Александръ Амфитеатровъ.
Красивыя сказки
Красивыя сказки
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Спб. Т-ва ‘Трудъ’. Фонтанка 86
1908
Дубовичи.
Карпатская сказка.
Дубовичи.
Карпатская сказка.
Дубовичи, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1907
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Жилъ-былъ въ Карпатахъ графъ. Жилъ онъ въ круглой срой башн, на крутомъ обрыв каменной скалы. Подъ обрывомъ спало озеро, тихое и прозрачное, точно голубой глазокъ. Рыбаки съ озера, когда привозили рыбу къ графскому столу, легко различали изъ своихъ челновъ, какого цвта пояса и шаровары у часовыхъ, стоящихъ на сторожевой вышк башни. Но, безъ подъемной лстницы, которую спускали графскіе люди, рыбакамъ, чтобы попасть въ башню, пришлось бы взять на три дня окольнаго пути по дремучимъ лсамъ, узкою, сбивчивою тропою въ одноконь: такъ уединенно поселился графъ, отрзавъ себя лсами и озеромъ отъ враждебныхъ сосдей.
Въ графскихъ лсахъ росли многія тысячи матерыхъ и кудрявыхъ дубовъ, по всхъ краше былъ старый дубъ, возвышавшійся на кустистой полян предъ воротами башни, лсная тропа къ башн бжала подъ тнью дуба, и онъ былъ первымъ деревомъ дремучей чащи для всадниковъ, хавшихъ отъ графа, и послднимъ — для всадниковъ, хавшихъ къ графу. Разлапистый, толстый и дуплистый, онъ стоялъ подъ зеленымъ шатромъ своимъ, словно вождь всего лса. Аистъ свилъ гнздо на макушк дуба. Гуцулы, крпостные графа, думали, что въ старомъ дерев живетъ тайная благодтельная сила. Въ Радуницу и Семикъ они вшали на втви дуба внки и полотенца — въ жертву родителямъ. Потому что въ’т времена еще врили, будто души предковъ летаютъ по лсамъ, отдыхаютъ на сучьяхъ тнистыхъ деревьевъ и любятъ, когда внуки приносятъ имъ дары и поклонъ отъ живыхъ.
Графъ былъ суровый дикарь охотникъ, бражникъ-насильникъ, но христіанинъ. Онъ жестоко гналъ послднихъ язычниковъ, еще гнздившихся въ каринскихъ трущобахъ, и безпощадно истреблялъ остатки и памятники старинныхъ суеврій: разметывалъ жертвенники, отнималъ амулеты, рубилъ и жегъ священныя деревья, казнилъ волхвовъ и знахарокъ. Но на свой старый дубъ онъ только косился, а тронуть его не смлъ. Дубъ значился въ гербовомъ щит графа, и ему было совстно посягать на ветхое дерево, словно на родного.
Никто изъ жителей башни не любилъ тнь стараго дуба больше, чмъ графская дочь — восемнадцатилтняя красавица, блая, какъ молоко, румяная, какъ заря, ея черныя косы падали до пятъ, а васильки, когда, графиня рвала ихъ себ на внокъ, улыбались ея глазамъ, какъ роднымъ братьямъ.
Графская дочь была весела и кротка. Она никого не любила и покорно ждала, когда отецъ прикажетъ ей идти замужъ за жениха, съ которымъ ее помолвили заочно, по седьмому году, и котораго она никогда не видала, хотя и носила на мизинц золотое обручальное кольцо: оно было сдлано про запасъ, на большой палецъ, но, пока двочка росла, пропутешествовало черезъ указательный, средній, четвертый, до мизинца, а теперь было уже тсно и мизинцу. Поэтому двушка часто снимала неудобное кольцо съ руки — и, въ конц концовъ его потеряла.
Графскіе латники исползали на животахъ всю поляну вокругъ стараго дуба, — потому что, сидя подъ дубомъ, графиня потеряла кольцо, — но кольца не нашли. Они перерыли мохъ, облегавшій дубовые корни, лазили съ фонаремъ въ дупло, но кольца не нашли. А когда латники съ неудачею вернулись въ замокъ, графъ раздлъ ихъ всхъ до нага и обшарилъ собственноручно ихъ тла и одежду, такъ какъ былъ увренъ, что кольцо найдено, но утаено кмъ либо изъ его врныхъ слугъ, которыхъ онъ всхъ почиталъ — и небезъосновательно — за разбойниковъ и мошенниковъ. Однако и онъ ничего не нашелъ. Обругавшись, какъ прилично доброму католику, графъ далъ дочери нсколько пощечинъ и ускакалъ на охоту. Потеря кольца была тмъ непріятне, что вскор пришли извстія о жених графини. Онъ уже пять лтъ пропадалъ въ Святой Земл, рубясь съ сарацинами, и теперь халъ изъ Палестины въ Карпаты, чтобы жениться на скорую руку и, на другое утро посл свадьбы, опять ухать въ Палестину, ибо онъ былъ очень храбрый и знаменитый рыцарь. Его собственный мечъ принесъ ему много добычи и славы, но сарацинскій — отрубилъ ему лвое ухо и выкололъ правый глазъ, что, впрочемъ, но тому времени, считалось очень къ лицу мужчин.
Рыцаря ждали къ осени. Графъ все время травилъ зврь, дочка вышивала шелками попону для коня своего жениха, а, въ свободное время, — его у нея не было двадцать четыре часа въ сутки, — раздумывала, какова-то будетъ ея замужняя жизнь за человкомъ, у котораго очень много славы и денегъ, но только одинъ глазъ и одно ухо, и котораго, вдобавокъ, она знаетъ не больше, чмъ индйскаго попа Ивана {Попъ Иванъ — таинственный глава какого-то азіатскаго теократическаго государства въ средніе вка. О немъ упоминаетъ Марко Поло. Власть его вошла въ пословицу. У Шекспира Бенедиктъ. (‘Много шума изъ ничего’) берется сходить къ Попу Ивану за волоскомъ изъ его бороды, только бы не разговаривать съ Беатриче.}. Смущало графиню также мало утшительное намреніе жениха оставить ее соломенною вдовою на другой день посл свадьбы. Однажды — около полдня — въ такихъ грустныхъ мысляхъ, она оглядла родную башню, лсъ, — озеро, любимый старый дубъ, и ей стало такъ жаль своей двичьей свободы, такъ досадно на будущее, что слезы росою выступили на ея васильковыхъ глазахъ.
— Будь моя воля, — сказала она, — никогда бы, ни для какого рыцаря, я не разсталась съ тобою, мой милый старый дубъ!
Втеръ ходилъ въ старой листв стараго дуба, она, величаво шатаясь, прошумла: — И оставайся съ нами, графская дочка!
Блые цвты, на тоненькихъ ножкахъ, топорщившіе свои головки-звздочки изъ мохнатаго дерна, поцловали красные башмачки графини и зазвенли:
— Оставайся съ нами!
Черезъ поляну, къ лсу проскакалъ заяцъ и, ставъ столбикомъ на пенекъ, подмигивалъ:
— Оставайся-ка, другъ-графиня, съ нами!
— Охъ, кажется, я задремала — подумала графская дочь, качаясь, потому что втеръ, пропитанный запахомъ болиголова и дикой мяты, баюкалъ ее, какъ въ колыбели… И вотъ ей стало сладко, сладко… И въ дремотной истом ей чудилось, будто старый дубъ наклоняетъ къ ней свою шумную голову, тянется къ ней узловатыми втвями, и на одномъ, самомъ крошечномъ сучк, блеститъ ея потерянное кольцо. Графская дочь хотла его схватить, но втви обняли ее крпко… только это уже не втви, а руки — бурыя, въ зеленыхъ рукавахъ, и кольцо блеститъ на мизинц… Величавый старикъ, въ внк изъ дубовыхъ листьевъ и жолудей, съ серебряной бородой по колна, склонился съ поцлуемъ къ алымъ устамъ графской дочери… и вокругъ стало темнть, и ей показалось, будто она медленно-медленно погружается въ ндра земли.
— Кто ты?
И она услышала отвтъ подобный шелесту листьевъ.
— Я тотъ, съ кмъ ршилась ты никогда не разставаться… Я геній, оживляющій твой любимый дубъ, а ты моя жена. Четыреста лтъ прожилъ я одинокимъ, но когда ты стала приходить ко мн со своими двичьими мечтами, я такъ же полюбилъ тебя, какъ ты меня полюбила, я обручился съ тобою и взялъ тебя женой…
— Гд мы?
— Подъ моими корнями…
Графъ, вернувшись съ охоты, искалъ дочь также долго и напрасно, какъ раньше пропавшее кольцо. Сперва онъ предположилъ, что она убжала съ любовникомъ, приказалъ латникамъ разстрлять изъ луковъ старую няньку графини и перепоролъ въ конюшн всхъ горничныхъ. Потомъ, надумавъ, что дочь украдена кмъ-либо изъ недруговъ-сосдей, сталъ ходить на нихъ, по очереди, войною и вшать ихъ на воротахъ ихъ собственныхъ замковъ, пока не нашелся удалецъ, который самъ пошелъ войною на графа и, взявъ башню, самого графа повсилъ на ея воротахъ. Удалецъ этотъ былъ никто другой, какъ вернувшійся изъ Святой Земли женихъ пропавшей графини. Онъ страшно обидлся, что понапрасну пріхалъ изъ такого далека, не поврилъ, что его невсту украли, ни что ее съли волки, а почелъ свою честь возстановленной, только увидвъ нареченнаго тестя въ петл. Башня ему по нравилась, и онъ сталъ въ ней жить, нанявъ себ латниковъ покойнаго графа.
А графская дочка — довольная и спокойная — покоилась на лож изъ мха и прошлогоднихъ листьевъ, оцпенлая въ долгомъ сн любви, потому что въ это время надъ землею трещали морозы, а зимою деревья, вмст съ геніями, дающими имъ жизнь, спятъ, какъ сурки и медвди…
Пришла весна, и — съ первымъ крикомъ грачей — сталъ оживать старый дубъ, медленно-медленно просыпался онъ, отшумли снжные ручьи, сошли подснжники, соловей защелкалъ въ листьяхъ березы, уже съ зеленый грошъ величиною, — тогда прокатился первый громъ. Заквакали надъ озеромъ первыя лягушки, и старый дубъ развернулъ первый новый листъ… И въ тотъ же мигъ оцпенлый духъ приподнялся на своей подземной постел — и радостными помолодвшими глазами переглянулся съ проснувшейся женою.
Въ синія майскія ночи графская дочь поднималась на поверхность земли и, какъ русалка, качалась на втвяхъ своего дуба, играя туманомъ и луннымъ лучомъ. Она чуяла, какъ листья наливаются. соками, какъ корни, подобно насосамъ, тянутъ влагу изъ земли, какъ медленно всасывается она въ старыя жестокія поры ствола и сучьевъ. Черемуха, рябина и дикая яблоня дышали на встрчу ея радостному, свободному дыханію. Соловей на берез свисталъ, урчалъ и злился, что, какъ ни старается, не можетъ перепть сосда въ ближайшемъ орховомъ куст. Бывало иной разъ такъ тихо, что графская дочь слышала плескъ веселъ внизу на озер и, съ дальняго берега, тягучія псни рыбаковъ, чьи костры дрожали двойными красными звздочками — въ ночи и въ озер. Гудли хрущи, гремлъ лягушечій хоръ, рогачъ летлъ высоко и стоймя, какъ маленькій дьяволъ. Все шумло и пло о новой жизни, и новой жизни улыбались сверху помолодвшія звзды… Блая женщина въ втвяхъ дуба слушала, смотрла, обоняла, и ей было хорошо и полно, — и она чувствовала себя одною душою съ весеннею природой, потому что и внутри себя она чувствовала трепетъ новой, нарождающейся жизни…
Два всадника мчались лсною тропою. Одинъ былъ новый владлецъ башни. Другой — его капелланъ, угрюмый, босой монахъ въ коричневой ряс. Онъ презрительно смотрлъ на расцвтшую природу, ея радость казалась ему грхомъ и соблазномъ. Онъ не понималъ хвалы Богу въ цвтеніи травъ, въ пніи птицъ, въ солнечномъ луч, въ глубокой синев неба, — онъ умлъ славить Его только сталью, красною отъ крови еретиковъ, и смрадомъ костровъ, на которыхъ жарились живые язычники. Взглядъ капеллана скользнулъ по кудрявой шапк стараго дуба и омрачился. Монахъ сказалъ:
— Вотъ еще одинъ изъ куміровъ невжества. Господинъ! давно пора положить конецъ суеврному почтенію, какое оказываютъ этому языческому дереву твои подданные, оскорбляя тмъ церковь и добрые нравы. Подари мн этотъ дубъ! — я его уничтожу.
— Возьми, — сказалъ рыцарь, — мой предшественникъ, графъ, повшенный мною на воротахъ башни, дорожилъ этимъ дубомъ, потому что дубъ значился у него на гербовомъ щит. Но у меня нтъ дуба въ герб, и мн столько же дла до этого дерева, какъ до прошлогодняго снга.
И, привставъ на стременахъ, онъ хватилъ боевою скирою по суку, растопырившему надъ дорогою лапы-листья.
Въ этотъ вечеръ мужъ явился графской дочери безъ кисти на обрубленной лвой рук. Онъ сказалъ:
— Судьба велитъ намъ разстаться. Мы — духи лсовъ — живемъ, пока живутъ наши деревья. Деревья живутъ, пока мы живемъ. Сегодня меня тяжело ранилъ твой бывшій женихъ. Завтра меня вовсе срубятъ, распилятъ и сожгутъ. Я умру. Но ты не должна погибнуть. Вмст съ утреннею зарею оставь меня и иди въ лсъ навстрчу солнцу. Ничего не бойся. Я буду смотрть на тебя черезъ деревья, потому что я выше всего лса. Но когда ты оглянешься и не увидишь меня, значитъ, — меня уже не будетъ на свт. На опушк лса ты найдешь хату угольщика, его семья чтитъ меня и приноситъ мн дары. Скажи этимъ людямъ, что уходятъ изъ міра древніе боги, умеръ старый дубъ и завщаетъ имъ хранить свою жену и своего ребенка…
Напрасно графская дочь плакала, умоляла мужа, чтобы онъ позволилъ ей остаться и раздлить его судьбу. Съ утреннею зарею онъ указалъ ей звриную тропку, по которой ей надо было пробираться. Она шла и все оборачивалась, и все видла надъ лсомъ могучій лиственный куполъ стараго дуба. Видла его въ розовыхъ заревыхъ краскахъ, въ золотомъ блеск полдня… онъ стоялъ круглый, неподвижный… Потомъ онъ вдругъ какъ будто скривился на бокъ… Графиня прошла еще нсколько саженъ — сердце ея крпко билось — оглянулась: нтъ, это только такъ странно видно, — дубъ живетъ!.. Оглянулась еще разъ: лиственнаго купола уже не было надъ лсомъ, — а дубрава глухо ахнула въ отвтъ паденію вкового богатыря…
Угольщикъ подобралъ въ лсу безчувственную женщину и съ удивленіемъ узналъ въ ней безъ всти пропавшую графскую дочь. Въ его хижин она разршилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. На груди ребенка было странное родимое пятно — въ вид дубовой втки съ гроздомъ желудей. По этому знаку и по предсмертнымъ признаніямъ его матери, мальчика прозвали Дубовичемъ. Это и былъ Само Дубовичъ, первый изъ рода Дубовичей, до сихъ поръ могучихъ, богатыхъ и славныхъ — одни въ Галиціи, другіе на далекомъ Далматскомъ побережьи.