‘Душа Японии’, Японская_литература, Год: 1905

Переводы
Время на прочтение: 220 минут(ы)
Скачать в PDF

‘ДУША ЯПОНІИ’

ЯПОНСКІЕ РОМАНЫ, ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ, БАЛЛАДЫ И ТАНКИ.

ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ И СЪ ПРЕДИСЛОВІЕМЪ
Н. П. АЗБЕЛЕВА

С-ПЕТЕРБУРГЪ
1905

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе:
I) О средствахъ ознакомленія съ японской литературой
II) Начало японской литературы и о классическомъ період ея (800 г.— 1186 г.)
III) Отличительныя черты Едосскаго періода японской литературы (1603 г.— 1867 г.)
IV) Пореформенная эпоха японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней) XLV
V) Японская поэзія
Заключеніе

——

1) Сорокъ семь Рониновъ
2) Совершеніе харакири княземъ Асано Нанори
3) Сакурское привидніе
4) Любовь Гомпаци и Комуразаки
5) Тайе и Тадзикици готовы умереть для спасенія своего отца отъ пытокъ (изъ романа ‘Плнникъ любви’)
6) Исполненное общаніе
7) Нарушенное общаніе
8) Примиреніе
9) Ингва-банаси
10) Благосклонность богини Бентенъ
11) Передъ верховнымъ Судьей
12) Мукаси-банаси, или дневникъ женщины
13) Три главы изъ современнаго японскаго романа
‘Нами-ко’
14) Баллада ‘Огури Хангванъ’
15) Баллада ‘О-Сици — дочь Нойя’
16) Четырнадцать танка (коротенькихъ поемъ) изъ антологіи Хякунинъ — иссю
17) Платье изъ перьевъ (Ха-Гаромо) — японская лирическая драма но

ПРИМЧАНІЕ.

Нумера по оглавленію. Европейскіе источники, по которымъ сдланы переводы. Переводчики.
1, 3 и 4 ‘Tales of old Japan’, by А. В. Mitford. London 1876. Н. П. А.
2 ‘А Romanised Japanese Reader’ by В. H. Chamberlain Part II. Jokohama —
5 ‘А Captive of Love’. А Romance from original Japanese of Kyokutei Bakin, by Edward Greey. London 1904 —
6, 7 и 11 ‘А Japanese Miscellany’ by Lafcadio Hearn, London 1901. E. А. Атр-ва
8 и 10 ‘Shadowings’ by Lafcadio Hearn, Boston 1901. H. П. А.
9 ‘In Ghostly Japan’, by Lafcadio Hearn, Boston 1903 —
12 ‘Motto’, by Lafcadio Hearn, New York 1902
13 ‘Nami-Ko’. En Modern japansk roman af Kendjiro Tokutomi. Ofvesдtting af Gerda Wall.— Stockholm. 1905. К. Ж.
14 и 15 The Asiatic Society of Japan, vol. XXII, 1894. Iokohama Н. П. А.
16 Тамъ же vol XXVII, 1900. —
17. ‘Things Japanese’, by B. H. Chamberlain. London 1902, статья ‘Theatre’ О. Чумина.
Названія и авторы японскихъ оригиналовъ указаны въ соотвтствующихъ мстахъ въ текст книги.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

I.

Средства, какія иметъ русскій читатель для ознакомленія съ японской литературой.— Препятствія, встрчаемыя европейцемъ для полнаго пониманія и точнаго перевода на свой языкъ японскихъ литературныхъ произведеній.— Какого рода произведенія японской литературы могутъ быть наиболе интересны для европейскаго читателя.— Цль настоящей книжки.
Самый совершенный способъ изученія жизни какого-либо народа, это — непосредственное наблюденіе ея, но онъ доступенъ лишь для весьма немногихъ, и потому для большинства самымъ цннымъ средствомъ достиженія упомянутой цли является изученіе литературы народа. Если мы прибавимъ къ этому, что японская литература начинается уже съ VII вка по Р. Хр.,— т. е. ране, чмъ европейская,— и при томъ уже съ 800 года вступаетъ въ классическій періодъ своего развитія, то ясно, что она не можетъ не возбуждать къ себ большого интереса. Но какими средствами располагаетъ русскій читатель для удовлетворенія этого интереса?
Талантливый русскій переводчикъ англійскаго сочиненія Астона ‘Исторія японской литературы’ {А History of Japanese Literature, by W. G. Aston, New York, 1899.— В. Г. Астонъ. Исторія японской литературы. Переводъ съ англійскаго слушателя Восточнаго Института В. Мендрина, подъ редакціей и. д. профессора Е. Спальвина. Владивостокъ 1904.— Примчанія и объясненія, которыми снабдилъ проф. Спальвинъ переводъ книги Астона, длаютъ ее для читателя, незнакомаго съ Японіей, еще боле цнной, чмъ англійскій оригиналъ. 1-я глаза введенія къ нашей книг составлена по названнымъ сейчасъ источникамъ.}, въ предисловіи къ труду своему говоритъ: ‘До послдняго времени въ Россіи не было никого, знавшаго научно японскій языкъ, и слова ‘японовдніе’ и ‘японологія’ не существовали. Слова эти созданы вотъ теперь только, когда учрежденіемъ во Владивосток Восточнаго Института и открытіемъ въ немъ каедры японскаго языка положено прочное основаніе изученію на широкихъ началахъ Японіи и ея народа, съ его языкомъ и жизнью во всхъ отношеніяхъ. Но Институтъ пока только подготовляетъ силы, дятельность которыхъ еще въ будущемъ, и не можетъ, поэтому, теперь сдлать своего вклада въ нашу національную литературу о Японіи’. Изъ этихъ строкъ ясно видно, что въ русской литератур нтъ и не могло еще быть переводовъ произведеній японской литературы, сдланныхъ непосредственно съ оригиналовъ. Намъ приходится, слдовательно, изучать послднюю частью по иностраннымъ переводамъ японскихъ оригиналовъ, а частью, и при томъ въ большинств случаевъ, только по сужденіямъ иностранцевъ, знающихъ и т японскіе оригиналы, которыхъ въ перевод на европейскіе языки не имется и число которыхъ, очевидно, несравненно больше, чмъ число переведенныхъ.
При такихъ условіяхъ прежде всего необходимо дать себ отчетъ о томъ, могутъ-ли быть вполн доступны европейцамъ, даже и при безусловномъ знаніи японскаго литературнаго языка, во-первыхъ, полное пониманіе произведеній японской литературы, а во-вторыхъ, врная передача ихъ на языкъ переводчика.
Компетентными изслдователями жизни Японіи давно уже признано, что японская нація обладаетъ нкоторыми своеобразными особенностями, которыя не имютъ ничего общаго съ тмъ, съ чмъ свыклись народы Запада, и которыя несомннно отражаются и съ ея литератур. Поэтому, ‘если даже переводчики обладаютъ солидными познаніями въ японскомъ язык, все-таки они бываютъ иногда не въ состояніи воспроизвести при перевод вс метафоры, намеки, цитаты, поясненія, находящіяся въ распоряженіи японскаго писателя’, слдовательно, если они сами и хорошо понимаютъ выраженную въ оригинал идею, то не могутъ передать ее читателю безъ утомительныхъ для него пространныхъ примчаній. Часто японское слово заключаетъ въ себ значеніе, которое или приблизительно только соотвтствуетъ тому европейскому термину, которымъ должно быть переведено, или, выраженное послднимъ, вызываетъ въ ум европейскаго читателя совсмъ не то представленіе о предмет, какое упомянутое слово вызываетъ у японцевъ. Такъ напримръ, у нихъ вишневый цвтокъ считается царемъ цвтовъ, тогда какъ на нашу царицу цвтовъ — розу они смотрятъ, какъ на простой терновникъ, другой примръ: ‘Валеріана (булдырьянъ), которая для англичанъ служитъ, главнымъ образомъ, намекомъ на кошекъ, занимаетъ у японцевъ мсто розоваго бутона, какъ общепризнанная метафора ранняго расцвта женщины’.
Въ мір идей и чувствъ разница основныхъ понятій японца и европейца производитъ еще большія затрудненія въ передач терминовъ на европейскихъ языкахъ. Для иллюстраціи Астонъ приводитъ японское слово хонсинъ. На всхъ упомянутыхъ языкахъ его приходится переводить терминомъ, который по-русски точно передается словомъ ‘совсть’, но на самомъ дл хонсинъ означаетъ ‘основное сердце’ и заключаетъ въ себ цлую теорію, именно,— что человческое сердце, по своей первоначальной природ, способно только на благія побужденія, и что совсть, это — голосъ, говорящій въ немъ. Такое же затрудненіе испытываетъ, конечно, и переводчикъ съ европейскихъ языковъ на японскій. Припоминаю по этому поводу, какъ епископъ православной миссіи въ Японіи, отецъ Николай, говорилъ мн, что первые христіанскіе миссіонеры въ этой стран испытывали большое затрудненіе въ томъ, что на туземномъ язык имъ нельзя было выразить понятія о любви въ христіанскомъ значеніи этого слова. За неимніемъ лучшаго, это значеніе пришлось передавать японскимъ словомъ ‘au’, которое обозначаетъ любовь высшаго къ низшему, и это старое слово понимается въ новомъ значеніи только тми японцами, которымъ оно пояснено христіанскимъ ученіемъ.
Мендринъ указываетъ еще на одну особенность языка японскихъ литературныхъ произведеній, усложняющую пониманіе ихъ въ перевод, ‘запутывающую и подчасъ приводящую въ полное замшательство европейскаго читателя,— особенность, благодаря которой, для него совершенно пропадаютъ нкоторыя мста литературныхъ произведеній, и при томъ какъ разъ т, которыми наиболе восхищается японскій читатель. Эта особенность — употребленіе письменныхъ китайскихъ знаковъ — іероглифовъ’ {Древніе японцы не имли никакихъ письменъ. Когда они начали писать на своемъ родномъ язык, то имъ не оставалось другого исхода, какъ воспользоваться для этой цли китайскими идеописательными знаками, іероглифами.}.
Для того, чтобы понять, въ чемъ состоитъ вышеупомянутое затрудненіе, слдуетъ знать, что такое китайскій іероглифъ. Это — письменный знакъ, обозначающій собою цлое слово, съ его значеніемъ и условнымъ произношеніемъ. Слдовательно, въ то время, какъ наша буква есть знакъ ‘звукописательный’, китайскій іероглифъ есть знакъ ‘идеописательный’. Изъ начертанія іероглифа, говоря вообще, видно собственно только значеніе, тогда какъ произношеніе или ‘чтеніе’ его надо заучивать,— точно такъ же, какъ мы заучиваемъ чтеніе нашихъ буквъ. Зная лишь 36 буквъ, мы въ состояніи читать вс слова, составленныя изъ нихъ, но китаецъ всегда рискуетъ встртить такія письменныя изображенія словъ, т. е. іероглифы, чтеніе которыхъ онъ не изучилъ или забылъ, такъ какъ у него, сколько словъ въ язык, столько же и іероглифовъ, и процессъ изученія ихъ ‘безконеченъ’.
Первоначальный іероглифъ есть наглядное живописное изображеніе конкретнаго предмета: напримръ, китайскій іероглифъ ‘луна’ есть рисованное изображеніе луны, іероглифъ ‘солнце’ напоминаетъ фигуру солнца, іероглифъ ‘гора’ есть наглядное изображеніе горы, и т. д. Но съ развитіемъ народа, т. е. съ накопленіемъ запаса понятій, въ числ послднихъ быстро появляются такія, которыя уже не поддаются живописному изображенію,— какъ напримръ, понятія абстрактныя. Въ самомъ дл, можно ли придумать, положимъ, для понятія ‘совсть’, такой рисунокъ, который самъ собою былъ бы понятенъ для всхъ, испытывающихъ ощущеніе совсти? Возникла потребность въ другомъ способ писанія, именно — въ фонетическомъ, который и соединяется въ японской письменности съ идеоначертательнымъ уже съ IX столтія.
Съ принятіемъ элемента звукоописательности, іероглифы распались на дв категоріи: іероглифы основные и производные, при чемъ первые, не утративъ своего собственнаго значенія, стали служить, помимо этого, основаніемъ для образованія изъ нихъ вторыхъ. Для поясненія сущности способа такого образованія, Мендринъ приводитъ производный іероглифъ, обозначающій японское слово ‘кусуноки’, т. е. ‘камфорно-лавровое дерево’. Ключевой частью этого іероглифа служитъ основной іероглифъ ‘му’ — дерево, который служитъ здсь для опредленія категорной принадлежности всего понятія, для другой же изъ составныхъ частей взятъ іероглифъ ‘нань’, обозначающій ‘югъ’,— чтобы показать, что дерево (лавръ), о которомъ будетъ говорить іероглифъ, принадлежитъ къ южной пород деревъ. Итакъ, разсматриваемый производный іероглифъ представляетъ комбинацію: ‘дерево+югъ’. Это, конечно, довольно неопредленно: южныхъ деревьевъ много, но этотъ іероглифъ присвоенъ только одной пород ихъ, именно понятію ‘лавръ’, и если даже читатель не знаетъ этого, то хотя онъ и не суметъ, по начертанію іероглифа, прочесть его,— т. е. понять, что онъ обозначаетъ слово ‘кусуноки’,— то во всякомъ случа онъ ‘увидитъ’, что здсь дло идетъ о южномъ дерев.
Изъ разсмотрннаго сейчасъ примра достаточно ясно, что іероглифы даютъ два чтенія — звуковое и глазами, они производятъ разомъ два эффекта — слуховой и зрительный.
Такимъ образомъ, при чтеніи іероглифическаго письма получается, говоря вообще, больше, чмъ при чтеніи письма силлабическаго. Въ первомъ случа, при чтеніи, одновременно какъ бы разсматривается и иллюстрація къ тексту. ‘И нердко искусство японскаго писателя проявляется въ умломъ и остроумномъ подбор іероглифовъ, чтобы произвести удачное сочетаніе зрительнаго и слухового эффектовъ’. Такое сочетаніе часто приводитъ японца въ восторгъ, а европейскаго переводчика въ замшательство, внушая ему увренность, что въ перевод этотъ ‘источникъ наслажденія’ японскаго читателя, на который авторъ разсчитывалъ, пропадаетъ совершенно. ‘Если у насъ, въ текстахъ съ фонетическимъ письмомъ, возможна игра словъ, то въ текст іероглифическомъ возможна, помимо этого, еще игра идеоначертаній. Это и есть именно то, что совершенно непонятно европейскому читателю, незнакомому съ іероглифическими письменами, и что совершенно теряется при перевод такихъ пассажей’. Мендринъ даетъ весьма удачно наглядный примръ этой непередаваемой игры идеоначертаній въ отрывк изъ японской исторіи ‘Нихонъ-Гвайси’ (написанной въ 1837 году), который мы и приводимъ здсь въ краткомъ изложеніи.
Дло идетъ о микадо Го-Дайго, у котораго приспшники тогдашняго сіогуна хотли вырвать власть въ пользу послдняго. Они повели на микадо своихъ воиновъ, какъ разъ въ то время, когда онъ пребывалъ на гор Касаги. Микадо ‘разослалъ повсюду указы, повелвая явиться на помощь ему въ опасности, но не было никого, кто отозвался бы на высочайшій указъ. Микадо впалъ въ печаль. И вотъ, онъ какъ-то видитъ сонъ: на югъ отъ Синсиндена (зданіе во дворц въ Кіото) стоитъ большое дерево, а внизу подъ деревомъ установлено пустое мсто {Это — намекъ на печальное, безвластное положеніе микадо въ государств, фактическая власть котораго находится въ рукахъ сіогуна, оставившаго на долю императора одно только ‘пустое мсто’, или пустой титулъ.}. Приходятъ два мальчика и, заливаясь слезами, говорятъ: ‘Подъ небомъ на земл негд помстить его величества,— одно это мсто и есть только’.
Проснувшись, сталъ микадо размышлять: ‘По іероглифамъ, если дерево комбинируется съ югомъ, то получается кусуноки (лавръ). Вроятно, есть человкъ по фамиліи Кусуноки, который, придя и оказавъ мн помощь, прекратитъ бдствіе’…— Такъ думалъ онъ. Вслдъ за этимъ, призвавъ горнаго монаха и вопрошая его, онъ сказалъ: ‘Разв есть гд-нибудь витязь, по фамиліи Кусуноки? Отвчая, сказалъ ему монахъ: ‘На югъ отъ Конгодзанъ (гора въ провинціи Кароци) есть человкъ, котораго зовутъ Кусуноки Масасиге… Онъ прославился гражданскими и военными доблестями. Однажды онъ усмирилъ возстаніе’… Микадо сказалъ: ‘это онъ’ и, призвавъ Цюнагона (совтника) Фудзивара Фудзифуса, повеллъ ему идти и позвать Кусуноки’.
Мендринъ врно замчаетъ, что если бы онъ не предпослалъ этому отрывку тхъ общихъ замчаній о іероглифахъ, сущность которыхъ мы изложили выше, то послдній врядъ-ли былъ бы понятъ читателями: ‘вся соль его была бы утрачена’. И такихъ пассажей въ произведеніяхъ японской литературы немало. Японцамъ они доставляютъ большое удовольствіе.
Посл всего изложеннаго становится вполн понятнымъ замчаніе Астона о томъ, что европейскому переводчику часто приходится оставлять безъ вниманія наилучшія и характернйшія, съ точки зрнія японца, мста произведенія извстнаго автора въ пользу другихъ, которыя боле удобно передать на нашъ языкъ. Но если это такъ, то надо, мн кажется, признать, что для европейскаго читателя вообще, а для русскаго,— который можетъ знакомиться съ японскою литературой, какъ мы выяснили это, пока лишь по европейскимъ переводамъ и толкованіямъ ея произведеній,— въ особенности, имютъ наибольшее значеніе не т изъ послднихъ, которыя характерны, главнымъ образомъ, со стороны стилистики, выработки языка вообще, и тому подобныхъ ‘спеціальныхъ’ достоинствъ, а т, которыя, хотя бы и не отличаясь ими, успшно вводятъ читателя въ духовный міръ японца и, изображая картины государственнаго, общественнаго и семейнаго быта его, даютъ иллюстраціи этическихъ основъ его жизни… Цль настоящей книги въ томъ и состоитъ, чтобы познакомить читателя съ наиболе извстными изъ тхъ, переведенныхъ на европейскіе языки, произведеній японской литературы, которыя могутъ удовлетворить его въ этомъ послднемъ отношеніи. Титулъ же книги — ‘Душа Японіи’ — будетъ ‘оправданъ’ ниже.
Безъ всякаго сомннія, насъ должна интересовать ближе всего современная Японія — ‘европеизованная’, какъ умстно назвать ее, или Японія ‘эры Мейдзи’, какъ называютъ ее сами японцы. Но такъ какъ смена европейскаго вліянія могли дать т или другіе ростки въ прямой зависимости отъ почвы, на какую упали, то мы должны ознакомиться и съ этою послдней,— иначе говоря, съ Японіей той эпохи, которая непосредственно предшествовала открытію страны для европейцевъ. Эта продолжительная эпоха (1603 г.— 1867 г.) въ исторіи литературы называется Едосскимъ періодомъ,— и къ нему относится большая часть тхъ прозаическихъ произведеній, которыя — полностью или въ отрывкахъ — напечатаны въ этой книг въ русскомъ перевод. Однако, прежде чмъ перейти къ упомянутому періоду дадимъ хотя бы самое общее понятіе о литератур предшествовавшихъ ему временъ. При этомъ, для большей опредленности изложенія, будемъ говорить сначала о проз, а характеристик японской поэзіи посвятимъ отдльную главу.

II*).

*) При составленіи настоящей главы авторъ пользовался, кром упомянутыхъ въ выноск къ первой глав сочиненія Астона и его русскаго перевода, также и сочиненіями: Things Japanese, by Basil Hall Chamberlain, London, 1902. Статья ‘Literature’, и Japan by the Japanese, edited by А. Stead, статья ‘Art and Literature’, by Baron Suyematsu.

Главнйшіе памятники японской народной литературы до классическаго періода ея.— Отраженіе вліянія Китая на культуру Японіи въ литератур послдней.— О классическомъ період японской литературы (800 г.— 1186 г.) — Преобладающая роль женщинъ въ этотъ періодъ, какъ авторовъ лучшихъ произведеній изящной литературы его.— Краткая характеристика классическихъ произведеній: Гендзи-Моноіотари и Макура-но-соси.

Древнйшимъ памятникомъ японской національной литературы являются норито — молитвословія синтоизма, т. е. національной японской религіи. По существу своему они принадлежатъ къ глубокой древности, но есть основаніе думать, что въ т формы, въ которыхъ дошли до насъ, они отлились не ране VII столтія. Самое знаменитое изъ норито, это — Охараи, т. е. ‘моленіе о великомъ очищеніи’, читавшееся съ большой церемоніею такъ называемыми накатоми, или наслдственною корпораціей придворныхъ чиновниковъ, спеціальной обязанностью которыхъ было представлять микадо въ качеств высшаго жреца націи. Нкоторое понятіе о стил Охараи и о религіозномъ значеніи его даетъ слдующій вступительный пассажъ къ нему:—
‘Отверзите уши вы, принцы царской крови, министры и высшіе сановники, которые собрались здсь, и внемлите моленію о великомъ очищеніи, которымъ въ это междолуніе шестого мсяца снимутся и уничтожатся вс грхи, совершенные императорскими чиновниками и слугами, носятъ ли они шарфъ {Женщины.} или плечевую повязку {Мужчины.}, носятъ-ли они на спин своей лукъ или препоясаны мечемъ’.
Первая дошедшая до насъ книга на японскомъ язык, это — Кодзики, или Лтопись о древнихъ длахъ, обозначенная 712 годомъ. Она часто называется также Библіей японцевъ, потому что содержитъ въ себ древнйшія преданія японскаго народа, начиная съ миовъ, составляющихъ основы синтоизма, но въ дальнйшемъ изложеніи она постепенно пріобртаетъ историческій характеръ и заканчиваетъ свои повствованія 628 годомъ посл Р. Хр. Слдующая за ней, въ хронологическомъ порядк, книга, вышедшая около 720 года, называется Нихоти, или Хроника Японіи, она представляетъ собою первую большую серію историческихъ записей на китайскомъ язык съ древнйшихъ временъ до 697 года посл Р. Хр.
Затмъ идетъ вышедшій около 760 года сборникъ Маньосю, или ‘Собраніе миріадъ листьевъ’. Это — антологія большинства древнихъ японскихъ поэмъ, о которой мы говоримъ въ V-й глав предисловія. ‘Съ того времени литературный потокъ уже не останавливался’, говоритъ Чамберлэнъ. ‘Онъ развтвился на два теченія, изъ которыхъ одно составило книги, написанныя на туземномъ язык, а другое — книги на классическомъ китайскомъ язык. Послдній предпочитался для серіозныхъ предметовъ литературы, японскій — для поэзіи и легкой беллетристики’.
Такое преобладающее мсто китайскаго языка въ японской литератур объясняется тмъ, что Китай, съ его исторіей, берущей начало боле, чмъ за дв тысячи лтъ до нашей эры, игралъ такую же роль въ культур странъ Дальняго Востока, какую Греція и Римъ играли въ культур народовъ Запада, и Японія особенно много обязана этому своему сосду, съ которымъ вошла въ тсныя сношенія чрезъ посредство Кореи.
Вниманіе къ китайскимъ сочиненіямъ и изученіе ихъ, необходимо вызывавшіяся употребленіемъ китайскаго языка, повели къ важнымъ послдствіямъ. Въ результат оказалось то, что изученіе китайскихъ памятниковъ и языка приковало къ себ вниманіе мужчинъ, а занятія изящной или художественной національною литературой было предоставлено въ значительной мр женщинамъ.
Особаго развитія,— какъ по количеству, такъ и по качеству произведеній,— упомянутая литература достигла въ эпоху ‘великаго матеріальнаго преуспянія Японіи’, продолжавшуюся почти четыре столтія, а именно — съ 800 по 1186 годъ, эта эпоха и называется потому классическимъ періодомъ японской литературы. Характеръ послдней за это время опредляется слдующими двумя важными фактами: во-первыхъ, низшіе классы народа не принимали никакого участія въ литературной дятельности: цивилизація не проникла еще тогда за предлы небольшого круга лицъ, и писатели и читатели принадлежали исключительно къ привилегированному классу, и во-вторыхъ, лучшая часть литературы написана женщинами. Астонъ замчаетъ по этому поводу ‘Удивительнымъ, и я думаю, безпримрнымъ фактомъ является то, что очень обширная и важная часть лучшей литературы, какую создала Японія, написана женщинами’. Съ другой стороны, и не всегда согласный съ нимъ Чамберлэнъ говоритъ, ‘что въ разсматриваемую эпоху въ Японіи получила наибольшее развитіе литература, обнимающая произведенія, которыя относятся къ разряду классическихъ романовъ. Это самый интересный образчикъ японской литературы, поднимающій завсу съ давно забытой жизни японскаго двора X и XI столтій нашей эры. Вельможи и знатныя дамы тхъ дней выступаютъ передъ нами во всей фривольности, но также и элегантности ихъ узкаго аристократическаго быта, который былъ ограниченъ горизонтомъ старой столицы Кіото. Мы находимъ въ произведеніяхъ ихъ поэтическіе опыты, описанія ихъ любовныхъ интригъ, безконечныхъ мечтаній при лун и даже подробнйшія описанія ихъ костюмовъ и разныхъ собраній — одно изъ разнообразныхъ свидтельствъ о томъ, что многія изъ этихъ книгъ были написаны женщинами’. Отчасти это явленіе несомннно обязано тому, что ‘вниманіе мужчинъ было поглощено изученіемъ китайщины, и тому, что сильный полъ съ презрніемъ относился тогда къ такимъ суетнымъ занятіямъ, какъ писаніе стихотвореній и романовъ, Но оно оправдывается и другими, боле вскими, причинами. Положеніе женщины въ Японіи до XVI столтія было отлично отъ того, какимъ оно стало впослдствіи, когда принципы китайскаго міровоззрнія начали оказывать особенное вліяніе въ практическомъ приложеніи ихъ къ бытовому укладу японцевъ. До упомянутаго же времени японцы еще не держались общихъ большинству народовъ Востока взглядовъ, что женщину надо держать въ подчиненіи и, насколько возможно, въ уединеніи. ‘Въ старинныхъ сказаніяхъ неоднократно упоминается о предводителяхъ-женщинахъ, и даже нкоторые изъ микадо были женщинами. Вотъ это именно положеніе японскихъ женщинъ и отразилось на ихъ литературныхъ трудахъ, придавъ имъ характеръ свободы и оригинальности, чего нельзя было встртить въ произведеніяхъ затворницъ гарема’.
Показателями высшей степени развитія, котораго, по общему мннію, достигла классическая литература въ Японіи, являются два произведенія: Гендзи-Моноютари и Макура-нососи.
Первое изъ нихъ,— титулъ котораго въ перевод означаетъ ‘Разсказъ о Гендзи’ (имя героя — сына Микадо и его любимой наложницы),— написано придворной дамой, по имени Мурасаки-но-сикибу. ‘Нтъ ничего удивительнаго’, говоритъ по этому поводу Астонъ, ‘что какая-нибудь женщина можетъ создать романъ. Но Мурасаки-но-сикибу написала не просто удачный романъ, а сдлала больше. Подобно Фильдингу въ Англіи, она является создателемъ отечественнаго романа — прозаическаго эпоса реальной жизни, какъ его иначе называютъ. По качеству своего генія она, однако, боле походитъ на Ричардсона, великаго современника Фильдинга. До нея имлись только короткіе разсказы романтическаго характера, не имвшіе никакого отношенія къ дйствительности повседневной жизни. ‘Гендзи-Моноготари’ реаленъ въ лучшемъ смысл этого слова. Въ немъ мы видимъ мужчинъ и женщинъ, особенно женщинъ, обрисованныхъ такъ, какъ он являются въ своей повседневной жизни и окружающей ихъ обстановк, съ ихъ чувствами, страстями, ошибками и слабостями’.
По объему, ‘Гендзи Моноготари’ представляетъ собою громадный трудъ изъ 54 книгъ, которыя въ современномъ японскомъ изданіи составляютъ 4,235 страницы убористой печати. Первыя 47 изъ этихъ книгъ переведены, барономъ Суемацу на англійскій языкъ, однако Астонъ называетъ его трудъ ‘хотя и почтеннымъ, но неудовлетворительнымъ’, свои же собственные переводы коротенькихъ отрывковъ изъ Гендзи-Моноготари,— напечатанные въ его ‘Исторіи японской литературы’, Астонъ сопровождаетъ замчаніемъ, ‘что сказавшаяся именно въ этомъ — пожалуй, больше, чмъ въ какомъ-нибудь иномъ — произведеніи японской литературы пропасть, отдляющая, по строю мысли, чувствамъ и языку, насъ отъ Дальняго Востока, является необходимымъ препятствіемъ, чтобы сообщить переводу несомннныя прелести подлинника’.
Другое изъ вышеупомянутыхъ классическихъ произведеній, т. е. ‘Макура-но-соси’, вышло изъ подъ пера также дамы высшаго круга, Сей-сіонаіонъ, и является первымъ образчикомъ того стиля, который впослдствіи пріобрлъ въ Японіи популярность подъ именемъ дзуйхицу, что значитъ ‘слдованіе за кистью’. Въ этомъ стил нтъ никакой системы, подъ вліяніемъ минуты авторъ заноситъ на бумагу все, что приходитъ ему въ голову. И Сей-сіонагонъ, въ послсловіи къ своему труду, говоритъ, что, получивъ переданный ей императрицей отъ микадо запасъ бумаги, на которомъ его величество приказалъ ‘написать то, что называется исторіей’, она ‘постаралась использовать этотъ громадный запасъ, записывая подробно дла всякаго рода, безъ всякой между ними связи или послдовательности’. Но, несмотря на то, Астонъ, вмст съ соотечественниками автора, ставитъ ея трудъ очень высоко: ‘Трудно поврить’, говоритъ онъ, ‘что это написано въ Японіи 900 лтъ назадъ. Если эти очерки сравнить съ какимъ-нибудь литературнымъ памятникомъ, который произвела Европа въ соотвтствующій періодъ времени, то придется согласиться, что они являются, дйствительно, замчательнымъ произведеніемъ литературы. Сколько открылось бы новаго, если бы придворная жизнь временъ Альфреда или Канута была описана точно такимъ же образомъ’.

III.
Отличительныя черты Едосскаго періода (1603 г.— 1867 г.) японской литературы: {Источники, кром названныхъ выше, указаны въ соотвтствующихъ выноскахъ.} 1) Связь съ интересами народа (примръ: ‘Сакурское привидніе’).— 2) Проникновеніе моральными принципами и идеями китайской философіи Чжу-си: лояльность и сыновнее благочестіе (примры: ’47 Рониновъ’, ‘Плнникъ любви’, ‘Любовь Гомпаци и Комуразаки’). Объ этик самураевъ и психологическія обоснованія обычая харакири (примры: ‘Исполненное общаніе’, ‘Совершеніе харакири княземъ Асано-Наганори’) — 3) Исчезновеніе женщины изъ литературнаго міра, какъ слдствіе обезличенія ея подъ вліяніемъ Конфуціанскихъ идей.— 4) Развитіе порнографической литературы. 5) Возникновеніе моноготари съ фантастическими или иносказательными сюжетами, съ цлью воззванія къ чувству справедливости мужчинъ (примры: ‘Примиреніе’, ‘Ингва Банаси’).— Свидтельство въ литературныхъ произведеніяхъ смшенія между собою синтоистическихъ и буддійскихъ врованій среди японцевъ (примры: ‘Благосклонность богини Бентенъ’, ‘Плнникъ любви’, ‘Передъ верховнымъ судьей’).— Введеніе въ пантеонъ новыхъ божествъ черезъ обожествленіе героевъ страны или даже только ограниченной мстности (примръ: обожествленіе Согоро въ разсказ ‘Сакурское привидніе’).— 6) Характеристика школы фикціи Бакина — величайшаго романиста Едосскаго періода.

За эпохой, когда литература въ Японіи стяжала себ эпитетъ ‘классической’, для страны этой наступили такъ называемые ‘темные вка’, въ теченіе которыхъ при двор въ Кіото были сильныя тайныя интриги, направленныя противъ власти сіогуновъ, а также противъ власти регентовъ, правящихъ именемъ сіогуна. Этотъ періодъ былъ особенно непроизводителенъ, въ смысл созданія значительныхъ литературныхъ памятниковъ. Но зато заслуживаетъ особеннаго вниманія слдующій за нимъ Едосскій періодъ литературы (1603 г.— 1867 г.), на которомъ мы и остановимся нсколько подробне.
Названіе это (отъ гор. Едо) объясняется тмъ, что послдній,— бывшій въ теченіе всего упомянутаго промежутка времени столицей фактическихъ правителей страны (сіогуновъ Токугавской династіи) {Вслдствіе этого политическій режимъ періода 1603 г.— 1867 г. называется Токугавскимъ режимомъ.} и привлекавшій вслдствіе этого къ себ вс главныя ученыя силы и таланты ея,— за послднія два столтія передъ эрою Мейдзи былъ для Японіи, въ литературномъ отношеніи, тмъ же, чмъ является Лондонъ для Соединеннаго Королевства или же Парижъ для Франціи.
При установившейся тогда систем управленія страной, обезпечившей надолго внутренній миръ и матеріальное благосостояніе, ‘Японія изумительно пошла впередъ, въ отношеніи увеличенія богатствъ и населенія, и сдлала большіе успхи въ дл цивилизаціи, которая включила въ себя и боле широкимъ образомъ поставленную систему народнаго воспитанія, чмъ какую Японія знала прежде. Но низшихъ классовъ коснулась не одна только система лучшаго воспитанія, а они стали лучше жить во всхъ отношеніяхъ и получили возможность пріобртать книги, такъ же какъ и читать ихъ.’ Вслдствіе этого литература Едосскаго періода характеризуется прежде всего тою важною и новою для нея чертой, что она, въ отличіе отъ литературы классическаго періода, считается въ широкой мр не съ одними только высшими классами населенія, но и съ народомъ, она находитъ въ быт представителей низшихъ классовъ темы для своихъ сочиненій и обращается къ этимъ представителямъ, какъ къ читателямъ. Именно съ этого періода ‘производство печатныхъ книгъ пошло съ увеличивающейся быстротой, и теперь он образуютъ такое количество, размры котораго поистин ужасающи’…
Для того, чтобы понять вполн другую столь же важную черту японской литературы разсматриваемой эпохи, надо помнить, что ‘въ теченіе ея надъ японскимъ государствомъ прошла великая волна китайскаго вліянія, воздйствовавъ на него положительно во всхъ отношеніяхъ. Не только правительственныя установленія, но и законы и искусства, и наука, и матеріальный прогрессъ,— а боле всего, національная мысль, поскольку она выразилась въ философіи и литератур,— все это носитъ на себ глубокіе слды китайскаго ученія и слдованія китайскимъ примрамъ’. Національный геній проявился при этомъ не въ области отвлеченной мысли, а, такъ сказать, въ практическомъ приложеніи китайской философіи (главнымъ образомъ сунской философіи Чжу-си) и ‘особенно выразился въ той относительной важности, которую японцы связали съ разными нравственными обязательствами, лежащими на человк.’
Сообразно этому, вся литература Едосскаго періода сильно проникнута моральными принципами и идеями, основанными на упомянутой философіи, а потому о сущности ихъ и надлежитъ дать здсь понятіе.
‘Этика по систем Чжу-си является отраслью натуральной философіи. Правильному чередованію временъ года въ жизни природы, въ жизни человка (являющагося внцомъ ея) соотвтствуютъ правильныя взаимоотношенія между государемъ и подданными, отцомъ и сыномъ, старшимъ и младшимъ братьями, мужемъ и женою, друзьями. По отношенію къ своему государю или господину, человкъ долженъ быть вренъ, по отношенію къ родителямъ — покоренъ, по отношенію къ старшему брату — почтителенъ, привязанность должна характеризовать отношенія мужа и жены, а довріе — взаимоотношенія друзей.’ Усвоивая все это по самымъ требованіямъ своей природы, ‘человкъ’,— говоритъ Кюсо, японскій истолкователь философіи Чжу-си,— ‘длаетъ сердце неба и земли своимъ собственнымъ’. Такая же комбинація этическихъ началъ съ данными естествознанія заключается и въ доктрин чтимаго Японіей Конфуція, когда онъ говоритъ, что ‘повелніе неба называется естественною склонностью, согласованіе съ нею называется путемъ, опредляющимъ обязанности человка, а регулированіе пути называется правилами. Человческое сердце по природ добро’.
Посмотримъ теперь, какимъ именно образомъ вліяніе философіи Чжу-си отразилось практически на этик жизни японцевъ, т. е. какихъ ‘идоловъ житейской морали’ оно создало?
Отвтъ на этотъ вопросъ весьма для насъ важенъ, не только потому, что онъ иметъ объясненную выше связь съ литературой Едосскаго періода вообще, но и потому въ частности, что онъ вполн объясняетъ, какъ значеніе литературныхъ произведеній, изъ которыхъ составлена наша книга, такъ и данный нами ей титулъ ‘Душа Японіи’. Въ самомъ дл, уже упоминавшійся нами японскій писатель баронъ Суемацу говоритъ: {‘Art and Literature’.}
‘Въ Японіи авторами произведеній фикціи всегда преслдуется идея поощренія того, что хорошо, и наказанія того, что дурно. Я знаю очень хорошо, что существуютъ противники такого направленія. Они говорятъ, что вымышленныя сочиненія должны преслдовать художественную цль и обрисовывать лишь реальную природу и реальные характеры. Я никоимъ образомъ не претендую на оспариваніе этого мннія, но просто утверждаю, что въ Японіи такъ не смотрятъ на этотъ вопросъ. Вслдствіе этого у насъ вымышленныя дйствующія лица, выведенныя въ различныхъ литературныхъ произведеніяхъ, всегда несутъ заслуженную долю наказанія и получаютъ заслуженное вознагражденіе, и при этомъ авторы такихъ произведеній или исполнители послднихъ на сцен всегда ставятъ себ цлью произвести именно въ этомъ направленіи глубокое впечатлніе на умы читателей или зрителей, и всегда почти этого достигаютъ’.
Но что же такое по этик японцевъ считается ‘хорошимъ’ или ‘дурнымъ’, что не считалось бы такимъ же и у европейцевъ?
‘Пороки и добродтели, въ общемъ, одинаковы, какъ у японцевъ, такъ и у насъ’, разъясняетъ этотъ вопросъ Астонъ. ‘Но въ ихъ списк моральныхъ прецедентовъ находимъ нкоторыя рзко бросающіяся въ глаза отличія. Наиболе достойнымъ вниманія примромъ является особенно видное положеніе, отводимое лояльности, которая въ круг моральныхъ идей этого періода затемняетъ и отводитъ на второе мсто вс другія нравственныя обязательства. Лояльность эта не столько разуметъ почтительную покорность, которую обязаны являть вс подданные своему микадо, хотя въ теоріи это и не упущено, сколько врность дайміо по отношенію къ сіогуну, а еще въ большей степени врность и преданность людей изъ класса самураевъ’. Ради своего господина вассалъ долженъ былъ пожертвовать съ радостью не только собственной своей жизнью, но жизнью и честью тхъ, кто былъ ему наиболе дорогъ и близокъ. Вмст съ лояльностью самураи соединяли и неустрашимое мужество и способность безкорыстнаго самопожертвованія, ‘доходившія до такой степени, что параллели имъ мы можемъ найти разв только въ древнемъ Рим’… ‘Политическая система, поддержкой которой была эта добродтель, (т. е. лояльность по отношенію къ своему господину) теперь является дломъ прошлаго’, замчаетъ Астонъ. ‘Дайміо и сіогуны не существуютъ боле. Но т, кто знаютъ Японію настоящаго времени, охотно признаютъ это же самое качество, проявляющееся въ дух національнаго патріотизма и въ рвеніи исполненія общественныхъ обязанностей, что почетнымъ образомъ отличаетъ потомковъ прежнихъ самураевъ‘.
Приведенное сейчасъ мнніе Астона, отводящее сохраненію ‘духа самураевъ’ въ современной Японіи такую видную роль, раздляется и другими ‘западными’ авторами сочиненій объ этой стран, написанными на основаніи личнаго ихъ съ нею знакомства. Такъ напримръ, Джэнъ (Jane) — авторъ капитальнаго труда о современномъ японскомъ флот {The Imperial Japanese Navy, by Fred. T. Jane.— London, 1904.}, заинтересовавшійся изученіемъ ‘культа самураевъ’ потому, что въ офицерскій составъ этого флота входятъ въ большомъ числ лица, принадлежащія семействамъ бывшихъ самураевъ, говоритъ, что послдніе ‘воспитывали въ себ спартанскія добродтели, и Японія будетъ теперь, можетъ быть, пожинать т блага, которыя были посяны въ минувшія столтія подготовительнаго воспитанія!’ Читатели не постуютъ на насъ поэтому за то, что ниже мы еще возвращаемся къ вопросу о свойствахъ типичнаго самурая.
Рядомъ съ лояльностью ‘по японской скал добродтелей’ стоитъ сыновняя почтительность или,— какъ приличне назвать ее, сообразно значенію въ моральномъ кодекс японцевъ,— ‘сыновнее благочестіе’. Выдающійся японскій теологъ Хирата говоритъ объ этой добродтели такъ:
‘Благоговніе предъ памятью предковъ есть главное начало всхъ добродтелей. Никто изъ тхъ, кто исполняетъ свою обязанность по отношенію къ нимъ, никогда не будетъ непочтителенъ къ богамъ или къ своимъ живымъ родителямъ. Такой человкъ будетъ также вренъ своему повелителю, преданъ своимъ друзьямъ и любезенъ и мягокъ со своей женой и дтьми. Ибо суть этого благоговнія заключается въ истинномъ сыновнемъ благочестіи. Эти истины подтверждаются книгами китайцевъ, которые говорятъ, что ‘врный подданный выходитъ изъ воротъ благочестиваго сына’,— и дале: ‘Сыновнее благочестіе есть основаніе всхъ благихъ дяній’.
Лояльность и сыновнее благочестіе включали въ число главныхъ обязанностей самурая, по отношенію къ своему господину, или сына по отношенію къ своимъ родителямъ, месть за нихъ: ‘Забвеніе обидъ не имло мста въ моральномъ кодекс японцевъ этого времени. У нихъ не было боле неукоснительнаго нравственнаго обязательства, какъ безжалостно мстить за незаслуженную смерть и безчестіе родителей и господина. И что это было такъ не только въ теоріи, тому имется много хорошо извстныхъ примровъ изъ дйствительной жизни’.
Посл изложеннаго читатели поймутъ, почему, руководствуясь желаніемъ дать въ нашей книг ‘литературныя иллюстраціи’ этическихъ основаній жизни японцевъ, мы выбрали ту изъ историческихъ повстей ея — ‘Сорока семь рjниновъ’ (стран. 1),— въ которой восхваляется лояльность вассаловъ и описывается месть ихъ за своего господина,— и тотъ изъ романовъ наиболе прославленнаго японскаго писателя Бакина — ‘Плнникъ любви’ (стран. 100),— который, какъ говоритъ самъ его авторъ, ‘написанъ для того, чтобы способствовать утвержденію сыновняго благочестія среди молодежи’.
Оба упомянутыя произведенія, иллюстрируя значеніе для японца нравственныхъ обязательствъ, налагавшихся лояльностью и сыновнимъ благочестіемъ, свидтельствуютъ въ тоже время и о томъ, что передъ наличіемъ этихъ обязательствъ для самурая блднетъ значеніе самой жизни. Самурай не только обязанъ пожертвовать ею тогда, когда нужно для спасенія жизни или чести его господина или родителей, но не долженъ уступать жажд жизни и въ томъ случа, когда судьба лишила его возможности исполнять эти обязательства. Наконецъ, еще больше: самурай могъ жить только ‘безупречнымъ’ и потому долженъ былъ предпочитать смерть желанію жить и въ такихъ, напримръ, случаяхъ, когда длалъ грубый промахъ, ошибался въ сужденіи и потому не могъ выполнить даннаго слова и т. п. Идеализація такого требованія отъ самурая превосходно изображена въ напечатанномъ въ нашей книг граціозномъ разсказ ‘Исполненное общаніе’ (стран. 130).
Уже изъ сказаннаго видно, что моральный кодексъ разсматриваемой эпохи не длалъ никакого возраженія противъ самоубійства. Напротивъ, поводы, въ силу которыхъ самурай обязанъ былъ совершить послднее, ‘неисчислимы’. При этомъ, чтобы актъ самоубійства не граничилъ ‘съ трусливымъ уходомъ отъ жизни’, этика самураевъ предписывала имъ умерщвленіе себя мучительнымъ образомъ,— чрезъ харакири. Актъ этотъ игралъ столь большую роль въ быт японцевъ Едосскаго періода, а потому и въ литератур его, что мы считаемъ необходимымъ остановиться на немъ, при чемъ предоставимъ истолкованіе сущности и психологическихъ обоснованій его современному намъ японскому автору, профес. сору токійскаго университета Инацо Нитобе {Inazo Nitobe. ‘Bushido. The soul of Japan. An Exposition of Japanese thought’. Токіо. 1900.— Терминъ Буси означаетъ самурай, благородный воинъ. Бусидо значитъ — кодексъ чести благороднаго воина, но профессоръ Инацо Нитобе понимаетъ значеніе этого кодекса такъ широко, что пояснилъ титулъ Bushido въ своей книг словами ‘The Soul of Japan’, т. e. ‘Душа Японіи’.}.
‘Харакири есть типъ того, что ожидало самурая, когда онъ позорилъ себя. Названный сейчасъ терминъ употребляется нердко, хотя надо сказать, что у насъ онъ чаще замняется словомъ сеппуку или каппуку и относится къ ‘операціи’, процессъ которой самъ по себ безспорно отвратителенъ. Но было бы, однако, ошибкой смотрть на послдній, какъ на другіе подобные ему процессы, съ чисто реальной точки зрнія. Что за отталкивающее зрлище представляетъ, напримръ, картина Тиссо на тему о міровой трагедіи на гор Голго для человка, который никогда не слышалъ о жизни Христа. Сцены смерти, даже въ лучшихъ случаяхъ, не всегда драматичны и живописны. Лишь исторія надваетъ внецъ на мученическую смерть героевъ, и жизнь, которою жилъ покойный до своей кончины, отнимаетъ у смерти агонію и другіе непривлекательные атрибуты. Если бы это не было такъ, то кто выпилъ бы философски чашу яда или принялъ бы кротко евангельскій крестъ? Если бы сеппуку была форма наказанія, налагаемаго только на грабителей и карманныхъ воровъ, то она вполн заслуживала бы буквальнаго перевода ‘вспарываніе желудка’, и поэтому вжливо избгалась бы въ вжливомъ обществ. Мы можемъ сказать объ этомъ процесс то, что сказалъ Карлейль о религіозномъ нищенств, т. е. что ‘оно не было ни въ чьихъ глазахъ красивымъ и почетнымъ дломъ до тхъ поръ, пока благородство тхъ, которые предавались ему, сдлало его почетнымъ въ глазахъ нкоторыхъ’.
‘Сеппуку‘ {Сеппуку китайское слово, оно употребительне, чмъ терминъ харакири среди японцевъ высшихъ классовъ потому, что послдніе предпочитаютъ китайскія слова въ такихъ, примрно, случаяхъ, въ какихъ мы обращаемся къ латинскому языку’.} буквально обозначаетъ ‘разрзываніе желудка’. Эта форма смерти была привилегіей ограниченнаго круга японцевъ — самураевъ-двумечниковъ. Иногда сеппуку было наказаніемъ, налагавшимся властью, иногда же оно могло быть наложено человкомъ на себя добровольно, иногда это была жертва (быть можетъ, я могу сказать, символическая?) жизнью за идею, иногда также — послднимъ убжищемъ, подъ защиту котораго укрывалась честь. Когда харакири предписывалось, какъ наказаніе, то это было равносильно тому, что виновный сознаетъ свое собственное преступленіе, какъ будто бы онъ говорилъ: ‘я поступилъ ошибочно, я стыжусь передъ своей собственной совстью. Я наказываю себя своею собственною рукой, потому что я самъ осуждаю себя’. Если обвиняемый былъ невиненъ, онъ все-таки часто предпочиталъ совершить надъ собою сеппуку, и тогда онъ разсуждалъ такъ: ‘Я невиненъ, и покажу вамъ свою душу, по которой вы можете судить меня сами’. Весьма естественнымъ является часто задаваемый иностранцами вопросъ: ‘почему именно желудокъ избирается японцами для операціи самоумерщвленія?’ Мн кажется’ что отвтъ на это можетъ быть разршенъ ссылкой на физіологическое врованіе о вмстилищ души. Гд лежитъ сущность жизни?— вопросъ, ставившійся и обсуждавшійся мудрецами всхъ вковъ. Древніе еврейскіе пророки говорили, что въ кишкахъ, греки считали вмстилищемъ души () {Одно изъ многихъ значеній греческаго слова передается понятіемъ ‘духъ’, въ смысл ‘умъ’, и ‘сила воли’. Слово же ближе всего передается анатомическимъ терминомъ: ‘грудобрюшная преграда’. Разсматриваемыя два слова и употребляются рядомъ и синонимически у Гомера, при чемъ первое иметъ психическій, а второе — физическій оттнокъ,— т. е. какъ будто считается вмстилищемъ . Ред.}, французы — ventre, японцы — хара. Это — вполн опредленный терминъ, обозначающій всю переднюю часть торса. Нахожденіе въ желудк серіозныхъ гангліоническихъ центровъ, которые чрезвычайно чувствительны ко всякому физическому воздйствію, поднимаютъ вру въ то, что именно здсь вмстилище души. Когда Шекспиръ влагаетъ въ уста Брута слова: ‘Thy (Caear’s) spirit walks abroad and turns our swords into our proper entrails’ {См. ‘Юлій Цезарь’: актъ V, сцена III. Козловъ врно передалъ смыслъ этихъ строкъ такъ:
… ‘Ты (Юлій Цезарь) носишься надъ нами злобнымъ духомъ
И противъ насъ самихъ ты обращаешь оружье наше’.
Но въ цляхъ японскаго профессора очевидно важенъ не только смыслъ, а и буквальный переводъ этихъ строкъ, при которомъ окончаніе разсматриваемаго обращенія Брута къ духу Цезаря пришлось бы редактировать такъ: ‘И обращаешь наши мечи въ наши собственныя кишки’. (Слово entrails значитъ: внутренности животнаго, синонимъ его: intestine кишка). Ред.}, не способствовалъ ли онъ своимъ вскимъ авторитетомъ тому, чтобы такое поврье считалось вроятнымъ. Съ точки зрнія практическаго ‘трудосберегающаго’ Запада, ничто не можетъ быть мене необходимымъ и боле глупымъ, какъ прохожденіе черезъ всю эту болзненную операцію, когда пистолетный выстрлъ или доза мышьяка достигаетъ цли также хорошо. Но должно помнить, однако, что идея Бусидо о сеппуку не иметъ въ виду только ‘закончить тысячу и одну болзней, которыхъ тло служитъ наслдникомъ’. Смерть, какъ таковая, не являлась ‘страстно желаемымъ концомъ’. Этотъ поступокъ въ жизни или эту смерть предписывала честь, а честь никогда не мирится съ мыслью о трусливомъ уход отъ жизни. Хладнокровное размышленіе, безъ котораго сеппуку было бы немыслимо, должно было доказать, что оно не было ршено въ поспшности или въ состояніи невмняемости. Ясное сознаніе отмчало каждый шагъ этого процесса. Страданія, которыя онъ неизбжно вызывалъ, были мриломъ твердости, съ которой ршеніе было принято. Однимъ словомъ, совершавшій сеппуку могъ сказать: ‘Будьте свидтелями, что я умираю смертью храбрыхъ, я не уклоняюсь ни отъ какого требованія, которое предъявляется отъ храбраго’. Для самурая смерть, на пол ли битвы или въ мирное время на циновкахъ (какъ говоримъ мы), была славнымъ внцомъ, ‘тмъ послднимъ въ жизни, для котораго совершено было первое’, и поэтому она должна была быть обставленной вполн согласно съ понятіемъ о чести’.
Пусть каждый читатель самъ отвтитъ на вопросъ о томъ, въ какой мр можно ‘сочувствовать’ вышеприведеннымъ разсужденіямъ японскаго профессора о харакири съ европейской точки зрнія, но несомннно то, что, прочтя ихъ, нельзя не признать, что обычай этотъ является яркой характеристкой психологіи того класса японскаго народа, представителями котораго были самураи.
Въ отрывк изъ японскаго сочиненія ‘Юки но Акебоно’, напечатанномъ ниже (стран. 32-я), описаны обычныя детали церемоніи харакири, обусловленныя требованіями этикета, исполненіе которыхъ возможно лишь при ‘баснословномъ’ почти, съ нашей точки зрнія, самообладаніи человка, готовящагося оставить этотъ міръ и испытывающаго и нравственныя и физическія муки. Но, однако, такое самообладаніе именно и проявлялось самураями не только въ воображеніи авторовъ литературныхъ произведеній, а и въ дйствительности, и фактъ этотъ признаетъ всякій, кто имлъ случай прочесть описаніе Митфордомъ {Въ перевод на русскій яз. это описаніе можно прочесть въ стать нашей ‘Театръ въ Японіи’, въ журнал ‘Міръ Божій’, 1904 г. No 12.}, какъ очевидцемъ, церомоніи совершенія харакири, по повелнію микадо, японскимъ офицеромъ въ Кобе въ 1870 году.
Въ ум читателя, ознакомившагося съ видной ролью женщины въ произведеніяхъ классическаго періода японской литературы, естественно возникаетъ вопросъ, отличается ли чмъ-нибудь въ этомъ отношеніи отъ послдняго Едосскій періодъ? Отвтъ будетъ утвердительный: Отличается радикально, и причина этому — въ корень измнившееся съ тхъ поръ положеніе женщины въ стран Восходящаго Солнца.
Какъ разъ въ самомъ начал разсматриваемаго періода вліяніе идей Конфуція о низменности женской природы сравнительно съ мужской достигло высшей степени своего выраженія въ такъ называемомъ ‘Великомъ поученіи для Женщинъ’, {Читатели могутъ найти переводъ главнйшихъ частей ‘поученія Кайбары’ на русскій языкъ въ стать нашей ‘Женскій вопросъ въ Японіи’, NoNo 6-й и 7-й журнала ‘Міръ Божій’ за 1904 г. Ред.} написанномъ японскимъ моралистомъ Кайбарой, какъ изложеніе уже прочно-установившихся въ японскомъ обществ взглядовъ. Согласно ему, женщина, какъ членъ общества, была, можно сказать, совершенно обезличена, и даже въ семь роль ея была низведена до безусловнаго и обиднаго подчиненія… ‘Пять самыхъ дурныхъ болзней духа присущи женщин: сварливость, вчное недовольство, любовь къ клевет, ревность и глупость’, говорится, напримръ, въ этомъ поученіи. ‘Безъ всякаго сомннія, этими пятью болзнями страдаетъ семь или восемь изъ десяти женщинъ, и уже отсюда ясна низменность природы женщины сравнительно съ природой мужчины. Самая худая изъ болзней, являющаяся матерью другихъ четырехъ, это — глупость. Природа женщины пассивна. Пассивность же, будучи одной природы съ ночью, темна.’
Прямыми послдствіями такого положенія женщины были во 1-хъ, совершенное исчезновеніе ея изъ литературнаго міра, а во 2-хъ, развитіе порнографической литературы, ‘естественность’ котораго Астонъ хорошо разъясняетъ слдующимъ образомъ:
‘Въ соціальной жизни между мужчинами и женщинами лучшаго класса не было никакихъ точекъ соприкосновенія. Разъ только не стояли на пути экономическія соображенія, то женщины жили очень уединенной жизнью, не видя другихъ мужчинъ, кром своихъ близкихъ родственниковъ. Замужество устраивалось для нихъ другими, и романическая привязанность была явленіемъ крайне исключительнымъ. Нравы и обычаи почтенныхъ классовъ общества были, поэтому, не много общающимъ полемъ для писателей фикціи. Они предпочитали боле свободную атмосферу Курува или Іошивары (т. е. кварталовъ публичныхъ домовъ), которымъ прелестные сады и красивыя жилища, вмст съ показнымъ воспитаніемъ и веселыми обычаями ихъ обитательницъ, сообщали вншній видъ элегантности и изящества. Романическій элементъ въ жизни этихъ женщинъ былъ, вроятно, незначителенъ, но онъ все-таки существовалъ, и было далеко боле естественнымъ одлять романическими приключеніями и страстями ихъ, чмъ ихъ непорочныхъ сестеръ’.
Чтобы пояснить другія еще отраженія положенія женщины на темахъ литературныхъ произведеній, въ которыхъ она фигурируетъ, замтимъ, что именно вслдствіе выраженнаго Кайбарой взгляда на женщину, въ Едосскій періодъ цломудріе ея, какъ добродтель, была отодвинута на задній планъ боле настоятельнымъ требованіемъ лояльности и сыновней почтительности. Поэтому, согласно съ кодексомъ морали романистовъ и драматурговъ того періода, ‘двушк позволительно, а иногда даже обязательно, дать продать себя для проституціи, съ цлью оказать поддержку своимъ неимущимъ родителямъ’. И случаи такого рода — обыкновенное явленіе на страницахъ ихъ произведеній, примромъ чему можетъ служить хотя бы тотъ романическій разсказъ ‘Любовь Гомпаци и Комуразаки‘, который читатель найдетъ на стран. 86-й этой книги. Характерно въ немъ сентиментальное и сочувственное отношеніе автора къ героин, продавшей себя въ Іошивару для того, чтобы придти на помощь родителямъ въ ихъ безвыходномъ матеріальномъ положеніи. Авторъ знаетъ, что она порочна, но не можетъ порицать ее, такъ какъ ‘она только исполнила свой долгъ’.
Наконецъ, слдствіемъ характеризованнаго выше положенія женщины, надо признать и возникновеніе особаго рода Моноготари — вымышленныхъ исторій, имющихъ цлью произвести драматическій или поэтическій эффектъ. Фантастическій элементъ въ нихъ неизбженъ потому, что душевныя движенія изображаемыхъ въ нихъ лицъ,— подобныя тмъ, какія составляютъ основную тему разсказовъ ‘Примиреніе’ (угрызенія совсти, испытываемыя самураемъ, разведшимся съ кроткою и и умною женой своей въ погон за честолюбивыми цлями, см. стран. 147-ю), ‘Ингва-Банаси’ (муки ревности законной жены къ наложниц мужа и жажда злого отмщенія ей, см. стран. 154-ю) не могли въ ту эпоху изображаться въ реальныхъ повстяхъ или романахъ, такъ какъ, по господствовавшимъ тогда въ японскомъ обществ понятіямъ, такія чувства, по крайней мр, не слдовало обнаруживать. Въ самомъ дл, мужчина тогда ‘не имлъ причины стсняться’ разводомъ со своею женой, даже хотя бы и по личной прихоти, а жена ‘не должна была допускать въ душ своей возникновенія чувства ревности къ наложницамъ мужа’. Поэтому моралистамъ, желающимъ воззвать къ чувству справедливости мужчинъ и вызвать со стороны ихъ состраданіе къ женщинамъ, приходилось поневол избирать орудіемъ для достиженія своей цли аллегоріи, притчи и вымышленные разсказы.
Къ категоріи такихъ же моногатари относится разсказъ ‘Благосклонность богини Бентенъ’ (стран. 162-я), въ которомъ описывается любовь и сватовство молодого человка къ двушк. Надо думать, что реальный разсказъ и на эту тему не достигъ бы поэтическаго эффекта, потому что обстоятельства, обыкновенно сопровождавшія сватовство молодыхъ людей въ Японіи разсматриваемой эпохи, говоря вообще, не имли и тни поэтическаго элемента.
Этотъ послдній моноготари представляетъ для насъ интересъ не только въ вышеупомянутомъ отношеніи, но и потому, что иллюстрируетъ обычное и нын среди японцевъ смшеніе исповданій синтоистической и буддійской религій: дйствующія лица моноготари обращаются то къ синтоистскимъ, то къ буддійскимъ божествамъ.
Чтобы пояснить происхожденіе этого смшенія, напомнимъ читателямъ, что національная японская религія — ‘синтоизмъ’ — есть поклоненіе силамъ природы и культу предковъ которыхъ родоначальниками считались боги, олицетворявшіе упомянутыя силы и ихъ проявленія. Синтоисты почитаютъ безчисленное множество боговъ,— 800 миріадовъ божествъ, живущихъ на земл, столько же подъ землей и столько же въ воздух, и на неб,— всего трижды восемьсотъ миріадовъ божествъ’. Буддизмъ, проникшій въ Японію съ конца второй половины VI вка по Р. Хр., принялъ въ свою теогонію синтоистическихъ божествъ, отождествивъ ихъ съ собственными богами. По народному поврью, вс эти божества обладаютъ, вмст съ человческимъ могуществомъ, также и человческими недостатками, могутъ быть злы, мстительны, хитры, самолюбивы, могутъ дйствовать въ разногласіи между собою и т. п., какъ это иллюстрировано, напримръ, въ моноготари ‘Предъ Верховнымъ Судьей’ (стран. 175), гд ‘Царь душъ’ отмнилъ ршеніе бога чумы.
Замтимъ еще, что пантеонъ божествъ синто-буддистовъ постоянно обогащается обожестиленными духами принцевъ и героевъ страны, изъ которыхъ нкоторые пользуются популярностью повсемстно въ ней, тогда какъ другіе извстны только въ ограниченной мстности. Типичнымъ примромъ тому можетъ служить обожествленіе духа крестьянина Согоро въ разсказ ‘Сакурское привидніе’ (стран. 39-я).
Самымъ знаменитымъ изъ японскихъ романистовъ въ Едосскомъ період считается Біокутей Бакинъ (1767 г.— 1848 г.), написавшій за время своей 50-лтней писательской дятельности боле 290 отдльныхъ произведеній, значительнйшее изъ которыхъ носитъ титулъ ‘Хаккенденъ’, т. е. ‘Исторія восьми псовъ’. Это огромное сочиненіе, разсказывающее на протяженіи 106 томовъ о приключеніяхъ и подвигахъ восьми героевъ полусобачьяго происхожденія, представляющихъ восемь основныхъ добродтелей. Необыкновенная популярность въ Японіи этого романа, какъ и всхъ почти произведеній Бакина, неоспорима, но европейскіе критики находятъ его ‘полнымъ физическихъ и моральныхъ невозможностей и, хуже еще, часто педантичнымъ и скучно-утомительнымъ’. Въ виду вліянія Бакина на товарищей по профессіи, школа фикціи послдняго 40-лтія едосскаго періода называется иногда его именемъ. Главный недостатокъ литературныхъ произведеній этой эпохи состоитъ въ томъ, что дйствующія лица въ нихъ являются не реальными людьми, а такими, какими они могли бы быть, если бы были созданы по принципамъ, выведеннымъ изъ ученій китайскихъ мудрецовъ и ихъ японскихъ толкователей. Соотвтственно этому, авторы обращаются за матеріаломъ больше къ книгамъ, чмъ къ реальной жизни, и для достиженія ‘поучительныхъ эффектовъ’ не стсняются введеніемъ въ свои произведенія фантастическаго элемента, невозможныхъ событій и невроятныхъ положеній дйствующихъ лицъ.

IV.
Пореформенный періодъ японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней):

Первыя послдствія европейскаго вліянія на японскую литературу — Фабулы нкоторыхъ наиболе популярныхъ современныхъ романовъ.— ‘Женскій вопросъ’ въ современныхъ литературныхъ произведеніяхъ.— Общій характеръ европейскаго вліянія на японскую литературу.— Мнніе профессора Чамберлэна о японской литератур вообще.
Проникновеніе въ Японію съ открытіемъ, ея для иностранцевъ посл реставраціи (1867 г.) — европейской культуры {Посл изученія и но странныхъ языковъ японскими піонерами на поприщ распространенія въ стран западнаго вліянія, среди ихъ появилась группа писателей, которые дятельно направили свои силы къ тому, чтобы переводными и оригинальными сочиненіями удовлетворить широкому спросу своихъ соотечественниковъ въ области наукъ, обычаевъ, законовъ и общественныхъ установленій Европы. Самымъ выдающимся изъ такихъ писателей былъ Фукудзава Якиси, трудъ котораго ‘Сейго дзидзіо‘, т. е. ‘Состояніе западныхъ странъ’ сослужилъ упомянутому длу огромную службу. За нимъ послдовали переводы Накамура ‘Самопомощи’ Смайльса и ‘Свободы’ Милля. Нсколько поздне были переведены Кантъ и Гербертъ Спенсеръ. Ихъ сочиненія начинаютъ соперничать съ почитавшимися прежде сочиненіями Конфуція и Менція. Мы, однако, по задач нашей статьи, будемъ касаться западнаго вліянія только на ту отрасль японской литературы, которая исчерпывается произведеніями фикціи.} явилось смертельнымъ ударомъ для національной литературы. Правда, что число книгъ, ежегодно выпускаемыхъ прессой, нын, вроятно, еще превосходитъ то, которое печаталось до эры мейдзи, но большую часть ихъ составляютъ или переводы европейскихъ книгъ и статей, или сочиненія, навянныя,— скоре, быть можетъ, даже просто начиненныя,— европейскими идеями. Но, конечно японскіе переводы, передлки, приспособленія и подражанія могутъ интересовать западныхъ читателей, знающихъ оригиналы, гораздо мене, чмъ сочиненія, написанныя въ дух національнаго уклада жизни. Кром того, по самому существу дла современные переводные труды въ Японіи являются въ большинств случаевъ лишь ‘переходными’. ‘Придетъ время’ замчаетъ Чемберленъ, когда такія работы будутъ дломъ вооруженныхъ надлежащими знаніями и опытомъ японскихъ ученыхъ, и тогда Шекспиръ, Викторъ Гюго и другіе западные корифеи будутъ переведены на японскій языкъ, вроятно, не мене удовлетворительно, чмъ мы передаемъ Гомера на англійскомъ… Въ ныншнемъ же ихъ сметанномъ на живую нитку плать переводы эти вызываютъ ощущеніе мороза по кож’.
Можно сказать, что ни одна отрасль современной японской литературы (кром поэзіи, о которой мы говоримъ въ V глав) не осталась безъ европейскаго вліянія. Даже авторы японскихъ новеллъ нын черпаютъ свое вдохновеніе въ западныхъ произведеніяхъ. Первымъ изъ европейскихъ литературныхъ произведеній (и даже изъ европейскихъ сочиненій вообще), переведенныхъ на японскій языкъ, былъ разсказъ ‘Эрнестъ Мальтраверсъ’ (Ernest Maltravers) Литтона, напечатанный въ 1879 г. въ Токіо подъ титуломъ Кварайю Сунва, что значитъ буквально: ‘Весенняя повсть о цвтахъ и вткахъ’. Онъ произвелъ глубокое впечатлніе, и по проложенному имъ пути послдовали быстро переводы и передлки другихъ сочиненій. Интересно, что изъ произведеній этого рода за послдніе годы ни одно не имло такого успха, какъ версія сочиненія ‘Little lord Fauntieroy’ (Маленькій лордъ Фоунтльрой). Результатомъ знакомства съ европейской литературой была реакція противъ методовъ и принциповъ Бакинской школы, съ ея искусственной моралью и невроятными положеніями дйствующихъ лицъ, и провозвстникомъ новаго литературнаго направленія явился Цубуоци Юдзо, давшій въ своемъ сочиненіи ‘Сіосей-катаіи’, (т. е. ‘Типы студентовъ’) образчикъ реальнаго романа. Астонъ говоритъ о немъ: ‘это произведеніе написано хорошо и содержитъ живописные юмористическіе очерки жизни современнаго студента, разсматриваемой съ изнаночной стороны, но оно бдно дйствіемъ, очерками характеровъ и драматическими положеніями’. {Къ сожалнію, мы не нашли этого произведенія, или хотя бы даже выдержекъ изъ него, въ перевод на европейскіе языки.}.
Дадимъ теперь хотя бы краткое понятіе о фабулахъ наиболе популярныхъ изъ другихъ романовъ пореформеннаго періода, среди которыхъ излюбленными являются ‘политическіе’. ‘Мы охотно ставимъ десять тысячъ противъ одного’, говоритъ Чамберлэнъ, ‘что ни одинъ изъ нашихъ читателей не угадаетъ героя сочиненія, которое въ теченіе нсколькихъ лтъ пользовалось такою популярностью, что его авторъ, Яно-фуміо, былъ въ состояніи предпринять путешествіе по Европ и построить хорошенькій домъ исключительно на доходы со своей книги, несмотря на низкую цну ея {Иллюстрированная книга изъ 500 стр. стоитъ около 80 коп.}… Герой этотъ — ‘Эпаминондъ’. Сочиненіе, о которомъ идетъ рчь (озаглавленное титуломъ ‘Кейкоку-Биданъ‘) — романъ изъ жизни древнихъ ивъ, и тотъ фактъ, что въ немъ не мало намековъ на характеры современныхъ японскихъ политиковъ, является, безъ сомннія, причиной такого неимоврнаго успха автора. Другое, также пользующееся успхомъ, произведеніе его начинается сценой въ Вашингтонскомъ капитоліи, гд одно изъ дйствующихъ лицъ — японецъ — читаетъ вслухъ своему товарищу декларацію о независимости. ‘Карлисты, злые англичане, укравшіе изъ Египта Араби-пашу, и проч. проч., появляются въ калейдоскопическомъ разнообразіи на страницахъ этого труда, который, въ курьезномъ противорчіи съ его содержаніемъ, написанъ самымъ классическимъ китайскимъ стилемъ’. Нкоторые авторы, по примру Литтона, фантазируютъ на тему о грядущихъ дняхъ своего отечества. Такъ, въ 1895 году, когда Японія, посл успшной войны съ Китаемъ, ‘убдила себя, что можетъ побдить весь свтъ’, одна изъ токійскихъ газетъ завоевала успхъ печатаніемъ разсказа подъ заглавіемъ ‘Асахи-Цакура’, написаннаго фельетонистомъ Мураи-Гензаи. Фабула этого произведенія — героинями котораго являются дв сестры милосердія Краснаго Креста,— состоитъ въ томъ, что посл побды надъ Англіей Японія, присоединивъ Гонконгъ, Индію, Мальту и Гибралтаръ, посылаетъ свой флотъ въ Темзу, бомбардировать тамъ крпости и наложить на струсившихъ британцевъ огромную контрибуцію.
Въ настоящее время Мураи сдлался однимъ изъ популярныхъ японскихъ писателей, и недавно (а именно въ конц 1904 г.) въ Лондон вышелъ англійскій переводъ его большого романа ‘Гана — дочь Японіи’. Авторъ началъ печатать это произведеніе въ редактируемой имъ газет ‘Готци Симбунъ‘ шесть лтъ тому назадъ и, предвидя еще тогда неизбжность войны Японіи съ Россіей, безконечно расширялъ первоначально намченныя рамки его, желая включить въ него и событія великой кровавой драмы, которой наконецъ дождался.
Вотъ, вкратц, фабула романа:
Американецъ — туристъ влюбляется въ дочь японскаго врача, съ которымъ подружился, завязавъ съ нимъ сношенія сначала, какъ паціентъ. Все идетъ прекрасно, и читатель уже предвкушаетъ ‘радости семейнаго очага’ американско-японской парочки (символъ американскаго союза), но неожиданно въ дло вмшивается ‘злой геній’, въ лиц русскаго офицера военно-плннаго… Онъ готовъ выдать весьма важныя военныя тайны, если ‘Гана — дочь Японіи’ (такъ зовутъ невсту американца) согласится быть его женою. Та ‘изъ патріотизма’ уже готова принести эту жертву, но американецъ самъ отправляется подъ Портъ-Артуръ, сражается въ рядахъ японцевъ, проникаетъ въ городъ, шпіонитъ, вывдываетъ, срисовываетъ планы и возвращается обратно къ невст, окруженный ореоломъ героя. Но… поздно: русскому офицеру уже общана рука Ганы, неожиданно для нея самой полюбившей его. (Это уже символъ русско-японскаго союза, идея котораго одно время горячо обсуждалась въ японской печати). Однако русскій женихъ ‘плохо ведетъ себя’ и, по выраженію автора, ‘часто покидаетъ путь человчности, наноситъ невст побои, грозитъ ей револьверомъ’. Отсюда цлый рядъ осложненій, которымъ неожиданно настаетъ конецъ: авторъ обрекаетъ ‘русскаго жениха’ на смерть отъ несчастной случайности: маленькая комнатная собаченка, любимица Ганы, вскочила на колни жениха, у котораго въ карман лежалъ заряженный револьверъ, послдній выстрлилъ, и русскаго жениха не стало’… Тогда американецъ, конечно, женится на дочери Японіи, но бракъ этотъ не приноситъ ей счастья, которое, посл смерти мужа, она находитъ, наконецъ, въ союз съ англичаниномъ… Политическая аллегорія этого романа понятна, и мы замтимъ только, что въ 12-ти томахъ его выведены сотни японцевъ всевозможныхъ положеній и состояній, вс они надлены добродтелями и пороками, которые свойствены людямъ, но вс безъ исключенія — пламенные патріоты: ‘умереть за Японію’ — идеалъ величайшаго счастья для каждаго изъ нихъ. Несмотря на то, что романъ этотъ гршитъ — вроятно ‘по старой памяти’ о временахъ Бакина — нагроможденіемъ мало связанныхъ между собою приключеній, онъ все-таки читается съ интересомъ, давая представленіе о многихъ сторонахъ жизни современнаго японскаго общества.
Однако гораздо интересне для европейцевъ романы на тему о соціальныхъ и семейныхъ вопросахъ, и изъ нихъ боле всего читаются въ Японіи т, которые подсказываются ‘женскимъ вопросомъ’, являющимся въ настоящее время въ Японіи дломъ большой важности. Въ самомъ дл, вполн естественно, что происходящая въ стран этой, съ началомъ эры мейдзи, лихорадочная работа насажденія западной культуры во всхъ отрасляхъ общественной и государственной жизни коснулась и того ‘болзненнаго’ положенія женщины которое такъ ярко характеризуется господствомъ ‘поученія Кайбары’. Даже въ умахъ наиболе консервативныхъ японцевъ изъ образованной среды живетъ безпокойное сознаніе, что перемна въ упомянутомъ положеніи неизбжна, если только государство желаетъ сохранить мсто, завоеванное имъ въ настоящее время. Правительство и передовые общественные дятели работаютъ въ этомъ направленіи много и успшно, въ подтвержденіи чего можно сказать, что въ новомъ кодекс законовъ (1898 г.) статьи объ огражденіи общественныхъ и семейныхъ правъ женщины занимаютъ видное мсто и что въ 1901 году въ Токіо основанъ женскій университетъ… Но именно въ силу такихъ мропріятій, направленныхъ къ искорененію вковыхъ предразсудковъ, борьба между ‘старымъ’ и ‘новымъ’ теченіями часто вноситъ въ семью разладъ и ведетъ къ драм… Изображеніе послдней и пропаганда новыхъ идей служатъ благородными темой и задачей для современныхъ японскихъ романистовъ. Типичнымъ произведеніемъ разсматриваемой категоріи является романъ ‘Нами-ко‘, съ которымъ мы и знакомимъ читателей ниже (стр. 214—247), печатая три главы изъ него. Авторъ его, Кендзиро Токутоми, усвоилъ пріемы европейскихъ романистовъ, и произведенія его вообще, по мннію англійскихъ критиковъ, могутъ служить яркими примрами европеизованной школы фикціи.
Европейское вліяніе въ произведеніяхъ большей части современныхъ японскихъ прозаиковъ сказывается не только въ выбор и трактованіи сюжета, но и въ самомъ стил и грамматик. ‘Часто, читая оригинальное произведеніе, можно принять его за переводъ,— столь насыщенъ онъ европеизмомъ’, замчаетъ Чамберлэнъ. Что же касается боле глубокихъ послдствій упомянутаго вліянія, то его — по мннію, какъ названнаго сейчасъ автора, такъ и другого авторитета въ этомъ вопрос, Астона — можно характеризовать такъ: ‘Въ новыхъ литературныхъ произведеніяхъ нравственные идеалы мене искусственны, чмъ въ прежнихъ, въ нихъ преобладаетъ воздержанность въ тон и стремленіе избгать ярко бросающихся въ глаза несообразностей. Мы не встрчаемъ боле такихъ чудовищныхъ романовъ какъ Хаккенденъ‘ {Читатели легко согласятся съ этимъ мнніемъ, сравнивъ напечатанныя нами главы типичнаго романа Едосскаго періода литературы ‘Плнникъ любви’, съ глазами типичнаго же современнаго романа ‘Нами-ко’.}.
Приведемъ въ заключеніе мнніе Чамберлэна о японской литератур вообще.
‘Какъ отразятся еще на японской литератур, въ дальнйшемъ ея развитіи, результаты насажденія въ стран европейской культуры, предвидть трудно, но независимо отъ этого можно сказать опредленно, что до сихъ поръ въ этой литератур обнаруживалось и обнаруживается прежде всего отсутствіе генія. Ей не достаетъ мысли, логической постановки, глубины, ширины и многосторонности. Она слишкомъ робка, слишкомъ узка, чтобы обнять большія вещи. Можетъ быть, придворная атмосфера и преимущественно женское вліяніе, въ которомъ воспитывалась она въ теченіи нсколькихъ первыхъ столтій своего существованія, задушили ее, или, можетъ быть, ея слабыя стороны имютъ связь съ китайскимъ формализмомъ, въ которомъ она выросла? Но мы подозрваемъ, что здсь есть грхъ и въ основныхъ свой ствахъ націи. Въ противномъ случа столкновеніе Индіи и Китая со старой миологической Японіей, буддизма съ синтоизмомъ, имперіализма съ феодализмомъ,— и всего этого съ католицизмомъ въ XVI столтіи, а также съ голландскими идеями нсколько поздне,— дало бы боле серьезные результаты. Если Японія не дала намъ никакой музыки, то она не дала и никакихъ безсмертныхъ литературныхъ произведеній. Не искупили также ея авторы недостатка содержанія въ литератур какими-либо спеціальными красотами формъ’….

V.
Японская поэзія *).

*) Источниками для составленія этой главы, кром названнаго выше труда Астона, послужили: 1) статьи В. Н. Chamberlain’а: ‘Poetry’ въ книг Things Japanese, ‘А word about Poetry’ въ книг А Handbook of Colloquial Japanese, ‘Basho and the Japanese Epigram’ въ книг Transactions of the Asiatic Society of Japan. Vol. XXI, Part. И, 2) статья Clay Mac Canley ‘Hyakunin-isshu’ въ книг The Asiatic Society of Japan, vol. XXII. 3) статья Lafcadio Hearn’а: Bits of Poetry въ книг ‘In Ghostly Japan’.— Boston, 1903.

Характерное отличіе японской поэзіи отъ европейской.— Техника японскаго стихосложенія.— Типичныя японскія поэмы танка и хайкай,— Главнйшія антологіи этихъ поэмъ.— Общность принциповъ японской поэзіи и японской живописи.— Попытка философскаго опредленія поэзіи въ предисловіи къ антологіи Кокинсю (X-го вка).— Распространенность любви къ поэзіи въ Японіи.— ‘Конкурсныя’ упражненія въ стихосложеніи. Примры цнящагося въ нихъ остроумія и находчивости.— Составленіе поэмъ по этическимъ побужденіямъ. Примры этого въ литературныхъ произведеніяхъ, напечатанныхъ въ этой книг.— Замчаніе о сравнительной высот нравственныхъ идеаловъ въ низшихъ слояхъ японскаго народа.— Трудность для европейцевъ пониманія короткихъ японскихъ поэмъ.— Хайкай поэта Басіо.

Одно изъ характерныхъ отличій японской поэзіи отъ европейской состоитъ въ томъ, что ‘въ ней нтъ большихъ поэмъ, нтъ хотя бы отдаленнаго сходства съ эпосомъ, нтъ ничего въ род Илліады или Божественной Комедіи или даже псни Нибелунговъ и т. п.’ Японскія повствовательныя поэмы коротки, да ихъ и очень мало: какой-нибудь десятокъ народныхъ балладъ, о которыхъ читатель получитъ понятіе по приведеннымъ нами образцамъ ихъ на стран. 247—291 этой книги. ‘Дидактическая, философская, политическая и сатирическая поэзія также отсутствуетъ’. Что касается драматической поэзіи, то она появилась не ране XIV вка, выразившись въ тхъ произведеніяхъ, которыя носятъ на туземномъ язык короткое названіе ‘но‘ — родъ лирической драмы. Переводъ одной изъ типичныхъ ‘но’, а именно ‘Ха-Горомо’, что значитъ ‘платье изъ перьевъ’, читатели найдутъ въ конц книги, онъ и предпосланное ему краткое поясненіе (стран. 301), по нашему мннію, даютъ достаточное понятіе объ этого рода произведеніяхъ.
Собственно лирикой и ограничивается японская поэзія, но упомянутыя драмы, во-первыхъ, не многочисленны, а во-вторыхъ и не пишутся уже съ XVII-го столтія, характерными-же произведеніями ея надо считать,— одинаково въ предшествующіе вка, какъ и нын,— маленькія лирическія стихотворенія, называемыя танка, т. е., ‘коротенькія стихотворенія’, къ которымъ мы теперь и перейдемъ — замтивъ предварительно, что знакомство современныхъ японскихъ авторовъ съ европейской поэзіей, въ конц концовъ, не заставило ихъ отступать въ своихъ произведеніяхъ отъ традиціонныхъ образцовъ старой національной поэзіи.
Техника японскаго стихосложенія чрезвычайно проста: она не знаетъ ни рифмъ, ни послдовательнаго чередованія слоговъ съ удареніями со слогами безъ удареній (такъ какъ въ смысл ударенія японскій языкъ почти не даетъ предпочтенія какой-либо части слова передъ другими), и единственный пріемъ, отличающій поэзію отъ прозы, это — послдовательное чередованіе строкъ, изъ которыхъ одна содержитъ пять, а другая семь слоговъ.— Танка слагается по этому принципу и состоитъ изъ пяти строкъ, а именно первая въ 5 слоговъ, вторая — въ 7, третья — въ 5, четвертая и пятая (заключительныя.) каждая — въ 7 слоговъ. Такимъ образомъ, въ пяти строкахъ танки имется 31 слогъ, какъ это видно на слдующемъ примр:

ТАНКА.

5) Идте инаба
7) Нуси наки ядо то
5) Нарину то мо
7) Нокибано уме йо
7) Хару во васуруна.

ПЕРЕВОДЪ ТАНКИ.

Когда изъ міра я уйду,
Хотя и безъ хозяина мой домъ
Останется тогда,—
Ты, у края кровли, слива,
Весной цвсти не забывай.
Въ отличіе отъ прозаическихъ произведеній японцевъ, поэтическія ихъ произведенія совершенно не заимствованы изъ китайской литературы, мало того, въ нихъ абсолютно не допускается употребленіе китайскихъ словъ.
Такимъ образомъ, изученіе японскихъ поэтическихъ произведеній представляетъ для японолога особенный интересъ потому, что они являются одними изъ немногихъ вполн оригинальныхъ созданій японской мысли. Однако, съ другой стороны,— какъ на это указываетъ Чамберлэнъ,— недопущеніе въ японскую поэзію китайскихъ словъ ‘тсно ограничиваетъ размахъ мысли и свободу выраженій’, такъ какъ боле, чмъ половина словъ въ японскомъ язык, и въ томъ числ почти вс термины изъ области абстракціи и тонкихъ оттнковъ мысли, имютъ китайское происхожденіе.
Любимыми предметами японской музы служатъ цвты, птицы, снгъ, луна, падающіе листья осенью, туманъ въ горахъ,— вообще вншній видъ явленій природы и ощущенія, ими вызываемыя. Затмъ — любовь, конечно, и краткость жизни человческой. Въ этомъ перечн, по замчанію Чамберлэна, легко видть куріозныя съ ‘западной’ точки зрнія опущенія, такъ, напримръ: ‘ни одинъ японскій поэтъ не говоритъ о красотахъ солнечнаго заката или о звздномъ неб, не поетъ соннетовъ о бровяхъ дамы своего сердца. Еще мене ршится онъ позволить себ дойти до неприличія мечтать объ ея поцлу’.
Свтилами ранней эпохи японской поэзіи были Хитомару и Акахита, ихъ обоихъ любили и ‘пли’ уже въ первые годы VIII столтія, да ‘поютъ’ и нын, и кром ихъ не забываютъ именъ многихъ другихъ поэтовъ и поэтессъ. Однако, вообще говоря, японцы считаютъ поэзію боле произведеніемъ эпохи, чмъ отдльныхъ личностей. Они не издаютъ обыкновенно отдльныхъ трудовъ какого-либо одного автора, а выпускаютъ антологіи всхъ поэтическихъ трудовъ данной эры. ‘Маньйосю’, или ‘Собраніе Миріадовъ Листьевъ’, составленная въ VIII столтіи, была первой изъ этихъ антологій и потому цнится весьма высоко. ‘Кокинсю‘ или ‘Псни древнія и новыя’, собранныя Тсурайюки и включающія многія изъ его собственныхъ сочиненій, относятся къ Х-му столтію. За ними послдовали другія собранія стихотвореній,— нкоторыя по императорскому указу, что свидтельствуетъ объ оказываніи поэзіи оффиціальнаго покровительства. На страницахъ 292—300 книги мы приводимъ четырнадцать танка изъ сравнительно краткой антологіи ‘Хякунине-иссю’.
‘Естественно было бы предположить, что въ танка поэтическія произведенія достигли крайняго предла краткости и сжатости’, замчаетъ Астонъ, ‘но японцы нашли возможнымъ сдлать еще дальнйшій шагъ въ этомъ направленіи’. Въ XVI столтіи появился рядъ стихотвореній извстныхъ подъ названіемъ хайкай. Это — то же самое, что танка, но безъ заключительныхъ четырнадцати слоговъ, и слдовательно, состоитъ изъ трехъ строкъ въ 5, 7 и 5 слоговъ. Однимъ изъ первыхъ писателей хайкай былъ Аракида Моритаке (1472 г.— 1549 г.). Вотъ одно изъ его произведеній:
Я думалъ: павшіе цвты
Вернулись на втви свои,—
Анъ нтъ,— мотыльки это были!
‘Особенно же прославился на этомъ поприщ Мацуо Басіо (1643 г.— 1694 г.), который внесъ въ хайкай боле серьезный элементъ и усовершенствовалъ ихъ до того, что они стали грознымъ соперникомъ танка’.
Въ противоположность прозаическимъ произведеніямъ японской литературы, японская поэзія одобряется компетентными европейскими критиками ея. Такъ, Чамберлэнъ говоритъ о танкахъ, что ‘нкоторыя изъ этихъ лиллипутскихъ поэмъ блестятъ подобно каплямъ росы на солнц, а еще боле крошечныя поэмы, т. е. 17 слоговыя хайкай, суть блестки тонкой фантазіи, атомы совершеннаго натуралистическаго описанія, брызги юмора, правды или мудрости’.
Астонъ замчаетъ:’Надо только удивляться, какъ можно было уложить въ такія тсныя рамки и возвышенность стиля, и мелодію и неподдльное чувство. Съ этой точки зрнія, ничего не можетъ быть совершенне нкоторыхъ изъ этихъ стихотвореній. Они похожи на т миніатюрныя рзныя издлія, извстныя подъ именемъ нецуке (родъ разукрашенной пуговки, служащей для прикрпленія къ поясу кисета, сумки съ письменными принадлежностями и проч.), въ которыхъ талантъ и искусство художника сказываются въ созданіи имъ фигурокъ, величиною въ 1—2 дюйма,— или на т эскизы, въ которыхъ японскій живописецъ всего нсколькими мазками кисти уметъ достичь поразительныхъ эффектовъ’.
Съ неподражаемой, по нашему мннію, образностью объясняетъ отличительныя черты японской поэзіи Лафкадіо Гирнъ въ слдующихъ строкахъ интересной статьи о ней:
‘Художественный принципъ, характеризующій японскія поэмы этого рода, тождественъ съ общимъ принципомъ японской живописи. Въ немногихъ ‘избранныхъ’ словахъ авторъ короткой поэмы старается сдлать въ точности то, что длаетъ живописецъ въ нсколькихъ штрихахъ кисти,— т. е. вызвать образъ или настроеніе, возбудить ощущеніе или душевное волненіе. И достиженіе этой цли — поэтомъ или живописцемъ — зависитъ всецло отъ способности Енушать и только внушать. Въ Японіи художникъ былъ бы осужденъ за попытку изобразить детали въ картин, имющей цлью возсоздать въ памяти смотрящаго на нее какой-нибудь ландшафтъ, виднный чрезъ голубой туманъ весенняго утра или при блесоватомъ свт осеннихъ сумерекъ… Не только такая попытка была бы проступкомъ противъ традицій искусства, но художникъ тмъ самымъ, такъ сказать, нанесъ бы пораженіе собственной своей цли. Равнымъ образомъ, и поэтъ былъ бы осужденъ за попытку законченности выраженія въ коротенькой поэм: его объектомъ должно быть только возбужденіе воображенія или чувства,— безъ удовлетворенія его. Поэтому терминъ иттаккири,— обозначающій ‘все пройдено’ или ‘совершенно исчерпано’, въ смысл ‘все сказано’,— презрительно прилагается къ стихамъ, въ которыхъ авторъ ‘деталировалъ’ свою собственную мысль,— похвалы заслуживаютъ т сочиненія, которыя оставляютъ въ ум читателя ‘отголосокъ чего-то недосказаннаго’. Подобно одиночному удару храмового колокола, настоящая короткая поэма должна остаться ропщущей волною въ ум слушателя, какимъ-то долгимъ призрачнымъ отзвукомъ’…. Ниже мы иллюстрируемъ эту характеристику нсколькими примрами.
Въ предисловіи къ поэтической антологіи Кокинсю, о которой мы уже упоминали выше, сдлана слдующая попытка философскаго опредленія поэзіи:
‘Поэзія Ямато (Японіи) посяна въ человческомъ сердц и разрослась оттуда въ разнообразныя формы рчи. Люди обладаютъ способностью къ разнообразнымъ видамъ дятельности. Въ числ послднихъ, поэзія есть дятельность, состоящая въ томъ, чтобы выражать движенія сердца образами, взятыми изъ того, что люди видятъ и слышатъ во вн. Прислушиваясь къ пнію соловья въ цвтахъ, или кваканью лягушки въ вод, мы познаемъ ту истину, что среди всхъ живыхъ тварей нтъ ни одной, которая бы не пла. Эта поэзія, которою безъ всякихъ другихъ усилій движутся небо и земля, которою возбуждаются къ сочувствію невидимые намъ боги и демоны. Поэзія облагораживаетъ связь любовниковъ и ею же смягчаются сердца суровыхъ воиновъ’.
Облагораживающее вліяніе на человка поэзіи, по мннію Лафкадіо Гирна, признается, сознательно или безсознательно, японцами всхъ состояній, и въ подтвержденіе этого онъ рисуетъ интересную картину распространенности любви къ поэзіи среди японскаго населенія. Мы постараемся передать здсь эту картину возможно ближе къ стилю автора.
‘Поэзія въ Японіи такъ же универсальна, какъ воздухъ, она чувствуется каждымъ, она читается каждымъ. Стихи сочиняются почти каждымъ, независимо отъ того, къ какому классу или состоянію онъ принадлежитъ. Не только поэзія вездсуща въ умственной атмосфер: ее можно слышать везд и видть везд.
‘Что касается уловимой ухомъ поэзіи, то можно сказать, что, гд работаютъ, тамъ и поютъ, и полевыя работы и уличный трудъ совершаются подъ аккомпанементъ пнія ритмическихъ поэмъ, и псня, кажется, является выраженіемъ жизни народа, подобно тому, какъ она есть выраженіе жизни цикады… Глазъ видитъ поэзію везд въ строкахъ, написанныхъ или выгравированныхъ на китайскомъ или японскомъ языкахъ въ качеств одной изъ формъ украшенія. Въ тысячахъ и тысячахъ жилищъ вы можете замтить на ширмахъ, раздляющихъ комнаты и закрывающихъ альковы, китайскіе или японскіе декоративные тексты: это — поэмы. Въ домахъ-людей высшихъ классовъ можно видть обыкновенно много тку, т. е. висящихъ таблицъ, каждая изъ которыхъ, вмсто какого-либо рисунка, украшена красиво написанными стихами. Всмотритесь хорошенько, и вы найдете поэмы даже на всхъ предметахъ домашней утвари,— напримръ, на жаровняхъ, желзныхъ чайникахъ, вазахъ, деревянныхъ лакированныхъ подносахъ, на фарфор, на изящныхъ палочкахъ, при помощи которыхъ японцы кушаютъ, даже — на зубочисткахъ. Поэмы написаны на вывскахъ, панеляхъ, экранахъ и верахъ. Поэмы напечатаны на платкахъ, драпировкахъ, занавскахъ, шелковомъ бль женщины. Поэмы отпечатаны на бумаг для писемъ, конвертахъ, кошелькахъ, зеркальныхъ футлярахъ, чемоданахъ. Поэмы, такъ сказать ‘выложены’ на эмалированныхъ издліяхъ, вырзаны на бронз, выгравированы на металлическихъ трубкахъ, вышиты на табачныхъ кисетахъ. Но было бы напраснымъ стараніемъ пробовать перечислить даже и частицу тхъ предметовъ, которые украшаются поэтическими текстами. Вроятно, мои читатели знаютъ о тхъ общественныхъ собраніяхъ, на которыхъ въ обыча оставлять стихи и подвшивать ихъ къ цвтущимъ деревьямъ — какъ на праздник Танабата, въ честь нкоторыхъ астральныхъ боговъ, тогда исписанные поэмами лоскутки цвтной бумаги, привязанные къ тонкимъ бамбуковымъ прутьямъ, которые воткнуты по бокамъ дорогъ, развваются на втру какъ флаги. Можетъ быть вы найдете дорогу въ какую-нибудь японскую хижину, въ которой нтъ видимой поэзіи, можетъ быть вы забредете, какъ случилось это со мною,— въ селеніе, столь бдное, что вы не достанете тамъ ‘ни за любовь, ни за деньги’ даже чашки настоящаго чая, но я не думаю, чтобы вы могли найти селеніе, въ которомъ никто не способенъ былъ бы составить поэму’.
Читатели наши неизбжно подумаютъ, прочтя цитированныя сейчасъ строки Лафкадіо Гирна, что поэмы, умнье писать которыя распространено среди населенія такъ широко, какъ говоритъ онъ, въ большинств случаевъ не могутъ быть истинно поэтическими произведеніями, такъ какъ настоящіе поэты родятся по рдкому капризу природы. И дйствительно, эти строки нуждаются въ поясненіи.
Съ давнихъ поръ существеннымъ элементомъ образованія японскаго ‘джентльмена’ было умнье писать стихи. Пріобртеніе послдняго не было трудно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, по чрезвычайной простот техники японскаго стихосложенія, а во-вторыхъ, потому, что въ этомъ дл, какъ рельефно выражается Чамберлэнъ: ‘ничто не было мене почетно, чмъ оригинальность’. Напротивъ, старыя мысли должны были выражаться въ старыхъ словахъ, постоянно повторяясь. Плагіаризмъ считался не преступленіемъ, а скоре доказательствомъ широкой начитаннности и утонченной памяти. Въ развитіи въ себ этихъ качествъ особенно изощрялись придворныя и вообще великосвтскія дамы, которыя, усиленно изучая для этого національную литературу, пріобртали способность пользоваться многочисленными bon mots, непереводимою на наши языки игрою словъ и изящными оборотами рчи, составляющими достояніе золотого вка японской поэзіи. Даже въ текущую и дловую эру мейдзи императоръ и его дворъ сохраняютъ обычаи стараго времени и стараются поощрять любовь къ стихосложенію. Такъ, передъ наступленіемъ каждаго новаго года, отъ двора объявляется тема, конкурсныя поэмы на которую могутъ быть написаны и посланы во дворецъ кмъ угодно въ государств до окончанія назначеннаго для соисканія срока. Пять поэмъ изъ представленныхъ на такой конкурсъ, признанныя лучшими по опредленію компетентныхъ судей, читаются императору: ‘честь, которой авторы добиваются’, по словамъ Чамберлэна, ‘боле, чмъ англійскіе поэты — благопріятныхъ рецензій и высокихъ гонораровъ’. Конкурсныя темы бываютъ самыя разнообразныя: въ 1901 году такою темою была картина ‘Аистъ на сосн’, въ 1900 году — ‘бамбуковыя деревья въ снгу’, въ 1896 году, посл японскокитайской войны,— ‘патріотическія поздравленія’ и т. п. Самъ микадо часть каждаго вечера, въ часъ отдыха въ кругу своихъ приближенныхъ, посвящаетъ на составленіе вмст съ ними 31-слоговыхъ танкъ,— ‘и въ теченіе послднихъ девяти лтъ онъ одинъ составилъ не мене 27,000 такихъ поэмъ’. Любовь къ упражненіямъ въ стихосложеніи, бывшая прежде достояніемъ только высшихъ и среднихъ классовъ общества, съ распространеніемъ образованія, разлилась и въ низшихъ слояхъ его, такъ что нын ремесло обученія этому искусству даетъ хлбъ многимъ лицамъ, и составители учебниковъ по этому предмету имютъ большой доходъ. Въ состязаніяхъ въ стихосложеніи, имющихъ мсто въ общественныхъ собраніяхъ, на семейныхъ вечеринкахъ и въ школахъ, кром доказательства усвоенія классическихъ образцовъ поэзіи, особенно цнятся остроуміе и находчивость. Приведемъ два изъ популярныхъ въ Японіи куріоза, удовлетворяющихъ этимъ требованіямъ.
Первый изъ нихъ приписывается знаменитой поэтесс Чайо.
Получивъ заданіе написать поэму изъ 17 слоговъ, въ которой упоминались бы квадратъ, треугольникъ и кругъ, она, говорятъ, немедленно отвтила: ‘Оторвавъ уголокъ отъ москитовой стки,— и чрезъ нее увидла луну’. (Здсь, конечно, необходимо объясненіе: поэтесса предположила, что она лежитъ въ постели, защищенной москитовымъ пологомъ, верхъ его, натянутый съ четырехъ угловъ бичевками, иметъ форму квадрата, оторвавъ отъ него уголокъ, получается треугольное отверстіе, а проглянувшая черезъ него подъ пологъ луна — изображаетъ кругъ).
Другой куріозъ — изображеніе экспромптомъ, также въ 17 слоговомъ стихотвореніи, крайней степени бдности, эта задача ‘ршена’ студентомъ, для котораго тема была, быть можетъ, давно уже выстрадана, экспромптъ его по русски близко передается такъ: ‘Тяжело капаетъ дождикъ на шляпу, украденную мною у придорожною пугала…’
Разумется, эти и подобныя имъ произведенія конкурсныхъ состязаній, поэтическія только по форм на японскомъ язык, несчитаются и японцами поэтическими по содержанію. Но перейдемъ теперь къ поэмамъ, составляемымъ японцами по побужденіямъ, далекимъ отъ тхъ, которыя внушаются желаніемъ обнаружить образованность, начитанность и остроуміе.
Дло въ томъ, что рядомъ съ описанными упражненіями въ литературномъ искусств, въ Японіи издавна практиковалось писаніе короткихъ поэмъ ‘въ качеств моральнаго долга’. Этическое ученіе, объясняющее это, можетъ быть изложено, по мннію Лафкадіо Гирна приблизительно слдующимъ образомъ:
‘Вы разсердились? Не говорите ничего непріятнаго, но составьте поэму. Умеръ любимый вами человкъ?— не поддавайтесь безполезному горю, но старайтесь успокоить свое сердце и свой мозгъ составленіемъ поэмы. Вы взволнованы, можетъ быть, потому что близки къ смерти, оставляя столько длъ неоконченными?— будьте мужественны и пишите предсмертную поэму. Какія бы неправды или несчастья ни тревожили васъ, подавите въ себ чувство печали возможно скоре и напишите нсколько строфъ трезвыхъ и изящныхъ стиховъ для моральнаго успокоенія’.
‘Согласно этому’, продолжаетъ тотъ же авторъ, ‘въ былые дни каждая форма волненія выливалась у истиннаго японца въ поэму. Огорченіе, разлука, несчастье — вызывали стихи вмсто жалобы и слезъ. Дама, которая предпочитала смерть потери чести, составляла поэму прежде, чмъ перерзывала себ горло. Самурай, приговоренный къ смерти чрезъ харакири, писалъ поэму прежде совершенія этой мучительной операціи. Даже и нын, въ эту мене романтическую эру мейдзи, молодые люди, ршающіеся на самоубійство, обыкновенно составляютъ нсколько стиховъ прежде, чмъ покинуть міръ. Поэзія въ разсматриваемомъ смысл и нын приходитъ къ японцу, какъ средство утшенія во время несчастья… Я знаю поэмы, написанныя моими японскими знакомыми при самыхъ большихъ испытаніяхъ бдности и страданія — нтъ, даже на одр смерти.— И если эти поэмы не всегда обнаруживаютъ поэтическій талантъ, то он, по крайней мр, представляютъ доказательство необыкновеннаго самообладанія въ страданіяхъ… Конечно, этотъ фактъ обращенія къ искусству стихосложенія по этическимъ побужденіямъ иметъ большій интересъ, чмъ вс трактаты, когда либо написанныя о техник и разныхъ правилахъ японской просодіи’.
Въ нашей книг читатели найдутъ литературныя произведенія, въ которыхъ дйствующія лица прибгаютъ къ составленію поэмъ какъ разъ въ удовлетвореніе тмъ этическимъ требованіямъ, которыя объяснены сейчасъ. Въ самомъ дл, напримръ, въ исторически врномъ описаніи совершенія харакири княземъ Асано читаемъ, что послдній, уже смотря въ лицо ужасной смерти, проплъ поэму, почерпнувъ вдохновеніе въ полет лепестка вишневаго цвта (стр. 35), сорваннаго втромъ съ дерева. Тадзикици — одинъ изъ героевъ романа ‘Плнникъ любви’, составляетъ поэму у гроба сестры своей, чтобы этимъ утшить свою печаль (стр. 129). Наконецъ, неопровержимое свидтельство о томъ, что вышеприведенная характеристика этическаго значенія поэзіи для японскаго народа согласна съ дйствительностью и въ настоящую эпоху, даетъ ‘Дневникъ женщины’ (Мукасибанаси), веденный за время съ 1895 года по 1898 годъ (стр. 184 — 210). Дйствующія лица въ немъ, принадлежащія къ классу городского простонародья, выражаютъ радостное настроеніе свое въ часы счастливаго отдыха отъ повседневной работы въ глубоко наивныхъ и незамысловатыхъ, но все-таки не лишенныхъ изящества, поэмахъ (стр. 196). А какъ трогательны и нердко глубоки поэмы, сочиненныя авторомъ дневника — женою привратника, сначала въ выраженіе благодарности судьб за неожиданно посланное ей въ запоздавшемъ уже замужеств счастье (стр. 193), а потомъ — для обузданія своего горя посл послдовательной потери троихъ дтей (стр. 200, 201 и 207) {Въ поэмахъ, на которыя мы ссылаемся, не всегда выдержана требуемая по правиламъ классическаго японскаго стихосложенія краткость: японскій читатель объяснилъ бы это ‘недостаточной образованностью’ автора поэмъ.}.
Полагаемъ, что посл приведенныхъ примровъ, читатели признаютъ обоснованнымъ слдующее замчаніе Гирна:
‘Среди народа, у котораго поэзія была въ теченіе столтій универсальнымъ способомъ выраженія душевныхъ движеній, мы естественно должны предположить существованіе благородныхъ идеаловъ въ обыденной жизни. Какъ ни бдны интеллектуально могутъ быть высшіе классы такого народа по сравненію съ такими же классами другихъ народовъ, мы едва ли можемъ сомнваться, что его низшіе классы морально и въ другихъ направленіяхъ духовной жизни стоятъ впереди нашихъ низшихъ классовъ. И японскій народъ дйствительно представляетъ намъ примръ такого соціальнаго явленія.’
Для полнаго пониманія танкъ и хайкай {Европейскіе писатели называютъ хайкай ‘эпиграммой’, понимая этотъ послдній терминъ въ древне-греческомъ смысл, при которомъ эпиграмма не имла приписываемаго ей у насъ элемента насмшки.},— содержащихъ часто, по своей краткости, только ‘намеки’ или иногда даже только ‘восклицанія’, какъ характеризуетъ ихъ Чамберлэнъ,— требуется интимное знаніе той жизни, которую они отражаютъ. И это особенно врно по отношенію къ поэмамъ, выражающимъ душевныя движенія: буквальный переводъ ихъ, въ большинств случаевъ, ничего почти не сказалъ бы ‘западному’ уму. Вотъ, напримръ, маленькое стихотвореніе, довольно патетическое съ японской точки зрнія:
Цоуцоуни
Кіоненъ сиситару
Тсума койиси.
Въ перевод оно говоритъ только слдующее: ‘Два мотылька… Прошлый годъ моя жена умерла!’.
Для того, кто не знаетъ красиваго японскаго символизма, который представляетъ мотылекъ по отношенію къ счастливому браку, и стараго обычая посылать молодымъ со свадебнымъ подаркомъ пару бумажныхъ мотыльковъ (оцо-мецо), это стихотвореніе могло бы казаться даже мене, чмъ ‘общимъ мстомъ’.
Или вотъ нчто, несравненно боле трогательное, хотя въ буквальномъ перевод, вроятно, еще боле темное или туманное, чмъ предшествующая поэма:
Мы ни симиру
Кацеайя содзи ни
Юби но это
‘О, проникающій въ душу втеръ… Это работа маленькихъ пальчиковъ въ содзи!…’ О чемъ говоритъ этотъ хайкай? Да ни боле, ни мене, какъ о глубокой печали матери по своемъ умершемъ ребенк. Содзи — названіе тхъ легкихъ бумажныхъ перегородокъ или стнокъ, которыя въ японскомъ дом служатъ и окнами и дверями, допуская въ комнату много свта, но скрывая, подобно замерзшему стеклу, внутренность ея отъ наблюденія извн. Дти часто любятъ протыкать пальчикомъ дырочки въ мягкой промасленной бумаг этихъ перегородокъ, и тогда втеръ врывается въ комнаты. Въ данномъ случа холодный втеръ ‘дуетъ въ самое сердце матери’, потому что нъ проходитъ черезъ маленькія дырочки, которыя сдланы пальцами умершаго теперь ребенка.
Невозможность сохраненія внутренняго качества такихъ поэмъ въ буквальной передач теперь очевидна для читателя. Что бы переводчикъ ни старался сдлать въ этомъ направленіи, ему пришлось бы сказанное японскимъ авторомъ въ 17 слогахъ пополнять поясненіями во многихъ строкахъ.
Какъ уже упомянуто было выше, наиболе прославленнымъ авторомъ хайкай признается Басіо. Два слдующія его произведенія часто ‘поются’ японцами въ подходящихъ ихъ содержанію случаяхъ:
Тсуй току-току
Кокороми ни уки
Сосогаба йя
Въ буквальномъ перевод это значитъ:, Тамъ, гд падаютъ капли росы, мечтаю я смыть мірскую пыль’.
Хайкай этотъ написанъ во время отдыха поэта въ уединенномъ горномъ ущель на берегу рки, и смыслъ его Чамберлэнъ толкуетъ такъ: ‘Въ ближайшемъ общеніи съ двственной природой, я надюсь освободиться отъ гнетущихъ меня мелочныхъ и суетныхъ заботъ’.
Слдующій хайкай вдохновленъ пустыннымъ теперь полемъ, на которомъ нкогда разыгралась одна изъ самыхъ кровопролитныхъ битвъ въ междоусобныхъ войнахъ Японіи:
Натсу-гуза йя
Т су за-моно-домо-но
Іюме но ато.
Буквальный переводъ: Случайныя лтнія травы — единственный слдъ сновъ воиновъ! По толкованію Чамберлэна: ‘Отъ грезъ воиновъ о могуществ и слав ничего теперь не остается, кром высокихъ травъ, колышущихся надъ ихъ могилами на забытомъ теперь пол’.
Въ разбор своемъ миніатюрныхъ поэмъ Басіо, названный англійскій авторъ говоритъ, что ‘японская хайкай, или эпиграмма, въ лучшихъ ея образцахъ, это — ‘окошечко’, раскрывшееся на моментъ на какой-нибудь видъ природы, или фактъ повседневной жизни, это — мгновенная вспышка, полу-образовавшаяся улыбка, вздохъ — подавленный почти раньше, чмъ его услышали’.

Заключеніе.

Японскій профессоръ Инацо Нитобе далъ своему сочиненію,— въ которомъ изложилъ этическія основанія жизни самураевъ, считающихся въ своемъ отечеств ‘строителями’ могущества его,— титулъ ‘Душа Японіи’ {См. стран. XXXII.}. Въ нашей книг читатели найдутъ не мало такихъ произведеній японской литературы, герои которыхъ въ своемъ образ дйствій неуклонно руководствуются упомянутыми основаніями. Уже по одному этому мы считали себя въ прав дать и своему труду тотъ же титулъ. Однако при данномъ содержаніи этой книги, послдній надо понимать шире, чмъ онъ долженъ быть истолкованъ въ примненіи къ сочиненію упомянутаго японскаго автора, такъ какъ собранныя въ ней произведенія рисуютъ духовный міръ не только лицъ одного сословія, которое имлъ онъ въ виду, а и представителей (мужчинъ и женщинъ) другихъ сословій японскаго народа.
Мы далеки отъ претензіи думать, что трудъ нашъ можетъ раскрыть читателямъ психологію японцевъ вполн, такъ какъ соглашаемся съ Астономъ, что ‘въ этомъ тип человчества есть много такого, что намъ, европейцамъ, трудно понять и оцнить… Даже Геродотъ и Платонъ, какъ ни далеки они отъ насъ по своему міровоззрнію, неизмримо ближе стоятъ къ намъ по всмъ своимъ идеямъ, чувствамъ и моральнымъ принципамъ, чмъ японцы пятьдесятъ лтъ тому назадъ’. Но все-таки мы полагаемъ, что наша попытка дать русскимъ читателямъ матеріалъ для ознакомленія съ духовной стороной жизни японскаго народа по литературнымъ произведеніямъ его не лишена значенія, и потому надемся, что она будетъ встрчена сочувственно тми, которые понимаютъ, что давно уже пора отнестись къ обитателямъ Страны Восходящаго Солнца съ чуткимъ вниманіемъ.

Н. П. Азбелевъ.

ПРИМЧАНІЕ.

Читатели, незнакомые съ государственнымъ и общественнымъ строемъ дореформенной Японіи, найдутъ для себя полезнымъ, прежде чтенія этой книги, просмотрть слдующія объясненія нкоторыхъ изъ встрчающихся въ ней терминовъ.
Дореформенная Японія была феодальнымъ государствомъ, во глав котораго стоялъ Микадо (императоръ). Онъ, однако, уже съ ХІІ-го столтія, довольствовался ролью верховнаго главы національной религіи (синто) и, какъ ‘прямой потомокъ боговъ’, считался особою, слишкомъ священною для того, чтобы принимать фактическое участіе въ управленіи государствомъ. Такое управленіе сосредоточивалось въ рукахъ одного изъ феодальныхъ князей — дайміевг, или дайміосовъ, какъ называли ихъ въ Японіи,— носившаго титулъ сіогуна.
Каждый даймій имлъ свою дружину,— состоявшую изъ дружинниковъ, или самураевъ. Самураи составляли военное и чиновное сословіе, не занимавшееся земледліемъ или ручнымъ трудомъ, но жившее на содержаніе, выдававшееся имъ натурою. Самураи изъ дружины самого сіогуна занимали административныя должности въ его личномъ удл и назывались хатамото. Посл самураевъ шелъ самый обширный классъ простолюдиновъ, называвшійся хейминъ, онъ включалъ не только крестьянъ землевладльцевъ, или фермеровъ, но также ремесленниковъ и купцовъ, при чемъ ремесленники ставились ниже земледльцевъ, а купцы ниже ремесленниковъ. Классъ хейминовъ обнималъ, слдовательно, весь простой народъ, за исключеніемъ, однако, обособленной касты ета. Члены послдней считались ‘отбросами общества’ и жили нищенствомъ, умерщвленіемъ животныхъ, обряжаніемъ труповъ казненныхъ преступниковъ, выдлкой кожъ и другими ремеслами, длавшими ихъ ‘нечистыми,’ по понятіямъ старой Японіи. Роль палачей всегда возлагалась на ета.
Въ 1867 году въ Японіи совершился государственный переворотъ, посл котораго дйствительная власть Микадо въ управленіи государствомъ была возстановлена, почему этотъ переворотъ и называется реставраціей. Эра, начавшаяся съ 1867 года, называется эрою мейдзи, что значитъ ‘просвщеніе’.

Сорокъ семь Рониновъ.

Это произведеніе относится къ категоріи историческихъ повстей и основано на событіи, имвшемъ мсто въ начал 1703 года. Сущность его — месть сорока семи рониновъ за смерть ихъ господина, покончившаго съ собою чрезъ харакири по распоряженію правитетельства.— Ронинъ, въ перевод на русскій языкъ, означаетъ человкъ-волна, т. е. человкъ, странствующій безъ цли. Терминъ этотъ относится къ самураю, оставшемуся безъ своего феодала или вслдствіе смерти послдняго, или потому, что былъ уволенъ за недостойное поведеніе, или, наконецъ, потому, что самъ ушелъ отъ феодала, найдя строгую дисциплину, къ подчиненію которой его обязывали, невыносимою для своего непокорнаго нрава. Типъ ронина очень хорошо извстенъ въ японской исторіи едосскаго періода (1603—1867) не только по вымыслу, но и въ событіяхъ дйствительной жизни и темами разсказовъ, въ которыхъ этотъ типъ фигурируетъ, служатъ,— какъ проявленіе высокаго благородства и отчаяннаго мужества, такъ и много жестокихъ преступленій.
Месть сорока семи рониновъ — примръ проявленія самоотверженной лояльности слугъ по отношенію къ своему господину, или, даже еще выше,— къ священной для нихъ памяти его. ‘Когда это дяніе совершилось, то’, говоритъ японскій современный намъ журналистъ Зумото {Zumoto — издатель японской газеты ‘Japan Times’ на англійскомъ язык. См. статью его ‘The Press’ въ книг ‘Japan by the Japanese’.}, ‘исторически врныя записи и полное описаніе этого трагическаго происшествія, напечатанныя для розничной продажи, раскупались на улицахъ Едо на-расхватъ въ теченіе нсколькихъ часовъ въ огромномъ числ экземпляровъ’. Съ тхъ поръ оно послужило темою для многихъ историческихъ романовъ, повстей, драмъ — подъ титулами ‘Сорокъ семь рониновъ’, ‘Врная лига’ (по японски: Цюсингура) и другими. Наиболе извстной въ Японіи варіаціей исторіи мести сорока семи рониновъ является произведеніе Ирохабунко {‘И-ро-ха’ — названія первыхъ трехъ буквъ японской фонетической азбуки. ‘Бунко’ — библіотека. Терминъ ‘Ироха-бунко’ иметъ значеніе ‘настольная книга’.}, авторъ котораго, Таменага Сюнсуй, умеръ въ тридцатыхъ годахъ девятнадцатаго столтія. Компетентные европейскіе критики отзываются объ этомъ произведеніи различно: такъ, Чамберлэнъ {А Romanized Japanese Reader, part III, p. 99.} говоритъ, что извстность его вполн заслуженна’, а Астонъ {Исторія японской литературы, стран. 287.} ставитъ его весьма низко. ‘Немного существуетъ книгъ, составленныхъ хуже’ говоритъ онъ. ‘Въ этомъ труд своемъ Сюнсуй имлъ, какъ кажется, дв несовмстимыя цли: одна — создать историческій разсказъ, обогащенный матеріалами, добытыми изъ подлинныхъ документовъ, предметомъ другой было повысить интересъ разсказа приданіемъ ему подробностей, созданныхъ воображеніемъ автора’. Зато вполн удовлетворяющими требованіямъ ‘цльности’ литературнаго произведенія, съ европейской точки зрнія, являются два варіанта на разсматриваемую тему, принадлежащіе перу Санто Кіодена (1761—1816): одинъ изъ нихъ (Цюсинъ-суйкоденъ) передаетъ не только сущность событія, но содержитъ романическія подробности жизни многихъ дйствующихъ лицъ, а другой — повсть (‘Цюсингура’) сосредоточивается главнымъ образомъ на подготовк рониновъ къ акту мести и на самомъ этомъ акт. Эта именно повсть, переведенная Митфордомъ на англійскій языкъ, и предлагается здсь вниманію читателей въ русскомъ перевод. Ред.

I.

Въ начал XVIIІ-го столтія жилъ дайміо, по имени Асано Наганори Такуми-но Ками, {Наганори — собственное имя. Гакуми-но-Ками — почетный титулъ.} владтельный князь замка Ако въ провинціи Харима. Однаягды, когда ожидался въ Едо къ Сіогуну императорскій посолъ отъ Микадо {Послы, отправлявшіеся изъ Кіото отъ Микадо для сообщенія Сіогуну воли послдняго, принимались съ императорскими почестями, и обязанность пріема посла возлагалась на лицъ знатнаго происхожденія.}, Такуми но Ками вмст съ другимъ дайміемъ, Камеи Сама, были назначены для встрчи и чествованія высокаго гостя, и обученіе ихъ установленному для такихъ случаевъ этикету возложено было на одного высокопоставленнаго чиновника, по имени Кира Котсуке-но Суке. Оба упомянутые даймія принуждены были поэтому ежедневно ходить въ замокъ и выслушивать инструкціи Котсуке-но Суке. Но этотъ послдній былъ человкомъ жаднымъ до денегъ, и такъ какъ онъ нашелъ, что подарки, которые, согласно освященному временемъ обычаю, были поднесены ему дайміями въ вознагражденіе за обученіе ихъ, недостаточно цнны, то затаилъ большую ненависть противъ нихъ и не прилагалъ никакихъ стараній къ тому, чтобы научить ихъ чему-нибудь, а напротивъ, скоре искалъ случаевъ осмивать ихъ передъ всми. Такуми-но Ками, подчиняясь высоко развитому въ немъ чувству долга, переносилъ обиды съ терпніемъ, но Камеи Сама, который по своему темпераменту отличался меньшимъ самообладаніемъ, былъ сильно раздраженъ и ршилъ убить Котсуке-но Суке.
Однажды ночью, возвратившись къ себ во дворецъ по окончаніи службы въ замк, Котсуке-но Суке позвалъ своихъ совтниковъ {‘Совтники’ при дайміяхъ были двухъ разрядовъ: Каро, или ‘старшій’ — наслдственная должность, занимавшаяся младшимъ членомъ въ род князя, и Іонинъ, или ‘дловой человкъ’, избиравшійся дайміемъ изъ своихъ приближенныхъ. Эти ‘совтники’ играли не малую роль въ японской исторіи.} на тайное совщаніе и сказалъ имъ: Котсукено Суке оскорбилъ Такуми-но Ками и меня при исполненіи нами служебныхъ обязанностей въ качеств состоящихъ при императорскомъ посл. Это противно всякимъ приличіямъ, и я хотлъ, было, убить его на мст: но во-время сообразилъ, что если бы совершилъ такое дло въ предлахъ замка, то не только самъ поплатился бы за это жизнью, но и мое семейство и вассалы были бы разорены,— и я остановилъ свою руку. Тмъ не мене, такъ какъ жизнь такого негодяя — горе для народа, то завтра, когда я пойду съ нимъ изъ замка, я убью его на дорог, я уже ршился на это и не буду слушать никакихъ возраженій. И когда онъ говорилъ это, лицо его побагровло отъ гнва.
Одинъ изъ совтниковъ Камеи Сама былъ человкомъ весьма разсудительнымъ, и когда онъ увидлъ по настроенію своего господина, что безполезно было бы возражать ему, то сказалъ:— ‘Ваша свтлость, слова ваши — законъ для насъ, поэтому вашъ слуга сдлаетъ вс необходимыя приготовленія, и завтра, если ваша свтлость найдете во дворц, что Котсуке-но Суке опять дерзокъ съ вами, то пусть онъ умретъ’. Эти слова обрадовали даймія, и онъ ждалъ съ нетерпніемъ разсвта, чтобы пойти во дворецъ и убить своего врага.
Но совтникъ пришелъ домой сильно разстроенный и тревожно думалъ о томъ, что сказалъ его князь. И вотъ, обдумавъ все, что зналъ, онъ пришелъ къ заключенію, что такъ какъ Котсуке-но Суке — извстный скряга, то, конечно, не устоитъ передъ подкупомъ, и что лучше заплатить ему какую бы то ни было сумму денегъ, чмъ допустить, чтобы даймій и его родъ погибли. Согласно этому, онъ собралъ вс деньги, какія могъ, и, заставивъ своихъ слугъ нести ихъ за собою, отправился ночью во дворецъ Котсуке-но Суке и сказалъ его приближеннымъ: — ‘Мой господинъ, состоящій въ настоящее время при особ императорскаго посла, несказанно благодаренъ его свтлости Котсуке-но Суке, который съ такимъ великимъ стараніемъ исполняетъ тяжелый трудъ обученія его надлежащимъ церемоніямъ пріема императорскаго посла. Вотъ здсь очень скромный подарокъ, присланный со мною, но князь надется, что его свтлость снизойдетъ до принятія его и благосклонно отнесется къ этому свидтельству благодарности’. И съ этими словами онъ передалъ тысячу унцій серебра для Котсуке-но Суке и сто унцій для его приближенныхъ.
Когда послдніе увидли деньги, то глаза ихъ разгорлись отъ удовольствія, и они разсыпались въ выраженіяхъ признательности, затмъ, попросивъ совтника подождать немного, они пошли и сказали своему господину о княжескомъ подарк, присланномъ съ вжливомъ нарочнымъ отъ Камеи Сама. Котсуке-но Суке въ пылу радости пригласилъ совтника во внутренніе покои и, поблагодаривъ его, общалъ на завтра тщательно научить его господина всмъ тонкостямъ этикета. Совтникъ, увидвъ восторгъ скряги, обрадовался успху своего плана и, откланявшись, возвратился домой въ хорошемъ настроеніи. Тмъ временемъ Камеи Сама, и не помышляя о томъ, что его вассалъ умилостивилъ его врага, горлъ желаніемъ мести, и на слдующее утро съ разсвтомъ отправился въ торжественной процессіи во дворецъ.
Котсуке-но Суке встртилъ его совершенно иначе, чмъ встрчалъ до сихъ поръ, и на этотъ разъ ничто не могло бы превзойти его вжливость: — ‘Вы пришли слишкомъ рано во дворецъ въ это утро, ваша свтлость, Камеи,’ сказалъ онъ. ‘Я не могу достаточно надивиться вашему рвенію. Я буду имть честь сегодня обратить ваше вниманіе на нкоторыя тонкости этикета. Я долженъ просить вашу свтлость извинить мое прежнее поведеніе, которое не могло не казаться вамъ весьма грубымъ, но я по природ очень ворчливый человкъ, и поэтому прошу простить меня’. И такъ какъ Котсуке-но Суке держалъ себя боле, чмъ скромно и предупредительно и говорилъ льстивыя рчи, то сердце Камеи Сама постепенно смягчалось, и онъ отказался отъ намренія убить его. Такимъ образомъ, благодаря сообразительности своего совтника, Камеи, со всмъ своимъ домомъ, былъ спасенъ отъ гибели.
Вскор посл этого прибылъ въ замокъ Такуми-но Ками, который не послалъ никакого подарка для Котсуке-но Сук, и тотъ обращался къ нему въ еще боле насмшливомъ тон, чмъ раньше, оскорблялъ и раздражалъ его язвительными замчаніями, но Такуми-но Ками ршился игнорировать все это и подчинялся терпливо требованіямъ Котсуке-но Суке.
Такое поведеніе князя, далеко не достигнувъ хорошаго результата, заставило только Котсуке-но Суке относиться къ нему еще презрительне, и, наконецъ, онъ забылся до того, что сказалъ надменно: ‘Послушайте, князь Такуми, лента на моей сандаліи развязалась, будьте такъ добры подвязать ее’.
Такуми-но Ками, хотя и воспламенившись гнвомъ при такомъ оскорбленіи, все-таки еще заставилъ себя думать, что такъ какъ находится при исполненіи служебныхъ обязанностей, то долженъ повиноваться, и завязалъ ленту сандаліи-тогда Котсуке-но Суке, отвернувшись отъ него, грубо воскликнулъ: ‘Какой вы неуклюжій! Вы не можете даже завязать, какъ слдуетъ, ленту на сандаліи. Всякій можетъ увидть, что вы настоящая деревенщина и не имете никакого понятія о томъ, какъ надо держать себя въ Едо’. И съ презрительнымъ смхомъ онъ направился во внутреннюю комнату.
Но терпніе Такуми-но Ками было исчерпано, это послднее оскорбленіе было боле того, что онъ могъ снести.
‘Остановитесь на минутку, ваша свтлость!’ вскричалъ онъ.
‘Ну, что тамъ такое?’ возразилъ тотъ. И, когда онъ обернулся назадъ, Такуми-но Ками обнажилъ свой короткій мечъ и ударилъ обидчика по голов. Но такъ какъ она была защищена придворнымъ шлемомъ, который носилъ Котсуке-но Суке, то ударъ нанесъ ему лишь легкую царапину, и онъ пустился проворно убгать отъ разгнваннаго противника. Такуми-но Ками, преслдуя его, пытался нанести ему второй ударъ, но, промахнувшись вонзилъ свой мечъ въ колонну. Въ это время офицеръ, по имени Кадзикава Іособеи, увидвъ ссору, бросился къ противникамъ и, схвативъ сзади разъяреннаго даймія, далъ возможность Котсуке-но Суке убжать.
Всть обо всемъ этомъ быстро распространилась по дворцу, гд поднялся большой переполохъ, и Такуми-но Ками былъ арестованъ, обезоруженъ и заключенъ въ одну изъ комнатъ дворца подъ стражей цензоровъ. Собравшійся для разбирательства этого дла совтъ передалъ виновнаго на поруки даймія Тамура Укійо-но Даибу, который держалъ его подъ строгимъ надзоромъ въ его собственномъ дом, къ большому горю его жены s и приближенныхъ. Въ результат разбирательства, совтъ вынесъ резолюцію, что такъ какъ виновникъ совершилъ насиліе, напавъ на должностное лицо въ предлахъ дворца, то долженъ совершить надъ собой харакири, и, согласно закону, его имущество должно быть конфисковано, а родъ его разоренъ. Такимъ образомъ Такуми-но Ками совершилъ харакири {См. разсказъ объ этомъ стран. 32.}, его замокъ въ Ако былъ конфискованъ, а его вассалы сдлались ронинами.

II.

Одинъ изъ этихъ рониновъ — бывшій старшій совтникъ князя, по имени Оиси Кураносуке, вмст съ сорока шестью своими товарищами, образовалъ союзъ, задавшійся цлью отмстить за смерть своего господина убійствомъ Котсуке-но Суке. Этотъ Оиси Кураносуке былъ въ замк Ако во время ссоры, которая,— если бы онъ былъ въ то время со своимъ княземъ,— никогда не случилась бы, потому что, будучи человкомъ умнымъ, онъ сумлъ бы остановить оскорбительное для его господина поведеніе Котсуке-но Суке, своевременно пославъ послднему подходящіе подарки, совтникъ же, который состоялъ при княз въ Едо, былъ человкъ недогадливый, упустилъ изъ виду необходимость такой предосторожности и тмъ допустилъ смерть своего господина и разореніе его рода.
Итакъ, Оиси Кураносуке и его сорокъ шесть сотоварищей начали работать надъ приведеніемъ въ исполненіе своихъ плановъ отмщенія Котсуке-но Суке, но послдній былъ такъ хорошо охраняемъ отрядомъ людей, приставленныхъ къ нему дайміемъ Уесуги Сама, на дочери котораго онъ былъ женатъ, что ронины увидли, что единственнымъ путемъ достиженія цли можетъ быть усыпленіе бдительности врага. Поэтому они разошлись въ разныя стороны, какъ будто разорвавъ между собою союзъ, и занялись различными мастерствами,— кто плотничнымъ, кто слесарнымъ, кто кузнечнымъ и т. и, а ихъ предводитель Кураносуке поселился въ Кіото, построилъ тамъ себ домикъ въ участк этого города, называемомъ Ямасина, и зажилъ совсмъ непочтенной жизнью: началъ посщать учрежденія, пользующіяся плохой репутаціей, и предался пьянству и разврату, какъ будто бы ничто не было дальше отъ его мыслей, чмъ вопросъ о мщеніи.
Котсуке-но Суке, между тмъ, подозрвая, что бывшіе вассалы Такуми-но Ками замышляютъ на его жизнь, тайно послалъ шпіоновъ въ Кіото, обязавъ ихъ сообщать ему самыя точныя свднія обо всемъ, что длалъ Кураносуке. Послдній, однако, твердо ршился ввести врага въ заблужденіе и продолжалъ вести развратную жизнь въ сообществ съ распутными и пьяными женщинами. Однажды, возвращаясь домой пьяный изъ одного притона самаго невысокаго разбора, онъ упалъ на улиц и заснулъ, и вс прохожіе презрительно смялись надъ нимъ. Случилось такъ, что въ это время проходилъ мимо одинъ уроженецъ княжества Сацума, который, увидвъ это, сказалъ: ‘Вдь это тотъ Оиси Кураносуке, который былъ совтникомъ Асано Такуми-но Ками, и который, не имя мужества отомстить за смерть своего господина, попалъ въ объятія женщинъ и во власть вина. Посмотрите, какъ позорно лежитъ онъ пьяный на такой людной улиц… Неврное животное! Глупый и негодный человкъ! Не достоенъ ты имени самурая!’… И онъ пихнулъ ногой въ лицо спящаго Кураносуке и плюнулъ на него.
Когда шпіоны Котсуке-но Суке донесли обо всемъ этомъ въ Едо, то тотъ чрезвычайно обрадовался такимъ встямъ и почувствовалъ себя вн опасности. Однажды жена Кураносуке, которая была глубоко опечалена такой постыдной жизнью своего мужа, сказала ему:— ‘Господинъ мой, вы сказали мн сначала, что безпорядочное поведеніе ваше есть только хитрость, съ цлью усыпленія бдительности вашего врага. Но вдь теперь вы въ самомъ дл зашли уже слишкомъ далеко. Прошу и умоляю васъ обуздать себя и быть сдержанне.’
— ‘Не безпокой меня,’ возразилъ Кураносуке, ‘потому что я совсмъ не хочу слышать твои хныканья. Разъ мой образъ жизни не нравится теб, я дамъ теб разводъ, и ты можешь убираться, куда хочешь, и заняться какимъ хочешь дломъ, а я куплю себ хорошенькую двушку изъ публичнаго дома и женюсь на ней, если мн понравится. Я болю отъ вида въ своемъ дом старой корги, подобной теб, убирайся же поэтому,— и чмъ скоре, тмъ лучше!’
Говоря это, онъ все боле свирплъ, и объятая ужасомъ жена его начала жалобно просить смилостивиться надъ нею.
‘О, господинъ мой, не говорите такихъ ужасныхъ вещей. Я была вашей врною женой въ теченіе двадцати лтъ и родила вамъ трехъ дтей, въ болзняхъ и печаляхъ я была съ вами, вы не можете быть такъ жестоки, чтобы вытолкать меня за двери. Имйте же состраданіе, сжальтесь надо мной!’
— ‘Прекрати свое безполезное нытье. Я ршилъ то, что сказалъ, и ты должна убираться прочь, и такъ какъ дти также стоятъ поперекъ моей дороги, то ты можешь, если желаешь, взять ихъ съ собою.’
Когда она услышала такія рчи своего мужа, то въ горести побжала къ своему старшему сыну, Оиси Цикара, и просила его заступиться за нее и выпросить ей у отца прощеніе. Но ничто не могло заставить Кураносуке отказаться отъ его цли, и поэтому жена его была отправлена съ двумя младшими дтьми въ свою родную деревню, но Оиси Цикара остался съ отцомъ.
Шпіоны сообщили все это немедленно Котсуке-но Суке, и онъ,— когда услышалъ, какъ Кураносуке, вытолкавъ свою жену и дтей за дверь и купивъ себ наложницу, совсмъ погрязъ въ пьянство и развратъ,— началъ думать, что теперь уже ему нечего бояться вассаловъ Такуми-но Ками, которые, очевидно,— негодные трусы, неимющіе мужества отмстить за смерть своего господина. Такимъ образомъ, мало по малу, онъ началъ ослаблять свою бдительность и отправилъ отъ себя половину стражи, которою окружилъ его тесть… Мало думалъ онъ о томъ, какъ попадалъ онъ въ ловушку, поставленную для него Кураносуке, который (достойный восхищенія, надежный -человкъ!), горя ревностнымъ желаніемъ убить врага своего господина, не задумался дать разводъ своей жен и отослать отъ себя своихъ дтей.
Такимъ образомъ Кураносуке продолжалъ ‘напускать туманъ’ на глаза своего врага, по-прежнему предаваясь съ виду позорному времяпрепровожденію и оставаясь въ Кіото… Но вс его сообщники мало по малу переселились въ Едо и, въ качеств ремесленниковъ, рабочихъ и разносчиковъ, сумли получить доступъ въ домъ Котсуке-но Суке, ознакомились съ планомъ расположенія его построекъ и распредленіемъ различныхъ комнатъ, а также изучили свойства его приближенныхъ, въ числ которыхъ были, какъ храбрые и врные люди, такъ и трусы. Обо всхъ своихъ дйствіяхъ заговорщики регулярно давали отчетъ Кураносуке. И когда, наконецъ, для послдняго сдлалось очевидно по этимъ донесеніямъизъЕдо, что Котсуке-но Суке совершенно уже не остерегается больше, то онъ возрадовался близости дня отмщенія Назначивъ своимъ товарищамъ мсто свиданія въ Едо, онъ убжалъ туда тайно изъ Кіото, обманувъ бдительность шпіоновъ своего врага. Тогда сорокъ семь рониновъ, подготовивъ все, что считали необходимымъ для успха своего плана, ждали терпливо удобнаго момента.

III.

Была уже середина зимы, двнадцатый мсяцъ года, и стоялъ суровый холодъ. Однажды ночью, когда падалъ густой снгъ, когда всякій человческій шумъ умолкъ, и мирные люди лежали въ глубокомъ сн на своихъ циновкахъ, ронины ршили, что не можетъ представиться боле благопріятнаго случая для достиженія ихъ цли. Они собрали между собою совтъ и, раздлившись на дв партіи, назначили для каждаго человка опредленное мсто. Одна партія, подъ предводительствомъ Оиси Кураносуке, должна была напасть на переднія ворота, а другая, подъ начальствомъ его сына, должна была атаковать задній выходъ изъ дома Котсуке-но Суке. Но такъ какъ Цикар было только шестнадцать лтъ отъ роду, то для охраны его къ нему былъ приставленъ ронинъ Іосида Цюдзаемонъ. Дале, было условлено, что ударъ въ барабанъ по распоряженію Кураносуке будетъ сигналомъ для одновременнаго нападенія, и что если кто-либо убьетъ Котсуке-но Суке и отсчетъ ему голову, то сейчасъ-же дастъ объ этомъ знать пронзительнымъ свисткомъ своимъ товарищамъ, которые поспшатъ къ нему, и, удостоврившись, что голова дйствительно принадлежитъ преслдуемому ими врагу, отнесутъ ее въ храмъ Сенгакудзи и положатъ, какъ приношеніе, на могилу своего покойнаго князя. Затмъ, они должны будутъ донести о своемъ дяніи правительству и ждать смертнаго приговора, который несомннно будетъ объявленъ имъ. Въ исполненіи всего этого ронины, вс до единаго, поклялись другъ другу, моментомъ начала дйствій назначена была полночь… И сорокъ семь товарищей, совершенно приготовившись къ нападенію, собрались на послдній прощальный ужинъ, потому что на завтра они должны будутъ умереть. Тогда Оиси Кураносуке обратился къ отряду и сказалъ: —
‘Ночью мы должны напасть на нашего врага въ его дворц, его приближенные, конечно, будутъ сопротивляться намъ, и мы будемъ вынуждены убить ихъ. Но убивать стариковъ и женщинъ — жалкое дло, а потому прошу каждаго изъ васъ очень остерегаться, чтобы не причинить вреда ни одному безпомощному человку.’ Его товарищи вс шумно одобрили эту рчь и стали ждать наступленія полночи.
Когда назначенный часъ насталъ, ронины выступили, согласно своему плану. Втеръ вылъ свирпо и гонимый имъ снгъ ослплялъ ихъ лица, но мало думали они объ этомъ снг, спша по назначенію съ горячей жаждою мести. Наконецъ они достигли дома Котсуке-но Суке и раздлились на дв партіи, изъ которыхъ одна — изъ двадцати трехъ человкъ, съ Цикарою во глав — пошла въ обходъ къ заднимъ воротамъ. Затмъ четыре человка, при посредств веревочныхъ лстницъ, которыя они зацпили за выступы крыши, успли войти во дворъ, и когда увидли признаки того, что вс обитатели дома спятъ, то вошли въ переднюю комнату, гд спали сторожа, и прежде чмъ т имли время оправиться отъ удивленія при загадочномъ появленіи вооруженныхъ людей, связали ихъ. Испуганные стражники просили пощады, и ронины согласились на это при условіи, чтобы они отдали ключи отъ воротъ, но т, трепеща отъ страха, заявили, что ключи хранятся въ дом у одного изъ ихъ офицеровъ и что они никакими средствами не могутъ достать ихъ. Тогда ронины потеряли терпніе и молотомъ разбили на куски большой деревянный затворъ, запиравшій ворота, и распахнули послднія настежь. Въ то же самое время Цикара со своимъ отрядомъ проникъ къ дому черезъ заднюю калитку.
Тогда Оиси Кураносуке послалъ встника въ сосдніе дома для такого оповщенія ихъ обитателей:— ‘Мы, ронины, бывшіе прежде на служб князя Асано Такуми-но Ками, должны въ эту ночь ворваться во дворецъ Котсуке-но Суке для отмщенія за нашего господина. Такъ какъ мы не разбойники и не воры, то не сдлаемъ никакого вреда сосднимъ домамъ. Мы просимъ васъ быть спокойными на этотъ счетъ’. И такъ какъ Котсуке-но Суке былъ ненавидимъ сосдями за свою скаредность, то они не соединили своихъ силъ для помощи ему. Еще другая предосторожность была предпринята ронинами: для того, чтобы никто изъ обитателей дома не выбжалъ и не позвалъ на помощь родственниковъ хозяина, которые могли бы разрушить планъ отмщенія, Кураносуке поставилъ десять человкъ изъ своего отряда, вооруженныхъ луками, на крышу по четыремъ угламъ двора, приказавъ имъ стрлять во всякаго, кто будетъ пытаться выйти за ограду владній его жертвы. Сдлавъ вс эти приготовленія, Кураносуке самъ ударилъ въ барабанъ и далъ сигналъ для нападенія.
Десять вассаловъ Котсуке-но Суке, услышавъ шумъ, проснулись и, обнаживъ мечи, бросились въ переднюю комнату, намреваясь защищать своего господина. Въ этотъ моментъ ронины, выломавъ переднюю дверь дома, ворвались туда же. Тогда между противными сторонами началась жестокая борьба, въ середин которой Цикара, проведя своихъ людей черезъ садъ, бросился въ задніе покои дома. И Котсуке-но Суке, въ страх за свою жизнь, укрылся со своею женой и женской прислугой въ чулан на веранд, тогда какъ остальные изъ его вассаловъ, которые спали во вншней пристройк дома, приготовились бжать на помощь товарищамъ. Но т ронины, которые ворвались въ переднюю дверь и сражалисъ съ десятью вассалами, одолли ихъ и убили ихъ всхъ, не потерявъ съ своей стороны ни одного человка, посл этого, храбро проложивъ себ путь къ заднимъ комнатамъ, они присоединились къ Цикар и его людямъ, и съ этого момента дйствовали уже вмст съ ними.
Тмъ временемъ подошли остальные изъ людей Котсуке-но Суке, и началось общее сраженіе. Курапосуке, сидя на боевомъ сдалищ, распоряжался боемъ и направлялъ дйствія рониновъ. Скоро обитатели дома поняли, что борьба между ними и противниками неравная, и потому пытались послать встника къ Уесуги Сама, тестю ихъ господина, съ просьбой, чтобы тотъ пришелъ имъ на выручку со всми своими силами. Но посланные были убиты стрлами, выпущенными изъ луковъ тхъ, которыхъ Кураносуке такъ предусмотрительно поставилъ на крышу. Несмотря на то, что никакой помощи теперь ждать было нельзя, вассалы атакованнаго дома продолжали биться съ отчаяннымъ мужествомъ, тогда Кураносуке вскричалъ громкимъ голосомъ:— ‘Котсуке-но Суке нашъ единственный врагъ, пусть кто-нибудь войдетъ къ нему и приведетъ его сюда живого или мертваго!’
Но передъ дверями комнаты Котсуке-но Суке стояли три храбрые вассала съ обнаженными мечами. Первый былъ Кобаяси Хехаци, второй — Баку Хандайю и третій — Симидзу Иккаку,— вс трое хорошіе и врные люди и испытанные въ искусств владть мечомъ… Такъ стойко сопротивлялись они, что въ теченіе нкотораго времени удерживали натискъ всхъ рониновъ, и была минута, когда они даже оттснили послднихъ. Когда Оиси Кураносуке увидлъ это, то въ изступленіи заскрежеталъ зубами и воскликнулъ своимъ людямъ: — ‘Какъ, не клялся-ли каждый изъ васъ положить жизнь за своего господина, а теперь вы отступаете передъ тремя человками? Трусы, не стоитъ и говорить съ вами! Смерть за своего господина должна считаться высшимъ почетомъ для слуги’. Затмъ, обратившись къ своему сыну Цикар, онъ сказалъ:— ‘Эй, мальчикъ, или на тхъ людей, и если они не подъ силу теб, то умри!’
Воодушевленный этими словами, Цикара схватилъ копье и вступилъ въ поединокъ съ Баку Хандайю, но, не будучи въ состояніи выдержать его натиска, мало по малу отступалъ, былъ оттсненъ въ садъ, и тамъ, потерявъ равновсіе, упалъ въ прудъ. Однако, когда Хандайю, намреваясь убить его, наклонился надъ прудомъ, Цикара ударилъ противника въ ногу, поваливъ его этимъ, и затмъ, выкарабкавшись изъ воды, убилъ его. Тмъ временемъ Кобаяси Хехаци и Симидзу Иккаку были убиты другими ронинами,— и изъ всхъ вассаловъ Котсуке-но Суке не осталось ни одного, кто могъ бы сражаться. Цикара, увидвъ это, поспшилъ съ окровавленнымъ мечомъ въ рук въ заднюю комнату искать Котсуке-но Суке, но нашелъ тамъ только сына послдняго, молодого князя, по имени Кира Сахіойе, который храбро встртилъ его съ алебардой въ рукахъ, но былъ скоро раненъ и убжалъ… Такимъ образомъ, былъ положенъ конецъ сраженію. Однако, до сихъ поръ еще не было никакихъ слдовъ, по которымъ можно было бы узнать, гд находится Котсуке-но Суке.
Тогда Кураносуке раздлилъ своихъ людей на нсколько партій и обыскалъ весь дворъ, но безуспшно: попадались одн только плачущія женщины и дти. При такихъ условіяхъ сорокъ семь рониновъ начали уже поддаваться унынію, скорбя, что посл всхъ своихъ трудовъ прозвали врага, позволивъ ему убжать, и былъ моментъ, когда въ своемъ отчаяніи, они готовы были вс совершить самоубійство здсь-же на мст. Однако, посовщавшись между собою, они ршились снова, и теперь уже въ послдній разъ, обыскать домъ. Кураносуке пошелъ въ спальную комнату Котсуке-но Суке и, ощупавъ руками его одяло, воскликнулъ:— ‘Постельное одяло еще тепло, и потому мн кажется, что нашъ врагъ недалеко! Онъ, наврное, спрятался гд-нибудь въ этомъ же дом!’ Сильно возбужденные этимъ, ронины возобновили свои поиски…
Въ возвышенной части комнаты, возл почетнаго мста, висла картина, приподнявъ ее, они увидли подъ ней въ оштукатуренной стн большую дыру, но, ощупавъ черезъ нее копьемъ пространство за стною, они не нашли тамъ ничего. Тогда одинъ изъ рониновъ, по имени Язама Дзютаро, пролзъ черезъ дыру и очутился на маленькомъ дворик, съ другой стороны котораго былъ чуланъ для храненія угля и дровъ. Заглянувъ туда, онъ увидлъ что-то блое въ дальнемъ углу, куда и ткнулъ своимъ копьемъ, но въ этотъ моментъ оттуда выскочили два вооруженныхъ человка и, бросившись на него, пытались зарубить его, онъ, однако, успшно отбивался отъ нихъ, пока на помощь къ нему не подосплъ одинъ изъ его товарищей, который убилъ одного изъ двухъ противниковъ и задержалъ другого. Дзютаро же тмъ временемъ вошелъ въ чуланъ и, опять увидавъ тамъ что-то блое, направилъ туда остріе своего длиннаго копья… И тогда крикъ боли выдалъ, что это былъ человкъ. Ронинъ бросился впередъ, а этотъ человкъ, въ блой одежд, и видимо раненый въ бедро, пытался ударить его кинжаломъ. Но Дзютаро отразилъ ударъ, вырвалъ у противника кинжалъ и, схвативъ его за воротникъ, вытащилъ изъ чулана. Въ это время подосплъ другой ронинъ, и оба они, внимательно осмотрвъ плнника, убдились, что это былъ человкъ, видимо, благороднаго происхожденія, около 60 лтъ отъ роду, одтый въ блую сатиновую спальную одежду, которая была покрыта пятнами крови, сочившейся изъ бедренной раны, нанесенной ему Дзютаро. Ронины сейчасъ-же поняли, что это никто иной, какъ Котсуке-но Суке, и спросили его имя, но онъ не далъ никакого отвта, тогда они дали сигналъ свисткомъ, и вс ихъ товарищи собрались на этотъ зовъ… Оиси Кураносуке поспшилъ освтить бывшимъ въ его рукахъ фонаремъ лицо старика, и всмъ стало ясно, что это былъ Котсуке-но Суке. Всякія сомннія разсивались шрамомъ, все еще замтнымъ на голов его посл удара, который покойный теперь князь Асано Такуми-но Ками нанесъ ему во время ссоры съ нимъ въ замк… Ошибка, слдовательно, была невозможна, и поэтому Оиси Кураносуке, опустившись на колни и обращаясь къ старику весьма почтительно, сказалъ:
‘Ваша свтлость, мы вассалы князя Асано Такуми-но Ками, который въ прошломъ году поссорился съ вашей свтлостью во дворц, за это онъ былъ приговоренъ къ харакири, а его родъ былъ разоренъ. Мы пришли сегодня ночью отмстить за него, какъ это требуетъ долгъ врныхъ и лояльныхъ вассаловъ. Я прошу вашу свтлость признать справедливость нашихъ дйствій. И теперь, ваша свтлость, мы умоляемъ васъ совершить харакири. Я самъ буду имть честь дйствовать въ качеств вашего помощника, и когда я со всей почтительностью приму голову вашей свтлости, то долженъ буду возложить ее, въ качеств священнаго приношенія, на могилу Асано Такуми-но Ками’.
Такимъ образомъ, принимая во вниманіе высокій санъ Котсуке-но Суке, ронины обращались съ нимъ съ величайшей вжливостью и многократно и настойчиво умоляли его совершить харакири, но онъ только корчился отъ ужаса,— безмолвный и дрожащій. Наконецъ, Кураносуке, видя, что было тщетно добиваться того, чтобы онъ умеръ смертью благороднаго человка, повалилъ его и отрубилъ ему голову тмъ же самымъ кинжаломъ, которымъ Асано Такуми-но Ками убилъ себя. Затмъ, сорокъ семь товарищей, гордые сознаніемъ исполненнаго долга, положили голову въ ведро и приготовились уходить, но прежде, чмъ оставить этотъ домъ, они тщательно погасили вс огни для того, чтобы не случился пожаръ, и сосди не пострадали.
Когда они были на дорог къ Таканава — предмстье, въ которомъ находился храмъ, называемый Сенгакудзи,— день уже занялся, и народъ высыпалъ на улицу смотрть на сорокъ семь рониновъ, которые — съ окровавленными руками и въ одеждахъ, запятнанныхъ кровью,— представляли ужасное зрлище… И каждый хвалилъ ихъ, восхищаясь ихъ доблестью и врностью. Но они ожидали въ каждый моментъ, что тесть Котсуке-но Суке нападетъ на ихъ и отниметъ отъ нихъ голову своего зятя, и потому были наготов, ршившись, если понадобится, храбро умереть съ мечами въ рукахъ. Однако они достигли Таканавы въ безопасности, потому что Мацудаира Аки-но Ками — одинъ изъ восемнадцати главныхъ дайміевъ въ Японіи, съ которымъ Асано Такуми-но Ками, принадлежавшій къ младшей линіи этой фамиліи, былъ въ родств,— сильно обрадовался, когда услышалъ о славномъ дл, совершенномъ этой ночью, и приготовился помогать ронинамъ въ случа, если бы они были атакованы. Такимъ образомъ, тесть Котсуке-но Суке не посмлъ преслдовать ихъ.
Около семи часовъ утра они подошли ко дворцу Мацудаира мацу-но Ками, князя Сендайскаго, и тотъ, узнавъ объ этомъ, послалъ за однимъ изъ своихъ совтниковъ и сказалъ:— ‘Вассалы Такуми-но Ками, которые теперь проходятъ мимо насъ, убили врага сво28
его господина, и я не могу достаточно надивиться ихъ самоотверженности, и такъ какъ они, должно быть, устали и проголодались посл своего ночного дла, то не предложите ли вы имъ войти сюда и не поставите ли вы передъ ними рисовой каши и чаши вина?’ Совтникъ сейчасъ же вышелъ къ ронинамъ и сказалъ Оиси Кураносуке:
‘Сударь, я совтникъ князя Сендайскаго, и мой господинъ приказалъ мн просить васъ,— такъ какъ вы устали, должно быть, посл всего вами перенесеннаго,— войти къ нему въ домъ и подкрпиться тмъ бднымъ угощеніемъ, которое мы можемъ предложить вамъ… Таково порученіе, данное мн къ вамъ отъ моего господина’.
‘Я благодарю васъ, сударь’, возразилъ Кураносуке. ‘Его Свтлость весьма добръ, что безпокоитъ себя заботами о насъ. Мы принимаемъ его ласку съ благодарностью’.
И вотъ сорокъ, семь рониновъ вошли во дворецъ, ихъ угостили кашей и виномъ, и вс вассалы князя Сендайскаго приходили къ нимъ и восхваляли ихъ. Затмъ Кураносуке обратился къ совтнику и сказалъ:— ‘Сударь, мы поистин очень обязаны вамъ за такое доброе гостепріимство, но такъ какъ мы должны еще спшить въ Сенгакудзи, то намъ приходится почтительно просить васъ отпустить насъ’. И посл многократнаго выраженія благодарности своимъ хозяевамъ, ронины оставили дворецъ принца Сендайскаго и поспшили въ Сенгакудзи, гд были встрчены настоятелемъ монастыря, который вышелъ къ воротамъ, чтобы принять ихъ, и проводилъ ихъ къ могил Такуми-но Ками.
И когда они пришли туда, то вынули изъ ведра голову Котсуке-но Суке и, обмывъ ее на-чисто въ сосднемъ колодц, возложили ее, какъ приношеніе, на могилу своего господина. Сдлавъ это, ронины просили священниковъ храма читать молитвы, пока они будутъ возжигать куренія: первый возжегъ куреніе Оиси Кураносуке, затмъ — его сынъ, Оиси Цикара, а посл нихъ и остальные сорокъ пять рониновъ совершили ту же церемонію. Тогда Кураносуке, отдавъ настоятелю вс деньги, которыя имлъ при себ, сказалъ: ‘Когда мы, сорокъ семь рониновъ, совершимъ надъ собою харакири, не откажитесь пожалуйста похоронить наши тла съ надлежащимъ приличіемъ. Я полагаюсь на вашу доброту. То, что я могу предложить вамъ — бездлица, конечно, но какова она ни есть, пусть она будетъ израсходована на заупокойныя молитвы о душахъ нашихъ.’
И настоятель, удивляясь непоколебимому мужеству этихъ людей, со слезами на глазахъ клялся исполнить ихъ желаніе. Посл того сорокъ семь рониновъ со спокойнымъ духомъ терпливо ждали распоряженія правительства объ ихъ судьб.
Наконецъ они были призваны въ верховное судилище, гд собрались правители Едо и публичные цензоры для объявленія имъ слдующаго приговора: —
‘Такъ какъ — вы, не уважая достоинства города и не боясь правительства,— составили заговоръ убить своего врага и, насильно ворвавшись въ домъ Кира Котсуке-но Суке ночью, умертвили его, то судъ постановилъ, чтобы за такое дерзкое поведеніе вы совершили надъ собою харакири.’ Когда этотъ приговоръ былъ прочитанъ, сорокъ семь рониновъ были раздлены на четыре партіи и поручены попеченію четырехъ различныхъ дайміевъ, во дворцы которыхъ были посланы шерифы для присутствованія при совершеніи осужденными харакири. Такъ какъ послдніе съ того момента, когда задумали свое дло, уже знали, что этимъ должно было все кончиться, то простились съ жизнью съ благороднымъ мужествомъ… И ихъ тла были отнесены въ Сенгакудзи и зарыты передъ могилой ихъ господина Асано Такуми-но Ками.
Скоро слава о подвиг рониновъ распространилась широко, и народъ сталъ стекаться отовсюду по молиться передъ могилами этихъ врныхъ своему долгу людей. Среди молившихся пришельцевъ былъ и тотъ человкъ изъ Сацумы, о которомъ упоминалось выше. Простершись передъ могилой Оиси Кураносуке, онъ сказалъ:— ‘Когда я видлъ тебя валявшимся на ямасинской дорог въ Кіото, я не зналъ, что такое поведеніе твое было необходимо для успха плана отмщенія за своего господина, и, думая, что ты неврный человкъ, я плюнулъ на тебя и пихнулъ тебя ногою… А теперь я пришелъ просить у тебя прощенія и принести искупленіе за нанесенную теб въ прошломъ году обиду!..’ Съ этими словами онъ опять простерся ницъ передъ могилой и, вытащивъ кинжалъ изъ-за пояса, вонзилъ его себ въ животъ и умеръ… И главный священникъ храма, сжалившись надъ нимъ, зарылъ его тло въ могил, вырытой рядомъ съ могилами рониновъ, гд и нын еще сохранилась она вмст съ сорока семью другими…
Такъ кончилась эта исторія лиги врныхъ вассаловъ.

——

Примчаніе. ‘Ужасна картина героизма, одновременно, и жестокаго и такого, которымъ невозможно не восхищаться!’, писалъ Митфордъ по поводу этой повсти въ 1871 году. ‘Въ душ японца, однако, это чувство восхищенія не отравляется чувствомъ ужаса, и вотъ, праху и памяти сорока семи рониновъ оказываются почти божескія почести. Благочестивыя руки и понын покрываютъ могилы ихъ зеленью и возжигаютъ передъ ними куренія, одежды и оружіе, которыя ронины носили, тщательно сохраняются въ несгораемомъ шкапу, принадлежащемъ храму, и ежегодно выставляются передъ приходящими поклониться имъ толпами народа, и разъ въ шестьдесятъ лтъ монахи храма Сенгакудзи собираютъ въ пользу его настоящую жатву приношеній, устраивая праздникъ — поминки 47 рониновъ, на которомъ народъ толпится въ теченіе почти двухъ мсяцевъ.’ Прибавимъ отъ себя, что и въ 1903 году, когда намъ удалось постить могилы рониновъ, состояніе ихъ свидтельствовало о заботливомъ уход за ними. Ред.

Совершеніе харакири княземъ Асано Наганори.

(Изъ книги ‘Юки но Акебоно’, составляющей дополненіе къ сочиненію ‘Ироха Бунко’. *)

*) См. выше, стран. 2.

… Главный цензоръ Сода провозгласилъ слдующее:—
‘Въ силу того, что Асано (который не могъ подавить, въ моментъ совершенія преступленія, гнва, вспыхнувшаго въ душ его противъ князя Киры, вслдситіе стеченія обстоятельствъ) не обнаружилъ должнаго уваженія ко дворцу и, несмотря на то, что находился въ стнахъ его, забылъ свой долгъ и нанесъ своему обидчику рану, Сіогуну угодно было признать его поведеніе крайне беззаконнымъ и такимъ, за которое виновный долженъ потерпть наказаніе чрезъ харакири.’ Произнеся это громкимъ голосомъ, цензоръ обратился къ князю Асано:— ‘Я понялъ ваши побужденія, къ которымъ отношусь съ высокимъ уваженіемъ. Тмъ не мене, когда дло зашло уже такъ далеко для меня невозможно чмъ-нибудь вамъ помочь. Вамъ остается сдлать необходимыя приготовленія со спокойнымъ сердцемъ. Но если есть что-нибудь, о чемъ вы хотли бы сказать свою послднюю волю, то доврьтесь мн безъ колебаній. Я исполню все надлежащимъ образомъ.’ Затмъ князю Асано была вручена копія съ повелнія Сіогуна, и онъ, принявъ ее и поблагодаривъ цензора Соду за его любезность, сказалъ ему: — ‘Я благодаренъ вамъ за ваши доброжелательныя намренія, но въ такой моментъ, какъ теперь,— что можетъ быть такого, о чемъ я могъ бы просить васъ?’ Посл того осужденный очистился омовеніемъ въ теплой вод и вышелъ въ бломъ, полотняномъ кимоно и такихъ же брюкахъ, въ комнату, гд былъ главный цензоръ, князь Сода. На веранд выстроились цензоры Окадо Денцапиро и Окубо Генцаемонъ, а также помощники цензора. Въ саду, избранномъ мстомъ экзекуціи, передъ входомъ въ маленькую гостиную, были разостланы три циновки, покрытыя блыми полотняными покрывалами. Неподалеку стоялъ ассистентъ при казни, Исода Будайю, который — со спущеннымъ съ праваго плеча кимоно и подвернутыми брюками — имлъ злодйщій видъ.
Князь Асано, передъ тмъ, какъ долженъ былъ занять свое мсто, подумалъ: — ‘Владтельному князю съ состояніемъ въ 53,000 кокусовъ риса поистин обидно совершить харакири въ саду передъ маленькой гостиной, какъ это прилично лишь обыкновенному самураю.— Но сейчасъ же разсудокъ подсказалъ ему другое:— ‘Вступать въ пререканія, когда человкъ готовится встртить свой послдній часъ, было бы малодушно. Это было бы слишкомъ мелочно,’ — и онъ вошелъ въ садъ, не сказавъ ничего. Въ то же время молодые люди, державшіе столики, на одномъ изъ которыхъ лежалъ короткій мечъ а на другомъ — глиняная чашка съ виномъ, поставили ихъ передъ княземъ Асано.
Князь Асано, сохраняя обычное выраженіе лица своего, даже цвтъ котораго не измнился, обратился къ цензору Сода со слдующими словами: ‘Что случилось съ моимъ врагомъ, княземъ Кирой?’ На этотъ вопросъ Сода отвчалъ съ равнодушнымъ видомъ: ‘Такъ какъ раны Киры тяжелы, то кажется, что онъ чрезвычайно страдаетъ.’ Въ этомъ отвт онъ скрылъ свою печаль о томъ, что правительство иметъ доброе мнніе о княз Кир, и сказалъ неправду изъ уваженія къ чувствамъ князя Асано.
Послдній, выслушавъ этотъ отвтъ, обратился къ князю Тамур:— ‘Если до вашихъ ушей дошло что-нибудь относительно состоянія князя Киры, то я хотлъ бы, чтобы вы удостоили меня сообщеніемъ о томъ.’ Князь Тимура нкоторое время хранилъ молчаніе, не находя, что сказать на этотъ вопросъ. Тогда его главный вассалъ, Дате Орибе, подойдя близко къ своему господину, прошепталъ ему что-то. Это была его личная просьба не увеличивать раздраженія князя Асано, находящагося на краю смерти, и дать ему возможность убить себя спокойно, какъ подобаетъ. Поэтому князь Тамура сказалъ:— ‘Что касается князя Киры, то я слышалъ, что онъ умеръ нсколько часовъ назадъ, какъ вслдствіе своей старости, такъ и еще боле вслдствіе двухъ серіозныхъ ранъ, имъ полученныхъ.’ На это князь Асано отвтилъ съ выраженіемъ удовлетворенія на своемъ лиц:— ‘Ну, я безусловно не сожалю о томъ,’ и, сметая со своего рукава лепестки вишневаго цвта, слетвшаго на него съ деревьевъ, онъ проплъ слдующую предсмертную псню:
Не долженъ ли я сказать весн ‘прости’
Еще даже скоре, чмъ цвтъ вишневыхъ деревьевъ,
Лепестки котораго отрываются и разносятся втромъ?
Дале, взявъ со столика глиняную чашку, князь выпилъ ее до дна и, согласно обычаю, безмолвно раздавилъ ее своимъ колномъ, потомъ поднялъ надъ головою столикъ съ лежавшимъ на немъ мечомъ и обратился къ своему ассистенту, помощнику цензора Исод Будайю, со словами:— ‘Вы не откажетесь сдлать мн одолженіе подождать, пока я не скажу вамъ, что пора.’ Затмъ князь обнажилъ верхнюю часть тла съ обихъ сторонъ и, чтобы испробовать ржущую силу меча, сдлалъ себ имъ, черезъ брюки, въ правомъ бедр порзъ около пяти дюймовъ длиною. Посл этой пробы, онъ съ улыбкой удовольствія воскликнулъ: ‘А, мечъ ржетъ хорошо’! и, неторопливо вонзивъ послдній въ лвую сторону своего желудка, провелъ имъ снизу вверхъ… И только тогда проговорилъ: ‘Теперь пора, пожалуйста, помогите мн.’ Исода Будайю зашелъ сзади его, и помогъ ему, снеся ему длиннымъ мечомъ голову, которая повисла у шеи на одномъ дюйм неотрзанной кожи… Ассистентъ осторожно отдлилъ затмъ голову отъ туловища и, взявъ за косу сложеннымъ вдвое полу-листомъ бумаги, поднесъ ее къ главному цензору. Такимъ образомъ, описанныя сейчасъ обстоятельства смерти виновнаго были удостоврены очевидцами, и князь Сода и вс другіе удалились.
Что касается тла Асано, то оно было положено въ гробъ, и вслдствіе заране сдланныхъ распоряженій, за нимъ пришли приближенные брата князя Асано, его управляющій длами и также Хорибе Ясубеи… И когда принятіе ими тла было закончено, то Ясубеи просилъ у приближенныхъ князя Тамуры, и получилъ отъ нихъ, рубашку, которую носилъ господинъ его, и мечъ, который былъ употребленъ при экзекуціи. Затмъ онъ и его товарищи ушли, провожая гробъ съ печальными остатками… Говорятъ, что при вид этого зрлища проливали обильныя слезы, какъ люди съ нжными сердцами, такъ и люди безсердечные.
Ахъ, какъ все это грустно! Вдь князь Асано былъ благородный вельможа, талантливый въ длахъ мира и войны и не незнакомъ съ изящными искусствами, а также очаровательный и любезный человкъ… И онъ исчезъ подобно утренней рос, въ возраст тридцати семи лтъ. О, какъ злополученъ тотъ день, когда это случилось! Какъ полонъ превратностями этотъ міръ, гд знатная особа, въ положеніи владтельнаго князя замка Асано, потомокъ столь славнаго рода, уходитъ къ Гадесу и къ Желтому потоку, лишенный своихъ титуловъ и имущества, безъ своей семьи и безъ вассаловъ…
Тло казненнаго было зарыто въ храм Сенгакудзи, въ Таканав въ Сиба… И ему было дано посмертное имя Рейко Инденъ Саки по Софу Генри Дайкодзи,

——

Примчаніе Чамберлэнъ,— въ сборник котораго ‘А Romanized Japanese Reader’ напечатанъ прочтенный сейчасъ читателями отрывокъ изъ книги ‘Юки но Акебоно’,— длаетъ, между прочимъ, слдующія интересныя замчанія по поводу его:— Характерно различіе между оффиціальнымъ складомъ рчи въ приговор, объявленномъ цензоромъ Сода, и дружескимъ, но почтительнымъ обращеніемъ его къ осужденному,— не по должности, но поличному побужденію.— Блыя полотняныя одежды считаются въ Японіи символомъ смерти, въ нихъ одвали тла покойниковъ передъ погребеніемъ, и т лица, которыя готовились совершить харакири, одвали ихъ, потому что считалось, что они уже мертвы въ глазахъ закона. Вс другія детали церемоніи, какъ описана здсь она, обусловлены требованіями этикета. Но противъ этикета было то, что даймій, подобный Асано, долженъ былъ убить себ вн стнъ дома, на вольномъ воздух. Князю Тамур, коллег виновнаго, который былъ ему ‘порученъ’, надлежало приготовить для этой цли хорошую комнату своего дома!.. За это упущеніе Тамура сурово порицался общественнымъ мнніемъ.— Глиняная чашка принадлежала къ числу предписанныхъ принадлежностей обстановки трагическаго акта. Осужденный выпивалъ ее до дна и затмъ разбивалъ ее, чтобы показать, что какъ она сама ‘возвращалась родной земл’, такъ тло его скоро будетъ зарыто въ послдней.— Замтьте, что единственная тревога князя Асано передъ смертью вызывалась страхомъ, что рана, которую онъ нанесъ врагу, не окажется смертельной.— Замтьте также, какъ, ‘совершенно въ восточномъ дух’, окружающіе осужденнаго князя говорятъ ему не истину, а то, что, по ихъ мннію, обрадуетъ его.— Составлять ‘поэмы’ и пть ихъ передъ смертью было обычнымъ дломъ.
Оставленіе дюйма кожи, не перерубленой мечемъ, считалось свидтельствомъ искусства асистента, потому что голова такимъ образомъ предохранялась отъ возможности ‘некрасиво покатиться по полу’. Хорибе Ясубеи былъ однимъ изъ любимыхъ приближенныхъ Асано, который получилъ позволеніе присутствовать при самоубійств своего господина.— ‘Гадесъ’ буквально значитъ ‘темная дорога’.— ‘Желтый потокъ’ — выраженіе изъ китайской миологіи. Повидимому это — ‘міровая рка, по которой уплываютъ съ земного шара вс умершіе’.— Данное князю Асано посмертное имя состоитъ изъ словъ, говорящихъ, чтоонъ былъ владтельнымъ княземъ, погибшимъ насильственной смертью.

Сакурское привидніе.

(Переведено Митфордомъ изъ книги ‘ІОреи-моноготари’ т. е. ‘Разсказы о Привидніяхъ’, написанной во 2-й половин XIX столтія).

Разсказъ о бдствіяхъ и смерти фермера Согоро,— несмотря на то, что будто бы послдовавшія за нею сверхъестественныя явленія могутъ вызвать улыбку у читателя,— даетъ, по мннію Митфорда, совершенно врную картину тхъ отношеній между владтельнымъ княземъ и его арендаторами, которыя имли мсто до реставраціи власти императора и упраздненія сіогуната [1867 г.].
Митфордъ, бывшій живымъ свидтелемъ этихъ отношеній, находитъ, что послднія сводились къ безконтрольному владычеству князя или даймія надъ населеніемъ принадлежащихъ ему земель.
Арендная плата за землю опредлялась, по закону, въ 40% валового дохода арендатора и исчислялась въ кокусахъ {Объемная мра зерновыхъ продуктовъ, равная 6,33 кубич. футовъ.} риса. Но законъ при тогдашнихъ порядкахъ оставался мертвою буквой, и обыкновенно крестьянинъ считалъ милостью, если землевладлецъ довольствовался 50% его урожая, такъ какъ японскій владтельный князь въ затруднительныхъ обстоятельствахъ не ограничивался собираніемъ законныхъ доходовъ: онъ могъ всегда заставить арендатора заплатить впередъ столько денегъ, сколько считалъ необходимымъ для себя. Если князь былъ справедливъ, то крестьянинъ вознаграждался по соглашенію за такой ‘заемъ’ у него. Но очень часто случалось, что князья, не выплативъ ни займа, ни процентовъ, требовали новыхъ авансовъ. При такомъ порядк вещей было не рдкостью, что крестьяне, одтые въ свои соломенные дождевики, съ бамбуковыми посохами въ рукахъ, собирались передъ воротами дворца ихъ князя въ столиц и представляли свои жалобы, умоляя о вмшательств приближенныхъ къ князю и даже постороннихъ людей, которые проходили мимо. Иногда они платили за свою дерзость жизнью, но по крайней мр находили удовлетвореніе въ томъ, что пристыжали своихъ гонителей въ глазахъ сосдей и черни.
Серіозныя изслдованія быта Японіи, замчаетъ Митфордъ, вполн доказали суровую долю крестьянъ въ эпоху владычества Тайкуновъ, и особенно подъ гнетомъ созданной династіею Токугавы знати — Хатамото. Неудивительно поэтому, что во время революціи ‘крестьяне жалобно умоляли судьбу о томъ, чтобы власть Микадо была возстановлена, и чтобы была уничтожена мелкая знать, которая жила выжиманіемъ изъ нихъ соковъ. Грясь въ сіяніи лучей Сіогуна въ Едо, Хатамото наслаждались пирами и весельемъ, мало думая о тхъ, на счетъ которыхъ жили… Деньги надо было найти, и он находились’.
Что касается наказанія чрезъ распятіе, которому подвергся Согоро, то оно налагалось за слдующіе проступки: отцеубійство [включая убійство или пораненіе родителей, дядей, тетокъ, старшихъ братьевъ, хозяевъ или учителей], поддлку фальшивой монеты и переходъ (безъ позволенія) черезъ границу территоріи Тайкуна. Преступникъ привязывался веревками, за руки и за ноги, къ положенному на землю кресту, затмъ послдній водружался въ землю вертикально, и несчастный пронизывался копьями, при чемъ роли палачей, всегда исполняли ета — т. е. ‘лица презрннаго сословія’ {См. предисловіе.}. Ред.

I.

Какъ вренъ принципъ, изложенный Конфуціемъ, что доброжелательный образъ дйствій правителей ведетъ къ миру въ ихъ стран, тогда какъ беззаконіе ихъ порождаетъ мятежи и смуты!
Въ провинціи Симоза и округ Сома, Хотта Кага но Ками былъ владтельнымъ княземъ Сакурскаго замка и главой рода, который въ теченіе поколній давалъ славныхъ воиновъ. Когда Kara но Ками, который былъ членомъ Городзіу — совта сіогуна, умеръ въ названномъ замк, то его старшій сынъ Котсуке но Суке Мазанобу унаслдовалъ его имущество и почести и также былъ назначенъ засдать въ Городзіу, но онъ не былъ похожъ на своихъ предковъ. Онъ обращался съ фермерами и крестьянами несправедливо, облагая ихъ добавочными и тягостными налогами, такъ что арендаторы его угодій были доведены до крайней бдности, и хотя изъ года въ годъ и изъ мсяца въ мсяцъ они просили сжалиться надъ ними и жаловались на эту несправедливость, на нихъ не обращалось никакого вниманія, и населеніе всхъ деревень дошло до разоренія. При такихъ обстоятельствахъ старшины тридцати шести деревень, дающихъ владльцу, въ общей сложности, доходъ въ 40000 конусовъ риса, собрались на совщаніе и ршили единодушно представить правительству петицію, за своими печатями, изложивъ въ ней, что ихъ неоднократныя жалобы мстнымъ властямъ не встртили со стороны послднихъ никакого вниманія. Затмъ старшины собрались въ большомъ числ передъ домомъ одного изъ совтниковъ ихъ князя, по имени Икеура Капуйе, чтобы показать ему сначала петицію, но даже и тогда на нихъ не обратили никакого вниманія. Возвратившись посл этого домой, они посовтовались между собою еще разъ и ршили, что старшины ста сорока трехъ деревень должны идти на седьмой день десятаго мсяца, въ Едо, въ ясики {Ясики — дворецъ, съ принадлежащими къ нему постройками.} ихъ владтельнаго князя для представленія ему своей жалобы. Тогда старшина деревни Ивахаси, управлявшій округомъ, который давалъ тысячу коку совъ риса, нкто Согоро — человкъ сорока восьми лтъ, отличавшійся своими способностями и разсудительностью, выступилъ впередъ и сказалъ:—
‘Это никоимъ образомъ нелегкое дло, господа. Конечно, весьма важно, чтобы мы представили нашу жалобу во дворецъ въ Едо, но каковы ваши планы? Есть-ли у васъ какія-нибудь опредленныя намренія’?
‘Это, въ самомъ дл, въ высшей степени важное дло’, возразили другіе, но больше они ничего не могли сказать. Тогда Согоро произнесъ такую рчь:
‘Мы обращались въ общественную контору нашей провинціи, но безплодно, мы просили совтниковъ князя, но также тщетно. Я знаю, что все, что остается намъ, это — представить наше дло во дворецъ нашего князя въ Едо, но знаю также и то, что если мы пойдемъ туда, то вроятно, что насъ тамъ не будутъ слушать,— и даже, напротивъ, мы будемъ брошены въ тюрьму. Если на насъ не обращаютъ вниманія здсь, въ нашей провинціи, то еще много меньше надежды на то, что чиновники въ Едо будутъ утруждать себя разборомъ нашей просьбы. Мы могли бы вручить нашу петицію кому-нибудь изъ членовъ Городзіу, во время слдованія его въ носилкахъ по одной изъ общественныхъ улицъ, но даже и въ такомъ случа,— такъ какъ нашъ князь и самъ засдаетъ въ Городзіу,— никто изъ членовъ его не рискнетъ войти въ обсужденіе правоты или неправоты нашей жалобы изъ страха обидть князя, и человкъ, который представилъ бы петицію такимъ отчаяннымъ образомъ, потерялъ бы свою жизнь по-пустому. Если вы поняли это и все-таки настаиваете на своемъ ршеніи, тогда идите въ Едо, но предварительно надолго проститесь со своими родителями, дтьми, женами и родственниками. Таково мое мнніе’.
Вс другіе, соглашаясь съ тмъ, что сказалъ Согоро, тмъ не мене ршили, что, будь что будетъ, они все-таки пойдутъ въ Едо, и они условились собраться въ деревн Фунабаси на тринадцатый день одиннадцатаго мсяца.
Въ назначенный день вс сельскіе старшины встртились въ условленномъ мст,— вс, за исключеніемъ только одного Согоро, старшины деревни Ивахаси. И такъ какъ Согоро не пришелъ и на слдующій день, то они отправили къ нему депутата изъ своей среды, по имени Рокуробеи, поручивъ ему узнать причину этого обстоятельства. Рокуробеи прибылъ въ домъ Согоро около 4 часовъ пополудни и нашелъ его спокойно грвшимся передъ своимъ хибачи, какъ будто-бы ничего не случилось. Увидвъ это, Рокуробеи сказалъ ему съ нкоторымъ раздраженіемъ:
‘Сельскіе старшины вс собрались въ Фунабаси, согласно условію, и такъ какъ вы, господинъ Согоро, не пришли, то я посланъ спросить васъ, не помшала ли вамъ болзнь или какая-нибудь другая серьезная причина?’
‘Въ самомъ дл’,— отвтилъ Согоро,— ‘мн грустно, что вы такъ много безпокоились. Я намревался придти вчера, но у меня сдлались колики, которыми я часто страдаю, и какъ вы можете видть, я теперь берегу себя, такимъ образомъ, въ теченіе дня или двухъ я не буду въ состояніи выходить. Пожалуйста, будьте добры доведите это до свднія другихъ’.
Рукоробеи, увидвъ, что ничему не можетъ помочь здсь, вернулся назадъ въ деревню Фунабаси и сообщилъ ожидавшимъ, что случилось. Вс они негодовали на то, что они считали трусливой уверткой человка, который говорилъ такъ хорошо, но ршили, что поведеніе одного человка не должно вліять на остальныхъ, и ободряли себя увренностью, что задуманное ими дло удастся, такимъ образомъ, они согласились единогласно представить петицію по адресу и, прибывъ въ Едо, отправились въ улицу Бакуроцо. Но хотя они пытались вручить свою жалобу различнымъ чиновникамъ своего князя, никто не хотлъ ихъ слышать, вс двери запирались передъ ними, и они должны были возвратиться въ гостинницу, гд остановились, удрученные неудачей.
На слдующей день, 18-й день мсяца, они вс собрались въ чайномъ дом, въ алле передъ алтаремъ Кваннонъ Самы {Буддійское божество.}, и посл совщанія ршили, что такъ какъ они не могутъ придумать никакого дйствительнаго средства, то надо опять послать за Согоро, чтобы посмотрть, не можетъ ли онъ изобрсть какой-либо планъ. Согласно этому, на двадцатый день мсяца, въ полдень, Рокуробеи и нкто Дзіуемонъ отправились въ деревню Ивахаси и прибыли туда въ тотъ же самый вечеръ.
Выслушавъ ихъ, старшина Согоро, который понималъ, что представленіе петиціи — не такое дло, къ которому можно относиться легко, собралъ жену, дтей и родственниковъ и сказалъ имъ:
‘Я готовлюсь предпринять путешествіе въ Едо по слдующей причин: — нашъ владтельный князь увеличилъ земельный налогъ рисомъ и другими припасами боле, чмъ въ десять разъ, такъ что кисть {Японцы, какъ и китайцы, пишутъ не перомъ, а кистью.} и бумага не въ состояніи дать даже слабое понятіе о нищет, до которой доведено населеніе, и о тхъ адскихъ мукахъ, которыя испытываютъ крестьяне на земл. Видя это, старшины различныхъ деревень представляли, куда слдуетъ, петиціи, но съ весьма печальными результатами. Поэтому, у меня явилось горячее желаніе изыскать какія-нибудь средства для того, чтобы положить конецъ этому жестокому положенію вещей. Если мой смлый планъ не будетъ имть успха, то я не возвращусь боле домой, и даже, если я достигну цли, то трудно сказать, какъ поступятъ со мною люди, имющіе власть. Выпьемъ вмст чашку вина, потому что можетъ быть вы не увидите боле лица моего. Я отдаю свою жизнь на дло облегченія участи населенія этой страны. Если я умру, не печальтесь о моей судьб и не оплакивайте меня.
Сказавъ такимъ образомъ, онъ обратился къ своей жен и дтямъ, которыхъ было трое, и далъ имъ тщательныя инструкціи о томъ, исполненія чего онъ хотлъ бы посл своей смерти, подробно изложивъ при этомъ ‘каждое желаніе своего сердца’. Затмъ, выпивъ съ ними прощальныя чашки вина, онъ весело простился со всми присутствующими и отправился въ чайный домъ, по сосдству съ деревней Фунабаси, гд два посланные, Рокуробеи и Дзіуемонъ, ждали его прибытія, чтобы разсказать ему все, что случилось съ ними въ Едо.
‘Въ сущности’, заключили они свой разсказъ, ‘намъ кажется, что мы потерпли полную неудачу, и вотъ, мы пришли сюда, чтобы услышать, что вы намреваетесь длать теперь. Если у васъ есть какой-нибудь планъ, то мы жаждемъ познакомиться съ нимъ.’
‘Мы пробовали обращаться къ чиновникамъ округа,’ сказалъ на это Согоро, ‘мы пробовали также обращаться во дворецъ его свтлости въ Едо,— и все напрасно! И сколько бы разъ мы ни собирались и впредь передъ воротами его свтлости, на насъ не было бы обращено никакого вниманія. Ничего не остается теперь для насъ боле, какъ обратиться къ сіогуну.’
Такимъ образомъ обсуждали они свои планы, пока не настала ночь, и тогда они отправились отдыхать. Зимняя ночь была долга, но когда карканье воронъ возвстило утро, наши три пріятеля отправились въ путь, въ чайный домъ въ Азакуз, гд они нашли уже собравшимися остальныхъ сельскихъ старшинъ.
‘Здравствуйте, господинъ Согоро, ‘ сказали они. ‘Какъ случилось, что вы пришли такъ поздно? Мы просили всхъ чиновниковъ, но безъ всякаго результата, и вообще тщетно надрывались изо всхъ силъ. Мы ршительно не находимся, что длать дале. Если у васъ есть какой-нибудь планъ, кажущійся вамъ исполнимымъ, мы просимъ васъ дйствовать сообразно ему.’
‘Господа,’ отвчалъ Согоро, говоря весьма спокойно, ‘хотя мы и здсь имли не лучшій успхъ, чмъ у себя на мст, нтъ пользы горевать объ этомъ. Черезъ день или два члены Городзіу будутъ собираться въ замокъ, мы должны дождаться этого случая и, слдуя за носилками котораго-нибудь изъ нихъ, бросить туда нашу записку. Вотъ мое мнніе. Что думаете вы объ этомъ, господа?’
Собравшіеся старшины вс, какъ одинъ, согласились съ этимъ превосходнымъ совтомъ и, ршившись дйствовать сообразно ему, возвратились къ себ въ гостинницу.
Тамъ Согоро имлъ тайное совщаніе съ Дзіуемономъ, Ханцо, Рокуробеи, Цинзо и Кіусиро, пятью старшинами, и при ихъ помощи составилъ записку. Затмъ, узнавъ, что на двадцать шестой день мсяца, когда члены Городзіу будутъ направляться въ замокъ, Кузе Ямато-но Ками прослдуетъ во дворецъ черезъ западныя ворота замка, они ршились ожидать у этого мста. Едва увидвъ приближеніе носилокъ Городзіу, они подошли къ нимъ и, съ величайшимъ почтеніемъ изложивъ свое дло, передали въ носилки петицію, и такъ какъ послдняя была принята, то вс шесть были сильно обрадованы и не сомнвались, что ихъ сердечное желаніе достигнетъ цли. Весело отправились они въ чайный домъ въ Рійогоку, и Дзіуемонъ сказалъ:—
Мы можемъ поздравить себя съ успхомъ! Мы вручили нашу петицію члену Городзіу, и теперь можемъ успокоиться, не пройдетъ много дней, какъ мы должны услышать хорошія всти отъ правителей. Хвала господину Согоро за его совты’.
Но Согоро, выступивъ впередъ, возразилъ:— ‘Хотя мы и представили пашу записку Городзіу, дло наше не будетъ ршено скоро, поэтому намъ безполезно оставаться здсь въ такомъ большомъ числ, пусть одиннадцать человкъ останутся со мною, а остальные возвратятся по своимъ деревнямъ. Если мы, которые остаемся здсь, будемъ обвинены въ заговор и обезглавлены, то пусть другіе согласятся совершить надъ нашими тлами обряды и погрести ихъ. Что касается издержекъ, которыя потребуются на это, то въ этомъ отношеніи будемъ слдовать нашему первоначальному договору. Ради 136 деревень мы положимъ наши жизни, если это понадобится, и подчинимся позору выставленія головъ нашихъ, какъ головъ обыкновенныхъ злодевъ.’
Посл этого они сли за прощальную трапезу, и по окончаніи ея большинство старшинъ отправилось домой, тогда какъ остальные двнадцать, размстившись по квартирамъ, терпливо ждали призванія къ высшему верховному суду, На второй день двнадцатаго мсяца Согоро, получивъ повстку изъ резиденціи члена Городзіу, Кузе Яматоно Ками, немедленно отправился туда и былъ проведенъ ко входу въ домъ, гд его встртили два совтника, по имени Аидзима Гидайю и Ямадзи Іори, которые сказали ему:—
‘Нсколько дней назадъ вы имли смлость вручить записку въ носилки его свтлости Ямато-но Ками. Вслдствіе неизмримой милости своей, онъ желаетъ извинить эту дерзкую обиду, но если вы когда-нибудь опять дерзнете вручить ему насильно свои петиціи, то вы будете считаться виновнымъ въ мятежномъ поведеніи’… И съ этими словами совтники вручили ему назадъ поданную имъ записку.
‘Я униженно признаю справедливость приговора его свтлости. Но о, господа мои! нашъ поступокъ не былъ ни поспшнымъ, ни злонамреннымъ. Годъ за годомъ бремя новыхъ налоговъ обрушивалось на насъ, пока, наконецъ, населеніе потеряло возможность пользоваться даже самымъ необходимымъ въ жизни, и мы, видя, что нтъ конца этому злу, представили униженно эту петицію. Я умоляю васъ, милостивые господа, взгляните сострадательно на наше дло и не откажитесь принять нашу записку. Смилостивитесь принять какія-нибудь мры, чтобы народъ могъ существовать, и нашей благодарности за вашу великую доброту не будетъ границъ.’
‘Ваша просьба справедлива’, возразили оба совтника на то, что онъ сказалъ, ‘но ваша записка не можетъ быть принята, и поэтому вы должны взять ее назадъ.’
Съ этимъ они отдали ему названный документъ и записали фамиліи Согоро и шести другихъ старшинъ, которые сопровождали его. Помочь было ничему нельзя: они должны были взять назадъ свое прошеніе и возвратиться въ гостинницу. Тамъ эти семь человкъ, обезкураженные и опечаленные, сидли со сложенными руками, обсуждая, что предпринять лучше, какой планъ еще можно изобрсть… Наконецъ, когда уже они ршили что ничего больше не придумать, Согоро сказалъ взволнованнымъ шепотомъ:—
‘Итакъ, прошеніе, которое мы передали члену Городзіу посл такихъ большихъ трудовъ, въ конц концовъ возвращено намъ. Съ какими лицами возвратимся мы въ наши деревни посл такого безчестія? Но, что касается меня, то я не намреваюсь помириться легко со сведеніемъ къ нулю моей работы, поэтому я подожду до того дня, когда сіогунъ выйдетъ изъ замка, лягу въ ожиданіи его близъ дороги и передамъ наши печали ему — господину надъ нашимъ господиномъ. Вотъ нашъ послдній шансъ.’
Вс другіе аплодировали этой рчи и мужественно ждали желаннаго дня.

II.

Случилось такъ, что въ двадцатый день двнадцатаго мсяца, князь Іемитсу, бывшій тогда сіогуномъ, изволилъ пожелать совершить молитвы на могилахъ своихъ предковъ въ Уено {Эти могилы разрушены во время революціи лтомъ 1868 г.}, и Согоро и другіе старшины, услышавъ объ этомъ, приняли это, какъ особенную милость къ себ боговъ, и начали думать, что на этотъ разъ они не будутъ имть неудачи. Тогда они написали новую записку, и въ назначенное время Согоро спрятался подъ Саммаескимъ мостомъ, впереди черныхъ воротъ Уено. Когда носилки князя Іемитсу поровнялись съ этимъ мстомъ, Согоро выскочилъ изъ подъ моста, къ великому удивленію лицъ свиты сіогуна, которыя закричали:— ‘Уберите этого парня прочь!’ Но Согоро, воспользовавшись общимъ замшательствовомъ, проговорилъ, возвысивъ голосъ и плача:— ‘Я желаю представить петицію его высочеству лично,’ и, выставивъ впередъ шестифутовый бамбуковый шестъ, къ концу котораго онъ привязалъ свою записку, пытался всунуть ее въ носилки… И, несмотря на то, что кругомъ раздавались приказанія арестовать его, и конвой оттснялъ его, онъ пробрался къ носилкамъ, и сіогунъ принялъ документъ. Однако, Согоро все-таки былъ арестованъ и заключенъ въ темницу. Что касается записки, то его высочество приказалъ, чтобы она была вручена члену Городзіу, Хотта Котсуке-но Суке — владтельному князю просителей.
Когда Котсуке-но Суке возвратился домой и прочелъ записку, то призвалъ своего совтника, Кодзима Сикибу, и сказалъ:—
‘Чиновники моихъ владній просто вахляки! Когда крестьяне собрались и представили петицію, они отказались принять ее и этимъ поставили меня въ затруднительное положеніе. Ихъ глупость прямо невроятна! Однако теперь уже остается только одно: мы должны отмнить вс новые налоги, и вы должны справиться, сколько платили предшествующему владльцу замка. Что касается этого Согоро, то конечно не онъ одинъ только виновенъ въ заговор, но такъ какъ онъ проявилъ непростительную дерзость, позволивъ себ лечь на пути слдованія сіогуна и ожидать его, то мы должны устроить такъ, чтобы правительство выдало намъ его, и, въ назиданіе остальнымъ моимъ крестьянамъ, онъ долженъ быть распятъ на крест… И не только онъ, а также и его жена и дти, и посл его смерти все его имущество должно быть конфисковано. Что же касается остальныхъ шести человкъ, то они должны быть изгнаны изъ моихъ владній…. Этого пока будетъ достаточно’.
‘Ваша свтлость,’ возразилъ Сикибу, падая ницъ, ‘намренія вашей свтлости справедливы. Согоро, въ самомъ дл, заслуживаетъ всякаго наказанія за свое возмутительное преступленіе. Но я униженно осмливаюсь представить, что его жена и дти не могутъ считаться виновными въ такой же степени, какъ онъ, и я умоляю вашу свтлость милостиво снизойти до того, чтобы они были освобождены отъ такого строгаго наказанія’.
‘Гд грхъ отца великъ, жена и дти не могутъ быть пощажены, и сказалъ на это Котсуке-но Суке, и его совтникъ, видя, что сердце его господина не можетъ быть смягчено, былъ вынужденъ повиноваться его приказаніямъ безъ дальнйшихъ возраженій.
Такимъ образомъ Котсуке-но Суке, добившись того, что Согоро былъ выданъ ему правительствомъ, приказалъ привести его въ свое Сакурское помстье, какъ преступника, т. е. въ носилкахъ, покрытыхъ стями, и заключилъ его въ тюрьму. Затмъ, посл обычнаго разбирательства дла, княземъ Котсукено Суке былъ изданъ указъ, предписывающій наказаніе Согоро за его дерзкое преступленіе…. И на девятый день второго мсяца второго года сохо [1644 годъ нашей эры], виновный былъ присужденъ къ распятію. Согласно этому, Согоро, его жена и дти и старшины 136 деревень были приведены передъ судомъ въ Сакур, гд собрались сорокъ пять главныхъ чиновниковъ. Старшинамъ тогда сказали, что ихъ князю угодно было, уступая ихъ петиціи, милостиво приказать, чтобы обременительные налоги были отмнены, и чтобы платимыя ими подати не превосходили тхъ, какія взимались въ прежнія времена, Что же касается Согоро и его жены, то относительно ихъ былъ произнесенъ слдующій приговоръ:—
‘Такъ какъ, во первыхъ, вы поставили себя самовольно во глав поселянъ, такъ какъ во вторыхъ, вы осмлились обойти правительство, обращаясь съ прошеніемъ прямо къ его высочеству сіогуну, оскорбивъ тмъ своего князя, такъ какъ, въ-третьихъ, вы представили записку Городзіу, и такъ какъ въ четвертыхъ, вы были соучастникомъ заговора, то за вс эти четыре дерзкія преступленія вы приговорены къ смерти чрезъ распятіе. Ваша жена приговорена къ такой-же смерти, а ваши дти — къ обезглавленію.
‘Этотъ приговоръ распространяется такимъ образомъ на слдующихъ лицъ:—
‘Согоро, старшина деревни Ивахаси, 48 лтъ отъ роду.
‘Его жена, Манъ, 38 лтъ отъ роду.
‘Его сынъ, Генносуке, 13 лтъ.
‘Его сынъ, Сохейи, 10 лтъ.
‘Его сынъ, Кихаци, 7 лтъ.’
Старшая дочь Согоро,— по имени Хатсу, 19 лтъ отъ роду, состоящая въ замужеств за крестьяниномъ Дзіуемонъ, въ деревн Хакамура, въ Ситаси, за ркой, на территоріи Матсудайя Мутсу-но Ками (князь Сендайскій), а также вторая дочь Согоро, по имени Саки, 16 лтъ отъ роду, въ замужеств за Тодзіуро, старшиною деревни во владніяхъ его свтлости Наито Геки,— никакому наказанію не подвергаются’.
Шести старшинамъ, которые сопровождали Согоро, было объявлено, что хотя, по всей справедливости, и они заслуживаютъ смерти, но по высокой милости его свтлости жизни ихъ пощажены, и поэтому они присуждаются лишь къ ссылк въ мстечко Осима, въ провинціи Идзу. Жены и дти ихъ не подвергаются взысканію, и имущество ихъ оставляется за ними.
Согоро выслушалъ приговоръ съ полнымъ мужествомъ, и его особенно ободряло то, что, согласно вышеизложенному ршенію, налоги были сокращены…. И мужчины и женщины, молодые и старые, наслаждалися тми благами, которыя были дарованы имъ, благодаря Согоро и шести старшинамъ, но при этомъ не было никого, кто не печалился бы о судьб пострадавшихъ.
Когда чиновники оставили зданіе суда, то нкто Зембеи, старшина деревни Сакато, сказалъ другимъ, что долженъ переговорить съ ними о важныхъ предметахъ, и потому проситъ ихъ собраться въ храм Фукусоинъ. Вс согласились, и когда 136 человкъ собрались въ этотъ храмъ, то Зембеи обратился къ нимъ со слдующей рчью:—
‘Успхъ нашего прошенія, въ результат котораго явилось сокращеніе налоговъ до тхъ же размровъ, какіе опредлены были нашимъ предшествующимъ княземъ, обязанъ господину Согоро, приговоренному къ смерти изъ-за насъ. Онъ и его жена и дти должны теперь пострадать, какъ преступники, ради 136 деревень. Не стоило родиться, по моему мннію, для того, чтобы видть, что такое дло можетъ совершиться предъ нашими глазами. Что скажете вы на это, господа?’ ‘Да, да, то, что вы говорите, безъ сомннія, врно отъ начала до конца!’ отвтили другіе. Тогда Ханзаемонъ, старшина деревни Катсута, вышелъ впередъ и сказалъ:—
‘Какъ господинъ Зембеи только что сказалъ, Согоро осужденъ умереть за дло, которое касается всхъ до одного сельскихъ старшинъ. Мы не можемъ смотрть на это равнодушно. Я вполн сознаю, что безполезно просить за Согоро, но можетъ быть мы по крайней мр можемъ подать прошеніе о томъ, чтобы жена и дти его были пощажены.’
Вс старшины, привтствуя эту рчь аплодисментами, постановили составить соотвтствующую записку и ршили, что если она не будетъ принята мстными властями, то ее надо представить во дворецъ ихъ князя въ Едо, и наконецъ, въ случа, если бы и это оказалось безрезультатнымъ, то обратиться къ правительству сіогуна. Согласно этому, еще до наступленія полдня слдующаго дня, они вс приложили свои печати къ записк, которую четыре изъ нихъ, включая Зембеи и Ханзаемона, составили въ слдующихъ словахъ:—
‘Съ глубокимъ страхомъ мы униженно осмливаемся представить слдующее прошеніе, которое старшины 136 деревень этого княжества скрпляютъ своими печатями. Вслдствіе челобитной, которую мы недавно представили, налоги милостиво уменьшены до размровъ въ какихъ они взимались прежнимъ владльцемъ княжества, и намъ дарованы новые законы. Съ почтеніемъ и радостью вс крестьяне, старые и малые, проникнуты глубокой признательностью за эти милости. Что касается Согоро, старшины деревни Ивахаси, который ршился передать прошеніе его высочеству сіогуну лично, такимъ образомъ совершивъ дерзкое преступленіе, то онъ приговоренъ къ смерти. Со страхомъ и трепетомъ мы признаемъ справедливость этого приговора. Но что касается его жены и дтей, то она — только женщина, а они настолько юны и невинны, что не могутъ отличить востока отъ запада. Мы просимъ, чтобы по своей великой милости вы простили ихъ грхъ и выдали бы ихъ представителямъ 136 деревень, за что мы будемъ вамъ навсегда благодарны. Мы, старшины деревень, не знаемъ въ какой мр мы переступаемъ законъ представленіемъ настоящей записки. Мы вс виновны въ приложеніи печати къ первому прошенію, но Согоро, какъ старшина большого округа, дающаго 1,000 коку совъ дохода, и поэтому какъ особенно опытный человкъ, дйствовалъ за другихъ, и мы печалимся, что онъ долженъ пострадать одинъ за всхъ. Тмъ не мене мы почтительно допускаемъ, что по отношенію къ нему не можетъ быть сдлано никакого смягченія… Но мы униженно умоляемъ оказать милость его жен и дтямъ, и смягчить ихъ участь.
Подписано старшинами деревень княжества, во второй мсяцъ второго года Сохо’.
Свернувъ эту записку, 136 старшинъ, съ Зембеи во глав, прослдовали въ зданіе суда для представленія ея кому слдуетъ, и нашли тамъ различныхъ чиновниковъ, завдавшихъ въ торжественномъ совщаніи. Секретарь принялъ прошеніе и, открывъ его, прочелъ его громко. Тогда совтникъ Ікеура Коцуйе сказалъ:—
‘Прошеніе, которое вы представили намъ, достойно всякой похвалы. Но вы должны знать, что дло это не состоитъ уже въ нашемъ вдніи. О немъ было доложено правительству, и хотя священники храма предковъ его свтлости уже предстательствовали за Согоро, его свтлость такъ разгнванъ, что не хотлъ даже слушать ихъ, сказавъ, что если бы онъ не былъ однимъ изъ членовъ Городзіу, то ему угрожало бы нападеніе со стороны этого человка, и что только высокій санъ спасъ его отъ послдняго. Его свтлость говорилъ такъ сердито, что сами священники не осмливаются возвращаться боле къ этому предмету. Вы видите, слдовательно, что было бы безполезно пытаться предпринимать какіе-либо шаги дальше въ этомъ направленіи, потому что боле, чмъ вроятно, что ваше прошеніе не было бы принято. Вы сдлаете лучше, если не будете боле думать объ этомъ.’ И съ этими словами онъ возвратилъ имъ записку.
Зембеи и другіе старшины, видя къ своему безграничному огорченію, что ихъ ходатайство было безплодно, оставили зданіе. Съ чрезвычайной грустью опять собрались они на совщаніе, но чуть не скрежеща отъ досады зубами, признали безполезность дальнйшихъ попытокъ, когда обсудили все то, что сказалъ имъ совтникъ. Отъ горя обо всемъ этомъ Зембеи, съ Ханзаемономъ и Хейдзіура, на одиннадцатый день второго мсяца — (день, когда Согоро, его жена и дти испытывали муки, о которыхъ будетъ сказано ниже — оставили Еварадаи, мсто казни, и отправились въ храмъ Зенкодзи, въ провинціи Синсіу, оттуда они взошли на гору Койо, въ Кисіу, и на первый день восьмого мсяца обрили свои головы и сдлались священниками. Зембеи перемнилъ свое имя на Какусинъ, а Ханзаемонъ — на Зенсо. Что же касается Хейдзіуро, то онъ заболлъ въ конц седьмого мсяца и на одиннадцатый день восьмого мсяца умеръ въ этотъ сорокъ восьмой годъ своей жизни. Эти три человка, которые любили Согоро, какъ рыбы любятъ воду, были врны ему до конца. Хейдзіуро былъ погребенъ на гор Койо. Какусинъ странствовалъ по стран въ качеств священника, молясь о принятіи Согоро и его дтей во блаженство рая. Постивъ вс алтари и храмы, онъ возвратился, наконецъ, назадъ въ свою родную провинцію Симаза и уединился въ храм Ріокакудзи въ деревн Кано, въ округ Имбанъ, опять совершая молитвы и приношенія за души Согоро, его жены и дтей. Ханзаемонъ, извстный теперь какъ священникъ Зенсо, остался въ Синагав, предмсть Едо, и милостями добрыхъ людей собралъ достаточно денегъ для того, чтобы воздвигнуть шесть бронзовыхъ Буддъ, которые стоятъ и нын. Онъ заболлъ и умеръ, достигнувъ 70-лтняго возраста, на десятый день второго мсяца тридцатаго года счисленія Камбунъ. Зембеи, въ священств Какусинъ, умеръ 76 лтъ, на семнадцатый день десятаго мсяца второго года лтосчисленія Емпо. Такимъ образомъ эти люди, ради Согоро и его семьи, предались богоугоднымъ дламъ, и другіе поселяне также приносили жертвоприношенія пищею для умилостивленія душъ мертвыхъ и молились за то, чтобы он были допущены въ рай. И такъ какъ молитвы совершались непрерывно, то нтъ никакого сомннія, что Согоро достигъ спасенія.
‘Въ раю, гд благословеніе Бога распредляется безпристрастно, душа узнаетъ свои грхи по мр получаемыхъ возмездій. Ложь тла покидаетъ ее, и душа, очистившись, достигаетъ славы Будды’ {Буддійскій текстъ.}

III.

Такъ какъ Согоро, будучи обвиненъ за дерзкое преступленіе, долженъ былъ подвергнуться распятію на одиннадцатый день второго мсяца второго года сохо, то въ этотъ день былъ воздвигнутъ въ Еварадаи эшафотъ, и совтникъ, который представительствовалъ отъ Едо, вмст съ совтникомъ — представителемъ отъ княжества и другими чиновниками, торжественно прослдовали къ мсту казни. Тогда священники изъ храма Токодзи, въ деревн Сакенага, въ въ сопровожденіи погребальщиковъ, заняли впереди совтниковъ свои мста и сказали: ‘Мы униженно просимъ позволенія представить петицію.’
‘Что хотите вы сказать, ваше священство?’ ‘Мы люди, которые покинули міръ и приняли священство’, отвтили монахи почтительно, ‘и мы желали бы — получить, если только это возможно,— тла тхъ, которые должны умеретъ, чтобы мы могли погрести ихъ съ соблюденіемъ надлежащихъ обрядовъ. Было бы большой радостью для насъ, если бы наша униженная просьба была принята и уважена.’
‘Ваша просьба будетъ уважена, но такъ какъ преступленіе Согоро велико, то его тло должно быть выставлено на поруганіе на три дня и три ночи,— и только посл этого будетъ передано вамъ.’
Въ часъ зми (10 ч. утра) — часъ, назначенный для казни,— жители сосднихъ деревень и городского замка,— старые и малые, мужчины и женщины, стекались на зрлище, много тутъ было также и такихъ, которые пришли сказать послднее ‘прости’ Согоро, его жен и дтямъ и принести за нихъ молитвы. Когда часъ насталъ, то осужденные были доставлены на мсто казни связанными и посажены на грубыя циновки. Согоро и его жена закрыли свои глаза, потому что зрлище было выше того, что они могли перенести… Пришедшіе сюда, съ сжимавшимися отъ жалости сердцами и заплаканными глазами, восклицали:— ‘Жестоко! безжалостно!’ и, вынимая лакомства изъ рукавовъ своихъ одеждъ, бросали ихъ дтямъ. Ровно въ полдень Согоро и его жену привязали къ крестамъ, которые были затмъ прочно водружены въ землю. Когда это было сдлано, ихъ старшій сынъ, Генносуке, былъ возведенъ на эшафотъ передъ глазами родителей. Тогда Согоро вскричалъ:
‘О, жестокіе, жестокіе! Что касается меня самого, то мн все равно, что бы ни сдлали со мной, но какое преступленіе совершилъ этотъ бдный ребенокъ, что заслужилъ такое наказаніе?’… И слезы текли по его лицу.
Зрители громко молились и закрывали свои глаза, и самъ палачъ, стоявшій сзади мальчика, думалъ, что это безжалостно, что ребенокъ долженъ страдать за грхъ своего отца, и молча молился. Тогда Генносуке, оставаясь все время съ закрытыми глазами, сказалъ своимъ родителямъ:
‘О, мой отецъ и моя мать! я иду передъ вами въ рай, въ ту счастливую страну, чтобы ждать васъ тамъ. Мои маленькіе братья и я будемъ на берегахъ рки Сандцу {Буддійскій Стиксъ — рка, раздляющая рай отъ ада, черезъ которую мертвые перевозятся на плоту старою женщиной, для нея то и зарываютъ обыкновенно съ покойниками маленькую сумму денегъ.} и протянемъ вамъ черезъ нее руки и поможемъ вамъ перейти черезъ нее. Прощайте вс, кто пришелъ посмотрть на нашу смерть!.. А теперь, пожалуйста, отрубите мн голову сразу.’ И съ этими словами онъ протянулъ свою шею, шепча послднюю молитву… И не только Согоро и его жена, но даже палачъ и посторонніе зрители не могли удержать своихъ слезъ. Однако палачъ, какъ ни былъ взволнованъ онъ и тронутъ до глубины души, былъ вынужденъ, исполняя долгъ свой, отрубить голову ребенка,— и жалобные стопы вырвались изъ груди родителей и зрителей!
Тогда второй сынъ, Сохейи, сказалъ палачу:— ‘Сударь, у меня болитъ правое плечо: пожалуйста, отрубите мн голову съ лваго плеча, чтобы не сдлать мн больно. Увы, я не знаю ни какъ мн умирать, ни что я долженъ длать.’
Когда палачъ и присутствующіе при казни чиновники услышали безхитростный лепетъ ребенка, они опять заплакали отъ жалости, но длу помочь нельзя было, и голова упала быстре, чмъ вода впитывается пескомъ. Затмъ маленькій Кихаци, третій сынъ Согоро, котораго, ради нжнаго возраста, по всей справедливости, слдовало бы пощадить, былъ обезглавленъ за своимъ дтскимъ занятіемъ,— т. е. въ то время, какъ онъ набивалъ ротикъ лакомствами, брошенными ему зрителями.
Когда казнь дтей была закончена, священники храма Токодзи взяли ихъ тла и, положивъ ихъ въ гробы, унесли оттуда посреди соболзнованій толпы и погребли ихъ съ большой торжественностью.
Теперь Сигаемонъ, одинъ изъ слугъ Данзаемона, старшины сословія эта, нанятый для исполненія требованій приговора былъ уже готовъ вонзить въ распятыхъ преступниковъ свое копье, когда О Манъ, жена Согоро, сказала громкимъ голосомъ:—
‘Помните, мужъ мой, что съ самаго начала вы предупредили меня о возможности такой судьбы. Что въ томъ, что тла наши будутъ позорно выставлены на крестахъ?— Мы имемъ общаніе боговъ за насъ, не печальтесь поэтому. Приготовимся встртить смерть мужественно: мы находимся на пути въ рай и скоро будемъ со святыми. Будемъ спокойны, мужъ мой, отдадимъ радостно жизнь нашу для блага многихъ. Человкъ живетъ только одно поколніе, но его имя — для многихъ… Доброе имя должно цниться больше, чмъ жизнь’.
Такъ сказала она, и Согоро на крест, не село смясь, отвтилъ:
‘Хорошо сказано, жена! Что въ томъ, что мы наказаны за многихъ? Наша петиція имла успхъ, и намъ нечего желать больше. Теперь я счастливъ, потому что я достигъ исполненія сердечнаго желанія своего. Перемны и превратности жизни многообразны. Но если бы я имлъ пятьсотъ жизней и могъ бы еще пятьсотъ разъ принять свой образъ, я умеръ бы пятьсотъ разъ для того, чтобы отмстить эту несправедливость. О себ самомъ я не безпокоюсь, но то, что моя жена и дти наказаны,— это уже слишкомъ много! Безжалостно и жестоко это! Пусть мой князь огораживается желзными стнами, все-таки духъ мой прорвется черезъ нихъ и раздавитъ его кости въ возмездіе за это его дяніе!’
И когда онъ говорилъ это, глаза его сдлались ярко-красными и горли, какъ солнце или луна, и онъ походилъ на демона Разетсу {Злой духъ буддистовъ.}.
‘Ну, воскликнулъ затіугъ Согоро,— ‘поспшите и проколите меня копьемъ!’
‘Ваше желаніе будетъ исполнено,— сказалъ ета Сигайемонъ и вонзилъ свое копье въ его правый бокъ, пока оно не вышло въ лвое плечо,— и кровь брызнула фонтаномъ! Затмъ онъ вонзилъ копье въ лвый бокъ жены его, и она, открывъ глаза, сказала слабымъ голосомъ:—
‘Прощайте вс, кто собрались сюда. Пусть зло обгаетъ васъ… Прощайте, прощайте!’ И въ то время, какъ голосъ ея слаблъ, второе копье было воткнуто въ нее съ праваго бока, и она испустила духъ…— Согоро, у котораго даже цвтъ лица не перемнился, не обнаружилъ никакихъ признаковъ страха, но, широко раскрывъ глаза, сказалъ:—
‘Послушайте, господа мои! вы вс, которые пришли сюда смотрть на это зрлище. Помните, что я отблагодарю моего князя Котсуке-но Суке за сегодняшнее дло. Вы сами увидите это, и молва объ этомъ будетъ переходить изъ поколнія въ поколніе. Признакомъ того, что я умеръ, будетъ поворотъ головы моей къ замку князя. Когда вы увидите это, то не сомнвайтесь, что то, что я сказалъ, будетъ исполнено’.
Когда онъ сказалъ это, офицеръ, распоряжавшійся казнью, знакомъ приказалъ ет Сигайемону покончить съ Согоро такъ, чтобы онъ не могъ уже говорить боле. Сигайемонъ пронзилъ насквозь его тло двнадцать или тринадцать разъ, пока онъ не умеръ… И съ послднимъ его вздохомъ голова его повернулась и обратилась лицомъ къ замку! Когда два совтника увидли это чудо, они сошли со своей высокой платформы, стали на колни передъ мертвымъ тломъ Согоро и сказали
‘Хотя вы были только крестьяниномъ въ этихъ владніяхъ князя, вы придумали благородный планъ помощи всмъ сотоварищамъ вашимъ но несчастью. Вы пожертвовали костьми своими и сердцемъ своимъ за ихъ дло. Тмъ не мене, тмъ, что вы обошли своихъ начальниковъ и обратились къ сіогуну лично, вы совершили тяжкое преступленіе и поэтому невозможно было не наказать васъ. И все-таки мы признаемъ, что сдлать отвтственными за ваше преступленіе жену вашу и дтей и умертвить ихъ передъ вашими глазами,— было жестоко! То, что сдлано,— сдлано, и сожалть объ этомъ безполезно. Но вашему праху будутъ оказаны почести: вы будете канонизированы, какъ св. Даиміо, и будете внесены въ списокъ фамильныхъ божествъ его свтлости’.
Съ этими словами оба совтника совершили молитвы передъ тломъ и тмъ показали врность своему князю. Но послдній когда ему было донесено обо всемъ, только засмялся презрительно при мысли, что ненависть крестьянина можетъ имть какое-либо значеніе для него, феодальнаго князя, и сказалъ, что вассалъ, осмлившійся составить заговоръ, который могъ бы разорить его князя, если бы только послдняго не спасло высокое положеніе, нашелъ лишь то, что заслужилъ. Князь не согласился и на канонизированіе Согоро, сказавъ: ‘пусть онъ останется тмъ, чмъ былъ’. Увидвъ гнвъ своего князя, совтники должны были только повиноваться ему. Но, какъ увидимъ ниже, не прошло много времени до тхъ поръ, какъ онъ узналъ, что хотя Согоро умеръ, но его месть была жива.
Родственники Согоро и старшины деревень были призваны въ судъ, и имъ былъ объявленъ слдующій указъ:—
‘Хотя недвижимое имущество Согоро, старшины деревни Ивахаси, конфисковано, его домашняя утварь будетъ передана двумъ замужнимъ дочерямъ его, и сельскія власти позаботятся о томъ, чтобы это скудное достояніе ихъ не было разграблено беззаконными и безнравственными людьми.
‘Его рисовыя поля и хлба, его горный участокъ и лсокъ будутъ проданы съ аукціона. Его домъ и садикъ при немъ будутъ переданы старшин деревни. Деньги, вырученныя отъ вышеупомянутой продажи, составляютъ собственность владтельнаго князя.
‘Указъ этотъ долженъ быть обнародованъ полностью крестьянамъ деревни. И строго запрещается высказывать какія-либо осужденія этого ршенія.
‘На двнадцатый день второго мсяца, во второй годъ лтосчисленія Сохо’.
Крестьяне, выслушавъ этотъ указъ со всей покорностью, оставили зданіе суда. Посл того были объявлены, кому слдуетъ, еще другія наказанія {Въ оригинал слдуетъ перечень именъ лицъ и наказаній, на нихъ наложенныхъ, который мы пропускаемъ, такъ какъ онъ не представляетъ самъ по себ интереса. Но обращаемъ здсь вниманіе читателей на то, что многія японскія повсти, при художественномъ иногда изложеніи, изобилуютъ вставками документальнаго характера.}, наложенныя на чиновниковъ замка, которые, не принявъ петиціи крестьянъ въ первой инстанціи, тмъ самымъ доставили столько непріятностей ихъ князю. При этомъ одинъ окружной начальникъ и его помощники, живущіе въ Едо, были приговорены къ харакири.
‘Строгость этого приговора вызвана беззаконностью чиновниковъ, виновныхъ въ собираніи новыхъ и безпримрныхъ налоговъ, легшихъ бременемъ на населеніе, а также въ отказ принять петицію крестьянъ, не спросивъ о томъ князя и тмъ заставивъ послднихъ обратиться прямо къ сіогуну. Въ своемъ корыстолюбіи чиновники не думали о послдствіяхъ и слишкомъ обременили крестьянъ, такъ что т обратились къ высшей власти, пятная тмъ честь ихъ владтельнаго князя. Именно за такое неблаговидное поведеніе и признано необходимымъ наказать чиновниковъ, какъ указано выше.’
Такимъ образомъ были исполнены требованія правосудія во дворц въ Едо и въ зданіи суда въ деревн. Но въ міровой исторіи, съ отдаленныхъ временъ и до настоящаго времени, найдется немного примровъ того, что одинъ человкъ положилъ свою жизнь за многихъ, какъ это сдлалъ Согоро… И дворянинъ и крестьянинъ одинаково восхваляютъ и чтятъ его за это.

IV.

Мсяцъ за мсяцемъ проходили, и приближался четвертый годъ Сохо, когда жена его свтлости Котсуке-но Суке, ожидавшая ребенка, была застигнута сильными физическими страданіями. Несмотря на молитвы объ ея исцленіи, возносившіяся, по ея порученію, многочисленными вассалами въ различныхъ храмахъ и алтаряхъ, куда они были посланы для этой цли, боли не утихали, и она продолжала страдать, какъ прежде. Мало того,— къ концу седьмого мсяца года надъ комнатой княгини каждую ночь началъ появляться сверхъестественный свтъ, онъ сопровождался ужасными звуками, какъ будто бы много людей демонически хохотали, а иногда — жалобными рыданіями, какъ будто бы миріады лицъ на что-то жаловались. Къ физическимъ мукамъ страдалицы присоединилось еще вслдствіе этого глубокое душевное разстройство, такъ что ея личный совтникъ, почтенный старецъ, помстился въ сосдней комнат, чтобы ободрять ее постоянной бдительностью своею. Однажды внезапно услышалъ онъ шумъ, какъ будто-бы множество людей ходили по доскамъ крыши дома княгини, затмъ послышались рыданія мужчинъ и женщинъ… И корда пораженный, какъ громомъ, совтникъ размышлялъ о томъ, что бы это могло быть, раздался дикій взрывъ смха,— и все смолкло. Въ ранній часъ слдующаго утра старыя женщины, состоявшія при апартаментахъ княгини, явились передъ его свтлостью Котсуке-но Суке и сказали:
‘Съ середины послдняго мсяца служанки жалуются намъ на адскій шумъ, который каждую ночь безпокоитъ госпожу нашу, и говорятъ, что не могутъ продолжать служить ей. Мы пытались успокоить ихъ, общавъ что духи будутъ изгнаны сейчасъ же заклинаніями и что бояться нечего. Тмъ не мене мы понимаемъ, что ихъ страхи не безпричинны, и что он въ самомъ дл, не могутъ исполнять своего дла, поэтому мы просимъ вашу свтлость обратить вниманіе на наше заявленіе.’
‘Это все ваши глупыя выдумки, однако я самъ приду сегодня въ комнату княгини и посмотрю, въ чемъ дло. Вы также можете придти туда вмст со мною.’
Согласно этому, въ ту же ночь его свтлость Котсуке-но Суке отправился въ комнаты жены своей и началъ ждать тамъ. Въ часъ крысы (полночь) послышались ужасные человческіе крики, и вдругъ въ глубин комнаты внезапно появились Согоро и его жена, привязанные къ позорнымъ крестамъ… И эти привиднія, схвативъ княгиню за руки, сказали:—
‘Мы пришли за вами! Страданія, которыя вы терпите, ужасны, но они ничто въ сравненіи со страданіями, ожидающими васъ въ аду, въ который мы сейчасъ поведемъ васъ.’
При этихъ словахъ Котсуке-но Суке, выдернувъ мечъ свой, пытался поразить привиднія страшнымъ ударомъ, но послышался только громкій взрывъ смха, и виднія исчезли.
Котсуке-но Суке, объятый ужасомъ, послалъ своихъ вассаловъ въ храмы и къ алтарямъ молиться о томъ, чтобы демоны были изгнаны, но шумъ и явленія въ комнат княгини повторялись каждую ночь. Къ концу одиннадцатаго мсяца года привиднія начали появляться все чаще и чаще, духи, въ образ людей, обступали страдалицу и восклицали, что пришли унести ее съ собою въ адъ. Сначала это было только по ночамъ, а къ утру привиднія исчезали, всегда съ демоническимъ смхомъ. Но скоро они стали появляться даже и днемъ. Болзнь княгини ухудшалась день это дня, пока, наконецъ, она не умерла въ страшныхъ душевныхъ мукахъ отъ непрерывной тоски и постояннаго страха.
Посл ея погребенія привиднія Согоро и его жены, распятыхъ на крест, начали появляться по ночамъ въ комнат Котсуке-но Суке, носясь по ней и глядя на него красными горящими глазами. Волосы слугъ становились дыбомъ отъ ужаса, и когда они пытались ударить привиднія мечомъ, ихъ члены точно сковывались, и руки и ноги отказывались повиноваться ихъ вол. Котоуке-но Суке хватался за мечь, который всегда лежалъ возл него, но едва онъ успвалъ поднимать его, какъ привиднія исчезали,— только для того, чтобы появиться опять въ еще боле ужасной форм. Наконецъ даже и князь, истощивъ свои силы и потерявъ присутствіе духа, не могъ уже ни на минуту освободиться отъ чувства невыразимаго ужаса. Все хозяйство пришло въ разстройство, и по цлымъ днямъ священники совершали обряды надъ кадильницами съ углемъ, читая непрерывно молитвы. Но не только не было никакихъ признаковъ того, что виднія перестанутъ появляться, а напротивъ, они все учащались.
Духи продолжали посщать дворецъ и посл того, какъ запятымъ годомъ Сохо наступилъ Кейянъ, теперь они стали появляться уже и въ комнат старшаго сына князя, въ обстановк еще боле ужасной, чмъ прежде. И когда Котсуке но Суке собирался идти въ замокъ сіогуна, они толпились у выхода, испуская крики съ угрозами отмщенія.
Наконецъ, родственники и домочадцы князя собрали семейный совтъ, посл котораго сказали Котсуке-но Суке, что, по ихъ мннію, никакія обычныя мры въ мір недостаточны для того, чтобы прогнать привиднія, но послднія наврное исчезнутъ, если воздвигнуть алтарь въ память Согоро и оказывать ему божескія почести. Котсуке-но, Суке обсудивъ тщательно дло, далъ свое согласіе. Согоро былъ канонизированъ подъ именемъ даймія Согоро, и въ честь его былъ воздвигнутъ алтарь. Дйствительно, посл оказанія ему божескихъ почестей, ужасныя виднія не показывались боле, и привидніе Согоро исчезло навсегда.

——

На второй годъ Кейяка, на одиннадцатый день десятаго мсяца, именитые дайміи и хатамото отправились въ замокъ сіогуна въ Едо для принесенія ему поздравленій по случаю празднества въ память перваго зажженія огня въ очаг. Въ теченіе церемоніи, его свтлость Хотта Котсуке-но Суке и Сакаи Ивами-но Ками, владтельный князь замка Матсумото въ провинціи Синсіу, поссорились изъ-за причины, которая не была обнародована, и Сакаи Ивами-но Ками, хотя и происходилъ изъ храбраго и знатнаго рода, получилъ такую тяжелую рану, что умеръ на слдующій день, въ возраст сорока трехъ лтъ, и вслдствіе этого его родъ былъ разоренъ и обезчещенъ. {Въ старое время, если феодалъ умиралъ отъ чужой руки вн своего замка, родъ его считался обезчещеннымъ, и имущество его конфисковалось. Когда, незадолго до уничтоженія сіогуната, регентъ сіогуна былъ убитъ вн Едосскаго замка, то было объявлено ‘легальною фикціей’, что онъ уморъ въ своемъ собственномъ дворц, чтобы сынъ его могъ наслдовать его имущество.} Его свтлость Котсукено Суке благоразумно задумалъ бжать изъ замка и искалъ убжища въ своемъ собственномъ дом, откуда, вскочивъ на знамепитую лошадь, называвшуюся Хира-Абуми, онъ поспшилъ въ свой Сакурсскій замокъ въ Симоз, прохавъ разстояніе около шестидесяти миль въ шесть часовъ. Прибывъ къ замку, онъ приказалъ страж громкимъ голосомъ открыть ворота, отвтивъ на ея вопросъ, что онъ — самъ Котсуке-но Суке, владтельный князь. Стражники, не вря ушамъ своимъ, послали за совтникомъ, который, поспшно удостоврившись, что передъ воротами находится его господинъ, приказалъ открыть ихъ и съ удивленіемъ воскликнулъ:
‘Вы ли это, ваша свтлость? Что за странный случай заставилъ вашу свтлость прибыть сюда въ такой ночной часъ верхомъ и безъ свиты?’.
Съ этими словами онъ почтительно проводилъ Котсуке-но Суке въ замокъ, и тамъ, на тревожные вопросы своихъ приближенныхъ о причин такого внезапнаго и страннаго прибытія сюда, князь сказалъ:
‘Вы, конечно, должны быть удивлены. Я поссорился сегодня въ замк въ Едо съ Сакаи Ивами-но Ками, владтельнымъ княземъ замка Матсумото, и зарубилъ его. Меня скоро будутъ преслдовать, мы должны поэтому укрпить замокъ и приготовиться къ нападенію.’
Слова эти вызвали большой испугъ и смятеніе.
Между тмъ люди Котсуке-но Суке, бывшіе во дворц въ Едо, не зная, куда убжалъ ихъ господинъ, находились въ большой тревог, пока, наконецъ, къ нимъ не прибылъ гонецъ изъ Сакуры и не сообщилъ, что князь укрылся тамъ.
Когда ссора въ замк Едо и бгство Котсуке-но Суке сдлались извстными сіогуну, князь былъ обвиненъ въ государственной измн, и отдано было распоряженіе схватить его живого или мертваго, Мидзуно Сетсуно Ками и Гото Ямато-но Ками, которымъ поручено было привести это распоряженіе сіогуна въ исполненіе, отправились въ путь тринадцатаго дня десятаго мсяца. Прибывъ въ городъ Сазаи, они послали герольда въ замокъ виновнаго съ такимъ объявленіемъ:
‘Такъ какъ Котсуке-но Суке убилъ Сакаи Ивами-но Ками въ замк въ Едо и бжалъ тайно въ свой собственный замокъ, не откланявшись сіогуну, то онъ обвиненъ въ государственномъ преступленіи, и мы, будучи связаны съ нимъ узами кровнаго родства и дружбы, получили приказаніе арестовать его.’
Герольдъ вручилъ это объявленіе совтнику Котсуке-но Суке, который, сказавъ въ извиненіе, что его господинъ сошелъ съ ума, просилъ двухъ упомянутыхъ родственниковъ князя заступиться за него. Тогда Гото Яматоно Ками позвалъ совтника къ себ и поговорилъ съ нимъ частнымъ образомъ, посл чего послдній, простившись съ нимъ, возвратился въ замокъ Сакуры.
Между тмъ на особомъ совт въ Едо было ршено, что такъ какъ Гото Ямато-но Ками и Мидзуно Сетсу-но Ками состоятъ въ родств съ Котсуке-но Суке и могутъ, поэтому, встртить затрудненія при исполненіи своего порученія, то слдуетъ послать въ помощь имъ двухъ другихъ князей, Окасавара-но Кино Ками и Нагайи Хида-но Ками, съ приказаніями, чтобы они — въ случа дйствительнаго возникновенія какихъ-либо препятствій къ скорйшему исполненію воли сіогуна,— немедленно донесли о томъ въ Едо. Вслдствіе такого приказанія, два упомянутые князя, снарядивъ отрядъ въ 5.000 человкъ, выступили въ Сакуру пятнадцатаго дня того же мсяца, какъ вдругъ оттуда прибылъ гонецъ, привезя слдующую депешу по адресу Городзіу отъ двухъ князей, которые посланы были раньше ихъ:—
‘Въ исполненіе повелнія его высочества сіогуна, мы прибыли въ тринадцатый день этого мсяца къ Сакурскому замку и произвели тщательное разслдованіе дла. Правда, что Котсуке-но Суке виновенъ въ государственномъ преступленіи, но онъ сошелъ съ ума, его вассалы позвали врачей и теперь его лчатъ, вслдствіе чего его сознаніе постепенно возвращается къ нормальному, и мозгъ пробуждается отъ сна. При столкновеніи съ Сакаи Ивами-но Ками, онъ былъ въ состояніи невмняемости и потому не отвтственъ за свои дйствія, онъ будетъ искренно раскаиваться, когда узнаетъ о своемъ преступленіи. Мы взяли его, какъ плнника, и имемъ честь ожидать вашихъ инструкцій.’
Вслдствіе этого донесенія о сумасшествіи Котсуке-но Суке, упомянутая экспедиція была отстановлена, и слдующія инструкціи были посланы къ Гото Ямато-но Ками и Мидзуно Сетсу-но Ками:—
‘По длу Хотта Котсуке-но Суке владтельнаго князя замка Сакура въ Симоз, котораго ссора съ Сокаи Ивами-но Ками въ стнахъ замка въ Едо окончилась кровопролитіемъ:— Симъ приказывается, чтобы за такое дерзкое преступленіе и пренебреженіе къ святости замка, Котсуке-но Суке былъ доставленъ плнникомъ въ Едо въ носилкахъ, покрытыхъ стями, для совершенія здсь суда надъ нимъ.’
Немедленно по прочтеніи этой депеши, Котсуке-но Суке былъ помщенъ въ носилки, опутанныя зеленой шелковой стью, и подъ строгою стражей двухъ князей доставленъ въ Едо. Здсь онъ былъ ввренъ попеченію Акимото Тадзима-но Ками. Вс вассалы его были распущены, безъ наложенія на нихъ какого-либо наказанія, а его пустой замокъ было приказано оставить открытымъ и отдать на попеченіе Мидзуно Ики-но Ками.

——

Наконецъ Котсуке-по Суке началъ понимать, что смерть его жены, и вс послдующія его несчастья были возмездіемъ за смерть Согоро и его жены и дтей, и онъ какъ будто пробудился отъ сна. Тогда въ своемъ раскаяніи ночью и днемъ возносилъ онъ молитвы къ духу крестьянина и созналъ и оплакивалъ свое преступленіе, давъ обтъ, что если его родъ будетъ пощаженъ отъ разоренія и возстановленъ въ своихъ правахъ, то онъ сдлаетъ представленіе ко двору Микадо {Въ дни господства сіогуновъ Микадо довольствовался ролью ‘Источника божескихъ почестей,’ т. е какъ верховный глаза національной религіи и прямой потомокъ боговъ, онъ имлъ власть награждать такими почестями своихъ подданныхъ. Такъ, въ 1866 году въ правительственной газет былъ напечатанъ декретъ, предписывавшій боготвореніе предка князя Чосіу.} въ Кіото о томъ, чтобы духъ Согоро былъ чествованъ даже еще большими почестями, чмъ до сихъ поръ, и чтобы имя его передавалось изъ поколнія въ поколніе.
Прямымъ слдствіемъ этого было то, что духъ Согоро ослабилъ свою мстительность и пересталъ преслдовать домъ Хотты. И тогда, въ первый мсяцъ четвертаго года Кейяна, Котсуке-но Суке былъ призванъ сіогуномъ, прощенъ имъ и сдланъ владльнымъ княземъ замка Матсуяма въ провинціи Дева, съ доходомъ въ 20.000 кокусовъ. Въ томъ же самомъ году, въ двадцатый день четвертаго мсяца, сіогуну князю Іемитсу, было угодно разстаться со своей жизнью въ возраст сорока восьми лтъ, и благодаря ли всепрощающему духу князя или же божественному вмшательству святого Согоро, Котсуке-но Суке былъ повышенъ въ своемъ положеніи: ему былъ дарованъ замокъ Утсу но Мійя, въ провинціи Симотсуке, съ доходомъ въ 80.000 кокусовъ, и его имя было измнено на Хотта Хида-но Ками… Ему также былъ возвращенъ при этомъ и его родовой замокъ Сакура, съ доходомъ въ 20.00 кокусовъ.
Такимъ образомъ нтъ никакого сомннія, что святой сталъ покровительствовать ему, и въ благодарность за эти милости алтарь Согоро былъ отдланъ, какъ драгоцнность. Безполезно говорить, что къ нему постоянно стекаются толпы окрестныхъ поселянъ, приписывающихъ его заступничеству всякое событіе которое радуетъ ихъ… И день и ночь врующіе молятся возл этого алтаря.

Любовь Гомпаци и Комуразаки.*)

*) Романическій разсказъ этотъ, авторъ котораго не извстенъ, пользуется въ Японіи большой популярностью, и еще въ прошломъ году вышелъ въ Токіо, въ отдльной брошюр, десятымъ изданіемъ.
На кладбищ въ деревн Мегура, лежащей въ двухъ миляхъ отъ Едо, есть камень съ надписью ‘Могила Сійоку’ (миическія птицы, которыя называются всегда этимъ собирательнымъ именемъ и живутъ ‘одна въ другой’ — таинственный дуализмъ, содержащійся въ одномъ тл — эмблема супружеской врности и любви). Возл этого камня стоитъ другой, на которомъ награвирована слдующая длинная легенда!—
‘Въ далекіе дни эры Генроку она томилась по красот своего возлюбленнаго, на котораго было такъ же пріятно смотрть, какъ на цвты, и вотъ теперь, подъ мохомъ этого стараго надгробнаго камня истлло все, что составляло ее, кром ея имени. Посреди перемнъ этого суетнаго свта, эта могила разрушается подъ росой и дождемъ, постепенно покрывается своею собственною пылью, и остается только одно очертаніе камня. Путникъ, помоги своею милостынею сбору денегъ на сохраненіе этого памятника, и мы, не щадя ни трудовъ, ни заботъ, будемъ помогать теб отъ всего нашего сердца. Постоянно возобновляя его, да сохранимъ мы его отъ разрушенія для грядущихъ поколній и не дадимъ исчезнуть съ него слдующимъ стихамъ:— ‘Эти дв птицы — прекрасныя, какъ вишневый цвтъ,— погибли преждевременно, подобно цвтамъ, сорваннымъ втромъ, прежде чмъ они дали смена.’
Подъ первымъ камнемъ лежитъ прахъ Гомпаци, разбойника и убійцы, смшанный съ прахомъ его врной возлюбленной Комуразаки, которая покоится здсь, зарытая съ нимъ. Невзгоды жизни ея и ея постоянство окружили ореоломъ это мсто, и благочестивые люди до сихъ поръ приходятъ возжигать куренія и садить цвты передъ этою могилой. Какъ она любила его даже за гробомъ, можно видть изъ слдующей старой исторіи.
Около 230 лтъ назадъ, жилъ на служб у даймія провинціи Инаба молодой человкъ по имени Сираи Гомпаци, который, когда ему было только шестнадцать лтъ отъ роду, уже пріобрлъ извстность своей красотой и доблестью, а также искусствомъ владть орудьемъ. Однажды случилось такъ, что собака, принадлежащая ему, подралась съ другой, принадлежащей его товарищу, и оба владльца этихъ разсвирпвшихъ животныхъ, по молодости лтъ, погорячились и поспорили о томъ, чья собака дерется лучше. Въ этой ссор Гомпаци убилъ своего противника и вслдствіе этого былъ вынужденъ бжать изъ провинціи Инаба въ Едо, съ цлью укрыться отъ преслдованія.
Итакъ, Гомпаци отправился странствовать. Однажды ночью, усталый до изнеможенія, вошелъ онъ въ домъ, который показался ему придорожной гостинницей, заказалъ себ закуску и, поужинавъ ею, легъ спать, мало думая объ угрожавшей ему опасности. А опасность на самомъ дл была велика, такъ какъ онъ оказался не въ гостинниц, а въ притон сборища шайки разбойниковъ, въ когти которыхъ теперь такъ неостроумно попалъ, Опытные мошенники сразу могли увидть, что кошелекъ Гомпаци ‘не туго набитъ’, но его шпага и кинжалъ стоили около трехсотъ унцій серебра, и на эти то сокровища у злоумышленниковъ [ихъ было здсь десять] разгорлись глаза, и потому они ршились убить гостя, чтобы завладть его оружіемъ… Но онъ, ничего не подозрвая, продолжалъ спать безмятежно.
Среди ночи онъ былъ разбуженъ отъ своего глубокаго сна кмъ-то, открывшимъ дверь, въ его комнату и, вскочивъ съ усиліемъ, онъ увидть хорошенькую молодую двушку пятнадцати лтъ, которая, показывая ему знаками, что онъ не долженъ шевелиться, подошла къ нему крадучись и сказала шепотомъ:—
‘Господинъ, хозяинъ этого дома — старшина шайки разбойниковъ, которые сговорились убить васъ сегодня ночью, чтобы воспользоваться вашей одеждой и вашимъ мечомъ. А я сама — дочь богатаго купца въ Микава. Въ прошломъ году разбойники пришли въ нашъ домъ, ограбили моего отца и унесли меня сюда. Прошу васъ, господинъ, возьмите меня съ собой, и убжимъ изъ этого ужаснаго мста’.
Она плакала, говоря это, и Гомпаци былъ сначала слишкомъ ошеломленъ для того, чтобы отвчать что-нибудь, но, будучи юношей высокаго мужества и при томъ весьма искуснымъ въ фехтованіи, онъ скоро овладлъ собою и ршилъ убить разбойниковъ и освободить двушку изъ ихъ рукъ. Поэтому онъ сказалъ ей:— ‘Разъ вы говорите такъ, то я убью этихъ воровъ и спасу васъ въ эту же ночь, только, пожалуйста, когда я начну сражаться, выбгите изъ дома, чтобы они не могли нанести вамъ вреда, и спрячьтесь, пока я не выйду къ вамъ’.
Понявъ это, двушка оставила его и ушла. Но онъ съ этого момента не спалъ и лежалъ, притаивъ дыханіе, на-сторож. Когда же воры безшумно вползли въ комнату, гд думали найти его глубоко спящимъ, онъ ударилъ перваго изъ вошедшихъ, и тотъ упалъ мертвымъ къ его ногамъ. Другіе девять, увидвъ это, набросились на него съ обнажеными мечами, но Гомпаци, сражаясь съ отчаяннымъ мужествомъ и силою, одоллъ ихъ, наконецъ, и убилъ ихъ. Освободившись отъ своихъ враговъ, онъ вышелъ изъ дома и позвалъ двушку, которая радостно прибжала къ нему… И они вдвоемъ отправились въ Микаву, гд жилъ ея отецъ. Когда они пришли въ этотъ городъ, Гомпаци привелъ двушку въ домъ старика и разсказалъ ему, какъ его дочь, когда онъ попалъ къ ворамъ, пришла къ нему въ часъ опасности, изъ добраго состраданія, и тмъ спасла его, и вотъ теперь онъ радъ отблагодарить ее за это освобожденіемъ ея изъ рабства и возвращеніемъ въ домъ родителей. Когда старики увидли свою дочь, которую они давно уже считали потерянной, то сердце ихъ исполнилось радостью, и слезы счастья потерши изъ глазъ ихъ, и глубоко признательные Гомпаци, они приготовили для него трапезу, радушно угощали его и уговаривали его навсегда остаться съ ними. А ихъ дочь, которая влюбилась въ него, прельщенная его красотой и рыцарской доблестью, проводила дни въ думахъ о немъ и только о немъ одномъ. Молодой человкъ, однако, вопреки ласковости стараго купца,— который, желая усыновить его, изо всхъ силъ упрашивалъ его согласиться на это,— жаждалъ итти въ Едо и поступить тамъ на службу въ качеств офицера, въ свиту какого-нибудь знатнаго князя. Поэтому онъ сопротивлялся мольбамъ отца двушки и нжнымъ рчамъ ея самой и приготовился отправиться въ путь… Въ конц концовъ старый купецъ, видя что молодого человка нельзя заставить отказаться отъ своего намренія, подарилъ ему на дорогу двсти унцій серебра и печально простился съ нимъ… И о, какъ горевала объ этомъ двушка, которая, передъ разлукой съ возлюбленнымъ, сидла рыдая и съ разрывавшимся отъ тоски сердцемъ. Онъ же, думая боле объ удовлетвореніи своего честолюбія, чмъ о любви, подошелъ къ ней и, утшая ее, сказалъ: ‘Осушите ваши слезы, моя возлюбленная, и не плачьте больше, потому что я скоро вернусь къ вамъ. Будьте между тмъ врны мн и относитесь къ вашимъ родителямъ съ сыновнимъ благочестіемъ’.
Услышавъ его общаніе скоро вернуться къ ней, она отерла свои слезы и опять стала улыбаться… Гомпаци ушелъ и своевременно былъ близъ Едо.
Но опасности, однако, еще не кончились для него: поздно ночью, прибывъ въ мстечко, называемое Оуцугамори, по сосдству съ Едо, онъ встртился съ шестью разбойниками, которые напали на него, думая, что имъ легко будетъ убить и ограбить его. Безстрашно обнажилъ онъ свой мечъ и убилъ двухъ изъ шести, но, утомившись за свой долгій путь, онъ уже изнемогалъ, и борьба становилась тяжелою для него. Къ счастью для него какъ разъ въ это время одинъ горожанинъ, которому случилось слдовать мимо, увидлъ эту драку, соскочилъ съ носилокъ и, обнаживъ свой мечъ, поспшилъ на помощь къ Гомпаци и вмст съ нимъ обратилъ разбойниковъ въ бгство.
Оказалось, что этотъ добрый человкъ, который пришелъ такъ счастливо на помощь Гомпаци, былъ никто иной, какъ Цобеи изъ Бандзуина, предсдатель Отокодате, или дружескаго союза горожанъ въ Едо — человкъ, столь славившійся въ лтописяхъ этого города, что его жизнь, подвиги и приключенія разсказываются и въ наши дни.
Когда разбойники исчезли, Гомпаци, обратившись къ своему освободителю, сказалъ:
‘Я не знаю, кто вы, милостивый государь, но я долженъ поблагодарить васъ за спасеніе меня отъ большой опасности’. И когда онъ продолжалъ выражать свою благодарность, Цобеи возразилъ:
‘Я только бдный горожанинъ, самый скромный человкъ среди мн равныхъ, и если разбойники убжали, то это боле благодаря удач, чмъ какой-либо заслуг съ моей стороны, но я исполненъ восхищенія передъ тмъ, какъ сражались вы, вы обнаружили мужество и искусство далеко выше, чмъ можно требовать отъ вашего возраста, милостивый государь’.
‘Въ самомъ дл?’ — проговорилъ молодой человкъ, улыбаясь отъ удовольствія при такихъ похвалахъ, ‘но вдь я еще молодъ и неопытенъ и совершенно стыжусь за свое неловкое фехтованіе’.
Однако, милостивый государь, могу я спросить васъ, куда направляете вы путь свой?’
‘Да едва ли я и самъ знаю это, потому что я — ронинъ и не имю въ виду опредленной цли’.
‘Это плохое дло’, сказалъ Цобеи, который почувствовалъ жалость къ юнош. ‘Впрочемъ,— если вы извините меня за то, что я, будучи не боле, какъ простымъ горожаниномъ, ршаюсь на такую смлость, то я предложилъ бы вамъ, пока вы не найдете себ службы, поселиться въ моемъ бдномъ дом, который я желалъ бы предоставить въ полное ваше распоряженіе’ {Этотъ полный ‘вжливыхъ оговорокъ’ монологъ очень характеренъ, какъ примръ разговорной рчи японца съ лицомъ высшаго сословія.}.
Гомпаци принялъ предложеніе своего новаго, но надежнаго друга съ большой благодарностью,— и Цобеи привелъ его въ свой домъ, гд поселилъ его и гостепріимно содержалъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ.
Къ сожалнію, однако, Гомпаци, будучи празднымъ и не имя никакихъ заботъ, попалъ на дурную дорогу и началъ вести развратную жизнь, не думая ни о чемъ другомъ, кром удовлетворенія своихъ прихотей и страстей. Онъ зачастилъ посщать Іошивару — кварталъ города, который отдленъ для чайныхъ домовъ низшаго разряда и другихъ притоновъ праздныхъ молодыхъ людей,— гд его красивое лицо и фигура привлекали общее вниманіе и скоро сдлали его большимъ фаворитомъ всего околотка.
Около этого времени начались громкіе хвалебные толки о чарахъ Комуразаки или ‘Пурпуроваго мотылька’ — молодой двушки, которая недавно прибыла въ Іошивару, и которац по красот и образованію затмила своихъ соперницъ. Гомпаци, подобно остальнымъ, слышалъ такъ много объ ея слав, что ршился пойти въ домъ, подъ вывской ‘Три морскіе берега’, гд она жила, и проврить, заслуживаетъ ли она дйствительно того, что люди говорили о ней. Согласно этому, онъ однажды отправился въ названный домъ и, придя туда, спросилъ Комуразаки, и когда ему показали комнату, гд сидла она, онъ подошелъ къ ней… Но какъ только ихъ глаза встртились, они оба отскочили другъ отъ друга съ крикомъ удивленія, потому что Комуразаки — знаменитая красавица Іошивары — оказалась тою самою двушкой, которую нсколько мсяцевъ назадъ Гомпаци спасъ изъ берлоги разбойниковъ и возратилъ ее родителямъ въ Миказу. Онъ оставилъ ее тогда среди цвтущей довольствомъ семьи, любимымъ ребенкомъ богатаго отца, гд они обмнялись другъ съ другомъ взаимными обтами любви и врности, а теперь они встртились въ публичномъ дом въ Едо!.. Какая перемна обстоятельствъ! Какой контрастъ между тмъ, что было и что теперь!.. Богатые обратились въ нищихъ, а обты — въ ложь.
‘Что же это такое?’ — воскликнулъ Гомпаци, когда оправился отъ изумленія. ‘Какъ могло случиться, что я нахожу васъ здсь, занимающейся этою позорною профессіей въ Іошивар? Пожалуйста, объясните мн все это, потому что за всмъ этимъ скрывается тайна, которой я не понимаю’.
Но Комуразаки,— сердце которой при этой неожиданной встрч съ тмъ, по комъ она такъ сильно тосковала, разрывалось между радостью и стыдомъ,— отвтила вся въ слезахъ:
‘Увы, моя исторія грустна и было бы слишкомъ долго передавать вамъ все то, что было. Скажу только, что посл того, какъ вы оставили насъ въ прошломъ году, бдствія и неудачи обрушиваяись на нашъ домъ: и когда мои родители сдлались нищими, я напрягала вс усилія, чтобы придумать, какъ помочь имъ, и вотъ я продала свое гршное тло хозяину этого дома и послала деньги своимъ отцу и матери, но, несмотря на это, неудачи и несчастья ихъ все умножались, и наконецъ, родители мои умерли въ бдности и гор… О, зачмъ-же живетъ на этомъ широкомъ свт такое несчастное существо, какъ я? Но теперь, разъ что я опять встртилась съ вами,— вы, такой смлый и мужественный, наврно поможете мн, слабой двушк… Вы спасли меня уже разъ,— и я умоляю васъ, не покидайте меня теперь’. И пока она разсказывала свою печальную исторію, слезы потокомъ струились изъ ея глазъ.
‘Это въ самомъ дл грустная исторія,’ отвчалъ Гомпаци, сильно тронутый разсказомъ. ‘Должно быть, дйствительно удивительно неудачное стеченіе обстоятельствъ постигло вашъ домъ, который еще такъ недавно я помню столь богатымъ… Однако, не печальтесь боле, потому что я не оставлю васъ. Правда, что я слишкомъ бденъ для того, чтобы выкупить васъ изъ этого рабства, но во всякомъ случа я придумаю что нибудь такое, чтобы вы не мучились здсь боле. Любите меня поэтому и положитесь на меня.’ Когда она услышала такія ласковыя рчи его, она успокоилась и не плакала уже боле, а только изливала ему все свое сердце и забыла свои прошлыя печали въ этой великой радости встрчи съ нимъ…
Когда пришло время разлуки, онъ обнялъ ее нжно и возвратился въ домъ Цобеи, но онъ не могъ изгнать Комуразаки изъ своихъ мыслей и весь долгій день думалъ только о ней… И въ конц концовъ вышло такъ, что онъ ежедневно ходилъ въ Іошивару видаться съ нею, если же какой-либо случай задерживалъ его, и онъ пропускалъ свое обычное посщеніе, то она тревожилась и писала ему, прося объясненія причины его отсутствія. Понятно, что при такомъ образ жизни Гомпаци истратилъ скоро свой денежный запасъ, а такъ какъ онъ былъ рониномъ и не имлъ опредленныхъ занятій, то не могъ и возобновить его… А между тмъ ему было стыдно показаться въ дом ‘трехъ морскихъ береговъ’ безъ гроша, и вотъ, какъ будто какой-то злой духъ поднялся въ немъ: онъ вышелъ за городъ, убилъ встртившагося ему прохожаго и, ограбивъ его, снесъ деньги въ Іошивару.
Отъ дурного до еще худшаго шагъ нетруденъ,— и тигръ, который однажды испробовалъ кровь, становится опаснымъ. Ослпленный и потерявшій разумъ въ своей не знавшей мры любви, Гомпаци продолжалъ убивать и грабить, пока,— хотя, по наружности, оставаясь по прежнему привлекательнымъ человкомъ,— въ глубин своего сердца не сдлался подобнымъ дьяволу. Наконецъ, его другъ Цобеи не могъ боле выносить его и выгналъ его изъ своего дома. И такъ какъ раньше или позже добродтели и пороки находятъ себ возмездіе, то и преступное поведеніе Гомпаци сдлалось извстно, и правительство, пославъ сыщиковъ слдить за нимъ, въ конц концовъ поймало его съ окровавленными руками и арестовало. Его злыя дянія такъ ясно говорили противъ него, что онъ былъ приведенъ на плацъ казни въ Суцугамори въ ‘Колокольной рощ’ и обезглавленъ, какъ обыкновенный злодй.
Когда Гомпаци такимъ образомъ былъ мертвъ, прежняя привязанность стараго Цобеи къ молодому человку воскресла, и, будучи отъ природы добрымъ и благочестивымъ, онъ выпросилъ его тло и голову и зарылъ ихъ въ Мегуро, въ оград храма, называющагося ‘Борондзи’.
Комуразаки, услышавъ въ Іошивар толки о кончин своего возлюбленнаго, предалась безграничному горю, которое, наконецъ, не въ силахъ была переносить: она убжала тайно изъ дома ‘Три морскіе берега’, пришла въ Мегуро и бросилась тамъ на свжую еще могилу. Долго молилась она и горячо она плакала надъ могилой того, котораго, со всми его недостатками, любила такъ глубоко, и затмъ, вытащивъ кинжалъ изъ-за пояса, она вонзила его въ свою грудь и умерла. Священники храма, когда увидли, что случилось, сильно горевали и въ то же время дивились этому свидтельству любящей врности красивой молодой двушки, и исполнившись состраданія къ ней, они положили ее рядомъ съ Гомпаци въ одну съ нимъ могилу, и надъ этой могилой поставили камень, который остается тамъ и донын, съ надписью ‘Могила Сійоку’. И до сихъ поръ еще жители Едо посщаютъ это мсто, и до сихъ поръ они восхваляютъ красоту Гомпаци и сыновнее благочестіе и врность Комуразаки.

Тайе и Тадзикици готовы умереть для спасенія своего отца отъ пытокъ.

(Глава изъ романа Бакина: ‘Кумона Тайемо Ама Айо Тсуки’, т. е. ‘Луна, сіяющая сквозь облака въ дождливую ночь’).

А. S. Названный романъ давно уже извстенъ въ западной литератур по французскому переводу его, напечатанному въ 1886 г., и англійскому, сдланному еще ране (въ 1885 году) американцемъ Греемъ (Edward Greey) и напечатанному недавно (въ 1904 году) вторымъ изданіемъ, подъ титуломъ ‘А Captive of Love’. Переводчикъ избралъ этотъ титулъ потому, что самъ авторъ, въ своей эпилогической замтк къ роману, называетъ одного изъ главныхъ дйствующихъ лицъ послдняго, буддійскаго монаха Саикеи, ‘плнникомъ любви’. Вышеприведенный же японскій титулъ романа объясняется тмъ, что въ моментъ, когда Саикеи находитъ возмездіе за свою преступную жизнь въ насильственной смерти, ему является богиня Кваннонъ при свт луны, прорвавшейся сквозь облака. Руководящая идея въ роман подсказана автору ученіемъ японскихъ буддистовъ о томъ, что ‘грхи родителей отзываются на дтяхъ’, при чемъ характеренъ фактъ, что въ оцнк авторомъ этихъ грховъ проступокъ противъ чести ставится на одинъ уровень съ проступкомъ противъ религіи.
Главныя дйствующія лица романа суть:
1) названный выше священникъ Саикеи — сынъ охотника Амады Бухеи, котораго жизнь является сплошнымъ грхомъ уже по самому ремеслу его, такъ какъ буддійская религія запрещаетъ убивать животныхъ, но главнымъ преступленіемъ его было убіеніе ‘священнаго пятицвтнаго оленя’, привлеченнаго имъ на разстояніе выстрла изъ лука обманомъ,— шепча молитвы, какъ это длалъ священнослужитель, чтенія котораго олень часто ‘слушалъ’. За грхи отца Саикеи наказывается тмъ, что богиня Кваннонъ послала ему въ искушеніе обольстительную пвицу Хацисубе (въ перевод — ‘цвтокъ лотоса’), увлеченіе которою заставляетъ его совершать рядъ преступленій.
2) и 3) Два брата — самураи Ихара Такейясу и Ихара Такеакира, которые — посл того, какъ владтельный князь ихъ былъ убитъ въ битв съ противникомъ, разбившимъ на голову войска его,— вмсто того, чтобы совершить надъ собою харакири, какъ подобаетъ благороднымъ вассаламъ,— бжали съ поля битвы и остались жить. Старшій изъ этихъ братьевъ поступилъ на службу къ другому князю (Кига) и,— конечно по вол наказавшей его судьбы,— женился на Хацисубе, которая обманывала его, войдя въ преступную связь съ Саикеи, и въ конц концовъ отравила его (хотя и нечаянно). Младшій же братъ — Такеакира сдлался фермеромъ, тоже женился и сначала жилъ, хотя въ бдности, но счастливо. Бдствія его начинаются съ того момента, когда онъ купилъ у Саикеи украденнаго тмъ быка. Полиція, ошибочно считая Такеакиру сознательнымъ соучастникомъ кражи, ворвалась къ нему ночью въ домъ, въ то время, когда онъ только-что отправился горнымъ путемъ къ своему старшему брату, жившему въ Сококур, и такъ напугала его болзненную жену, что она умерла отъ припадка аневризма.— 4) и 5) Дти Такеакиры — дочь его, 15-лтняя Тайе, и сынъ, 13-лтній Тадзикици,— отведенныя тою же полиціею, въ упомянутую ночь, въ тюрьму замка Кваннонъ-дзи владтельнаго князя Сазаки. Этимъ дтямъ предназначено своими страданіями, въ преслдованіи требованій долга сыновняго благочестія, искупить грхи родителей.
Интересную особенность многихъ романовъ Бакина составляютъ ‘нравоучительныя замчанія’, которыми онъ сопровождаетъ многія главы, какъ напримръ и предлагаемую нами вниманію читателей.
Несмотря на введеніе въ романъ фантастическаго элемента, онъ читается съ большимъ интересомъ и, какъ врно говоритъ Грей, ‘даетъ лучшее представленіе о Японіи, какою она была прежде вліянія на нее западной цивилизаціи чмъ, какія-либо историческія сочиненія’. Ред.

——

Пока Такеакира бодро шелъ противъ снжной пурги по большой восточной дорог, его дти героически переносили ужасы правосудія. По прибытіи въ замокъ Кваннонъ-дзи, полисмены надли имъ на шеи тяжелые деревянные ошейники и заперли ихъ въ тюрьм. Собравшись съ мыслями, Тайе сказала, рыдая:— ‘Съ грустью думаю я о нашемъ высокочтимомъ отц. Если онъ попадетъ въ руки чиновниковъ, то его будутъ пытать и строго накажутъ за преступленіе, котораго, какъ мы знаемъ, онъ не совершалъ. Мы должны защитить его, чего бы это намъ ни стоило.’ ‘Да, мы не должны думать о томъ, что будетъ съ нами,’ отвчалъ Тадзикици. ‘Лучше умереть самой ужасной смертью, чмъ выдать нашего высокочтимаго отца.’
Они склонили головы на полъ и плакали и молились за свою мать, окоченвшій трупъ которой лежалъ въ бдной хижин, безъ всякаго присмотра, оставленный на произволъ животныхъ и воровъ. Дти старались подавлять свои рыданія, заставлявшія заключенныхъ въ сосднихъ камерахъ сожалть ихъ и шептать ‘Наму’ {Наму — санскритское слово, употребляющееся буддистами, какъ молитвенное воззваніе. Буквально это значитъ ‘я поклоняюсь теб.’ — Встрчающееся ниже обращеніе къ будд ‘Паму Амида бутсу‘ значитъ: ‘я поклоняюсь теб, о, вчный Будда!’}, призывая на нихъ милость боговъ. На слдующій день объ арест дтей было доложено князю Сазаки, и тотъ приказалъ одному изъ своихъ совтниковъ, Ямад Нобудзиро Норимици, допросить ихъ и, если окажется необходимымъ, принять крайнія мры для того, чтобы выпытать отъ нихъ истину.
Въ часъ Дракона (отъ 8 ч. до 10 ч. утра) главный палачъ и его помощникъ — оба вооруженные мечами — привели дтей во дворъ передъ жилищемъ Ямады, гд приказали имъ стать на колни на песокъ, а сами помстились возл нихъ на корточкахъ, одинъ съ правой, другой съ лвой стороны, въ ожиданіи появленія судьи, который скоро пришелъ.
Совтникъ, красивый человкъ около тридцати лтъ, сталъ на колни на циновку и, отвтивъ на поклоны подсудимыхъ и ихъ стражи, прочелъ изложеніе дла вмст съ показаніями Томозады — старшины мстечка Іети и начальника полиціи. Затмъ онъ спросилъ дтей:—
‘Куда убжалъ вашъ отецъ?’
‘Высокочтимый судья, мы не знаемъ этого,’ отвчала почтительно и кротко Тайе, втянувъ въ себя воздухъ {Втягиваніе въ себя воздуха — ‘черезъ зубы’, съ легкимъ ‘шипніемъ’ — сопровождаетъ у истаго японца всякое выраженіе почтенія, радости, удивленія и сильнаго волненія вообще.} и поклонившись весьма низко.
‘Мой высокочтимый отецъ иметъ знакомыхъ гд-то въ Мутсу (сверной Японіи), но гд именно,— я не могу сказать. Въ одномъ мы уврены, какъ въ томъ, что существуемъ на свт, это,— что высокочтимый отецъ нашъ не воръ.’ ‘Моя почтенная старшая сестра говоритъ врно,’ сказалъ Тадзикици, касаясь земли своимъ грустнымъ лицомъ. ‘Это все правда.’ Ямада, который втайн восхищался сыновнимъ благочестіемъ и мужествомъ дтей, допрашивалъ ихъ въ теченіе двухъ часовъ и наконецъ, строго посмотрвъ на нихъ, сказалъ:—
‘Ваши росказни не спасутъ вашего отца. Я даю вамъ одинъ день на размышленіе, если вы будете по-прежнему упорствовать, то васъ заставятъ силою признаться, гд укрылся вашъ отецъ.’
Хотя оба, братъ и сестра, поняли полное значеніе этой угрозы, но, будучи дтьми самурая, спокойно выслушали это ршеніе и, когда ихъ отпустили, поклонились весьма почтительно судь, который оставался сидть на колняхъ на мат, думая:—
‘Эти малыши оба весьма кротки и отлично воспитаны, но дти мошениковъ, подобно ихъ родителямъ, бываютъ часто весьма плутоваты. Возложенная на меня обязанность въ высшей степени непріятна, но во всякомъ случа я не долженъ ни на одинъ волосъ поддаваться состраданію, хотя бы сердце мое разрывалось отъ жалости.’
Подсудимыхъ отвели въ ихъ камеры, гд, хотя и удручаемые тяжелыми ошейниками, они вели себя въ высшей степени вжливо, какъ по отношенію къ тюремщикамъ, такъ и по отношенію другъ къ другу, проводили время, призывая святое имя Кваннонъ Сама и прося ее, чтобы цною своихъ страданій они могли купить спасеніе отца.
Каждый разъ, когда раздавался какой-либо звукъ снаружи тюрьмы,— какъ напримръ шумъ при прибытіи постителей къ главнымъ воротамъ замка,— преданныя дти дрожали подобно людямъ, идущимъ по тонкому льду, и шептали другъ другу:—
‘Боги не допустятъ, чтобы нашъ высокочтимый отецъ былъ схваченъ!’
На слдующее утро они опять были приведены предъ совтникомъ Ямадой, который, опять строго посмотрвъ на нихъ, сказалъ:— ‘Ну, признаетесь вы теперь, или я вынужденъ буду принять непріятныя мры для того, чтобы развязать ваши упрямые языки?’ Подсудимые, несмотря на то, что видли разложенныя кругомъ нихъ орудія пытки, поклонились до земли и почтительно втянули въ себя воздухъ, затмъ Тайе сказала:— ‘Высокочтимый судья, хотя бы вы отняли у меня жизнь, я не могу сказать вамъ, гд находится мой высокочтимый отецъ. Я готова перенести всякое наказаніе, но умоляю васъ, пощадите моего младшаго брата!’
‘Нтъ, нтъ, высокочтимый судья’, въ волненіи воскликнулъ Тадзикици. ‘Нашъ высокочтимый отецъ невиненъ, и если бы мы были даже замучены, мы не можемъ сказать на него неправду! я скоре готовъ умереть. Пожалуйста, длайте что хотите со мною, но пощадите мою почтенную старшую сестру’.
‘Это удивительно преданныя дти!’ подумалъ судья. ‘Конечно, они знаютъ, гд находится ихъ отецъ. Ахъ, если бы я могъ пощадить ихъ!.. но — этого не должно быть’.
Онъ сдлалъ знакъ палачу, вслдствіе чего помощникъ послдняго обнажилъ спины осужденныхъ, и бамбуковые прутья, свистя въ воздух, начали наносить удары по нжнымъ тламъ дтей.
Посл многихъ ударовъ, дтямъ приказано было стать на колни и обратиться лицами къ судь, который сказалъ:—
‘Я готовъ слушать что скажете вы теперь’.
Оба поклонились и съ поблднвшими лицами отвчали, какъ прежде почтительно, стараясь спасти своего отца и моля о снисхожденіи другъ за друга.
Ямада, зная, что дальнйшее состраданіе безполезно и что онъ долженъ исполнить свой долгъ, приказалъ знакомъ палачамъ продолжать.
Тайе была привязана къ одному концу колоды, а ея братъ — къ другому, и ихъ заставили пить воду изъ деревяннаго ковша, пока ихъ тла не раздулись такъ, что на нихъ мучительно было смотрть.
Эта пытка продолжалась, съ перерывами, въ теченіе многихъ дней. Однако, несмотря на физическія страданія и униженія, дти оставались нмы, какъ камни, и хотя тла ихъ походили на слабыя надломленныя тростинки, мужество ихъ оставалось твердымъ, какъ сталь.
Даже жестокій палачъ, который обыкновенно наслаждался своей работой, отворачивалъ свое лицо, когда механически вливалъ воду подсудимымъ въ горло, и его бородатый помощникъ, вспоминая своихъ собственныхъ дтей, шепталъ: ‘Это слишкомъ жалко, слишкомъ жалко!’ Сыновнее благочестіе подсудимыхъ, героизмъ, чувство собственнаго достоинства, вжливость и кротость при ужасныхъ пыткахъ такъ тронули ихъ судью, что онъ приказалъ отвести ихъ въ камеры и позаботиться о томъ, чтобы они какъ слдуетъ отдохнули. Затмъ, испросивъ аудіенцію своего князя, онъ доложилъ ему обо всемъ приблизительно слдующими словами:—
‘Согласно данному мн порученію, я только-что допрашивалъ дтей Ихары Дзиро-дзиро Такеакиры, съ цлью раскрыть, куда убжалъ ихъ отецъ, и виновенъ или нтъ онъ въ краж быка. Я никогда не видлъ такой истинно сыновней преданности, и не могу поврить, чтобы они могли быть дтьми воровъ. Въ самомъ дл, я теперь сомнваюсь, чтобы ихъ отецъ укралъ быка. Это дло священника — отступника, по имени Саикеи. Если такое достойное поведеніе дтей будетъ наказано смертью, то боги разгнваются на насъ и пошлютъ на нашу страну какое-нибудь ужасное бдствіе… Это наврное такъ, наврное такъ!’
Князь внимательно выслушалъ этотъ докладъ и сказалъ:— ‘Ихъ въ самомъ дл надо пощадить’.
Тогда Ямада поклонился и продолжалъ:—
‘Въ такомъ случа я прошу васъ быть настолько милостивымъ, чтобы приказать мн освободить дтей и дать имъ возможность исполнить свой сыновній долгъ — заплатить послднюю дань почтенія къ умершей матери’.
‘Вы можете сдлать такъ’, возразилъ князь Сазаки. ‘Пусть они идутъ домой и похоронятъ свою родительницу. Но я обязываю васъ найти ихъ отца. Даже хотя бы онъ и не былъ воромъ, онъ — человкъ, который принялъ украденное животное отъ священника. Итакъ, я поручаю вамъ, Ямада, продолжать изслдованіе дла’. Совтникъ низко поклонился и удалился къ себ. Тамъ онъ позвалъ къ себ осужденныхъ, сообщилъ имъ о милости князя и отпустилъ ихъ въ Сету. Они благодарили его, едва вря, что это не сонъ.
Дти достигли своей хижины около полночи и нашли, что ворота, ведущія во дворъ, заколочены большими гвоздями. Однако, они скоро проникли туда черезъ полуразвалившуюся бамбуковую ограду и вошли въ домъ.. Картина, которая раскрылась тамъ передъ, ихъ глазами, заставила болзненно забиться сердца ихъ и вызвала у нихъ горестные стоны.
…Полная луна освщала эту картину, и при свт лучей ея было видно, что даже бдность и смерть не останавливаютъ воровъ, которые, очевидно, хозяйничали здсь, не пощаженъ былъ даже и ужасный предметъ, лежавшій посреди комнаты, въ которую проникалъ свтъ чрезъ щели въ крыш: это былъ трупъ, обнаженный отъ одеждъ и полуприкрытый залетвшимъ сюда снгомъ.
Сначала дти точно лишились языковъ, но черезъ нкоторое время, сдлавъ большое надъ собой усиліе, Тайе прошептала:—
‘Неужели… это… можетъ быть… наша высокочтимая мать?’
И когда они приблизились къ трупу, изъ подъ него выскочили крысы, поспшно спрятавшіяся въ трещины въ стнахъ.
‘Да, это наша высокочтимая мать’, отвтилъ Тадзикици. ‘Ахъ, ахъ,— снгъ служитъ ей единственною одеждой!’.
Дти плакали такъ, какъ будто вытекали самые глаза ихъ, но все-таки имли силы смести съ трупа снгъ и обтереть его тщательно, по-временамъ всхлипывая и восклицая: ‘О, какое горе, какое горе!’
Наконецъ разсудительная Тайе овладла собой и сказала:—
‘Тадзикици, безполезно плакать: наши слезы не измнятъ этого ужаснаго зрлища. Послушай, мы должны зарыть тло нашей высокочтимой матери и не мучить ея души своимъ страхомъ передъ нимъ’.
Несмотря на сильный холодъ, она сняла съ себя верхнюю одежду, при помощи брата, и нжно закрыла ею тло покойной. Сдлавъ это, они опустились около нея на колни и начали читать установленныя молитвы. По окончаніи ихъ, Тайе сказала:—
‘ Зачмъ мы родились на свтъ? Семь боговъ покинули насъ. Посмотри на тло нашей высокочтимой матери! Она умерла уже двадцать дней тому назадъ, а мы не могли до сихъ поръ зарыть ее. Я слышала, что даже когда святой священникъ совершаетъ заупокойную службу, то и тогда духъ умершаго остается въ неб въ теченіе 49 дней, прежде чмъ душа окончательно не переселится въ другой міръ. Что сдлалось съ твоею душой, о, высокочтимая мать? Ты умерла въ мученіяхъ и твои дти не могутъ даже положить втки сжими {Вчно-зеленое дерево.} на твое тло’.
‘Мертвые не могутъ говорить’, сказалъ Тадзикици рыдая.
‘Это правда’, печально отвчала ему сестра, ‘но наша высокочтимая мать можетъ приходить къ намъ въ нашихъ снахъ’.
Затмъ двушка, опять теряя самообладаніе отъ горя, подошла ближе къ тлу и, склонившись возл него головою на голый полъ, воскликнула:—
‘О высокочтимая мать! Я, твоя несчастная дочь Тайе, и Тадзикици здсь, слушай же насъ,— о, слушай насъ, которые боятся, что сердца ихъ разорвутся отъ горя! Священники говорятъ, что родство между родителями и дтьми кончается при каждомъ новомъ переселеніи душъ ихъ въ этомъ мір, но наврное это не можетъ быть такъ. Мы полны печали въ разлук съ тобою, боги и Будда отвратили отъ насъ лица свои, и міръ сдлался для насъ теменъ. Мы предпочли бы умереть въ рукахъ палача, скоре чмъ видть твое тло въ такомъ состояніи. О, въ самомъ дл этотъ міръ несчастенъ. Пусть же хоть ты скоре достигнешь святыхъ странъ рая’.
И когда она перестала говорить, то послышались печальные звуки колокола отдаленнаго храма, какъ будто высказывая ей свою симпатію… Братъ сказалъ:—
‘Почтенная старшая сестра, если ты умрешь отъ горя, что сдлается со мной? Поблагодаримъ лучше боговъ за то, что нашъ высокочтимый отецъ въ безопасности. Это конечно дастъ утшеніе духу нашей высокочтимой матери’.
Онъ подошелъ къ трупу и, почтительно поправивъ волосы на вискахъ его, продолжалъ:—
‘Когда ты была въ этомъ мір, о высокочтимая мать, я часто ослушался тебя, теперь к искренно прошу тебя простить меня за это. Я былъ весьма дурнымъ сыномъ. Наму, намул наму!’
Наконецъ Тайе, вспомнивъ, что они были слишкомъ бдны, что бы купить гробъ и нанять священника для похоронныхъ молитвъ, поднялась съ мста и сказала:—
‘Въ стойл у насъ есть старая бочка, которую наврное никто не захотлъ украсть, положимъ же въ нее тло нашей высокочтимой матери и зароемъ ее прежде чмъ придутъ сосди. Подави свою печаль ненадолго и помоги мн въ этомъ дл’.
Бочка была такъ стара, что едва не разсыпалась, однако, несмотря на свою неопытность, дти скрпили ее, подняли останки покойной и сумли положить тло въ бочку, совершивъ все это, двочка пятнадцати лтъ и мальчикъ тринадцати лтъ, достали шестъ и, прикрпивъ его къ бочк веревками, подняли свой драгоцнный грузъ и отправились къ холмистому мсту въ окрестности сосдней деревни.
Луна все еще сіяла въ неб, когда эти слабые носильщики медленно двигались по улицамъ деревни, преслдуемые собаками сосдей, завывавшими, какъ волки.
Когда дти остановились отдохнуть у воротъ деревенской ограды, мимо нихъ проходилъ странствующій священникъ, но хотя онъ обернулся къ нимъ и сказалъ: ‘Наму Амида Бутсу‘, онъ все-таки не предложилъ имъ своей помощи, подумавъ: ‘Не стоитъ тратить время на людей, которыхъ приходится хоронить ночью такимъ образомъ’.
‘Почтенная сестра, я готовъ идти дальше’, сказалъ Тадзикици, котораго сердце сильно билось отъ перенесенныхъ имъ волненій и отъ физическаго утомленія. Въ самомъ дл я не усталъ’…
Все выше и выше поднимались достойныя дти посреди холмовъ, пока не достигли дерева, подъ которымъ какое-то животное вырыло яму, расширенную зимними штормами.
‘Здсь будетъ удобно’, сказала Тайе, и дти осторожно опустили свой грузъ въ эту яму. ‘Наша высокочтимая мать будетъ покоиться здсь такъ же мирно, какъ на храмовомъ кладбищ’, шептали они.
Заполнивъ часть ямы камнями, они бросили на образовавшееся возвышеніе нсколько горстей земли и, отломивъ нсколько втокъ отъ растущаго поблизости сосноваго дерева, воткнули ихъ въ землю по сторонамъ могилы, затмъ, ставъ возл нея на колни, сложили руки ладонями вмст и полили ее своими слезами вмсто святой воды. При этомъ Тайе сказала за себя и за брата:—
‘Хотя ты, высокочтимая мать, была очень сострадательна и благочестива во всю свою жизнь и никогда не совершила никакого грха, ты видла мало счастья и умерла неестественной смертью. Если даже она есть результатъ дурныхъ длъ, совершенныхъ тобою въ какомъ-либо предшествующемъ существованіи, мы все-таки не можемъ не печалиться. Теперь, когда ты лежишь подъ тнью дерева, почивай мирно и не тревожься о нашемъ высокочтимомъ отц. Будь уврена, что мы спасемъ его, даже хотя бы цною нашей жизни. О, забудь печали этого міра… Пусть душа твоя найдетъ покой на террас лотосовъ въ святой западной земл’ {Т. е. въ раю.}.
Затмъ братъ и сестра повторили свои воззванія къ Будд…
Луна закатилась, и вся мстность погрузилась во тьму, какая предшествуетъ утренней зар. Поэтому дти не замтили приближенія двухъ человкъ, одного — съ востока, другого съ запада.
Первый былъ самурай, красиво одтый и благородной наружности, а второй — путешественникъ, который очевидно прошелъ далекое разстояніе. Ни одинъ изъ нихъ не видлъ другъ друга, но каждый спрятался за сосдними деревьями, гд могъ слышать то, что говорили дти.
Прочтя много молитвъ, Тайе встала и обратилась къ своему брату со слдующими словами:—
‘Тадзикици, хотя ты моложе меня, тмъ не мене, когда вс покинули насъ, ты заботился обо мн такъ, какъ будто бы былъ старшимъ братомъ, я за это очень теб благодарна. Помня, что даже посл всего, что потерпли мы, если дло оставить такъ, какъ оно стоитъ теперь, высокочтимый отецъ нашъ, по возвращеніи сюда, наврное будетъ подвергнутъ пыткамъ,— я не хочу оставаться въ этомъ мір, поэтому, написавъ, что я и есть воръ, который укралъ быка, я присоединюсь къ нашей высокочтимой матери подъ тнью этого дерева, а ты, братъ, или въ Хаконе и скажи нашему высокочтимому отцу, что случилось. Всегда слушайся его, мой дорогой братъ… Пожалуйста, подойди ко мн и дай мн затянуть туже твой поясъ, теперь отправляйся сейчасъ же въ путь’.
Тадзикици, выслушавъ это, возразилъ:
‘Нтъ, нтъ, почтенная сестра, это я, который долженъ объявить себя воромъ, а ты должна идти въ Хаконе’. Посл трогательныхъ препирательствъ о томъ, кто долженъ умереть за своего отца, дти, наконецъ, ршились покинуть этотъ міръ вмст.
Спрятавшіеся зрители слушали все это съ величайшимъ изумленіемъ, оба тронутые до слезъ, стиснувъ зубы и сжавъ кулаки, чтобы не обнаружить рыданіями своего присутствія…
Уже утренняя заря разлилась по небу настолько, что дти могли видть очертанія предметовъ, когда Тайе, погрузивъ свой палецъ въ черную грязь, написала полную исповдь о своемъ преступленіи на ствол дерева, обнаженнаго отъ коры молніей. Затмъ они втянули въ себя воздухъ, поклонились низко другъ другу и, привязавъ свои пояса къ втвямъ, сдлали петли на свободныхъ концахъ ихъ, затмъ пододвинули лежавшее поблизости бревно, встали на него и положили головы въ петли. Посл прочтенія молитвъ, Тайе сказала:
‘Будда знаетъ наши сердца. Мы сожалемъ о томъ, что пятнаемъ имена нашихъ родителей, оставляя за собою дурную репутацію, но это, безъ сомннія, возмездіе за грхи, совершенные нами въ какомъ-либо изъ предшествующихъ существованій. Мы длаемъ это, чтобы спасти нашего высокочтимаго отца, и мы умоляемъ Будду привести насъ къ террас лотосовъ, гд покоится теперь наша высокочтимая мать’.
Оба обратили взоры по направленію къ отдаленному озеру Бива, которое, покрытое льдинами, занесенными снгомъ, выглядло такъ же холодно и непривтливо, какъ рка смерти. Замтивъ это, дти начали повторять ‘Наму’ въ послдній разъ передъ тмъ, какъ спустить ноги со ствола и тмъ затянуть на себ смертельныя петли.
Въ это мгновеніе красивый самурай вышелъ впередъ и, поднявъ руку, повелительно воскликнулъ:—
‘Остановитесь!’
Въ то же время путникъ, на которомъ оказалось тоже два меча самурая, вышелъ изъ своего прикрытія, но, увидвъ другого, онъ остановился, какъ бы онмвъ отъ изумленія, и опять спрятался.
‘Кто проситъ насъ остановиться, когда мы должны исполнить свой долгъ?’ спросила Тайе, которой тло было такъ холодно, какъ будто бы она отдала свои одежды Сандцуно-баба. {Старуха, которая принимаетъ одежды умершихъ на рк смерти.} ‘Я почтительно прошу васъ не мшать намъ.’
‘Я — Ямада Нобудзиро Норимици, который недавно допрашивалъ васъ по повелнію князя Сазаки,’ возразилъ самурай. ‘Неужели вы такъ скоро забыли меня?. Безпокоясь о васъ, я всталъ ночью и пошелъ розыскивать васъ, что мн и удалось, благодаря указаніямъ встртившаго васъ священника. Слезы невольно капали изъ глазъ моихъ, когда я слушалъ ваши молитвы и выраженія сыновней готовности пожертвовать собою для спасенія отца. Такое поведеніе, къ несчастью, слишкомъ рдко. Если вы умрете, какъ желаете, то мой князь будетъ считать себя опозореннымъ. Вы должны жить, я позабочусь о васъ.
Тайе и Тадзикици смотрли другъ на друга, думая, что это ‘сонъ, который не окончился,’ затмъ, освободивъ свои головы изъ петли, они сошли со ствола и, поклонившись, втянули въ себя воздухъ и сказали:— ‘Высокочтимый судья, вдь вы спасете также и отца нашего?’
Эти слова заставили путника закусить губы и сжать кулаки, хотя онъ не могъ удержать слезъ, побжавшихъ по встревоженному лицу его. Быстро подойдя къ дтямъ, онъ хотлъ говорить, но его волненіе парализовало его языкъ, и онъ могъ только испустить стонъ. Услышавъ послдній, Ямада и дти обернулись къ нему,— и братъ и сестра одновременно подумали: ‘Ахъ, это высокочтимый отецъ нашъ!’ Однако, боясь навлечь на него несчастье, они удержали готовыя сорваться съ устъ ихъ восклицанія и, хотя сердца ихъ разрывались отъ печали, смотрли на отца холодно, какъ будто бы онъ былъ для нихъ незнакомцемъ.
Это окончательно лишило мужества путника, который конвульсивно зарыдалъ и сказалъ совтнику:—
‘Я — Ихара Дзиро-дзиро Такеакира, отецъ этихъ дтей. Я былъ въ Сагами для свиданія со своимъ почтеннымъ старшимъ братомъ Такейясу, съ которымъ уже давно не видался. На возвратномъ пути домой я встртилъ сосда, шедшаго въ Изе, который сказалъ мн, что случилось во время моего отсутствія, и я побжалъ сюда, какъ заяцъ,чтобы помочь моимъ мальчику и двочк. Я уже стою сдсь нсколько времени, такъ что слышалъ слова, внушенныя моимъ дтямъ ихъ сыновей преданностью. Я готовился уже спасти ихъ отъ ихъ послдняго шага, какъ появились вы, и я подождалъ, чтобы услышать ваше имя. Какъ могу я отблагодарить васъ?..
Онъ началъ затмъ разсказывать, какъ купилъ быка,— но Ямада, прервавъ его, строго сказалъ:—
‘Вы, путешественникъ, слушайте меня! Отецъ этихъ дтей былъ бдный бродяга, не стоющій рина и добывающій себ пропитаніе въ качеств погонщика быковъ. Вы же, какъ я вижу по вашему оружію,— самурай, слдовательно, не можете быть ихъ отцомъ. Есть, безъ сомннія, другія лица въ этой провинціи, которыя носятъ ваше имя. Если воръ Такеакира придетъ сюда, онъ будетъ арестованъ и наказанъ по приказанію моего князя, поэтому, если онъ, дйствительно, желаетъ очистить свое доброе имя, онъ лучше пусть откроетъ, гд находится теперь сбившійся съ честнаго пути и отдавшійся мошенничеству священникъ’.
Такеакира, подобно Тайе и Тадзикици, глубоко пораженный этой рчью, былъ готовъ уже повторить свои увренія, когда Ямада опять остановилъ его и сказалъ:—
‘Когда человкъ, подъ вліяніемъ естественной любви къ своимъ дтямъ, обвиняетъ себя въ преступленіи, въ которомъ они сознались, то ему не врятъ, потому что онъ скоре дастъ разрзать себя на куски, чмъ выдастъ ихъ. Вы знаете старинную пословицу: ‘Любовь къ своимъ дтямъ длаетъ многихъ мужчинъ нмыми’. Я не желаю говорить съ такимъ слабоумнымъ человкомъ, какъ вы!… Идите со мною, Тайе и Тадзикици, нтъ преступленія въ томъ, что вы не знаете мстонаходженія своихъ родныхъ. Я позабочусь о васъ, пока для васъ не настанетъ время оправдать своего высокочтимаго отца.’
Его голосъ былъ заглушенъ рыданіями Такеакиры и дтей, которые смотрли другъ на друга, какъ будто бы стояли на противоположныхъ берегахъ широкой рки…
Черезъ нкоторое время Ямада ласково повелъ мальчика и двочку къ своему дому, не мшая при этомъ ихъ естественному желанію оглядываться назадъ или ускорять усталые шаги… Покидая это мсто, они какъ будто бы прощались съ драгоцннымъ сокровищемъ.
Путникъ смотрлъ на нихъ имъ вслдъ, пока они не скрылись въ долин, затмъ, удрученный горемъ, въ глубокомъ волненіи воскликнулъ:—
‘О, вы въ высшей степени преданныя дти!’ Справившись со своимъ волненіемъ черезъ нкоторое время, онъ опустился на колни возл могилы жены и просилъ боговъ объ успокоеніи души ея, затмъ всталъ, направилъ взоръ еще разъ въ ту сторону, куда ушли Тайе и Тадзикици, и сказалъ:—
‘Я не буду грустить о разставаніи съ вами. Ямада — истинный самурай. Я пойду искать того злого священника съ такою энергіей, съ какою охотничья собака идетъ по слдамъ дикаго звря. Онъ убилъ мою жену и разлучилъ меня съ моей семьею. Я ненавижу его,— ненавижу егоі Къ счастью, я помню его наружность’ Говоря это, онъ едва сдерживалъ свои рыданія и, низко поклонившись могил жены своей, пошелъ на поиски Саикеи. Много мсяцевъ провелъ онъ, переходя съ мста на мсто и спрашивая всхъ, съ кмъ встрчался, о мстонахожденіи своего врага, пока не истратилъ послдняго рина. Тогда, ршившись пойти посовтоваться съ братомъ, онъ отправился въ Сококуру.

Примчаніе автора романа.

Поведеніе Тайе и Тадзикици заслуживаетъ нашего величайшаго восхищенія, такъ какъ оно внушено истиннымъ духомъ сыновней преданности, ихъ терпливоо и достойное поведеніе при пыткахъ заслужило должную оцнку даже со стороны палачей и тюремщиковъ.
Руководимыя побужденіемъ врныхъ сердецъ своихъ, эти дти преодолли вс препятствія и заслужили позволеніе, къ своему величайшему счастью, похоронить останки высокочтимой своей матери, въ то же время героическія усилія ихъ спасти своего отца принесеніемъ себя въ жертву дали имъ жизнь вмсто смерти.
Совтникъ Ямада, подобно ясному зеркалу, отражалъ врный образъ ихъ мыслей, и мудрость внушила ему непризнаніе въ лиц путешественника Такеакиры. Такъ небеса вознаграждаютъ тхъ, которые врны своимъ родителямъ.
Если дти, которые прочтутъ это, проникнутся сыновнимъ благочестіемъ и будутъ стараться избгать приносить огорченіе своимъ отцу и матери, то они будутъ наслаждаться спокойной и долгой жизнью.
Я искренно рекомендую имъ это.

Бакинъ.

Эпилогическая замтка автора романа.

Посл выхода въ свтъ моихъ первыхъ романовъ я получалъ много писемъ отъ читателей, желавшихъ знать дополнительныя свднія о дйствующихъ лицахъ, судьбою которыхъ они заинтересовались. Вслдствіе этого я теперь всегда прибавляю къ каждому своему произведенію эпилогическую замтку, въ которой даю необходимыя объясненія.
По донесеніи князю Сазаки о смерти Саикеи, тло послдняго было погребено надлежащимъ образомъ. Его свтлость похвалилъ проникнутое сыновней преданностью поведеніе дтей, наградилъ ихъ многими подарками и приказалъ Ямад проводить ихъ въ Сококуру, гд они могли совершить необходимые обряды на могил своего высокочтимаго отца. За милостивое же вмшательство въ дло богини Кваннонъ, князь приказалъ ремонтировать храмъ ея на гор Ивато.
Тайе и Тадзикици провели нсколько недль въ Сококур, гд исполнили свой сыновній долгъ, и были затмъ приняты княземъ Кига, который научилъ мальчика искусству соколиной охоты и подарилъ ему нсколько породистыхъ соколовъ и много другихъ драгоцнныхъ вещей, въ знакъ одобренія его поведенія.
Въ теченіе пребыванія тамъ дтей, совтникъ, присутствовавшій въ качеств ассистента при харакири ихъ отца {Для того, чтобы эпилогъ былъ вполн понятъ читателями, мы скажемъ здсь, что Такеакира, во время пребыванія своего въ Сококур, убилъ Хацисубе, принявъ ее ночью ошибочно за священника Саикеи, которому жалсдадъ отмстить за свои бдствія. За это онъ, какъ самурай, былъ приговоренъ къ казни чрезъ харакири. Совтникъ рнязя Сазаки, Ямада, сдлался ревностнымъ помощникомъ дтей Такеакиры въ ихъ усиліяхъ отмстить за смерть отца. Эти усилія въ конц концовъ внчаются успхомъ: Тайе, принявшая при содйствіи богини Кваннонъ образъ Хацисубе, убиваетъ Саикеи, который, однако, передъ смертью успваетъ раскаяться въ своей преступной жизни.}, подарилъ Тайе маленькій свитокъ, содержащій поэму, которая была написана Такеакирой передъ смертью. Двушка съ благоговніемъ приложила ее къ своему лбу и затмъ, прочтя ее, сказала рыдая:
‘Я никогда не разстанусь съ этой драгоцнной памятью моего высокочтимаго отца’.
Дти неоднократно посщали Безымянный храмъ, въ оград котораго былъ погребенъ ихъ отецъ, и всегда имъ было пріятно видть, съ какимъ вниманіемъ ухаживали тамъ за его могилою.
По возвращеніи въ замокъ Кваннонъ-дзи, Тайе, въ исполненіе даннаго ею обта, обрила голову и посл выдержанія установленнаго искуса сдлалась монахиней подъ именемъ Міайо-уи-ни. Князь Сазаки назначилъ ей пенсію и сдлалъ ее ключаршей храма Кваннонъ на гор Ивато.
Въ ту самую ночь, какъ она водворилась гамъ, къ ней — и одновременно къ князю Сазаки, Ямад и Тадзикици — явилась богиня Кваннонъ и сказала:—
‘Много случается таинственныхъ вещей, которыя никогда не объясняются, напрасно заставляя думать надъ ними тхъ, которыхъ касаются.
‘Источникомъ всхъ бдствій было убіеніе пятицвтнаго священнаго оленя, который рожденъ въ тнистой рощ моего древняго храма на гор Ивато. Это преступленіе было отмщено смертью жены Амады Бухеи — злого охотника. Затмъ, чтобы уничтожить возможность всякаго блага, которое могло дать Амад, въ его послдующей жизни, принятіе его сыномъ сана священника, духъ оленя вошелъ въ тло Хацисубе и запятналъ Саикеи.
‘Томозада Мононіемонъ, изъ Кіото, который купилъ шкуру священнаго животнаго, перемнилъ свой міръ, повсившись, и его сынъ Томозада изъ Обаты, унаслдовавъ его преступленіе, былъ доведенъ до крайней бдности.
‘Такейясу и Такеакира, сыновья Ихары Такетоси, которые купили остатки имущества Томозады изъ Кіото, были наказаны за проступокъ ихъ отца и за недостаточность лояльности, выразившуюся въ томъ, что они не умерли вмст со своимъ княземъ Нитта Іосизада. Все это явилось неизбжнымъ результатомъ дурныхъ длъ, причемъ поступокъ Амады Бухеи былъ начальнымъ звеномъ въ цпи преступленій, — и цпь наказаній за нихъ была пресчена только сыновнею преданностью Тайе и Тадзикици.
‘Священникъ Саикеи, который уже въ начал своей жизни былъ посвященъ въ тайны религіи и сначала хорошо исполнялъ ея требованія, получилъ за это разршеніе покаяться въ моментъ смерти.’
Тадзикици женился на дочери Ямады и сдлался сокольничимъ при Сіогун. Онъ жилъ долго въ Кіото, и его сыновья и ихъ потомки служили врно князьямъ Асикага.
Міайо уи-ни (Тайе) прославилась своимъ благочестіемъ и ученостью. Она спокойно проводила свои дни въ храм Кваннонъ и достигла почтеннаго возраста — девяносто лтъ.
Въ день, когда она перемнила свой міръ, Тадзикици приснилось, что она постила его и подарила ему поэму, написанную ея отцомъ. Проснувшись, онъ прошелъ въ комнату, гд былъ ихъ фамильный алтарь, и нашелъ тамъ драгоцнный подарокъ передъ табличкой его отца.
Взявъ свертокъ въ правую руку, онъ почтительно поднесъ его къ своему лбу, затмъ развернулъ его и прочелъ изящныя строки… И когда онъ длалъ это, то глаза его наполнились слезами, а губы дрожали отъ горя, онъ зналъ, что его врная сестра сдлалась Хотоке {Будійскій терминъ, которымъ называютъ покойника до его погребенія.}. Положивъ свертокъ въ лакированный ящикъ, онъ завернулъ,послдній въ кусокъ старой матеріи и положилъ въ безопасное мсто, затмъ, позвавъ всхъ членовъ семьи своей, онъ объявилъ имъ: — моя почтенная старшая сестра отправилась въ долгое путешествіе, и я долженъ постить мсто ея послдняго пребыванія въ этомъ мір и исполнить долгъ младшаго брата. Ты, мой старшій сынъ, замнишь здсь меня во время моего отсутствія, а ты, Тайе, моя младшая дочь, будешь сопровождать меня.’
Затмъ они отправились въ Ивато и прибыли къ храму Кваннонъ въ тотъ моментъ, когда факелъ уже готовъ былъ зажечь погребальный костеръ Міайо-уи-ни.
Тадзикици сталъ возл тла на колни и, благоговйно поклонившись ему, сказалъ:— ‘Почтенная старшая сестра, твоя любящая мысль о своемъ младшемъ брат дошла до него и дорога ему. Я пришелъ сюда черезъ горы и черезъ рки отдать теб послдній долгъ. Твоя память будетъ чтиться сотнями тысячъ потомковъ нашего дома.’
Когда онъ поднесъ къ костру факелъ, то тло сгорло легко, обращаясь въ благоухащій дымъ….
По возвращеніи въ Кіото, Тадзикици написалъ слдующую поэму:—
Въ жизни она была чиста и благоуханна, какъ лотосъ,
И по смерти ея тло обратилось въ прахъ черезъ благовонныя облака’.
Этотъ романъ, основанный на старыхъ преданіяхъ, разсказанныхъ престарлыми людьми, написанъ для того, чтобы способствовать утвержденію сыновняго благочестія среди молодежи и показать, что даже бону (священникъ), прошедшій черезъ суровыя требованія святой жизни и вооруженный ста тысячами средствъ противъ искушеній, можетъ, подобно самому мудрому изъ насъ, сдлаться плнникомъ любви.

Написано въ конц весны, въ годъ кролика.

Съ почтеніемъ къ читателямъ Бакинъ.

Исполненное общаніе. *)

*) Этотъ разсказъ напечатанъ въ японскомъ сборник Угетсу Моногатари.

‘Я возвращусь ранней осенью’, сказалъ Акана Сойемонъ много сотенъ лтъ назадъ,— прощаясь съ молодымъ Хазебе Самомъ, который былъ ему братомъ по усыновленію… Это было весной въ деревн Като, провинціи Харима. Акана былъ самурай изъ Изумо и желалъ постить это мсто своего рожденія.
Хазебе сказалъ: —
‘Изумо — Страна Восьми Восходящихъ Облаковъ {Одно изъ старыхъ поэтическихъ названій провинціи Изумо, или Унсу.} — такъ далеко! И потому теб, быть можетъ, будетъ трудно общать возвратиться сюда въ назначенный день. Но, если бы мы могли знать наврно этотъ день, мы чувствовали бы себя гораздо счастливе. Мы могли бы тогда приготовить угощеніе для встрчи тебя и стали бы ждать тебя у калитки сада’.
‘Почему же трудно?’ возразилъ Акана, я такъ много путешествовалъ, что всегда могу заране сказать, сколько времени мн надо для того, чтобы дойти до даннаго мста, и я могу положительно общать теб быть здсь въ назначенный день. Пусть это будетъ день праздника Цоніо.’
‘Это девятый день девятаго мсяца,’ замтилъ Хазебе,— ‘будутъ цвсти хризантемы, и мы можемъ вмст пойти посмотрть и полюбоваться ими. Какъ хорошо!.. Ты общаешь, значитъ, вернуться въ девятый день девятаго мсяца?’.
‘Въ девятый день девятаго мсяца’,— повторилъ Акана съ прощальной улыбкой. И онъ пошелъ изъ деревни Като, направляясь къ провинціи Харима,— а Хазебе Самомъ и мать Хазебе глядли ему вслдъ полными слезъ глазами.
‘Ни солнце, ни луна никогда не останавливаются въ пути своемъ’, говоритъ старая японская пословица. Мсяцы быстро смняли другъ друга, и наступила осень — пора хризантемъ. Съ ранняго утра девятаго дня девятаго мсяца Хазебе приготовилъ все, чтобы встртить своего названнаго брата. Онъ купилъ много вкусныхъ вещей, Вина, красиво убралъ всю комнату и наполнилъ вазы въ альковахъ хризантемами двухъ цвтовъ. Тогда мать, наблюдавшая за нимъ, сказала ему: ‘Провинція Изумо, сынъ мой, отстоитъ больше, чмъ на сто pu {Pu — около 4 верстъ.} отсюда, путь туда черезъ горы очень труденъ и утомителенъ, какъ можешь ты быть увренъ, что Акана будетъ въ состояніи возвратиться сегодня. Было бы лучше, мн кажется, прежде, чмъ все приготовлять, подождать его прихода’.— ‘Нтъ матушка’! отвтилъ Хазебе, ‘Аканаобщалъ быть здсь сегодня: онъ не можетъ нарушить, свое общаніе. И если бы онъ, придя сегодня, увидлъ, что мы начинаемъ наши приготовленія посл его прихода, онъ понялъ бы, что мыусумнились въ его слов, и намъ было бы такъ совстно передъ нимъ.’
День былъ прекрасный, небо безъ единаго облачка, а воздухъ такъ чистъ и прозраченъ, что, казалось, міръ сталъ шире на тысячи верстъ. Утромъ много путниковъ проходило по деревн, среди путниковъ были и самураи. Въ каждаго изъ нихъ вглядывался Хазебе, и нсколько разъ ему казалось, что онъ видитъ приближающагося Акана. На башенныхъ часахъ пробило двнадцать, а Акана не появлялся. И посл полудня Хазебе все ждалъ и напрасно надялся увидть его. Солнце зашло, а все еще не было никакого признака Акана. Хазебе стоялъ у калитки, глядлъ на дорогу и ждалъ. Спустя нкоторое время, его мать подошла къ нему и сказала: ‘Мой сынъ, мысли человка, говоритъ одна наша пословица, мняются столь-же быстро, какъ осеннее небо. Но твои хризантемы будутъ такъ же свжи и завтра. Ложись спать, а завтра утромъ опять, если захочешь, будешь ждать Акана’.— ‘Ты или отдохнуть хорошенько, мать’, возразилъ Хазебе, ‘я же подожду еще, я все еще врю, что онъ придетъ’… И мать пошла въ свою комнату, а Хазебе остался у калитки. Ночь была такъ же прекрасна, какъ прекрасенъ былъ день: все небо блестло звздами, и блая рка небесъ свтилась необыкновеннымъ блескомъ. Деревня спала,— тишина нарушалась только шумомъ воды ручейка и отдаленнымъ лаемъ деревенскихъ собакъ. Хазебе все ждалъ,— ждалъ до тхъ поръ, пока не увидлъ, какъ тонкій серпъ луны скрылся за ближайшими холмами. И только тогда, наконецъ, сталъ онъ сомнваться и бояться, что Акана не вернется, какъ общалъ. Но въ ту минуту, какъ онъ хотлъ уже итти домой, онъ замтилъ вдали высокаго человка, приближавшагося какъ-то необыкновенно легко и быстро, въ слдующій моментъ онъ узналъ въ немъ Акана.
‘О!’ воскликнулъ Хазебе, бросаясь ему навстрчу. ‘Я ждалъ тебя съ самаго утра и до сихъ поръ!.. Въ конц концовъ ты сдержалъ свое общаніе… Но, должно быть, ты очень усталъ, мой бдный братъ! войди скоре,— все приготовлено для тебя’. Онъ провелъ Акана на почетное мсто гостя и поспшилъ заправить уже догоравшіе, было, свтильники. ‘Мать такъ устала, что легла спать’, продолжалъ онъ, ‘но я сейчасъ разбужу ее’. Акана покачалъ головой и жестомъ попросилъ не длать этого. ‘Ну, какъ ты хочешь, братъ’, сказалъ Хезебе, и онъ поставилъ горячее кушанье и вино передъ путникомъ. Акана не дотронулся ни до ды, ни до вина, молча и неподвижно сидлъ онъ нкоторое время, потомъ шопотомъ, какъ бы боясь разбудить мать, заговорилъ: ‘Теперь я разскажу теб, какъ случилось, что я пришелъ такъ поздно. Когда я прибылъ въ Изумо, я нашелъ, что тамъ люди совсмъ забыли о доброт нашего прежняго правителя, прекраснаго князя Енія, и стараются теперь снискать милость узурпатора Теунехиза, который завладлъ замкомъ Тонда. Но я долженъ былъ постить своего двоюродного брата Акана-Тандиси, хотя онъ принялъ службу при двор Тсунехиза и жилъ на земл, принадлежащей замку. Братъ убдилъ меня представиться Тсунехиз: я согласился главнымъ образомъ потому, что хотлъ увидть новаго правителя, чтобы судить потомъ по наружности о его характер. Тсунехиза — искусный солдатъ, и въ немъ много мужества, но онъ хитеръ и жестокъ. Я счелъ нужнымъ сказать ему, что я никогда не согласился бы поступить къ нему на службу. Когда я вышелъ отъ него, онъ сейчасъ же приказалъ моему брату задержать меня и не выпускать изъ замка. Я протестовалъ, говоря, что общалъ возвратиться въ Харима въ девятый день девятаго мсяца, но разршенія уйти мн дано не было. Ночью я сдлалъ попытку бжать изъ замка, но за мной все время слдили, и до сегодня я не могъ найти никакой возможности, чтобы исполнить свое общаніе’…
‘До сегодня’? воскликнулъ Хазебе въ величайшемъ изумленіи, ‘но вдь замокъ Тонда больше ста ри отсюда.’ — ‘Да’, согласился Акана, ‘и ни одинъ живой человкъ не въ состояніи пройти пшкомъ сто pщ въ одинъ день. Но я чувствовалъ, что если не сдержу общанія, ты не будешь хорошо обо мн думать,— и вспомнилъ старую пословицу: Тамъ іоку ници ни сенъ pu во іуку, т. е. ‘Душа человка пролетаетъ тысячу pи въ день’. По счастью, мн оставили мой мечъ,— и такимъ только способомъ я получилъ возможность вернуться къ вамъ во-время… Будь добръ къ нашей матери и береги ее, Хазебе’.
Съ этими словами онъ всталъ и въ то же мгновеніе исчезъ…
И Хазебе понялъ, что Акана убилъ себя, чтобы сдержать свое общаніе.

——

На разсвт Хазебе Самомъ отправился въ путь въ замокъ Тонда, провинціи Изумо. Прибывъ въ Матсуе, онъ узналъ тамъ, что въ ночь на девятый день девятаго мсяца Акана Сойемонъ совершилъ надъ собой харакири въ дом Акана Тандиси, на земл, принадлежащей замку. Тогда Хазебе вошелъ въ домъ Акана Тандиси, упрекнулъ его за совершенную имъ измну, и тутъ-же, среди семьи, убилъ его, а самъ невредимый скрылся. Когда князь Тзунехиза узналъ о томъ, что произошло, онъ не веллъ преслдовать Хазебе. Будучи самъ безсовстнымъ и жестокимъ человкомъ, князь Тзунехиза могъ уважать любовь къ правд въ другихъ, и обнаруженныя Хазебе Самономъ чувство дружбы и мужество тронули его сердце.

Нарушенное общаніе.

(Изумская легенда, записанная Лафкадіо Гирномъ со словъ японскаго разсказчика).

‘Мн не страшно умирать,’ говорила мужу умирающая жена,— ‘только одна мысль безпокоитъ меня теперь, мн хотлось бы знать, кто займетъ мое мсто въ этомъ дом’.
‘Дорогая моя’,— отвчалъ ей убитый горемъ мужъ, ‘никто не займетъ твоего мста въ моемъ дом. Я никогда, никогда не женюсь’.
И, говоря это, онъ былъ искрененъ: онъ любилъ женщину, которую теперь долженъ былъ потерять.
‘Честное слово самурая?’ спросила она, слабо улыбаясь.
‘Честное слово самурая’, повторилъ онъ, гладя блдное худое личико.
‘Тогда, милый’, продолжала она, ‘ты похоронишь меня въ саду, ты сдлаешь это? Около тхъ сливовыхъ деревьевъ, что мы посадили въ отдаленномъ конц сада? Я давно хотла попросить тебя объ этомъ, но я думала, что если ты опять женишься, теб будетъ, быть можетъ, непріятно, если могила моя будетъ такъ близко. Но теперь, когда ты общалъ, что ни одна женщина не займетъ моего мста, я могу, не колеблясь, высказать свое желаніе… Мн такъ хочется, чтобы меня похоронили въ саду. Мн все кажется, что въ саду я буду слышать иногда твой голосъ и буду видть весной цвты’.
‘Все будетъ сдлано, какъ ты хочешь’, отвтилъ мужъ. ‘Но не говори о похоронахъ: ты не такъ больна, чтобы можно было потерять надежду на выздоровленіе’.
‘Я уже потеряла ее’, возразила она,— ‘сегодня утромъ я умру… Но вдь ты похоронишь меня въ саду?’.
‘Да’, успокаивалъ онъ ее, ‘подъ тнью сливовыхъ деревьевъ, что мы съ тобою посадили…. И твоя могила будетъ прекрасна’
‘Ты дашь мн также маленькій колокольчикъ?’.
‘ Колокольчикъ?’.
‘Да, я хочу, чтобы ты положилъ мн въ гробъ маленькій колокольчикъ,— совсмъ такой, какой носятъ съ собою буддійскіе пилигримы. Ты положишь мн его?’
‘Да, я положу и маленькій колокольчикъ, и все, что бы ты ни пожелала’.
‘Больше я ничего не желаю,’ сказала она….’Милый мой, ты былъ такъ добръ всегда ко мн. Теперь я могу умереть счастливой.’
Она закрыла глаза и умерла такъ же легко и безмятежно, какъ засыпаетъ утомленный ребенокъ. И мертвою даже она была красива,— съ ея безмятежною улыбкой.
Ее похоронили въ саду, подъ снью тхъ деревьевъ, которыя она любила, и маленькій колокольчикъ былъ зарытъ вмст съ нею. На могил былъ поставленъ красивый памятникъ съ фамильнымъ гербомъ и слдующей надписью:— Незамнимой, владющей моими думами подруг, свтлой неизмнной спутниц обиталища сливоваго цвтка {Чтобы понять смыслъ этой надписи, надо знать, что въ Японіи душа женщины, обладающей высокими моральными качествами, сравнивается со сливовымъ деревомъ, а эти качества-съ цвтами, которые растутъ на немъ. Поэтому, слова ‘неизмнной спутниц обиталища сливоваго цвтка’ означаютъ: ‘той, душевныя качества которой вспоминаются мн неизмнно, когда я смотрю на сливовое дерево’.}, покоющейся теперь во дворц великаго моря состраданія’.
Спустя мсяцевъ двнадцать посл смерти жены, родные и друзья самурая стали настаивать на томъ, что ему непремнно надо жениться. ‘Ты еще человкъ молодой,’ говорили они, ‘единственный сынъ, и нтъ у тебя дтей. Самурай обязанъ жениться: если ты умрешь бездтнымъ, кто будетъ совершать приношенія душамъ предковъ и поминовенія ихъ?’
Такими доводами его убдили, наконецъ, жениться второй разъ. Невст было всего семнадцать лтъ, и самураю казалось, что онъ будетъ очень любить ее, несмотря на нмой укоръ — могилу въ саду.

II.

Ничто не нарушало счастья молодой жены до седьмого дня посл свадьбы, когда самурай былъ назначенъ исполнить нкоторыя обязанности въ замк, требовавшія его присутствія тамъ и ночью. Это былъ первый вечеръ, что онъ оставлялъ жену одну, и она чувствовала какое-то странное безпокойство, причину котораго не могла объяснить:— смутная, неясная боязнь чего-то. Она легла спать, но заснуть не могла. Въ воздух было что-то давящее, какая-то неопредленная тяжесть, подобная той, которая предшествуетъ гроз.
Въ часъ Быка она услыхала, среди ночной тишины, звонъ колокольчика вн дома,— такого колокольчика, какой носятъ буддійскіе пилигримы,— и ей показалось страннымъ, зачмъ пилигримъ въ такой необычный часъ проходитъ по той части города, гд живутъ одни самураи. Но вскор колокольчикъ зазвенлъ гораздо ближе, очевидно пилигримъ приближался къ дому. Но почему идетъ онъ съ той стороны дома, гд нтъ дороги?… Вдругъ собаки начали выть и визжать какъ-то необыкновенно жутко,— леденящій страхъ охватилъ ее, страхъ, какой бываетъ только во сн… Колокольчикъ звенлъ, безъ сомннія, въ саду… Она хотла встать, чтобъ пойти разбудить прислугу, но почувствовала, что встать не можетъ, не можетъ двинуться, не можетъ закричать…. Все ближе и ближе звенлъ колокольчикъ,— и, о, какъ выли собаки! Потомъ въ комнату безшумно и легко, какъ тнь, скользнула женщина, хотя вс двери были плотно закрыты и ни одна ширма не шелохнулась. Женщина была завернута въ саванъ и въ рук ея былъ колокольчикъ пилигрима. Глазъ у нея не было,— видимо она давно уже была мертва, и пордвшіе волосы ниспадали на ея лицо… И безъ глазъ она, казалось, глядла чрезъ глазныя впадины, и и безъ языка она говорила:—
‘ Въ этомъ дом ты не останешься, въ немъ ты не должна оставаться. Здсь я хозяйка. Ты должна уйти отсюда, но никому не смешь ты сказать причины, почему ты уходишь. Если ты скажешь Ему, я разорву тебя на куски.’
Проговоривъ это, привидніе исчезло. Жена самурая потеряла сознаніе, и такъ пролежала она до разсвта.
Насталъ день, и при ясномъ свт его она стала сомнваться въ реальности того, что видла и слышала ночью. Но впечатлніе предостереженія все еще угнетало ее настолько, что она не ршилась разсказать ни мужу и никому другому о томъ, что было съ нею. Потомъ ей почти удалось убдить себя, что то былъ страшный кошмаръ, плодъ разстроеннаго воображенія.
Однако на слдующую ночь она не могла уже сомнваться. Опять въ часъ Быка собаки начали выть и визжать, — опять зазвенлъ колокольчикъ, постепенно приближаясь изъ сада, опять напрасно старалась она вскочить и закричатъ, опять женщина — мертвецъ приходила къ ней и шептала свою страшную угрозу:—
‘Ты уйдешь отсюда и никому не скажешь, почему ты уходишь. Если ты только шепнешь Ему о томъ, я разорву тебя на куски’…
На этотъ разъ привидніе подошло близко къ кровати, наклонялось, шептало и двигалось надъ нею…
На слдующее утро, когда самурай вернулся изъ замка, молодая жена упала къ его ногамъ и стала умолять его, говоря: ‘Прошу тебя, извини мн неблагодарность и грубость моего обращенія къ теб, отпусти меня домой! умоляю тебя отпусти, я должна идти сейчасъ-же.’
‘Теб нехорошо здсь, ты несчастлива?’ спрашивалъ самурай въ искреннемъ изумленіи. ‘Кто-нибудь смлъ обидть тебя въ мое отсутствіе?’
‘О, нтъ, совсмъ не то!’ отвчала она, рыдая. ‘Вс здсь были даже слишкомъ добры ко мн!…Но я не могу быть больше твоей женой,— я должна уйти отсюда!.»
‘Дорогая моя,’ воскликнулъ самурай, ‘мн очень тяжело и непріятно слышать, что въ моемъ дом случилось съ тобой что-то такое, что сильно огорчило тебя. Но я совершенно не могу понять, почему ты хочешь уйти отъ меня, скажи мн, кто огорчилъ тебя, кто посмлъ обидть? Неужели ты серіозно хочешь развестись со мною?’
Дрожа и плача она отвчала: ‘Если ты не дашь мн развода, я умру.’
Нсколько минутъ онъ молчалъ, напрасно стараясь отгадать причину такого удивительнаго поведенія. Потомъ, скрывъ волненіе, онъ отвтилъ:— ‘Отослать тебя назадъ къ твоимъ родителямъ, не видя за тобой вины, было-бы съ моей стороны нехорошимъ поступкомъ. Если ты скажешь мн причину такого твоего желанія, представишь мн разумный предлогъ, которымъ я могъ бы объяснить все, я дамъ теб разводъ. Если такой причины ты мн не приведешь, развода теб я не дамъ, честь нашего дома должна быть безупречна, и поступить иначе я не могу.’
Тогда она была принуждена признаться,— и все разсказала мужу, прибавивъ въ агоніи ужаса:— ‘Теперь, когда я все разсказала теб, она убьетъ меня,— она убьетъ меня!..’
Хотя безстрашный и мало-склонный врить въ привиднія, самурай все-таки на одно мгновеніе былъ больше, чмъ пораженъ. Но сейчасъ-же простое и вполн естественное объясненіе случившагося представилось ему.
‘Милая,’ сказалъ онъ, ‘ты такъ стала нервна, что я начинаю бояться, не наговорили-ли теб какихъ-нибудь глупостей? Но я не могу дать теб развода только потому, что ты видла дурной сонъ въ этомъ дом. Я очень огорченъ тмъ, что ты такъ мучилась и страдала въ мое отсутствіе. Эту ночь я опять долженъ быть въ замк, но ты не будешь одна. Я прикажу двумъ тлохранителямъ бодрствовать въ твоей комнат, и ты можешь спать спокойно. Они хорошіе люди и позаботятся о теб, какъ нельзя лучше.’
Онъ такъ хорошо, ласково и серіозно говорилъ съ ней, что ей стало даже немного стыдно за свой страхъ, и она ршилась остаться.

III.

Тлохранители, приставленные къ молодой женщин, были рослые, мужественные и простосердечные люди,— испытанные стражники женщинъ и дтей. Они стали разсказывать веселыя и забавныя вещи, чтобы развлечь ее, и она долго болтала съ ними, смялась тому, что они говорили, и почти забыла свой страхъ. Когда, наконецъ, утомившись, она легла спать, они расположились въ углу комнаты за ширмами и принялись за игру въ го {Игра, напоминающая игру въ шашки, по гораздо боле сложная.}, разговаривая шепотомъ между собою, чтобы не мшать ей спать. И она заснула сномъ ребенка.
Но опять въ часъ быка она проснулась съ крикомъ ужаса: она услышала звонъ колокольчика… Онъ былъ уже близко, и все приближался. Она вскочила, стала кричать, но въ комнат никто не шелохнулся, — царило мертвое молчаніе, все боле и боле глубокая, какъ бы ‘сгущающаяся’ тишина! Несчастная бросилась къ тлохранителямъ: они сидли за столомъ неподвижные, устремивъ не мигающіе глаза другъ на друга. Она кричала имъ, трясла ихъ, они сидли, какъ окоченвшіе!..
Потомъ они разсказали, что слышали колокольчикъ, слышали крики молодой женщины о помощи, даже чувствовали, какъ она толкала ихъ, стараясь вывести ихъ изъ оцпеннія,— но ни двинуться, ни произнести звука они не могли. Затмъ они перестали слышать и видть: черная завса сна, спустилась на нихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Войдя въ спальню на разсвт, самурай увидлъ при свт потухающей лампы обезглавленный трупъ своей молодой жены, лежащій въ луж крови. За недоконченной игрой по-прежнему сидли тлохранители и спали. На окликъ своего господина они вскочили и безсмысленно воззрились на окровавленное тло, валяющееся на полу…
Ужасный видъ шеи показывалъ, что голова, которой не нашли въ комнат, была не отрублена, а оторвана. Кровавый слдъ велъ изъ комнаты въ уголъ вншней галлереи, гд выходныя двери, казалось, были распахнуты со страшною силой. Вс трое устремились по этому слду — сначала въ садъ, потомъ черезъ траву и бурьянъ, черезъ песчаныя дорожки вдоль окаймленнаго ирисами берега пруда, подъ низко спустившимися втвями кедра и бамбука — и вдругъ, на одномъ поворот, столкнулись лицомъ къ лицу съ привидніемъ, которое трепетало, какъ летучая мышь: фигура давно похороненной женщины стояла, вытянувшись во весь ростъ передъ своей могилой, въ одной рук сжимая колокольчикъ, въ другой — истекающую кровью голову… На мгновеніе вс трое остолбенли. Затмъ одинъ изъ воиновъ, проговоривъ буддійское заклинаніе, обнажилъ саблю и ударилъ привидніе. Моментально оно разсыпалось и превратилось въ безформенную смсь истлвшаго рубища, у костей и волосъ,— и изъ этой массы выкатился, звеня, колокольчикъ. Но высохшая кисть правой руки, хотя и отрубленная, все еще сжималась, и пальцы ея все еще цплялись за окровавленную голову, рвали и царапали ее, какъ клещи желтаго краба, вцпившіеся въ свою жертву……

——

(‘Непріятная исторія’, сказалъ я своему другу, с‘ словъ котораго записалъ ее, замчаетъ Дафкадіо Гирнъ. ‘Если и допустима месть мертвеца, то она должна была обрушиться на виновника’.
‘Такъ думаемъ мы’, отвтилъ онъ, ‘но не такъ думаетъ и чувствуетъ женщина’… И онъ былъ правъ!)’.

Примиреніе *).

*) Оригиналъ напечатанъ въ сборник Консени моногатари (т. е. старые и новые разсказы), изданномъ въ начал второй половины XIX столтія.
Нкогда жилъ въ Кіото молодой самурай, который дошелъ до нищеты вслдствіе разоренія его господина и былъ вынужденъ поэтому оставить домъ его и принять должность губернатора въ отдаленной провинціи. Прежде оставленія столицы, этотъ самурай развелся со своей женой — доброй и красивой женщиной и женился на дочери одного высокопоставленнаго лица, полагая, что будетъ имть лучшій успхъ по служб, вступивъ въ этотъ союзъ. Неблагоразуміе молодости и острая нужда обманули сердце самурая, и онъ не могъ понять истинной цны той преданности первой жены его, которую такъ легко отвергнулъ. Второй бракъ его не оказался счастливымъ: новая жена его была жестка сердцемъ и себялюбива, и онъ скоро нашелъ много причинъ сожалть о невозвратныхъ дняхъ, прожитыхъ въ Кіото. Онъ ясно увидлъ, что все еще любитъ свою первую жену, любитъ боле, чмъ могъ когда-либо полюбить вторую, и началъ чувствовать, какъ несправедливъ и какъ неблагодаренъ былъ онъ. Мало-по-малу его раскаяніе перешло въ угрызенія совсти, которыя не давали покоя душ его. Воспоминанія о женщин, которую онъ обидлъ, объ ея ласковыхъ рчахъ, ея милой улыбк, ея изяществ, очаровательныхъ манерахъ, безупречномъ терпніи постоянно стояли передъ нимъ. Иногда во сн онъ видлъ ее за ткацкимъ станкомъ, работавшей день и ночь, какъ бывало въ годы его нужды, когда она старалась помочь ему, чмъ могла. Еще чаще видлъ онъ ее стоящей на колняхъ за молитвой, въ одинокой маленькой комнатк, гд оставилъ ее утиравшей слезы изношеннымъ рукавомъ бднаго кимоно. Даже въ часы офиціальной службы его думы обращались къ ней: онъ постоянно старался представить себ, какъ она живетъ, что длаетъ? Что-то въ его сердц говорило ему, что она не могла вступить во второй бракъ и что никогда не отказалась бы простить его… И въ глубин души своей онъ ршился найти ее, какъ только обстоятельства позволятъ ему возвратиться въ Кіото, съ тмъ, чтобы выпросить у нея прощеніе, опять взять ее къ себ, длать все, что только можетъ длать человкъ для того, чтобы загладить свою вину… Но годы проходили…
Наконецъ, офиціальный срокъ губернаторства истекъ, и самурай былъ свободенъ. ‘Теперь я вернусь къ ней, дорогой моей’,— тысячу разъ повторялъ онъ себ.— ‘О, какъ глупо и какъ жестоко было съ моей стороны ршиться развестись съ нею’… Онъ отправилъ свою вторую жену къ ея роднымъ (она не дала ему дтей) и поспшилъ въ Кіото. Прибывъ туда, онъ сейчасъ же началъ отыскивать своего стараго друга, не позволивъ себ даже потерять время на перемну своего дорожнаго костюма.
Когда онъ достигъ улицы, гд жила она до ихъ разлуки, была уже поздняя ночь, ночь десятаго дня девятаго мсяца, и городъ былъ молчаливъ, какъ кладбище. Но луна свтила ярко, и самурай нашелъ желанный домъ безъ затрудненій. Печальный видъ представлялъ онъ, съ его заросшей высокою травою крышей. Самурай постучалъ въ дверь, но никто не отвчалъ ему. Тогда, найдя, что дверь не заперта изнутри, онъ открылъ ее и вошелъ въ домъ. Первая комната была безъ циновокъ и пустая, холодный втеръ гулялъ въ ней, прорываясь черезъ щели ставенъ, и лупа сіяла черезъ отверстіе въ стн алькова. Другія комнаты представляли такой же нежилой видъ… Домъ, доводимому, былъ необитаемъ. Самурай все-таки ршился пройти въ дальній конецъ его, въ ту маленькую комнату, которая въ былое время была любимымъ мстомъ отдыха жены его. Приблизившись къ отдлявшимъ ее ширмамъ, онъ съ волненіемъ увидлъ за ними свтъ и, отодвинувъ ихъ, испустилъ крикъ радости: здсь сидла она за шитьемъ, при тускломъ свт андона… Ея глаза встртились съ его пылающимъ взглядомъ, и она привтствовала его съ счастливою улыбкой, спросивъ только:
‘Когда вернулся ты въ Кіото? Какъ нашелъ ты дорогу ко мн черезъ вс эти темныя комнаты?’
Годы не измнили ея: она казалась такой же прекрасной и молодой, какою онъ представлялъ себ ее въ своемъ воображеніи. Но слаще всякаго воспоминанія звучалъ для него ея голосъ, съ дрожащими нотами радостнаго удивленія.
Въ невыразимомъ блаженств занялъ онъ мсто противъ нея и разсказалъ ей все: какъ глубоко раскаивался онъ въ своемъ себялюбіи, какъ одинокъ былъ безъ нея, какъ постоянно жаллъ ее, какъ долго надялся на то, что ему удастся загладить вину свою, и лелялъ планы о томъ, какъ это сдлать… И, говоря все это, онъ прерывалъ свои слова ласками и повтореніями просьбъ о прощеніи. Она отвчала ему съ любящей нжностью, которою преисполнено было ея сердце, умоляя его перестать упрекать себя. Это несправедливо, говорила она, что онъ позволилъ себ страдать изъ-за нея, она всегда сама чувствовала, что была недостойна быть женой его. Она знала, что онъ разстался съ нею только подъ гнетомъ бдности, она всегда помнила, что когда онъ жилъ съ нею, то всегда былъ добръ къ ней, и потому никогда не переставала молить боговъ объ его счастьи… Но даже если бы и была за нимъ какая-нибудь вина передъ нею, то разв это посщеніе имъ ея не заглаживаетъ послдней?.. О, какое же можно представить себ счастье выше того, какое она испытываетъ теперь, видя его снова, хотя бы лить на моментъ?
‘Только на моментъ?’ — возразилъ онъ съ радостнымъ смхомъ.— ‘Скажи лучше, что на время семи жизней, моя возлюбленная! Если только ты не отвергнешь меня, то я пришелъ жить съ тобой всегда — всегда — всегда… Ничто не можетъ разлучить насъ опять. Теперь я имю средства и друзей, намъ не придется страдать отъ бдности. Завтра мои вещи будутъ привезены сюда, и мои слуги придутъ прислуживать теб… О, мы сдлаемъ этотъ домъ счастливымъ и украсимъ его… А сегодня,— прибавилъ онъ, какъ бы оправдываясь,— я пришелъ такъ поздно и не перемнивъ своей дорожной одежды только потому, что страстно хотлъ видть тебя скоре и сказать теб все, что сказалъ’.
Она глубоко обрадовалась этимъ словамъ и, въ свою очередь, разсказала ему обо всемъ, что случилось въ Кіото со времени его отъзда оттуда,— обо всемъ, за исключеніемъ своихъ собственныхъ печалей, о которыхъ она отказалась говорить, не желая разстраивать его.
Они болтали до поздней, поздней ночи, затмъ она отвела его въ боле теплую, выходящую на югъ, комнату, которая была ихъ спальной въ былое время.
— У тебя нтъ никого въ дом, кто помогъ бы теб?— спросилъ онъ, когда она начала приготовлять для него постель.
— Нтъ,— отвтила она, весело смясь.— Я не могла нанять служанку и справлялась всегда одна.
— О, завтра у тебя будетъ много слугъ,— сказалъ онъ,— хорошихъ слугъ, будетъ все, что ты потребуешь.
Они легли отдохнуть,— не спать: имъ такъ много надо было сказать другъ другу… И они болтали о прошломъ, и о настоящемъ, и о будущемъ, пока не занялась утренняя заря. Тогда самурай неохотно закрылъ глаза и уснулъ…
Когда онъ проснулся, дневной свтъ прорывался сквозь щели ставенъ, и, къ неописанному своему изумленію, онъ увидлъ, что лежитъ на голыхъ доскахъ гніющаго пола!
Неужели это былъ только сонъ? Нтъ, она здсь, она спитъ… Онъ склонился надъ нею, внимательно посмотрлъ на нее и дико вскрикнулъ: у спящей не было лица… Передъ нимъ лежало только тло женщины, завернутое въ могильный саванъ,— тло, столь исхудалое, что ничего не осталось почти отъ него, кром костей и длинной черной косы волосъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Самурай стоялъ, весь дрожа, въ лучахъ утренняго солнца, равнодушно прорывавшихся въ комнату, и леденящій ужасъ его медленно смнялся отчаяніемъ, столь невыносимымъ, такъ больно сжавшимъ его сердце, что онъ уцпился за тнь сомннія… Выбжавъ на улицу и притворившись, что не знаетъ этихъ мстъ, онъ ршился спросить дорогу къ дому, въ которомъ жила его жена.
‘Въ томъ дом нтъ никого’,— отвчалъ человкъ, къ которому онъ обратился съ вопросомъ. ‘Онъ принадлежалъ жен самурая, который оставилъ городъ нсколько лтъ назадъ, разведясь предварительно съ нею для того, чтобы жениться на другой женщин… Покинутая жена тосковала такъ сильно, что сдлалась больна… У нея не было родственниковъ въ Кіото, и вообще никого, кто могъ бы позаботиться о ней… И она умерла осенью того же самаго года, на десятый день девятаго мсяца’.

Ингва-банаси *).

*) Изъ сборника Хіяку-моногатари (т. е. ‘сто разсказовъ’).— Въ буквальномъ перевод: ‘разсказъ объ ингва’. Ингва — терминъ японскихъ буддистовъ, которымъ они называютъ злую карму, т.-е. тяжелыя послдствія для человка грховъ, совершенныхъ имъ въ періодъ какого-либо изъ предшествующихъ существованій его. Можетъ быть, заглавіе этого разсказа лучше всего объясняется ученіемъ буддистовъ о томъ, что мертвый можетъ вредить живому лишь въ возмездіе за дурные поступки, совершенные послднимъ въ его предшествующей жизни.
Жена даймія умирала и она знала сама, что часы ея сочтены. Она не была въ состояніи вставать съ постели еще съ ранней весны десятаго Бэнсей {По европейскому счисленію 1826 г.}, а теперь былъ уже четвертый мсяцъ двнадцатаго Бэнсей, и винъ новыя деревья были въ полномъ цвту. Она думала о цвт этихъ деревьевъ въ своемъ саду и о радостяхъ весны, она думала о своихъ дтяхъ и о различныхъ наложницахъ своего мужа,— особенно объ очаровательной девятнадцатилтней красавиц Юкико.
‘Дорогая жена моя’,— сказалъ даймій,— ‘ты много страдала въ теченіе долгихъ трехъ лтъ. Мы сдлали все, что только могли сдлать, для облегченія тебя, ухаживали за тобой неустанно и днемъ и ночью, молились за тебя Богу и часто подкрпляли молитву постами. Но, несмотря на наши любящія попеченія и несмотря на искусство нашихъ лучшихъ врачей, кажется, надо сознаться, что конецъ твоей жизни уже недалеко. Вроятно, мы вс будемъ печалиться боле тебя, когда ты оставишь то, что Будда такъ врно назвалъ тлннымъ жилищемъ въ этомъ мір. Я сдлаю распоряженіе, чтобы,— какихъ бы то расходовъ ни потребовало,— былъ исполненъ каждый религіозный обрядъ, который можетъ помочь теб въ слдующемъ твоемъ возрожденіи, и каждый изъ насъ будетъ молиться за тебя для того, чтобы ты не блуждала долго въ областяхъ мрака, но чтобы скоре вошла въ рай и достигла нехана {Неханъ — т.-е. нирванна.}.
Онъ говорилъ съ чрезвычайной нжностью, все время лаская при этомъ больную. Выслушавъ его, она, съ закрытыми отъ слабости вками, отвчала ему голосомъ столь же тонкимъ, какъ голосъ наскомаго’ {Изслдователи исторіи японской вокальной музыки думаютъ, что идеалъ голоса японки при пніи — высокія ноты въ звукахъ, издаваемыхъ наскомыми изъ породы цикадъ.}.
‘Я благодарна, въ высшей степени благодарна, за твои ласковыя слова… Да, это правда, какъ ты говоришь, я была больна въ теченіе долгихъ трехъ лтъ, и со мною здсь обращались со всевозможной заботливостью и преданностью. Если бы я не признала этого, то уклонилась бы отъ пути правды, а это было бы очень нехорошо передъ самымъ приходомъ ожидающей меня смерти… Можетъ быть, думать о мірскихъ длахъ въ такой моментъ нехорошо, но у меня есть одно послднее желаніе, только одно, и я прошу тебя исполнить его… Позови сюда ко мн Юкико, ты знаешь, я люблю ее, какъ сестру. Мн надо поговорить съ нею о длахъ по хозяйству’.
Юкико пришла на зовъ своего господина и, послушная сдланному имъ знаку, опустилась на колни возл постели умирающей. Жена даймія открыла глаза, посмотрла на Юкико и, радостно узнавъ ее, сказала.
‘А, вотъ и Юкико… Я такъ рада видть тебя, Юкико… Придвинься ко мн поближе, такъ, чтобы ты могла хорошо слышать меня, я вдь не могу говорить громко… Юкико, я умираю, я надюсь, что ты во всемъ будешь врна своему господину, нашему дорогому господину, потому что я хочу, чтобы ты заняла мое мсто, когда я уйду отсюда… Я надюсь, что ты всегда будешь любима имъ, да, даже во сто разъ боле, чмъ была любима я, и что ты будешь очень скоро подвинута въ своемъ положеніи и сдлаешься его законной и почетной женой… И я прошу тебя всегда заботливо и нжно ухаживать за нимъ, никогда не позволяя, чтобы другая женщина отняла у тебя его привязанность… Я это, вотъ, и хотла сказать теб, дорогая Юкико… Поняла ли ты меня хорошо?’..
— ‘О, моя дорогая госпожа’,— протестовала Юкико,— ‘не говорите мн, умоляю васъ, такихъ страшныхъ вещей. Вы хорошо знаете, что я бдна и изъ невысокаго сословія, какъ же могу я осмлиться даже и мечтать только когда-либо сдлаться женою нашего господина?’
‘Нтъ, нтъ’,— возразила умирающая сухо,— ‘не время теперь заниматься словесными церемоніями, будемъ говорить другъ другу правду, одну только правду. Посл моей смерти положеніе твое, конечно, измнится, и я теперь опять увряю тебя, что я хочу, чтобы ты сдлалась женою нашего господина, да, я хочу этого Юкико, даже боле, чмъ хочу сдлаться Буддой {Здсь слово Будда употреблено въ смысл эпитета ‘совершенно просвтленный’, т.-е. человкъ, который полнымъ познаніемъ истины ‘освобожденъ’ отъ матеріальнаго бытія.}… Ахъ, я чуть не забыла попросить тебя сдлать кое-что для меня, Юкико. Ты знаешь, что въ саду есть ія-цакура {Ія-цакура, ія-но-сакура — разновидности японскаго вишневаго дерева, дающаго махровый цвтъ.}, которая была привезена сюда позапрошлый годъ съ горы Іосимо въ Ямато. Мн сказали, что это дерево теперь въ полномъ цвту, а мн такъ хотлось бы посмотрть его въ такой красот. Еще немного, и я перестану жить, я должна видть дерево, прежде чмъ умру… Вотъ поэтому я и хочу, чтобы ты снесла меня въ садъ — сейчасъ же, Юкико, такъ чтобы я могла видть его… Да, на своей спин Юкико, возьми меня на свою спину…
По мр того, какъ она просила это, ея голосъ постепенно длался яснымъ и сильнымъ, какъ будто бы напряженіе желанія дало ей новыя силы, затмъ она внезапно разразилась рыданіями. Юкико стояла на колняхъ неподвижно, не зная, что длать, но господинъ заставилъ ее повиноваться вол умирающей.
‘Это ея послднее желаніе въ этомъ мір’,— сказалъ онъ.— ‘Она всегда любила цвтъ вишни, и я знаю, что она всегда очень хотла посмотрть, какъ цвтетъ дерево изъ Ямато. Сдлай же, дорогая Юкико, какъ она хочетъ, исполни ея волю’.
Какъ няня подставляетъ свою спину ребенку, чтобы онъ могъ вскарабкаться на нее, Юкико подставила свои плечи жен даймія со словами:
‘Госпожа, я готова, пожалуйста скажи мн, какъ я могу лучше помочь теб?’
— ‘Какъ, такимъ образомъ’?— воскликнула умирающая женщина, приподнимаясь почти съ сверхъестественнымъ усиліемъ и цпляясь за плечи Юкико. Но когда та выпрямилась, она быстро засунула свои руки черезъ плечи подъ ея кимоно и, схвативъ своими тонкими пальцами груди двушки, разразилась злымъ смхомъ.
‘Я исполнила свое желаніе!’ — вскричала она,— ‘я вижу вишневое деревцо {Въ японской поэзіи и въ пословицахъ физическая красота женщины сравнивается съ вишневымъ цвтомъ, моральная — со сливовымъ цвтомъ.}, только не то, которое растетъ въ саду… Я не могла умереть, прежде чмъ не исполнила этого своего желанія. Теперь оно достигнуто. О, что это за наслажденіе!’
И съ этими словами она упала на согнувшуюся подъ ея тяжестью двушку и умерла.
Присутствующіе сейчасъ же попытались поднять тло съ плечъ Юкико и положить его на постель. Но — странно сказать — эта, повидимому, простая вещь не удавалась имъ. Холодныя руки какъ бы приросли какимъ-то необъяснимымъ образомъ къ грудямъ двушки, какъ будто бы вросли въ ея нжное тло… Юкико лишилась чувствъ отъ страха и боли.
Были призваны врачи, но они не могли понять того, что случилось. Никакими обычными пріемами нельзя было отдлить рукъ покойной женщины отъ тла ея жертвы: он такъ вцпились въ него, что при каждомъ усиліи разнять ихъ, на тл двушки выступали капли крови. Это не потому, что пальцы держали груди, а потому, что ладони умершей необъяснимымъ образомъ срослись съ грудями Юкико.
Въ то время самымъ искуснымъ врачемъ въ Едо былъ иностранецъ,— голландскій докторъ. Ршили позвать его. Посл тщательнаго изслдованія онъ сказалъ, что не можетъ понять этого случая, и что для немедленнаго облегченія Юкико ничего не остается сдлать, какъ только отрзать кисти покойной отъ тла. Онъ категорически объявилъ, что всякая попытка отдлить ихъ отъ грудей двушки угрожала бы ея жизни. Совтъ его былъ принятъ, и руки покойной были ампутированы въ кистяхъ. Но он остались вцпившимися въ груди и скоро потемнли и высохли,— какъ руки трупа давно умершаго человка… Это было, однако, еще только началомъ тхъ ужасовъ, которые отнын сопровождали жизнь страдалицы Юкико. Высохшія и безкровныя съ виду, эти руки не были мертвы: по временамъ он медленно расправлялись, какъ ноги паука, и затмъ ночью, всегда начиная съ часа быка {Въ дореформенной Японіи ‘часъ быка’ былъ спеціальнымъ часомъ привидній. Онъ начинался въ 2 ч. утра, по нашему времясчисленію, и продолжался до 4 ч. утра,— потому что продолжительность прежняго часа въ Японіи вдвое боле нашего часа. ‘Часъ тигра’ начинался въ 4 часа утра.}, он какъ будто сжимались и впивались въ тло своей жертвы. Только въ часъ тигра страданія ея прекращались.
Юкико обрзала свои волосы и сдлалась нищенствующей монахиней, принявъ религіозное имя Дассетсу. Она сдлала себ ихаи (поминальную дощечку) съ именемъ своей покойной госпожи — ‘Міо-Ко-Ии-Дэи-Чизан-Ріо-Фу Даиси’, и носила ее съ собой во всхъ своихъ странствіяхъ, и каждый день она усердно просила прощенія передъ нею у покойной и совершала буддійскіе обряды, какіе необходимы для того, чтобы ревнивый духъ покойной могъ успокоиться. Но требованіямъ злой кармы, возбудившей такія страданія, не легко можно удовлетворить. Каждую ночь въ часъ быка ‘мертвыя руки’ начинали мучить свою жертву,— и такъ продолжалось въ теченіе семнадцати лтъ, по свидтельству тхъ лицъ, которымъ она послдній разъ разсказала свою печальную исторію, когда остановилась однажды вечеромъ въ дом Ногуси Дэнгозаемонъ, въ деревн Танака, въ округ Каваси провинціи Симоцуке… Это было въ третій годъ Коквы (1846), посл того никто ничего не слышалъ о ней.

Благосклонность богини Бентенъ *).

*) Изъ сборника ‘Отодзи хгяку моногатари‘ (‘Сто вечернихъ разказовъ’).

Въ Кіото есть знаменитый храмъ, называемый Амадера. Садацуми Синно, пятый сынъ императора Сеива, провелъ большую часть своей жизни тамъ, въ качеств священника, и на территоріи храма можно видть могилы многихъ знаменитыхъ людей.
Но настоящее зданіе не есть древняя Амадера, первоначальный храмъ, посл истеченія десяти столтій, впалъ въ такое разрушеніе, что его пришлось совершенно перестроить въ четырнадцатый годъ Генроку (1701 годъ нашей эры).
По окончаніи перестройки Амадеры, въ ознаменованіе ея, состоялось большое празднество, и среди тысячъ лицъ, которыя присутствовали на немъ, былъ молодой ученый и поэтъ, по имени Ганаки Баису. Бродя по только что разбитымъ лужайкамъ и садамъ и наслаждаясь всмъ, что видлъ, онъ пришелъ къ источнику ключевой воды, изъ котораго часто пилъ въ прежнія времена. Съ удивленіемъ увидлъ онъ, что почва около ключа была вырыта, такъ что здсь образовался квадратный прудокъ, на одномъ углу котораго была поставлена деревянная доска съ надписью ‘Тандзо-Суи’ (вода рожденія) {Слово ‘тандзо’ (рожденіе) должно понимать здсь въ его мистическомъ буддійскомъ значеніи: новая жизнь или перерожденіе.}, и что рядомъ съ этимъ прудкомъ былъ воздвигнутъ небольшой, но красивый храмъ богини Бентенъ. Пока Баису любовался на послдній, внезапный порывъ втра сдулъ къ его ногамъ танцаку {Танцаку — названіе длинныхъ полосокъ лепты или бумаги, обыкновенно цвтныхъ, на которыхъ поперечными строчками написаны поэмы. Танцаку подвшиваются къ цвтущимъ деревьямъ, къ колоколамъ, звучащимъ отъ втра, и къ разнымъ другимъ красивымъ предметамъ, подъ впечатлніемъ которыхъ поэтъ могъ почувствовать вдохновеніе.}, на которомъ была написана слдующая поэма:
‘Какъ втка сливоваго дерева
Жаждетъ въ ея первомъ цвту
Ласки нжнаго утренняго втерка,
Такъ я трепетно жду зова того,
Кто стоитъ предо мной
Въ грезахъ моихъ въ эти лунныя ночи’.
Эта поэма — поэма первой любви (батсу-кои), сочинена знаменитымъ Сунреи-Кіо — не была незнакома ему, но она была написа на танцаку женской рукой, и такъ изящно, что онъ едва могъ поврить своимъ глазамъ. Что-то въ форм идеографовъ,— какая-то неопредленная грація,— показывало, что писавшая эти строки находится въ період ранней юности, на рубеж между возрастомъ ребенка и двушки, а чистый, полный цвтъ чернилъ, казалось, говорилъ о чистот и доброт сердца ея {Для неопытнаго глаза европейца трудно различить по китайской рукописи то, что обозначаетъ нашъ терминъ ‘рука’ — въ смысл индивидуальности письма. Но японскій ученый никогда не забываетъ разъ виднныхъ имъ особенностей рукописи и можетъ даже догадаться о приблизительномъ возраст писавшаго. Китайскіе и японскіе авторы утверждаютъ, что цвтъ (качество) чернилъ говоритъ кое-что о характер писавшаго, такъ какъ каждый приготовляетъ себ самъ чернила, т. е. самъ разводитъ тушь для себя, то цвтъ и густота ихъ свидтельствуютъ до нкоторой степени объ обстоятельности писавшаго и о степени развитія въ немъ чувства красоты.}.
Баису тщательно свернулъ танцаку и принесъ его домой. Когда онъ снова разсмотрлъ тамъ его, то рукопись показалась ему еще боле удивительной, чмъ сначала. Знаніе каллиграфіи убдило его только, что поэма написана какой-нибудь двушкой — очень молодой, очень интеллигентной и, вроятно, обладающей очень нжнымъ сердцемъ. Но этого убжденія было достаточно для того, чтобы онъ могъ представить себ образъ очаровательной особы, и онъ скоро почувствовалъ себя влюбленнымъ въ незнакомку. Тогда онъ ршился искать автора рукописи и, если возможно, сдлать ее своею женой… Но какъ найти ее? Кто она такая? Гд живетъ она? Конечно, онъ могъ надяться найти ее только при благосклонной помощи боговъ.
Размышляя объ этомъ, онъ пришелъ къ заключенію, что боги, повидимому, склонны помочь ему. Въ самомъ дл, танцаку упала къ его ногамъ, когда онъ стоялъ передъ храмомъ Бентенъ-Сама, а именно къ этому божеству должны обращаться влюбленные съ молитвой о ниспосланіи имъ счастливаго союза. Это заключеніе побудило его обратиться къ названной богин. Не медля боле, пошелъ онъ въ храмъ Бентенъ — воды рожденія (Тандзо суи-но-Бентенъ), въ саду Амадера, и тамъ со всей пылкостью своего сердца обратился къ ней съ мольбой:—
— О, богиня, сжалься надо мной! Помоги мн узнать, гд живетъ молодая двушка, которая написала танцаку, ниспошли мн случай встртиться съ нею, хотя бы только на моментъ.
И, посл принесенія, такой молитвы, онъ началъ совершать семидневное богослуженіе (нанука маири) {Есть много родовъ религіозныхъ обрядовъ, называемыхъ маиури. Врующій, обязавшійся совершить нанука-маири, даетъ обтъ молиться въ извстномъ храм въ теченіи семи дней подрядъ.} въ честь богини, давъ при этомъ обтъ провести седьмую ночь въ неустанномъ бдніи передъ ея алтаремъ.
На седьмую ночь — ночь бодрствованія Баису — въ часъ, когда молчаніе и тишина ночи достигаютъ своего апогея, онъ услышалъ у главныхъ воротъ ограды храма голосъ кого-то, просящаго разршеніе войти въ храмъ. Другой голосъ изнутри отвчалъ согласіемъ, ворота открылись, и Баису увидлъ старца величественнаго вида, приближающагося медленными шагами, и на голов его, блой, какъ снгъ, была надта черная шапочка (эбоси) — формы, указывающей на его высокое положеніе. Достигнувъ маленькаго храма Бентенъ, старецъ опустился передъ нимъ на колни, какъ бы почтительно ожидая чьего-либо приказанія… Тогда вншняя дверь храма открылась, висящая позади ея бамбуковая занавсь, скрывающая внутреннее святилище, отдернулась, и оттуда появился чиго {Терминъ чиго обыкновенно обозначаетъ пажа въ знатномъ дом, и чаще всего императорскаго пажа. Чиго, фигурирующій въ этомъ разсказ, есть конечно, сверхъ-естественное существо — встникъ богини, посредникъ между нею и молящимся ей.} — красивый мальчикъ съ длинными волосами, завязанными сзади по древнему обычаю. Онъ всталъ у входа и сказалъ старцу яснымъ и громкимъ голосомъ:—
‘Стоящій здсь молодой человкъ молится о дарованіи ему союза любви, не подходящаго для его настоящаго состоянія и поэтому трудно осуществимаго. Но такъ какъ онъ достоенъ нашего благоволенія, то ты призванъ сюда посмотрть, нельзя ли что-нибудь сдлать для него. Если бы оказалось, что было какое-нибудь соотношеніе въ предшествующей жизни между родомъ его и той, которую онъ жаждетъ видть, то ты ихъ другъ другу представишь’.
Получивъ такое приказаніе, старецъ низко поклонился чиго, затмъ, поднявшись, онъ вынулъ изъ кармана своего длиннаго лваго рукава пурпуровый шнурокъ, одинъ конецъ котораго обвязалъ кругомъ тла Баису, какъ будто связавъ имъ его, а другой положилъ въ пламя одной изъ лампъ храма… И пока шнурокъ горлъ тамъ, онъ трижды сдлалъ рукой такой жестъ, какъ будто бы вызывалъ кого-то изъ терявшейся въ полумрак глубины храма.
Немедленно въ направленіи Амадеры послышался звукъ приближающихся шаговъ, и въ слдующій моментъ появилась двушка — очаровательная двушка, пятнадцати или шестнадцати лтъ. Она приблизилась граціозно, но весьма робко, пряча нижнюю часть лица подъ веромъ, и опустилась на колни возл Баису. Тогда чиго сказалъ послднему:—
‘Съ недавнихъ поръ сердце твое такъ болитъ отъ безнадежной любви, что даже здоровье твое пошатнулось. Мы не могли позволить теб оставаться въ такомъ несчастномъ состояніи, и мы, поэтому, поручили Геккав (подлунному старцу) {Геккава — поэтическое имя бога свадьбы, извстнаго боле подъ именемъ Мусуби-но-ками.} познакомить тебя съ той, которая писала на упавшей къ твоимъ ногамъ танцаку. Она теперь возл тебя’.
Съ этими словами чиго удалился за бамбуковую занавску. Тогда вышелъ изъ храма и старецъ, и молоденькая двушка послдовала за нимъ. Въ то же время Баису услышалъ большой колоколъ Амадеры, извщавшій о начал разсвта. Онъ простерся на циновку съ чувствомъ горячей благодарности передъ алтаремъ ‘Бентенъ — воды рожденія’ и направился домой, испытывая такое чувство, какъ будто проснулся отъ чарующаго сна, счастливый, что увидлъ обаятельную двушку, которую такъ страстно хотлъ найти, но также и мучимый опасеніемъ, что, можетъ быть, никогда не увидитъ ея боле.
Но едва вышелъ онъ за ограду, какъ увидлъ молоденькую двушку, идущую въ томъ же направленіе, какъ и онъ… И даже въ слабомъ полусвт утренней зари онъ узналъ сейчасъ же, что это та самая, которая стояла возл него въ храм Бентенъ. Какъ только онъ ускорилъ шаги для того, чтобы догнать ее, она обернулась и привтствовала его граціознымъ поклономъ и такой ласковой улыбкой, что онъ осмлился заговорить съ ней. Она отвчала ему голосомъ, очаровательный звукъ котораго наполнилъ его сердце радостью. Они шли по молчаливымъ еще улицамъ, весело болтая, пока не очутились передъ домомъ, гд жилъ Баису. Тамъ онъ остановился и робко сказалъ двушк о своихъ надеждахъ и опасеніяхъ. Выслушавъ его, она, улыбаясь, спросила:
‘Разв вы не знаете, что я послана сдлаться вашей женй?’…
И она вошла въ его домъ вмст съ нимъ…

——

Сдлавшись его женой, она обнаружила такія сокровища своего ума и сердца, о которыхъ Баису даже и не мечталъ, и притомъ оказалась гораздо боле образованной, чмъ бываютъ обыкновенно женщины ея лтъ. Кром того, что она умла писать такъ удивительно, какъ свидтельствовала о томъ счастливая для него танцаку, она еще была искусна въ живописи и рисованіи, владла искусствомъ подбирать цвты, умла вышивать и знала музыку… Вмст съ тмъ она могла ткать и шить и отлично умла справляться съ хозяйствомъ.
Когда молодые люди встртились въ первый разъ въ храм, была ранняя осень… Незамтно для нихъ наступила зима… Ничто въ теченіе протекшихъ мсяцевъ не нарушило ихъ тихаго мира и счастливаго согласія. Любовь Баису къ своей изящной жен только усиливалась съ теченіемъ времени, но, странно сказать, онъ попрежнему ничего не зналъ о ея прошломъ, не зналъ ничего объ ея родныхъ. Она сама никогда не говорила объ этихъ предметахъ, а онъ, такъ какъ ему дали ее боги, думалъ, что было бы неудобно разспрашивать ее… Но ни подлунный старецъ, ни кто-либо другой не приходилъ отнять ее у него, какъ онъ сначала того боялся. Никто даже и не спрашивалъ его о ней. И сосди, по какой-то непонятной для него причин, вели себя такъ по отношенію къ его дому, какъ будто не знали о томъ, что у него есть жена.
Баису удивлялся всему этому… Но его ожидали еще боле странныя событія.
Однажды въ зимнее утро, когда ему случилось проходить черезъ довольно отдаленную часть города, онъ услышалъ, что его кто-то громко зоветъ по имени, и увидлъ у воротъ одного частнаго дома слугу, длающаго ему знаки. Такъ какъ Баису не зналъ этого человка и не имлъ никого знакомыхъ въ этой части Кіото, то былъ крайне удивленъ такимъ неожиданнымъ фактомъ. Но онъ остановился, и слуга, подойдя къ нему и отвсивъ ему чрезвычайно почтительный поклонъ, сказалъ: ‘Мой господинъ очень желалъ бы имть честь говорить съ вами: благоволите же войти въ его домъ, хоть на одну минуту’. Посл секунды колебанія Баису послдовалъ за слугой. У входа въ домъ его привтствовалъ почтенный съ виду и богато одтый пожилой господинъ, повидимому, хозяинъ дома, и проводилъ его въ гостиную. Когда хозяинъ и гость обмнялись въ должной мр надлежащими при первой встрч привтствіями, то первый просилъ извинить его за такой необычный способъ приглашенія къ себ незнакомаго гостя и сказалъ:—
‘Вамъ должно показаться весьма грубымъ съ моей стороны, что я зазвалъ васъ къ себ такимъ образомъ. Но можетъ быть вы извините нашу невжливость, когда я скажу вамъ, что мы дйствовали такимъ образомъ подъ вліяніемъ того, что случилось съ нами, какъ я твердо врю, по внушенію богини Бентенъ… Позвольте мн объяснить вамъ это.
‘У меня есть дочь, около шестнадцати лтъ отъ роду, которая можетъ писать довольно хорошо {Такъ какъ, согласно старому японскому правилу, родители должны въ разговор съ кмъ-либо умалять достоинства своихъ дтей, то фраза ‘довольно хорошо’ должна была пониматься Баису, какъ ‘удивительно хорошо’, по той же причин выраженіе ‘такая двушка, какъ должна быть’ должно было означать для него ‘необыкновенно одаренная двушка’.}, и вообще обладаетъ сноснымъ образованіемъ, при этомъ и по природ своей она такая двушка, какою и должна быть. Такъ какъ мы очень заботились о томъ, чтобы сдлать ее счастливой и найти для нея хорошаго мужа, то мы и просили богиню Бентенъ помочь намъ, мы послали во вс посвященные ей въ этомъ город храмы танцаку, написанныя дочерью. Черезъ нсколько ночей посл того богиня явилась ко мн во сн и сказала: ‘Мы слышали твою молитву и уже представили твою дочь человку, который долженъ сдлаться ея мужемъ. Въ теченіе наступающей зимы онъ поститъ твой домъ’. Такъ какъ я не понималъ, что значитъ, что представленіе уже сдлано, то я чувствовалъ нкоторое сомнніе и думалъ, что сонъ могъ быть только обыкновеннымъ, ничего не означающимъ, сномъ. Но прошлою ночью опять я увидлъ во сн Бентенъ-Сама, и она сказала мн: ‘Завтра молодой человкъ, о которомъ я разъ уже говорила теб, придетъ на эту улицу, тогда ты можешь позвать его въ свой домъ и просить его сдлаться мужемъ твоей дочери. Онъ хорошій молодой человкъ и впослдствіи добьется боле почетнаго положенія, чмъ то, которое занимаетъ теперь’. Затмъ Бентенъ-Сама сказала мн ваше имя, возрастъ, происхожденіе и описала мн вашу наружность и одежду такъ точно, что мой слуга узналъ васъ безъ всякихъ затрудненій, по тмъ указаніямъ, которыя я далъ ему’.
Все сказанное поразило Баису, вмсто того, чтобы объяснить ему что-либо, и онъ могъ только отвтить выраженіемъ формальныхъ благодарностей за честь, которую хозяинъ дома оказалъ ему своимъ сообщеніемъ. Но когда послдній пригласилъ его въ другую комнату для представленія его молодой двушк, то его смущеніе дошло до крайнихъ предловъ. Онъ не могъ найти основаній для отказа отъ этой чести, не обидвъ хозяина, а отъ смущенія не умлъ ршиться сказать, что иметъ уже жену,— жену, посланную ему самой богиней Бентенъ, жену, о разлук съ которой онъ не можетъ даже и подумать… Молча и дрожа отъ волненія, послдовалъ Баису за своимъ хозяиномъ въ сосднюю комнату.
Каково же было его удивленіе, когда онъ увидлъ, что тамъ ждала его та же самая которая уже была его женой…
Та же, но не та: та, которой онъ былъ представленъ подлуннымъ старцемъ, была только духомъ его возлюбленной, та съ которой онъ теперь долженъ былъ обвнчаться, была существомъ плотскимъ.
Бентенъ сдлала это чудо для врующихъ въ нее, захотвъ сначала подвергнуть испытанію, дйствительно ли сердца ихъ будутъ биться другъ для друга.

——

‘По всей вроятности’,— говоритъ японскій авторъ,— ‘невста-духъ была сдлана изъ танцаку, такъ что возможно, что настоящая двушка не знала ничего о встрч въ храм Бентенъ. Когда она писала пснь первой любви на танцаку, то очевидно, что въ ея строки перешла часть души ея… Вотъ почему и было возможно вызвать изъ этихъ строкъ двойника написавшей ихъ’.

Передъ Верховнымъ Судьей.

Великій Буддійскій жрецъ, Монгаку Сонинъ, въ своей книг Кіогіо Синь со говоритъ: — ‘Многіе изъ тхъ боговъ, которымъ поклоняется народъ,— боги неправедные (дзадзинъ), и потому боги эти не уважаются людьми, которые почитаютъ ‘Три святыни’ {‘Самбо (Ратнатрайя)’ — Будда, Доктрина и Духовенство.}. И даже тотъ, кто заслужилъ милость этихъ боговъ въ отвтъ на свою молитву, часто сознаетъ потомъ, что самая милость эта приноситъ несчастье.’ Эта истина прекрасно подтверждается однимъ разсказомъ, записаннымъ въ книг Нихонъ Тей Ики.
Во времена Императора Сому {Онъ царствовалъ во второй четверти восьмого столтія.} жилъ въ округ Ямадагори, провинціи Сануки, человкъ по имени Фусики но Синъ. У него былъ единственный ребенокъ — дочь, которую звали Кинуме. Кинуме была красивая и здоровая двушка, но вскор посл того, какъ ей исполнилось восемнадцать лтъ, опасная болзнь стала свирпствовать въ той мстности, гд жила она, и она заразилась ею. Тогда ея родные и друзья начали совершать приношенія извстному богу Чумы, наложили на себя суровыя эпитиміи въ честь этого бога и усердно молились ему о ея спасеніи.
Пролежавъ безъ сознанія нсколько дней, однажды вечеромъ больная пришла въ себя и разсказала своимъ родителямъ сонъ, который она видла. Ей снилось, что богъ Чумы явился ей и сказалъ: — ‘Твои близкіе такъ горячо молились мн за тебя и такъ ревностно прославляли меня, что я желаю спасти тебя. Но я не могу сдлать это иначе, какъ давъ теб жизнь другого человка. Не знаешь ли ты какой-нибудь двушки, которую зовутъ такъ же, какъ тебя?’
‘Мн помнится,’ отвтила Кинуме, что въ Утаригори есть двушка, которую зовутъ такъ какъ и меня.’ — ‘Укажи мн ее,’ сказалъ богъ, коснувшись спящей… И отъ прикосновенія его она поднялась вмст съ нимъ на воздухъ’ и меньше, чмъ черезъ секунду, они были передъ домомъ другой Кинуме въ Утаригори. Была ночь, но семья еще не ложилась спать и дочь что-то мыла въ кухн. ‘Здсь эта двушка,’ сказала Кинуме изъ Ямадагори. Богъ Чумы вынулъ изъ красной сумки, привязанной къ его поясу, длинный и острый инструментъ, похожій на рзецъ, и, войдя въ домъ, вонзилъ этотъ инструментъ въ лобъ Кинуме изъ Утаригори. И послдняя упала на полъ въ страшныхъ мученіяхъ, а Кинуме изъ Ямадагори очнулась и разсказала свой сонъ.
Но, разсказавъ его, она сейчасъ-же впала опять въ безсознательное состояніе. И три дня она не вдала, что существутъ міръ, такъ что родители ея начали отчаяваться въ ея выздоровленіи. Вскор, однако, она открыла глаза и заговорила, по почти въ то же мгновеніе, вскочивъ съ кровати и дико оглядвъ комнату, она бросиласъ изъ дому, крича: ‘Это не мой домъ!— вы не мои родители!’…
Случилось что-то странное.
Кинуме изъ Утаригори, пораженная богомъ Чумы, умерла. Родители ея очень горевали о ней, и жрецъ ихъ храма совершалъ буддійскіе обряды въ память ея, и ея тло было похоронено въ пол за оградой деревни. Тогда духъ ея спустился въ Мейдо, страну мертвыхъ, и былъ призванъ предъ лицо Емма-Даи-О — Царя и Судьи душъ. Но какъ только Судья взглянулъ на нее, такъ воскликнулъ:—
‘Эта двушка,— Кинуме изъ Утаригорнона не должна была явиться сюда такъ скоро: Отошлите ее сейчасъ же назадъ въ міръ — Саба {Міръ — Саба (Сахалока), на разговорномъ язык означаетъ ‘міръ людей, или страна человческаго существованія’.} и приведите мн другую Кинуме, Кинуме изъ Ямадагори’. Но духъ Кинуме изъ Утаригори взмолился къ Емма-Даи-О, говоря:—
‘Великій Богъ, уже больше трехъ дней, какъ я умерла, и наврное тло мое успли предать, сожженію если ты отошлешь меня теперь въ міръ — Саба, что буду я длать? Тло мое превращено въ пепелъ и дымъ, и не будетъ у меня тла.’
‘Не заботься объ этомъ,’ отвтилъ разгнванный Судья. ‘Я дамъ теб тло Кинуме Ямадагори, такъ какъ духъ ея долженъ немедленно явиться сюда. Не печалься о томъ, что тло твое сожжено: ты найдешь тло другой Кинуме, которое гораздо лучше, чмъ было твое.’ И только усплъ онъ договорить это, какъ духъ Кинуме Утаригори воскресъ въ тл Кинуме Ямадагори.
Когда родители Кинуме изъ Ямадогори увидли, какъ ихъ больная дочь вскочила и бросилась изъ дому, крича: ‘Это не мой домъ, это не мой домъ!’ Они подумали, что она лишилась разсудка и побжали за нею, зовя ее: ‘Кинуме, куда ты? остановись, дитя! Ты такъ больна, что теб нельзя бгать.’
Но она не слушала ихъ и все бжала до тхъ поръ, пока не была, наконецъ, въ Утаригори, у дома умершей Кинуме. Она вбжала туда, увидла родителей и радостно привтствовала ихъ словами: ‘О, какъ хорошо быть опять дома…. Какъ вы себя чувствуете, дорогіе мои родители?’ Они не могли узнать ее и сочли сумасшедшей. Мать умершей ласково обратилась къ ней и спросила: ‘Откуда ты пришла къ намъ, дитя?’ — ‘Я пришла изъ Мейдо,’ отвтила Кинуме. ‘Я ваша-родная дочь, Кинуме, и возвратилась къ вамъ изъ страны мертвыхъ. Но теперь у меня другое тло, матушка.’ И она разсказала обо всемъ случившемся, старики были несказанно удивлены и не знали, чему врить.
Въ это время родители Кинуме изъ Ямадагори также пришли къ нимъ въ домъ, разыскивая свою дочь, и тогда оба отца и об матери, поговоривъ между собою, опять заставили двушку разсказать все, какъ было, и разспрашивали ее обо всемъ подробно. Она отвчала такъ, что не могло быть сомнній въ томъ, что она говорила правду. Наконецъ мать Кинуме изъ Ямадагори, разсказавъ странный сонъ, который приснился ея больной дочери, сказала родителямъ Кинуме изъ Утаригори: Мы примиряемся съ тмъ, что душа этой двушки принадлежитъ вашей дочери. Но теперь вы знаете, что тло ея — тло нашего ребенка, и думается, что и вы и мы имемъ равное право на обладаніе ею, поэтому мы будемъ просить васъ согласиться на томъ, чтобы считать Кинуме нашей общей дочерью. Родители Кинуме изъ Утаригори съ радостью приняли это предложеніе… И сохранилось преданіе, что впослдствіи Кинуме унаслдовала состояніе обихъ семей.
‘Этотъ разсказъ,’ говоритъ японскій авторъ Буккіо Хайкква Ценсо ‘можетъ быть найденъ на лвой сторон двнадцатой страницы въ первомъ том Нихонъ-Рей-Ики.’

Мукаси банаси или дневникъ женщины.

(Предисловіе Лафкадіо Гирна).

Недавно попала въ мои руки до нкоторой степени замчательная рукопись — семнадцать длинныхъ узкихъ листовъ мягкой бумаги, прошитыхъ шелковою ниткой и исписанныхъ изящными японскими буквами. Это было нчто въ род дневника, содержащаго исторію жизни замужней женщины, записанную ею самой. Авторъ умеръ, и дневникъ былъ найденъ въ маленькомъ рабочемъ ящик (харибако), который принадлежалъ ей.
Другъ, который вручилъ мн рукопись, далъ мн позволеніе перевести и напечатать изъ него все, что я найду стоющимъ вниманія. Я былъ несказанно обрадованъ этимъ единственнымъ случаемъ представить англійскимъ читателямъ выраженія мыслей и чувствъ, радостей и печалей японской женщины изъ простонародья — въ той форм, въ какой она сама записала ихъ,— съ полной искренностью, никогда не мечтая, конечно, о томъ, что глазъ какого-либо иностранца будетъ читать ея скромный и трогательный мемуаръ.
Но изъ уваженія къ памяти автора, я старался воспользоваться дневникомъ только такимъ образомъ, чтобы напечатанное мною не могло причинить ей ни малйшаго страданія, если бы она была жива и могла прочесть его. Нкоторыя части дневника я опустилъ, потому что считалъ ихъ ‘священными’. Я также выпустилъ нсколько детаталей, относящихся къ обычаямъ или мстнымъ врованіямъ, которыя западный читататель едва-ли могъ бы понять даже при помощи моихъ примчаній {Въ русскомъ перевод дневника мы, съ своей стороны, выпустили нкоторыя части его, не дающія, по существу, ничего такого, чего нтъ въ другихъ частяхъ его. Ред.}. Собственныя имена, конечно, также измнены мною. Во всемъ остальномъ я слдовалъ тексту такъ близко, какъ только могъ,— не длая никакихъ перестановокъ словъ во фразахъ, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда японскій оригиналъ не могъ бы быть понятъ при буквальной передач.
Въ придачу къ фактамъ, изложеннымъ или упомянутымъ въ самомъ дневник, я могъ узнать лишь очень мало о личности автора его. Это была женщина изъ бднйшаго класса, и изъ ея разсказа видно, что она оставалась незамужней почти до 30-лтняго возраста. Младшая сестра вышла замужъ за нсколько лтъ ране ея,— и дневникъ не объясняетъ этого отступленія отъ обычая. Маленькая фотографія, найденная при рукописи, свидтельствуетъ, что ея авторъ никогда не могъ назваться красивой, но нсколько робкое и деликатное выраженіе лица не было лишено извстной пріятности. Ея мужъ былъ коцукаи {Привратникъ.}, состоящій на служб въ одной изъ общественныхъ конторъ, главнымъ образомъ на ночное время, за жалованье десять енъ {Ена — около нашего рубля.} въ мсяцъ. Чтобы помочь ему покрывать издержки по хозяйству, она длала папиросы для табачнаго торговца.
Рукопись показываетъ, что авторъ была въ школ нсколько лтъ. Она писала весьма изящно, при посредств фонетической азбуки кана, но видимо знала лишь немного китайскихъ идеографовъ,— такъ что съ вншней стороны ея трудъ напоминаетъ классную работу школьной ученицы. Но въ этихъ предлахъ рукопись написана искусно и безъ ошибокъ. Діалектъ — токійскій, простая рчь городского простонародья,— полная оборотовъ, составляющихъ особенность этого языка, но совершенно свободная отъ сколько-нибудь грубыхъ выраженій.
Могутъ естественно спросить, почему эта бдная женщина, такъ сильно занятая постоянною борьбой за существованіе, взяла на себя трудъ писать то, что она, вроятно, никогда не намревалась показывать какому-либо читателю. Я напомню по этому поводу, что согласно старому японскому ученію, литературный трудъ является лучшимъ врачемъ въ печаляхъ, и что даже представители бднйшаго класса японцевъ до сихъ поръ прибгаютъ къ сочиненію поэмъ во всхъ случаяхъ радости или горя. Послдняя часть дневника была написана авторомъ въ унылые часы болзни, и полагаю, что авторъ тогда писала главнымъ образомъ для того, чтобы владть своими мыслями въ то время, когда одиночество сдлалось опаснымъ для нея. Незадолго передъ смертью она потеряла сознаніе, и послднія строки дневника, вроятно, представляютъ мужественную борьбу духа противъ безпомощной слабости тла.
Рукопись озаглавлена на вншнемъ лист титуломъ Мукаси—банаси, т. е. ‘Разсказъ о старыхъ временахъ’. Смотря по обстоятельствамъ, слово мукаси можетъ обозначать понятіе или ‘старыя времена’ по отношенію къ прошлымъ столтіямъ, или ‘былыя времена’ по отношенію къ жизни отдльнаго человка. Это послднее значеніе и надо, конечно, принять въ разсматриваемомъ случа.

Мукаси-банаси.

Вечеромъ на двадцать пятый день девятаго мсяца двадцать восьмого года мейдзи (1895) пришелъ къ намъ Накодо {Сватъ.} и спросилъ:
‘Пріятно ли бы было для семьи, если бы устроилась свадьба старшей дочери ея?’
Отвтъ былъ такой: ‘Даже если бы это и было пріятно намъ, то, вдь, никакихъ приготовленій для этого не сдлано {Слова ‘никакихъ приготовленій не сдлано’ обозначаютъ, что отецъ не въ состояніи снабдить свою дочь свадебнымъ приданымъ,— одеждой, мебелью, домашней утварью и т. п.,— какъ требуется обычаемъ. Отвтъ ‘никакія приготовленія не нужны’ обозначаетъ, что женихъ желаетъ взять двушку и безъ свадебныхъ подарковъ.}.
Накодо возразилъ:
‘Но такъ какъ никакихъ приготовленій въ этомъ случа и не надо, то не сдлаете ли вы честь выдать ее за господина, отъ лица котораго я говорю? Онъ пользуется репутаціей весьма надежнаго человка, и ему уже тридцать восемь лтъ отъ роду. Такъ какъ, я думаю, вашей дочери уже двадцать восемь лтъ, то я указалъ ему на нее…’
‘Нтъ, ей двадцать девять лтъ’, отвчали ему.
‘А… Въ такомъ случа я долженъ опять поговорить съ женихомъ, и я буду имть честь совщаться съ вами посл того, какъ увижу его’.
Сказавъ это, незнакомецъ ушелъ.
Наслдующій вечеръ онъ пришелъ снова,— на этотъ разъ съ женою Окада-Си {Приставка ‘си’ въ данномъ случа иметъ значеніе гонорифической приставки, замняющей слово ‘сама’ — господинъ или госпожа.} (другомъ нашего семейства), и сказалъ:
‘Женихъ доволенъ моими свдніями,— такимъ образомъ если вы только хотите, то дло можетъ быть улажено’.
Отецъ мой отвтилъ:
‘Такъ какъ оба они ситси-секи-кинъ (изъ семи красныхъ металловъ) {Отецъ, очевидно, совщался съ гадальной книгой или съ профессіональнымъ предсказателемъ судьбы.}, то у нихъ долженъ быть одинаковый характеръ,— и такимъ образомъ я думаю, что не будетъ ничего дурного отъ того, что они повнчаются.
Сватъ сказалъ: ‘Ну, такъ когда же устроить міаи (смотрины),— завтра?’
‘Я полагаю’, отвтилъ отецъ, ‘что въ сущности все зависитъ отъ тхъ отношеній, какія сложились между ними въ теченіе ихъ предшествующихъ существованій… Хорошо, въ такомъ случа я прошу васъ сдлать намъ честь повидаться съ нами завтра вечеромъ въ дом Окада’.
Такимъ образомъ общаніе было дано съ обихъ сторонъ.
Накодо хотлъ, чтобы я пошла съ нимъ завтра вечеромъ къ Окада, но я сказала, что хотла бы пойти только со своей матерью, такъ какъ съ момента совершенія этого перваго шага уже нельзя ни отступать назадъ, ни торопиться.
Когда мы пришли, куда было назначено, на другой день съ матерью, насъ привтствовали словами ‘коцира е’. {Добро пожаловать.} Затмъ мой будущій мужъ и я поздоровались другъ съ другомъ въ первый разъ. Но я такъ сильно сконфузилась, что не могла смотрть на него.
Тогда Окада-Си сказала Намики-Си (женихъ): ‘Разъ что вы не имете никого, съ кмъ могли бы посовтоваться дома, то не лучше ли ловить счастье тамъ, гд находите его, какъ говоритъ пословица?’
‘Что касается меня’, отвтилъ женихъ, ‘то я совершенно удовлетворенъ, по я не знаю, что чувствуетъ другая сторона’.
‘Я готова сдлаться вашей женой, разъ вы сдлали мн честь тмъ, что снизошли до меня, хотя вамъ и извстно уже, что я бдная двушка, безъ денегъ и безъ всякаго приданаго,’ проговорила она.
‘Ну, такъ значитъ дло улажено,’ сказалъ посл этого Нако до, ‘какой день избирается для свадьбы?’
‘Хотя завтра я могу быть дома, но можетъ быть первый день десятаго мсяца былъ бы удобне’.
Но Окада-Си сейчасъ же замтила:
‘Намики-Си уходитъ на ночную службу, и оставлять ночью домъ пустымъ опасно. Поэтому можетъ быть лучше было бы остановиться на завтрашнемъ дн,— неправда ли?’
Хотя сначала мн показалось, что это было бы слишкомъ скоро, но я сейчасъ же вспомнила, что слдующій день будетъ Тайянъ-ници {Т.-е. ‘вполн счастливый день’. По астрологическимъ народнымъ поврьямъ японцевъ, въ каждомъ мсяц, для различныхъ длъ, есть дни вполн счастливые, безусловно несчастливые и счастливые только въ извстные часы ихъ. Однако, разобраться въ этой ‘систем’ во всхъ случаяхъ можетъ только профессіональный предсказатель.}, поэтому я дала свое согласіе, и мы отправились домой.
Когда я сказала отцу обо всемъ, то онъ не былъ обрадованъ. Онъ сказалъ, что мы слишкомъ торопимся и что слдовало бы отсрочить свадьбу по крайней мр еще на три на четыре дня. Онъ прибавилъ еще, что предсказатель указалъ на какіе-то неблагопріятные Признаки на завтрашній день.
На это я возразила:—
‘Но я уже дала общаніе, поэтому никакъ не могу просить о перемн дня. И въ самомъ дл было бы большимъ несчастьемъ, если бы воръ вошелъ въ домъ моего жениха во время его отсутствія какъ разъ передъ свадьбой. Что же касается того, что есть признаки, не сулящіе счастья, то теперь уже поздно говорить объ этомъ, хотя бы даже мн пришлось умереть скоро, я не жаловалась бы, потому что должна умереть въ дом своего мужа… И такъ какъ завтра, прибавила я, ‘я буду слишкомъ занята для того, чтобы идти къ Гото (своему шурину), то я должна идти сейчасъ’.
Я пошла къ Гото, но когда увидла его, то мн сдлалось страшно сказать ему прямо то, что хотла сказать. Я намекнула ему только, замтивъ.
‘Завтра я должна итти въ чужой домъ’. Гото быстро спросилъ:
‘Какъ, вы — невста?’.
Посл нкотораго колебанія я, наконецъ, оказала:— ‘да’.
‘Что за человкъ женихъ?’ спросилъ Гото*
Я отвтила:
‘Если бы я чувствовала себя въ состояніи смотрть на него достаточно долго, чтобы составить о немъ мнніе, я не безпокоила бы мать просьбой итти со мной’.
‘Ане-Санъ! (старшая сестра)’ воскликнулъ онъ,— ‘Въ такомъ случа зачмъ же было безпокоиться вообще смотрть на него?.. но’ прибавилъ онъ боле пріятнымъ тономъ, ‘позвольте мн пожелать вамъ счастья’.
‘Во всякомъ случа’ сказала я, ‘завтра я уже буду его женой’, и я возвратилась домой.
Такимъ образомъ назначенный день насталъ — двадцать восьмой день девятаго мсяца. У меня было такъ много дла, что я ршительно не представляла себ, какъ поспю. И такъ какъ въ теченіе нсколькихъ дней шелъ дождикъ, то дорога была очень плоха, и это еще больше затрудняло меня, но къ счастью въ этотъ именно день дождикъ пересталъ. Я должна была купить много мелочей,— и никакъ не могла просить мать помочь мн въ чмъ-нибудь, кокъ ни страстно желала этого, такъ какъ она очень страдала ногами по причин ея преклоннаго возраста. Такимъ обрамъ я встала очень рано, вышла изъ дома одна и сдлала все, какъ умла, однако, было уже два часа пополудни, прежде чмъ у меня было все готово.
Затмъ я должна была пойти къ парикмахеру для того, чтобы причесать свои волосы и взять ванну, и на все это, конечно, понадобилось порядочно времени. И когда я вернулась домой, чтобы одться, то отъ Намики-Си не было еще никакого посланнаго, почему я начала немного тревожиться. Но сейчасъ-же посл того, какъ мы окончили ужинать, посланный пришелъ. Я едва нашла время сказать всмъ прощальный привтъ и,— оставивъ мой домъ навсегда,— пошла съ матерью въ домъ Окада-Си.
Тамъ я должна была разстаться даже съ матерью, и такъ какъ жена Окадо-Си приняла на себя заботы обо мн, то я пошла съ нею въ домъ Намики-Си въ Фунамаци.
Свадебная церемонія сансанъ-кудо-но-сакацуки {Буквально это значитъ ‘трижды три — девять разъ чашу вина’, такъ какъ во время брачной церемоніи женихъ и невста столько разъ отпиваютъ саке (рисовая водка) изъ одного и того же сосуда — въ знакъ того, что будутъ вмст ‘испивать чашу горя и радостей жизни’.} была совершена безъ затрудненій, время прощанья съ родными настало скоре, чмъ я ожидала, и гости разошлись по домамъ.
Такимъ образомъ мы остались одни, въ первый разъ съ глазу на глазъ, сидя лицомъ къ лицу. Сердце мое билось сильно, и я чувствовала это.
Въ самомъ дл то, что я испытывала, могутъ представить себ только т, которыя помнятъ первый день, проведенный ими вн дома родителей, какъ жена и невстка въ чужомъ дом…
И во время ужина я все еще чувствовала большое смущеніе.
Два или три дня спустя, отецъ первой жены моего мужа (которая умерла) постилъ меня и сказалъ:—
‘Намики-Си въ сущности хорошій человкъ,— нравственный, надежный человкъ, но такъ какъ онъ въ то же время весьма мелоченъ и склоненъ находить у другихъ ошибки, то вы хорошо бы сдлали, если бы всегда старались быть пріятной ему.’
Такъ какъ я тщательно наблюдала за своимъ мужемъ съ самаго начала, то уже знала, что онъ былъ, дйствительно, строгимъ человкомъ, и я ршила вести себя такъ во всемъ, чтобы никогда не выводить его изъ терпнья.
Пятый день десятаго мсяца былъ днемъ нашего сатокаери, {Сатокаери — первый визитъ молодой жены посл свадьбы къ своимъ родителямъ, отъ словъ сато, ‘родительскій домъ’ и каери, ‘возвратиться’.} и въ первый разъ мы отправились вмст, зайдя по пути къ Гото. Когда мы выходили изъ дома послдняго, погода неожиданно испортилась, и началъ итти дождь. Поэтому мы попросили одолжить намъ бумажный зонтикъ и пошли подъ нимъ, какъ подъ айшза {Айшза значитъ ‘зонтикъ согласія влюбленныхъ’. Чтобы понять тревожное состояніе жены по поводу того, что прохожій видитъ ее идущею съ мужемъ подъ однимъ зонтикомъ, читатель долженъ знать, что въ Японіи даже и теперь не считается приличнымъ для жены и мужа итти рядомъ на улиц (жена должна ‘скромно слдовать сзади’). Новобрачная пара подъ однимъ зонтикомъ рискуетъ вызвать шутки на свой счетъ, которыя могутъ нервировать молодую и конфузливую жену.}, и хотя я очень тревожилась, чтобы кто-нибудь изъ моихъ прежнихъ сосдей не увидлъ насъ идущими такимъ образомъ вмст, мы однако благополучно дошли до дома родителей, и нашъ первый визитъ къ нимъ обошелся безъ всякихъ затрудненій. Пока мы сидли тамъ, дождь, къ счастью, остановился.
На девятый день того же мсяца я пошла въ театръ первый разъ вмст съ мужемъ.
На десятый день четвертаго мсяца въ девять часовъ утра мы пошли гулять вдвоемъ съ мужемъ. Сперва мы постили Соконса (синтоистскій алтарь) въ Кудан, оттуда пошли въ паркъ въ Уено, а затмъ въ Асакуза и постили храмъ Кваннонъ, а затмъ молились также въ Монцеки. Оттуда мы думали обойти кругомъ къ Асакуза-Окуяма, но ршили, что лучше сначала пообдать и потому зашли въ ресторанъ. За обдомъ мы услышали такой шумъ и крики, что думали, что здсь началась большая ссора, но оказалось, что это пожаръ въ одномъ изъ увеселительныхъ балагановъ (Миземоно). Огонь распространился быстро на нашихъ глазахъ, и почти вс балаганы на этой улиц сгорли… Скоро мы вышли изъ ресторана и пошли по парку Асакуза.
(Здсь слдуетъ текстъ маленькой поэмы, написанной авторомъ рукописи, передаемъ его въ перевод).
‘Пройдя черезъ Имадо-Ферри, я неждано встртилась въ храм Мимегури-Инари съ человкомъ, котораго никогда не видала раньше. Послдствіемъ этой встрчи было то, что мы теперь сблизились съ нимъ даже больше, чмъ мужъ съ женой. И мои первыя сомннія,— ‘на долго ли это?’ — разсялись, и мысли мои прояснились, какъ рка Сумида. Въ самомъ дл, мы теперь, какъ пара міакскихъ птичекъ {См. разсказъ ‘Любовь Гомпаци и Комуразаки’, стран. 86.} (всегда вмст), и я думаю, что мн можно позавидовать. Видть цвты, мимо которыхъ мы проходили, пріятно, но то, чего я желаю, еще много пріятне вида въ цвту всего дерева, а именно — всегда, даже и въ пор, когда мы войдемъ въ Сирабиге-Ясиро {Сирабте-Ясиро (‘храмъ блыхъ волосъ’) — названіе весьма знаменитаго синтоистскаго алтаря въ город, но это названіе употреблено здсь символически, какъ выраженіе желанія, чтобы счастливый союзъ продолжался и въ пору преклоннаго возраста автора. Поэма содержитъ много непередаваемой въ перевод игры словъ, основанной на двойномъ значеніи названій храмовъ и мстностей, Мимегури-Инари, Имадо-Ферри и т. п.}, жить съ человкомъ, который дороже для меня, чмъ всякій цвтокъ. И я умоляю боговъ о томъ, чтобы мы могли всегда оставаться вмст другъ съ другомъ’.
Затмъ мы перешли Адзумскій мостъ, лежащій на пути къ нашему дому, и на пароходик пріхали на праздникъ храма Сога-Кайодаи, въ которомъ просили, чтобы любовь и согласіе продолжались всегда между нами, между нашими братьями и сестрами.
Было уже боле семи часовъ въ этотъ вечеръ, когда мы пришли домой.

——

На второй день пятаго мсяца мы были въ садахъ Окуба посмотрть на цвтеніе азалій.
На шестой день того же мсяца смотрли фейерверкъ въ Соконса.
До сихъ поръ между нами ни разу не возникало никакого разногласія, и я перестала чувствовать себя смущенной, когда мы выходили вмст. Каждый изъ насъ, кажется, думалъ только о томъ, чтобы доставить удовольствіе другому, и я получила увренность, что ничто никогда не разлучитъ насъ…
Пусть и наши родные будутъ всегда также счастливы!
Въ восемнадцатый день шестого мсяца былъ праздникъ Суга-дзиндза {Синтоистскій приходскій храмъ.}, и мы были приглашены въ домъ моего отца. Къ сожалнію, парикмахеръ не пришелъ во-время причесать меня, что меня сильно огорчило, однако, все-таки я пошла къ отцу съ О-гори-Санъ (младшей сестрой). Вскор затмъ пришла и О-Ко-Санъ (замужняя сестра),— и мы прекрасно провели время. Вечеромъ Гото-Си (мужъ О-Ко-Санъ) присоединился къ намъ, и позже всхъ пришелъ мой мужъ, котораго я ждала съ большимъ нетерпніемъ. Случилась одна вещь, которой я была очень рада. Часто, когда мы были вмст, мн хотлось, чтобы онъ и я одли новыя весеннія платья, которыя сдлала я сама, но онъ обыкновенно отказывался,— предпочитая носить свой старый кимоно. На этотъ разъ, однако, онъ пришелъ въ новомъ,— почувствовавъ, что долженъ сдлать это, такъ какъ былъ приглашенъ въ этотъ день моимъ отцомъ… Вс мы были отлично настроены, и наше собраніе длалось все веселе и веселе, такъ что когда, наконецъ, надо было проститься, мы только сожалли о краткости лтней ночи.
Вотъ поэмы, которыя мы сочинили въ этотъ день:
‘Такъ какъ дв семейныя пары пришли вмст молиться въ храмъ, то его приходскій праздникъ сегодня веселе, чмъ когда-либо’. И другая:
‘Радостенъ этотъ приходскій праздникъ для двухъ счастливыхъ паръ’.
Об эти поэмы составлены моимъ мужемъ. А вотъ поэмы, написанныя мною:
‘1. Хотя всегда въ теченіе многихъ лтъ праздникъ нашего приходскаго храма былъ радостнымъ днемъ, сегодня онъ радостне, чмъ когда-либо, потому что мы счастливо собрались вмст’.
‘2. Сегодня — праздничный день, и вс мы собрались вмст. Какое это наслажденіе! Поистин надъ нами благость бога хранителя (Удзигами)!’
‘3. Сегодня, по случаю праздничнаго дня, ршились мы надть одинаковыя платья изъ айогасури {Названіе мстной ткани.}’.
Гото, мой шуринъ, написалъ такъ:
‘Какъ могли мы ожидать это? Здсь неожиданно сошлись семейныя пары. Что можетъ сравниться со счастьемъ этого дня?’
А моя замужняя сестра О-Ko сочинила:
I. ‘Сегодня, въ праздничный день, въ первый разъ сошлись здсь вмст дв семейныя пары… Но я уже печалюсь при мысли о томъ, что мы должны опять разстаться’.
2) ‘Въ старомъ родительскомъ дом сошлись въ часы праздничнаго досуга дв семейныя пары. Увы, это время нашей счастливой бесды ограничивается только однимъ короткимъ лтнимъ вечеромъ!’
На пятый день седьмого мсяца мы были въ Канацава-Теи, гд Харимадайю разсказывалъ дзіорури Сандзусангендо {Канацава-Теи — общественный залъ въ квартал Іотсуйя. Харимадайю — профессіональное прозвище знаменитаго пвца драматическихъ разсказовъ, называемыхъ Дзіорури или Гидайю, въ которыхъ разсказчикъ или пвецъ подражаетъ голосамъ и жестамъ многочисленныхъ дйствующихъ лицъ.}.
Въ первый день восьмого мсяца мы пошли въ буддійскій храмъ Асакуза (Кваннонъ) помолиться,— потому что этотъ день былъ первой годовщиной смерти первой жены моего мужа. Посл того мы зашли пообдать въ ресторанъ близъ Адзумскаго моста, и когда мы были тамъ,— какъ разъ въ полдень,— случилось землетрясеніе. Такъ какъ зданіе ресторана стоитъ близко къ рк, то оно сильно качалось, и я очень испугалась.
Кром того, это землетрясеніе встревожило меня потому, что я вспомнила, что когда мы были въ прошлый разъ въ Асакуз, въ пору цвтенія вишень, то видли большой пожаръ, и я опасалась, не будетъ-ли посл того молніи {Авторъ намекаетъ на народное изреченіе буддійскаго происхожденія: ‘Пойдемъ въ страну, гд нтъ ни землетрясеній, ни огня, ни молніи, ни послдняго дня мсяца, ни голода, ни болзней’.}.
На пятнадцатый день того же мсяца былъ праздникъ Хациманъ-дзиндза {Праздникъ ‘Далекой Пристани’ (т. е. рая). Такъ называются два большіе буддійскіе праздника, первый захватываетъ семидневный періодъ въ теченіе весенняго равноденствія, второй — семидневный періодъ въ теченіе осенняго равноденствія.}, къ намъ пришли Гото, моя сестра и младшая сестра Гото. Я надялась, что мы можемъ пойти въ храмъ вс вмст, но въ это утро мой мужъ выпилъ вина немного больше, чмъ слдуетъ, такъ что мы пошли безъ него. Помолившись въ храм, мы отправились въ домъ Готы, а посл того я возвратилась домой.
На двадцать второй день шестого мсяца я начала шить кимоно, которое отецъ просилъ меня сдлать для него. Но я почувствовала себя нехорошо и не могла работать много. Однако, я все-таки окончила свою работу на первый день новаго года (1897).
…Мы были очень счастливы, такъ какъ ожидали ребенка, и я думала о томъ, какъ горды и рады будутъ мои родители, когда у нихъ появится первый внукъ.
На восьмой день шестого мсяца, около четырехъ часовъ пополудни, у меня родился мальчикъ. Мать и ребенокъ чувствовали себя такъ хорошо, какъ только можно было желать. Ребенокъ очень походилъ на моего мужа: у него были такіе же большіе и черные глаза… Но я должна сказать, что это былъ очень маленькій ребенокъ, потому что хотя онъ долженъ былъ родиться на восьмой мсяцъ, въ дйствительности онъ родился на шестой… {Здсь счетъ мсяцевъ указанъ по ‘дореформенному’ дленію года.}. Въ семь часовъ вечера того же дня, когда пришло время давать ребенку назначенное ему лкарство, мы увидли, при свт лампы, что онъ какъ будто осматривался кругомъ широко раскрытыми глазами. Въ теченіе этой ночи ребенокъ спалъ на моей груди. Такъ какъ намъ сказали, что его надо держать тепло, потому что онъ появился на свтъ ране, чмъ слдовало, то я ршила, что буду держать его на своей груди днемъ и ночью…
На слдующій день — девятый день шестого мсяца — въ половин седьмого вечера, онъ внезапно умеръ…
‘Коротко время радости и быстро переходитъ оно въ горе! И все, что родится, неизбжно должно умереть’. Поистин врна эта пословица о жизни въ нашемъ мір.
Только одинъ день называться матерью!.. Произвести на свтъ дитя только для того, чтобы оно умерло!.. Право, я думала, что если ужъ ребенку суждено было умереть черезъ два дня посл рожденія, то было бы лучше, чтобы онъ совсмъ не рождался.
Съ двнадцатаго до шестого мсяца я была больна. Посл того, наконецъ, насталъ для меня радостный день: я родила сына, и я получила столько поздравленій съ этимъ счастливымъ событіемъ… И что же,— онъ умеръ!.. Въ самомъ дл, я испытывала большое горе!
На десятый день шестого мсяца ребенка похоронили на кладбищ храма Сенпукудзи въ Окубо, вырывъ для него маленькую могилку.
По этому поводу я сочинила слдующія поэмы:
1) ‘О, могла-ли я предвидть это? Ахъ, эта разлука съ цвткомъ, за который я рада была бы отдать свою собственную жизнь, омочила рукава мои росою!’ (т. е. слезами).
2) ‘О, дождливый мсяцъ! все отсырло, концы рукавовъ моихъ мокры!’ (отъ слезъ).
Вскор посл смерти ребенка мн сказали, что если я поставлю Сотобу {Сотоба — высокая деревянная рейка, исписанная буддійскими текстами и ставящаяся надъ могилой.} на его могилк верхнимъ концомъ внизъ, то несчастье, подобное тому, какое пережила я, не повторится. Мн грустно было ршиться на это, такъ какъ я сомнвалась, что это правда, но, наконецъ, на девятый день восьмого мсяца я перевернула Сотобу…
На тринадцатый день восьмого мсяца тридцать перваго года мейдзи (1898), почти безъ всякихъ страданій для меня, родился мой второй ребенокъ — двочка, и мы назвали ее Хатсу.
Мы пригласили на сиційя {‘Поздравительный день’, празднующійся вечеромъ на седьмыя сутки посл рожденія ребенка. Родственники и друзья, приглашенные на него, приносятъ обыкновенно для ребенка маленькіе подарки.} всхъ тхъ, кто помогалъ намъ въ трудное время.
Мать посл того осталась со мною на два дня, но потомъ она должна была оставить меня, такъ какъ моя сестра Ко сильно страдала болями въ груди. Къ счастью, мой мужъ пользовался обычными вакаціями въ это время и помогалъ мн, какъ могъ,— даже въ такомъ дл, какъ мытье блья. Но часто мн было очень трудно потому, что возл меня не было никакой женщины… Когда вакаціи моего мужа окончились, то мать часто приходила ко мн, но всегда только на время его отсутствія. Прошелъ 21-дневный періодъ опасности посл родовъ, но мать и дитя чувствовали себя хорошо.
Въ теченіе ста дней посл рожденія моей дочки я постоянно безпокоилась о ней, потому что у нея часто было затрудненное дыханіе. Но, наконецъ, и это прошло, и, казалось, что она набирается силъ.
Однако, мы не были совсмъ счастливы: Хатсу родилась шестипалой на одной рук. Долгое время мы не ршались нести ее въ госпиталь для операціи, но наконецъ одна сосдка наша сказала намъ, что въ Синдзику живетъ очень искусный врачъ, и мы ршились пойти къ нему. Мой мужъ держалъ ребенка на рукахъ во время операціи, я же не могла видть ее и ждала результата въ сосдней комнат, въ тревог и страх. Но, по окончаніи операціи, ребенокъ, повидимому, не чувствовалъ никакихъ страданій и черезъ нсколько минутъ взялъ грудь, какъ обыкновенно. Такъ дло обошлось благополучне, чмъ я могла думать.
Дома двочка продолжала кушать молоко, спокойно, какъ всегда, и казалось, какъ будто бы ничего не случилось съ ея маленькимъ тльцемъ. Но такъ какъ она была еще слишкомъ мала, то все-таки мы боялись, что операція какимъ-нибудь образомъ повредитъ ей. Изъ предосторожности я ходила съ ней въ госпиталь каждый день въ теченіе трехъ недль, но никакихъ признаковъ болзни не было.
На третій день третьяго мсяца тридцать второго года (1899), по случаю хатсу-секу {Такъ называется праздникъ первой годовщины рожденія двочки.
Вс упоминающіеся здсь предметы суть игрушки, соотвтствующія случаю. Даири — старомодное игрушечное изображеніе императора и императрицы въ древнемъ костюм. Хина — значитъ куклы.}, мы получили въ подарокъ Даири и хина, изъ дома отца и отъ Гота, а также обычные поздравительные подарки: шансу (шкапикъ съ выдвижными ящиками), кіодаи (подставка для зеркала) и харибако (ящичекъ для иголокъ). Сами же мы купили для двочки чадаи (столикъ для чашекъ), зенъ (лакированный подносикъ) и нсколько другихъ маленькихъ вещицъ. Какъ Гото, такъ и Дзіуносуке, пришли къ намъ въ этотъ день въ гости, и мы были вс очень рады побесдовать вмст.
На третій день четвертаго мсяца мы постили храмъ Ана-Хациманъ (синтоистскій алтарь въ округ Васеда) помолиться о здоровья ребенка…
На двадцать девятый день четвертаго мсяца Хатсу видимо сдлалось нехорошо, такъ что я сочла необходимымъ попросить доктора осмотрть ее. Тотъ общалъ придти въ то же самое утро, но не пришелъ, и я ждала его напрасно весь день. Онъ не пришелъ и на слдующій день. Къ вечеру Хатсу стало хуже и, повидимому, она чувствовала сильную боль въ груди, такъ что я ршила спести ее къ доктору на слдующій же день, какъ займется утро. Цлую ночь я провела въ тревог, но къ разсвту двочка какъ будто почувствовала себя лучше. И тогда я, взявъ ее на спину, пошла въ пріемный покой доктора въ Акасака. Но когда я спросила, нельзя ли осмотрть ребенка, то мн сказали, что я должна подождать, такъ какъ здсь нтъ опредленнаго часа для пріема паціентовъ.
Пока я ожидала, ребенокъ началъ кричать и плакать хуже, чмъ прежде, онъ не хотлъ брать груди, и я ничмъ не могла успокоить его, ни гуляя, ни сидя съ нимъ, такъ что совсмъ измучилась. Наконецъ, пришелъ докторъ и началъ осматривать его, но какъ разъ въ это время я уже замтила, что голосокъ двочки сталъ слабть, и что губки ея длались все блдне и блдне… Будучи ршительно не въ состояніи молчать, я спросила:— ‘Докторъ, какъ вы находите двочку?’ — ‘Она не проживетъ и до вечера’, отвтилъ онъ. Но не можете ли вы дать ей лкарства?’ прошептала я.— ‘Да, если бы она могла только выпить его,— но она не можетъ’, отвтилъ онъ.
Я сейчасъ же пошла домой и съ пути дала знать о нашей бд мужу и въ домъ отца, но потрясеніе было слишкомъ тяжело для меня, и силы внезапно оставили меня. Къ счастью, одна добрая старушка пришла ко мн на помощь, взяла мой зонтикъ и другія вещи и помогла мн ссть на джиннерикшу, который и довезъ меня домой. Затмъ, я послала человка опять къ мужу и къ отцу моему. Жена Миты пришла помочь мн, и съ нею мы старались, какъ могли, облегчить страданія ребенка, но все было тщетно…
На второй день пятаго мсяца тридцать второго года мой ребенокъ отправился въ путь, въ Дзуманокудоу {Названіе буддійскаго рая, въ перевод значитъ: небеса Амады’.} — съ тмъ, чтобы не возвращаться въ этотъ міръ!
…. И мы, его отецъ и мать, все-таки еще жили,— хотя причиною смерти ребенка было то, что мы не позвали своевременно искуснаго доктора!..
Эта мысль сильно печалила насъ обоихъ, и мы часто упрекали себя…
Но черезъ день посл смерти двочки докторъ сказалъ намъ: — ‘Даже если бы эта болзнь лчилась съ самаго начала и самыми лучшими средствами, то ребенокъ вашъ не могъ бы прожить дольше, какъ недлю. Если бы ему было уже десять или одиннадцать лтъ, то онъ могъ бы быть спасенъ при посредств операціи, но теперь нельзя было длать е: ребенокъ былъ слишкомъ малъ’. Затмъ докторъ объяснилъ намъ, что ребенокъ умеръ отъ нефрита…
Итакъ, вс надежды наши, вс заботы и тревоги о ней, вся радость, съ какой мы слдили за ея ростомъ въ теченіе девяти мсяцевъ,— все пропало!
Мы оба искали хотя нкотораго утшенія въ предположеніи, что наша родственная связь съ этимъ ребенкомъ въ теченіе одной изъ предшествующихъ жизней его, вроятно, была очень слаба {Авторъ хотлъ выразить этимъ мысль, что потеря ребенка была неизбжнымъ слдствіемъ какого-либо грха, совершеннаго родителями въ одномъ изъ предшествующихъ существованій ихъ.}.
Въ часы унынія я пыталась излить свое сердце въ стихахъ, подобно тому, какъ это разсказываютъ въ Гидайю-бонъ {Гидайю-бонъ, вообще — сборникъ музыкально-литературныхъ произведеній. Въ драматическомъ произведеніи, на которое ссылается авторъ, дйствующія лица Міадзино и Синобу — сестры, которыя разсказываютъ свои печали другъ другу.} о сестрахъ Міадзино и Синобу:—
‘Здсь, въ этомъ дом я вышла замужъ за него, — да, хорошо помню я этотъ день, случившійся пять лтъ назадъ. Здсь у меня родилась двочка, возлюбленное дитя наше, которое мы надялись возрастить. Не заботилась я посл того о себ самой, я жила только думами о томъ, какъ бы выростить ее.. Какъ печальна судьба моя! Никогда я даже не мечтала, что такая вещь можетъ случиться со мной: у меня на ум только и была забота о томъ, какъ бы лучше лелять мою Хатсу. Когда она подрастетъ, мечтала я, мы скоро найдемъ ей хорошаго мужа, чтобы сдлать ея жизнь счастливой. Такимъ образомъ, никогда не выходя изъ дому для своего удовлетворенія, я только и думала о томъ, какъ бы сберечь мою малютку,— какъ любить свою Хатсу, какъ ухаживать за своимъ мужемъ. Увы, напрасно было все это!… Напрасна была надежда на радость жить только для нея одной!.. Вы, которыя знакомы съ наслажденіемъ быть матерью, подумайте о состояніи сердца той, у которой ребенокъ умираетъ раньше ея!
‘И вотъ теперь мужъ и жена, сжимая другъ другу руки, печалятся вмст… И если бы прохожій могъ услышать ихъ печаль, то наврное бумажныя окна оросились бы влагой его слезъ снаружи’.
На двнадцатый день второго мсяца, въ шесть часовъ утра, родился мой третій ребенокъ — мальчикъ. Мать и дитя чувствовали себя хорошо.
Мы ожидали двочку, но родился мальчикъ, поэтому, когда мой мужъ возвратился съ работы, онъ былъ очень удивленъ и въ то же время очень обрадованъ.
Но ребенокъ не былъ въ состояніи брать грудь, такъ что мы должны были кормить его съ рожка.
На седьмой день посл рожденія мальчика мы обрили ему волосы на вискахъ, и вечеромъ отпраздновали сиційя (праздникъ седьмого дня), — но на этотъ разъ только мужъ, я и нашъ малютка… Мужъ простудился незадолго передъ тмъ и не могъ идти на работу, такъ какъ сильно кашлялъ, потому онъ и остался дома.
Рано утромъ ребенокъ пилъ молоко, какъ обыкновенно. Но около десяти часовъ вечера у него, видимо, появились боли въ груди, и онъ началъ плакать такъ странно, что мы сейчасъ же послали за докторомъ. Къ несчастью, нашъ знакомый врачъ выхалъ изъ города, и намъ сказали, что онъ не вернется ране ночи, потому мы послали за другимъ. Тотъ сказалъ, что придетъ вечеромъ. Но около двухъ часовъ пополудни малютк внезапно сдлалось хуже, а незадолго до трехъ часовъ — на двадцать седьмой день второго мсяца мой мальчикъ, увы, скончался, проживъ только восемь дней.
Я думала, что если даже это новое несчастье и не заставитъ моего мужа чувствовать отвращеніе ко мн, то все-таки эта послдовательная разлука со всми дтьми моими является явнымъ наказаніемъ за какое-нибудь недоброе дло, которое я сдлала въ своей предшествующей жизни. И, думая такъ, я знала, что мои рукава уже не высохнутъ боле,— что для меня дождь (слезы) никогда не перестанетъ,— что никогда боле въ этомъ мір небо не прояснится надо мною.
Но все боле и боле удивлялась я тому, что чувства моего мужа по отношенію ко мн не длались хуже, несмотря на все, что онъ перенесъ изъ-за меня. Я тревожилась за состояніе его сердца, живо чувствуя,— по тому, что пережила сама,— какъ тяжело должно быть ему.
Однако, онъ только повторялъ слова:— ‘Теммеи итаси итасиката коре наку’ (отъ велній небесъ не уйдешь никуда).
Я думала, что буду въ состояніи чаще посщать могилу моего ребенка, если пепелъ его будетъ зарытъ гд-нибудь по близости отъ насъ, поэтому мы похоронили его въ храм Сенпукудзи въ Окубо.
‘Вс радости погибли,
Безъ надеждъ осталась я:
Вс он были только весеннимъ сномъ’!..
….Не знаю, быть можетъ отъ горя, которое я перенесла, мое лицо и руки распухли черезъ дв недли посл смерти моего мальчика. Однако, оказалось, что ничего серіознаго нтъ, и это скоро прошло… Вроятно, ничего и не будетъ, потому что теперь 21дневный періодъ уже прошелъ…

Послсловіе Лафкадіо Гирна.

Здсь дневникъ бдной матери кончается, и заключительныя слова его о томъ, что уже истекъ трехнедльный срокъ посл рожденія ребенка, заставляютъ думать, что эти строки были написаны на тринадцатый или четырнадцатый день третьяго мсяца. Она умерла на двадцать восьмой день того же мсяца.
Я сомнваюсь, чтобы читатель, незнакомый съ жизнью Японіи, могъ понять эту грустную исторію вполн, но представить матеріальныя условія существованія, ‘записаннаго’ въ этомъ дневник, нетрудно. Мужъ и жена занимаютъ крошечный домикъ въ дв комнаты, мужъ заработываетъ около 10 енъ въ мсяцъ, жена шьетъ, моетъ, стряпаетъ (вн дома, конечно, — въ дом никогда не разводится огонь, даже во время сильнйшихъ холодовъ). Я полагаю, что такая семья должна была расходовать около двадцати пяти сенъ {Сенъ — немного мене нашей копйки.} въ день, не включая платы за домикъ. Удовольствія мужа и жены стоили имъ, безъ сомннія, очень дешево: плата въ пять сенъ давала имъ доступъ въ театры или общественные залы, гд разсказывали ганасики {Профессіональные разсказчики,— часто подъ музыку.}, а прогулки для наслажденія видами природы они совершали пшкомъ… Но даже и эти развлеченія были роскошью для нихъ. Расходы, вызывавшіеся покупкой необходимой одежды или обязанностью длать подарки родственникамъ по случаю свадьбы или родинъ или похоронъ, могли быть покрыты только при чисто героической экономіи. Правда, что тысячи бдняковъ въ Токіо живутъ еще скромне, чмъ при такихъ условіяхъ,— живутъ на гораздо меньшій доходъ, чмъ десять енъ въ мсяцъ,— и, несмотря на то, остаются всегда чистыми, аккуратно одтыми и веселыми. Но только весьма сильная женщина можетъ безнаказанно носить и выкормить ребенка при такихъ условіяхъ, гораздо боле невыгодныхъ, чмъ т, какія присущи,— быть можетъ, еще боле скудной, но боле здоровой,— жизни внутри страны. И, какъ можно легко себ представить слабые терпятъ неудачи и погибаютъ во множеств.
Читатели дневника, быть можетъ, удивились той готовности, съ какою эта робкая и деликатная женщина согласилась сдлаться такъ внезапно женою совсмъ незнакомаго ей человка, о характер котораго она не знала абсолютно ничего. Правда, браки въ Японіи въ большинств случаевъ устраиваются такъ, какъ описано здсь, и при помощи накодо, но въ этомъ частномъ случа обстоятельства были исключительно неблагопріятны. Объясненіе этого факта до трогательности просто: въ Японіи ожидаютъ, что всякая хорошая двушка выйдетъ замужъ, и оставаться незамужней посл извстнаго возраста считается стыдомъ и ставится двушк въ укоръ. Страхъ остаться въ такомъ положеніи, безъ сомннія, побудилъ автора дневника схватиться за первый случай ‘выполнить свое естественное назначеніе’. Ей было уже двадцать девять лтъ, — другой такой случай могъ никогда не представиться.
Для меня главное значеніе скромной исповди о жизни, полной борьбы и неудачъ, не представляетъ ничего исключительнаго, а является лишь выраженіемъ того, что такъ же обычно въ Японіи, какъ голубое небо и сіяніе солнца. Храбрая ршимость женщины добиться расположенія со стороны мужа послушаніемъ и безупречнымъ исполненіемъ долга, ея благодарность за всякую маленькую ласку, ея любовь къ дтямъ, ея полное отсутствіе себялюбія, буддійское объясненіе своихъ страданій наказаніемъ за какой-либо грхъ, совершенный ею въ теченіе одного изъ предшествующихъ существованій, ея попытки искать утшенія въ процесс сложенія поэмъ, когда надрывается сердце отъ страданій,— все это я нахожу боле, чмъ трогательнымъ. Но я не нахожу этого исключительнымъ. Раскрывающіяся въ этомъ дневник душевныя свойства автора — типичны для моральной природы женщины этого народа. Можетъ быть въ томъ скромномъ класс его, къ какому принадлежалъ авторъ дневника, найдется немного женщинъ, способныхъ выразить личную радость и горе въ записи, столько же безъискусственной, сколько и трогательной. Но милліоны японокъ упомянутаго класса наслдуютъ въ теченіе вковъ такое представленіе о жизни, какъ о долг, и такую способность къ самоотверженной привязанности.

Три главы изъ современнаго японскаго романа.
‘Нами-ко’.

(Авторъ — Кендзиро Токутоми).

Популярность въ Японіи этого романа свидтельствуется тмъ фактомъ, что, выйдя въ свтъ въ 1900 году, онъ уже въ половин 1901 г. печатался 12-мъ изданіемъ. Нын онъ извстенъ и въ западной литератур, такъ какъ переведенъ на англійскій, шведскій и русскій языки. Романъ построенъ на близкой всякому истинному японцу тем — почитаніи предковъ, возведенномъ, какъ мы знаемъ, въ степень религіознаго культа. Этотъ культъ обязываетъ японца къ самымъ тщательнымъ заботамъ ‘объ умноженіи и продолженіи своего рода’, и тотъ, кто равнодушно относится къ возможности пресченія послдняго, совершаетъ незамолимый грхъ и возбуждаетъ къ себ презрніе. Разсматриваемымъ культомъ обусловлены какъ возникновеніе въ Японіи въ XVII вк легальнаго конкубината,— съ цлью обезпеченія наслдника имени главы семьи,— такъ и обычай усыновленія — въ такой семь, гд нтъ прямого наслдника — зятя, который въ такомъ случа принимаетъ фамильное имя своего тестя. Въ силу того же культа тотъ изъ супруговъ, которому угрожаетъ какой-либо наслдственный недугъ, безжалостно выбрасывался изъ семьи путемъ развода, считавшагося въ такихъ случаяхъ еще недавно дозволеннымъ по закону и обязательнымъ, для истиннаго японца, по обычаю. Послдній,— особенно когда болзненнымъ элементомъ въ семь является жена,— не умеръ и нын, несмотря на то, что современные японскіе законы о развод не позволяютъ относиться къ этому акту такъ легко, какъ возможно было прежде. Но вковые обычаи дйствуютъ часто сильне законовъ и сильне логики, основанной на принципахъ, ‘новыхъ’ для людей стараго поколнія, но уже формирующихъ моральный складъ поколнія молодого. Отсюда — разладъ, ведущій къ драм, и одна изъ такихъ драмъ и изображена въ роман Токутоми. Его героиня Нами-ко, дочь генералъ-лейтенанта графа Катаока — одного изъ видныхъ военачальниковъ въ стран — выходитъ замужъ, по любви, за мичмана барона Такео Кавасима. Сначала все идетъ хорошо, бракъ сулитъ счастье, но скоро она простужается и заболваетъ чахоткой, къ которой предрасположена наслдственно отъ своей рано умершей матери. Этого достаточно для того, чтобы жестокосердая свекровь ея — вдова баронесса Кавасима,— настаивала на развод, подъ предлогомъ, что Такео — единственный продолжатель рода своихъ предковъ и потому не долженъ подвергаться риску заразы наслдственной болзнью и оставленія посл себя хилаго потомства. Несмотря на то, что Такео, нжно любящій свою кроткую и хорошенькую жену, негодуетъ на желаніе матери, разводъ въ его отсутствіе устраивается — главнымъ образомъ потому, что отецъ Нами-ко, графъ Катаока, воспитанный въ дух старыхъ понятій, очевидно, не можетъ не признать уважительной предписываемую религіознымъ культомъ заботу баронессы о потомств покойнаго мужа ея… Молодая Нами-ко глубоко страдаетъ посл развода, пытается даже лишить себя жизни, быстро чахнетъ и умираетъ.
‘Какъ ни невроятной можетъ показаться эта книга для западнаго пониманія’, говоритъ о своемъ роман Токутоми въ предисловіи къ англійскому переводу его, ‘но она основана на истинномъ происшествіи. Я былъ глубоко потрясенъ, услышавъ впервые о несчастной Нами-ко, и тогда же ршилъ написать разсказъ объ ея жизни.
‘Я не намревался, разумется, посредствомъ сочиненныхъ фактовъ преобразовать соціальные нравы и обычаи своей родины, ибо я несомннно боле романистъ, нежели реформаторъ, но такъ какъ разоблаченіе какого-нибудь неустройства есть первый шагъ къ устраненію его, то можетъ быть я сдлалъ больше, нежели самъ имлъ въ виду. Правда, въ послдніе годы были приняты законы о развод, до извстной степени стремящіеся къ признанію правъ жены и святости семейныхъ узъ, и человчность, свобода, и справедливость день за днемъ подтачиваютъ старыя изношенныя конфуціанскія понятія, но я долженъ все же признать, что укоренившееся зло отмираетъ не легко, и много еще слезъ прольется въ это переходное время.
‘Написанный мною разсказъ — изображеніе лишь одного происшествія изъ многихъ подобныхъ’…
Печатаемыя нами ниже три послдовательныя главы романа мы считаемъ наиболе характерными, среди другихъ, по отношенію къ главной тем его, по слдующимъ причинамъ: Въ первой изъ нихъ, ‘Мать и сынъ’, устами матери Такео излагаются т доводы, основанные на вышеупомянутомъ культ почитанія предковъ, въ силу которыхъ она признаетъ разводъ сына съ больною женою обязательнымъ. Интересно обращеніе ея въ бесд съ сыномъ къ ихаи (т. е. къ дощечк съ посмертнымъ именемъ покойнаго, представляющей духъ его) отца его. Не одною слабохарактерностью Такео, а очевидно и признаніемъ имъ обоснованности требованія матери надо объяснить фактъ, что онъ не находитъ въ себ силы отвергнуть послднее, а проситъ только отложить обсужденіе его до возвращенія своего изъ предстоящаго ему плаванія. Во второй глав, ‘Ямаки исполняетъ данное ему порученіе‘, читатели ясно видятъ, что и отецъ Нами-ко считаетъ въ глубин души жестокое требованіе баронессы Кавасима, настаивающей на томъ, чтобы онъ ‘взялъ обратно къ себ’ дочь свою, ‘законнымъ’. Хорошо изображены здсь также, въ поведеніи генерала Катаока, типичныя черты характера японца, а именно,— ршимость, съ какою онъ подчиняется тому, что признаетъ логичнымъ, и самообладаніе и сдержанность въ борьб съ болзненными душевными волненіями. Наконецъ, въ глав ‘Возвращеніе домой’, въ которой описывается перездъ Нами въ домъ отца своего, ярко изображается та кротость, съ какою японская женщина наслдственно привыкла подчиняться подавленію въ ней личности… Все это иметъ для насъ большой интересъ особенно потому, что романъ, изъ котораго взяты печатаемыя нами главы, раскрываетъ ‘уголокъ души’ современной намъ Японіи. Ред.

Мать и сынъ.

Въ начал мая броненосецъ, на которомъ служилъ Такео, долженъ былъ отправиться на югъ, къ мсту стоянки флота въ Сасебо, а оттуда — на сверъ, чтобы принять участіе въ маневрахъ соединенныхъ эскадръ у Хакодате. И такъ какъ вслдствіе этого Такео долженъ былъ пробыть въ отсутствіи больше мсяца, то однажды вечеромъ онъ пріхалъ къ матери проститься.
Вдова за послднее время была въ очень дурномъ настроеніи и порядочно таки придиралась къ Такео. Но въ тотъ вечеръ она была необычайно ласкова съ нимъ и сама слдила за тмъ, какъ ему прислуживали. Такео былъ вообще равнодушенъ къ мелочамъ, по онъ чувствовалъ себя почти смущеннымъ непривычной нжностью матери. Всякому сыну, сколько бы ему ни было лтъ, пріятно, когда мать его балуетъ, а теперь онъ отнесся къ этому ‘баловству’ особенно чутко потому, что она такъ давно уже была имъ недовольна.
Вкусно пообдавъ и отдохнувъ, Такео, взялъ ванну и, сидя въ ней, мечталъ подъ шорохъ дождя, думая о томъ, что длается теперь въ Цуши, гд его ждетъ Нами, и стараясь уврить себя въ томъ, что къ его возвращенію изъ плаванія, она, конечно, будетъ уже здорова. Посл освжающей ванны онъ надлъ просторный халатъ и вышелъ къ матери съ зажженной сигарой въ рук.
Баронесса въ это время сидла и курила свою длинную трубку, наслаждаясь массажемъ плечъ, который длала ей служанка. Когда Такео вошелъ, она подняла голову и сказала: ‘Ты уже готовъ? Какъ ты сейчасъ похожъ на своего отца! Онъ приходилъ ко мн посл ванны совсмъ такъ же. Что же ты не сядешь? Вотъ подушка. Ну, довольно, Матсу, массировать, принеси намъ лучше чаю.’
Вдова встала и достала изъ буфета блюдо съ пирожками.
‘Ты обращаешься со мной совершенно какъ съ гостемъ, мама’, замтилъ Такео, улыбнувшись и затянувшись сигарой.
‘Ты пріхалъ какъ нельзя боле кстати, Такео. Я какъ разъ хотла поговорить съ тобой кое-о-чемъ и ждала твоего прізда… Ты останавливался въ Цуши по дорог сюда?’ Хотя Такео зналъ, что матери непріятны его постоянныя поздки въ Цуши, но онъ не могъ обмануть е.
‘Да, на очень короткое время. Нами, какъ будто, лучше… Она такъ огорчена, что доставляетъ теб столько хлопотъ!’.
‘Въ самомъ дл?’ спросила мать, все время внимательно наблюдая Такео. Въ эту минуту вошла Матсу съ чайнымъ подносомъ. Вдова приняла его и сказала двушк: ‘Ты намъ больше не нужна, Матсу, задвинь хорошенько перегородку’.
Она налила чаю Такео и себ и, набивъ трубку, начала:
‘Здоровье мое очень неважно. Въ послдній разъ, когда у меня опять былъ припадокъ ревматизма, мн чуть было совсмъ не пришлось плохо. Я была вчера на могил твоего отца, и мои ноги до сихъ поръ это чувствуютъ… Мн часто кажется, что я стою одной ногой въ гробу. Берегись хорошенько, дорогой Такео, чтобы не заболть’.
Такео стряхнулъ пепелъ съ сигары о хибачи {Родъ жаровни съ углемъ, служащей и для согрванія комнаты, и для подогрванія чая, и т. п.} и взглянулъ на мать. Хотя лицо ея было очень полно, но ему бросилось въ глаза, что на немъ замтны обильныя морщины.
‘Я почти все время въ отъзд и нтъ никого, кто могъ бы помогать теб по хозяйству’, сказалъ онъ. ‘Я хотлъ бы, чтобы Нами была здорова, она могла бы быть теб полезной. Этого желаетъ и она сама.’
‘Да, можетъ быть, но я боюсь ея чахотки.’ ‘Но вдь ей теперь, когда погода становится тепле, гораздо лучше! Къ тому же она молода, такъ что прекрасно можетъ справиться съ болзнью’.
‘Нтъ, я не врю уже въ то, что она можетъ поправиться, Такео. Я слышала отъ доктора, что мать ея тоже умерла въ чахотк.’ ‘Да, она говорила объ этомъ и мн, но…’ ‘Чахотка наслдственна, не правда-ли?’ прервала его мать.
‘Говорятъ,— но Нами заболла отъ простуды, все произошло отъ ея неосторожности. Люди говорятъ о заразительности и наслдственности, но на самомъ дл болзни зависятъ отъ другихъ причинъ. Ты знаешь, какъ крпокъ отецъ Нами, и ея сестра, О-Кома-санъ напримръ, не обнаруживаетъ никакихъ признаковъ чахотки! Мы не такъ нжны, какъ любятъ думать врачи,’ — и Такео засмялся.
‘Нтъ, смхомъ не такъ-то легко отдлаешься отъ болзни’, замтила баронесса и, выколотивъ трубку, продолжала: ‘Я думаю, что чахотка самая страшная изъ всхъ болзней, Такео, ты вдь знаешь семейство губернатора Того? Мать маленькаго мальчика, съ которымъ ты нкогда дрался, умерла года два назадъ, и Того-санъ умеръ вскор посл нея,— ране, чмъ черезъ шесть мсяцевъ. Знаешь ли ты это, скажи? А сынъ, который былъ гд-то инженеромъ, умеръ тоже недавно, какъ я слышала. Они заразились вс отъ одной, и я могу разсказать нсколько подобныхъ же случаевъ… Такъ что, Такео, мы должны быть осторожны, не то намъ придется плохо.’
Вдова отложила трубку, наклонилась къ Такео, слушавшему ее теперь молча, и, посмотрвъ на него искоса и нершительно, продолжала:
‘Я хочу поговорить съ тобой кое-о-чемъ…— Что бы ты сказалъ, если бы…?’
‘Что?’ Такео поднялъ голову.
‘Что бы ты сказалъ, если-бъ отправить Нами обратно’? твердо проговорила наконецъ мать, устремивъ на него глаза.
‘Отправить обратно? Что ты хочешь этимъ сказать?’
По-прежнему не спуская съ Такео глазъ, вдова отвтила:
‘Отправить къ ея родителямъ.’
‘Къ ея родителямъ? Ты хочешь, чтобъ они лчили ее?’
‘Да, они могутъ и лчить ее. Но прежде всего, ты долженъ отправить ее къ нимъ’.
‘Но вдь для нея лучше всего жить въ Цуши!.. У Катаока дти, и, кром того, если ужъ ты хочешь, чтобъ она возвратилась въ Токіо, то ей лучше жить у тебя’.
Вдова выпила свой чай, тмъ временемъ совершенно остывшій, и отвчала съ дрожью въ голос:
‘Такео, ты вдь не помшался, надюсь? Почему ты упорно не желаешь понять меня?’ Такео все еще въ недоумніи молчалъ. Тогда, устремивъ на него пронзительный взглядъ, она продолжала: ‘Я хочу сказать — надо отправить Нами обратно къ ея родителямъ.’
‘Отправить къ родителямъ? Да?… Ты хочешь сказать — надо развестись съ нею?!’
‘Не горячись такъ! Ты вдь кричишь, Такео!’ И опять смотря прямо въ глаза своеге трясущагося отъ волненія сына, она сказала: ‘Развестись — да, можешь назвать это и такъ.’ ‘Развестить! Развестись! Но изъ-за-чего же?’ ‘Что ты еще спрашиваешь? Какъ я уже говорила теб,— изъ-за ея опасной болзни.’ ‘Изъ-за ея чахотки!— ты хочешь, чтобъ я развелся съ Нами изъ-за ея чахотки?’
‘Да, именно, хотя мн больно говорить это.’ ‘Развестись!’
…Сигара выпала изъ руки Такео и, дымясь, лежала на хибачи, лампа горла съ шипящимъ звукомъ, и ночной дождь барабанилъ въ окна…
Баронесса Кавасима погасила сигару пепломъ и заговорила убдительнымъ тономъ: ‘Я не порицаю тебя за то, что ты такъ удивился моимъ словамъ. Это слишкомъ неожиданно для тебя, но я думала объ этомъ много дней, и ты долженъ помнить то, что я скажу теб. У Нами нтъ ничего особеннаго, что бы мн не нравилось, и ты такъ любишь ее! Поэтому тмъ трудне говорить то, что я вынуждена сказать теб. Но говори, что хочешь, а несомннно, что опасность чахотки заключается въ томъ’…
‘Но вдь ей лучше!’ прервалъ Такео и упрямо взглянулъ на мать.
‘Слушай, что я говорю! Можетъ быть, она и не такъ плоха теперь, но докторъ сказалъ мн, что чахотка усиливается, хотя временами и можетъ казаться, что она совсмъ прошла. Одной незначительной перемны погоды можетъ быть достаточно. Никто никогда не излчивался отъ этой болзни, говорятъ доктора. Хотя Нами сейчасъ, можетъ быть, и не такъ опасно больна, но достоврно, что это случится рано или поздно, и что ты тоже получишь чахотку. А если у тебя будетъ ребенокъ, то онъ унаслдуетъ ее. Подумай же,— вдь не только Нами, но и ты, представитель рода, и твое дитя, которое унаслдуетъ все твое состояніе, вс вы умрете въ чахотк!.. Нашъ родъ вымретъ. Усердіе твоего отца создало все наше благосостояніе, онъ пользовался особой милостью микадо, и все это пойдетъ прахомъ съ твоею болзнью. Правда, можно сказать, что очень жаль Нами, и что ты будешь сильно горевать,— да и я говорю это теб вовсе не съ веселымъ сердцемъ… Но подумай, какія послдствія можетъ имть ея чахотка. Какъ ни жаль Нами, но рчь идетъ о теб, единственномъ представител рода Кавасима, а слдовательно, и о самомъ род. Ты достаточно разсудителенъ, чтобы понять важность этого, и конечно, согласишься добровольно на мое предложеніе’.
Такео, слушавшій все время молча, ясно, какъ при дневномъ свт, увидлъ передъ собой свою больную жену, которую навщалъ въ утро этого самаго дня’.
‘Мама, я не могу этого сдлать!’
‘Почему?’ Голосъ ея зазвучалъ уже нсколько громче, чмъ раньше.
‘Если ты сдлаешь что-либо подобное, то Нами умретъ’.
‘Ну, хорошо, она умретъ, Такео, а я больше опасаюсь за твою жизнь — и за родъ Кавасима’.
‘Если ты думаешь обо мн, мама, то пойми меня! Ты, можетъ быть, найдешь, что это странно, но я не могу согласиться съ тобою ни за что на свт. Она молода и, конечно, еще не можетъ помогать теб, какъ слдуетъ, но она любитъ тебя такъ же, какъ меня. Какъ же я могу развестись съ такой ни въ чемъ неповинной женой только изъ-за ея болзни? Нтъ ни одной причины въ мір, по которой бы я могъ поврить, что Нами не можетъ выздоровть. Вдь она уже и теперь поправляется. Но если даже ей и суждено умереть отъ этой болзни, мама, то дай ей умереть моей женой! И если чахотка опасна, то я не буду къ ней здить, буду остороженъ насколько возможно, буду длать, что ты хочешь. Но развестись съ ней я не могу ни за что въ свт!’
‘Ты говоришь только о Нами, по не думаешь ни о своей собственной жизни, ни о род Кавасима»
‘А ты зато говоришь только о моей жизни! но разв можетъ быть счастье въ жизни, оберегаемой жестокостью и несправедливостью? Безчеловчные и несправедливые поступки никогда не приносятъ съ собой счастья и не содйствуютъ чести и слав рода. Я не могу развестись съ Нами,— нтъ, никогда!’
Хоть старуха подготовилась къ сопротивленію, но все же была изумлена такою несговорчивостью Такео, и ея легко возбуждающійся гнвъ разгорлся до чувства жестокости. Жилы на лбу ея вздулись и стучали, и рука, держащая трубку, дрожала, Однако, она постаралась обуздать себя, и ей удалось даже улыбнуться.
‘О, да не горячись же! Подумай объ этомъ спокойно. Ты еще молодъ и мало знаешь жизнь. Но ты знаешь пословицу: Если хочешь спасти большое животное, то убей маленькое. Нами — маленькое животное, а ты, представляющій родъ Кавасима,— большое. Мн жаль Нами и жаль ея родителей, но я не могу считать правильнымъ, чтобы ты изъ-за этой жалости заболлъ, и что бы они о насъ ни думали, все же лучше спасти родъ Кавасима. Ты говоришь о несправедливости и безчеловчности, но извстно много случаевъ такихъ же поступковъ, какъ тотъ, какой я предлагаю теб. Справедливо развестись съ своей женой, если она вредитъ чести дома, если она не родитъ наслдника, и совершенно также,— если у нея опасная болзнь. Таковъ законъ, это ты знаешь, и нечего поэтому говорить о несправедливости и безчеловчности. Въ случа, подобномъ этому, обязанность родителей жены самимъ взять ее къ себ. Но разъ они не длаютъ этого, то неужели же несправедливо попросить ихъ объ этомъ?’
‘Ты говоришь справедливо, справедливо! Но мы не имемъ права поступать дурно на томъ основаніи, что другіе длаютъ такъ, Разводиться изъ-за болзни,— это длалось въ прежнія времена. Но если существуетъ такой законъ теперь, то, поистин, пора отмнить его… Да, должно его отмнить! Ты думаешь только о нашей семь, но каково это для семьи Нами получить обратно дочь, недавно выданную замужъ, только потому, что она заболла? И потомъ, какъ можетъ Нами вернуться домой, не чувствуя себя униженной? Представь себ только, что это я страдаю чахоткой, и что родители Нами являются и отнимаютъ у меня ее потому, что у меня опасная болзнь. Какъ бы теб это понравилось? Вдь это одни и т же условія.’ ‘Нтъ, это не то же самое. Женщины не то, что мужчины.’
‘Нтъ, то же! Он равны намъ, по крайней мр въ своихъ чувствахъ… Но будемъ говорить о томъ, что насъ ближе касается. У Нами давно уже нтъ кровохарканій, и она стала во многихъ отношеніяхъ здорове. Если Случится что-либо подобное предлагаемому тобою, то ей опять сдлается хуже. Она умретъ тогда, несомннно умретъ. Я не могъ бы поступить такъ и по отношенію даже къ чужому человку. Что же — ты хочешь, чтобы я — убилъ Нами?’
Такео заплакалъ.
Старуха вдругъ встала и взяла съ домашняго алтаря ихаи, {См. стран. 217.} которое поставила передъ Такео.
‘Ты не обращаешь вниманія на то, что говорю теб я, но повтори то, что ты сказалъ, передъ своимъ отцомъ’. Повтори это! Духи твоихъ предковъ смотрятъ на тебя. Скажи это еще разъ!.. Ты непочтительный сынъ!’
И напряженно смотря на Такео, она нсколько разъ стукнула трубкой о ршетку хибачи.
Какъ ни былъ Такео кротокъ съ матерью, но тутъ онъ весь покраснлъ.
‘Разв я непочтителенъ?’
‘Что? Ты еще спрашиваешь? Разв это не непочтительность,— изъ-за жены не обращать вниманія на слова матери? Разв не непочтительность не думать о тхъ, кто далъ теб жизнь, и рисковать родомъ своихъ предковъ противъ моей воли? Ты непочтительный сынъ, Такео, и забываешь, въ чемъ обязанности сына по отношенію къ родителямъ.’
‘Но человколюбіе…’
‘Избавь меня отъ этого слова! Кто теб дороже, жена или родители? Безумецъ! Ты говоришь только о жен, но думаешь ли ты сколько-нибудь о своихъ родителяхъ? Собака тотъ, кто говоритъ только о Нами! Я прокляну тебя!’
Такео закусилъ губы, и глаза его сверкали полные слезъ.
‘Мама, ты слишкомъ жестока.’
‘Что? жестока?’
‘Я никогда не думалъ и не чувствовалъ того, что ты приписываешь мн. Ты не понимаешь меня.’
‘Ну, такъ почему ты не хочешь послушаться меня и развестись съ Нами?’
‘Но это…’
‘Никакихъ но! Послушай, кто теб дороже,— мать, или жена? Что,— жена? Что? Ты, ты — негодяй!’
Въ гнв она такъ стучала трубкой по хибачи, что та разлетлась въ куски, одинъ изъ которыхъ ударился о перегородку… Кто то вскрикнулъ негромко въ сосдней комнат, и вслдъ затмъ дрожащимъ голосомъ сказалъ:
‘Извините!’
‘Кто это? Что тамъ такое?’
‘Телеграмма — ‘
Не прошло двухъ минутъ посл того какъ Такео отодвинулъ перегородку и пробжалъ телеграмму, а подавшая ее двушка смущенно выбралась изъ комнаты, испуганная злобнымъ лицомъ своей хозяйки,— но и за это короткое время возбужденіе матери и сына нсколько улеглось, и ихъ раздраженный споръ смнился натянутымъ молчаніемъ, при которомъ отчетливо слышно было, что на улиц дождь лилъ теперь потоками.
Старуха заговорила первая. Глаза ея еще искрились гнвомъ, но голосъ уже звучалъ нсколько спокойне.
‘Такео, я не хотла сдлать теб больно своими словами. Ты — мой единственный сынъ, и единственная моя радость въ этомъ мір. Я забочусь о твоемъ счасть и мечтаю когда-нибудь имть здороваго и красиваго внука.’
Такео, глубоко погруженный въ свои мысли, медленно поднялъ голову и показалъ матери телеграмму:
‘Я получилъ приказаніе немедленно выхать по дламъ службы. Самое позднее,— завтра я долженъ отправляться. Домой я вернусь черезъ мсяцъ или около того. Не говори Нами ни слова, до моего возвращенія, о томъ, что было сейчасъ между нами.’
На слдующій день Такео, взявъ еще разъ общаніе съ матери, молчать до поры до времени, постилъ домашняго врача и попросилъ его хорошенько беречь Нами. Затмъ онъ похалъ съ вечернимъ поздомъ въ Цуши.
Когда онъ выходилъ изъ вагона, солнце только что сло, и молодой мсяцъ блдно свтилъ среди блдно-фіолетовыхъ тучъ. Такео перешелъ мостъ, перекинутый черезъ маленькій ручей, и пошелъ по дорог, извивавшейся въ темномъ лсу пиній. Выйдя изъ-подъ деревьевъ, онъ увидлъ высокій журавецъ колодца, чернымъ силуэтомъ вырисовывающійся на вечернемъ неб, и услышалъ меланхолическіе звуки кото {Кото — струнный инструментъ, родъ арфы.}.
‘Это она играетъ’, подумалъ онъ… Сердце его готово было разорваться, и онъ остановился у воротъ вытереть слезы.
Нами чувствовала себя необычно одинокой въ этотъ день и изливала въ звукахъ кото всю свою тоску по Такео… И, о, какъ обрадовалась она его прізду! Но она сейчасъ же увидла, что что-то гнететъ душу Такео, и онъ прекратилъ ея разспросы, сказавъ только, что поздно засидлся наканун вечеромъ…
Они сли за обдъ, особенно вкусно и тщательно приготовленный въ его честь, но ли совсмъ мало. Нами улыбалась, насколько могла веселе, чтобы не выдать своей печали передъ близкой разлукой, пришила пуговицы къ жилетамъ Такео и заботливо вычистила его платье. Когда нельзя уже было дольше оставаться,— Такео поднялся съ мста. Нами ухватилась за его руку и сказала:
‘Неужели ты уже уходишь, милый?’
‘Но я скоро, вдь, вернусь. Лчись хорошенько и постарайся быть здоровой’…
Они крпко держались за руки. У двери стояла старая Ику съ его башмаками, и слуга Мосеи дожидался его, съ чемоданомъ въ одной рук и фонаремъ въ другой, готовый проводить его на станцію.
‘Ну, Ику, оставляю Нами на твоемъ попеченіи. Нами-санъ, я долженъ идти’. ‘Возвращайся скоре, милый!’
Такео кивнулъ головою… Освщенный фонаремъ, онъ прошелъ нсколько шаговъ и оглянулся, Нами стояла у воротъ въ блой шали и махала носовымъ платкомъ… ‘Возвращайся скоре!’
‘Да, общаю теб!.. Ты простудится здсь Иди лучше въ комнаты, Нами-санъ’…
Блая фигурка ея виднлась уже смутнымъ силуэтомъ, когда онъ обернулся въ третій разъ, потомъ дорога повернула, и даже силуэтъ скрылся за горою. Но зовъ ‘возвращайся скоре’ еще долго преслдовалъ Такео,— умоляющій и полный слезъ… Сквозь пиніи свтился топкій серпъ тоже скрывающейся за горизонтъ луны.

Ямаки исполняетъ данное ему порученіе (*)

(*) Мы опускаемъ мало интересное для цлей этой книги начало главы, сущность содержанія котораго состоитъ въ слдующемъ: Вскор посл ухода Такео въ плаваніе, у Нами проявилось обостреніе чахоточнаго процесса, сопровождающееся кровохарканіемъ. Это побудило баронесу Кавасима настаивать на развод немедленно, не дожидаясь категорическаго согласія сына. Она сначала просила принять на себя роль посредницы въ этомъ дл ттку Нами — графиню Като, которая была посредницею и въ устройств брака Нами съ Такео. И когда та отказалась отъ этого, то баронесса упросила переговорить съ графомъ Катаока, отъ ея имени, будто бы съ согласія Такео, разбогатвшаго фактора Ямаки, который преданъ роду Кавасима, какъ обязанный своимъ благосостояніемъ отцу Такео.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обмнявшись съ гостемъ нсколькими предварительными фразами о незначительныхъ предметахъ и нсколькими замчаніями о корейскомъ вопрос, генералъ пожелалъ узнать о цли визита своего гостя. Ямаки откашлялся и попытался открыть ротъ, но лишь при третьей попытк ему удалось произнести слово. Онъ удивлялся, почему его никогда не изсякающее краснорчіе измняетъ ему именно на этотъ разъ.
Наконецъ Ямаки заговорилъ:
‘Я пріхалъ по дламъ семейства Кавасима,— съ очень серіознымъ порученіемъ отъ него’.
Генералъ съ изумленіемъ вперилъ свои узкіе глазки въ Ямаки.
‘Да?’
‘Вдова, баронесса Кавасима, пріхала бы сама, но, чувствуя нкоторое недомоганіе, попросила меня създить вмсто нея’.
‘Да-да, понимаю, но въ чемъ дло?’
Ямаки вытеръ выступившій на лбу его потъ, и вс съ возврастающимъ смущеніемъ продолжалъ: ‘Они желали, чтобы графиня Като переговорила съ Вами, графъ, вмсто нихъ, но такъ какъ графиня не согласилась на это, то послали меня’.
‘Пожалуйста скоре къ длу!’
‘Да, да, сейчасъ… Мн — очень тяжело говорить объ этомъ, но баронесса Кавасима поручила мн сказать, что ваша дочь’…
‘Ну?’
‘Да,— такъ дло касается молодой баронессы. Какъ я уже сказалъ, крайне тяжело говорить объ этомъ, но мы такъ встревожены ея болзнью, знаете ли… И хотя ей сейчасъ немного лучше, чему мы сердечно рады, но’…
‘Говорите, говорите’…
‘Мы очень сожалемъ, что принуждены обратиться къ вамъ, такъ какъ это значитъ предъявить слишкомъ большія требованія на вашу доброту, но въ виду того, что болзнь Вашей дочери весьма подозрительнаго характера, что родъ Кавасима, какъ вы знаете, немногочисленъ, и что Такео-санъ единственный мужской представитель его, то — въ виду этого, говорю я — баронесса Кавасима очень за него безпокоится. Повторяю, очень тяжело быть вынужденнымъ говорить это, такъ какъ это значитъ слишкомъ искушать Вашу доброту, но болзнь молодой баронессы такого свойства, что если бы Такео-санъ заразился ею,— что, впрочемъ конечно необязательно,— но всегда лучше быть предусмотрительне,— и если бы Такео-санъ, представитель рода, заболлъ, то это было бы равносильно прекращенію рода Кавасима… Ну, да, по ныншнимъ временамъ это, можетъ быть, не имло бы особаго значенія, но во всякомъ случа…— чтобы перейти прямо къ длу — крайне грустно быть вынужденнымъ говорить это…’
Ямаки путался все боле и боле, и голосъ измнялъ ему, и капли пота выступали на его лбу по мр того, какъ онъ подвигался въ своемъ изложеніи. Генералъ, наблюдавшій его не говоря ни слова, поднялъ правую руку, какъ бы призывая къ себ спокойствіе.
‘Вотъ какъ!.. Понимаю. Словомъ, болзнь Нами опасна, и вы желаете, что бы я взялъ ее домой. Я прекрасно понялъ Васъ’.
Онъ кивнулъ головой и, бросивъ потухающую сигару въ пепельницу, скрестилъ руки.
Ямаки облегченно вздохнулъ и вытеръ лобъ. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто его вытащили изъ трясины.
‘Вы совершенно врно поняли мою мысль. Мн нелегко говорить это, но я надюсь, вы не примете этого въ дурную сторону?’
‘А Такео-санъ уже дома?’
‘Нтъ, его еще нтъ. Но онъ, разумется, знаетъ обо всемъ. Такъ что я надюсь, что вы не обидитесь на то, что…’
‘Ну, хорошо, хорошо!’
Генералъ снова кивнулъ головой и съ минуту оставался въ молчаніи, скрестивъ руки.
Довольный сравнительно легко доставшимся успхомъ, Ямаки поднялъ голову и увидлъ на лиц генерала, сидвшаго неподвижно, съ закрытыми глазами и закушенными губами, что-то тяжелое и, какъ ему казалось, грозное…
‘Ямаки-кунъ!’ тяжело произнесъ генералъ, открывъ глаза и взглянувъ на него.
‘Я слушаю’, сказалъ Ямаки.
‘Есть у васъ дти?’
Ямаки, хотя и не понявъ настоящаго смысла вопроса, поклонился и отвтилъ: ‘Да, сынъ и дочь.’
‘Ямаки-кунъ, вы знаете, значитъ, какъ дорого дитя отцу?’
‘О, да!’
‘Ну, я согласенъ исполнить ваше желаніе. Будьте добры, скажите вдов Кавасима, что она можетъ быть спокойна. Нами будетъ возвращена ко мн сегодня же. Сожалю, что приходится обременять васъ порученіемъ’.
Ямаки всталъ и сдлалъ безчисленное множество поклоновъ, видимо обрадованный тмъ, что миссія его закончена, но въ то же время и смущенный причиненнымъ имъ генералу огорченіемъ…
Проводивъ своего гостя, генералъ Катаока заперся у себя въ кабинет.

Возвращеніе домой.

Посл отъзда Такео, Нами чувствовала себя очень одинокой, и дни на дач въ Души протекали для нея безконечно медленно. Однако она все-таки терпливо выдержала пять недль, такъ что провела тамъ время уборки пшеницы и дождалась поры цвтенія дикихъ лилій. Правда, былъ моментъ, когда она отчаялась, было, насчетъ состоянія своего здоровья, но докторъ, по счастью, сумлъ успокоить ея опасенія, и прежнее мужество снова вернулось къ ней. Ободренная недавнимъ письмомъ Такео, возвращенія котораго ждала такъ страстно, она усиленно старалась слдовать медицинскимъ предписаніямъ, не теряя надежды встртить его здоровой. Но ее безпокоило, что за послдніе дни прекратились всти изъ Токіо, и она не получала ни слова ни отъ родителей, ни отъ тетки.
Вотъ почему, убирая однажды дикія лиліи въ вазахъ, чтобы убить время, она сказала принесшей ей воды старой служанк:
‘Скажи, Ику, разв не странно, что мы не получаемъ отъ моихъ родныхъ почты?’
‘Да, пожалуй’, отвтила та. ‘Но они наврно здоровы, и имъ не о чемъ писать. Во всякомъ случа, письма будутъ скоро, да можетъ быть сегодня днемъ кто нибудь къ намъ и прідетъ… Посмотрите-ка, какъ цвты красивы! Какъ бы я хотла, чтобы господинъ вернулся раньше, чмъ они завянутъ.’
Нами посмотрла на лиліи, которыя держала въ рукахъ.
‘Красивы, да, очень красивы. Но, пожалуй, лучше было бы оставить ихъ мирно доживать свой вкъ на стебляхъ. Жестоко срзать ихъ такимъ образомъ.’
Въ эту минуту послышался стукъ курумы приближающейся къ воротамъ дачи. То была графиня Като. Она чувствовала себя встревоженной въ тотъ день, когда отклонила отъ себя порученіе вдовы Кавасима, и отправилась къ Катаока. Тамъ она, къ великому своему изумленію, узнала, что посланный отъ Кавасима уже былъ у нихъ и ухалъ, увозя согласіе генерала взять дочь къ себ, и конечно была очень огорчена тмъ, что планъ ея объ отсрочк дла до прізда Такео рухнулъ, и что оно зашло уже слишкомъ далеко, чтобы она могла чмъ нибудь помочь. Единственное, что могла она сдлать въ этомъ отношеніи, это самой отправиться къ племянниц въ Цуши и лично отвезти ее въ домъ отца, который естественно сильно тревожился о томъ, какъ бдная дочь его приметъ тяжелое извстіе.
‘Нтъ, дорогая тетя’, встртила ее ничего не подозрвавшая Нами, ‘Какъ забавно, что ты пріхала! Мы какъ разъ говорили о теб’.
‘Да, это дйствительно забавно,’ сказала старая Ику, и, обратившись къ своей госпож прибавила: ‘Видите, О-Нами-санъ, что Ику была права?’
‘Какъ ты чувствуешь себя, милая Намисанъ? Съ тхъ поръ какъ я тебя не видала, вдь, не было ничего серіознаго въ ход твоей болзни?’ сказала тетка, будучи не въ состояніи смотрть Нами прямо въ глаза.
‘Да не было, благодарствую, ничего не было’, отвтила Нами. ‘Я поправляюсь. Но какъ поживаешь ты сама? У тебя нездоровый видъ.’ ‘У меня? Охъ, у меня немного болитъ голова. Это зависитъ, можетъ быть, отъ погоды… Но,— имла ли ты за послднее время всти отъ Такео-сана?’
‘Да. Онъ написалъ мн третьяго дня изъ Хакодате. Онъ скоро вернется, хотя день еще не назначенъ. Онъ пишетъ, что привезетъ мн какой-то подарокъ.’
‘Вотъ какъ!’ проговорила графиня, стараясь скрыть свое смущеніе. ‘Должо быть… должно быть, поздно,— кажется уже два часа?’
‘Ты же вдь не торопишься?’ спросила Нами. ‘Посиди минутку. Какъ здоровье Шицу-санъ?’
‘Благодарю, она очень кланяется теб.’ Говоря это, графиня машинально взяла у Ику чашку чая и держала ее въ рукахъ съ задумчивымъ видомъ.
‘Если бы вы сли,’ сказала Ику, ‘я бы принесла замчательно вкусной рыбы.’ ‘Пожалуйста, сдлай это,’ отвтила сначала графиня Като, но затмъ вдругъ вздрогнула, какъ бы проснувшись, съ минуту вглядывалась въ лицо Нами, потомъ отвернулась и ршительно сказала:
‘Нтъ, впрочемъ не хлопочи объ этомъ, мн некогда оставаться сегодня. Нами-санъ, ты подешь со мной.’
‘Я? Куда-же?’ Нами была изумлена.
‘Отецъ твой хочетъ, чтобы ты пріхала домой. Таково желаніе врача, потому что ты больна. Мать Такео тоже желаетъ этого.’
‘Отецъ хочетъ, чтобы я пріхала? Но почему же?’
‘Потому что ты больна, какъ я уже сказала. И кром того — онъ такъ давно уже о теб соскучился.’
‘Онъ соскучился?’
Нами посмотрла на тетку съ сомнніемъ, такъ же, какъ и Ику, которая спросила при этомъ:
‘Но вдь вы останетесь здсь до вечера?’
‘Нтъ, это невозможно. Докторъ ждетъ, и лучше отправляться до наступленія темноты. Мы должны хать со слдущимъ поздомъ’.
‘Ну, ничего не могу понять’, съ изумленіемъ проворчала старая Ику. Нами тоже не понимала, въ чемъ дло. Но вдь ей говорила тетка, пріхавшая съ встью отъ отца, и кром того и свекровь раздляла желаніе послдняго. Какъ бы то ни было, Нами поспшно начала собираться безъ дальнйшихъ разспросовъ.
‘О чемъ ты раздумываешь, тетя? Ику вдь незачмъ хать съ нами, я наврно скоро вернусь?’
‘Возьми съ собой и Ику. Она можетъ теб понадобиться’, отвтила графиня Като, вставая, чтобы помочь одвавшейся Нами.
Въ четыре часа наши путницы вышли изъ дому къ воротамъ, гд уже ожидали ихъ три курумы. На Нами было легкое платье изъ серебристо сраго крепа, съ атласнымъ шарфомъ небесно-голубого цвта. Въ волосы она вколола большую блую втку жасмина, и въ правой рук держала коричневый зонтикъ… Закашлявшись отъ свжаго воздуха, Нами сказала Ику:
‘Я рада ухать на короткое время. Я такъ давно уже не была дома. Правда, шитье платья, надъ которымъ я работаю, задержится,— оно еще немножко не окончено, но это ничего,— я успю дошить его до прізда Такео’.
Тетка закрыла лицо зонтикомъ. Слезы невольно выступили на ея глазахъ…
Судьба молча и терпливо поджидаетъ насъ. Мы идемъ навстрчу ей неизбжно, но безсознательно, однако иногда, когда мы уже близки къ ней, насъ охватываетъ леденящее чувство безотчетнаго страха.
Нами,— покидавшая свой домъ, какъ мы видли, безъ долгихъ разспросовъ, съ полнымъ довріемъ къ тетк и радуясь предстоящему свиданію съ отцомъ,— почувствовала сильное сердцебіеніе, когда сла въ куруму. И чмъ боле она думала, тмъ растерянне чувствовала себя. Она начала сомнваться въ томъ, что тетка сказала правду, потому что у нея былъ такой странный видъ, изъ бесды въ пути ей тоже ничего не удалось выяснить. Прибывъ на станцію Синбаси, Нами была такъ подавлена неопредленными предчувствіями, что забыла о томъ, какъ пріятно будетъ постить свой прежній домъ посл столь долгаго отсутствія.
Она вышла изъ вагона и, опираясь на руку няни, медленно пробиралась за теткой сквозь толпу. Какъ разъ въ выход, взглядъ ея упалъ на офицера, оказавшагося рядомъ съ нею. Онъ съ кмъ-то разговаривалъ, но вдругъ повернулся къ Нами, и глаза ихъ встртились. Это былъ Хидзива {Хидзива — двоюродный братъ Такео, давно искавшій случая отмстить послднему, какъ восторжествовавшему надъ нимъ сопернику въ любви къ Нами. Онъ выведенъ въ роман, какъ недостойный, хитрый и злой человкъ, постоянно возбуждающій и поддерживающій настойчивость баронессы Кавасима въ намреніи разорвать бракъ_между ея сыномъ и Нами.}. Онъ смотрлъ на нее нсколько мгновеній, не спуская глазъ, потомъ широкимъ жестомъ снялъ шляпу и — улыбнулся. Этотъ взглядъ и эта улыбка заставили сердце ея задрожать отъ странной боязни. Она поблднла, какъ мертвецъ, и непріятная дрожь охватила ее. Она знала, что дрожь эта, не прекращавшаяся еще долго посл того, какъ она сла въ карету,— не отъ болзни.
Графиня Като ничего не говорила своей спутниц, и об он сидли молча. Вечернее солнце, свтившее въ окна кареты, исчезло, и он пріхали къ дому Катаока въ сумеркахъ, когда воздухъ былъ насыщенъ благоуханіемъ цвта оршника. У воротъ стояли повозки, наполненныя кладью, фонарь ярко горлъ въ боковой калитк, за которой слышались мужскіе голоса. Похоже было на то, что кто-то перезжаетъ сюда съ большой поклажей. Дивясь, что бы это могло значить, Нами вышла изъ кареты съ помощью няни и тетки въ ту минуту, какъ генеральша Катаока показалась въ воротахъ и пошла къ нимъ навстрчу.
‘О, вы уже здсь? Благодарю тебя за хлопоты’.
Глаза генеральши скользнули отъ лица Нами къ лицу графини Като.
‘Какъ твое здоровье, мама’? спросила Нами. ‘А гд же отецъ’?
‘Онъ у себя въ кабинет’, отвтила генеральша коротко.
Въ эту минуту выбжали младшіе братъ и сестра Нами, крича во все горло ея имя, и, не обращая вниманія на предостерегающіе жесты матери, бросились къ сестр. За ними шла и Кома.
‘А, Мы-шанъ и Кн-шанъ, какъ поживаете. А вотъ и Кома-шанъ’…
Миши уцпилась за рукавъ сестры.
‘Какъ весело! Теперь ты никогда отъ насъ не удешь. Вс твои вещи пріхали сюда’.
Никто не усплъ остановить его, и лицо Нами сдлалось центромъ испуганно устремившихся на нее взглядовъ.
‘Что ты говоришь?’ спросила она въ тревожномъ изумленіи. Затмъ посмотрла сначала на мачеху, на тетку, потомъ на вещи, сложенныя въ кучу у воротъ…
Увы, ошибиться было нельзя. Вотъ ея туалетный столъ, шкафъ и коробки,— веб, что она оставила у себя дома. Она задрожала всмъ тломъ, шатаясь сдлала нсколько шаговъ и судорожно схватила руку тетки…
Вс плакали.
Послышались тяжелые шаги, и появился отецъ.
‘О, папа, папа!’ бросилась къ нему дочь.
‘Дорогое дитя мое, какъ я соскучился по теб!’
Генералъ прижалъ тонкую вздрагивающую фигурку Нами къ своей широкой груди…
Около часа спустя, во всемъ дом царила тишина. Въ кабинет генерала сидли двое,— отецъ и дочь. Они сидли въ томъ же положеніи, какъ въ тотъ день, когда она покидала домъ, ‘чтобы’, какъ она думала тогда, никогда въ него не возвращаться’, и слушала послднія наставленія отца. Теперь дочь горько плакала, прижавшись головой къ колнамъ отца, который съ тихой грустью ласкалъ ее.

Баллада (*) ‘Огури Хангванъ’.

*) См. примчаніе на стран. 290.

I. Рожденіе.

Знаменитый князь Такакура Дайнагонъ, котораго другое имя было Кане-айе, былъ такъ богатъ, что везд у него были склады сокровищъ.
Онъ владлъ и драгоцннымъ камнемъ, который имлъ силу надъ огнемъ, и другимъ драгоцннымъ камнемъ, который имлъ власть надъ водою.
Въ его сокровищницахъ были когти тигра, выдернутые изъ лапъ живого звря, и рога единорога, и, наконецъ, онъ обладалъ также мускусною кошкой (дзако-неко {Животное изъ породы грызуновъ, встрчающееся въ Вестъ-Индіи (genus Capromys).}).
Изъ всего, что этотъ человкъ могъ имть на этомъ свт, онъ не желалъ ничего боле, кром наслдника, и у него не было никакой другой печали, кром той, что жена не давала ему сына.
Врный слуга въ его дом, по имени Икеносодзи, обратился, наконецъ, къ нему со слдующими словами:—
‘Зная, что буддійское божество Тамонтенъ, алтарь которому воздвигнутъ на святой гор Курама, широко по всему свту славенъ своимъ божественнымъ милосердіемъ, я всепреданнйше умоляю васъ, господинъ, пойти въ этотъ храмъ и помолиться этому божеству,— тогда ваше желаніе наврно будетъ исполнено’.
На это князь согласился и сейчасъ-же началъ готовиться къ путешествію въ храмъ.
Такъ какъ онъ путешествовалъ съ большой скоростью, то достигъ храма черезъ очень короткое время, и тамъ, очистивъ свое тло обливаніями водой, онъ молился отъ всего сердца о ниспосланіи ему наслдника.
И въ теченіе трехъ дней и трехъ ночей воздерживался онъ отъ всякой пищи. Но все оказалось тщетнымъ.
Поэтому князь, придя въ отчаяніе отъ упорнаго молчанія бога, ршился совершить харакири и тмъ осквернить священное зданіе.
Сверхъ того онъ ршилъ, что духъ его посл смерти будетъ витать надъ горою Курама, чтобы пугать и тмъ отгонять всхъ пилигримовъ на девять миль разстоянія отъ этого мста.
Промедленіе еще на одинъ моментъ повело бы за собою исполненіе такого рокового намренія, но добрый Икеносодзи прибжалъ туда какъ разъ во-время и воспрепятствовалъ совершенію сеппуку.
‘О, мой господинъ’, воскликнулъ вассалъ: — ‘ну въ самомъ же дл вы слишкомъ торопитесь въ своемъ ршеніи умереть.
‘Сначала дозвольте мн попытать счастье, и быть можетъ окажется, что моя молитва за васъ увнчается большимъ успхомъ’.
Затмъ, очистивъ сначала двадцать одинъ разъ свое тло,— семь разъ обливъ его горячей водою, семь разъ холодной и еще семь разъ омывъ мочалкой изъ бамбуковой травы,— онъ обратился къ богу съ такою мольбой:—
‘Если господину моему божественнымъ милосердіемъ твоимъ будетъ посланъ наслдникъ, то клянусь я, въ такомъ случа, сдлать приношеніе бронзовыми плитками въ такомъ числ, чтобы можно было вымостить весь дворъ этого храма.
‘Клянусь также поставить бронзовые фонари на всхъ аллеяхъ, ведущихъ къ храму, и сдлать облицовку изъ чистаго золота и и серебра на колонахъ въ храм’.
И на третью изъ трехъ ночей, въ теченіе которыхъ благочестивый Икеносодзи молился, богъ Тамонъ-Тенъ явился ему и сказалъ:—
‘Горячо желая исполнить твою просьбу, везд искалъ я подходящаго для господина твоего наслдника,— даже такъ далеко, какъ въ Тендзику (Индія) и въ Кара (Китай).
‘Но, хотя человческихъ существъ въ мір такъ же много, какъ звздъ въ неб или неисчислимыхъ камней на берегу, я, къ сожалнію своему, не могъ найти въ потомств человка ни одного наслдника, котораго можно было бы ниспослать твоему господину.
‘И наконецъ, не находя, какъ поступить иначе, я отнялъ тайно одного изъ восьми дтей, отецъ которыхъ одинъ изъ божественныхъ существъ Ситенъ-О, пребывающихъ на вершин Ари-ари, далеко въ горахъ Дандоку… И этого ребенка я дамъ въ наслдники твоему господину’.
Сказавъ это, божество удалилось въ самый внутренній алтарь. Тогда Икеносодзи, проснувшись отъ своего глубокаго сна, девять разъ распростерся ницъ передъ изображеніемъ бога и поспшилъ къ своему господину.
Не прошло много времени, какъ жена Такакури Дайнагона почувствовала подъ сердцемъ своимъ ребенка, и посл десяти {Лафкадіо Гирнъ думаетъ, что срокъ этотъ названъ по древнему счисленію времени.} счастливыхъ мсяцевъ она безболзненно родила сына.
Странно было то, что ребенокъ имлъ на лбу своемъ совершенно натуральный и отчетливый китайскій идеографъ, означающій слово ‘рисъ’.
И еще боле было странно, что въ глазахъ его отражались четыре Будды.
Икеносодзи и родители возрадовались, и ребенку дано было, на третій день посл рожденія, имя Ари-вака (‘молодой Ари’),— по названію горы Ари-ари.

II. Изгнаніе.

Весьма быстро росъ ребенокъ, и когда, ему исполнилось пятнадцать лтъ, царствующій императоръ далъ ему имя и титулъ Огури Хангванъ Кане-удзи.
Когда онъ возмужалъ, отецъ ршился найти для него невсту. Однако Дайнагонъ, познакомившись со всми дочерьми министровъ и высокопоставленныхъ сановниковъ, не нашелъ ни одной, которая была бы достойной сдлаться женою его сына.
Но молодой Хангванъ, узнавъ, что самъ онъ былъ посланъ въ даръ своимъ родителямъ отъ Тамопъ-Тенъ, ршился выпросить у этого божества себ супругу. И вотъ, онъ поспшилъ въ храмъ вмст съ Икеносодзи.
Тамъ они обмыли свои руки и выполоскали свои рты и оставались три ночи безъ сна, проводя все время въ совершеніи религіозныхъ обрядовъ.
Но такъ какъ у нихъ не было сотоварищей, то молодой князь, наконецъ, почувствовалъ себя очень одинокимъ и началъ играть на своей флейт, сдланной изъ ствола бамбуковой травы. И тогда большая змя, которая жила въ пруду храма, очарованная такими сладкими звуками, вышла ко входу въ него,— преобразивъ ужасный видъ свой въ образъ прелестной женщины изъ придворной императорской свиты,— и страстно прислушивалась къ мелодіи.
Капе-удзи, увидвъ ее, нашелъ, что именно такую двушку желательно взять себ въ жены, и подумавъ также, что она была избрана для него божествомъ, онъ посадилъ прелестное существо въ паланкинъ и радостный возвратился домой.
Но едва успло случиться это, какъ надъ столицей разразилась страшная буря, сопровождавшаяся большимъ наводненіемъ, и это наводненіе и буря продолжались въ теченіе семи дней и семи ночей.
Императоръ былъ сильно встревоженъ этими знаменіями и послалъ за астрологами, чтобы они объяснили ему причины ихъ. Они сказали, въ отвтъ на вопросы, обращенные къ нимъ, что ужасная буря послана гнвомъ змія, старающагося отмстить за потерю своей подруги, и что подруга эта никто иная, какъ прекрасная женщина, которую Кане-удзи взялъ себ въ жены.
Вслдствіе этого императоръ приказалъ, чтобы Кане-удзи былъ изгнанъ въ провинію Хитаци, и чтобы принявшая образъ женщины змя сейчасъ-же была отнесена въ прудъ на гор Курама.
И будучи такимъ образомъ вынужденъ, по императорскому указу, оставить городъ, Канеудзи удалился въ провинцію Хитаци въ сопровожденіи своего врнаго слуги — Икеносодзи.

III. Обмнъ письмами.

Вскор посл удаленія Кане-удзи, одинъ странствующій купецъ, ищущій гд бы сбывать свои товары, постилъ домъ изгнаннаго князя въ Хитаци.
И, будучи спрошенъ Хангваномъ о томъ, гд онъ живетъ обыкновенно, купецъ отвчалъ такъ:
‘Я живу въ Кіото, на улиц, называемой Муромаци, и имя мое — Гото Сайемонъ.
‘Мои склады полны товарами изъ тысяча восьми сортовъ, которые я посылаю въ Китай,— и изъ тысяча восьми сортовъ, которые я посылаю въ Индію, и еще изъ тысяча восьми сортовъ, которые я продаю только въ Японіи.
‘Такимъ образомъ весь мой складъ товаровъ состоитъ изъ трехъ тысячъ двадцати различныхъ сортовъ.
‘Что же касается странъ, въ которыхъ я бывалъ,— то я могу отвтить, что я уже сдлалъ три путешествія въ Индію и три — въ Китай, и настоящая поздка моя въ эту часть Японіи уже седьмая.’
Выслушавъ все это, Огури Хангванъ спросилъ купца, не знаетъ-ли тотъ какой либо молодой двушки, которая могла бы сдлаться достойной женой его князя,— такъ какъ онъ, будучи еще не женатъ, хотлъ бы найти такую двушку.
Тогда Сайемонъ сказалъ:
‘Въ провинціи Сагами, къ западу отъ насъ, живетъ богатый купецъ, по имени Іокойяма Цодза, у котораго восемь сыновей.
‘Долго горевалъ онъ, что у него нтъ дочери, и долго молился онъ божественному солнцу о ниспосланіи таковой.
‘И дочь дана была ему, и посл ея рожденія счастливые родители ршили, что прилично дать ей высшее положеніе сравнительно съ тмъ, какое занимаютъ они сами,— потому что ея рожденіе произошло черезъ божественное вліяніе свято-сіяющаго небеснаго божества,— и они построили для нея отдльное зданіе.
‘Она поистин выше всхъ другихъ японскихъ женщинъ, и не могу я думать ни о какой другой особ, кром нея, которая могла бы во всхъ отношеніяхъ быть достойной васъ.’
Разсказъ этотъ сильно обрадовалъ Канеудзи, и онъ сейчасъ-же просилъ Сайемона принять на себя роль его посредника. Сайемонъ общалъ сдлать все, что въ его силахъ, для исполненія желанія Хангвана.
Тогда Кане-удзи досталъ чернильницу и кисточку и, написавъ письмо, завязалъ его такимъ узломъ, какимъ обыкновенно завязываются любовныя письма.
И, отдавъ письмо купцу для передачи двушк, о которой тотъ говорилъ, князь далъ ему также, въ вознагражденіе за его услуги, сто золотыхъ ріо.
Сайемонъ неоднократно простирался ницъ передъ нимъ, разсыпаясь въ благодарностяхъ и положилъ письмо въ ящикъ, который носилъ всегда съ собою. И затмъ, взваливъ этотъ ящикъ на свою спину, простился съ княземъ.
И вотъ, хотя путешествіе изъ Хитаци до Сагами занимаетъ обыкновенно семь дней, купецъ прибылъ туда въ полдень на третій день,— такъ какъ путешествовалъ съ великой поспшностью, ночь и день безъ остановки.
Придя туда, отправился онъ въ зданіе, называемое Инуи-но-Госіо, которое было построено богатымъ Іокойямой для дочери своей Теруте-Химе,— въ округ Соба,— провинціи Сагами,— и спросилъ позволеніе войти туда.
Но строгіе привратники приказали ему уходить отсюда,— возвстивъ, что жилище это принадлежитъ Теруте-Химе, дочери славнаго Цодза Іокойяма, и что ни одно лицо мужескаго пола, кто бы онъ ни былъ, не можетъ получить разршеніе войти туда, и дале, что кром ихъ, еще другіе стражники назначены сторожить дворецъ — десять ночью и десять днемъ,— съ чрезвычайной бдительностью и строгостью.
Но купецъ сказалъ привратникамъ, что онъ Гото Сайемонъ, съ улицы Муромаци въ Кіото,— что онъ — хорошо извстный купецъ тамъ, и что народъ зоветъ его Сенданайя,— что онъ трижды былъ въ Индіи и трижды въ Кита, и что теперь онъ совершаетъ седьмое обратное путешествіе по великой стран Восходящато Солнца.
И онъ сказалъ еще имъ затмъ: ‘Во вс дворцы Нисона, за исключеніемъ этого только, я имлъ свободный доступъ. И глубоко буду я признателенъ вамъ, если вы позволите мн войти сюда.’
Сказавъ такимъ образомъ, онъ досталъ много свертковъ шелка и подарилъ ихъ привратникамъ… Жадность ослпила ихъ, и купецъ безъ дальнйшихъ затрудненій радостно вошелъ во дворъ.
Онъ прошелъ черезъ большія вншнія ворота и черезъ мостъ и тогда оказался передъ помщеніями женской прислуги высшаго класса.
И онъ воскликнулъ весьма громкимъ голосомъ:
‘Посмотрите, сударыни мои, все, что вамъ понадобится, я принесъ сюда съ собою.
‘У меня есть вс дзорогата-но-меси-догу: у меня гребни для волосъ и иголки и щипчики, у меня есть татегами, и серебряные гребни, и камодзи изъ Нагасаки и даже всякаго рода китайскія зеркала!’
Услыхавъ все это и обрадовавшись возможности повидать вс эти вещи, дамы заставили купца войти въ ихъ помщеніе, которое онъ сейчасъ же обратилъ въ выставку женскихъ туалетныхъ принадлежностей.
Ловко ведя торговлю и быстро распродавая свои товары, Сайемонъ не упустилъ хорошаго случая, представившагося ему, и, взявъ изъ ящика любовное письмо, которое было доврено ему, онъ сказалъ дамамъ:—
‘Это письмо, если только память не обманываетъ меня, я поднялъ въ какомъ-то город въ Хитаци, и я буду очень радъ, если вы примете его,— для того-ли, чтобы пользоваться имъ, какъ образцомъ, если оно окажется написаннымъ красиво, или для того, чтобы посмяться надъ нимъ, если оно окажется написаннымъ некрасиво.’
Тогда старшая изъ двушекъ, принявъ письмо, пыталась прочесть надпись на его оболочк,— ‘Тсуки ни хоси’ — Аме ни араре га‘ — ‘Кори кана — что означало:— ‘Луна и звзды, дождь и градъ длаютъ ледъ.’ Но она не могла прочесть загадку, какую представляли эти таинственныя слова.
Другія дамы, которыя также не разгадывали значенія словъ, только смялись надъ письмомъ,— и он смялись такъ звонко, что принцесса Теруте услыхала и вошла къ нимъ въ нарядномъ костюм съ покрываломъ на своихъ черныхъ, какъ ночь, волосахъ.
И когда передъ ней поставили бамбуковыя ширмы, {Лица высокаго положенія принимали постороннихъ скрытыя ширмой.} Теруте-Химе спросила:— ‘Что за причина всего этого смха? Если здсь въ самомъ дл что-нибудь забавное, то примите меня въ участницы вашего веселья.’ Двушки отвчали ей на это:— ‘Мы смемся только надъ нашимъ неумньемъ прочесть письмо, которое этотъ столичный купецъ поднялъ, какъ говоритъ онъ, на какой-то улиц. Вотъ это письмо,— даже адресъ на немъ является загадкой для насъ.’
И письмо, положенное на раскрытый пурпуровый веръ, былъ надлежащимъ образомъ поднесенъ княжн, которая приняла его и, восхищаясь красотой почерка, сказала:— ‘Никогда не видала я такой красивой руки, какъ эта: она похожа на руку самого Кободаиси или Мондзу Ботсатсу.’
‘Можетъ быть писавшій это, одинъ изъ князей фамиліи Итсидзо или Лидзо или Сандзо,— которыя пріобрли извстность за свое искусство въ письм.
‘Или, если бы эта догадка моя оказалась неврной,— то я сказала бы, что эти знаки написаны Огури-Хангванъ Кане-удзи,— столь извстнымъ теперь въ провинціи Хитаци… Я прочту вамъ письмо.’
Затмъ, снявъ оболочку письма, она такъ прочла первую фразу его: ‘Фудзи но яма’ (гора Фудзи), которую истолковала, какъ указаніе на высокое положеніе автора письма. И затмъ слдовали такія фразы:—
‘Кгйомидзу косака (названіе мстности), араре ни озаса (волоски на листьяхъ бамбуковой травы), итайя ни араре (градъ, падающій на деревянную крышу):—
Тамото ни кори (ледъ въ рукав), нонака ни симидзу (чистая вода, бгущая чрезъ болото), Коике ни макомо (впадаетъ въ маленькій прудъ),—
Иноба ни тсуйю (роса на листьяхъ таро {Гаро — декоративное растеніе.}), сакунага оби (очень длинный поясъ), сика ни момидзи (олень и кленовое дерево),—
Фушармата-гава (раздлившаяся на два рукава), хозо танигава ни маруки баси (круглое бревно, перекинутое черезъ маленькій ручеекъ вмсто моста),— тсурунаси ійюми ни хануке дори (лукъ безъ тетивы и безкрылая птица). И затмъ она разобрала, что слдующая строка говорила:
‘Майреба ау’ — они должны встртиться, когда онъ позоветъ ее.’
‘Араре наи’ — посл того они не будутъ разлучены.
‘Короби ау’ — они должны довриться другъ другу.
И смыслъ всего остального былъ таковъ:—
‘Это письмо должно быть открыто въ рукав, такъ чтобы другіе не могли ничего знать о немъ. Держите его втайн, на своей груди.
‘Вы должны уступить мн подобно тому, какъ камышъ или тростникъ склоняется передъ втромъ. Я же жажду служить вамъ во всемъ.
‘Мы наврное будемъ соединены въ конц концовъ, какой бы случай не раздлилъ насъ сначала. Я тоскую по васъ, какъ олень по своей подруг осенью.
‘Даже хотя бы намъ долго пришлось жить вдали другъ друга, въ конц концовъ мы встртимся, какъ встрчаются воды рки, раздленной въ верхнемъ теченіи на два истока.
‘Разгадайте, я умоляю васъ, значеніе этого письма и сохраните его. Я надюсь на счастливый отвтъ. Думая о Теруте-Химе, я чувствую себя такъ, какъ будто бы могу летать.’
И княжна Теруте нашла въ конц письма имя того, кто писалъ ей — самъ Огури-Хангванъ-Кане-удзи,— вмст съ ея собственнымъ именемъ, откуда она поняла, что онъ писалъ ей.
Тогда она крайне смутилась, потому что сначала не предполагала, что письмо было адресовано къ ней и необдуманно прочла его громко передъ служанками.
Она очень хорошо знала, что отецъ ея, жестокосердый Цодза, немедленно убьетъ ее, если узнаетъ правду.
Поэтому изъ страха быть смшанной съ землею болота Увано гахара,— мсто, въ которомъ разгнванный отецъ легко можетъ утопить дочь свою,— она откусила кончикъ письма зубами и, разорвавъ его на куски, ушла во внутренніе покои.
Но купецъ, зная, что не можетъ вернуться въ Хитаци, не принеся какого-нибудь отвта, ршился прибгнуть къ хитрости.
Поэтому онъ поспшилъ за княжной даже въ самую внутреннюю комнату ея дворца, не успвъ снять своихъ сандалій, и воскликнулъ громко:—
‘О, моя княжна! меня учили, что письменные знаки были изобртены въ Индіи Мондзу Ботсатсу, а въ Японіи — Кободаиси.
‘И разв, поэтому, разорвать письмо, писанное знаками Кободаиси, не все равно, что изорвать его самого?
‘И разв не извстно Вамъ, что женщина мене чиста, чмъ мужчина? Почему же Вы, родившись женщиной, дерзаете рвать письмо?
‘Если вы откажетесь написать отвтъ, я обращусь ко всмъ богамъ,— я возвщу имъ о вашемъ неприличномъ для женщины поступк, и я призову на васъ ихъ проклятія,’
И съ этими словами онъ выдернулъ изъ ящика, который всегда носилъ съ собою, буддійскія четки, и началъ крутить ихъ съ видомъ ужаснаго гнва.
Тогда принцесса Теруте, испуганная и опечаленная, просила его прекратить его заклинанія и общала, что сейчасъ же напишетъ отвтъ.
Дйствительно, послдній былъ скоро готовъ и отданъ купцу, который безконечно радовался своему успху и, взваливъ ящикъ на спину, быстро отправился къ Хитаци.

IV. Какъ Кане-удзи сдлался женихомъ безъ согласія своего будущаго тестя.

Путешествуя съ большой поспшностью, накодо {Накодо — т. е. посредникъ между женихомъ и невстой.} скоро прибылъ къ жилищу Хангвана и далъ письмо ему, которое тотъ раскрылъ дрожащими отъ радости руками.
Очень, очень коротокъ былъ отвтъ,— только три слова было въ немъ:— Оки пака буне: ‘лодка, плывущая ко взморью.’
Но Кане-удзи догадался что настоящее значеніе его таково:— ‘Такъ какъ удачи и неудачи испытываютъ вс, то не пугайтесь и постарайтесь придти ко мн тайно.’
И тогда Хангванъ позвалъ Икеносодзи и приказалъ ему сдлать вс необходимыя приготовленія, чтобы, немедля, собраться въ путь. Гото Сайемонъ согласился быть проводникомъ ихъ.
Скоро они вышли вс трое, и когда достигли округа Соба и приблизились къ дому княжны, то проводникъ сказалъ князю:—
‘Вонъ тотъ домъ передъ нами, съ черными воротами,— жилище славнаго Іокойяма Цодзы, а другой домъ, къ сверу отъ него, съ красными воротами, это — резиденція прекрасной, какъ цвтокъ, Теруте.
‘Будьте благоразумны во всемъ, и вы достигнете успха.’ И съ этими словами проводникъ удалился.
Сопровождаемый своимъ врною слугой, Хангванъ подошелъ къ краснымъ воротамъ.
Они попытались войти туда, но привратники старались воспрепятствовать этому, объявивъ имъ, что съ ихъ стороны слишкомъ смло пытаться войти въ жилище Теруте-Химе, единственной дочери знаменитаго Іокойяма Цодза,— священнаго дитя, дарованнаго родителямъ милостью божественнаго солнца.
‘То, что вы сказали,— истинная правда,’ возразилъ врный слуга Хангвана. ‘Но вы должны знать, что мы судебные чиновники, посланные сюда изъ города для поисковъ бглеца,—
‘И именно потому, что мужчинамъ запрещено входить сюда, бглецъ могъ искать здсь надежнаго убжища, а значитъ мы и должны обыскать этотъ домъ’.
Тогда стражники, озадаченные справедливостью этого требованія, впустили предполагаемыхъ чиновниковъ правосудія во дворъ, и на встрчу имъ уже спшили множество служанокъ, чтобы привтствовать ихъ, какъ гостей.
А Теруте, несказанно обрадованная прибытіемъ автора любовнаго письма, спрятаннаго у нея на груди, появилась передъ нимъ, одтая въ парадныя одежды съ покрываломъ на плечахъ.
Кане-удзи былъ также въ восторг отъ такого привтствія со стороны красавицы. И сейчасъ-же, къ большой радости ихъ обоихъ, была сыграна свадьба, за которою послдовалъ большой пиръ.
Такъ велико было веселье и такъ радостно настроены были вс, что и князь и слуга его и ихъ молодая княгиня и ея служанки танцовали вмст и вмст играли на музыкальныхъ инструментахъ.
И самъ Огури Хангванъ досталъ свою флейту, сдланную изъ корня бамбука, и началъ сладко играть на ней.
Но отецъ Теруте, услышавъ веселый шумъ въ дом своей дочери, сильно удивился и не понималъ, какая могла быть причина этому.
И когда ему сказали, какъ Хангванъ сдлался мужемъ ея дочери безъ его согласія, то Цодза исполнился страшнымъ гнвомъ и тайно началъ обдумывать планъ мести.

V.— Отравленіе.

На слдующій день Іокойяма послалъ къ Кане-удзи своего посла, приглашая князя пожаловать во дворецъ и принять привтствіе за чашей вина, подобающее со стороны тестя ново-пріобртенному зятю.
А княжна Теруте старалась отговорить Хангвана отъ принятія приглашенія, потому что цлую ночь видла она зловщіе сны, которые приняла за дурныя предзнаменованія.
Но Хангванъ, успокоивъ ея страхи, смло пошелъ въ домъ Цодзы въ сопровожденіи своихъ молодыхъ приближенныхъ.
Тогда Іокойяма Цодза, обрадовавшись его приходу, приказалъ приготовить множество блюдъ, содержащихъ обильные дары горъ и моря, и угощалъ Хангвана на славу.
Наконецъ, когда уже устали пить вино, Іокойяма выразилъ желаніе, чтобы гость его, князь Кане-удзи, согласно обычаю, отвтилъ бы съ своей стороны чмъ-нибудь на угощеніе {Обыкновенно, когда къ саке подавали рыбу, то гости, въ благодарность хозяевамъ за угощеніе, забавляли ихъ пснями, танцами и т. п.}.
‘Назовите сами, что могло бы понравиться вамъ’, отвтилъ Хангванъ. ‘Хорошо’, поспшилъ сказать Цодза: ‘Я желалъ бы, чтобы вы показали свое, безъ сомннія большое, искусство въ верховой зд’.
‘Я готовъ сдлать это’, былъ отвтъ князя. И немедленно изъ конюшни Цодзы былъ выведенъ конь по имени Оникаге {Оникаге въ перевод значитъ: ‘Бсъ съ волосами каштановаго цвта’.}.
Этотъ конь былъ такъ свирпъ, что казался не лошадью, но скоре демономъ или дракономъ,— такъ что немногіе осмливались даже только подходить къ нему близко.
Но князь Хангванъ Кане-удзи сейчасъ же освободилъ цпь, которою конь былъ связанъ, и вскочилъ на него съ удивительной легкостью.
И, несмотря на всю свою свирпость, Оникаге пришлось длать все, что желалъ его всадникъ. Вс присутствующіе, Іокойяма и другіе, не могли говорить отъ изумленія.
Но скоро Цодза, приказавъ выкатить и поставить шести-створчатую ширму, просилъ князя заставить своего коня пройти по верхнему краю ея.
Князь Огури, согласившись и на это, въхалъ на верхъ ширмы и заставилъ копя пройти по краю ея.
Тогда была принесена шахматная доска, и князь заставилъ коня взойти на нее и аккуратно ступать копытами на квадраты ея поля.
Наконецъ, онъ заставилъ коня балансировать на рам андона {Большой деревянный фонарь въ деревянной рам съ бумажными стнками. Андономъ называются также и ночные комнатные фонари.}.
Тогда Іокойяма совсмъ потерялся, не зная, что дальніе длать, и могъ только сказать, низко поклонившись князю:— ‘Поистин я благодаренъ вамъ за представленіе, — я въ большомъ восторг!’
И князь Огури, привязавъ Оникаге къ вишневому дереву въ саду, вошелъ опять въ комнаты.
Но Сабуро, третій сынъ хозяина дома, убдивъ отца отравить Хангвана виномъ, насыщеннымъ смертельнымъ ядомъ, заставилъ князя выпить саке, въ который была влита предварительно смсь ядовитой настойки изъ синяго скорпіона, голубой ящерицы и гнилой воды, которая стояла долго въ дупл треснувшаго бамбука.
И Хангванъ и его товарищи, не подозрвая, выпили все предложенное имъ вино.
Грустно сказать, что ядъ вошелъ въ ихъ жилы и въ ихъ кишки, и вс ихъ кости разсыпались внезапно,— такъ силенъ былъ этотъ ядъ.
Духъ жизни быстро оставилъ ихъ, какъ роса утромъ сходитъ съ травы.
И Сабуро и отецъ его зарыли тла мертвыхъ въ болот Уваногахара.

VI.— Выброшенная въ море.

Жестокій Іокойяма ршилъ, что нельзя допустить, чтобы дочь его жила посл того, какъ онъ убилъ такъ коварно ея мужа. Поэтому онъ счелъ себя вынужденнымъ приказать своимъ врнымъ слугамъ — двумъ братьямъ Оніо и Онидзи — унести ее далеко къ морю Сагами и утопить ее тамъ.
И эти два брата, зная, что ихъ господинъ слишкомъ жестокосердъ, чтобы можно было убдить его отказаться отъ своего намренія, не могли поступить иначе, какъ повиноваться. Поэтому они пришли къ несчастной женщин и сказали ей о цли, съ какой были посланы къ ней.
Теруте-Химе была такъ удивлена жестокимъ ршеніемъ отца своего, что сначала думала, что все это только сонъ, и горячо просила пробудить ее отъ него.
Но черезъ нкоторое время она сказала:— ‘Никогда въ своей жизни не совершала я сознательно преступленія… Но чему бы ни суждено случиться съ моимъ тломъ, я не могу выразить, какъ страстно хочу знать, что сталось съ моимъ мужемъ посл того, какъ онъ вошелъ въ домъ- отца моего’.
‘Нашъ господинъ’, отвтили братья, ‘сильно разгнвавшись при всти, что вы обвнчались другъ съ другомъ безъ должнаго съ его стороны позволенія, отравилъ молодого князя по совту вашего брата Сабуро’.
Тогда Теруте, еще боле пораженная, начала упрекать своего отца въ жестокости и, увы, она имла на то основаніе.
Но ей не дали даже времени поплакаться на судьбу свою, такъ какъ Оніо и братъ его сейчасъ же сняли съ нея одежды и завернули ея голое тло въ грубую рогожу.
Когда этотъ печальный тюкъ уносили изъ дома ночью, княжна и ея двушки обмнялись послдними прощаньями съ рыданіями и кликами горести.
Братья Оніо и Онидзи отгребли на лодк далеко въ море со своимъ грустнымъ грузомъ… И когда никто не могъ уже услышать, то Онидзи сказалъ Оніо, что было бы лучше попытаться спасти молодую госпожу ихъ.
На это старшій братъ согласился безъ колебаній, и оба начали думать о план спасенія ея.
Какъ разъ въ это время мимо нихъ плыла уносимая теченіемъ пустая бочка. Они сейчасъ же помстили въ нее княгиню и, воскликнувъ, ‘что судьба поистин помогаетъ имъ’, простились со своею госпожою и направились въ обратный путь къ своему господину.

VII.— Названа Іорихиме

Бочка съ бдной Теруте носилась по волнамъ семь дней и семь ночей, въ теченіе которыхъ былъ сильный втеръ и дождь. И наконецъ, ее увидали рыболовы, которые ловили рыбу близъ Навойе.
Выловивъ бочку, они были уврены, что сидящая тамъ красивая женщина есть именно тотъ духъ, который заставилъ такъ бушевать море въ теченіе многихъ дней и ночей, и Теруте едва не была убита веслами, если бы не то, что одинъ изъ жителей Навойе не взялъ ея подъ свое покровительство. Этотъ человкъ, котораго имя было Муракими Дайю, ршился удочерить княгиню, такъ какъ у него не было дтей, которыя могли бы унаслдовать его имущество.
Итакъ, онъ взялъ ее къ себ въ домъ и назвалъ ее Іорихиме. Онъ обращался съ нею такъ ласково, что жена его начала ревновать къ своей пріемной дочери и потому часто была съ нею жестока во время отсутствія мужа.
И, разсердившись еще больше на то, что Іорихиме не уходитъ добровольно, жестокосердая женщина начала раздумывать, какъ бы освободиться отъ нея навсегда насильно. Какъ разъ въ это время въ ихъ гавани бросилъ якорь корабль работорговца. Надо ли говорить, что Іорихиме была тайно продана этому торговцу человческимъ тломъ.

VIII.— Сдлалась служанкой.

Посл этого несчастья, бдная княгиня переходила отъ одного хозяина къ другому 75 разъ. Наконецъ, ее купилъ нкто Іородзуя Цобеи, хорошо извстный содержатель огромнаго Дзоройя, {Домъ терпимости.} въ провинціи Мино.
Когда Теруте Химе была приведена къ своему новому хозяину, она кротко отвчала на его разспросы и просила его извинить ей незнакомство ея со всми требованіями ея теперяшняго положенія. Цобеи тогда просилъ ее разсказать о томъ, кто она такая, гд ея родина и какъ ее зовутъ.
Но Теруте-Химе думала, что неблагоразумно называть даже свою родную провинцію,— такъ какъ тогда ее могли бы заставить силою разсказать объ отравленіи ея мужа ея собственнымъ отцомъ.
Поэтому она ршилась отвтить только, что родилась въ Хитаци,— чувствуя грустное удовольствіе, хотя бы обманомъ причислить себя къ той самой провинціи, въ которой жилъ прежде князь Хангванъ, ея возлюбленный.
‘Я родилась,’ сказала она, ‘въ провинціи Хитаци, по у меня нтъ фамильнаго имени, такъ какъ я слишкомъ низкаго происхожде нія, чтобы имть его. Поэтому, я прошу васъ, не можете ли вы назначить мн какое-нибудь подходящее имя?’
Тогда Теруте-Химе была названа Хокажи изъ Хитаци, и ей сказали, что она должна врно служить своему господину въ его дл.
Но этому приказанію она отказалась повиноваться и сказала, что съ удовольствіемъ исполнитъ каждую работу, которую будутъ ей давать, какъ бы трудна ни была она, но что никогда не согласится сдлаться дзоро.
‘Въ такомъ случа,’ вскричалъ Цобеи съ гнвомъ, ‘твоя ежедневная работа будетъ состоять въ слдующемъ:—
‘Кормить всхъ лошадей, а число ихъ 101, которыя содержатся въ стойлахъ, и прислуживать всмъ людямъ въ этомъ дом, когда они будутъ сидть за обденнымъ столомъ.
‘Убирать волосы тридцати шести дзоро, принадлежащихъ къ этому дому, и причесывать ихъ такъ, какъ захочетъ каждая изъ нихъ, а также наполнять семь ящиковъ своею пряжей, —
‘Наконецъ, ежедневно разводить огонь въ семи печахъ и таскать воду изъ ручья въ горахъ, который находится въ семи миляхъ отсюда’.
Теруте-Химе знала, что ни она, ни вообще никакое смертное существо не можетъ исполнить всхъ работъ, возложенныхъ на нее этимъ жестокимъ хозяиномъ, и она плакала о своемъ несчастій.
Но скоро она поняла, что слезы ничему не помогутъ, и потому, вытеревъ ихъ, мужественно ршилась попытаться сдлать все, что въ ея силахъ, и, надвъ на себя передникъ и подвязавъ сзади рукава, она принялась за работу кормленія лошадей.
Неисповдимо милосердіе боговъ! Но извстно то, что какъ только она кормила первую лошадь, такъ вс остальныя божественнымъ привидніемъ насыщались въ то же время.
Такое же изумительное чудо совершалось, когда она прислуживала всмъ живущимъ въ дом въ обденное время, и когда она убирала волосы двушки, и когда пряла льняную -пряжу, и когда разводила огонь въ печахъ.
Но грустно было видть Теруте-Химе носящей ведра съ водою на своихъ плечахъ изъ отдаленнаго источника, изъ котораго она ихъ наполняла.
И когда она смотрла на отраженіе сильно измнившагося лица своего въ вод этого источника, то горько, горько плакала.
Но внезапная мысль о жестокомъ Цобеи всегда исполняла ее такимъ страхомъ, что она спшила къ своей тяжелой работ въ этомъ ужасномъ дом.
Однако хозяинъ дзоройя скоро началъ понимать, что его новая служанка не была обыкновенной женщиной, и онъ началъ обнаруживать большую доброту въ обращеніи съ нею.

IX.— Везетъ телжку.

А теперь мы должны сказать, что случилось съ Кане-удзи.
Славный Югайо Сонинъ, изъ храма Фудзисава въ Кагами, который постоянно путешествовалъ по Японіи для того, чтобы проповдывать законъ Будды во всхъ провинціяхъ, какъ-то проходилъ чрезъ болото Уваногахара.
Тамъ надъ какой-то могилой кружились стаи вороновъ и коршуновъ. Подойдя поближе, онъ съ удивленіемъ увидлъ неопредленный предметъ, повидимому, тло безъ рукъ и безъ ногъ, двигавшееся между осколками разрушенныхъ могильныхъ камней.
Тогда онъ вспомнилъ старое преданіе, что т, которые умираютъ, не проживъ назначеннаго имъ въ этомъ мір числа лтъ, появляются вновь или оживаютъ въ форм, называемой Гаки-ами.
И онъ понялъ, что существо передъ нимъ и есть одинъ изъ этихъ несчастныхъ гаки, и въ его сострадательномъ сердц явилось желаніе, чтобы чудовище было доставлено къ горячимъ источникамъ храма Кумано, гд оно можетъ быть возвращено въ свое первоначальное человческое состояніе.
Тогдо онъ добылъ для Гаки-ами телжку, положилъ его туда и привязалъ къ груди его деревянную дощечку съ надписью крупными буквами.
Эта надпись гласила слдующее: — Пожалйте это несчастное существо и помогите ему совершить путь къ горячимъ источникамъ храма Кумано.
‘Т, которые протащатъ телжку даже только немного за веревку, къ ней прикрпленную, будутъ награждены весьма щедро.
‘Кто подвинетъ телжку лишь на одинъ шагъ, совершитъ заслугу, равносильную напитанію десяти тысячъ священниковъ.
‘Тотъ же, кто протащитъ телжку три шага, тмъ самымъ поможетъ кому-нибудь изъ своихъ умершихъ родственниковъ,— отцу, матери или мужу,— ступить на путь достиженія состоянія Будды’.
И путники, проходившіе по той дорог, исполнялись жалостью къ этому безформенному существу,— нкоторые тащили телжку на нсколько миль, а другіе были даже такъ добры, что тащили ее непрерывно въ теченіе многихъ дней.
Такъ, черезъ много времени появился Гаки-ами въ своей телжк передъ дзорой Іородзуйя Добей, и Кохажи изъ Хитаци, увидвъ его, была сильно тронута надписью на привязанной къ нему дощечк.
Затмъ, исполнившись внезапно желаніемъ протащить телжку хотя бы въ теченіе одного только дня и тмъ заслужить для своего покойнаго мужа то, что общано за такой сострадательный трудъ, она просила своего господина дать ей три дня свободы для того, чтобы она могла исполнить свое желаніе.
И она просила это подъ предлогомъ, что заботится о судьб своихъ родителей, потому что не осмливалась говорить о своемъ муж, боясь, что хозяинъ ея разсердится, узнавъ истину.
Добей сначала отказалъ, объявивъ сердитымъ голосомъ, что такъ какъ она не послушалась его первоначальныхъ приказаній, то ей никогда не будетъ дано позволеніе оставить домъ, хотя бы даже на одинъ часъ.
Но Кохажи сказала ему: — ‘Послушайте, хозяинъ,— курицы идутъ въ свои гнзда, когда погода длается холодной, и маленькія птички укрываются въ глубокій лсъ. И такимъ же образомъ люди во время несчастья бгутъ подъ защиту чьего-либо состраданія.
‘Именно потому что вы извстны, какъ добрый человкъ, Гаки-ами остановился у ограды вашего дома.
‘Я общаюсь отдать всю свою жизнь за васъ,— моего хозяина и за мою хозяйку — въ случа нужды, если вы дадите мн только три дня свободы теперь’.
Наконецъ, Цобеи разжалобился и ршился исполнить ея просьбу, а его жена даже уговорила его прибавить еще два дня къ тому времени, которое просила служанка. И Кохажи, такимъ образомъ, освобожденная на пять дней, была такъ обрадована, что немедленно принялась за ужасную работу.
Пройдя съ великимъ трудомъ черезъ такія мста, какъ Фуханосеки, Муза, Бамба, Самегайе, Оно и Суенага-тоге, она черезъ три дня достигла знаменитаго города Отсу.
Тамъ она должна была оставить телжку, такъ какъ на обратный путь оттуда въ провинцію Мино понадобится два дня.
Во время долгаго пути къ Отоу, она наслаждалась видомъ красивыхъ лилій, растущихъ вдоль дороги, и звуками голосовъ хибари и сидзугара и всхъ весеннихъ птичекъ, которыя пли на деревьяхъ, и пснями крестьянскихъ двушекъ, которыя садили рисъ.
Но вмст съ радостью, эти виды и звуки вызывали въ ней мысли о былыхъ дняхъ, и она чувствовала боль въ своемъ сердц при сопоставленіи этихъ воспоминаній съ тмъ безнадежнымъ положеніемъ, въ которое теперь попала.
Хотя и сильно утомившись отъ тяжелаго трехдневнаго и непрерывнаго труда, она не хотла зайти отдохнуть въ гостинницу, а провела послднюю ночь возл безформеннаго существа, которое должна^была оставить на слдующій день.
‘Часто слышала я,’ говорила она сама себ ‘что Таки-ами есть существо, принадлежащее къ міру мертвыхъ. Въ такомъ случа оно должно что-нибудь знать о моемъ покойномъ муж…
‘О, если бы ты, Таки-ами, имлъ способность слышать или видть,— тогда я могла бы спросить тебя о Кане-удзи словесно, или письменно!’
Когда занялся день надъ сосдними окутанными туманомъ вершинами горъ, Кохажи пошла за тушью и кисточкой и скоро возвратилась съ этими предметами къ мсту, гд была телжка.
Затмъ, она написала кисточкой, подъ надписью на деревянной дощечк, привязанной къ груди Гаки-ами, слдующія слова: —
‘Когда вы излчитесь и будете въ состояніи возвратиться къ себ въ провинцію, пожалуйста, придите къ Кохажи изъ Хитаци, служанк Іородзуйя Цобеи-въ деревн Обака провинціи Мино.
‘Для меня будетъ большой радостью видть опять существо, для котораго я съ такимъ трудомъ получила пять дней свободы, изъ которыхъ три я употребила на доставленіе вашей телжки къ этому мсту’.
Затмъ, она простилась съ Таки-ами и поспшила домой,— хотя ей было очень трудно оставлять здсь телжку одну.

X.— Оживленіе.

Наконецъ Гаки-ами былъ довезенъ до горячихъ источниковъ знаменитаго (синтоистскаго) храма Кумано Гоненъ, и при помощи сострадательныхъ лицъ, которыя сжалились надъ его состояніемъ, могъ испытывать каждый день цлебныя свойства купанья въ этихъ источникахъ.
Уже черезъ недлю, подъ благодтельнымъ вліяніемъ ваннъ у Гаки-ами появились глаза, носъ, уши и ротъ,— черезъ четырнадцать дней вполн оформились вс члены, — и черезъ двадцать одинъ день еще такъ недавно безформенное существо преобразовалось въОгури Хангвана Кане-удзи — такого же стройнаго и красиваго, какимъ онъ былъ въ былые годы.
Когда эта чудесная перемна совершилась, Кане-удзи осмотрлся кругомъ и сильно удивился, какъ онъ могъ попасть въ это странное мсто.
Но священнымъ вліяніемъ Куманскаго божества обстоятельства такъ сложились, что возвратившійся къ жизни князь благополучно добрался до своего дома, въ квартал Мидзо въ Кіото, гд его родитель,— князь Канеійе, и его супруга,— привтствовали сына съ великой радостью.
Тогда августйшій императоръ, услышавъ о томъ, что случилось, не могъ не удивиться тому, что одинъ изъ его подданныхъ, посл того, какъ былъ мертвымъ въ теченіе трехъ лтъ, такимъ образомъ ожилъ.
И не только радостно извинилъ онъ проступокъ, за который Хангванъ былъ изгнанъ изъ своей родины,— но даже назначилъ князя на должность правителя трехъ провинцій,— Хитаци, Сагами и Мино.

XI.— Свиданіе.

Однажды Огури Хангванъ оставилъ свою резиденцію для объзда провинцій, правителемъ которыхъ былъ назначенъ. И, прибывъ въ Мино, онъ ршился постить Кохажи изъ Хитаци и выразить ей свою признательность за ея чрезвычайную доброту.
Поэтому онъ остановился въ дом Іородзуйя, гд были отданы въ его распоряженіе самыя лучшія изъ всхъ комнатъ для гостей, украшенныя красивыми золотыми ширмами, съ китайскими коврами, индійскими картинами и другими драгоцнными предметами весьма большой стоимости.
Когда князь приказалъ призвать къ себ Кохажи изъ Хитаци, ему отвчали, что она изъ самыхъ низкихъ прислужницъ и слишкомъ грязна для того, чтобы появляться передъ его свтлостью. Но онъ не обратилъ никакого вниманія на эти слова и только подтвердилъ, чтобы ей приказали явиться къ нему сейчасъ же, какъ бы грязна ни была она въ этотъ моментъ.
Поэтому, совсмъ противъ своего желанія, Кохажи была вынуждена предстать предъ княземъ, и, увидвъ его еще черезъ ширму, мгновенно исполнилась удивленіемъ и волненіемъ, замтивъ, что онъ такъ сильно похожъ на Хапгвана.
Тогда Огури просилъ ее сказать ему свое настоящее имя, но Кохажи отказалась, возразивъ:—,)Если я не могу прислуживать его свтлости, пока онъ пьетъ вино иначе, какъ сказавъ свое настоящее имя, то я должна униженно просить удалить меня отъ лицезрнія его свтлости’, и она готова б$іла уже выйти изъ комнаты, но Хангванъ остановилъ ее: — ‘Нтъ, подожди немножко, у меня есть основательная причина спрашивать твое имя, потому что я — тотъ самый Гаки-ами, телжку котораго ты такъ самоотверженно тащила въ прошломъ году къ Отсу.’
И съ этими словами онъ досталъ и показалъ ей деревянную дощечку, на которой написала тогда Кохажи свое обращеніе къ Таки-ами.
Тогда она была глубоко тронута и сказала:— ‘Я весьма счастлива видть васъ такъ излчившимся. И теперь я съ радостью разскажу вамъ свою исторію,— надюсь только, что вы, ваша свтлость, скажете мн что-нибудь о томъ таинственномъ мір духовъ, изъ котораго вы пришли, и въ которомъ мой мужъ, увы, живетъ теперь.
‘Я родилась — (о, какъ болитъ мое сердце при воспоминаніи о прошлыхъ временахъ!) — единственнымъ ребенкомъ Іокойяма Цодзы, который живетъ въ округ Соба, въ провинціи Сагами, и мое имя было Теруте-Химе.
‘Я слишкомъ хорошо помню также, какъ вышла замужъ три года назадъ за человка высокаго положенія, котораго имя было Огури Хангванъ Кане-удзи и который жилъ обыкновенно въ провинціи Хитаци. Но мой мужъ былъ отравленъ моимъ отцомъ по наущенію своего третьяго сына Сабуро.
‘Я сама была осуждена имъ на потопленіе въ Сагамскомъ мор, и. обязана своимъ настоящимъ существованіемъ врнымъ слугамъ отца моего,— Оніо и Онидзи.’
Тогда князь Хангванъ сказалъ: -‘Ты видишь здсь передъ собою, Теруте, своего мужа Кане-удзи. Хотя я былъ убитъ вмст со своими товарищами, но мн было предназначено жить на этомъ свт еще много лтъ.
‘Поэтому я былъ спасенъ ученымъ священникомъ изъ храма Фудзи-сава и былъ снабженъ телжкой, и вотъ, соединенными трудами многихъ добрыхъ людей былъ я доставленъ къ горячимъ источникамъ Кумано, купаньями въ которыхъ ^возстановилъ свой первоначальный видъ. А теперь я назначенъ правителемъ трехъ провинцій и могу имть вс, что желаю.’ Прослушавъ этотъ разсказъ, Теруте едва могла поврить, что это не сонъ, и заплакала отъ радости. Затмъ она сказала:— ‘Ахъ, съ тхъ поръ, какъ мы разстались, черезъ какія мученія только не проходила я.
‘Въ теченіе семи дней и семи ночей носилась я по волнамъ морскимъ, затмъ я была въ большой опасности въ Навойской бухт, но была спасена добрымъ человкомъ, который назывался Мураками Дайю.
‘Посл того я продавалась и покупалась 75 разъ, и въ послдній разъ была приведена сюда, гд меня заставляли переносить всякую тяжелую работу только потому, что я отказалась сдлаться дзоро. Вотъ почему вы видите меня въ такомъ униженномъ состояніи.’ Весьма разгнванъ былъ Кане-удзи, когда услышалъ о жестокомъ поведеніи безчеловчнаго Цобеи, и хотлъ убить его сейчасъ же.
Но Теруте умолила своего мужа пощадить жизнь этого человка и тмъ исполнила данное послднему общаніе,— что она будетъ готова отдать даже жизнь свою за хозяина и хозяйку, когда это окажется необходимымъ, если ей будетъ дано пять дней свободы для доставленія телжки Таки-ами ближе къ ея назначенію.
Такъ отплатила она теперь Цобею, который былъ горячо ей признателенъ, и въ доказательство того подарилъ Хангвану сто лошадей изъ своихъ стойлъ и далъ Теруте тридцать шесть служанокъ, принадлежавшихъ къ его дому.
И тогда Теруте-Химе, одвшись прилично своему высокому положенію, ухала съ княземъ Кане-удзи… Они направились въ Сагами съ сердцами, исполненными радостью.

XII.— Возмездіе.

А вотъ и округъ Соба въ провинціи Сагами,— родина Теруте… Какъ много прекрасныхъ и вмст съ тмъ печальныхъ мыслей вызываютъ эти мста въ ея памяти!.
А вотъ и Іокойяма и сынъ его, который отравилъ князя Огури.
Сейчасъ же этотъ Сабуро, третій сынъ, былъ по приказанію князя, отведенъ въ болото Тотсука-но-хара и былъ тамъ наказанъ.
Но Іокойяма Додза, какъ ни былъ онъ золъ по природ, не былъ наказанъ,— потому что родители, какъ бы порочны они не были, должны быть въ глазахъ своихъ дтей подобными солнцу и лун. Услышавъ это распоряженіе князя, Іокойяма сильно раскаивался въ томъ, что онъ сдлалъ.
Братья Оніо и Онидзи были награждены многими подарками за то, что спасли княгиню Теруте у берега Сагами.
Такимъ образомъ т, которые были добры, были щедро вознаграждены, а злые были наказаны по заслугамъ.
Счастливые и радостные Огури Сама и Теруте-Химе возвратились вмст въ Міако и поселились въ Нидзо. И союзъ ихъ былъ такъ же прекрасенъ, какъ время цвтенія вишенъ весной.
О, счастье! О, счастье!

Баллада ‘О — Сици, дочь Нойя’ *).

*) Нойя — продавецъ овощей.

Осенью охотники приманиваютъ къ себ оленя на разстояніе выстрла звуками флейты, которые похожи на голоса его самокъ, и такъ убиваютъ его.
Почти такимъ же образомъ одна изъ пяти самыхъ красивыхъ двушекъ въ Едо,— которыхъ прелестныя личики очаровывали всю столицу даже не мене, чмъ весенній цвтъ вишневыхъ деревьевъ,— потеряла свою жизнь, за мигъ ослпленія любовью.
Когда, совершивъ преступное дло, она была приведена передъ меромъ города Едо, этотъ высокій чиновникъ обратился къ молодой преступниц съ вопросомъ: ‘Неужели это вы и есть О-Сици,— дочь Нойя? Какъ же это вы, такая молодая, дошли до того, что совершили столь ужасное преступленіе, какъ поджогъ’?
Тогда О-Сици, вся въ слезахъ и ломая свои руки, дала такой отвтъ:
‘Въ самомъ же дл это единственное преступленіе, которое я когда-либо совершила, и у меня не было для того никакой особенной причины, кром слдующей:
‘Уже давно какъ-то, когда здсь былъ большой пожаръ — такой большой, что почти весь Едо былъ уничтоженъ огнемъ — нашъ домъ также сгорлъ. И мы трое^мои родители и я,— не зная никакого другого мста, гд могли бы преклонитъ головы, кром буддійскаго храма, искали въ немъ убжища съ тмъ, чтобы остаться тамъ до тхъ поръ, пока нашъ домъ снова не будетъ выстроенъ.
‘Поистинн судьба, которая влечетъ двухъ молодыхъ людей другъ къ другу, трудно постижима!.. Въ этомъ храм былъ молодой священникъ, и мы полюбили другъ друга.
‘Тайно встрчались мы другъ съ другомъ, общались не забывать другъ друга,— и, высасывая кровь изъ маленькихъ порзовъ, которые длали на своихъ мизинцахъ, обмнивались написанными этой кровью клятвами, что. будемъ любить другъ друга всегда.
‘Прежде, чмъ наши подушки были укрплены на мстахъ, {Интересное выраженіе ‘Прежде, чмъ наши подушки были укрплены на мстахъ’, означаетъ, что влюбленнымъ приходилось тайно видться по ночамъ не въ одномъ какомъ-нибудь мст, а каждый разъ тамъ, гд легче было скрыться отъ постороннихъ глазъ.} новый домъ моихъ родителей въ Хонго былъ выстроенъ и совсмъ готовъ для жилья.
‘Но, съ того дня, когда я сказала грустное ‘прости’, Кициза-самъ, которому поклялась отдать себя на дв жизни, никогда мое сердце не было утшено ни однимъ письмомъ отъ него.
‘Одна на своей постели по ночамъ думала и думала я о немъ, и наконецъ во сн пришла мн ужасная мысль зажечь домъ, какъ единственное средство опять встртиться съ прекраснымъ возлюбленнымъ моимъ.
‘Тогда, однажды вечеромъ, взяла я связку сухого хворосту и положила внутри ея кусочекъ тлющаго угля, и тайно сунула эту связку подъ крышу задней стны дома.
‘Огонь вспыхнулъ… поднялся большой шумъ, и я была арестована и приведена сюда,— о, какъ ужасно все это!
‘Я никогда, никогда не совершу второй разъ такого ужаснаго грха. Но что бы ни случилось, умоляю васъ, спасите меня, мой бугайо {Бугайо — начальникъ.}. О, молю васъ, сжальтесь надо мною’!
‘Ахъ, какъ трогательна ея защита’, проговорилъ бугайо. ‘Но сколько ей лтъ?— не двнадцать?— не тринадцать?.. Посл четырнадцати идетъ пятнадцать’. Увы, ей было пятнадцать лтъ и нельзя было поэтому, спасти ее.
Такимъ образомъ О-Сици была приговорена къ казни, согласно закону, и по закону же сначала связали ее крпкими веревками и на семь дней выставили на мосту, называемомъ Нихонбаси. О, какое жалостное зрлище было это!
Не только ея родители, но и ея тетки и двоюродныя сестры,— и даже Бекураи и Каку суке, домашнія служанки,— выжимали свои рукава,— такъ мокры были они отъ слезъ.
Но преступленіе не могло быть прощено, О-Сици привязали къ четыремъ столбамъ, кругомъ которыхъ былъ сложенъ костеръ, и огонь вспыхнулъ!.. Й бдная О-Сици была пожрана этимъ огнемъ.
Такъ, вдь, и лтнія ночныя бабочки летятъ на огонь.
Примчаніе. Об напечатанныя выше баллады, т. е. ‘Огури Хангванъ’ и ‘О-Сици — дочь Нойя’ (такъ же какъ и третья баллада ‘Сунтоку Мару’, которой мы не перевели, такъ какъ она мене характерна) записаны, по просьб Лафкадіо І’ирна, товарищемъ его по путешествію — японцемъ, со словъ жителей селенія Матсуе въ провинціи Изумо. Въ печатныхъ произведеніяхъ японской литературы он не встрчаются, но въ устной передач чрезвычайно распространены въ селахъ и деревняхъ Японіи, хотя ‘по нкоторымъ даннымъ надо заключить, что он гораздо боле поздняго происхожденія, чмъ большинство народныхъ псенъ, теперь поющихся’. Жители того квартала селенія Матсуе, въ которомъ Лафкадіо Гирнъ слышалъ пніе, принадлежали къ сословію эта, хотя и упраздненному въ то время (1891 г.) офиціально, но все еще подвергавшемуся всмъ послдствіямъ прежнихъ предразсудковъ {Лица, принадлежащія къ сословію эта, считались паріями общества, потому что они занимались ремеслами, сопряженными съ убіеніемъ животныхъ, сдираніемъ съ нихъ кожи, для выдлки ея, и т. п.}. Они не допускались ни въ одинъ домъ другихь кварталовъ селенія, и въ немъ была одна только лавка обуви (гета или сандаліи и кожаныхъ принадлежностей къ. ней), въ которую эта могли входить ‘не оскверняя ее’. Старый предразсудокъ еще такъ силенъ, что когда уже черезъ нсколько лтъ посл того, какъ Лафкадіо Гирнъ былъ въ Матсуе, нкоторые граждане послдняго организовали на общественныя средства школу для дтей эта, то среди старожиловъ образовалась сильная оппозиція, которая, впрочемъ, въ конц концовъ не имла успха.
Языкъ балладъ — ‘чистйшій японскій’, и о ритмическомъ размр ихъ могутъ дать понятіе слдующія первыя четыре строки баллады ‘О-Сици — дочь Нойя’.
Койе ни айору не но, аки но сика
Тсума айори мивоба когасу нари
Го-нимъ мусуме но санноу де
Про мо кавасану Едо-дакура.
Въ селеніи Матсуе баллады плись хоромъ молодыхъ двушекъ, и Лафкадіо Гирнъ такъ описываетъ свое впечатлніе: ‘Во время пнія ни одна изъ исполнительницъ, за исключеніемъ стоявшей впереди, не отдляла ногъ отъ земли,— и только слегка вс покачивали туловищемъ въ тактъ мелодіи. Пніе продолжалось боле часа, въ теченіе котораго голоса не переставали звучать пріятной свжестью, и, далекій отъ того, чтобы утомиться, я, хотя и не понимая хорошо словъ, очень сожаллъ, что оно прекратилось… Такое пніе можно слушать цлый день. На европейское ухо оно, по своимъ музыкальнымъ достоинствамъ, вн сравненія выше пнія самыхъ искусныхъ гейшъ, какихъ мн когда-либо приходилось слышать. И вмст съ эстетическимъ удовольствіемъ, какое оно доставляло мн, я былъ исполненъ чувствомъ сожалнія къ молодымъ пвицамъ — жертвамъ предразсудка, къ счастью теперь уже исчезающаго.’
Нашъ переводъ балладъ сдланъ съ того англійскаго текста ихъ, который напечатанъ Лафкадіо Гирномъ, вмст съ пояснительнымъ введеніемъ къ нимъ, въ изданіи Transactions of The Asiatic Society of Japan. Vol XXII,— Jokohama 1894 p.p. 285—336.

Xякунинъ-иссю.

Поэмы (танки) ста поэтовъ.

Въ XII столтіи въ Японіи среди придворныхъ, желавшихъ воскресить забывавшуюся тогда классическую поэзію, вошло въ обычай составлять антологіи,— каждая изъ 100 стихотвореній,— принадлежавшихъ 100 различнымъ авторамъ. Такія антологіи назывались Хякунинъ-иссю, и первоначальный сборникъ такого рода, содержащій въ себ танки отъ 7-го до 13-го столтій, былъ составленъ въ 1235 году придворнымъ по имени Садаге, изъ знаменитаго клана Фудзивара. Какимъ образомъ 100 поэмъ сборника вошли въ употребленіе въ качеств домашней игры, о которой мы сейчасъ скажемъ, неизвстно. Но въ теченіе Едосскаго періода 1603 г.— 1867 г. изящный ящикъ съ ‘игрою картъ Хякунинъ-иссю‘ считался непремннымъ предметомъ въ приданомъ зажиточной невсты. Въ то время многіе самураи въ Кіото, искусные въ каллиграфіи, подкрпляли свои денеяшые доходы писаніемъ ста поэмъ на карточкахъ для продажи… Хякунинъ-иссю и нын извстно каждой японской школьниц.
Поэмы разсматриваемой антологіи, какъ и вс танки вообще {См. предисловіе, глава V.}, содержатъ 31 слогъ и длятся, по своему содержанію, на дв части. Карточный комплектъ, или ‘игра’ Хякунинъ-иссю, состоитъ изъ двухъ сотенъ картъ, на каждой изъ которыхъ отпечатана первая или послдняя изъ упомянутыхъ частей. Для игры японцы садятся въ обычной своей поз на полу, въ кружокъ, при чемъ одна сотня картъ, содержащихъ вторыя половины поэмъ, раскладывается вверхъ текстомъ передъ играющими, одинъ изъ которыхъ называется чтецомъ. Взявъ колоду изъ другой сотни картъ, онъ читаетъ поэмы въ такомъ случайномъ порядк, въ какомъ вынимаетъ ихъ изъ перетасованной колоды. Искусство играющихъ обнаруживается въ быстромъ вспоминаніи строки, слдующей за прочитанной, и быстромъ нахожденіи карты съ окончаніемъ читаемой поэмы. Особенно внимательно обязанъ игрокъ слдить за своими картами, такъ какъ ту изъ нихъ, на которой напечатанъ конецъ упомянутой поэмы, онъ долженъ выдернуть изъ числа другихъ картъ и поднять ее вверхъ прежде, чмъ ее увидитъ и отложитъ въ сторону кто-нибудь другой. Тотъ, кому это послднее удается, отдаетъ зазвавшемуся игроку нсколько изъ своихъ картъ. Раздавшій такимъ образомъ свои карты прежде другихъ, считается выигравшимъ. Описанная игра, въ которой охотно участвуютъ ‘и старый и малый’, сильно способствуетъ, конечно, распространенію въ населеніи знакомства съ національною поэзіей.
Въ европейской литератур три перевода Хякунинъ-иссю: англійскіе — Ф. В. Диккинса и Клэя Маколея, и нмецкій — П. Эмана. Послдній интересенъ тмъ, что въ немъ удержанъ стихотворный размръ оригинала, но, конечно, и въ немъ неизбжно пропадаетъ одинъ изъ существенныхъ для японца аттрактивовъ этихъ коротенькихъ поэмъ — игра словъ.
Клэй Маколей въ интересномъ изслдованіи {Hyakunin-isshu (single songs of а hundred poets), Literal translations into english, by Clay MacColey.— The Asiatic Society of Japan, Tokyo, vol. XXVII.— 1900.} своемъ объ антологіи Хякунинъ—иссю длитъ вс тапки ея, по темамъ ихъ, на три группы: Въ первой изъ нихъ темою является природа — описаніе картинъ ея, или выраженіе внушаемыхъ ею размышленій, сюда относится 25 танкъ. Темами второй группы (29 танка) служатъ настроеніе или душевныя движенія человка, вызываемыя различными чувствами, кром чувства любви мужчины и женщины другъ къ другу, какъ то: меланхолія, сожалніе, дружба, сыновняя любовь, лояльность и т. п. Наконецъ танки третьей группы можно назвать ‘пснями любви‘. Эта группа самая многочисленная: 46 танка, т. е. половина всхъ, составляющихъ антологію, имютъ своимъ предметомъ ‘ту или другую фазу этой великой человческой страсти’. Ознакомимъ читателей съ наиболе типичными изъ танка сборника Хякунинъ-иссю въ прозаическомъ перевод, въ которомъ будемъ держаться возможно ближе къ подстрочному переводу подлинника, данному Маколеемъ.
Красота, доведенная до совершенства.
Когда къ берегу Таго
Совершаю путь я,—
На высокой вершин горы Фудзи
Вижу я двственную близну
Внчающаго ее снжнаго сугроба.
Примчаніе. Авторъ Акахито изъ Ямабе (724—748,) иметъ репутацію блестящаго поэта древнихъ временъ. Въ строкахъ своей поэмы онъ, вроятно, хотлъ вызвать въ воображеніи читателя ландшафтъ, раскрывающійся на берегу рки Таго въ провинціи Суруга, главной красотой котораго является величественная гора Фудзи… Но эта красота еще выигрываетъ, когда конусообразная вершина горы обрамляется снжнымъ внкомъ.
Волшебство мороза.
Если бы и хотлъ я
Сорвать блую хризантему,—
Среди причудливыхъ узоровъ
Ранняго осенняго мороза
Едва ли сумлъ бы я выбрать цвтокъ.
Примчаніе. Эта поэма,— авторъ которой Осикоци но Митсуне, прославившійся, какъ одинъ изъ компиляторовъ Кокинсю {Кокинсю — тоже сборникъ танка Нарскаго періода поэзіи (8-е столтіе).}, жилъ въ начал X-го столтія,— толкуется различно. Одинъ комментаторъ приписываетъ ей такое значеніе: Невозможно при густомъ ине отличить, которая изъ хризантемъ — блая, и можно сорвать такую только наугадъ. Другой критикъ думаетъ, что морозъ ‘рисуетъ’ такіе причудливые узоры, которыхъ нельзя отличить отъ блой хризантемы.
Разсыпанныя жемчужины.
Когда на осеннихъ поляхъ
Безпечный втеръ сдуваетъ
Блоснжную росу,—
Миріады несвязанныхъ нитью жемчужинъ
Разсиваются повсюду.
Примчаніе. Говорятъ, что танка составлена поэтомъ Асайясу изъ Вунаня, по требованію императрицы Дайго, въ конц IX столтія. Быть можетъ, изящное сравненіе здсь жемчужинъ съ каплями росы вызвано ожерельемъ императрицы?
Ревъ оленя осенью.
Въ горныхъ ущельяхъ,
Топча коверъ пурпуровыхъ листьевъ,
Реветъ одиноко бродящій олень.
Когда я слышу унылый ревъ его,
О, какъ грустна тогда моя осень!
Примчаніе. Авторъ тапки, Сарумару,— служитель синтоистскаго алтаря, жилъ вроятно, въ конц VIII столтія. Онъ кончилъ дни отшельникомъ, въ тсной хижин, на гор Охара близъ Кіото. Псня выражаетъ меланхолическое настроеніе въ глубокую осень, усиливающееся ревомъ оленя.
Прощаніе изгнанника.
Чрезъ широкое, широкое море,
Къ отдаленнымъ островамъ его,
Держу я путь свой…
Скажите это всему міру
О, вы,— рыбачьи лодки!
Примчаніе. Авторъ Оно но Такамура (въ IX столтіи) былъ сначала вліятельнымъ сановникомъ и извстнымъ ученымъ. Заслуживъ немилость при двор, будто бы вслдствіе оказаннаго имъ непочтенія къ императору, онъ былъ изгнанъ на о. группы Они, куда удалялись обыкновенно ‘опасные’ люди высокаго положенія. Нсколько историческихъ личностей Японіи были сосланы туда.
Поэма Такамуры — поэтическое прощаніе со своими друзьями въ Кіото на пути его къ отдаленному архипелагу.
Осенняя грусть.
Миріады думъ возникаютъ въ ум моемъ
При созерцаніи луны,—
И глубоко грустны эти думы…
Но не для меня только одного
Пришло осеннее время!
Примчаніе. Въ Японіи, какъ и везд, созерцаніе лупы и осень связываются въ поэтическихъ произведеніяхъ съ грустнымъ настроеніемъ. Авторъ, Ое изъ Цизато, считается знаменитымъ поэтомъ конца IX столтія и часто цитируется въ японской литератур.
Другъ въ одиночеств.
Подлимся другъ съ другомъ
Горестными нашими мыслями,
О, цвтокъ горной вишни!
Некого, кром тебя, одинокій цвтокъ,
Избрать мн другомъ своимъ.
Примчаніе. Авторъ — архіепископъ Гайозонъ (вроятно около ХИ столтія) часто любилъ уединяться на гору Омине, близъ Іосино, гд цвло одинокое вишневое дерево.
Преобразованное прошлое.
Если мн долго суждено жить,
То можетъ быть настоящіе дни
И будутъ дороги для меня:—
На былыхъ дняхъ, хотя и полныхъ печалями.
Съ любовью останавливаются теперь мои думы.
Примчаніе. Танка написана Кійясуке Фудзиварои, въ послдней четверти XII столтія. Какъ видимъ, поэтъ вритъ во всеврачующее вліяніе времени, согласно современной японской пословиц, гласящей, что ‘прошлое увнчивается красотой’.
Умиротворившаяся любовь.
Низвергающіяся съ вершины Тсукуба
Безпокойныя воды сдлались
Тихою, но полною ркой Миной…
Такъ и моя выросшая любовь
Подобна теперь спокойнымъ рчнымъ глубинамъ.
Примчаніе. Эта танка принадлежитъ, согласно преданію, удалившемуся отъ своихъ длъ императору Айюцейи, царствовавшему съ 877 по 884 годъ.
Заботливость любви.
Хотя и забытая имъ,
Не о себ я печалюсь,—
Но онъ клялся мн,
И жизнь его — жизнь клятвопреступника,
Должно быть, такъ жалка теперь!
Примчаніе: Авторъ — японская поэтесса Уконъ. Время, когда жила она, не указано въ японскихъ источникахъ.
Любви не утаишь.
Хотя и хотла бы скрыть ее,
На лиц моемъ все-таки видна она —
Моя глубокая тайная любовь:
Вотъ почему онъ спрашиваетъ всегда,
‘Не тревожитъ ли тебя что-нибудь?’
Примчаніе-. Авторъ Канемори изъ Таиры, жилъ въ середин X столтія. ‘Дыма и любви не скроешь’, говоритъ японская пословица, давшая тему его танка.
Безнадежная любовь.
Подобно моряку,
Плывущему черезъ Юрскій проливъ
Съ оторваннымъ рулемъ,—
Не знаю, куда приду я
Чрезъ глубины безнадежной любви.
Примчаніе: Авторъ: Іоситада, X-го столтія.
Преслдованіе цли и обладаніе ею.
Чтобы овладть твоей любовью, дорогая,
Бурной жизни своей
Совсмъ не цнилъ я:—
Но теперь всмъ сердцемъ хочу я,
Чтобы она продолжалась долгіе, долгіе годы!
Примчаніе: Танка написана Іоситаке Фудзиварой, въ конц X-го столтія.
Логика любви.
Если въ грядущіе годы
‘Не забыть’ меня
Ему будетъ трудно,—
Хорошо, чтобы сегодня же
Жизнь моя потухла.
Поэтесса, написавшая эту танку, жила въ начал XI-го столтія. Имя ея — Така.

Платье изъ перьевъ.

(ХА-ГОРОМО).

Японская лирическая драма ‘Но’.

А. S. Предлагаемый вниманію читателей русскій переводъ этой драмы сдланъ г-жею О. Чу миной съ англійскаго текста Чамберлэна. Содержаніе этого произведенія основано на древнемъ преданіи, сохранившемся въ мстечк Міо — прелестный уголокъ сейчасъ же за Токаидо, близъ подножія горы Фудзи. Читая упомянутый переводъ, необходимо имть въ виду слдующія замчанія Астона: ‘Я не знаю въ литератур ничего боле труднаго, для правильной и точной передачи на другой языкъ, какъ хитросплетенная запутанность игры словъ, цитаты и историческіе, литературные и религіозные намеки, переполняющіе эти но’. Трудность языка ихъ такъ велика даже для образованныхъ японцевъ, что большинство зрителей на представленіяхъ но, чтобы понять вполн то, что говорятъ и поютъ дйствующія лица и хоръ, слдятъ за ними по тексту, который продается при вход на представленіе, какъ наши оперныя либретто.
Въ частности, по отношенію къ своему переводу ‘Ха-Горомо’, Чамберлэнъ признается, что стихи въ немъ являются лишь перифразой подлинника, однако, переводъ тхъ частей но, которыя писаны прозой, онъ называетъ буквальнымъ. ‘Можно надяться,— говоритъ онъ,— что въ общемъ переводъ дастъ читателямъ нкоторое понятіе объ изящной пластической граціи произведеній этого рода. Если же читатели при этомъ не упустятъ изъ виду, что музыка и танцы составляютъ при представленіи но на сцен существенный элементъ послдняго, то можетъ быть увидятъ въ нихъ отдаленный силуетъ Елизаветинской маски’. Рсд.

Дйствующія лица:

ФЕЯ. РЫБАКЪ. ХОРЪ.

Мсто: Міосское прибрежье залива Суруги.
(Пьеса начинается длиннымъ речитативомъ, въ которомъ рыбакъ и хоръ описываютъ красоты поросшаго сосною прибрежья Міо весною на зар).

РЫБАКЪ.

Когда я причаливаю къ одтому сосною прибрежью Міо и осматриваюсь кругомъ, изъ небеснаго пространства на меня сыплются цвты, раздаются звуки музыки, и неземное благоуханіе наполняетъ воздухъ. Въ этомъ есть что-то странное… А, вотъ, что! На втвяхъ вонъ той сосны виситъ дивное платье, и теперь, когда я ближе разглядлъ его, оно оказывается боле прекраснымъ и благоуханнымъ, чмъ одежда земныхъ существъ. Возьму его съ собою, чтобы показать старикамъ въ деревн, а затмъ оно сохранится у насъ въ дом, какъ драгоцнное наслдство.

ФЕЯ.

Ахъ, это мое платье! Почему ты хочешь унести его?

РЫБАКЪ.

Оно было найдено мною, поэтому я и беру его съ собой.

ФЕЯ.

Но это платье изъ перьевъ, принадлежащее фе, имъ не можетъ владть смертный. Прошу тебя, оставь его тамъ, гд оно висло.

РЫБАКЪ.

Какъ? значитъ ты сама фея, если требуешь, чтобы я отдалъ теб эту одежду изъ перьевъ? Я сохраню ее на удивленіе вкамъ и помщу среди сокровищъ Японіи. Нтъ, нтъ, я но могу ршиться вернуть его теб.

ФЕЯ.

Увы! безъ моего платья изъ перьевъ никогда мн уже не подняться въ воздушное царство, никогда не вернуться мн въ мою небесную отчизну. Прошу, молю тебя, отдай мн его!

РЫБАКЪ.

Нтъ, фея, нтъ! Чмъ просишь ты сильнй —
Тмъ безсердечнй я и холоднй:
Ршеніе мое лишь крпнетъ грозно,
Я не отдамъ уборъ изъ перьевъ: поздно!

ФЕЯ.

Но говори! Увы, подобна я
Несчастной птичк, потерявшей крылья,
И тщетны, о рыбакъ, мои усилья
Подняться вновь въ лазурные края.

РЫБАКЪ.

Прикована къ земл — томится фея.

ФЕЯ.

На всхъ путяхъ найду я скорбь одну.

РЫБАКЪ.

И все-жъ теб я крыльевъ не верну.

ФЕЯ.

Угасну я, тоскуя и слабя.

ХОРЪ.

Несчастная! Во взор скорбномъ глазъ
Блеститъ слеза и ихъ росой туманитъ,
Въ кос твоей поблекнулъ цвтъ и вянетъ,
И пять скорбей *) пророчатъ смертный часъ.
*) Увяданіе цвточнаго внка, загрязненіе пылью небеснаго наряда, смертельная испарина, обморочное состояніе и утрата всхъ радостей.

ФЕЯ.

Изъ глазъ моихъ исчезъ просторъ небесный:
Отъ тучи къ туч тамъ ползетъ туманъ,
Скрывая путь, мн такъ давно извстный.

ХОРЪ.

О, странствующихъ тучекъ караванъ!
Въ томленіи напрасномъ, полномъ муки,
Вамъ вслдъ она лишь простираетъ руки,
Она напрасно рвется въ небеса,
Чтобъ вновь услышать сладостные звуки,—
Но райскихъ птицъ стихаютъ голоса.
Напрасно оглашая небосводы.
Доносятся къ ней псни журавлей,
Напрасно тамъ, гд тихо плещутъ воды,
Крикъ чайки ей звучитъ какъ пснь свободы,
Напрасно мчится втерокъ съ полей…
Летаютъ вс, нтъ крыльевъ лишь у ней!

РЫБАКЪ.

Я хочу сказать теб словечко. Слишкомъ велика жалость охватывающая меня, при взгляд на твое лицо. Я верну теб платье изъ перьевъ.

ФЕЯ.

О, счастье! О, радость! Отдай мн его.

РЫБАКЪ.

Постой! Я отдамъ его теб съ условіемъ: сначала ты протанцуешь мн въ этотъ часъ и на этомъ мст одинъ изъ тхъ волшебныхъ танцевъ, слава о которыхъ достигла до ушей моихъ.

ФЕЯ.

О, невыразимое блаженство! Итакъ, мн дозволено вернуться въ небеса! Если это счастье осуществится, пусть мой танецъ останется смертнымъ на память обо мн. Я протанцую здсь этотъ танецъ,— танецъ, который заставляетъ кружиться лунный дворецъ для того, чтобы и смертные могли быть посвящены въ его таинства. Но я не могу танцовать безъ своихъ крыльевъ. Верни ихъ мн, прошу тебя.

РЫБАКЪ.

Нтъ, нтъ! Если я верну теб твои крылья, ты улетишь въ небеса и совсмъ не протанцуешь мн.

ФЕЯ.

Какъ теб не стыдно! Можно сомнваться въ клятвахъ смертныхъ, но небесныя существа чужды лжи.

РЫБАКЪ.

Я феи стыжусь благородной,
Вотъ крылья твои: будь свободной!

ФЕЯ.

Вновь крылья со мною и пснямъ — просторъ,
Какъ радуга — дивный уборъ.

РЫБАКЪ.

И въ воздух крылья трепещутъ.

ФЕЯ.

Одежды цвтами росистыми блещутъ.

(Фея начинаетъ танцовать).

РЫБАКЪ.

Вотъ пляску она начинаетъ свою.

ФЕЯ.

И съ этого часа и въ этомъ краю

ХОРЪ.

Рождаются наши восточныя *) пляски
Съ весельемъ и граціей, полною ласки.
*) Слово ‘восточныя’ относится не къ положенію Японіи въ Азіи, а къ провинціи Суруги по отношенію къ тогдашней столиц Кіото.

I.
ХОРЪ.

О, смертные, узнайте: названа
Небесной твердью воздуха страна
Лазурная, затмъ, что богъ съ богиней *),
Спустившись съ высоты небесно-синей,
Здсь дали жизнь всмъ въ мір существамъ.
Древнй ихъ, не подвластный божествамъ,
Твердъ какъ алмазъ, былъ сводъ небесъ чудесный,
Вотъ почему онъ твердью сталъ небесной.
*) Здсь говорится о синтоистическихъ божествахъ Изанами и Изанага, творцахъ Японіи и прародителяхъ другихъ боговъ и людей.

ФЕЯ.

Тамъ высится дворецъ Луны, и онъ
Волшебными руками возведенъ…

ХОРЪ.

Въ немъ — тридцать государей,— и покуда
Еще нтъ полнолунія, оттуда
Пятнадцать первыхъ ночью каждой внизъ
Слетаютъ къ намъ въ сіяньи блыхъ ризъ.
Въ шестнадцатую ночь вс исчезаютъ,
Тогда другихъ пятнадцать ихъ смняютъ —
Въ одеждахъ черныхъ… Рой подвластныхъ фей
Небесной пснью чаруетъ ихъ своей.

ФЕЯ.

И я — одна изъ этихъ фей.

ХОРЪ.

Изъ царства свта фея на мгновенье
Въ Японіи явилась, какъ виднье,
Чтобъ чарамъ пляски научить людей.

II.
ХОРЪ.

На всей земл — покровъ туманный.
Не распустился-ль цвтъ благоуханный
Тамъ, на лун, въ божественной, крас? *)
Повяли цвты весной благословенной,
Цвты-росистые у двушки въ кос.
*) Обитатели Дальняго Востока видятъ на лун дерево (коричный лавръ) вмсто традиціоннаго ‘человка’. Одна японская поэтесса сдлала изящное предположеніе, что особенный блескъ осенней луны происходитъ отъ окраски, какую принимаетъ умирающая листва этого дерева.

ФЕЯ.

О, мигъ блаженства несравненный!

ХОРЪ.

Блаженство въ неб, на земл — краса.
Вы, втры, дуйте,— поясомъ тумана
Мн преграждайте путь на небеса,
Туда вернуться — слишкомъ рано.
Меня плняютъ Міо берега,
Кіоми пышные луга,
И озаренная луною на простор
Вершина Фудзіямы, гд снга
Лежатъ внцомъ и созерцаютъ море,
Гд въ утра часъ смется лучъ зари.
Изъ этихъ странъ, что хороши вс три,
Прекраснй всхъ омытое волною
Прибрежье Міо, вющій весною
Играетъ въ соснахъ тамъ зефиръ передъ зарей.
И гд-жъ преграда между небомъ и землей?
Покинувши свои небесные чертоги,
Здсь на земл царямъ рожденья дали боги.

ФЕЯ.

Дари Восходящаго Солнца страной
Да правятъ въ величіи славы земной,
Пока протекаютъ вковъ миріады…

ХОРЪ.

И даже тогда, когда фея крыломъ
Разрушитъ въ воздушномъ полет своемъ
Утесовъ гранитныхъ громады.

III.
ХОРЪ.

О, звуки — чаръ исполнены чудесныхъ!
Она поетъ,— и пнье арфъ небесныхъ,
Сребристыхъ флейтъ, кимвалъ и тамбуринъ —
Изъ райскихъ къ ней доносится долинъ,
И вторятъ ей въ томъ неб, что объято
Сіяніемъ огнистаго заката.
Тамъ западной горы Сомейро *) скатъ
Окрашиваетъ пурпуромъ закатъ,
Межъ тмъ волна струится за волною
Межъ острововъ, что поросли сосною.
Отъ Укисимы **) пронеслась гроза…
Но оторвать отъ дивнаго виднья,
Отъ блыхъ крылъ — не въ силахъ мы глаза,
Въ душ царятъ восторгъ и удивленье.

(Фея останавливается, чтобы пропть слдующій куплетъ, а затмъ продолжаетъ танцовать до конца пьесы).

*) Санскритская Сумеру — громадная гора изъ золота, серебра и драгоцнныхъ камней, составляющая, но космогоніи буддистовъ, опору небеснаго свода.
**) Другое названіе Міосскаго прибрежья. Гора Аситака, которая упоминается ниже, отличается рдко граціозными очертаніями и высится къ юго-востоку отъ Фузи, между нею и моремъ.

ФЕЯ.

Слава великимъ монархамъ луны.
Вс они — Будды *) и неба сыны.
*) Или, скоре,— Водхисаттвы. Сдлаться Буддой, значитъ достигнуть высшей степени святости, ‘сбросивъ оковы чувствъ, ощущеній, отршившись отъ всякаго я, познавъ крайнюю нереальность всхъ явленій и будучи готовымъ войти въ Нирванну’. Ботхисаттва, съ другой стороны, долженъ еще разъ пройти черезъ человческое существованіе для достиженія состоянія Будды. Едва ли надо говорить читателямъ, что слово ‘Будда’ никогда не было личнымъ именемъ какого-либо человка. Это просто нарицательное имя, обозначающее ‘пробужденный’ ‘просвтленный’, откуда и приложеніе его къ людямъ, достигшимъ высшей степени духовнаго совершенства.

ХОРЪ.

Оттнки волшебнаго феи наряда…

ФЕЯ.

Лазурны, какъ небо весенней порой.

ХОРЪ.

Сребристы, подобно туману съ зарей.

ФЕЯ.

И слишкомъ прекрасны для смертнаго взгляда.

ХОРЪ.

Танцуй, о фея! Дивные часы!
Танцуй! Цвты божественной красы
Въ кудряхъ твоихъ пусть втеръ развваетъ,
Что трепетъ крылъ воздушныхъ поднимаетъ…
Танцуй! О, съ небеснымъ ли танцемъ твоимъ
Мы грубыя пляски земныя сравнимъ!

——

Когда сребристой тучкою отъ взора
Ты въ небесахъ, увы, исчезнешь скоро,
Поднявшись въ высь къ сіяющей лун,
Пошли всхъ благъ счастливой сторон,
Даруй прохладу берегу и полю,
Чтобъ на землю всего родилось вволю.

——

Но бьетъ разлуки часъ неумолимый.
Подхваченныя втромъ — отъ земли
Развернутыя крылья понесли
Ее въ лазурь надъ степью Укисимы,
Надъ Аситакой, гд короной тучъ
Внчалась Фузіяма… Выше кручъ
Паритъ она среди небесъ простора,
Въ эирныхъ глубинахъ скрываяся отъ взора.
Японская_литература
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Японcкие народные сказки, Японская_литература, Год: 1909
  2. Обновленная жизнь, Данте Алигьери, Год: 1292
  3. Постскриптумы, О.Генри, Год: 1923
  4. Тысяча и одна ночь, Тысяча_и_одна_ночь, Год: 1866
  5. Ужасы чародейства, Коллен-Де-Планси Жак-Огюст, Год: 1831
  6. Простонародный сказочник, Гурьянов Иван Гаврилович, Год: 1836
  7. Божественная комедия. Ад., Данте Алигьери, Год: 1321
  8. Тысяча одна ночь, Тысяча_и_одна_ночь, Год: 1908
Электронная библиотека