Два направления в новейшей итальянской литературе
(Ада Негри и д’Аннунцио)
(Ада Негри и д’Аннунцио)
Я свой летучий стих, блестящий самоцветом,
Бросаю в свет сверкающим букетом
Из молний и цветов.
Ада Негри ‘La Sfida’
Два направления в новейшей итальянской литературе, Украинка Леся, Год: 1900
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Леся Украинка
Имена Ады Негри и д’Аннунцио сделались в последнее время довольно популярными среди русской читающей публики, переводы их произведений появляются часто на страницах журналов и выходят отдельными изданиями, нет недостатка и в критико-биографических заметках, благодаря которым жизнь и деятельность этих поэтов стали теперь общеизвестны. Настоящий очерк не имеет своей задачей представить подробной биографии Ады Негри и д’Аннунцио или проследить шаг за шагом их литературное развитие, цель его — сравнительная характеристика двух крайних направлений в новейшей итальянской литературе, насколько они выразились в произведениях названных авторов. При этом личная характеристика обоих поэтов имеет второстепенное, так сказать, подчиненное значение, поэтому она ограничена немногими чертами, необходимыми для выяснения причин, почему именно этим личностям суждено было сделаться выразителями крайних идей своего времени.
Ада Негри и д’Аннунцио — личности диаметрально противоположные по идеям, по симпатиям, по темпераменту и, наконец, по происхождению. Ада Негри — поэтесса-плебеянка, д’Аннунцио — поэт-аристократ, принадлежа к двум враждебным лагерям, оба они обладают сильным классовым самосознанием. Как произведения, так и биографии их представляют полный контраст между собою.
Ада Негри родилась в бедном и маложивописном уголке Италии, в городке Лоди близ Милана, там же получила начальное образование. Отец ее был сельским рабочим, он умер в общественном госпитале, когда дочь его была еще совсем маленьким ребенком. В одном из своих стихотворений, посвященных памяти отца, от которого не осталось ни громкого имени, ни даже могилы, Ада Негри дает обет быть достойной дочерью отца-труженика и дать приют в своих песнях всем бесприютным. Мать Ады Негри была работницей на прядильной фабрике, рано оставшись вдовой, она принуждена была вести жестокую борьбу за существование, в которой стала помогать ей дочь, едва добившись кое-какой самостоятельности. Восемнадцати лет Ада Негри сделалась народной учительницей городка Мотта-Висконти в северной Ломбардии. Вскоре пришлось ей содержать своим скудным заработком старуху мать, к которой поэтесса относилась всегда очень нежно и которой посвятила свои лучшие стихотворения, написав в заголовке: ‘Тебе, мама’. В этом посвящении Ада Негри говорит:
Я плоть от плоти матери моей
Святой, правдивой, дух от ее духа.
[‘Tempeste’, стих[отворение] ‘A te, Mamma’]
Она признает, что всецело обязана матери силой и энергией своего характера и выдержкой в борьбе с враждебными обстоятельствами, которые окружали ее юность.
Стихотворения Ады Негри, печатанные в ‘Illustrazione Populare’, оставались долго незамеченными, и только в 1893 году ее первый сборник ‘FatalitЮ’ сразу обратил на себя внимание, а вместе с тем поправил материальное положение поэтессы. Вскоре Ада Негри была приглашена в Милан в высшее женское училище преподавать итальянский язык и литературу, а кроме того, ей была назначена ежегодная пенсия в 2000 лир. В 1896 г. она издала свой второй сборник ‘Tempeste’, и слава ее разошлась далеко за пределы Италии. В. Милане Ада Негри вышла замуж за фабриканта Гарланда, но семейная жизнь не отвлекла ее от творчества. В настоящее время она издает новый сборник стихотворений под названием ‘Maternita’. Такова в общих чертах история скромной трудовой жизни Ады Негри.
Габриель д’Аннунцио вступил в жизнь при совершенно других условиях. Он потомок древнего аристократического рода и любит с гордостью вспоминать о своих родовитых предках, из которых один был современником и другом Леонардо да Винчи. Истинной своей родиной д’Аннунцио считает море, так как он родился на корабле ‘Irena’ среди Адриатического моря. Детство провел он среди живописных и диких Абруццских гор, в родовом поместье своего отца, а юность в Тоскане, в коллегии Прато, куда отец отдал его для того, чтобы он усвоил себе чистый итальянский литературный язык с тосканским выговором. Пятнадцати лет, еще коллегиантом, д’Аннунцио издал первый сборник своих стихотворений под названием ‘Primo Vere’. Этот сборник, проникнутый далеко не детским настроением, сразу обратил внимание не только итальянской, но и французской критики на ‘нового поэта’. Марк Монье, которому наставник д’Аннунцио послал ‘Primo Vere’, дал очень одобрительный отзыв о стихотворениях, но об авторе сказал: ‘Будь я его учителем, я дал бы ему медаль и — розог’. В 1880 г. д’Аннунцио поступил в Римский университет и стал печатать свои стихотворения в журнале молодых литераторов ‘Cronaca Bizantina’. В два года издал он три сборника стихов и прозы и сделался очень популярным писателем. Его литературной славе способствовала отчасти известность, которую он создал себе блестящим прожиганием жизни, эта известность граничила со скандалом и окружала имя молодого поэта легендой. В то время как юность Ады Негри была школой труда и лишений, юность д’Аннунцио была вечным праздником. Наконец, обстоятельства заставили д’Аннунцио возвратиться в Абруццы, где он отдался с еще большим жаром творчеству, а также изучению иностранной литературы, особенно французской. С 1886 г. он живет то в Риме, то в Неаполе, то в Абруццах, и редкий год проходит без того, чтобы он не издал нового сборника стихов или прозы, романа или драмы. Д’Аннунцио вообще очень плодовитый писатель, и все роды изящной литературы ему не чужды. Пропорционально его деятельности растет и его известность, можно сказать, что его имя, наряду с именем Ады Негри, приобрело такую славу, какой со времени Данте и Петрарки не пользовался ни один итальянский поэт.
Что же создало этим двум поэтам такую популярность? Два совершенно противоположных качества: Ада Негри прославилась своей идейностью, д’Аннунцио — своею беспринципностью, возведенной в принцип. Ада Негри очаровывает своих читателей искренностью тона и простотой образов, д’Аннунцио — изысканностью и утонченностью в форме и темах. Казалось бы, публика у этих двух писателей должна бы быть совершенно разная, до известной степени оно так и есть: Ада Негри — поэт четвертого сословия, д’Аннунцио — поэт аристократии, но есть обширный круг читателей, одинаково интересующихся ими обоими. Это явление объясняется, во-первых, раздвоенной психологией современного культурного человека, способного поддаваться одновременно совершенно противоположным влияниям, во-вторых, чисто художественным интересом произведений Ады Негри и д’Аннунцио, наконец, типичностью этих итальянских писателей, которая может занимать всякого мыслящего читателя с чисто объективной точки зрения. Типичность Ады Негри и д’Аннунцио заключается, главным образом, в их тенденциозности, а что беспринципность д’Аннунцио нисколько не исключает тенденциозности, это легко доказать на основании его произведений.
В качестве тенденциозных поэтов Ада Негри и д’Аннунцио являются продолжателями вековой традиции итальянской поэзии. Начало этой традиции положил основатель итальянской литературы Данте, который в своей ‘Божественной комедии’, проникнутой мистической мечтательностью, не забывает среди ужасов ада политической борьбы, раздиравшей в то время Италию, и является не только пламенным патриотом, мечтающим о мессии, который ‘дал бы мир Италии несчастной’, но и ярым гвельфом, не прощающим даже мертвым гибеллинам, которых он ненавидит со всей страстью политического изгнанника. Его современник и преемник Петрарка, оставшийся в памяти потомков как нежный певец Лауры, был в свое время самым тенденциозным поэтом, превосходившим даже Данте резкостью тона в саркастических обличительных сонетах, направленных против тирании развращенного папского двора в Авиньоне. Тассо, вообще далеко не чуждый политических страстей, воспевая освобожденный Иерусалим, мечтает об освобожденной и объединенной Италии. Эта идея возрождения Италии была долгое время главным жизненным нервом итальянской эзии, и упадок патриотизма всегда шел рука об руку с упадком поэтического творчества. XVII и XVIII вв. с их счисленными accademie letterarie оставили по себе громадные библиотеки литературного материала, но ни одного выдающегося поэтического имени. Только в первой половине XIX в., вместе с первым подъемом национального самосознания, пробудился и гений итальянской поэзии в лице Леопарди, который известен в Европе как философ-пессимист и певец мировой скорби, а в Италии как предтеча национального освобождения. Период освободительных войн, этого великого подъема (il gran Risorgimento), как его называют итальянцы, дал целую плеяду тенденциозных поэтов, из которых наиболее известны д’Адзелио, поэт-воин, Сильвио Пеллико, поэт-узник, де Амичис, патриот-объединитель, и, наконец, Кардуччи, республиканец, у которого впервые, хотя еще слабо, звучала струна новейшего демократизма. Де Амичис и Кардуччи продолжают и теперь свою литературную деятельность, но со времени окончательного освобождения Италии их поэзия потускнела, так как питавшие ее жизненные соки иссякли: проповедь национальной независимости потеряла уже raison d’etre, a новыми широкими идеями поэты Risorgimento не успели или не сумели еще заручиться. И вот один из них, де Амичис, ушел в педагогическую деятельность, а другой, Кардуччи, избавившийся от политических преследований, стал академиком-лауреатом, пишет изящные оды в чисто классическом духе, которые он посвящает иногда королеве Маргарите, ‘своему венценосному собрату’. Ада Негри и д’Аннунцио являются оба учениками Кардуччи, ушедшими, впрочем, гораздо дальше своего учителя по двум расходящимся дорогам. Ада Негри — преемница Кардуччи-демократа, д’Аннунцио — прямой ученик Кардуччи-академика. Аду Негри, плебеянку, дочь рабочих, выросшую среди тяжелых картин народной жизни, не могущую да и не желающую отрешиться от родной среды, едва ли могли пленить олимпийские оды Кардуччи-лауреата, витающие в сферах чистого искусства, — гораздо ближе мог ей быть Кардуччи-демократ. Трудно сказать, насколько сильно было непосредственное влияние поэзии Кардуччи, но, во всяком случае, это единственный поэт, на которого можно указать как на прямого предшественника Ады Негри, хотя она сама не придает большого значения ни литературным, ни историческим преданиям, считая себя выразительницей настоящего и вестницей будущего. Такое отношение выступает в ее стихотворении ‘Старые книги’ (сб. ‘Tempeste’), где она говорит:
Холодно, холодно с вами, старинные
Книги, суровые повести войн,
Что мне до вас?
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Там мое место, где новое знание
Пышно цветет, как на солнце цветок,
Там, где сверкает волнами горячими
Счастья, любви, возрожденья поток.
[эта и все следующие цитаты приведены мною в собственном переводе]
Однако, несмотря на такое отношение, в ее стихотворениях сказывается большое книжное влияние (между прочим, факт, что она была преподавательницей литературы, указывает на значительное литературное образование), стихи ее вполне литературны по форме. Аду Негри часто называют народной поэтессой, и если понимать под словом ‘народ’ рабочие классы, а народным поэтом считать того, кто воспевает жизнь и выражает стремления этих классов, то такое название вполне верно по отношению к Аде Негри. Если же народным поэтом называть того, кто усвоил не только идеи, но и самую форму народной поэзии, то такое определение совсем не подходит к этой поэтессе. Ее нельзя сравнить, например, с Бернсом, Кольцовым, Шевченко, а скорее с В. Гюго или Барбье. Образы и чувства ее просты, но стиль не только книжный, а подчас даже слишком витиеватый. Простота слога вообще не в традициях итальянской литературы, и переводчики других наций обыкновенно бывают принуждены несколько сглаживать риторичность итальянского подлинника. По сравнению с такими виртуозами стиха, как, например, Антонио Фогаццаро, стих Ады Негри, пожалуй, можно назвать простым, но, во всяком случае, она ближе к поэтам-гражданам Леопарди и Кардуччи, выражавшим идеи своего времени в классической форме, чем к простым, полным наивной грации народным stornelli и canzoni. Отчуждение Ады Негри от народной поэтической формы объясняется, быть может, тем, что ее родина — северная Ломбардия — принадлежит к наиболее промышленным округам Италии, где фабрично-городская культура уже захватила народные массы и заставила их позабыть прежнюю устную народную поэзию, новых же поэтических форм эти рабочие массы не создали, поэтому Аде Негри пришлось пользоваться теми формами, которые созданы поэтами других времен, других классов и традиций. И вот она описывает пожар в шахте александрийским стихом, смерть бедной народной учительницы — дантовскими терцинами, ночлег падшей женщины с ребенком в тюрьме — изящным сонетом. Она любит сонет, как и все итальянские поэты, ей не чужды самые вычурные размеры и даже модная кадансированная проза. Внешними приемами творчества Ада Негри не особенно резко отличается от своего литературного антипода д’Аннунцио, разве только меньшей виртуозностью и отсутствием литературного педантизма.
Д’Аннунцио, наоборот, часто впадает в педантизм, особенно в своих ранних произведениях, как, например, ‘Primo Vere’ и ‘Canto Nuovo’, которые и по форме, и по пристрастию к классическим сюжетам являются полным сколком с ‘Odi barbari’ Кардуччи: то же олимпийство, тот же напускной пафос, ученые цитаты, греческие и латинские эпиграфы, наконец, те же размеры стихов, написанных, в подражание классикам, без рифмы. Д’Аннунцио не отрекается от авторитетов, напротив, он любит цитировать их как своих наставников, его страницы пестрят именами классических и новых итальянских поэтов. Эту страсть к цитатам, приобретенную в школе, он сохранил и до настоящего времени, — так, в его новейших романах попадаются длинные выдержки из Леонардо да Винчи, Катарины Сьенской и друг[их] (между прочим из ‘Войны и мира’ графа Толстого). Данте он почитает не меньше, чем Ада Негри, и называет его своим патроном.
Французская критика часто упрекает д’Аннунцио в подражательности, но надо заметить, что сам он нимало не скрывает своих заимствований, считая, что имеет право пользоваться тем материалом, который соответствует направлению его таланта и ума. Притом, несмотря на все подражания и цитаты, он все-таки остается всегда самим собой, и в авторе символического романа ‘Девы скал’ легко узнать автора классической ‘Песни солнцу’. Конечно, он не мог остаться вполне самобытным, — он слишком для этого начитан, — но обвинения его в простом плагиате, например, из Стендаля, чрезмерно преувеличены: д’Аннунцио прежде всего не усвоил себе главных черт этого писателя — чисто французской саркастической жесткости. Более существенно и заметно влияние Бодлера, который очень сходен по темпераменту с д’Аннушщо. Гонкуры, как пейзажисты, очевидно, были учителями его, что же касается новейших французских символистов и декадентов, то скорее д’Аннунцио мог иметь влияние на них, так как он сильнее их по таланту и смелее по идеям. Произведения его, благодаря переводам, очень известны во Франции и пользуются там большой славой, впрочем, больше прозаические, чем поэтические, быть может, потому, что именно на его прозе наиболее отразилось французское влияние, тогда как поэзия вся основана на итальянских художественных традициях, из которых он усвоил главным образом изысканность формы и довел ее до высшей степени совершенства, так что теперь он считается лучшим итальянским стилистом. Другая традиция итальянской поэзии — гражданская скорбь — вначале не имела на него никакого влияния. В классической коллегии ‘Ргаto’, потом среди римской золотой молодежи, в аристократических cercles, ему едва ли приходилось задумываться над социальными и политическими проблемами. Оторвавшись от книг, он взывает к Афродите, Пану и Фебу. Вот посвящение, помещенное в начале его первого сборника стихотворений (‘Canto Nuovo’) :
Я с гневом свой светильник разбиваю,
Киприда, пред тобой! Он долго освещал
Мое чело, склоненное над книгой
В те ночи долгие, когда земля и море
Взывали к небесам с безбрежным сладострастьем,
Покорные тебе, великая Киприда,
Непобедимая!
Теперь я с силой свой светильник разбиваю
На алтаре твоем, великая Киприда,
Непобедимая!
Пусть огненный твой дух горит в моей крови,
Пусть на моем челе сияет только солнце.
Так начал свою деятельность юный ученик Кардуччи-лауреата. Насколько Ада Негри и д’Аннунцио не сходятся в выборе литературных образцов и симпатий, настолько разнятся они и своими поэтическими темпераментами. Ада Негри, насколько мы можем судить по ее лирике, натура сильная, энергичная, которая не ломается, а еще более закаляется в борьбе с враждебными обстоятельствами.
Кровь плебейская бьет в этих жилах
Непокорным горячим ключом.
Так вперед же! И зло, и страданье,
И насмешки — мне все нипочем.
[‘Fatalita’, стих[отворение] ‘Buon di, Miseria’]
Так говорит она в своих первых стихах, а потом, после многих лет страданья и борьбы, та же нота звучит, только более спокойно и уверенно: ‘Да, правда, я сильна, я словно дуб, не гнущийся от ветра’. Все ее стихотворения, за очень немногими исключениями, дышат этой силой и несокрушимой энергией, этой уверенностью, основанной на суровом опыте. Настроение всегда серьезное, часто даже строгое. Первый свой сборник она недаром назвала ‘FatalitЮ’: она действительно смотрит на свое призвание, как на что-то роковое, от чего она не может и не должна уклоняться. Она называет горе своей музой и представляет эту музу в виде грозной женщины с огненным мечом и непобедимым взором. Эта муза властно повелевает поэтессе исполнять свой долг. Искусство Ада Негри считает вампиром, безжалостно сосущим кровь своих жертв:
Вампиру в жертву отдала я чувство,
Все лучшее, огонь моей души.
Неутолимо, как вампир, искусство.
[‘Fatalita‘, ‘Marchio in fronte’]
Она не играет стихом, — он у нее ‘иль крик, или стрела’. Те ее стихотворения, довольно многочисленные, которые носят чисто субъективный характер, всегда отличаются, при большой страстности, чистотой воображения и искренностью, граничащей подчас с наивностью. Ее лирическая восторженность напоминает религиозный экстаз, к которому она была очень склонна в детстве и который, кажется, впервые пробудил у нее поэтическое вдохновение. В одном стихотворении, ‘Древний храм’ (‘Tempeste’), она вспоминает церковь Сан-Франческо в Лоди, а вместе с этим и свои первые художественные впечатления:
Мадонны там тринадцатого века
С улыбкой кроткою и простодушной,
Наивно-грациозные мадонны
Смотрели на меня с поблеклых стен.
Я помню, в детстве мне, дрожащей от восторга,
Орган священные преданья повторял.
В часы внезапного, святого вдохновенья
Мой первый стих волной кипучей заиграл.
Ада Негри — чисто лирический талант, ей не свойствен объективный, так называемый эпический тон. Все картины, какие она изображает, освещены чувством, большей частью простым, несложным, но всегда сильным, страстным. В пейзажах настроение всегда преобладает над описанием. Впрочем, пейзаж — самая слабая сторона творчества Ады Негри, в этом, быть может, виновата ее родная Ломбардия:
Туманы серые мне душу угнетают,
И нет поэзии на рисовых полях, —
[‘Fatalita‘, ‘Postami via!’]
жалуется поэтесса. Пейзажи Ады Негри производят впечатление не реальных картин, а каких-то общих, отвлеченных описаний, в лучшем случае поэтических, но неясных видений. Вообще в ее творческих приемах музыка преобладает над живописью. Форма и содержание особенно гармонируют в тех стихотворениях, которые носят как бы личный характер, ‘чистая лирика’ Ады Негри ничуть не ниже в художественном отношении, а часто даже выше, чем ее ‘идейная или тенденциозная’ поэзия. (Прошу прощения у читателя за такую неточную, хотя и общепринятую терминологию). Как пример такой лирики, доходящей до драматизма, я позволю себе цитировать ее стихотворение ‘Не приходи’, хотя, собственно, это не входит в рамки намеченной темы, но личная характеристика Ады Негри была бы слишком односторонней, если бы мы упустили из виду такой в своем роде chef d’oeuvre ее ‘чистой’ лирики, как этот:
Не приходи! Останься за горами,
За морем далеко. Пускай умрет любовь.
Мучительна она. Я в прах ее повергла,
Ей не воскреснуть вновь.
Она растерзана, разбита без пощады,
Убита, да! Теперь молчит она.
Молчит… По жилам кровь так движется спокойно,
Как тихая волна.
Я ночью сплю, не плачу, не мечусь я
И не зову тебя. Спокойна я.
В каком-то полумраке бесконечном
Теперь душа моя,
Прядет, прядет она забвенья нити,
Сном отреченья спит. Не приходи!
Я холодна, слепа. Пусть ненависть отныне
Живет в моей груди.
Да, ненависть к тебе! Зачем я годы
Цветущие без ласки провела?
О молодость моя! Зачем тебя напрасно
Я в жертву отдала?
Но ненависть приносит слезы, горе,
Я думала бы вечно о тебе,
Кляня тебя… О нет, я больше не способна
К страданьям и борьбе!
Молчанья мне, глубокого молчанья.
Пусть в сердце у меня умолкнет стон…
Там кто-то в сердце есть, больной и непокорный,
Как жалуется он!
Он удручен неизмеримым горем.
Подавлен безысходною тоской,
Но среди смертных мук о помощи взывает, —
Не для него покой!
[‘Tempeste’, ‘Non tornare’.]
Такие трагические ноты часто звучат в личной лирике Ады Негри, но как только расширяется горизонт чувства и мысли, так пробуждается с новой силой энергия. Характерно в этом отношении одно стихотворение, где она рисует себя одинокой, всеми отверженной, не находящей нигде отзвука ни своим чувствам, ни идеям. Оно начинается так:
Погибла? Нет! я встану, как богиня,
Из гроба, где лежат мои мечты.
И силу всю мою, и гордость, и стремленья
Теперь узнаешь ты!
В конце такой же сильный аккорд:
Я вновь полна восторга и надежды
И подымаю гордую главу.
Преступная толпа! Надменные невежды!
Меня вы не сломили, — я живу!
[‘Tempeste’, ‘Io sono’]
Вообще, хотя Ада Негри не принадлежит к числу жизнерадостных поэтов, но ее печаль далека от rИsignation или уныния. Она сама говорит:
Моя печаль меня не усмирила.
Я брошу вызов небу вместе с ней, —
Она — божественная сила,
Которой был могуч в оковах Прометей.
[‘Fatalita’, ‘Fin ch’io viva e ріu in la’]
Ада Негри — поэт резких контуров и цельных тонов. Синтез значительно преобладает у нее над анализом. Она не подыскивает фактов для иллюстрации своих идей, — напротив, поразившие ее факты возбуждают внезапно ее мысль и чувство. Она не гоняется за новыми ощущениями, каждому налетевшему чувству она отдается со страстью, беззаветно.
Полный контраст этому энергичному характеру представляет поэтический темперамент д’Аннунцио. Его настроения меняются, подобно краскам его родного моря, и трудно бывает подчас проследить причину их или хотя бы просто фиксировать их. После восторженных гимнов Киприде и дифирамбов ‘адской розе’ — сладострастью, в которых порой сквозь слишком искусную форму пробивается натянутость, он пишет целый ряд сонетов под общим заглавием ‘Унылое животное’ (‘Animal triste’). Сонеты эти общим тоном напоминают ‘Цветы ада’ Бодлера, но форма их чисто итальянская. Этот цикл представляет собою гамму настроений, в которой надо искать ключа ко всем последующим произведениям д’Аннунцио, поэтому мне кажется не лишним привести здесь главные тона этой гаммы. Первый сонет цикла особенно часто цитируется французскими почитателями д’Аннунцио, быть может, потому, что он напоминает психологические мотивы французской dИcadence, получившие полное развитие в поэзии Верлена. В этом сонете злобная апатия глубоко развращенного человека чередуется с трогательной грустью по светлому идеалу, с воспоминанием о прекрасной, чистой женщине:
Тоску такую выразить нет слова,
Когда огонь желания живой
Сменяется холодной скукой злой
И страсть лишается поэзии покрова.
(А в глубине души встаешь ты снова,
Виденье чистое, и головой
Качаешь. Кажется мне образ твой
Плакучей ивой на развалинах былого).
Я пресыщён, мне гадко и тоскливо,
А сердце бьется, здесь в груди оно,
Как бы в гробу, — всегда, всегда одно.
(А ты все смотришь, смотришь молчаливо,
Виденье чистое, как снег высоких гор,
И нежен, как мечта, твой голубиный взор).
[‘Animal triste’, ‘Imagine’]
Чувство злобной апатии все растет, сменяясь иногда чувством стыда и горечи о напрасно растраченных молодых силах, и смутное сожаление о каком-то ином, более высоком призвании:
Напрасно войско юное мое
Меня к оружию так громко призывает,
Я в праздности забыл призвание свое,
В бессмысленном чаду мой гений изнывает.
[‘Animal triste’, ‘Sed non satiatis’]
Даже страстно любимая природа не в силах отвлечь поэта от гнетущего настроения: он обращается к весне уже не с жизнерадостным гимном, а со скорбной иеремиадой:
О нет, весна, я ложа не покину
И ночь без сна с тобой не проведу,
И солнца юного встречать я не пойду,
Я перед ним спущу свою гардину.
Ты соблазнительно рисуешь мне картину:
В уборе свадебном стоит миндаль в саду.
Кусты склонили ветви, все в цвету.
Над ручейком. Цветы пестрят долину.
Но взор мой потускнел. Напрасно ты,
Весна, пришла с улыбкою веселой, —
Не смею я смотреть на красоту твою.
Я не пойду туда, где солнце и цветы,
К реке, в долину. Там ведь стыд тяжелый
Еще сильней давил бы грудь мою.
[‘Animal triste’, ‘Vere nuovo’]
Наконец, у него является злорадство прокаженного, старающегося заразить собой как можно больше других людей. Он сам так говорит о своей доэзии, сравнивая ее с цветком, выросшим на навозе:
Здесь, в этом сердце, развращенный стих
Цветет, блистая прелестью лукавой,
И запах смерти издают цветы.
Придет красавица и беззаботно их
Сорвет, прельстясь их краскою кровавой,
И вдруг смертельный яд ужалит ей персты.
[‘Animal triste’, ‘Linconsapevole’]
Но мрачная апатия достигает своего апогея в сонете ‘Камо бегу’ (Quousque eadem?’):
Оставьте музыку! довольно! я устал.
Мечты мне кажутся напитком слишком пресным.
И нет волшебника чтоб колдовством чудесным
Мне возвратил то, что я потерял.
Любви и счастья жадно я искал.
Я молод был — мираж казался мне прелестным.
Теперь и в женщинах всё стало мне известным,
К изменчивости их я равнодушен стал.
Весна и лето, осень в зима,
Все те же смены. Как все монотонно!
Однообразие сведет меня с ума!
А небо — грозно ли оио иль благосклонно —
Всегда, всегда висит над головой…
Где чувство новое мне взять, порыв живой?
И вот начинается погоня за новыми чувствами, или, лучше сказать, за новыми ощущениями. В поэзии являются картины дикой, извращенной страсти, апофеоз адюльтера, культ новой Венеры, холодной и равнодушно-жестокой. Даже пейзажи, всегда такие прекрасные у д’Аннунцио, превращаются в рамки для отвратительных или ужасных картин. Ему начинает нравиться гниль и разрушенье, он даже доходит до убеждения, что только отвратительное способно вызывать великие идеи и трогательные настроения, и потому старается отрешиться от глубоко укоренившегося в нем чувства изящного. В своей прозе, где он до значительной степени является реалистом (например, его рассказ ‘Episcopo et C®’ по манере очень напоминает Бальзака), он описывает главным образом отрицательные явления, грубость чувства, доходящую до крайней степени животности, болезнь ума, отуманенного религиозным изуверствам (особенно талантливый и яркий рассказ этого периода творчества д’Аннунцио под заглавием ‘San Pantaleone’ изображает взрыв массового фанатизма абруццских крестьян, доводящих иконопочитание до грубого фетишизма). Наконец, все это утомляет писателя, и он опять возвращается к настроению ‘Animal triste’, сквозь которое по временам пробивается нежность чувства, идеальные или мистические порывы, но как бы придавленные глухой сурдиной. Наиболее изящными и чистыми являются у него картины природы, описывая их, он дает простор тому, что осталось лучшего в его душе. Д’Аннунцио — лучший пейзажист не только в итальянской литературе, не особенно богатой описаниями этого рода, но и вообще в современной европейской литературе. По тонкости рисунка, по разнообразию настроений, по искусству в выборе он иногда превосходит даже Гонкуров, этих виртуозов пейзажа в литературе. Как психолог, он является очень сознательным, с большим критическим чутьем, и символическая форма не мешает вполне реальному изображению поступков и чувств. В этом отношении он несколько напоминает Ибсена. В последнее время он пишет часто так называемые romans a these и тезисы свои иллюстрирует очень сознательно и искусно подобранными фактами [позволю себе обратить внимание читателя на большой психологический роман д’Аннунцио ‘Невинная жертва’, вышедший недавно в русском переводе]. Несмотря на лирический темперамент, он никогда не дает теме овладеть над собой, а всегда остается господином ее. Анализ у него тонкий и беспощадный, но синтез ему не дается, несмотря на его пристрастие к широким обобщениям и философским построениям. В противоположность Аде Негри, он поэт оттенков и сложных, едва уловимых настроений. Цельности и непосредственности у него нет, никакая страсть, никакой порыв, как бы сильно ни захватили его, не в состоянии заставить его отрешиться от анализа.
Интересно проследить, как два такие противоположные поэтические темперамента — Ада Негри и д’Аннунцио — реагируют на окружающую среду и на общие, воспитавшие их обоих условия. Оба поэта принадлежат к эпигонам великой эпохи освобождения Италии (Risorgimento), до них дошло только слабое эхо этого взрыва общественного энтузиазма, им выпало на долю начинать новое время и новые песни. Тяжелое было это новое время, его можно сравнить с тем, какое настало во Франции в [18]70 гг. и которое Тэн охарактеризовал словами le grand dechirement. После большого подъема в Италии наступил большой упадок сил. Большой подъем оставил после себя много разочарованных и много обманутых. Объединение Италии было великой политической реформой, но общественная неурядица и экономический гнет в Италии еще более обострились с усилением буржуазии и развитием капитализма. Несчастная внешняя политика Италии вела ее от унижения к унижению, а безумная абиссинская война была настоящим нравственным и материальным погромом. Общее настроение в стране сделалось мрачным, грозовым. Этот dechirement захватил итальянцев врасплох: национальная борьба не дала им времени выработать прочных общественных идеалов, приучила к неестественным компромиссам, неразборчивости в средствах к достижению целей, часто очень неясных самих по себе, к несбыточным надеждам и национальному самомнению. Кроме того, историческая привычка к политическому заговору и интриге еще увеличивала хаос в умах.
Как же отнеслась к этому dechirement итальянская изящная литература? В большинстве своих представителей она просто ‘ушла от зла’, подобно французским parnassiens, так поступили, например, итальянские ‘спиритуалисты’ школы Фогаццаро. Натуралисты и психологи, вроде Матильды Серао, старались, более или менее удачно, относиться критически к окружающей действительности, но не сумели установить ни прочного критерия, ни определенного идеала. Новые песни принадлежат не им, а декаденту д’Аннунцио и Аде Негри, которую я затрудняюсь отнести к какой-нибудь из современных литературных школ.
Замечательно, что исходный пункт в оценке окружающей действительности у обоих поэтов общий: резкое осуждение существующего строя вещей. Д’Аннунцио дошел до этого осуждения путем объективных наблюдений, которые он делал сначала просто ради новых ощущений, а потом уже с более глубоким и серьезным интересом. Его первые очерки современных нравов не освещены никакой тенденцией, некоторые зачатки тенденции можно усмотреть разве в группировке фактов и выборе сюжетов: описывая исключительно аномалии, он выбирает своих героев главным образом из среды буржуазии и пролетариата, гораздо меньше и снисходительнее касаясь аристократии. Симпатии его к аристократии со временем выступают все яснее, они очень естественны и понятны: по характеру, воспитанию и происхождению он всецело принадлежит этому классу, как артиста-эстетика, его особенно трогают меценатские традиции древней итальянской аристократии, ее тонкая культура, основанная на общении с миром искусства. Это увлечение аристократизмом, впрочем, является тоже одной из вековых традиций итальянской поэзии. В сущности все итальянские поэты более или менее аристократы по духу. Этому есть глубокая причина: нигде аристократия не сделала так много для искусства, как в Италии.
Рабочую среду д’Аннунцио мало знает: на дикой родине своей, среди Абруцц, он чаще видел бандитов, авантюристов морских и всякого рода Lumpen-Proletariat, чем настоящих тружеников-рабочих. В Риме он научился ненавидеть буржуазию главным образом за ее вандализм и пошлость, и он ненавидит ее от всей души, пожалуй, больше, чем демократка Ада Негри. Политическая борьба, итальянский парламентаризм, хаотические бунты пролетариата вызывают в нем одно отвращение. Всесословная интеллигенция и аристократическая богема возбуждают в нем сожаление, смешанное с презрением. В одном своем романе (‘Невинная жертва’) он выводит тип опростившегося аристократа, ‘сына по духу графа Толстого’, как он его называет. К типу этому он относится снисходительно, почти нежно, не веря, впрочем, в будущность этого направления.
Величие души и стойкость он находит только среди тех аристократов, которые, считая себя обманутыми великим Risorgimento, удалились в свои полуразоренные поместья и там ведут строгую, уединенную жизнь, охраняя сословные традиции и предаваясь мечтам о пришествии мессии, который избавит Италию от ее псевдоосвободителей. Д’Аннунцио, наконец, сам поддается этим надеждам и мечтам и излагает их в очень патетической форме в одном из своих последних романов ‘Девы скал’, помещенном им в цикле романов ‘Лилии’. (Д’Аннунцио, в подражание средневековой литературе и отчасти народной итальянской поэзии, разделяет свои романы на циклы ‘Розы’, ‘Лилии’ и ‘Гранаты’). Роман ‘Девы скал’ можно скорее назвать большой лирической поэмой в прозе, чем романом. Он полов лиризма и тенденции, хотя в нем д’Аннунцио объявляет крестовый поход против тенденциозности. Фабула романа, при всей своей странности, несложна: молодой аристократ, пресыщенный удовольствиями и возмущенный современным общественным строем, уезжает в свое родовое поместье и вскоре знакомится с тремя молодыми и добродетельными аристократками, из них он желает выбрать себе жену, чтобы соединить два древние рода, из которых должен выйти будущий мессия, но долго колеблется в выборе, так как все три девицы нравятся ему одинаково и кажутся взаимно дополняющими друг друга (trifoglio indivisibile). Наконец, одна уходит в монастырь, другая лишается красоты, своего главного достоинства, а третья, единственно энергичная и умственно нормальная из всех, которой он решается, наконец, предложить свою руку, отказывает ему, так как не может оставить своей семьи, требующей от нее постоянного ухода и нравственной поддержки.
Стиль романа символический: под простыми, обыденными фразами скрывается постоянно высший смысл. В пример этого стиля приведу отрывок разговора, которым решается судьба третьей, самоотверженной героини.
Герой и героиня во время прогулки, оставя усталую семью в долине, отправляются вдвоем в горы, чтобы взойти на вершину крутой скалы. Там герой собирается, в виду чистой и торжественной природы, объяснить героине свои стремления и предложить союз с собой. Героиня, подозревая цель прогулки, вначале идет бодро, но потом ею овладевают сомнения, ‘действительно ли горные вершины достижимы для нее’.
‘ — Еще немного отваги, — сказал я [роман написан от первого лица] ей, охваченный страстным желанием достигнуть цели, — еще несколько шагов, и мы будем на вершине!
Она, казалось, прислушивалась к тому, что происходило в глубине ее сердца, потом сказала:
— Там, внизу, остались страдающие души.
Она посмотрела назад, на то место, где ее ждали сестры, и чело ее омрачилось думой.
— Пойдем назад, Клавдио, — прибавила она тоном, которого я никогда не забуду, потому что никогда человеческий голос не выражал в таких немногих звуках так много скрытых мыслей’.
Д’Аннунцио придает, очевидно, большое значение этому своему роману, по крайней мере, он поместил в заголовке эпиграф из Леонардо да Винчи: ‘Я создам вымысел, который будет означать великие вещи’ (Faro una finzione che significhera cose grande).
Первая глава составляет лирическое вступление, а во второй излагается profession de foi героя, от имени которого написан роман, и вместе с тем основная идея самого романа. Я позволю себе привести довольно обширные выдержки из этой главы, так как там в очень типичной форме изложено миросозерцание и направление д’Аннунцио.
В основание всего положен следующий философский принцип: ‘Мир есть воплощение чувства и мысли небольшого числа высших людей. Мир, каким он является теперь, есть чудный дар, пожалованный избранниками толпе, людьми свободными — рабам, мыслящими и чувствующими — рожденным для труда’. К этим избранникам — кстати, очень напоминающим Ubermenschen Ницше — могут принадлежать в наше время только аристократы и притом только родовитые, так как для этого необходимо особенное ‘стечение крови’ (concorso del sangue). Это положение доказывается на основании теории наследственности и подкрепляется авторитетом Данте:
‘О высокочтимый отец нашего языка! Ты верил в необходимость иерархий и различий между людьми, ты верил в превосходство добродетели, передаваемой по наследству, ты твердо верил в силу природы, которая постепенно, передаваясь от избранных к избранным, может возвысить человека до самого высокого сияния нравственной красоты’.
Исключение из этого правила делается только для Сократа, который является носителем высшей ‘нравственной красоты’ и учителем всех будущих избранников. В чем, собственно, должна состоять эта высшая нравственная красота, это не совсем ясно, так как ‘избранникам’, к которым принадлежит и герой романа, простительно все, что не простительно обыкновенным людям:
‘Слава нашим предкам за прекрасные раны, которые они наносили, за прекрасные пожары, которые они зажигали, за прекрасные кубки, которые они осушали, за прекрасные одежды, которыми они себя украшали, за прекрасных иноходцев, которых они ласкали, за прекрасных женщин, которыми они обладали, и за всю резню, за все упоенье, за роскошь и разврат — хвала им! Так как всем этим они образовали мои чувства, в которых ты, о Мировая Красота, можешь отражаться широко и глубоко, как в пяти пространных, бездонных морях’.
О себе герой романа говорит:
‘Я прошел такие испытания, что большинство других душ, наверное, проявили бы рано или поздно вульгарность своей сущности. Но иногда из корней моей души, — оттуда, где спит неразрушимая душа моих предков, — вырастают вдруг такие сильные и несокрушимые побеги энергии, что мне становится грустно, когда подумаю об их бесполезности в наше время, когда общественная жизнь представляет жалкое зрелище низости и бесчестия’.
Так как наследственно приобретенные силы некуда применить при настоящих условиях, то остается их ‘кристаллизировать’ или, если ‘избранник’ одарен каким-нибудь талантом, то ‘превращать их в живую поэзию’, в ожидании лучшего будущего. Но это лучшее будущее едва ли скоро придет,
‘так как заносчивость черни велика и ее превышает только трусость поощряющих и терпящих ее. В Риме я видел самые бесстыдные осквернения, какие когда-либо бесчестили святыню. Подобно прорвавшейся клоаке, волна низких вожделений заливает площадь и улицы. Вдали — за Тибром — одинокий купол, где обитает старческая, но сильная совестью и сознанием душа, напротив другого жилища, бесполезно пышного, где король, потомок воинственного рода, подает удивительный пример терпения при исполнении низкой и скучной должности, которую предписал ему плебейский декрет’.
Но герой твердо верит в великое будущее этого, теперь униженного, Рима. Мессианические мечты впервые пробуждаются в нем во время народного праздника в память Risorgimento, когда Рим был грозен, подобно кратеру под немой громадой туч. Дантовские пророчества о будущем величии Рима, римское изречение, что наиболее благородному подобает наиболее повелевать (Maxime nobili maxime praeesse convenit), наконец, самый вид Римского Поля (Agro Romano) утверждает его в мессианических надеждах, хотя он и сознает, что ‘не добыто еще из гор то железо, которое некогда вспашет великое Римское Поле’. После истинно художественного описания этого Поля он говорит:
‘Я думаю, род героического безумия овладел молодежью гарибальднйекой, едва она вступила на Римское Поле. Она вдруг преобразилась… превратилась в дивное воинство, посвятившее себя подвигу, казалось, еще невиданному’.
‘Правда, — говорит он в другом месте, — те самые люди, которые издали казались столпами пламени на героическом небе еще не освобожденной родины, эти самые люди сделались теперь грязными углями, годными только, чтобы написать на стенах непристойный рисунок или ругательство’, но все же ‘только Рим может породить столько жизни, чтобы возродить весь мир во второй раз’.
Таким образом итальянский мессианизм превращается в мировой мессианизм. Это, впрочем, давняя итальянская традиция, которая, быть может, по чувству контраста, возрождалась всегда с особенной силой в итальянской литературе именно во времена наибольшего унижения. Так, например, Леопарди, изображая Италию своего времени в виде жалкой, израненной нищей, сидящей на распутье, все же говорит, что она ‘рождена, чтобы побеждать народы’ (le genti a vincer nata). Итальянский мессианизм нашего времени видит призвание Италии в той, что она подаст миру новую великую объединяющую идею. По мнению героя д’Аннунцио, это будет аристократическая идея:
‘Новый римский цезарь, природой предназначенный к господству (Natura ordinatue ad imperandum), придет уничтожить или переместить все ценности, которые слишком долго были признаваемы различными доктринами. Он будет способен построить и перебросить в будущее тот идеальный мост, по которому привилегированные породы смогут, наконец, перейти пропасть, теперь еще отделяющую их, по-видимому, от вожделенного господства’.
Кто же будет этот ‘новый римский цезарь’? Герой романа видит прообраз его в одном из своих предков, друге Леонардо да Винчи, как он представлен на портрете, писанном его гениальным другом. Это типичный аристократ времен Цезаря Борджа, красивый, сильный, жестокий, страстный. У него на щите девиз: ‘Берегись, я здесь!’ (Cave, ad sum!), у него в руках гранатовая ветвь с острым листком, ярко-красным цветком и спелым плодом. Этот рано умерший герой должен возродиться с новой силой в каком-нибудь своем отдаленном потомке, и тогда-то настанет ‘великий день’, день освобождения Италии, а за ней и всего мира.