Дураки и умные
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
Дураки и умные, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1931
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Под Москвой жил я с отцом и матерью, в Больших Мытищах. Отец болел и послал меня на станцию, с запиской, купить лекарство. На станции сказали: ‘Лекарства такого нет’ и послали в дом вблизи станции. Когда я пришел в небольшой домик, то в нем увидел старого седого человека в очках. Он сидел за столом и читал большую книгу. Я подал ему записку отца… Старик поднялся, подошел к шкафу и стал вешать на маленьких весах белый порошок. Я посмотрел на большую книгу и увидел какие-то черные знаки, особенные. Старик подал мне пакетик и сказал: ‘Сорок капель’.
Я отдал ему рубль и спросил у него, что это за книга.
— А это книга мудрости, мальчик,— ответил мне старик и дал мне сдачи.
— А что здесь написано? — допытывался я.
— А вот тут, где ты держишь палец на книге,— тут написано: ‘Бойся дурака больше, чем злодея’.
Придя домой, я рассказал отцу про старика, книгу и спросил его:
— Кто ж это дурак такой? Бывает ли такой на деревне? Отец мне ответил:
— Нет, здесь нет таких. Это не те дураки — есть другие! Они кажутся умными… Вот эти-то умные — самые страшные. От дураков может погибнуть вся страна.
‘Вот так история,— подумал я.— Кто ж это?’
Утром я был в школе. Как хорошо в школе: парты желтые, чистые, товарищи, пенал, перышки, книги с картинками, ‘Родное слово’ и все такие веселые друзья… С Ленькой будем гонять кубари ужо, на льду. Ах, хорошо! А на одном коньке бегать?
Входит учитель Петр Афанасьевич — худой, в очках, и садится. Задает задачу, задача легкая. Я смотрю на него и думаю — вот он умный. Не может быть, чтоб он был дурак, не может быть. Он с нами поет тенором ‘Вечерний звон’. Очень хорошо поет.
В перерыве занятий я подхожу к Петру Афанасьевичу и спрашиваю:
— Кто такой дурак, от которого может погибнуть вся страна? Он смотрит на меня пристально и спрашивает:
— Это кто тебе сказал?
Я ему говорю: ‘Вот на станции, старик…’
Эх, как кубари вертятся, когда гоняешь их кнутом по льду! У Леньки зеленый с желтым, а мой красный с черным. Мой лучше… Эх, хороша зима!
Пришел домой, лампа горит и щеки горят. Мать, чай, баранки. У отца сидит Петр Афанасьевич. На столе большая копченая селедка, пятачок стоит. Ленька со мной пьет чай внакладку, собака Шарик, замечательная: хвост крючком, служит, на носу кусок баранки — пиль! — хватает в воздухе баранку. Умная собака Шарик… Слышу, отец говорит:
— Хотеть, желать — это хорошо. Желать блага народу — это благородно, высоко, прекрасно!
— Свободы, равенства,— говорит Петр Афанасьевич.
— Да, верно,— отвечает отец,— но есть еще самое важное.
— Что же? — спрашивает Петр Афанасьевич.
— Самое важное — это уметь сделать это самое благо народу, это равенство, эту свободу. Но желать только — это глупо.
— Как глупо? — говорит Петр Афанасьевич.— Почему?
— Желать и не уметь — глупо. Создается непонимание… Этот страшный черт небесным факелом свободы сожжет и нивы, и жилища. Умные желают и умеют сделать, а дураки только желают.
‘Вот к чему старик говорил на станции о дураках!’ — подумал я.
Большой зал. Огромный стол накрыт зеленым сукном. За столом сидят люди в блузах, в пиджаках. Кто в картузах. Ни на ком нет рубашки крахмальной и галстука. Среди них артисты театра, писатель, лица умственные, серьезные, без улыбки. Перед ними в рубашках, в пиджаках, в высоких сапогах здоровые, потные люди, вроде мастеров, рабочих, но не крестьяне. Их огромная толпа, они поют:
А деспот пирует в роскошном дворце.
Тревогу вином залива-а-ает.
Хорошо поют, уверенно так, глаза выпуча на начальство, что за столом. Начальство протягивает и жмет им руки с искренней дружбой, торжественно.
Выхожу из собрания и иду вместе с кучей людей. Переходим Театральную площадь. Ко мне обращается один:
— Ты, отец, чей будешь?
— Какой чей? Я сам — свой. Я ничей. А ты чей? Он смотрит на меня и говорит:
— Мы водопроводчики. Ежели захотим завтра — вот тебе воды не дадим. Пей чай, тады что? Поговоришь… ‘Сам сво-о-ой!’ Вот тебе, ходи на реку, что лошадь. Понял?
— Понял,— говорю я.
— Вот что — мы главные, понял?
— Понял,— отвечаю я.— Вы главные…
— Да, все наше, понял?
— Чего ж — все ваше…
— Ну вот. Наше право, отец, понял?
— Это верно,— говорю я.
— Лектричество горит. Вот… Вода наша — затопим, тады што — понял?
— Понял, что вот вы, товарищ, и есть деспот.
Он остановился и посмотрел на меня. Его добродушная рожа исказилась. В глазу блестел злой огонек.
— Я бы вас мог представить куда надо,— сказал он,— но мне некоды. Таку несознательность даже элемент понять должен.
Калейдоскоп воспоминаний сменяется. Ночь. Зима. Стук в дверь. Приехал отец. Его высокая фигура входит. Шуба, башлык покрыты снегом. На его бровях, усах — снежинки.
— Отойди,— говорит он мне,— холод, простудишься.
Я отхожу к столу. Он смотрит на меня лучшими в мире глазами, добрыми, и говорит:
— На тебе, Костя.
Я развертываю бумагу: книги, тетради и ящичек красненький. Выдвигаю крышку, и там — о красота, о радость! краски и чашечки, обведенные золотом… Я не сплю, и под подушкой моей — этот ящик. Вынул и смотрю — зеленая краска, рядом красная, лиловая, на них печати, короны,— невозможно хорошо. Считаю: четырнадцать красок и чашечек четыре. Петр Афанасьевич говорил: ‘Рисовать и петь — ты первый’.
Нарисую завтра деревню, Леньку, Шарика и снегиря — сидит на дереве, и подарю Петру Афанасьевичу. Нет… отцу! Нет, лучше отдам Леньке!
Калейдоскоп меняется. Мы посылаем малую лепту. ‘Так много жертв в ссылке’,— говорит мне пришедший добрый человек.
— Доходит ли? — спрашиваю я.
— Говорят — доходит.
— Возьмите эту картину, может быть, выручите что-нибудь.— Думаю.
Меняется. Где Ленька, милый друг мой? Давно ушло в даль прошлого все. Никого нет… Другой Шарик лает ночью на луну у леса, где был дом мой… там… в России… И лежит снег, замел сугробами дорогу к крыльцу. И никто не идет туда… И нет в нем огня, мной зажженного…
А здесь около меня, свернувшись, собака моя Тоби. Около мордочки — мячик. Тоби смотрит на меня умными глазами. Взял в рот мячик, глаза его говорят…
— Ну что ты все пишешь, поиграй со мной, я так тебя люблю!
— Нельзя, Тоби… Я стар, я пишу сказку смерти…
Дураки и умные — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1931. 16 мая. Рассказ имеет подзаголовок: Из калейдоскопа воспоминаний. Печатается по журнальному тексту.