Время на прочтение: 154 минут(ы)
Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин
Раевский Н. А. Избранное.
Мн.: Выш. школа, 1978.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Неожиданному случаю я был обязан началом моих пушкиноведческих изысканий в Чехословакии, описанных в книгах ‘Если заговорят портреты’ (1965) и ‘Портреты заговорили’ (1974).
Неожиданным было и начало переписки, которая дала мне возможность подготовить настоящую работу.
В конце 1966 года, когда у меня оставалось всего несколько экземпляров уже полностью разошедшейся книги ‘Если заговорят портреты’, я получил письмо из одного подмосковного поселка. На конверте незнакомый женский почерк. Отправительница обозначена инициалами — ‘В. А. Н.’.
Вскрываю письмо, и тотчас у меня начинается приступ исследовательской лихорадки. Вы поймете мои чувства, читатель, при чтении следующих слов: ‘Я родная внучка Павла Воиновича Нащокина, дочь его младшего сына Андрея Павлоча, Вера Андреевна Нащокина-Зызина <,…>, Моя бабушка, жена Павла Воиновича Нащокина, Вера Александровна Нащокина (Нарская) жила и умерла в нашей семье. Вот почему мне особенно дорого все, что написано о Пушкине и его семье’.
Внучке одного из самых близких друзей поэта (а в последние годы его жизни — самого близкого) я, конечно, сейчас же послал свою книжку. Завязалась оживленная переписка. Уговаривать мою новую корреспондентку не приходилось. Во втором же письме, полном новых и интересных сообщений о ее предках, Вера Андреевна меня предупредила: ‘На все интересующие Вас вопросы ко мне я с удовольствием отвечу’.
Вопросов было много. Подробные и точные ответы я получал очень быстро, несмотря на то что преклонный возраст и слабое здоровье внучки Павла Воиновича, несомненно, делали для нее нелегкой эту переписку, требовавшую постоянных разысканий в семейном архиве, к счастью, уцелевшем во время войны. Почтальоны в течение ряда месяцев приносили мне различные по объему и формату заказные пакеты.
Сейчас в моих папках хранится основательная пачка писем, фотокопии портретов, отлично изготовленные снимки ряда документов.
Легко было бы заниматься литературными изысканиями, если бы у всех потомков людей пушкинского времени были такие же внимание и готовность помочь исследователям, что и у Веры Андреевны Нащокиной-Зызиной.
Ознакомившись с присланными ею материалами, я убедился в том, что в довольно обширной литературе о Павле Воиновиче, его жене и их потомках приводится немало неточных, а частью и неверных сведений {Даже в ‘Русском биографическом словаре’ (Пг., 1914, с. 158) ошибочно сказано, что ‘фамилия Нащокиных в настоящее время … угасает’. В действительности в это время в России проживали многочисленные представители рода Нащокиных.}. Ряд биографических подробностей нуждается в переисследовании. В частности, очень неясны и запутанны вопросы о происхождении Веры Александровны Нащокиной-Нарской и о личности упоминаемого в письме Пушкина к Нащокину ‘Леленьки’, которого поэт в 1833 году привез из Москвы в Петербург. Надо также сказать, что и постоянно цитируемые рассказы Нащокиной о Пушкине остаются, по существу, недостаточно изученными.
Как мы увидим, впервые публикуемые материалы В. А. Нащокиной-Зызиной дозволяют многое уточнить и дают окончательное решение нескольких биографических загадок.
Излагая эти новые данные, мне по неизбежности придется коснуться ряда известных фактов и событий, относящихся к семейству Нащокиных, необходимых для более полного представления как о личности самого Павла Воиновича (или ‘Войныча’, как иногда называл своего друга Пушкин), так и о характере его взаимоотношений с поэтом.
После смерти Дельвига вряд ли к кому-нибудь из друзей-мужчин — кроме, может быть, Жуковского и порой Плетнева {В письме к жене от 12 сентября 1833 г. Пушкин, упоминая о встрече с Петром Михайловичем Языковым, старшим братом поэта H. M. Языкова, пишет: ‘Здесь я нашел старшего брата Языкова, человека чрезвычайно замечательного и которого готов я полюбить, как люблю Плетнева или Нащокина’ (XV, 80).} — поэт относился с такой нежностью, как к Нащокину.
Прочной и глубокой была, например, дружба Пушкина с Вяземским, длилась она тоже много лет, но и с той и с другой стороны это была скорее дружба умов, а не сердец. В их обширной переписке чувствуются несомненная взаимная симпатия, общность литературных интересов, житейское понимание друг друга, но подлинной душевной теплоты и откровенности в их письмах все же нет.
У Пушкина, правда, встречаются порой ласковые и добродушно-шутливые обращения к Петру Андреевичу: ‘Прощай, моя радость’ (письмо от 15 июля 1824 г.), ‘Улыбнись, мой милый’ (20-е числа апреля 1825 г.), ‘Ангел мой Вяземский или пряник мой Вяземский’ (1 декабря 1826 г.) (XIII, 104, 165, 310) и т. д.
Никогда, однако, поэт не писал Вяземскому и о Вяземском так, как он писал Нащокину и о Нащокине: ‘Мы с женой тебя всякий день поминаем’ (1 июня 1831 г.), ‘Но кто, зная тебя, не поверит тебе на слово своего имения, тот сам не стоит никакой доверенности’ (7 октября 1831 г.), ‘Обнимаю тебя от сердца’ (22 октября 1831 г.) (XIV, 168, 231, 237) и т. п.
С большой нежностью и теплотой отзывается Пушкин о друге в письмах к жене из Москвы: ‘Нащокин здесь одна моя отрада’ (11 мая 1836 г.), ‘Любит меня один Нащокин’ (14 и 16 мая того же года) (XIV, 114, 116).
Наталья Николаевна, познакомившись с Павлом Воиновичем в Москве, отнеслась к другу своего мужа с большой симпатией. 11 июня 1831 года Пушкин пишет: ‘Жена тебя очень любит и очень тебе кланяется’ (XIV, 174). В письме поэта от 3 августа того же года юная Наталья Николаевна к словам мужа ‘жена тебе кланяется’ даже сделала приписку: ‘И целует’ (XIV, 204).
Из обращений самого Нащокина к его великому другу приведем лишь два: ‘Прощай, воскресение нравственного бытья моего…’ (10 января 1833 г.), ‘Прощай еще раз, утешитель мой, радость моя’ (конец ноября, 1833 г.) (XV, 41, 97).
Многолетняя переписка Пушкина и Нащокина свидетельствует об их исключительной привязанности друг к другу и полной дружеской откровенности. Поэт поверял ему свои мысли и переживания, делился с ним литературными и жизненными планами, огорчениями и надеждами.
Да, это была подлинная ‘дружба сердец’, хотя в ‘переписке Пушкина и Нащокина очень много места занимают и денежные вопросы. Обоим друзьям жилось подчас очень нелегко, оба не умели обращаться с деньгами и вдобавок оба, к несчастью, любили карточную игру. В 1829 году Пушкин проиграл известному картежнику, богатому помещику В. С. Огонь-Догановскому огромную сумму — 24 800 рублей. Этот долг поэт с большим трудом уплатил в 1831 году, причем ему отчасти помог П. В. Нащокин. Пришлось, кроме того, на время заложить бриллианты Натальи Николаевны. 15 января 1832 года Пушкин писал М. О. Судиенке: ‘От карт и костей отстал я более двух лет, на беду мою, я забастовал, будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединенные с уплатою карточных долгов, расстроили дела мои’ (XV, 4). Однако женатый Пушкин играл в общем редко и разорительных сумм не проигрывал. Нащокин, к сожалению, до конца дней оставался рьяным игроком.
Помимо дружеской любви и общих житейских интересов, Пушкина и Нащокина, по-видимому, больше всего связывали интересы литературные. Как мы увидим, школьное образование Павла Воиновича было недостаточным, но он много читал, общался со множеством выдающихся людей и обладал несомненным литературным вкусом. Близкий знакомый Нащокина, актер, режиссер и драматург Н. И. Куликов (1812—1891), известный под псевдонимом Н. Крестовского, писал о нем: ‘…благодаря огромной начитанности он знал хорошо французскую и русскую литературу, а через французские переводы знакомился и с литературой других народов. При его знании жизни, при его вкусе и любви ко всем отраслям изящных искусств он обладал критическим чутьем и стоял в этом отношении выше своего времени, так что его литературные приговоры можно справедливо назвать критикой чистого разума.
Когда Россия зачитывалась сочинениями Марлинского, Нащокин хохотал над фантастическим вычурным изложением и словоигранием автора, предсказывая поклонникам его, что скоро они и сами посмеются над своим увлечением. А сам, зачитываясь Бальзаком, заставляя нас, молодых людей, читать его, кричал об нем и дома, и в гостях, и в клубе… Конечно, Пушкин сумел оценить критический талант друга молодости и ему первому читал свои сочинения, совершенно соглашаясь с его взглядом, вкусом и тонкими психологическими замечаниями’ {Н. И. Куликов. Александр Сергеевич Пушкин и Павел Воинович Нащокин.— ‘Русская старина’, 1881, август, с. 599—600.}.
Павел Воинович не только восхищался творениями Пушкина, но кое-что и порицал, причем довольно резко: ‘Пленника’ назвал Нащокин нелепым барином, не стоящим жертвы _д_р_а_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й_ Черкешенки, а восхищаясь вместе с поэтом стихами, описаниями и, так сказать, этнографической частью поэмы, он сказал: ‘Приличнее бы назвать поэму ‘Кавказ и горцы’ {Там же.}.
Находил он недостатки и в ‘Цыганах’, считая образ Алеко ‘фантастическим’, с чем, впрочем, по уверению Куликова, соглашался и Пушкин.
Достоверность воспоминаний Куликова подвергалась сомнению, но, по-видимому, это не совсем справедливо. Тщательно записанные П. И. Бартеневым рассказы Павла Воиновича о Пушкине {‘Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей в 1851—1860 годах’. Вступит. статья и прим. М. Цявловского. М., 1925, с. 24—49.} показывают, что Нащокин отлично знал многие произведения своего друга и был посвящен в его творческие планы.
Сохранились многочисленные свидетельства современников об удивительном мастерстве Нащокина-рассказчика. Интересный собеседник, многое видевший и многих знавший, Нащокин восхищал своими рассказами Пушкина, который неоднократно признавался в том, что ‘забалтывается с Нащокиным’. Давно известно, что Павел Воинович рассказал поэту о небогатом белорусском дворянине Островском, который судился с соседом из-за земли и, проиграв процесс, стал разбойником. Этот Островский послужил Пушкину прототипом Дубровского {Там же, с. 27. Достоверность этого рассказа подтверждается позднейшими документальными разысканиями. См.: И. Степонин. Прототип пушкинского Дубровского.— ‘Неман’, 1968, No 8, с. 180—184.}. Здесь перед нами один из многочисленных примеров творческого претворения поэтом действительных лиц и событий.
С именем Нащокина нередко связывают еще одно произведение Пушкина. ‘Существует предание,— замечает в своей работе ‘Друг Пушкина Нащокин’ М. Гершензон,— что сюжетом ‘Домика в Коломне’ послужил Пушкину рассказ Нащокина о том, как, будучи влюблен в актрису Асенкову, он облекся в женский наряд и прожил у нее в качестве горничной более месяца’ {М. Гершензон. Образы прошлого. М., 1912, с. 63.}. Если даже подобный факт и имел место, то его следует связывать не с В. Н. Асенковой, дебютировавшей лишь в 1835 г., а скорее с ее матерью А. Е. Асенковой (1796—1841). Однако для нас существеннее другое — несомненная причастность Нащокина к ряду творческих замыслов и литературных проектов Пушкина.
Друзья, несомненно, говорили о многом, что не предназначалось для посторонних ушей: следы откровенных политических разговоров хранят записанные П. И. Бартеневым ‘Рассказы П. В. Нащокина о Пушкине’. Показательна в этом отношении, например, такая запись, относящаяся к Пушкину: ‘Жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок’ {Рассказы о Пушкине, с. 49.}.
Пожалуй, наиболее часто предметом дружеских бесед служили семейные воспоминания Нащокина, принадлежавшего к старинному дворянскому роду и хорошо знавшего многочисленные семейные предания. Ценя эти рассказы Нащокина, Пушкин советовал ему писать свои мемуары. История создания ‘Записок Нащокина’, начатых по настоянию поэта, составляет особую, важнейшую сторону во взаимоотношениях Пушкина и Нащокина.
Как известно, поэт высоко ценил мемуарный жанр, увлекался мемуарной литературой, внимательно штудировал мемуары Дидро, Казановы, с карандашом в руках читал ‘Записки кн. Е. Р. Дашковой’, имел список находящихся под строгим запретом ‘Записок Екатерины’ {См.: М. И. Гиллельсон. Пушкин и ‘Записки’ Е. Р. Дашковой.— ‘Прометей’, т. X. М., 1974, с. 132—144.}. Сетуя на то, что замечательные люди исчезают в России, ‘не оставляя по себе следов’ (XII, 462), Пушкин принял прямое участие в создании ряда произведений мемуарного жанра (А. О. Смирновой, М. С. Щепкина, Н. А. Дуровой). Что же касается ‘Записок Нащокина’, то ими он интересовался особенно и на протяжении целого ряда лет активно содействовал их написанию.
Еще в 1830 году поэт начал записывать со слов Нащокина его рассказы о первых детских годах, содержавшие яркие, колоритные подробности о ‘старинном русском бытье’. ‘Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве’, едва начатые, читаются с большим интересом, но надо заметить, что только содержание их восходит к Павлу Воиновичу. В литературном отношении это — произведение самого Пушкина.
На мой взгляд, нельзя не согласиться с мнением А. В. Чичерина, считающего, что ‘в слоге этой ‘Записки’ нет никаких признаков устного рассказа и, конечно, ‘Записки’ отнюдь не буквальная запись того, что говорил Нащокин. Они написаны сжатым, точным, ясным слогом автора ‘Повестей Белкина’ {А. В. Чичерин. Пушкинские замыслы прозаического романа.— В кн.: А. В. Чичерин. Возникновение романа-эпопеи. М., 1975, с. 101.}.
Наоборот, другое утверждение Чичерина, подчеркивающего, что ‘эти записи — замыслы будущего романа’, кажется мне спорным. Можно скорее думать, что Пушкин просто хотел обработать в художественной форме воспоминания своего друга, жизнь которого временами действительно походила на роман, нельзя сказать, чтобы нравоучительный, но во всяком случае весьма интересный.
Не довольствуясь записью устных рассказов Нащокина, Пушкин побуждал его самого писать ‘мемории’. 2 декабря 1832 года он спрашивает: ‘Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь — и другой’ (XV, 37).
Около 25 февраля следующего года он высказывает надежду на то, что Павел Воинович, устроив свои дела, заживет ‘припеваючи и пишучи свои записки’ (XV, 50).
Воспоминания, однако, писались медленно. Непривычный к усидчивому труду, Нащокин работал от случая к случаю, уступая нажиму со стороны поэта, и, к сожалению, так и не довел свои мемуары до конца, хотя работал над ними на протяжении ряда лет. Написанная им начальная глава этих ‘меморий’ посвящена главным образом детским воспоминаниям. Воспользовавшись советом Пушкина, Нащокин придал своим запискам форму мемуарного письма, обращенного ‘к любезному Александру Сергеевичу’.
До недавнего времени в печати был известен лишь один фрагмент этих записок Нащокина, сохранившийся среди бумаг Пушкина в собрании А. Ф. Онегина-Отто и впервые опубликованный в издании ‘Рукою Пушкина’. ‘Подлинник записок,— указывают публикаторы,— писан чернилами неизвестною рукой в виде письма П. В. Нащокина Пушкину и, кроме поправок последнего, имеет одну поправку чернилами П. В. Нащокина’ {‘Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты’. М.—Л., 1935, с. 124.}. Это те самые ‘Записки’, которые запрашивал Пушкин у Нащокина в письме от 27 мая 1836-года: ‘Я забыл взять с собою твои Записки, перешли их, сделай милость, поскорее’ (XVI, 121). То, что Нащокин отправил Пушкину не оригинал, а копию своих ‘Записок’, комментаторы справедливо объясняют тем, что ‘Нащокин, вероятно, хотел продолжать их и по мере написания копировать и отсылать, к Пушкину’ {Там же, с. 125.}. Теперь обнаружен и самый оригинал ‘Записок’, писанный рукой Нащокина и его жены в особой тетради, принадлежащей ныне Е. П. Подъяпольской. По весьма убедительному заключению Н. Я. Эйдельмана, подготовившего научную публикацию этих ‘Записок’ и снабдившего их подробным комментарием, рукопись Нащокина представляет собой первоначальный, более пространный авторский вариант ‘меморий’ {‘Воспоминания Павла Воиновича Нащокина, написанные в форме письма к А. С. Пушкину’. (Публикация Н. Я. Эйдельмана.) — ‘Прометей’, т. X. М., 1974, с. 275—292.}. Однако для целей настоящей работы, посвященной взаимоотношениям Пушкина и Нащокина, особое значение имеет второй, пушкинский вариант этих ‘Записок’, имеющий поправки и пометы самого поэта, видимо предполагавшего напечатать их в ‘Современнике’. В дальнейшем мы будем пользоваться именно этим текстом нащокинских ‘меморий’ {Все цитаты из этих ‘Записок’ даются по тексту ‘большого’ академического Собрания сочинений Пушкина, где они озаглавлены следующим образом: ‘Воспоминания П. В. Нащокина с поправками Пушкина’ (XII, 287—292).}.
Своеобразная и яркая личность Нащокина в последнее время вызывает все более широкий интерес, привлекает к себе внимание современных исследователей {(См.: ‘Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837’. Л., 1969, с. 432, Н. Белянчиков. Литературная загадка.— ‘Вопросы литературы’, 1965, No 2, с. 255—256, Г. И. Назарова. 1) Нащокинский домик. Л., 1971, с. 9—22, 2) Неизвестные портреты Нащокиных.— Врем. ПК. 1973. Л., 1975, с. 98—103, ‘Прометей’, т. X. М., 1974, с. 275—292, ‘А. С. Пушкин в воспоминаниях современников’, т. 2. М., 1974, с. 439—447.}. В настоящем очерке, который, повторяю, не претендует на всестороннее освещение биографии Нащокина, я коснусь главным образом тех вопросов, которые все еще остаются неясными для исследователей творчества Пушкина. Опираясь на некоторые новые документальные материалы, я попытаюсь заполнить ряд ‘белых пятен’ в биографии Нащокина.
Потомок старинного русского боярства, Нащокин живо интересовался своей родословной, проявлял повышенный интерес к истории своих предков, гордился своим отцом, генерал-поручиком В. В. Нащокиным, который, по его словам, принадлежал к числу ‘замечательнейших лиц екатерининского века’ (XI, 189).
Основанные на семейных преданиях и личных, детских воспоминаниях и вобравшие в себя богатый бытовой и исторический материал, мемуары П. В. Нащокина при всей своей фактической ценности содержат немало неточностей. Вот один из примеров: ‘В 1800 ли, 801, 802 ли году я родился, утвердительно не знаю, причина впоследствии откроется, но знаю верно, что это было с 14 на 15 декабря за полночь’ (XII, 288). Впоследствии Нащокин так и не объяснил, почему он не знает точно года своего рождения. Уточнить и скорректировать подобного рода неточности, дополнить биографию Нащокина новыми важными сведениями позволяют документы, присланные В. А. Нащокиной-Зызиной. H. H. Белянчиков, предпринявший ряд розысков в московских архивах, также любезно предоставил в мое распоряжение несколько своих неопубликованных работ, в том числе и обширную рукопись ‘Пушкин, Гоголь, Белинский и Нащокины. (Из истории их отношений)’, в которой приведен ряд новых сведений, уточняющих биографию П. В. Нащокина {Хранится в Рукописном, отделе Пушкинского дома (ИРЛИ).}. В Государственном историческом архиве Московской области (ГИАМО) исследователь среди прочих документов обнаружил и свидетельство Московской духовной консистории за No 5953 от 15 сентября 1847 года {ГИАМО.}. Текст его следующий: ‘В метрической книге Замоскворецкого Сорока Космодамианской церкви, что в Каташеве, 1801 года, в статье о родившихся под No 38 написано: ‘Декабря восьмого у генерал-майора Воина Васильевича Нащокина родился сын Павел, крещен декабря 16 дня. Восприемником был премьер-майор Яков Михайлович Маслов, восприемницею была помянутого генерала Нащокина дочь девица Настасья Воиновна. Таинство святого крещения совершил приходский священник Алексей Саввин с причтом’ {ИРЛИ.}.
Таким образом, вопрос о годе рождения П. В. Нащокина решается абсолютно точно: он родился 8 декабря 1801 года. Для биографа Нащокина представляет значительный интерес и присланная мне В. А. Нащокиной-Зызиной ‘Копия о дворянстве П. З. Нащокина’, выданная Московским дворянским депутатским собранием ‘по указу его императорского величества’ 19 мая 1850 года ‘Екатерине Павловне Нащокиной, внесенной в 6-ю часть Дворянской родословной книги Московской губернии о ее дворянстве, вследствие прошения родителя ее поручика Павла Воиновича Нащокина и состоявшейся на оное марта 17 дня 1850 года резолюции. Правительствующего Сената Департаменту Герольдии донесено 21 апреля 1850 года за No 949’ {Текст ‘копии’ занимает 7 больших страниц гербовой бумаги. Я пользовался присланной мне В. А. Нащокиной-Зызиной фотокопией этого документа (как и при работе с другими материалами из архива Нащокиных).}.
Документ, таким образом, совершенно официальный. Подписан он ‘депутатом дворянства’ князем Василием Оболенским. В дальнейшем я для краткости буду называть этот документ ‘копией о дворянстве’ или просто ‘копией’. ‘Копия’ содержит сведения о происхождении рода Нащокиных, многочисленные выписки из их родословной, ряд справок о прошениях, поданных в разное время Павлом Воиновичем в Московское дворянское депутатское собрание, данных о прохождении им военной службы и т. д.
Написана ‘копия’ тяжелым канцелярским языком, и читать ее довольно утомительно. Извлечем из этого документа лишь наиболее интересные для нас данные.
Начнем с происхождения древнего рода Нащокиных. Эти сведения давно известны, но опубликованы они в трудно доступных сейчас изданиях {Я пользовался данными, приведенными в ‘Русской родословной книге’, изданной редакцией ‘Русской старины’ (СПб., 1873, с. 251—263), и в ‘Русской родословной книге’ А. Б. Лобанова-Ростовского (т. II, изд. 2-е, СПб., 1895, с. 21—27).}.
По примеру многих старинных русских фамилий, Нащокины считали своим родоначальником некоего знатного иностранца. Согласно копии с ‘Общего гербовника’, выданной из департамента герольдии одному из родственников (двоюродному дяде) Павла Воиновича — статскому советнику Петру Федоровичу Нащокину 24 сентября 1799 года, ‘к великому князю Александру Михайловичу Тверскому {Великий князь Александр Михайлович Тверской княжил дважды — в 1324—1327 гг. и затем в 1337—1339 гг.} выехал из Итальянские земли князь и владетель Дукс, которому по крещению наречено имя Дмитрий, по прозванию Красной, у него был сын Дмитрий же Нащока, сие наименование получивший потому, что на щеке имел рану от татар, потомки его, Нащокины, многие российскому престолу служили в боярах, наместниками, стольниками и в иных знатных чинах, а некоторые посылались в иностранные государства посланниками и жалованы были от государей поместьями’ {Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи, ч. III. СПб., 1803, с. 14.}.
Можно усомниться в том, чтобы родоначальник Нащокиных в самом деле был герцог (по-латыни dux, по-итальянски duca). Звучит это импозантно, но вряд ли в XIV столетии итальянский герцог отправился бы служить в далекую и почти неизвестную Русь. Сам Павел Воинович предполагал, что его предок (‘какой-то выходец из Италии Дукс и владетельный князь’) прибыл туда, ‘вероятно, в гости, к какому-нибудь удельному князю’ (XII, 290). Скорее, однако, итальянский выходец, если он действительно существовал {Составитель родословной Нащокиных (‘Русская родословная книга’. СПб., 1873, с. 251—263) считает их родоначальником Дмитрия Дмитриевича Нащоку, но об отце его, выходце из Италии, все же упоминает.}, был просто храбрым искателем приключений, почему-либо не ужившимся у себя на родине.
Сын его, во всяком случае, лицо вполне историческое, Дмитрий Дмитриевич Нащока имел сан боярина. Он был ранен в 1327 году во время возмущения тверитян против татар. Впоследствии боярин Нащока выехал из Твери в Москву и служил великому князю Симеону Гордому. Среди его потомков мы находим многочисленных посланников и воевод. Назовем Василия Федоровича, посланника в Польше (1553 г.), Семена Федоровича, голову в большом полку по разряду 1556 года, Афанасия Федоровича Злобу, наместника в Изборске, взятого в плен ливонцами (1559 г.), Григория Афанасьевича, посланца в Константинополе (1592—1593 гг.), Ивана Афанасьевича, посла в Грузии (умер в 1601 г.). Как это нередко бывает в многочисленных дворянских родах, среди Нащокиных встречались и лица, которыми потомки отнюдь не могли гордиться. Так, Федор Андреевич, которому летопись присвоила мудреный эпитет ‘волкохищенной собаки’, при Лжедимитрии участвовал в грабеже с литовскими людьми и был убит в Вологде в 1608 году.
Мы видим в родословной и прадеда Павла Воиновича, стольника Александра Федоровича Нащокина, умершего в царствование Петра I (в 1721 г.). От него пошли две интересующие нас линии рода Нащокиных, к младшей из которых принадлежал и Павел Воинович. Дед его, генерал-поручик Василий Александрович (1707—1760), оставил записки, изданные лишь в 1842 году. Отец, Воин (Доримедонт) Васильевич (1742—1804), также имел чин генерал-поручика. В ‘Записках’ красочно рассказывается о его гордости, вспыльчивости и многих чудачествах (XI, 189—190).
Воин Васильевич был женат на Клеопатре Петровне Нелидовой (1767—1828), принадлежавшей к не титулованному, но знатному и богатому дворянскому роду. О своей матери друг Пушкина говорит: ‘Мать моя была в своем роде столь же замечательна, как и мой отец <,…>, Отец, заблудившись на охоте, приехал в дом [к] Нелидову, влюбился в его дочь, и свадьба совершилась на другой же день. Она была женщина необыкновенного ума и способностей. Она знала многие языки, между прочим греческий. Английскому выучилась она шестидесяти лет’ (XI, 191).
Сам Павел Воинович — потомок боярина Дмитрия Нащоки в 14-м колене. Как мы видим, род его был весьма старинным, он существовал уже пятьсот лет. Особо выдающихся личностей не дал, но людей незаурядных среди предков Нащокина все же было немало.
После смерти в 1721 году стольника Александра Федоровича все родовое недвижимое имущество Нащокиных, согласно закону, перешло к его старшему сыну Федору, но и младший сын, дед Павла Воиновича, тем не менее, несомненно, был богат. Рассказ Нащокина о первых годах своего детства, записанный Пушкиным, рисует нам быт богатой барской семьи, еще тесно связанный с предыдущим, XVIII веком. Вот как образно и красочно описывает он, например, отъезд отца в Петербург и саму поездку: ‘На дворе собирается огромный обоз — крыльцо усеяно народом — гусарами, егерями, ливрейными лакеями, карликами, арапами, отставными майорами в старинных мундирах и проч. Отец мой между ими в зеленом плаще <,…>, Собираясь куда-нибудь в дорогу, подымался он всем домом. Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк Куликовской с валторною <,… >, должность его в доме состояла в том, что в базарные дни обязан он был выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne magique {Волшебной фонарь (франц.).}. В дороге же подавал он валторною сигнал привалу и походу. За ним ехала одноколка отца моего, за одноколкою — двуместная карета про случай дождя, под козлами находилось место любимого его шута Ивана Степаныча. Вслед тянулись кареты, наполненные нами, нашими мадамами, учителями, няньками и проч. За ними ехала длинная решетчатая фура с дураками, арапами, карлами, всего 13 человек. Вслед за нею точно такая же фура с больными борзыми собаками’ (XI, 189—190).
Умный и наблюдательный автор, воссоздавая красочные картины старинного русского быта, безусловно, видит и его смешные стороны, но юмор, который окрашивает описание, добродушен, лишен обличительного пафоса. Ничего странного он не усматривает в привычках своего отца. По словам Нащокина, ‘он был человек достойный в полной силе слова’ (XII, 291).
За рассказами Нащокина о родителях, о знаменитых предках, в число которых он включает и известного боярина Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина (‘царственныя большия печати и государственных великих дел сберегатель’ — XII, 290—291), стоит человек, несомненно любящий свое сословие, свой род и весь уклад старинной дворянской жизни.
Быть может, читатель спросит: какое отношение к творчеству Пушкина имеет родословная его друга — ‘Дукс земли Италийской’, все эти бояре, послы, наместники, стольники, и ‘вол похищенная собака’ (сторонник Лжедимитрия), и А. Л. Ордын-Нащокин (состоявший, впрочем, в весьма отдаленном родстве с предками Павла Воиновича) {Род Ордын-Нащокиных, впоследствии угасший, отделился от потомков Дмитрия Дмитриевича Нащоки еще в начале XV в.}, и генерал-поручик екатерининского времени В. В. Нащокин?
Все эти исторические лица, безусловно, интересовали Пушкина, именно по его настоятельной просьбе П. В. Нащокин занялся описанием происхождения ‘некоторых предков’ и познакомил поэта с личностью своего отца (XII, 290). Подобно Нащокину Пушкин дорожил своим дворянским достоинством, проявлял особое внимание к прошлому своего рода и также был склонен несколько преувеличивать его знатность.
Поэт выводит Пушкиных в ‘Борисе Годунове’, в ‘Моей родословной’ и других произведениях. В отрывке, носящем редакторское название ‘Начало автобиографии’, он пишет: ‘Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории <,…>, Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо {В действительности семеро.} Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых’ (XII, 311).
Все это соответствует истине, но надо сказать, что эти исторически известные Пушкины — лишь отдаленные родственники поэта по боковым линиям.
При таком интересе и Пушкина, и Нащокина к своим родословным вряд ли можно сомневаться в том, что друзья не рад говорили о предках и того, и другого. Им было что о них порассказать, так как оба они не принадлежали к числу дворян, давно ‘отрекшихся’ от своих отцов и их ‘древней славы’, о которых поэт с тонкой иронией писал в великолепных строках ‘Езерского’ (V, 99). Так, по имени главного героя, редакторы сочинений Пушкина назвали его второй роман в стихах, который, к сожалению, остался неоконченным, вернее, только начатым. Поэт работал над ним в 1832—1833 гг.
Это произведение до некоторой степени загадочно. Никаких планов его не сохранилось. Авторского названия нет, и даже сюжет романа неизвестен. Начинается он с подробной родословной героя, которая вместе с рассуждениями автора о старом и новом дворянстве занимает более двухсот стихов. По существу, весь почти зачин романа посвящен родословной Езерских.
Невольно возникает мысль о том, нельзя ли обнаружить прототип этой дворянской родословной.
На мой взгляд, собственное родословие Пушкина вряд ли послужило единственным образцом родословной Езерского.
В 1830 году, в ответ на выпад Фаддея Булгарина, издевавшегося над африканским предком поэта, Пушкин написал резко полемическую ‘Мою родословную’. В ней поэт исторически точно перечислил многих своих предков, близких и далеких, противопоставляя их, древних дворян, ‘аристократий’ карьеристов и выскочек, народившейся во время последних царствований. В ‘Езерском’ Пушкин, изложив родословную героя, вновь возвращается к прежней теме о старом и новом дворянстве и снова иронически называет себя ‘мещанином’:
Я сам — хоть в книжках и словесно
Собратья надо мной трунят —
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ.
(V, 99)
Однако, несмотря на эти повторения, сама по себе родословная Езерских — не сколок с пушкинской. У нее есть и какой-то другой прототип. Возможно, что им послужила родословная Нащокиных, по-видимому хорошо известная поэту.
В века старинной нашей славы,
Как и в худые времена,
Крамол и смуты в дни кровавы,
Блестят Езерских имена.
Они и в войске и в совете,
На воеводстве и в ответе (*)
Служили князям и царям.
(V, 98)
(* ‘Ответом’ в Московской Руси называлась посольская служба.)
Последние три стиха перекликаются с тем, что сказано в ‘Российском гербовнике’ о предках Павла Воиновича: ‘…потомки его, Нащокины, многие Российскому престолу служили в боярах, наместниками, стольниками и в иных знатных чинах, а некоторые посылались в иностранные государства посланниками’.
Есть в повествовании о предках Езерского и другие места, которые, быть может, также внушены родословной пушкинского друга:
…Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей дух воинственный и зверский
Выл древле ужасом морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода,
Гласит Софийский хронограф.
(V, 97) .
Родоначальник Нащокиных не был варягом, и ‘гласит’ о нем лишь ‘Российский гербовник’, но он, по преданию, итальянский герцог и, подобно пушкинскому предку Радше (‘прусскому выходцу’ — XII, 311), является основателем грозного и воинственного рода.
Ондрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью.
Он в лавре схимился Печерской.
Отсель фамилию свою
Ведут Езерские.
(V, 98)
Ивана и Илью с родословной Нащокиных, по-видимому, связать нельзя, но сына исторически достоверного основателя их рода, боярина Дмитрия Дмитриевича Нащоки, звали Андреем. Принятие схимы ‘Ондреем’ Езерским, быть может, навеяно судьбой боярина Ордын-Нащокина, которого Павел Воинович считал в числе своих предков. В 1672 году этот выдающийся государственный деятель принял монашество в Крыпецком Монастыре с именем Антония.
Возможно также, что с родословной друга Пушкина связан и еще один эпизод:
Другой Езерский, Елизар,
Упился кровию татар
Между Непрядвою и Доном.
(V, 98)
Боярин Дмитрий Дмитриевич Нащока в Куликовской битве (1380) участвовать не мог, но ранен он был, как известно, в Твери во время жестокой расправы этого города с татарами, когда ханский посланник Шевкал был сожжен заживо.
В сохранившихся вариантах начальных строф ‘Езерского’ герой романа представлен то богатым барином (Рулиным или Волиным), то никак не названным бедным чиновником, который живет ‘в конурке пятого жилья’ (т. е. на пятом этаже).
С. М. Бонди было высказано предположение о том, что по ходу романа богатый молодой человек ‘должен был разориться и превратиться в бедняка’ {А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10-ти томах, т. III. М., Гослитиздат, 1960, с. 536.}. Если это предположение — автором, надо сказать, недостаточно обоснованное — все же верно, то, на мой взгляд, задуманное Пушкиным превращение является еще одним доказательством, что Павел Воинович отчасти послужил Пушкину прототипом Езерского. Нащокин, правда, разорился, казалось безнадежно, уже после смерти поэта, но и при его жизни Павел Воинович то вел жизнь богатого человека, то бедствовал.
При жизни Пушкина Павел Воинович, по-видимому, не обращался ни с какими просьбами в дворянские учреждения. Не было в этом нужды. Когда же стали подрастать дети, Нащокин для обеспечения их будущего вынужден был заняться подтверждением дворянских прав своей семьи, восстановлением ее родословной. Воспоминаний было мало, требовались документы.
‘Копия о дворянстве’ показывает, что начиная с 1843 и вплоть до 1850 года он неоднократно обращался в Московское дворянское депутатское собрание с различного рода прошениями. Излагать их подробно мы не будем, отметим лишь, что в 1843 году отставной поручик ‘Павел Воинов сын Нащокин с детьми’ — сыном Александром, дочерьми Натальей, Екатериной и Софьей был внесен в четвертую часть дворянской родословной книги Московской губернии. Четвертая книга — это роды иностранного происхождения.
Павел Воинович этим не удовлетворился. В 1850 году, представив родословную и ряд документов, свидетельствующих о принадлежности рода Нащокиных к ‘древнему дворянству’, он ходатайствовал о перенесении себя и детей из четвертой книги в шестую, которая считалась наиболее почетной. В нее вносились ‘древние благородные дворянские роды’, т. е. те дворянские роды, которые могли доказать свою принадлежность к дворянскому сословию в течение ста лет до момента издания Екатериной II жалованной грамоты дворянству (21 апреля 1785 г.). Ходатайство Нащокина было удовлетворено Дворянским депутатским собранием, решение которого утвердил департамент герольдии правительствующего сената.
‘Копия о дворянстве’, таким образом, ставит на более твердую фактическую почву вопрос о генеалогии Нащокина.
Есть все основания думать, что не только родословная Нащокина, но и собственная его жизнь, насыщенная яркими и драматическими событиями, также дала Пушкину интереснейший материал для его художественного творчества. И может быть, именно в этом заключается одна из причин, заставляющих особенно подробно останавливаться на тех периодах жизни Нащокина, непосредственным свидетелем которых был Пушкин.
Сведения о первых годах знакомства Пушкина и Нащокина, начавшегося еще в Царском Селе, очень скудны. Поэт, как известно, поступил в Лицей при его основании (19 октября 1811 г.). В апреле 1814 года мальчик Павел Нащокин, которому шел тринадцатый год, был определен матерью в Благородный пансион при Лицее, где некоторое время учился и брат Пушкина — Левушка.
Со слов Павла Воиновича П. И. Бартенев записал в 1851 году: ‘Они часто видались и скоро подружились. Пушкин полюбил его (Нащокина.— Н. Р.) за живость и остроту характера <,…>, Хотя у Пушкина в пансионе был брат (Лев), но он хаживал в пансион более для свидания с Нащокиным, чем с братом’ {Рассказы о Пушкине, с. 26.}.
Установить, когда именно происходили эти царскосельские встречи, можно лишь приблизительно, так как даты выхода из пансиона Нащокина мы не знаем.
Левушка Пушкин, родившийся 17 апреля 1805 года, выдержал приемный экзамен в пансион одновременно с Нащокиным — 8 апреля 1814 года {М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. 1. М., 1951, с. 56.}. Ему было всего девять лет. В 1817 году Лев Сергеевич, в Лицей не перешедший, был определен в Благородный пансион при Главном педагогическом институте {Письма к Хитрово, с. 50.}. Таким образом, его пребывание в Царском Селе продолжалось три года. Поэту в 1814—1817 гг. было уже 15—18 лет, Нащокину — 13—16. Можно думать, что старший брат действительно охотнее проводил время с Нащокиным, почти своим ровесником (полтора года разницы), чем с Левушкой, который в эти годы был 9—12-летним мальчиком.
Как и Лев Пушкин, Нащокин не кончил Благородный пансион при Лицее. Согласно версии В. И. Саитова, какое-то время Павел Воинович также обучался в пансионе при Главном педагогическом институте и являлся одним из ближайших пансионных приятелей С. А. Соболевского, что якобы видно из сохранившихся писем последнего {В. И. Саитов. С. А. Соболевский.— В кн.: Соболевский — друг Пушкина. Пг., 1922, с. 5—6.}. Однако это предположение Саитова спорно и ничем не подтверждается, по крайней мере, в опубликованных письмах Соболевского к Нащокину об их пансионной дружбе нет ни одного слова.
Точного года, когда кончилось обучение Нащокина, мы не знаем. Одно можно сказать — оно было недолгим и, как уже говорилось, явно недостаточным. Слишком уж безграмотны живые и интересные письма Павла Воиновича на русском языке. Будучи взрослым, он обладал большими и разносторонними знаниями, но русской грамотой этот умный и начитанный человек так и не овладел. По-русски он писал, не соблюдая никакой орфографии. Писем Нащокина на французском языке до нас не дошло, но несомненно, что этим языком он владел в совершенстве. Судя по ‘Запискам’, в детстве у него с братом ‘было множество учителей, гувернеров и дядек’, в том числе ‘один пудреный, чопорный француз, очень образованный, бывший приятель Фридриха II’. По всей вероятности, именно этому учителю мальчик был обязан хорошим знанием разговорного языка и любовью к французской литературе. Я уже упоминал о том, что, по словам Н. И. Куликова, Нащокин хорошо ее знал.
Где находился Нащокин после выхода из пансиона и до поступления на военную службу, неизвестно. Во всяком случае, часто цитируемое указание П. И. Бартенева о том, что ‘Нащокин поступил в ополчение и потом в измайловцы, не кончив курса в пансионе’ {См. вступительную заметку П. И. Бартенева к публикации писем Пушкина к Нащокину в кн.: ‘Девятнадцатый век’, кн. I. М., 1872, с. 383. Под ‘пансионом’ автор, по-видимому, понимает Благородный пансион при Лицее. О пребывании П. В. Нащокина в Главном педагогическом институте Бартенев нигде не упоминает.}, несомненно, неверно. Павел Воинович вышел из пансиона, когда ополчение, собранное в 1812 году, уже было распущено.
Можно было думать, что сообщение о службе Нащокина в ополчении (кроме П. И. Бартенева никто об этом не упоминает) всецело основано на каком-то недоразумении. Однако Вера Андреевна Нащокина-Зызина 19 сентября 1968 года сообщила мне следующее: ‘До войны у меня была целая пачка документов, и я прекрасно помню, что там была бумага о том, что Павел Воинович Нащокин вступил в ополчение в 1813 году’.
Таким образом, дворянский сын Павел Нащокин был записан в ополчение не после выхода из учебного заведения, а еще за год до поступления в Благородный пансион при Лицее. Мальчику шел двенадцатый год, и служба, конечно, была чисто формальной. Быть может, в имении матери он все же щеголял тогда в форме ополченца. Возможно, и баталии устраивал, командуя крестьянскими ребятишками. Не забудем, что речь идет о временах весьма давних, а Нащокин был сыном генерал-поручика.
До последнего времени отсутствовали сколько-нибудь точные сведения и о годах военной службы Нащокина.
В старинном очерке В. В. Толбина ‘Павел Воинович’, помещенном в ‘Искре’ В. Курочкина {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен (Заметки старожила), III. Павел Воинович.— ‘Искра’, 1866, No 47, с. 624—626.}, Нащокин назван ‘гвардейским кавалерийским офицером’. М. Гершензон перепечатал очерк в своей известной статье ‘Друг Пушкина Нащокин’, но, видимо, не придал веры свидетельству этого автора. О военной службе Нащокина Гершензон, как и другие, говорит лишь, что ‘он некоторое время прослужил в Измайловском полку, потом вышел в отставку и, вероятно, в половине 20-х годов переселился в Москву’ {M. О. Гершензон. Образы прошлого. М., 1912, с. 52.}. Хорошо знавший Нащокина Н. И. Куликов также упоминает о том, что Павел Воинович начал службу ‘в каком-то гвардейском конном полку’, но прибавляет при этом, что он ‘вышел в отставку с чином прапорщика и в этом чине остался всю остальную жизнь’ {Н. И. Куликов. Александр Сергеевич Пушкин и Павел Воинович Нащокин:— ‘Русская старина’, 1880, декабрь, с. 990.}. Последнее не соответствует действительности.
В ‘копии о дворянстве’ сказано, что в 1848 году отставной поручик Павел Воинович Нащокин в числе других документов представил в Дворянское депутатское собрание указ об отставке. Текст указа приведен в ‘копии’ не вполне точно. Я поэтому снова воспользуюсь цитированною уже рукописью H. H. Белянчикова {ИРЛИ.}, который воспроизвел указ на основании архивного документа {ГИАМО.}.
‘По Указу его величества государя императора Александра Павловича самодержца всероссийского и прочая и прочая и прочая. Предъявитель сего поручик Павел Воинов сын Нащокин, 23 лет, из дворян. В службу вступил подпрапорщиком 1819 года марта 25 дня лейб-гвардии в Измайловский полк, из оного переведен в Кавалергардский полк с переименованием в юнкера 1820 июля 28, корнетом в Лейб-Кирасирский ея императорского величества полк 1821 ноября 18, в котором поручиком 1823 марта 13. В походах, домовых отпусках, штрафах и под судом не бывал, холост. К повышениям аттестовался достойным. 1823 года ноября в 29 день по высочайшему его императорского величества приказу уволен от службы по домашним обстоятельствам. Во свидетельство чего по высочайше предоставленному мне уполномочию дан сей Указ ему, поручику Нащокину, за моим подписанием и приложением герба моего печати, в главной квартире в г. Могилеве на Днепре 18 ноября 1825 года, No 1526. Подлинный подписали: Главнокомандующий 1-ю армиею граф Сакен. Дежурный генерал (подпись)‘.
Согласно указанию H. H. Белянчикова, указ этот в деле имеется в копии. На ней собственноручная расписка Нащокина без даты: ‘Подлинный Указ обратно получил отставной поручик Павел Воинов сын Нащокин’.
Немногие строки указа позволяют, однако, значительно точнее, чем прежде, увидеть военный отрезок жизни Павла Воиновича. Вместо весьма туманных воспоминаний перед нами ряд не подлежащих сомнению дат.
Нащокин, как и многие юноши-дворяне, именовавшиеся тогда ‘недорослями’, рано начал службу — ему было 17 лет и 3 месяца. Его зачислили в гвардейский пехотный полк в звании подпрапорщика, что соответствовало юнкеру в кавалерии. В Измайловском полку он пробыл год и четыре месяца, после чего был переведен в самый аристократический полк гвардейской кавалерии — Кавалергардский. Там он прослужил также на правах юнкера, т. е. кандидата в офицеры, 16 месяцев, но при производстве в первый офицерский чин (корнета) Нащокин был переведен в Лейб-Кирасирский ее и. в. полк.
Полк этот, имевший с 1733 года в наименовании почетную приставку ‘лейб’, гвардейским не назывался. Он был переименован в лейб-гвардии Кирасирский ее и. в. полк с присвоением ему прав и преимуществ молодой гвардии гораздо позже — 26 июля 1856 года.
Таким образом, ‘гвардейским кавалерийским офицером’ Павел Воинович не стал. Быть может, в Кавалергардском полку он не остался по денежным соображениям. И для службы в кирасирах офицеру нужно было иметь значительные личные средства, но все же меньше, чем в кавалергардах. Однако юнкером Кавалергардского полка Нащокин прослужил более года, офицером близкого к гвардии Кирасирского — ровно два, и обошлось это ему, несомненно, очень дорого.
Доверяя в целом повествованию о Павле Воиновиче ‘старожила’ В. В. Толбина, необходимо учитывать, что он был человеком, по всей вероятности, не военным и в силу этого допускал терминологические неточности.
Мемуарист пишет: ‘Петербургская {Павел Воинович, вероятно, имел возможность часто бывать в столице, но его полк был расквартирован не в Петербурге, а в пригородных населенных пунктах. В ‘Истории л.-гв. Кирасирского полка’ полковника Маркова (СПб., 1884) нет хронологически привязанных квартир полка в 1820—1825 гг. В тексте упоминаются Красное Село, Ижора, Пелла, Гатчина, позднее — более удаленные Великие Луки, Старая Русса. За эту справку благодарю Л. А. Черейского.} молодая жизнь Павла Воиновича была завидною жизнию! Наследник громадного родового имения, гвардейский кавалерийский офицер, принятый в лучшем обществе, он удивлял многих обстановкою своей холостой квартиры, и своими рысаками, и своими экипажами, выписанными прямо из Вены, и своими вечерами, на которых собирались литераторы, художники, артисты и французские актрисы <,…>, Деньги ему были нипочем. Умный, образованный, человек со вкусом, он бросал их, желая покровительствовать художникам и артистам. Он любил жить и давал жить другим <,…>, Он покупал все, что попадало ему на глаза и останавливало чем-нибудь его внимание: мраморные вазы, китайские безделушки, фарфор, бронзу — что ни попало и сколько бы ни стоило, в особенности дорого ему обходились бенефисные подарки актрисам. Причудам его не было конца, так что однажды за маленький восковой огарок, пред которым Асенкова {Здесь, по-видимому (так же как и в случае, описанном выше), В. Н. Асенкова упоминается ошибочно. Она дебютировала на сцене (1835), когда Нащокин уже жил в Москве.} учила свою лучшую роль, он заплатил ее горничной шальную цену и обделал в серебряный футляр, который вскоре подарил кому-то из знакомых’ {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен, с. 625.}.
Как мы знаем, родовое имущество Нащокиных давно перешло к наследникам по старшей линии. Наследовать его Павел Воинович не мог, но автор, вероятно, имеет в виду ‘ростовскую вотчину’, которая перешла к Нащокину после смерти отца (размеров ее мы не знаем). То, что В. В. Толбин сообщает о дружбе молодого кирасира с писателями, артистами и художниками, хорошо согласуется со сведениями о позднейшей жизни Павла Воиновича в Москве.
Н. В. Гоголь, близко знавший Нащокина, в обширном письме к Павлу Воиновичу от 20 (8) июля 1842 года из Гастейна {Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. XII. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1952, с. 72—78.} добавляет новые подробности петербургской жизни бывшего кавалергарда и кирасира, давая ей иное, чем В. В. Толбин, освещение: ‘Вы провели, по примеру многих, бешено и шумно вашу первую молодость, оставив за собой в свете название повесы. Свет остается навсегда при раз установленном от него же названии. Ему нет нужды, что у повесы была прекрасная душа, что в минуты самых повесничеств сквозили его благородные движения, что ни одного бесчестного дела им не было сделано’. Гоголь стремился помочь Павлу Воиновичу, сильно бедствовавшему в 1842 году, по-новому устроить свою жизнь. Он считал в то же время, что сложившееся в свете неблагоприятное мнение о Нащокине ‘заграждает ему путь к казенным местам’.
Гоголь обратился поэтому не к официальным лицам, а к известному петербургскому миллионеру и откупщику Д. Е. Бенардаки, которого он просил предоставить Павлу Воиновичу какое-либо место, где нужен ‘честнейший и благороднейший человек’.
‘Я ему рассказал все, ничего не скрывая: что вы промотали все свое состояние, что провели безрасчетно и шумно вашу молодость, что были в обществе знатных повес и игроков и что среди всего этого вы не потерялись ни разу душою, не изменили ни разу ее благородным движениям, умели приобрести невольное уважение достойных и умных людей и, с тем вместе, самую искреннюю дружбу Пушкина, питавшего ее к вам преимущественно перед другими до конца жизни’.
К немалому удивлению Гоголя, петербургский богач, заинтересовавшись личностью Нащокина, предложил ему принять участие в воспитании его сына. Гоголь в свою очередь принял близко к сердцу этот неожиданный проект и в длинном послании старался убедить Павла Воиновича ‘совершить подвиг, угодный богу’, так как молодой Бенардаки сможет, мол, со временем сделать много добра людям. Неизвестно, что Нащокин ответил великому писателю, но воспитателем будущего ‘прекрасного человека’ Павел Воинович так и не стал.
Давно уже возникло предположение о том, что, создавая образ Хлобуева во II томе ‘Мертвых душ’, Гоголь творчески использовал некоторые стороны личности Нащокина и ряд обстоятельств его жизни.
Сто лет тому назад В. В. Толбин писал о Павле Воиновиче: ‘Человеку этому Гоголь посвятил несколько лучших глав во втором томе своих ‘Мертвых душ’ {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен, с. 624.}. Много позже Алексей Веселовский указывал: ‘В фигурах богатого откупщика Бенардаки, которого Гоголь очень ценил за деловитость и вместе с тем за гуманность, и бывшего приятеля Пушкина, промотавшегося вивера {Прожигателя жизни (от франц. viveur).} Нащокина, следует, на наш взгляд, видеть оригиналы Муразова <,… >, и Хлобуева, как в этом убеждает оглашенная теперь переписка Гоголя, сводившего их в надежде спасти Нащокина’ {Алексей Веселовский. Этюды и характеристики, т. II. М., 1912, с. 224.}.
В настоящее время, когда мы значительно лучше, чем прежде, знаем биографию Павла Воиновича и яснее представляем себе его личность, вряд ли можно усомниться в том, что во многих отношениях он действительно послужил прототипом Хлобуева. Чтобы в этом убедиться, достаточно привести хотя бы несколько цитат из IV главы II тома ‘Мертвых душ’.
‘Только на одной Руси можно было существовать таким образом. Не имея ничего, он угощал и хлебосольничал, и даже оказывал покровительство, поощрял всяких артистов, приезжавших в город, давал им у себя приют и квартиру. Если [бы] кто заглянул в дом его, находившийся в городе, он бы никак не узнал, кто в нем хозяин. Сегодня поп в ризах служил там молебен. Завтра давали репетицию французские актеры. В иной день какой-нибудь, неизвестный никому почти в дому, поселялся в самой гостиной с бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало и не беспокоило никого в доме, как бы было житейское дело. Иногда по целым дням не бывало крохи в доме. Иногда же задавался в нем такой обед, который удовлетворил бы вкусу утонченнейшего гастронома <,…>, Зато временами бывали такие тяжелые минуты, что другой давно бы, на его месте, повесился или застрелился. Но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью <,… >, И, странное дело! — почти всегда приходила к нему в то время откуда-нибудь неожиданная помощь’ {Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. VII. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1954, с. 219—220.}.
Гоголевский Хлобуев, несомненно, живет по образу и подобию Нащокина. ‘Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все, что хотите,— говорит он,— но взятков брать я не стану’ {Там же, с. 240.}.
Хлобуеву было предложено место управляющего, но он отказался, заявив: ‘Да кто же мне поверит имение: я промотал свое…’ Распив с Чичиковым и Платоновым бутылку шампанского, Хлобуев ‘развязался, стал умен и мил. Остроты и анекдоты сыпались у него беспрерывно. В речах его оказалось столько познанья людей и света! Так хорошо и верно видел он многие вещи!’ {Там же, с. 211, 217.}.
Четвертая глава ‘Мертвых душ’ писалась, по-видимому, в Москве в 1848—1849 годах, когда Нащокин жил там с семьей в очень тяжелых условиях.
Нельзя, однако, не согласиться с А. Н. Веселовским, который считал, что Хлобуев, конечно, не просто копия Нащокина: ‘…все эти ссылки имеют значение лишь потому, что могут определить ближайший повод к созданию характера, который затем свободно осложнялся и видоизменялся’ {Алексей Веселовский. Этюды и характеристики, т. II, с. 224.}.
Есть основания думать, что Павел Воинович был не только прототипом гоголевского Хлобуева, но и одного из героев Пушкина. Яркая и самобытная личность Нащокина, его жизнь, богатая бурными и драматическими событиями, нашли отражение в одном из интереснейших творческих замыслов Пушкина.
Автор первой научной биографии поэта П. В. Анненков посвятил подробную статью задуманному Пушкиным большому роману в прозе {П. Анненков. Литературные проекты Пушкина. Планы социального романа и фантастической повести.— ‘Вестник Европы’, 1881, No 7, с. 29—60.}. Замысел его возник в связи с появившимся в 1828 году романом английского писателя Э. Бульвера-Литтона ‘Пельгам, или Приключения одного благородного господина’ (Pelham, or the Adventures of gentelman, by Edward Bulver-Lytton). По аналогии с произведением Бульвера Пушкин намеревался назвать свой роман из современной ему жизни ‘Русский Пелам’. Замысел не был осуществлен. Пушкин составил ряд довольно подробных планов этого произведения, но написал лишь короткий набросок первой главы и начало второй. Предполагают, что планы ‘Русского Пелама’ относятся к 1835 году, а возможно, и к 1836 году {‘Пушкин. Итоги и проблемы изучения’. М.—Л., 1966, с. 485.}.
П. А. Анненков первый высказал предположение о том, что под именем главного героя Пелымова поэт собирался вывести Нащокина. По мнению Анненкова, в планах пушкинского романа нашли отражение занимавшие поэта рассказы Павла Воиновича ‘о своей родне и фамильных преданиях своей семьи’.
Охарактеризовав бульверовского Пельгама, Анненков замечает: ‘Конечно, мудрено было, Пушкину найти вокруг себя на Руси что-либо подобное этому английскому типу (разве вздумалось бы ему поискать некоторые задатки его в себе самом), но взамен дальнее ослабленное подобие его находилось, так сказать, под рукой у поэта. Более мягкое и даже более понятное отражение честно-шумной, благородно-странной, беспокойной жизни Пельгама представлялось в лице верного друга Пушкина, детски-доброго, доверчивого и впечатлительного П. В. Нащокина, о котором уже упоминали. С него, по нашему мнению, и намеревался Пушкин взять главные, основные черты лица и фигуры ‘русского Пельгама’. Действительно, по количеству необычных похождений, по числу связей, знакомств всякого рода, по ряду неожиданных столкновений с людьми, катастроф и семейных переворотов, испытанных им,— друг Пушкина, насколько можно судить по преданиям и слухам о нем, очень близко подходит к типу ‘бывалого человека’ Бульвера, уступая ему в стойкости характера, в дельности и полноте внутреннего содержания. Зато он еще лучше отвечал намерению Пушкина — олицетворить идею о человеке, нравственно, так сказать, из чистого золота, который не теряет ценности, куда бы ни попал, где бы ни очутился. Редкие умели бы так сберечь человеческое достоинство, прямоту души, благородство характера, чистую совесть и неизменную доброту сердца, как этот друг Пушкина в самых критических обстоятельствах жизни, на краю гибели, в омуте слепых страстей и увлечений и под ударами судьбы и несчастий, большею частию им самим и накликанных на себя’ {П. Анненков. Литературные проекты Пушкина, с. 48.}.
Очень вероятная догадка Анненкова, насколько я знаю, вплоть до последнего времени никем не оспаривалась. Сейчас, однако, П. М. Казанцевым выдвинуто предположение о том, что прототипом Пелымова, возможно, является учредитель близкого к декабристам общества ‘Зеленая лампа’ Никита Всеволодович Всеволожский (1799—1862) {П. М. Казанцев. К изучению ‘Русского Пелама’ А. С. Пушкина.— Врем. ПК, 1964, Л., 1967, с. 21—33.}. По мнению П. М. Казанцева, ‘нельзя не усмотреть многих точек соприкосновения в судьбе героя пушкинского романа Пелымова и Никиты Всеволожского’.
Доводы П. М. Казанцева кажутся убедительными, но, на мой взгляд, давнишней догадке Анненкова они не противоречат. Приходится только признать, что Пушкин, намереваясь создать своего Пелымова, предполагал наделить его некоторыми чертами и ближайшего своего друга — Нащокина, и друга молодости, не столь, правда, близкого, но все же любимого поэтом,— Никиты Всеволожского. Безусловно, было нечто общее в облике этих незаурядных людей.
Пушкин, несомненно, встречался с Нащокиным в Петербурге после окончания Лицея. Установить, когда именно начались эти петербургские встречи, пока нельзя, — как я уже упомянул, период перед поступлением в гвардию представляет одно из многочисленных ‘белых пятен’ в биографии Нащокина. Юный чиновник коллегии иностранных дел и уже известный поэт Александр Пушкин во всяком случае мог встречаться с еще более юным подпрапорщиком лейб-гвардии Измайловского полка, вскоре ставшим юнкером Кавалергардского, начиная с 25 марта 1819 года. Видеть друга в гвардейской форме Пушкин мог в течение года с небольшим — в мае 1820 года вольнодумного поэта, как известно, сослали служить в Бессарабию. К сожалению, мы не знаем о том, был ли уже в это время Нащокин приобщен к духовной жизни Пушкина.
В молодых же, порой буйных и для строгого моралиста огорчительных забавах Павла Воиновича Пушкин, несомненно, участвовал не раз. М. А. Цявловский говорит о периоде петербургских встреч: ‘Общение Пушкина с П. В. Нащокиным, живущим очень широко и беспутно. Пушкин в компании приятелей Нащокина принимает участие в драке с немцами в загородном ресторане ‘Красный кабачок’ и в других развлечениях такого рода’ {M. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. М.. 1951, с. 199—200.}. Много лет спустя, 18 мая 1836 года, поэт писал жене об этой ресторанной баталии: ‘Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки?’ (XVI, 117).
‘Дней Александровых прекрасное начало’ давно сменилось аракчеевщиной, но нравы были еще довольно вольные — при Николае I за подобное времяпрепровождение состоявшие на службе друзья могли бы понести серьезное наказание…
Военная служба Нащокина протекала в преддекабристские годы, когда гвардия была не только средоточием наиболее образованных, прогрессивно мыслящих слоев русского общества, но и центром широкого оппозиционного движения. В ней зарождались и формировались первые тайные общества, закладывались основы декабризма. Трудно представить, что столь характерная для этой эпохи атмосфера горячих политических споров, резкого осуждения аракчеевщины не оказала никакого воздействия на Нащокина. Однако политическая борьба, по-видимому, была ему внутренне чуждой. Во всяком случае у нас нет никаких данных на этот счет. И все же мы вправе предположить, что умный и наблюдательный Нащокин, не разделяя убеждений радикально настроенной части русского офицерства, не остался вполне равнодушным и к политическим вопросам.
Южная и михайловская ссылки на целых шесть лет разлучили поэта с Нащокиным. Долгое время не было оснований не соглашаться с П. И. Бартеневым, считавшим, что ‘с отъездом Пушкина на юг прекратились их сношения’ {См.: ‘Девятнадцатый век’, кн, I. М., 1872, с. 383.}. Не было действительно никаких указаний на то, что друзья в 1820—1826 годах переписывались. Однако в 1929 году Н. О. Лернер опубликовал отысканный им в одном старинном журнале {‘Северное обозрение’, 1849, т. I, отдел ‘Смесь’, с. 867—868.} отрывок из письма Пушкина к Нащокину из Бессарабии, которое публикатор относит к 1821 году. Привожу полностью этот небольшой отрывок — единственный пока след кишиневской переписки Пушкина с Павлом Воиновичем: ‘Я живу в стране, в которой долго бродил Назон. Ему бы не должно было так скучать в ней, как говорит предание. Все хорошенькие женщины имеют здесь мужей, кроме мужей — чичисбеев, а кроме их — еще кого-нибудь, чтобы не скучать <,…>, ‘ {Н. О. Лернер. Новооткрытые строки Пушкина.— ‘Красная нива’, 1929, No 24, 9 июня, с. 14.}.
Редакторы академического издания сочинений Пушкина поместили отрывок в разделе ‘Dubia’ (XIII, 352), но Н. О. Лернер не сомневался в его подлинности. По мнению этого автора, ‘кроме южной природы, юношу-поэта пленяли и южные женщины. Его остроумная характеристика хорошеньких бессарабок переносит нас в ту атмосферу легких любовных отношений, которая закреплена в его письмах, и его сатирическими стихами, и воспоминаниями современников о тогдашнем Кишиневе и тогдашнем Пушкине’ {‘Северное обозрение’, 1849, т. I, отдел ‘Смесь’, с. 867.}.
Анонимный автор заметки, найденной Лернером, упомянув о том, что некий ‘автографофил’ недавно купил за дорогую цену (50 руб. серебром) записку Пушкина, содержавшую всего несколько слов, прибавляет затем: ‘Спрашивается, что же бы после этого дал такой любитель знаменитых автографов за письма, которые покойный поэт писал к Н*** из Бессарабии {В другом месте заметки адресат писем назван определеннее: ‘короткий приятель Пушкина, П. В. Н***’.} и из которых одно начинается так <,…>,’ (следует текст отрывка). Таким образом, в конце 40-х годов, возможно, где-то хранилось не одно, а несколько кишийевских писем Пушкина к Нащокину. Однако вопрос об этих письмах до сих пор остается неясным.
Друзья встретились лишь через шесть лет, в сентябре 1826 года, в Москве, куда прибыл поэт, вызванный царем из Михайловской ссылки. Встретились они много испытавшими, но все же молодыми людьми — Пушкину было 27 лет, Нащокину — 25.
О жизни Нащокина в Москве после выхода в отставку, к сожалению, мы знаем очень мало. Пока в нашем распоряжении нет новых документальных данных и сколько-нибудь подробных известий. В сохранившихся воспоминаниях и письмах современников проскальзывают случайные упоминания о ‘московском существовании’ Нащокина. О том, как оно протекало, мы можем во многом лишь догадываться.
По очень вероятному утверждению В. В. Толбина, после гвардейской службы Нащокин оказался в Москве ‘втрое беднее’. П. И. Бартенев сообщает, правда, что ‘мать его Клеопатра Петровна, урожд. Нелидова, умерла в 1828 году, оставив ему богатое наследство’ {‘Письма П. В. Нащокина к А. С. Пушкину’.— ‘Русский архив’, 1904, кн. III, No 11, с. 433.}. Однако H. H. Белянчиков весьма убедительно доказывает, что Клеопатра Петровна, скончавшаяся 20 августа 1828 года, все свое недвижимое имущество (дом в Москве и имение в Воронежской губернии) оставила дочери Анастасии Воиновне, по мужу Окуловой, и старшему сыну Василию Воиновичу, обойдя по каким-то соображениям младшего — Павла {ИРЛИ.}. Судя по тому, что Павел Воинович уже через несколько месяцев после смерти матери принужден был делить долги, Клеопатра Петровна ему вообще ничего не завещала.
Несмотря на это, Нащокин, по-видимому, продолжал и в Москве вести прежний, широкий образ жизни. ‘Старожил’ В. В. Толбин, причисляя Павла Воиновича к ‘московским оригиналам’, писал: ‘С ним было близко все, что считалось в двадцатых годах лучшего и замечательного в художественном, артистическом и музыкальном мире’ {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен, с. 625.}.
Не доверять в этом отношении мемуаристу нет оснований, хотя надежных данных об общении Нащокина с лучшими представителями образованного московского общества в 20-х годах известно немного. Многочисленные письма самых выдающихся людей России (не говоря уже о Пушкине и Гоголе) к П. В. Нащокину и упоминания о нем в их переписке относятся главным образом к концу 30-х и 40-м годам. Можно все же отметить, например, его знакомство — по-видимому, уже довольно близкое — с П. А. Вяземским. Следует также назвать знаменитого художника-портретиста П. Ф. Соколова, который, приезжая в Москву, останавливался у Нащокина и подолгу живал в его доме. Во Всесоюзном музее А. С. Пушкина хранится акварель 1824 года, на которой художник изобразил комнату, отведенную ему Павлом Воиновичем, и самого себя за письменным столом {Т. В. Буевская. Комната художника П. Ф. Соколова в доме П. В. Нащокина.— В кн.: ‘Пушкин и его время’, вып. I. Л., 1962, с. 511—515.} (эта акварель, кстати сказать, свидетельствует о том, что в 1824 году Нащокин уже жил в Москве).
Во многом случайны и отрывочны и сведения о встречах Нащокина с Пушкиным во второй половине 20-х годов, хотя они, несомненно, были. Сохранилось лишь одно упоминание — М. П. Погодин записал в своем дневнике 31 декабря 1826 года ‘Утро у Пушкина с Нащокиным’ {M. А. Цявловский. Пушкин по документам Погодинского архива. Дневник М. П. Погодина.— В кн.: ‘Пушкин и его современники’, вып. XIX—XX. СПб., 1914, с. 84.}.
Это тем более досадно, что именно в московские годы давнее и близкое знакомство Пушкина и Нащокина переходит в теснейшую дружбу, которая кончится лишь со смертью поэта. Отношения их к началу 30-х, годов характеризуются предельной дружеской откровенностью, полным взаимопониманием и горячей привязанностью друг к другу. В эти же годы начинается и их интенсивная регулярная переписка, хорошо сохранившаяся, но дошедшая до нас не полностью. В настоящее время известны 26 писем Пушкина к Нащокину (1830—1836) и 23 письма Нащокина к Пушкину (1831—1836). Во время своих ежегодных приездов в Москву Пушкин, как правило, останавливается у Нащокина. К Нащокину к человеку, ‘больше него опытному в житейском деле’ {Рассказы о Пушкине, с. 35.}, Пушкин обращается за советом, собираясь жениться на Наталье Николаевне. В июле 1833 года Павел Воинович специально приезжает в Петербург крестить старшего сына поэта — Александра.
Искренне любя и ценя Нащокина за его редкие душевные качества, бескорыстие, готовность прийти на помощь, Пушкин вместе с тем в ряде писем, относящихся к началу 30-х годов, выражает глубокое недовольство тем, как протекает жизнь его друга. 16 декабря 1831 года Пушкин пишет жене из Москвы: {Пушкин в этот приезд прожил у Нащокина около трех недель.} ‘Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыгане, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход, всем до него нужда, всякий кричит, курит трубку, обедает, пьет, пляшет, угла нет свободного — что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет… Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер, я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит’ (XIV, 249).
25 сентября следующего года Пушкин в письме к Наталье Николаевне говорит, что ‘Нащокин мил до чрезвычайности’, но о его окружении отзывается еще резче, чем год назад, прибавляя: ‘…не понимаю, как можно жить окруженным такой сволочью’ (XIV, 32).
Действительно, что-то неладное делалось с Нащокиным в эти годы. Его издавна неупорядоченная жизнь стала уже совсем беспорядочной. Причин этого переживаемого им душевного срыва мы не знаем. Возможно, их надо искать в печальных событиях 1828 года.
Нащокин в этом году потерял мать, о которой он отзывался как о ‘женщине необыкновенного ума и способностей’. Клеопатра Петровна, живя вместе с сыном в Петербурге в годы его недолгой военной службы, по-видимому, не умела полностью обуздывать его мятущуюся натуру, баловала его свыше всякой меры, но все же присутствие матери, которую не хотелось слишком огорчать, было в известной мере сдерживающим началом.
И в том же 1828 году умерла женщина, которой, быть может, удавалось то, с чем не могла совладать мать. 5 августа этого года П. А. Вяземский пишет своему приятелю Николаю Алексеевичу Муханову: ‘Я совершенно ничего не знал о несчастии Нащокина. Известие ваше поразило меня нечаянностью и плачевностью. Я почти только раз видел покойницу и очень полюбил ее за миловидность и милое обращение. Расскажите мне, каким случаем умерла она так скоропостижно’ {Письма Петра Андреевича Вяземского братьям Мухановым, 1827 и 1828 гг.— В кн.: ‘Сборник старинных бумаг, хранящихся в Музее П. И. Щукина’, ч: IX. М., 1901, с. 193.}. Тогда же, 24 августа, Александр Алексеевич Муханов пишет брату с театра военных действий: ‘Кланяйся Нащокину, я вполне разделяю его живое и огромное горе’ {Дневник и письма Александра Алексеевича Муханова.— В кн.: Щукинский сборник, вып. III. М., 1904, с. 194.}.
Мы ничего не знаем об этой подруге Нащокина, и вряд ли когда-нибудь станет известно, кто она, скорее всего, это была молодая женщина ‘из простых’. Но знакомые Павла Воиновича, несомненно, знали, что она была ему очень дорога. ‘Несчастие Нащокина’, ‘его живое и огромное горе’… Для этого доброго и привязчивого человека оно не могло пройти бесследно. Быть может, именно внезапная смерть подруги и была, по крайней мере отчасти, одной из причин, еще больше спутавшей и без того путаную жизнь Нащокина. В начале 30-х годов он, видимо, проживал остатки отцовского наследства. Имелась еще, правда, деревня, быть может та ‘ростовская вотчина’, о которой мы уже упоминали. О ней же, вероятно, Нащокин писал Пушкину 2 сентября 1831 года: ‘На будущее лето — предлагаю вам мою деревеньку на житье, которая состоит в 160 верстах от Москвы, я в ней жить не могу, а мог бы приехать дня на три’ (XIV, 218). При усадьбе находились дворовые люди ‘числом до тридцати’ {См. письмо Нащокина к Пушкину, посланное после 3 мая — в июне 1834 г. из Тулы (ХV, 168—169).}. Судя по числу дворни, барский дом был не малый.
Жить можно было бы неплохо, но владельца одолевали долги. Карточные проигрыши (правда, чередовавшиеся с выигрышами) не позволяли как следует наладить жизнь. Но хуже всего было то, что Нащокин, видимо, постепенно отрывался в эти годы от той культурной среды, к которой раньше принадлежал. В письмах Павла Воиновича к Пушкину за 1831—1833 годы и в воспоминаниях о Нащокине, относящихся к этому времени, мало упоминаний о людях сколько-нибудь выдающихся. Близость с ними либо в прошлом, либо еще в будущем.
У самого Нащокина порой чувствуется сильная неудовлетворенность своим существованием. 26 мая 1831 года он пишет, например: ‘Живу я как в чаду и не весело — ты живешь как в деревне, говоришь ты, а я как в городской кузнице’ (XIV, 178).
То же самое сообщает Павел Воинович и 10 января 1833 года, давая очень образную зарисовку царящего в его доме быта: ‘Народу у меня очень много собираются, со всякими надо заниматься, а для чего, так богу угодно: ни читать, ни писать время нет — только и разговору — здравствуйте, подай трубку, чаю. Прощайте — очень редко — ибо у меня опять ночуют и поутру, не простясь, уходят’ (XV, 41).
Характерно также, что при встречах с таким выдающимся человеком, как П. Я. Чаадаев, у Нащокина, по-видимому, впервые появляется состояние некоторой неуверенности. Павел Воинович с Чаадаевым знаком, часто видит его в клубе, но подойти к нему не отваживается: ‘…я об нем такого высокого мнения, что не знаю, как спросить или чем начать разговор’ (XIV, 210).
Но и в период временного душевного спада Нащокин продолжает горячо интересоваться искусством и литературой, оказывает помощь нуждающимся артистам. В доме его в начале 30-х годов бывает несомненно талантливый композитор, музыкант и дирижер Андрей Петрович Есаулов. Не только бывает, но и подолгу живет в его доме, пользуясь щедрой поддержкой Павла Воиновича. По всей вероятности, он же познакомил Есаулова с Пушкиным. Когда состоялось это знакомство, мы не знаем, но во всяком случае уже 20 июня 1831 года Нащокин пишет поэту: ‘Андрей Петрович свидетельствует тебе почтение, он почти столько же тебя знает и любит, как и я, что доказывает, что он не дурак, тебя знать — не безделица’ (XIV, 179).
И Пушкин, и Нащокин принимают большое участие в сложной и в общем несчастной судьбе композитора. Фамилия Есаулова не раз встречается в письмах и того, и другого. Поэту нравился его романс ‘Расставание’ (или ‘Прощание’), написанный на слова пушкинского стихотворения ‘В последний раз твой образ милый…’, обращенного к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой.
В июне 1833 года Нащокин, отправляясь в Петербург, взял с собой оставшегося без места Есаулова и в июле того же года через своего приятеля, директора театров А. М. Гедеонова, устроил его в оркестр императорских театров. Уезжая в Москву, Нащокин, видимо, поручил Есаулова заботам Пушкина и Соболевского. Однако крайне неуживчивый, неизменна ссорившийся с начальством композитор не удержался и здесь.
В середине марта 1834 года Пушкин пишет Павлу Воиновичу: ‘Андрей Петрович в ужасном положении. Он умирал с голоду и сходил с ума. Соболевский и я, мы помогали ему деньгами скупо, увещаниями щедро. Теперь думаю отправить его в полк капельмейстером. Он художник в душе и привычках, то есть беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен, предпочитает всему независимость, но ведь и нищий независимее поденщика. Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба’ (XV, 117).
В натуре Есаулова, как кажется, при всей его неуживчивости было много общего с мягким, бесхарактерным Нащокиным. Может быть, потому они и сблизились в самый неустроенный период жизни последнего.
О личной жизни Павла Воиновича до 1830 года мы знаем очень мало. Как уже говорилось, в 1828 году умирает его московская подруга, о которой с таким теплым чувством писал П. А. Вяземский.
Года через два начинается в жизни Павла Воиновича период ‘цыганский’. 26 июня 1831 года Пушкин пишет ему из Царского Села: ‘Еще кланяюсь Ольге Андреевне, Татьяне Демьяновне, Матрене Сергеевне и всей компании’ (XIV, 181). ‘Компания’ — это знаменитый московский цыганский хор Ильи Соколова, который близко знали оба друга.
В одну из тамошних певиц, Ольгу Андреевну Солдатову, страстный по натуре Нащокин влюбился, можно сказать, неистово. Об этом увлечении в 70-х годах рассказывала писателю Б. М. Маркевичу старушка цыганка Татьяна (‘Татьяна Демьяновна’ пушкинского письма) {В действительности ее звали Татьяной Дмитриевной Демьяновой (Л. А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., 1975, с. 129).}. Когда-то она сама была знаменитой исполнительницей цыганских песен в том же хоре, что и Солдатова. ‘Нащокин,— по словам Татьяны,— пропадал в ту пору из-за нее, из-за Ольги. Красавица она была и втора чудесная. Только она на любовь с ним не соглашалась, потому у ней свой предмет был — казак гвардейский, Орлов, богатейший человек, от него ребеночек у нее был’.
Ольга Андреевна, по-видимому, была достаточно расчетливой особой. На степную Земфиру эта московская цыганка совсем не походила. На уговоры влюбленного Нащокина она не соглашалась, пока дела Павла Воиновича были плохи. ‘Однако тут он вскорости поправился как-то, и Ольга, так и не дождавшись Орлова, склонилась к нему (Нащокину.— Н. Р.) и переехала с ним на Садовую. Жили они там очень хорошо, в довольстве’ {Б. M. Маркевич. Полн. собр. соч., т. XI. СПб., 1912, с. 129.}.
В общем этот дворянско-цыганский роман Павла Воиновича весьма банален, и, вероятно, он более или менее быстро закончился бы, не стань Солдатова матерью.
Впервые Пушкин упоминает о ней около 20 мая 1831 года, спрашивая в письме Павла Воиновича: ‘…что твоя хозяйка?’ (XIV, 166), но Ольга Андреевна, несомненно, стала фактической женой Нащокина много раньше — вероятно, еще в 1829 году. В половине 1831 года у Солдатовой уже двое детей от Нащокина — сын и дочь, которую крестил Пушкин. В разгар холерной эпидемии, 15 июля этого года, Нащокин дает другу ряд деловых поручений на случай своей смерти: ‘…а проченты половину на воспитание сына, если не умрет, ибо твоей крестницы уже нет, а другую на содержание матери’ (XIV, 132). Пушкин тотчас же (21 июля) отзывается на это письмо: ‘Бедная моя крестница! вперед не буду крестить у тебя, любезный Павел Воинович, у меня не легка рука’ (XIV, 196).
К малютке — сыну Нащокина, которого назвали Павлом, поэт относится внимательно и любовно. 7 октября 1831 года Пушкин заканчивает письмо словами: ‘Кланяюсь Ольге Андреевне и твоему наследнику’ (XIV, 231). В письмах Пушкин упоминает о нем еще дважды. 2 декабря 1832 года он пишет: ‘…целую Павла’ (XV, 37), в 10-х числах декабря (после 12-го) 1833 года поэт сообщает: ‘С Плетневым о Павле еще не говорил, потому что дело не к спеху’ (XV, 99). По-видимому, Нащокин, у которого в это время намечался жизненный перелом, хотел устроить своего ребенка.
Еще одно упоминание о сыне Павла Воиновича имеется в ‘Дневнике’ Пушкина в записи от 19 июля 1834 года: ’19 числа послал 1000 Нащокину. Слава богу! слухи о смерти его сына ложны’ (XII, 331).
Пушкин не раз передавал в письмах поклоны Ольге Андреевне. Судя по всему, он был к ней внимателен, гостя в Москве, обещал даже по ее просьбе прислать из Петербурга фуляры (шейные платки) и действительно их прислал. Поэт, однако, не скрывал от Павла Воиновича, что желает ему поскорее покончить с этой связью, безусловно, ощущая, что она постепенно стала для Нащокина безрадостной. Страсть к красивой певунье-цыганке прошла. Павел Воинович больше не ‘пропадал из-за Ольги’. Куликов говорит, что ‘милая, беспечная, добродушная девушка’ искренне любила Нащокина {‘Русская старина’, 1880, декабрь, с. 993.}. Может быть, до поры до времени и любила — было за что его любить, но, конечно, не понимала никогда. А Павла Воиновича, видимо, начала тяготить каждодневная близость с совсем малокультурной женщиной (читать она, вероятно, умела, как и некоторые другие цыганки хора, знавшие ‘цыганскую’ поэму Пушкина). Ольга Андреевна к тому же оказалась весьма капризной, о чем Нащокин упоминает в письме к поэту от 9 июня 1831 года (XIV, 173).
Существовал, видимо, план выдать О. А. Солдатову замуж. 11 июня 1831 года Пушкин, обращаясь к Павлу Воиновичу, писал: ‘Ольгу Андреевну сосватай да приезжай к нам без хлопот’ (XIV, 174).
Павла Воиновича Нащокина знало в Москве множество людей. Не была, конечно, тайной и его связь с О. А. Солдатовой. П. И. Бартенев сообщает даже, что ‘в одном водевиле представлена была жизнь его с цыганкой Ольгою, и, сидя в креслах московского театра, Нащокин глядел на собственное изображение’ {‘Русский архив’, 1878, кн. I, с. 76.}. Автором этого водевиля был не кто иной, как приятель Павла Воиновича, Н. И. Куликов, о чем он сам рассказывает в своих воспоминаниях: ‘Ценя милый нрав Оли, я сочинил комедийку с пением ‘Цыганка’ из их жизни, только, по тогдашнему благонравному времени, женив Поля на предмете его любви’ {‘Русская старина’, 1880, декабрь, с. 993.}.
Я уже упоминал о том, что не только Пушкин горячо любил Нащокина, но и его юная жена (в это время Наталье Николаевне еще не было 19 лет) очень хорошо относилась к Павлу Воиновичу. Несомненно, знала, что в свое время Нащокин поддержал намерение друга жениться на ней.
Судя по письму Пушкина к жене от 22 сентября 1832 года, цыганка, доставлявшая Павлу Воиновичу столько неприятностей, вдобавок ко всему стала ему изменять. Поэт ‘нашел его по-прежнему озабоченным домашними обстоятельствами, но уже спокойнее в отношениях со своею Сарою {Поэт имеет в виду библейский персонаж — олицетворение ревнивой жены.}. Он кокю {От французского слова cocu — обманутый муж.}, и увидит, что это состояние приятное и независимое’ (XV, 30).
Казалось бы, что у Нащокина полное основание разойтись с Солдатовой, но нудная связь продолжается, и около 25 февраля 1833 года Пушкин, выразив надежду заработать побольше денег, прибавляет: ‘Тогда авось разведем тебя с сожительницей’ (XV, 50). 24 ноября того же года поэт называет ее имя в последний раз: ‘Ольге Андреевне мое почтение’ (XV, 96).
В этом письме есть, однако, и еще одна фраза, которая, по всей вероятности, относится к той же О. А. Солдатовой,— фраза, для нее весьма нелестная. Рассказав о том, как, возвращаясь из Москвы, он среди дороги ссадил с козел своего пьяного слугу Гаврилу, Пушкин прибавляет: ‘…я подумал о тебе… Вели-ка своему Гавриле в юбке и в кацавейке слезть с козел — полно ему воевать’ (XV, 96).
Итак, несмотря на постоянные советы Пушкина, долгое время ничто не изменялось. Умный, добрый, образованный человек по-прежнему оставался во власти малокультурной, ревнивой и взбалмошной женщины, к которой он давно охладел и которая к тому же была ему неверна. Твердости характера у Павла Воиновича не было. Можно, кроме того, думать, что в Солдатовой он видел прежде всего мать своего сына, которого очень любил.
По-видимому, поэт хотел не только ‘развести’ его с Ольгой Андреевной, но и совсем увезти друга из Москвы, подальше от той совершенно недостойной компании, в которую Павел Воинович там втянулся. Характерно, что при всей своей привязанности к Нащокину он, приехав в Москву в 1832 году, у него не остановился.
И все же дорогому, но порядком беспутному другу Пушкин и в денежных делах доверял как никому другому. 16 февраля 1831 года он, например, сообщает П. А. Плетневу: ‘Через несколько дней я женюсь: и представлю тебе хозяйственный отчет: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение <,… >, 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные’ (XIV, 152).
Пушкин знает, что делает. Знает, что его безалаберный Войныч — прежде всего человек предельно честный. Будут деньги (а они у Нащокина все же бывают — то неожиданное наследство, то крупный выигрыш) — отдаст непременно. Не только отдаст, но и сам даст взаймы. 7 октября 1831 года, в письме из Царского Села, поэт просит Павла Воиновича заплатить за него 15 тысяч московским игрокам в счет его 20-тысячного долга. Остальные 5 тысяч обещает уплатить сам в течение трех месяцев.
По совести говоря, трудно решить, кто из двух друзей хуже умел обращаться со своими средствами, кажется, все же Нащокин. Женившись и став отцом семейства, Пушкин, как уже было сказано, по-прежнему любя карты, прекратил все же крупную игру. Огромный проигрыш в 20 с лишним тысяч, с которым так трудно было расквитаться, он имел неосторожность сделать, еще будучи холостым. Павел Воинович, как мы знаем, так и не перестал быть игроком.
В этом отношении все осталось по-старому, но только в этом. В остальном его жизнь, мятущаяся, путаная, какая-то ненастоящая, жизнь, в которой до этого, по-видимому, почти не было личного счастья, в конце 1833 года изменилась светло и радостно.
Пришла большая, подлинная любовь…
В письме Павла Воиновича к Пушкину от 17—18 ноября 1833 года впервые названо имя любимой. Описав тяжелую сцену ревности, которую устроила его цыганская подруга, Нащокин продолжает: ‘На вопрос — пишу ли я к Вере Александровне, я сказал нет — и что пишу к тебе с твоего отъезда, я более сего слово не сказал’ (XV, 95).
Пушкин, только что уехавший из Москвы, где он провел несколько дней в половине ноября, продолжал и заочно принимать самое близкое участие в сердечных делах друга. Едва вернувшись в Петербург, он пишет ему 24 ноября: ‘Что, Павел Воинович, каковы домашние обстоятельства? решено ли? мочи нет, хочется узнать развязку: я твой роман оставил на самом занимательном месте. Не смею надеяться, а можно надеяться. Vous Йtes un homme de passion {Ты человек в высшей степени страстный (франц.).} — и в страстном состоянии духа ты в состоянии сделать то, о чем и не осмелился бы подумать в трезвом виде, как некогда пьяный переплыл ты реку, не умея плавать. Нынешнее дело на то же похоже — сыми рубашку, перекрестись и бух с берега’ (XV, 95).
‘Ты человек в высшей степени страстный…’ — следующее письмо Павла Воиновича (конец ноября 1833 г.) как нельзя лучше подтверждает это мнение поэта. Страстное, отчаянное, сумбурное письмо: ‘Ах, любезный Александр Сергеевич, ты не можешь вообразить мое мучение и нет от него спасения… Ей-ей мочи нет, и не знаю, что делать… Хочу отдохнуть — не могу, все у меня кипит, пляшет, мнительность — ревность — досада, жалость — нерешительность — и тут же упрямство — про любовь я не говорю, ибо это все любовь, дух замирает, голова горит,— рассказывать, я не в состоянии ни коротко, ни подробно’. И далее: ‘…одним словом вот что я заключил — и как я представляю себя,— оно все мое сердце, моё предоброе, премягкое и препламенное, ум мой пренедоверчивый, и преотчетливый, и занятный’ (XV, 96—97).
Прочтя эти до предела искренние строки, нетрудно понять, что доброму, очень совестливому человеку трудно разорвать с совершенно неподходящей, надоевшей ему женщиной, матерью его сына.
Но решение все же принято. Как и советовал Пушкин, Павел Воинович сделал над собой усилие и ‘бух с берега’. Не позднее 26 января 1834 года он пишет из села Тюфили: {Имение А. Д. Балашова близ Симонова монастыря под Москвой, которое намеревался приобрести Нащокин. Пушкин был посредником в этом деле.} ‘Выехал я из Москвы в Тюфили с тем, чтобы не возвращаться, не знаю, куда и далеко ли заеду. Олинька не знает, что я ее оставляю,— и воображение мое насчет ее в грустном положении, возок уже заложенный, и еду я в одну подмосковну (так! — Н. Р.), где думаю жениться — на ком, тебе известно, но не знаю еще, как удастся, ибо покуда, кроме будущей и ее матери, никто не знает о моем решительном намерении’ (XV, 105).
Почему-то Павел Воинович не сообщил Пушкину название подмосковной, в которую он ехал с надеждой жениться. Быть может, хотел оставить все в тайне на случай, если надежда не осуществится.
Сейчас мы можем сказать, что речь идет о селе Воскресенском {При первой публикации моей работы о Нащокиных я ошибочно принял это село за современный город Воскресенск (‘Простор’, 1969, No 4, с. 82).}, которое располагалось в 46 верстах к югу от Москвы. Воскресенское принадлежало тогда князю Ивану Алексеевичу Трубецкому.
Благодаря любезному содействию московского исследователя Юрия Борисовича Шмарова я получил копию чрезвычайно интересного документа о венчании Павла Воиновича, который включен в ‘Дело Московского дворянского депутатского собрания о дворянстве поручика П. B. Нащокина’. Привожу текст документа полностью:
из метрических книг Воскресенской церкви Бронницкого у. за 1834 год
Книга, данная из Московской Духовной консистории,
Бронницкого уезда, церкви Воскресения Христова,
что в селе Воскресенском, причту для записи родившихся,
браком сочетавшихся и умерших
|
|
Когда и кто именно венчаны
|
|
|
|
|
Число
28. По учинении надлежащего обыска венчан Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка (*) отставной поручик Павел Воинович Нащокин, первым браком с московской мещанской дочерью девицей Верой Александровной Нагаевой. |
Поручителями были по женихе: князь Иван Алексеевич Трубецкой и отставной копиист Лев Александрович Нарской.
По невесте: тайный советник, действительный камергер и разных орденов кавалер Александр Петрович Нащокин. |
Венчал села Воскресенского, Воскресенской церкви священник Иван Васильевич Крылов.
При бракосочетании был той же церкви дьячок Михаил Иванов Людмилов, пономарь Леонтий Иванов Рождественский.
(* Почему-то в церковном документе неправильно указано название полка, в котором служил до отставки жених. Лейб-гвардии Кирасирский его и. в. полк действительно существовал и был причислен к составу гвардии еще в 1813 г., но Павел Воинович, как видно из указа об отставке, служил в другом полку — Лейб-Кирасирском ее и. в. В тексте записи есть еще одна неточность — Лев Александрович, как и его брат, писался Нарский, а не Нарской.)
Итак, свадьба Павла Воиновича Нащокина состоялась 2 января 1834 года {Если в выписке, приобщенной к делу о дворянстве П. В. Нащокина, нет описки в дате венчания, приходится считать, что в академическом издании (XV, 105) письмо Нащокина из села Тюфили датировано неправильно (‘Январь (не позднее 26) 1834’, нужно: ‘конец декабря 1833’).}. К сожалению, как мне сообщил Ю. Б. Шмаров, ‘книги обысков’, в которых подробно указывались подтвержденные документами сведения о происхождении невесты и жениха, по Воскресенской церкви не сохранились. Из метрической выписки мы узнаем лишь, что невеста принадлежала к мещанскому сословию и что ее девичья фамилия — Нагаева. Что касается поручителей (шаферов), то князь И. А. Трубецкой, вероятно, был одним из близких знакомых Павла Воиновича, Александр Петрович Нащокин — его троюродный брат, о котором, так же как и об отставном копиисте Л. А. Нарском, речь пойдет ниже.
В подлинности документа о венчании сомневаться не приходится, но в не менее подлинной ‘копии о дворянстве’, к которой мы уже много раз обращались, упомянуто о том, что, согласно ‘Списку о семействе и состоянии’, представленному в Московское дворянское депутатское собрание в 1848 году, ‘Павел Воинович Нащокин был женат тогда на Вере Александровне Нарской’.
В чем же причина разногласия официальных источников?
