громадного дерева мысли, а с другой — проходя всю гимнастику мысли, приобретает ту тонкость и гибкость ума, без которых невозможно приниматься за дело науки, в обширном значении слова. Громадный факт европейской жизни духа есть дело эпохи Возрождения. Возможно ли понять Возрождение, не поняв Рима и Греции? При изучении Греции откиньте памятники ее искусств, поэзии и философии — что там станете изучать? Возможно ли какое-либо самобытное изучение всех этих явлений классического мира без полнейшего знакомства с классическими языками? Без этого знакомства невозможно шагу ступить на классической почве. Шопенгауэр — этот заклятый враг педантизма и педантов, отравивших жизнь его, говорит: знакомиться с философом по профессорским лекциям — то же, что узнавать оперу по рассказам о ней.

Дело европейской науки без теснейшего знакомства с классическими языками — вполне несостоятельно. Но не таково, быть может, отношение к классикам области, называемой европейским образованием? Об этом поговорим в другой раз.

От специального дела науки перейдем к отдельным кругам деятельности, называемым воспитанием и образованием, стараясь уяснить для себя их сущность и взаимное отношение.

Воспитание, как показывает самое слово, есть постепенное приравнивание еще неразвитого индивидуума к той среде, в которой ему предназначается самостоятельно вращаться. В этом смысле и лисица не покидает своего воспитанника лисенка до тех пор, пока он не научится избегать опасностей и сам добывать пищу. В этом тесном смысле — невоспитанных людей не бывает. Каждый совершеннолетний здоровый человек, сделавшись самостоятельным, тем самым свидетельствует, что окончил свое воспитание, что нисколько не ставит его вне человеческого закона: век живи — век учись. Ясно, что кругов воспитания и по объему, и по приемам существует столько же, сколько на земле отдельных деятельностей. Будущего ткача или кузнеца надо воспитывать совершенно не так, как будущего скорохода или клоуна. Человек, наилучшим образом воспитанный для известной среды, может оказаться совершенно невоспитанным в другой. Человек, не умеющий войти в комнату, не может в аристократическом кругу считаться воспитанным. Но самый благовоспитанный придворный может резким образом нарушить приличия какого-нибудь немецкого городка, в котором право повести в публичном месте под руку девушку предоставляется только объявленному жениху. Какой так называемый благовоспитанный человек сумеет не нарушить приличие в избе степного крестьянина и т. д.?

Воспитание охватывает всего человека, оно относится ко всем способностям, развивая каждую из них соразмерно запросам среды, для которой предназначается воспитанник. А так как воззрений на среду — идеалов среды — бесчисленное множество, то и воспитаний будет столько же. Не будем говорить о людях, которые, ясно сознавая известный идеал, избирают не целесообразные средства к его достижению. Человек ясно сознает, что ему нужно заморозить жидкость, — и ставит ее на огонь. Как ни много и таких, но гоньба за ними увлекла бы нас слишком далеко. Обратимся к людям, которые, с одной стороны, знают, чего хотят, а с другой не принимают противоположного желаемому за предмет пожеланий. Мы видели разнообразие отдельных кругов деятельности, но все они, подобно листьям древесным, сходятся на ветвях, сучьях, стволе и т. д. общего им растения. Прежде чем быть специалистом, я член известного семейства, общества, народа, расы и т. д. Человек может по произволу избирать себе специальность, даже семейство и общество, но избрать новую народность, расу и т. д. — от него не зависит. Поэтому воспитание, применяясь в своих приемах к будущему предназначению питомца, должно оставаться неизменным по отношению к неизменной стороне дела. Воспитание всякого русского, кто бы он ни был и к чему бы он себя ни предназначал, прежде всего должно быть русским.

Под этим словом мы нисколько не подразумеваем кучерской поддевки или несуществующих в народе степенных сапогов первой французской империи. Мы разумеем тот общий нравственный строй, на котором зиждется вся деятельность человека. Воспитание должно с молоком матери развивать в душе каждого русского бесконечную любовь и преданность России, любовь, которая бы не покидала его во всю жизнь и не дозволила ни на минуту поколебаться в выборе между ее общим благом и его собственным. Все в жертву России: имущество, жизнь, — но не честь. Честь — достояние высшего круга понятий, понятия о человеке. Бесчестный человек есть в то же время и бесчестный русский человек. Но русский, в душе француз, англичанин или швейцарец, — явление уродливое. Он ничто — мертвец, океан русской жизни должен выкинуть его вон, как море выбрасывает свою мертвечину.

Средства воспитания бесконечны, как мир. Все воспитывает человека, что входит в среду его бытия. Низкая притолока, тонкий лед, предание, обычай, вера, положительный закон, пример других и, наконец, образование. Многие из этих средств или орудий, не только в своей совокупности, но и отдельно взятые, гораздо могущественнее образования в деле общего народного воспитания.

Итак, воспитание есть приравнивание воспитанника к среднему уровню предызбранной среды, и по тому самому идеал его бесконечно подвижен. Не таково дело образования. Задача его — приравнивание к неподвижному в данный момент идеалу умственного развития, идеалу целого миросозерцания отдельного народа, или же — целых групп народов, сходящихся в этом миросозерцании, независимо от разделяющих их пространств и времени. Посмотрим, в чем состоят эти неподвижные идеалы?

Сколько история ни представляет нам отдельных и родных образований (культур), неподвижный идеал каждой из них состоял в наибольшем знакомстве с книгой (или книгами) преданий, послуживших краеугольным камнем известного миросозерцания. Книга положена в основу миросозерцания, и она же служит идеалом этому миросозерцанию. Это безвыходный круг — какая-то консервативная змея, укусившая свой хвост. Очевидно, что при таком идеале самая культура и весь подвластный ей мир осуждены на вечную неподвижность. История всех восточных образований (культур) и даже средневековое европейское воспитание, за малыми исключениями, могут служить наглядным подтверждением сказанного. Наше русское образование не только не избежало в своем прошедшем этой общей участи, но и в настоящем может указать на раскольников, у которых идеал человека образованного и даже ученого остался верен своей средневековой неподвижности.

И книжному искусству вразумил, —

говорит пушкинский летописец. В этом одностороннем книжном искусстве — весь идеал. Один только древний грек — этот благоуханный цветок человечества — всем гармоническим существом вынес на свет Божий атмосферу всесторонней культуры. Во всей вселенной только он один самобытно выступил из заколдованного круга односторонности. Только его идеал — убил Пифона, этого змия неподвижности и мрака. Только глубоко человеческий взор грека с одинаковым участием обращался ко всему мирозданию, только его чуткая душа населила божествами все близкое и далекое, видимое и невидимое, реальное и идеальное. Только греки, исключительно одни греки были в состоянии передавать римлянам и через них завещать позднейшим векам откровение всестороннего образования. Только человек классического мира имел право и возможность впервые сказать: ‘Homo sum et nil humani a me alienum puto’ (я человек и ничего человеческого не считаю для себя чуждым). Это не пустая фраза, а глубоко сознанный факт. Только благодаря бесценному завещанию классического мира, благодаря прометеевскому огню всестороннего образования — Европа является тем, что она есть — главою и повелительницей всего света, какою в свое время была Римская империя.

И Европа ревностно блюдет завещанный ей священный огонь. Все ее музеи, академии, книгохранилища, школы, судилища, театры, цирки — не что иное, как светильники этого огня. Идеал европейского образования есть всестороннее развитие человека. В этом — его существенное различие от всех остальных идеалов образования. Выбор между этими идеалами нетруден. Факт всемогущества Европы, блистающей во всеоружии всестороннего образования — у всех перед глазами. Народу, не желающему неподвижности летаргии, духовного и вещественного рабства и, наконец, политической смерти, не остается ничего другого, как примкнуть к европейскому идеалу образования. — Не забудем, что мы говорим здесь об образовании, а не о специальном деле науки.

Мы видели, что идеальный круг воспитания способен все более и более расширяться, сообразуясь с требованиями среды, на которую метит воспитание. Восходя все выше по лестнице развития и соответственно расширяясь, идеальный круг воспитания наконец почти сольется с идеальным кругом европейского всестороннего образования, так что отлично воспитанный человек в сущности будет почти синонимом отлично образованного человека. Такое слияние на вершине воспитания с образованием не должно подавать нам повода забыть существенную разницу между этими различными деятельностями — ибо смешение их в нашем представлении ведет, как мы увидим, к пагубным ошибкам.

Можно быть в известной среде прекрасно воспитанным, даже отличным специалистом: химиком, талмудистом, музыкантом, клоуном, человеком-мухой — и явиться в европейском музее, театре, аудитории совершенно чужим, диким, не имеющим ни малейшего права на титул европейски образованного человека. Европейское образование не требует во что бы то ни стало специальности. Главная его задача в том, чтобы посредством умственной гимнастики сообщить нравственным силам человека наибольшую упругость и эластичность и избавить их от тщедушной узости всевозможных сектаторств. В деле европейского образования известные данные наук менее важны как факты, чем как орудия умственной гимнастики. ‘Требовать от человека, — говорит Шопенгауер, — чтобы он хранил в памяти все прочитанное, — то же что требовать, чтобы он сохранил в желудке всю принятую в жизни пищу. Посредством всего мною прочитанного я сделался именно тем, что я есть’.

Если воспитатель довел воспитанника до сознательного, разумного сочувствия ко всем многосторонним проявлениям европейской культуры — он достиг своей цели, воспитав образованного человека. Но это не так легко, как кажется. Много добросовестного труда надо положить в основу того всестороннего образования, на вершине которого человек имеет право повторить классическое: homo sum {я человек (лат.).}. Греческий красавец Геркулес навсегда расчистил Авгиевы стойла тупого, одностороннего сектаторства. Вот почему он нам так дорог, так ничем на свете не заменим. Классическая древность завещала нам драгоценные плоды своей культуры — и современная Европа благоговейно хранит эти нетленные мраморы, эти, еще более нетленные, песни и сказания. Древность, хотя и не преднамеренно, сделала все, чтобы завещать, Европа — все, чтобы сохранить. Но завещать можно только плоды образования, а такую отвлеченность, как культура, — нельзя. Каждому поколению и каждой личности предстоит труд достигнуть посредством умственной гимнастики данной высоты образования. Этого труда нельзя взваливать на соседа, а надо каждому лично зажечь свой светоч у первоначального источника. Невозможно начинать дело со средины. Непосредственное общение с источниками есть жизненный вопрос всякого образования. Уничтожить Коран — значит уничтожить ислам, разбить антики — значит убить европейское искусство, уничтожить классиков — значит уничтожить европейскую науку.

В глазах греков и римлян все остальные народы были варварами, дикарями, не столько по степени развития, сколько по природе. В самом деле, чем были все эти тевтоны, саксонцы, галлы и скифы, как не прирожденными сектаторами, дикарями? Разница между древним греком и варваром та же, что между Аполлоном и Пифоном. Первому стоило только родиться, чтобы быть источником света, — второму стоит явиться на свет, чтобы быть сектатором. Один — чадо золотого века, которому не нужно трудиться, чтобы быть человеком культуры, другой — сын железного века, и без труда для него нет культуры, — и если он желает быть сопричастным единственно всесторонней культуре, то нужно прежде, чтобы Аполлон убил в нем Пифона. Мысль эта с необыкновенною тонкостью иронии выражена в следующем четверостишии:

Es gab kein Buch in ganz Athen

О schrekliche Vermessenheit!

Man wurde von Spazieren gehn

Und von der Luft gescheidt.*

* Ни единой книги не стало в Афинах / О ужасное невежество! / Оказался человек лишен / Прогулок и воздуха (нем.).

Было время, когда Пифон, в образе стоглавой, внешней силы варваров, нагрянул на своего лучезарного врага и похоронил его под величавыми обломками его же собственного святилища. Но Феникс возродился, и духовному миру дана возможность снова согреваться в лучах всестороннего образования. Правда, обстоятельства переменились, и перемена не в пользу нового положения вещей. Для древних Пифон был вне, в теперешнее время он с нами, он в нас самих. Стоит нам только забыть непосредственное общение с богом света — и наш родимый варварский Пифон в ту же минуту с яростью подымает тысячи черных, узких, сектаторских голов своих. Июльская революция 1830 года показалась Нибуру конечным торжеством мрачного Пифона — и ревностный жрец древней цивилизации не перенес этой ужасающей мысли. Он неточно взвесил силы Аполлона и Пифона, но если бы расчет его был верен, то человеку культуры действительно не оставалось другого исхода, как умереть от отчаяния. Прирожденные враги культуры, служители Пифона, с непогрешимостью инстинкта чувствуют такое положение дела.

Замечателен между прочим следующий факт. ‘Непосредственное знакомство с древними, — говорят защитники классицизма, — должно быть полагаемо в основу культуры — и затем что угодно, между прочим естественные науки, которые в свою очередь входят в интересы всестороннего образования’. Из этого лагеря — ни одного голоса против естественных наук, — но зато тысячи голосов против классиков. Подымая свое иконоборство, Пифоны в то же время как бы наглядно выказывают, чем именно им так враждебна завещанная древними культура. Они не могут ей простить благоговения перед высшими проявлениями духа: наукой и искусством. Им бы хотелось во что бы ни стало низвести их до уровня будничных полезных ремесел, т.е., другими словами, стереть их с лица земли, — и они чувствуют, что это невозможно, пока греческие идеалы ежедневно нам будут показывать противное. Пифоны кричат о наглядной, непосредственной пользе. ‘Мне были б желуди, ведь я от них жирею’, — повторяют они на все лады, не подозревая незримой, неразрывной связи между истинным и реально полезным.

Не будем говорить о лучших умах, посвятивших себя естествоведению. Сами они, воспитанные на классической почве, не могут относиться к ней враждебно. Мы говорим о тех мелких, завистливых, многочисленных поборниках мрака, для которых естествоведение не более как эмблема и щит для борьбы с Олимпом. Мы понимаем обыкновенно только то, чему сочувствуем, что любим. Одна любовь способна всесторонне озариться. Исключительное сектаторское озлобление по природе односторонне — близоруко. Сектаторы, прикрываясь щитом естествоведения, низводят и защищаемое ими дело на степень простого ремесла. Они не способны видеть в природе ничего, кроме машины, аггломерата и борьбы известных сил. Они уперлись в одну необходимость, целесообразность и полезность и далее не способны рассмотреть ничего. Сторона божественно-свободного творчества и его бесчисленных уроков для них не существует. Желудь, который сейчас же можно взять в рот, и больше ничего, но дуб с правом на самостоятельное бытие — дуб для дуба для них непостижим.

Между тем как для культуры, в форме науки и искусства, дорог только дуб для дуба, а не дуб, носитель желудей. Между этими двумя воззрениями целая бездна, и вражда сектаторов против преданий классицизма более чем понятна: она неизбежна. Сектаторы никогда не рассмотрят тех тонких и простых приемов, с помощью которых природа переходит от прирожденной, существенной необходимости к целесообразности.— Здесь я позволю себе повторить два прелестных примера, приведенных вами для уяснения этих приемов.

Заяц по природе своей пуглив и беззащитен. Очевидно, что ему приходится бодрствовать ночью, когда враги его спят. Поэтому он встает с вечерней зарей и ложится там, где его застанет утренняя. Понятно, что самоуверенность с вечера возрастает, а к утру постоянно уменьшается. С каждой секундой утренний свет становится ярче, пробуждая то трепетную птичку, то шуршащего в траве зверька. Малейший шорох — и подозрительный заяц уже сделал на караул и, поводив длинными ушами в чутком воздухе, пускается в обратный путь, полагая, что наткнулся на врага. По мере того как он осторожно пробирается тем же следом назад, возрастает в нем и страх перед невидимым врагом. Куда деваться? Одно средство — переменить направление. И вот напуганный заяц делает большой скачок в сторону и, успокоившись, тихонько продолжает путь свой. Но день все светлеет, опасность все увеличивается, опять что-то шелохнулось — и опять тот же невидимый враг заставляет пугливца бежать тем же следом назад — и еще раз изменить направление, делая большой прыжок в сторону… Пока невидимый враг гонял несчастного зайца назад по пройденным следам, — день, главнейший враг его, восторжествовал окончательно, на горизонте показались грозные очерки хищных птиц, и пугливому беглецу по пройденному следу ничего более не остается, как прыгнуть в сторону и притаиться. Так он и делает — ив таком положении лежит целый день до вечерней зари. Если ночью выпал снег, то вся эта проделка отпечаталась по пороше. Проходит охотник и начинает разбирать следы. Очевидно, что ему придется несколько раз возвращаться тем же следом назад, вглядываясь, в какую сторону спрыгнул заяц, и всего вероятнее, что пока Сидор Карпович будет сбиваться да рассматривать, производя ногами шум, — лежащий в стороне от двойных следов заяц вскочит и уйдет. ‘Вишь, косой хитрец! — думает Сидор Карпович, — таки надул! Ведь уже нечего сказать, глупый зверь: коли бежит на тебя — так только не шевелись, замри, — лбом тебя с ног собьет, — а на эти дела дока’. А бедный заяц и не помышлял оскорблять Сидора Карповича своими стратагемами. Он выводит хитрые свои узоры точно так же, как выводит их заяц у северного полюса, куда Сидор Карпович никогда не заходит, как выводил их его прапращур — и будет выводить испуганный наступающим днем праправнук. Пугаясь, по существу своей трусливой природы, он нисколько не имел в виду практической пользы этого испуга.

Он только искренно пугался, а польза явилась сама, как естественное следствие правдивости истины. Ваши борзые вдвое резвей лисицы. Если вы определите расстояние между собаками и лисицей, то каждый гимназист третьего класса с математической верностью узнает точку, на которой зверь будет пойман. Предсказание сбывается: еще мгновение — и лисица будет у борзых в зубах. Ей одно спасение — поступить подобно зайцу, уходящему от невидимого врага, то есть круто свернуть в сторону. И вот она напрягает все силы, чтобы сделать скачок вбок. Кроме четырех ног, природа дала ей превосходный рычаг для поворотов — длинный пушистый хвост, который, быстро рассекая воздух в противоположную сторону, увеличивает скорость поворота. В критическую минуту увертки пышный хвост оставляет на мгновение в воздухе желтую полосу — и борзые, принимая ее за уходящего зверя, с удвоенным рвением кидаются в сторону призрака, между тем как лисица находится в противоположном направлении и имеет время значительно отдалиться от расскакавшихся в пустое место собак. Глядь! лисица ушла в ближайшие кусты от вдвое против нее резвейших борзых. ‘Вишь! хитрячка! обманула-таки!’ — кричит в отчаянии Сидор Карпыч и станет присягать, что не спускал глаз со всей проделки и сам видел все надувательство. Кому же в этом случае верить, как не добросовестному очевидцу охотнику, — и Лафонтен и Бюффон принимают хитрость лисицы за несомненный факт. Она вечно надувает собак — стало быть, она хитра. Соберите целый ареопаг сектаторов — и они единогласно засвидетельствуют непогрешимость этого стало быть, подымая свист против всякого, осмелившегося сказать, что их одностороннее стало быть — никуда не годится. Она постоянно обманывает и не может не обманывать — это факт, но обманывает не потому, что хитра, а потому, что у нее пышный хвост.

Подобная связь между истинным и полезным проходит по всей видимой и нравственной природе, и надо быть слепым сектатором, чтобы не видеть ее во что бы то ни стало.

Вы разводите плодовый сад. Кажется, дело и цель его ясны. Вам хочется сбирать плоды. Плодовые деревья по природе некрасивы. Стало быть, чем скорее к цели, то есть к плодам, тем лучше. И опять ваше стало быть никуда не годится. Единственное спасение и здесь — искусство для искусства, дерево для дерева, а не для плодов. Выводите здоровое и непременно красивое дерево (красота — признак силы) и не только забудьте о плодах, но сопротивляйтесь их появлению, упорно обрывая цветы. Дождетесь превосходных плодов. Вы можете действовать в совершенно противоположном смысле, усиливая и подстрекая плодоносность, но убьете деревья и навсегда останетесь без плодов.

Материальные плоды нравственного общения Европы с древним миром — на глазах у всех. Географические условия не изменились со времен одностороннего сектаторского развития этой части света, светильник истинной веры горел сравнительно жарче, в героическом элементе и всеобщем увлечении недостатка не было. Европа пришла в столкновение с Востоком из-за священнейшей идеи. Вспомним самоотвержение крестоносцев. Каков же был материальный результат усилий? Никакого. Чем кончилась борьба? Победой Европы? Ничего не бывало. Вспомним столкновение Руси с татарами. — Настали иные времена. Европа развилась на других началах. Дух сектаторства уступил место всестороннему образованию, непосредственно заимствованному у древнеклассического мира. Мыслимо ли теперь, при всестороннем развитии сил Европы, какое бы то ни было сопротивление любой восточной народности соединенным силам Европы? Ежедневный опыт показывает, что горсти европейцев достаточно для покорения целых сектаторских народов.

Нет. Мы охотно поверим, что люди, никогда не думавшие об этом предмете и для которых слова классическое или реальное образование — безразличные слова, не понимают значения первого в деле воспитания и жизни народа. Но мы никогда не поверим, чтобы люди, хотя бы и сектаторы, останавливаясь на этом вопросе, чистосердечно не понимали его. Напротив, мы имеем данные, способные утверждать в нас противоположное убеждение. В ожесточенных нападках на классическое образование мы видим предвзятую мысль, верно рассчитанную меру. С таким озлоблением не нападают на вещь просто бесполезную. Так восстают только против вредного и враждебного. Сделаем самое нелепое предположение. Допустим, что мы убедились в бесполезности реальных наук. Станем ли мы говорить об их бесполезности с таким ожесточением? Новые сектаторы-пифоны говорят о классическом образовании не иначе как с пеной у рта, и со своей точки зрения они правы. Весь духовный строй древних героический, весь смысл его — свободное, но тем не менее до крайних пределов, до обоготворения доведенное поклонение героям-авторитетам. Только эта атмосфера воспитывает ту нравственную аристократию, единственно которою вправе гордиться человек, ибо делается сопричастным ей в силу доблестнейших проявлений духа, в силу любви, а не озлобления, в силу сосредоточенности, а не разбросанности и надломленности, в силу благодатного труда, а не завистливой праздности. Сколько причин неумолимой ненависти! Действительно, можно в отчаяние прийти при мысли, что человек, получивший всестороннее образование, в большинстве случаев неуязвим со стороны известных лжеучений. Софистической диалектикой его не собьешь, потому что, исходив пути мышления, он знает все камни преткновения и видит хромоту софизма. А главная беда в том, что в сознании его довольно ясно намечены главные направления героического, и трудно выдать ему Патрокла за Фирсита или наоборот. Как же не враждовать против всестороннего образования, при свете которого Фирситу прослыть Ахиллесом и хотя на время занять его место — нет ни малейшей надежды?

‘Все это прекрасно, — скажут многие, — но если непосредственное знакомство с древними так благотворно в деле всестороннего образования, — как объяснить те уродливые, на глазах у всех проходящие явления, которые могут быть названы общим именем семинаризма, когда в семинарское образование в значительной степени входило изучение латинского и греческого языков?’

Уродливые явления семинаризма не только не свидетельствуют против нас, а напротив, служат наилучшим подтверждением всего нами сказанного. Во-первых, изучение классиков представляет не только предмет изучения, но и условие всестороннего образования, а известно, что органическая жизнь может развиться при различных и даже противоположных условиях, лишь бы противоположности не действовали единовременно. Трудно простудиться, не разогревшись. Молодые деревья преимущественно уродуются и гибнут не во время зимних морозов или летних жаров, а весной, когда пропеченная солнцем с южной стороны кора леденеет и мерзнет от так называемых утренников. Получая последовательное сектаторское воспитание, можно быть хорошим, честным сектатором на том же основании, на котором всесторонне развитой человек будет вполне образованным. Но что, спрашиваем мы в свою очередь, может произойти там, где основными условиями воспитания являются неумолимое сектаторство с одной и задатки всестороннего образования с другой стороны? Заметим мимоходом: пример целой Европы доказывает, что всесторонность человеческого образования (humaniora) нимало не исключает чистоты христианской идеи и даже мученичества за эту идею. Возвратимся к условиям воспитания в наших семинариях. Результат сопоставления таких противоречивых условий может быть двоякий. Если природа воспитанника такова, что общеобразовательные приемы не возбудят в ней самодеятельности, вопреки грозной феруле сектаторства, то нравственной борьбе, очевидно, возникнуть не из чего. Обычный поток сектаторства охватывает воспитанника, обрезает крылья слабым зачаткам всестороннего образования и вносит его в будничную колею жизни вполне целомудренным по отношению к греховному миру современного образования. Можно наперед сказать, каково будет значение и роль воспитанника на месте нового призвания. Роль эта будет чисто сектаторская. Так это бывает в большинстве случаев. Даже вполне религиозный человек, только что свободно менявшийся мыслями с аббатом или пастором, искусственно принажмет свой тон и нравственный уровень, заводя разговор с батюшкой, словно заговаривая с младенцем. Это одна сторона медали. Но вот и другая. Чем шире, даровитее природа воспитанника, тем вернее действуют на нее условия всестороннего образования, хотя бы вдвинутые во враждебную тесноту сектаторства. Вместо стройного всестороннего развития возникает страшная внутренняя борьба, кончающаяся обыкновенно нравственным ренегатством.

На этой-то стороне медали с особенною ясностью видно значение общеобразовательного воспитания (humaniora). Как ни скудно, односторонне преподавались классики, логика, риторика, философия, — умственная работа над ними приносила свои плоды. Она укрепляла ум гимнастикой и приучала к серьезному труду. Воспитанники-отщепенцы являлись в этом отношении силачами сравнительно со сверстниками других кругов воспитания. Будучи большею частью по природе людьми посредственного ума, они тем не менее временно завоевывали значительный успех, прослыв за людей сильных. Чем объяснить все эти явления, как не условиями умственной гимнастики? Семинаризм с исключительным своим оттенком выступил на литературное и жизненное поприще именно в то время, когда все другие воспитательные среды окончательно ослабели по отношению ко всестороннему образованию. С одной стороны являлись люди, получившие известный навык в области отвлеченной мысли, известную умелость последовательно выражаться, а с другой — полное отсутствие всех этих данных в современной им молодежи. С одной стороны люди, стоявшие хотя на больных и кривых ногах, да на своих, — ас другой совершенно безногие cul de jatte {Зд.: калеки (фр.).}. При таких условиях равно понятны и хореографический успех первых в такой беспомощной среде и решительный их неуспех в среде людей, остававшихся сопричастными всестороннему образованию. По отношению к семинаризму умственная гимнастика нисколько не виновата, что была обставлена другими враждебными ей условиями. У нас из той же самой среды вышла целая литература, обличающая уродливость этих условий. Итак, грустный пример семинаризма нимало не опровергает нами сказанного. Напротив, он нагляднее всякого другого указывает на благотворное влияние общечеловеческого образования и на гибельные плоды узкого сектаторства.

Возвращаясь к архитектонике восходящих кругов воспитания, заметим мимоходом, что она не выдумана нами, а несомненно существует в действительности, проходя по всем ступеням иерархической лестницы человеческих обществ. В самом нижнем кругу, смежном с воспитанием животных, книжное образование — ничто (оно не входит в этот круг), в самом высшем — оно почти все. Говоря о научном образовании, а не о высшей области науки, мы должны с нашей точки зрения принять за высший круг образования тот, который будет примерно соответствовать высшему гимназическому курсу.

Для полноты соображений не упустим случая привести еще аргумент, так часто употребляемый на защиту классического образования. Сущность аргумента заключается в следующем. Так как главная цель образования состоит в развитии нравственных сил воспитанника посредством умственной гимнастики, то науки, представляющие нам большие условия такой гимнастики, будут тем самым целесообразнейшими. Не упуская из вида главной цели образования, что вы противупоставите изучению древних языков? Так называемые естественные науки? Но что такое физика, химия, ботаника и даже математика в размерах гимназического курса? В какой мере и с какой стороны могут они возбудить самобытную деятельность ума? Новейшие языки? Но лучший способ научиться им — практический, т. е. тот, которым учат попугаев повторять ту же фразу на нескольких языках. Зато способ этот оказывается совершенно бессильным в применении к другим языкам. Не тот овладел латинским или греческим языком, кто запомнит наибольшее количество вокабул и фраз, а кто путем умственного труда и самостоятельного мышления вдумался в совершенно чуждый строй и порядок представлений. Употребление малейшей частицы связано со строго логическим отчетом перед самим собою. Вот где скрывается трудность изучения древних языков и незаменимая заслуга их в деле умственного образования.

Сообразив все сказанное, мы придем к следующему неизбежному заключению. Высшее образование, требующее значительной затраты времени и воспитательных средств, не может быть достоянием большинства, а выпадет на долю значительного меньшинства. Всестороннее образование, вследствие непреоборимых препятствий, не может стать уделом большинства, на долю которого при наилучших условиях все-таки выпадает образование сектаторское. Чтобы убедиться в справедливости наших слов, стоит оглянуться на низшие воспитательные круги в современной нам Европе. Делу народного образования в обширном смысле слова недостаточно усвоить себе приведенный нами факт. Для правильного отношения к различным кругам народного воспитания не должно забывать, что младенцев невозможно без очевидного вреда для них самих насыщать пищею и питьем, предназначенными для окрепнувшего желудка взрослого человека. Всякий воспитательный круг представляет как бы фундамент для известного рода соответственных зданий. Бросить из высшего воспитательного круга какую-нибудь многозначительную, тяжеловесную мысль в низший — то же, что поставить Александровскую колонну на сваи, предназначенные под избушку лесного сторожа. И сваям конец — и колонне конец! Живой пример такого порядка вещей у нас перед глазами. Несколько лет тому назад социалистические теории, отвергнутые образованной Европой, попали у нас в высший, но тем не менее вполне неразвитой воспитательный круг. Справиться с этой пищей как следует сильному организму, т. е. переварить ее и из безразличной массы данных воспользоваться освежительными началами, круг этот не был в состоянии. Новая пища принята была без всякой критики, на веру, сырьем — и, не переваренная, произвела злокачественную болезнь, получившую прозвание нигилизма (ничтожества).

Могут спросить: к какому практическому выводу приводят наши соображения? Что должно делать благонамеренное воспитание по поднятому нами вопросу о классических языках? Другими словами: должно ли воспитание непременно начинать свое дело с классического образования? Отвечать огульно на этот вопрос невозможно. Так как воспитание есть целесообразная деятельность, то необходимо в свою очередь спросить: какая ваша цель? Чем хотите вы видеть в будущем вашего воспитанника? Разумеется, пока вы будете довольствоваться идеалом работника-специалиста, классическое воспитание ни на что не нужно. Узкое сектаторство, в котором ваш воспитанник пребудет во всю жизнь, нисколько не помешает ему быть <ни> честным человеком, ни отличным рабочим, а обсуждать предметы, требующие всесторонних соображений, ему не придется. Но коль скоро ответ ваш будет таков: я прежде всего желаю воспитать всесторонне образованного человека и затем уже предоставить ему выбор специальностей, — дело изменяется совершенно. Понятно, что вы желаете воспитать не попугая европейской культуры, принимающего на веру все ее симпатии и антипатии, а человека, самобытно ей сопричастного. Если такова действительно ваша цель, то на каком же основании вы отнимаете у воспитанника единственное средство самобытной сопричастности этой культуре — знание древних языков?

Такова идеальная сторона дела, взглянем в свою очередь на практическую. ‘Хорошо так рассуждать богатым людям, —скажут мнимые реалисты, — но какая возможность добиваться всестороннего образования мальчику, поставленному в необходимость с 8 лет снискивать пропитание, как это постоянно бывает в быту крестьян-хлебопашцев?’ — Никакой! Но мы только что в общих чертах отвечали в том же смысле! — ‘Позвольте, — перебивает реалист, — пойдем далее. Предположим, что родители в состоянии кое-как продержать мальчика до 17 лет в школе, но желали бы затем видеть его специалистом, способным добывать хлеб. Для бедняка время — самая дорогая вещь, и реальная гимназия в этом случай находка. Мальчик, кончая в ней курс, приобретает и общее образование, и положительно полезные сведения’. Такое умозаключение нам кажется двойным самообольщением! Тут все построено на неясных представлениях. — Какой вы хотите специальности: сахаровара, садовника, винокура, бумагопрядильщика? Не знаем, возможны ли 18-летние специалисты по этим частям, но знаем наверное, что этим специальностям обучаются у котлов, станков и парников, а не в гимназиях. Если вам время действительно дорого, не теряйте его, приставьте воспитанника к избранной специальности и не мечтайте о гимназии. В реальной гимназии он вдвойне потеряет время. Отрывочные лоскутки всевозможных естественных наук, без навыка к самостоятельному умственному труду, не образуют из воспитанника всесторонне-развитого человека, и гражданское общество обязано принять все зависящие от него меры, чтобы какое-нибудь общественное дело, требующее всесторонних соображений, не попало в руки такого неразвитого и несостоятельного человека. Между тем и сахаровар, нуждающийся в помощнике, возьмет его от котла, а не из реальной гимназии. Итак, воспитанник, под предлогом сбережения времени, потерял его вдвойне и навсегда.

Заговорив о воспитании, мы начали с того, что оно у нас прежде всего должно быть русским. Высшее образование не может быть достоянием отдельной народности, оно одно — общеевропейское, но воспитание, не желая быть уродливым, должно быть национально русским, как самая жизнь. Спрашивается, в какой мере разумно рабское скалывание совершенно чуждых нам условий, ну хотя бы немецкого? В Германии средние и высшие слои общества до того переполнены всесторонним образованием, что люди стареются кандидатами на места, требующие громадной эрудиции. С одними данными всестороннего образования в Германии легче всего умереть с голоду. С другой стороны, Германия в настоящее время страшно развилась в промышленном отношении. Густое население вынудило это направление, и в настоящее время там, можно сказать, фабрика на фабрике, завод на заводе, контора на конторе. При таком порядке вещей понятно стремление к специальному воспитанию. Таково ли наше положение? Где у нас эта подавляющая лихорадочная мануфактурная промышленность? Не по необъятным ли степям, где уединенная деревня едва курится из-под навалившегося снегу? Какого туда требуется специалиста? укажите! Медика, что ли? Пусть-ка он пожалует туда без казенного содержания, постоять на собственных ногах: сомнительно, будет ли ему чем пообедать. Живописца, архитектора, техника, ученого земледельца, ветеринара ожидает та же участь. Мы бедны до нищеты, а вы предлагаете нам дорогие ананасы и сердитесь, что мы их не покупаем. Посылайте архитекторов к кочевым калмыкам и удивляйтесь, что ваши специалисты умерли с голоду. Но быть может, в той же мере, в какой нам не нужны специалисты, у нас нет запроса и на людей всесторонне образованных и ученых? Посмотрим, так ли это. Наши университетские и гимназические кафедры по нескольку лет стоят пустыми. Мы двинулись во всех направлениях по путям сознательной жизни. Спрашивается, кто направляет жизнь — специалисты-ремесленники или люди, способные на всестороннее обсуждение предметов? В настоящее время наш землевладелец, желающий разумно двинуть свое дело, не может довольствоваться заведенным исконным ходом дела. Ему нельзя известным образом пахать только потому, что сосед его так пашет. Ему необходимо обсудить все окружающие его условия народной жизни и безошибочно сообразить, почему такое-то улучшение, возможное в другой стране, возможно или невозможно у него. Заводя новое производство, он должен с возможной ясностью сообразить не только настоящие, но и будущие торговые пути. Правильное обсуждение всех этих вопросов требует не специального, а всестороннего развития. При возникающей у нас гражданской самодеятельности какая громадная возникает потребность в людях всесторонне-европейского образования!

На каждом данном месте необъятной России нужны и мировые посредники, и судьи, и следователи, и адвокаты, и самые присяжные. Представьте себе бедственное положение страны, если бы все эти призвания (от чего да сохранит нас небо!) попали в руки неразвитого, одностороннего сектаторства — этого нравственного ивана-чая, настолько же безвкусного, как и вредного! Не были ли бы этим обстоятельством парализованы лучшие предначертания правительства и задушевнейшие упования всего народа?

Кажется, мы указали на главные характеристические отличия классического воспитания от так называемого реального. Выбирайте!

Большая часть собранных в томе художественных произведений и статей печатается по первым публикациям. При публикации по автографам в квадратных скобках даются слова, зачеркнутые в оригинале, в ломаных — восстанавливаемые по смыслу.

Тексты и комментарии к разделу ‘Повести и рассказы’ составлены Л. И. Черемисиновой, к статье ‘Ответ на статью ‘Русского вестника’ об ‘Одах Горация» — А. В. Успенской, к остальной части раздела ‘Критические статьи’ —А. Ю. Сорочаном и М. В. Строгановым, при участии Н. П. Генераловой и В. А. Лукиной, к разделу ‘Афоризмы’ — Н. П. Генераловой.

Редколлегия приносит благодарность за содействие в подготовке тома сотрудникам РО ИРЛИ и ОР РГБ, предоставившим возможность работать с архивными материалами, и выражает особую признательность сотрудникам ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН Т. Г. Ивановой, Л. В. Герашко, Н. А. Хохловои, Е. М. Аксененко и В. А. Лукиной, а также сотрудникам Орловского государственного литературного музея И. С. Тургенева Л. А. Балыковой, С. Л. Жидковой и Л. М. Маричевой.

Условные сокращения

Белинский — Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., Л., 1953—1959.

БдЧ — журнал ‘Библиотека для чтения’.

ВЕ — журнал ‘Вестник Европы’.

ВО 1 — Вечерние огни. Собрание неизданных стихотворений А. Фета. М., 1883.

Даль — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. 2-е изд. СПб., М., 1880—1882 (репринт 1978 г.).

ГАОО — Государственный архив Орловской области (Орел).

ЖМНП — ‘Журнал Министерства народного просвещения’.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).

ЛН — ‘Литературное наследство’.

Летопись — Блок Г. П. Летопись жизни А. А. Фета / Публ. Б. Я. Бухштаба // А. А. Фет. Традиции и проблемы изучения. Курск, 1985. С.127—182.

МБ — Фет A.A. Мои воспоминания: 1848—1889. Ч. 1—2. М., 1890.

ОГЛМТ — Орловский государственный литературный музей И. С. Тургенева (Орел).

ОЗ — журнал ‘Отечественные записки’.

ОР РГБ — Отдел рукописей РГБ.

ОР РНБ — Отдел рукописей РНБ.

ПССт1912 — Фет А. А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. / Со вступ. статьями Н. Н. Страхова и Б. В. Никольского. СПб., 1912. (Приложение к журналу ‘Нива’).

ПССт1959 — Фет А. А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. Л., 1959 (Библиотека поэта. Большая серия).

PB — журнал ‘Русский вестник’.

РГ — Фет A.A. Ранние годы моей жизни. М., 1893.

РГБ — Российская государственная библиотека (Москва).

РНБ — Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург).

РО ИРЛИ — Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).

РСл — журнал ‘Русское слово’.

ССиП — Фет А. А. Собрание сочинений и писем: В 20 т. / Гл. ред. В. А. Кошелев. Т. 1. Стихотворения и поэмы. 1839—1863. СПб., 2002, Т. 2. Переводы. 1839—1863. СПб., 2004.

Садовской — Садовской Б. Ледоход: Статьи и заметки. Пг., 1916.

Совр. — журнал ‘Современник’.

Соч. — Фет A.A. Сочинения: В 2 т. / Подг. текста, сост. и коммент. А. Е. Тархова. М., 1982.

Толстой. Переписка — Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями: В 2 т. М., 1978.

Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 28 т. Письма: В 13 т. М., Л., 1961—1968.

Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений Т. 1—16. М., 1939—1953.

Два письма о значении древних языков в нашем воспитании. Впервые: I. Лит. библиотека. 1867. Т. 5. Кн. 7/8. Апр. (кн. 1 и 2). С. 48—69, в тексте и на обертке журнала разночтение: ‘Два письма о классическом образовании. I. А. Фета’. II. Там же. Т. 6. Кн. 9. Май. С. 298—316. На обертке: ‘Два письма о значении древних языков в нашем воспитании. II. A. Фета’. Автограф не обнаружен. Печатается по тексту первой публикации.

Обращение Фета к вопросу о преимуществах классического или реального образования было вызвано, очевидно, назначением министром народного просвещения графа Д. А. Толстого, который в апреле 1866 г., вскоре после покушения Д. В. Каракозова на жизнь Александра II, сменил на этом посту А. В. Головнина. Практически сразу после назначения Толстой занялся реформой школьного образования, направленной на борьбу против социалистических идей, одним из способов которой стала замена ‘реального’ образования (с преимущественным вниманием к преподаванию естественных наук) ‘классическим’. Новая линия правительства оказалась близкой настроениям Фета, который был убежденным поборником классического образования и не раз заявлял о себе как о непримиримом противнике нигилизма. В начале статьи Фет обращается к некоему собеседнику, с которым не успел довести разговор об классическом образовании до какого-либо ‘положительного вывода’. Второе из ‘Двух писем…’ содержит тираду в пользу национального характера воспитания, которая позволяет назвать в качестве возможного адресата статьи И. С. Тургенева, чей роман ‘Дым’ появился в мартовском выпуске PB (вышел в середине апреля 1867 г.). Роман вызвал резко негативную реакцию Фета, писавшего Л. Н. Толстому 15 июня 1867 г.: ‘Форма? Сам с ноготь, борода с локоть. Борода состоит из брани всего русского, в ту минуту, когда в России все стараются быть русскими. <...> В России-де все гадко и глупо и все надо гнуть насильно и на иностранный манер. На этом основании и дурак Литвинов изучал иностранную агрономию, чтобы ему, дураку, применять ее в своем имении. Ясно, осел. Не все ли это равно, что под русскую брыкуху запрячь паровоз?’ (Толстой. Переписка. Т. 1. С. 384). Свое отрицательное мнение о ‘Дыме’ Фет изложил и Тургеневу, о чем мы узнаем из письма последнего к Фету от 26 июля (7 августа) 1867 г. Тургенев отвечал тоже резко и вдобавок нелицеприятно высказался о последних стихотворениях Фета. 18 (30) ноября 1867 г. Тургенев писал И. П. Борисову, что Фет собирался прислать ему ‘какую-то свою педагогическую статью’, но, вероятно, рассердившись за отзывы о его стихах, ‘раздумал’ (Тургенев. Письма. Т. 8. С. 67). Речь шла, несомненно, о статье ‘Два письма о значении древних языков в нашем воспитании’.

Предположение о том, что Тургенев является адресатом статьи, подтверждается возобновлением спора на заявленную тему в переписке Фета и Тургенева спустя несколько лет. Письма Фета за этот период не сохранились, однако два тургеневских письма дают возможность реконструировать их содержание. В письме от 6 (18) сентября 1871 г. неожиданно встречается следующий пассаж: ‘Литератор отвечает только за напечатанное слово: где и когда я печатно высказался против классицизма? Чем я виноват, что разные дурачки прикрываются моим именем? Я вырос на классиках и жил и умру в их лагере: но я не верю ни в какую Alleinseligmacherei единственную дорогу к спасению. — нем.> — даже классицизма — и потому нахожу, что новые законы у нас положительно несправедливы, подавляя одно направление в пользу другого. <...> Классическое, как и реальное, образование должно быть одинаково доступно, свободно — и пользоваться одинаковыми правами’ (Там же. Т. 11. С. 133). В неизвестном письме Фета, очевидно, содержалось одобрение утвержденной Александром II 19 июня 1871 г. реформы средних учебных заведений, согласно которой предписывалось не допускать в университет выпускников реальных училищ и не превращать классические гимназии в реальные училища. На эту тему недвусмысленно высказался редактор PB M. H. Катков, на которого ссылался Фет. В следующем письме от 26 сентября (8 октября) 1871 г. Тургенев вынужден был по пунктам отвечать на не дошедшее до нас письмо Фета, в котором были фактически повторены аргументы статьи 1867 г. В письме Фета были названы даже те же имена Дарвина и Шлейдена и сделан рисунок, изображающий иерархическое соотношение различных наук и институтов в русском обществе. В ответном письме Тургенев дает рисунок своей схемы, явно в противовес фетовской. В статье ‘Два письма о значении древних языков…’ Фет писал об ‘архитектонике восходящих кругов воспитания’ и давал словесное очертание этой иерархической схемы. Дополнительным аргументом в пользу высказанной гипотезы является и тот факт, что в письме Тургенева упоминается богословие, о котором ‘ни Вы, ни я не говорили’. Но именно с вопроса о месте религии как одного из самых всеобъемлющих путей познания высшей истины и начиналась статья Фета, которую Тургенев, судя по всему, так и не прочитал (см. об этом: Генералова Н. П. Об адресате ‘Двух писем о значении древних языков в нашем воспитании’ А. Фета// Рус. лит. 2006. No 1. С. 274—276).

<1>

Стр. 274. На последнем мимолетном свидании нашем… — Возможно, Фет имеет в виду свидание с Тургеневым (см. выше преамбулу к коммент.).

Стр. 275. Участие всех граждан, привлеченное новейшим законодательством к общественным вопросам, возбуждено в высшей степени.— Имеются виду законодательные реформы 1861—1864гг., затронувшие все сферы общественной жизни.

…вопрос о классическом образовании. Легко говорить теперь, когда дело уже сделано, что оно устроилось бы и без журнальной полемики… — Последовательная реформа учебных заведений осуществлялась в 1857—1866 гг. Она затронула и духовные, и светские учебные заведения — прежде всего расширилось количество преподаваемых дисциплин. Само образование стало более открытым (об этом см. ниже).

Пасьмы (пасьмо, пасмо) — отдел (оборот) мотка льняных или пеньковых ниток.

Стр. 276. Было время, когда, вследствие исторических условий, лучшие умы, а за ними и массы — массам ничего не остается другого, как следовать за лучшими умами. — Речь идет о материализме и ‘пользе’ естественных наук, в поддержку которых высказывался и Тургенев, хотя бы в романе ‘Отцы и дети’.

Стр. 277. ‘Gefhl ist alles, — говорит Гете, — und wenn du ganz in dem Gefhle selig bist’… — Перефразировка слов Фауста, обращенных к Маргарите (Ч. 1. Сад). В переводе Фета: ‘И если сердце вдруг замлеет счастьем <...> Чувство все…’ (Фауст. Трагедия Гете. Часть первая. Перевод А. Фета. М., 1882. С. 236).

…каков человек, таков его и бог. — Изречение приписывалось (не вполне основательно) Мартину Лютеру (1483—1546).

Вспомните пение сфер.— Пение (музыка, гармония) сфер — образ, основанный на представлении пифагорейцев о гармонических звуках, будто бы происходящих от движения небесных тел.

Стр. 279. Мы уже слышим скалозубство… — Неологизм Фета, многозначный, но имеющий в основе фамилию грибоедовского героя.

…простонародной поговоркой: ‘Ein Narr kann mehr fragen als zehn Weise antworten’. — Русский аналог: ‘Один дурак задаст столько вопросов, что и ста мудрецам не ответить’. В современных словарях зафиксирован следующий вариант пословицы: Ein Narr kann in einer Stunde mehr fragen, als zehn Weise in einem Jahr beantworten knnen (Один дурак за час спросит больше, чем десять мудрецов сумеют ответить за год) (Немецко-русский фразеологический словарь / Сост. Л. Э. Бинович и Н. Н. Гришин. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1975).

…das offene Geheimniss… — Возможно, неточное цитирование заглавия ст-ния Гете ‘Offenbar Geheimnis’ (1814) из второй книги ‘Западно-восточного дивана’ — ‘Хафиз-Наме’.

…доводя его до геркулесовых столбов нелепости… — См. примеч. к стр. 210.

Стр. 280. ‘Ведь ревность глупость, мой друг…’ — Цитата из романа Н. Г. Ченышевского ‘Что делать?’ (См. об этом стр. 236 наст. тома).

‘Und wenn der Mensch in seinem Gram verstummt, giebt ihm ein Gott zu sagen was erduldet’, — говорит Гете. — Очевидно, в памяти Фета объединились два фрагмента: один — из поэмы ‘Торквато Тассо’ (отрывок 5), где Qual — мука (терзания) является синонимом Gram — горесть, скорбь, и основное отличие состоит в субъектно-объектных отношениях — у Фета дает ему, у Гете — дал мне:

Und wenn der Mensch in seiner Qual verstummt,

Gab mir ein Gott zu sagen, wie ich leide.

Goethe. Torquato Tasso. S. 150
(vgl. Goethe-HA Bd. 5. S.66)

В переводе Левика это место звучит следующим образом:

Там, где немеет в муках человек,

Мне дал Господь поведать, как я стражду.

Эти же две строчки Гете поставил эпиграфом к своей ‘Элегии’ (известной еще как ‘Мариенбадская элегия’), она входит в ‘Трилогию страсти’, включающую: An Werther, Elegie, Ausshnung. ‘Элегии’ предшествует ‘An Werther’, который заканчивается следующими строками:

Verstrickt in solche Qualen, halbverschuldet,

Geb ihm ein Gott zu sagen, was er duldet.

Goethe. Gedichte (Ausgabe letzter Hand.
1827). S. 675 (vgl. Goethe-BA Bd. 1. S. 497).

То есть: ‘И когда человек в своей муке умолк, / Господь дал ему сказать, как он страдает’.

‘Ты им доволен ли, взыскательный художник?’ — Из ст-ния Пушкина ‘Поэту’ (1828).

Стр. 281. ‘Иль разорвется грудь от муки…’ — Из ст-ния М. Ю. Лермонтова ‘Еврейская мелодия’ (‘Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!..’, 1836), являющегося вольным переводом ст-ния Байрона ‘My soul is dark…’ (‘Моя душа темна…’) из цикла ‘Еврейские мелодии’.

Гете говорит: ‘Das Schne ist hher, als das Gute, das Schne schliesst das Gute in sich’. — Cp. : Гете И.-В. Избирательное средство // Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1978. С. 258.

Стр. 282. ‘Илиада’ — терцинами и ‘Divina Comoedia’ — гекзаметром равно невозможны. — Гомеровский эпос написан гекзаметром, дантовская поэма — терцинами.

Стр. 283. Мочалов каждый вечер являлся с новым Гамлетом, и это продолжалось всю жизнь… — Павел Степанович Мочалов (1800—1848) — великий трагический актер, с 1824 г. выступал в Малом театре. Ему посвящена статья В. Г. Белинского ‘Мочалов в роли Гамлета’ (1838). Фет вспоминает о Мочалове в своих мемуарах (РГ. С. 157—161).

…от Мадонны, перед которой набожно склонялся мир… — Возможно, речь идет о так называемой ‘Сикстинской Мадонне’ (1515—1519), картине Рафаэля Санти (1483—1520), находящейся в Дрезденской галерее.

Стр. 284. Пересадивши в край родной… — Фет приводит не вполне точно первые четыре строки ст-ния С. Е. Раича, предпосланного им в качестве предисловия к собственному переводу ‘Освобожденного Иерусалима’ Т. Тассо:

Пересадивши в край родной

С Феррарского Парнаса

Цветок Италии златой,

Цветок прелестный Тасса,

Лелеял я, как мог, как знал,

Рукою не наемной,

И ни награды, ни похвал

Не ждал за труд мой скромный,

А выжду, может быть — упрек

От недруга и друга:

‘В холодном Севере поблек

Цветок прелестный Юга!

(Освобождений Иерусалим Т. Тассо. Переводе. А.<мфитеатрова> Раича. Ч. 1. М., 1828. С. 1. Цит. по: Поэты 1820—1830-х гг.: В 2 т. / Биогр. справки, сост., подг. текста и примеч. В. С. Киселева-Сергенина. Л., 1972. С. 18—19). Раич оказался прав: на его перевод появились помимо положительных (например, П. А. Вяземского) и совершенно отрицательные отклики. Ст-ние датируется условно 1827 г. (Справка Н. А. Хохловой. — Ред.).

С. Е. Раич (1792—1855) — поэт, переводчик, журналист, издатель, в его кружок входил С. П. Шевырев, с которым общался Фет, будучи студентом Московского университета. Не исключено, что Фет был знаком с Раичем.

Феррарский цветок… — Феррара — провинция и город в северной Италии, один из очагов итальянского Возрождения. Здесь жил Тассо (а также Ариосто и др. авторы рыцарских поэм), служивший у феррарского герцога придворным поэтом.

Стр. 285. ‘Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман’. — Из ст-ния Пушкина ‘Герой’ (1830).

Стр. 286. …география, которую Простакова с полным правом поразила в самое сердце замечанием: ‘Извозчики сами знают дорогу’. — Неточная цитата из комедии Д. И. Фонвизина ‘Недоросль’ (действие 4, явление VIII): ‘Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это-таки и наука-то не дворянская. Дворянин скажи только: повези меня туда, свезут, — куда изволишь’.

Стр. 288. Конкрет, параллакс — термины соответственно физический и астрономический. Конкрет — степень плотности тела, параллакс — изменение положения небесного тела из-за перемещения наблюдателя.

Стр. 289. … о Пифагоре… — Пифагор Самосский (VI в. до н. э.) — др.-греч. мыслитель и математик.

Крупчатка — сорт пшеничной муки, отличающийся значительной зернистостью, готовится из твердых сортов пшеницы, мельница, на которой мелется крупа.

…вынуждены устами Фауста изречь свое убийственное: ‘Und Ыпп nicht kluger wie zuvor’… — Неточная цитата из первого монолога Фауста. У Гете: Da steh ich nun, ich armer Tor! / Und bin so klug als wie zuvor. В переводе Фета: И вот стою я, бедный глупец! / Каким и был, не умней под конец… (Фауст. Трагедия Гете. Часть первая. Перевод А. Фета. М., 1882. С.35).

Стр. 291. Шлейден говорит: ‘Подобно тому, как философия опирается на естествоведение, она в свою очередь руководит, развивает естествоведение и спасает от заблуждений’. — Шлейден Маттиас Якоб (1804—1881)— немецкий ботаник, член-корреспондент Петербургской Академии Наук с 1850 г. В 1863—1864 гг. жил в России. Источник цитаты не установлен.

Говоря о различных соотношениях руководящих жизненных сил, Карлейль спрашивает, какое из этих самое худшее? — и тут же отвечает: ‘То, которое у нас в настоящее время, т. е. когда хаос заступает место высшего критериума’. — Источник цитаты не установлен. Похожие идеи формулируются в различных его сочинениях. Например, в книге ‘Французская революция. История’: ‘В этой обстановке всеобщего хаоса и крушения <...> зло растет и ширится’ , ‘В это время, когда повсюду вновь распространяется невероятный хаос, бушующий внутри…’ (перевод 1907 г. цит. по изд.: Карлейль Т. Французская революция. История. М., 1991. С. 16, 50).

Стр. 292. Шопенгауэр — этот заклятый враг педантизма — узнавать оперу по рассказам о ней. — ‘Только от самих творцов можно получать философские мысли <...>. Основные главы каждого из таких настоящих философов во сто раз лучше объяснят их учение, чем вялые и косные их изложения, смастеренные дюжинными головами…’,— писал Шопенгауэр в предисловии ко второму изданию своего главного труда (Шопенгауэр А. Мир как воля и представление / Пер. А. Фета. Изд. 4-е. СПб., <Б.г.>. С. XXV). См. также примеч. к стр. 141 наст. изд.

Стр. 293. …не подразумеваем кучерской поддевки или несуществующих в народе степенных сапогов первой французской империи. — Кучерская поддевка — вероятный намек на славянофилов и экстравагантный псевдорусский стиль, ими проповедуемый. Возможно, намек на Ап. Григорьева, носившего своеобразный костюм в русском стиле. Степенные сапоги — оксюморон. Источник приведенного Фетом выражения не установлен.

Воспитание должно с молоком матери — как море выбрасывает свою мертвечину. — Возможно, скрытый отклик на только что появившийся роман Тургенева ‘Дым’ и рассуждения главного его героя Потугина (см. выше).

Стр. 294. ‘И книжному искусству вразумил’… — Из ‘Бориса Годунова’ Пушкина (реплика Пимена).

Только его идеал — убил Пифона, этого змия неподвижности и мрака. — Пифон — в др.-греч. мифологии чудовищный змей, порождение Геи, его убил бог света Аполлон, представленный здесь идеалом человеческой личности.

Homo sum et nil humani a me alienumputo. — Автором фразы считается римский комедиограф Публий Теренций (185—159 до н. э.).

Только благодаря бесценному завещанию классического мира, благодаря прометеевскому огню всестороннего образования — Европа является тем, что она есть — главою и повелительницей всего света, какою в свое время была Римская империя. — Римская империя прекратила существование в 476 г. Около 1000 лет ее ‘наследницей’ была Восточная Римская империя (Византия).

Стр. 295. ‘Требовать от человека, — говорит Шопенгауер, — чтобы он хранил в памяти все прочитанное — сделался именно тем, что я есть’. — Источник цитаты не установлен.

Стр. 296. Греческий красавец Геркулес навсегда расчистил Авгиевы стойла тупого, одностороннего сектаторства… — Расчистка Авгиевых конюшен — пятый подвиг Геракла, исполненный не силой, но хитростью. Сектаторство — то же, что сектантство, сепаратизм в переносном смысле, т. е. склонность к догматизму и защите групповых интересов, групповщина. Слово ‘сектаторы’ Фет часто употребляет в значении группы людей, защищающих узкие, корпоративные интересы, например, социалисты.

Es gab kein Buch in ganz Athen / О schrekliche Wermessenheit! / Man wurde von Spazieren gehn / Und von der Luft gescheidt. — Источник цитаты не установлен.

Стр. 297. Июльская революция 1830 года показалась Нибуру конечным торжеством мрачного Пифона — и ревностный жрец древней цивилизации не перенес этой ужасающей мысли. — Нибур Бартольд Георг (1776—1831) — немецкий историк, основатель научно-критического метода в истории. Его основной труд ‘Римская история’ остался незавершенным из-за смерти автора, которую Фет воспринимает как символ цикличности истории — французская империя повторяет судьбу римской.

Подымая свое иконоборство… — Религиозное и социально-политическое движение в Византии и др. странах, связанное с борьбой против поклонения иконам.

‘Мне были б желуди, ведь я от них жирею’. — Из басни И. А. Крылова ‘Свинья под Дубом’ (1825).

Стр. 298. Аггломерат (агломерат) — рыхлое скопление обломков горных пород, зд.: механическое соединение.

Стр. 299. …Лафонтен и Бюффон принимают хитрость лисицы за несомненный факт. — Фет парадоксально сближает имена знаменитого баснописца Жана де Лафонтена (1621—1695) и известного естествоиспытателя Жоржа Луи Леклерка Бюффона (1707—1788), автора ‘Естественной истории животных’, который отстаивал идею изменяемости видов под влиянием среды. О ‘сметливости’ животных писал Шопенгауэр, отмечая лисицу, ‘которой ум так художественно изображен Бюффоном’ (Шопенгауэр А. Мир как воля и представление / Пер. А. Фета. Изд. 4-е. С. 22).

Стр. 300. Европа пришла в столкновение с Востоком из-за священнейшей идеи. — Имеются в виду Крестовые походы (1096—1270), которые предприняли европейские страны на Восток (в Сирию, Палестину, Сев. Африку) под знаменем идеи освобождения гроба Господня и ‘святой земли’ (Палестины) от мусульман. В результате этих походов крестоносцы потеряли все свои владения на Востоке и вынуждены были вернуться на родину.

Стр. 301. …выдать ему Патрокла за Фирсита ~ Фирситу прослыть Ахиллесом. — Персонажи ‘Илиады’ Гомера. Патрокл — герой, друг Ахиллеса, Фирсит — лжец и трус.

‘…уродливые — явления, которые могут быть названы общим именем семинаризма, когда в семинарское образование — входило изучение латинского и греческого языков?’. — Изучение классических языков в семинариях усилилось во второй половине 1850-х гг., реформа, проведенная обер-прокурором Синода Д. А. Толстым в 1860-е— 1870-е гг., предусматривала также обязательность изучения новых языков и философии. Древние языки были практически исключены из семинарской программы в 1884 г.

Стр. 302. Воспитанники-отщепенцы являлись в этом отношении силачами сравнительно со сверстниками — из той же самой среды вышла целая литература, обличающая уродливость этих условий. — Во второй половине 1850-х гг. реформа сделала сословные духовно-учебные заведения открытыми для представителей всех классов. К ‘литературе, обличающей уродливость этих условий’, Фет относил, очевидно, ‘Очерки бурсы’ Н. Г. Помяловского, откуда были позаимствованы эпиграфы к ст. о ‘Что делать?’ Чернышевского (см. стр. 195 наст. тома).

Стр. 304. …поставить Александровскую колонну. — Александровская колонна — памятник в честь победы в Отечественной войне 1812 г. в Санкт-Петербурге на Дворцовой площади, установлена в 1830—1834 г. Автор — Август (Огюст) Монферран (1786—1858).

…произвела злокачественную болезнь, получившую прозвание нигилизма (ничтожества).— Свое отношение к нигилизму Фет раскрыл в ряде статей, в т. ч. о романе ‘Что делать?’ (см. наст, том) и в публицистике (см., например: Фет А. Где первоначальный источника нашего нигилизма? / Публ. Г. Д. Аслановой и В. И. Щербакова) / / А. А. Фет и русская литература: XV Фетовские чтения. Курск, Орел, 2000. С. 5—12 и др.).

…сектаторства — этого нравственного ивана-чая, настолько же безвкусного, как и вредного! — О сектаторстве см. примеч. к стр. 296. Иван-чай (кипрей узколистный, копорский чай, копорка) — многолетнее растение. Фет имеет, очевидно, в виду то, что иван-чай часто растет на месте заброшенных домов, на пустырях, там, где культурные растения глохнут и вымирают, — это позволяет рассматривать его как сорняк.

ДВА ПИСЬМА О ЗНАЧЕНИИ ДРЕВНИХ ЯЗЫКОВ В НАШЕМ ВОСПИТАНИИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: