Николай Олигер
Николай Олигер
Дрок
Дрок
—————————————————-
Дрок, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1914
Время на прочтение: 12 минут(ы)
В первых числах мая зацветает дрок.
Большую часть года он покрывает однообразной синевато-серой щеткой розовые скалы острова. Он сух и безлистен, и похож на жалких пасынков проклятой Богом пустыни. И в его зарослях любят ютиться серые ящерицы, ленивые, накаленные солнцем и, как будто, пыльные. Кроме этих ящериц, он никому не нужен. Турист, в поисках красот природы, небрежно ломает тонкие серые веточки своими тяжелыми английскими башмаками. А когда ослам приходится жевать его побеги, за неимением другой, более подходящей пищи, — ослы кричат чаще, чем обычно, и на их кротких физиономиях явно отражается чувство горькой обиды.
Южная весна приходит медленно, почти незаметно. Последний лепесток последнего осеннего цветка опадает рядом с лопающимся весенним бутоном. Зимние бури иногда обрывают уже распустившийся миндаль, — а над еще голыми виноградниками уже волнуется и дрожит воздух от летнего зноя. Лимонное дерево несет одновременно цветок, завязь и зрелый плод.
Но в первых числах мая расцветает дрок, — и тогда только наступает настоящее весеннее чудо, чудо жизни. На пыльной серой щетине вдруг вспыхивают здесь и там золотые искры. Они множатся, как звезды после заката, их золото становится все тяжелее и воздух все гуще пропитывается сладким медвяным запахом. И к четырнадцатому числу, к веселому празднику Сан-Констанцо, старого патрона лазурного острова, сверкающее золото дрока покрывает все скалы И долины, отражается в прозрачных прибережных водах, заглядывает в окна чопорных отелей и роняет душистые чешуйки на каждую каменистую тропинку. Как переливчатые драгоценные камни, сидят в цветущем золоте пестрые весенние бабочки. Весь остров становится похожим на бесценный самородок, выдвинувшийся из глубины синих вод. Это значит, что чудо совершилось — и в мир пришла любовь.
Но золото коварно, даже когда оно расцветает на пыльных тонких прутиках и потом, потускневшее, падает на камни, горячие от лучей.
Кое-что опасное таится также и в сладком медвяном запахе, — по крайней мере, этому учит местная история.
Неподалеку от корсо Тимберио, в тесном переулке, приютился отель, — из третьеразрядных, с запахом подгоревшего оливкового масла и с заштопанными одеялами на скрипучих деревянных кроватях. В кухне хозяйничает сама владелица отеля. Ее супруг, в фуражке с вышитой надписью, встречает на Марина Гранде пароходы с иностранцами. Две прислуги, девушки, получают по десять лир в месяц на всем готовом. Вознаграждение — не очень крупное, но предполагается, кроме того, что постояльцы дают девушкам на макароны. Так именно и случается, если только пустуют не все комнаты.
Хозяйкин муж обладает недостаточно представительной наружностью. Для посетителей он щедро разбавляет густое каприйское вино водой из дождевой цистерны, но сам пьет его — и очень охотно — только в чистом виде. Поэтому нос у хозяйкина мужа похож на зреющую фигу, а слишком размашистая походка, нередко, внушает иностранцам основательные подозрения. Сама хозяйка любит соблюдать в кухонных расходах разумную экономию, — но иностранцы терпеть не могут оливкового масла и в ужасе отворачиваются от поджаренного с луком осьминога. В самом деле, не кормить же их каждый день телятиной, которая стоит три франка за кило, считая тут же и кости.
А в конце концов, переулок, в котором поместился отель, — слишком тесен и навевает на иностранцев жуткие мысли о каморре и о таинственных ночных убийствах. Десяток, другой чентезимов на макароны перепадает двум девушкам не каждый день…
Но, ведь, жить нужно, а денег на свете совсем не так много, чтобы пренебрегать даже и десятью лирами в месяц. Девушки нередко сменяются, потому что у хозяйки тяжелая рука и неровный характер. Посетителям прислуживают то быстроглазые неаполитанки, то сонные уроженки Массы и Позитано, то худощавые обитательницы гордого и нищего Амальфи. Каждая из них говорит на своем собственном диалекте. Для иностранцев, впрочем, это не представляет никакой разницы: всех этих девушек они не понимают одинаково. А смелые любовные атаки в темном коридоре одинаково кончаются пощечиной.
Мариетта была родом из Сицилии, из маленькой горной деревушки близ Палермо. Два ее брата с детства работали на серных копях. Ядовитое дыхание адского зелья отравило их обоих и сделало калеками. Отец занимался земледелием и работал, не покладая рук, но его виноградник был слишком мал, а оливковые деревья слишком стары, чтобы приносить какой-нибудь доход. Пятьдесят два года отец Мариетты безропотно терпел самую жестокую нужду, но на пятьдесят третьем глубокая чаша его терпения, должно быть, переполнилась. Он обошел кругом свой виноградник, поковырял ногтем сухую кору оливки и сказал Мариетте:
— Говорят, что там, на севере, можно найти недурной заработок, — если только поискать хорошенько! Это не то, что Америка, но, ведь, ты женщина и должна довольствоваться тем, что отпустит на твою долю милосердный Господь. Так?
— Правда, отец!
— И потом еще… Видишь ли, хорошо садиться большой семьей за хорошо накрытый стол. Но голодать лучше в одиночку. Не поехать ли тебе на север, а?
— Хорошо, отец!
Несмотря на жестокую бедность, Мариетта была достаточно знакома с основами святой католической веры. И она твердо знала, что послушание родителям — ее долг. Ей очень не хотелось покидать родную деревню, а относительно севера она знала только, что там много фабрик, больших городов, денег и соблазнов.
Отец так захотел — она поехала.
В Неаполе, на набережной, она встретила хозяйкина мужа, так как был мертвый сезон и отельные комиссионеры старались захватить немногих клиентов еще на материке. Хозяйкин муж объяснил Мариетте, что ей совсем незачем забираться ни в Милан, ни в Турин, ни вообще ни в один из этих чертовских городов, потому, что все это ничем не лучше какой-нибудь Австрии. Он может предложить ей тут же, в двух часах езды, обеспеченное и очень хорошее место.
Мариетта согласилась. Она почитала родителей, но север слишком пугал ее. И, ведь, лиры везде — одинаковые. Лишь бы их платили. В тот же день Мариетта поступила служанкой в отель. Десять лир она ежемесячно посылала отцу, а подачки от посетителей копила на приданое. Первое время она, правда, покупала себе то ниточку кораллов, то новую пару башмаков на плетеных веревочных подошвах, — но тут подвернулся Карло и после этой встречи каждое потертое сольдо старательно укладывалось в глиняную копилку.
Карло был рыбак, — крепкий, бронзовый, курчавый, с темно-синими веселыми глазами. Хозяйка предпочитала покупать провизию из первых рук, — и почти каждое утро Карло приходил на двор отеля с круглой и плоской, как тарелка, корзиной, в которой копошились живучие темнокожие угри, мертвенно серебрилась скумбрия, белели нежные сардины и бесформенной слизистой массой вздрагивали осьминоги. Хозяйка упорно торговалась, а Карло твердо отстаивал назначенную цену. Торг продолжался достаточно долго, и Мариетта успевала не только хорошо рассмотреть синеглазого рыбака, но даже и перемолвиться с ним несколькими словами.
Дрок в то время был мертв и сер. Ослы глодали его по обочинам тропинок и горько жаловались на несправедливую судьбу.
В те дни, когда отель пустовал, хозяйка усердно занималась воспитанием своего слабохарактерного мужа и мало заботилась о служанках. Мариетта пользовалась этими днями и, под предлогом какой-нибудь маленькой покупки, целыми часами бродила по крутым, неровно вымощенным улицам городка, по веселой, повиснувшей высоко над морем пьяцце, смотрела и слушала. После родной деревни даже этот крохотный городок казался ей большим и шумным. А, ведь, она была еще очень молода и очень любила жизнь.
На пьяцце Карло встретил Мариетту совершенно случайно, — и этот случай так ему понравился, что рыбак решил на будущее время оказывать судьбе некоторое содействие.
Хозяйка была довольна тем, что характер обычного торга на дворе отеля несколько изменился. Правда, рыбак задерживался на этом дворе еще дольше, чем прежде, — но совсем не так уже твердо отстаивал свои цены. В сущности, он просто передавал хозяйке с рук на руки весь свой улов, а затем принимался беседовать с Мариеттой.
— Здесь слишком людно! — сказал Карло во время одной из прогулок по пьяцце. — И нельзя ни о чем поговорить по душе, потому, что так и кажется, что каждый мальчишка засматривает тебе прямо в рот… Не пройтись ли нам куда-нибудь подальше?
— Правда, здесь слишком людно! — согласилась Мариетта — А шумят так, словно моя хозяйка, когда она ссорится с мужем. Мы можем пройти куда-нибудь за город… Только не слишком далеко, конечно!
И с этого дня они показывались на пьяцце только по воскресеньям, когда там грохотал городской оркестр. Им больше нравились крутые, наскоро проложенные тропинки, безлистные виноградники и пахучие апельсинные сады. Тут никто не мешал говорить, о чем угодно, и никто не перехватывал чужих взглядов и улыбок.
Было тихо и спокойно, и солнце грело временами, почти, как летом, но весна еще не пришла. На безлистных прутиках дрока едва только обозначились цветочные почки — совсем ничтожными зелеными бугорками. А с севера то и дело налетал сердитый трамонтано, накидывал на монте-Соларо зыбкую туманную пелену, пенил холодное море и злобными горстями бросал со скал в сады и рощи соленую пыль и мелкий острый щебень. Весна еще не пришла.
Недели текли быстро, а глиняная копилка наполнялась медленно. Мариетте, впрочем, некуда было торопиться. Ей только было немножко стыдно, что она чувствует себя такой счастливой вдали от родителей и родной деревни.
Трамонтано стихал. Ничтожные зеленые почки наливались и пухли.
Мариетта хорошо запомнила. Это случилось на тропинке, которая проложена вокруг Телеграфной скалы, неподалеку от каменной скамейки, поставленной для форестьеров, — чтобы они могли сидеть, отдыхать и наслаждаться видами.
Не доходя шагов десяти до этой скамейки, Карло остановился, посмотрел себе под ноги так внимательно, словно потерял иголку, и сказал:
— Мне приходится ехать в Америку, Мариетта! Рыбаков здесь больше, чем рыбы. А у меня есть мать и маленькая сестренка… До сих пор мать и сама кое-что зарабатывала, но теперь ее совсем свалил с ног ревматизм.
Мариетта выслушала его совсем спокойно, потому что не сразу поняла, в чем дело. Она не знала еще, что прекрасное здание счастья можно выстроить только на сыпучем песке.
— Ведь, море такое большое… Неужели оно не может прокормить всех, кто только захочет трудиться?
— Нет, Мариетта! Я — неплохой рыбак и выезжаю на ловлю в такую погоду, когда все другие лезут под теплое одеяло, — и все-таки мне трудно прокормить троих. И, кроме того, мне совсем не хочется всю жизнь провести таким жалким бедняком. В Америке способный и крепкий человек может разбогатеть очень быстро, потому что каждая серебряная лира там величиной с хорошие карманные часы. И, ведь, я не останусь там навсегда! Я накоплю достаточно денег и вернусь. Тогда передо мной не будет драть нос всякий кабатчик или отельная хозяйка.
— И это… скоро?
— Нужно торопиться. Эмигрантский пароход уходит из Неаполя на той неделе.
— Что же, Карло… Если так нужно — счастливого пути! Я только никогда не могла бы подумать…
— Что?
Карло все еще не поднимал глаз, — и Мариетта тоже не хотела смотреть на своего спутника, потому что у глаз есть свой особенный — и слишком болтливый — язык. Девушка отвела глаза в сторону и посмотрела на густые заросли дрока, обступившие каменную скамейку. Посмотрела и негромко вскрикнула, и схватила за руку удивленного рыбака.
На одной из серых тоненьких веточек сидел золотой мотылек. Это был первый цветок дрока, первый из миллионов, которые скоро покроют весь остров. И при взгляде на него у девушки вдруг так больно и томительно сжалось сердце, и застучало в висках, а светлый день померк. Шатаясь, она кое-как добралась до каменной скамейки.
— Счастливого пути, Карло… Счастливого пути…
Нежданные слезы — самые горячие. Они потекли обильно и обожгли руку рыбака. Может быть, в другое время он просто переждал бы несколько минут, или наговорил бы несколько обычных, жалких слов утешения, — но, ведь, дрок зацветал. Карло не мог ждать и поторопился осушить эти горячие слезы, — как умел.
— Но, ведь, уже на той неделе… на той неделе уходит пароход, Карло…
— Он отлично уйдет и без меня… Видишь ли, я люблю тебя, — а это очень меняет все дело! Оказывается, я не могу жить без тебя… Ну, вот, просто не могу — и только!
— И ты не уедешь?
Разумеется, он не уехал. На одну чашку весов он бросил всю Америку, эту волшебную страну, куда уехало уже так много его товарищей и родственников, и где серебро гребут горстями, бросил мечты о богатстве и о новой свободной жизни. На другой чашке были одни только поцелуи Мариетты — и все-таки они перетянули. Правда, они были достаточно горячи, эти поцелуи, а дрок с каждым днем расцветал все гуще. Кое-где первые робкие мотыльки слились уже в сплошной золотой узор, — и после полудня влажный и теплый воздух наполнялся уже сладким медвяным запахом.
Хозяйка нередко бранила теперь Мариетту за невнимательное отношение к своим священным обязанностям. Эта брань доводила девушку до слез, — совсем не таких, какие лились у каменной скамейки, — но Мариетта плакала молча и терпеливо. Она готова была вынести даже побои, только бы почаще видеться с Карло.
Хозяйкин муж по-прежнему злоупотреблял неразбавленным каприйским вином, но это не мешало ему хорошо понимать жизнь.
— Ну, ну! — говорил он Мариетте после столкновений с хозяйкой. — Тут уж ничего не поделаешь! В эту пору года вы все, девчонки, начинаете понемножку сходить с ума, — и, право же, это отличная пора… Жена и сама когда-то… Черт меня возьми, если мы не женились по любви. И тогда вот точно так же цвел дрок… А за всякое удовольствие приходится расплачиваться наличными… Ты думаешь, мало мне достается за каждую лишнюю фиаску?
И Мариетта находила, что если она и расплачивается, то, во всяком случае, не слишком дорогой ценой. Постояльцев в отеле прибавилось и свободного времени оставалось мало. Тем драгоценнее были короткие часы свиданий.
Карло был неглуп и деятелен, и не в его характере было проводить эти часы в одних только поцелуях. Отъезд за море он отложил на неопределенное время, но все-таки делился с Мариеттой мечтами о будущем, и иногда его разговор был похож на красивую сказку, которую можно слушать бесконечно, не скучая и не утомляясь. Мариетта слушала, затаив дыхание, а потом бросала в лицо рыбаку пригоршни золотых пахучих лепестков и говорила, смеясь и плача, и замирая от любви:
— Ты — самый умный, самый красивый, самый богатый… Нет никого на всем свете лучше тебя, Карло!
А Карло, польщенный, снисходительно улыбался, обнимал девушку и заглядывал ей в самую глубину зрачков, — и в эти минуты Мариетта чувствовала, что нет ничего, в чем она могла бы отказать своему возлюбленному. Рыбак не останавливался на малом. Он хотел всего.
О женитьбе пока еще нечего было думать, Рыбак доказал это Мариетте с самой неопровержимой ясностью. Нет, нет, они оба не для того созданы, чтоб плодить нищих и изнемогать от самой неблагодарной работы. Рано или поздно он добьется своего, — и тогда совсем другое дело. А пока — пусть Мариетта верит. Он никогда не забудет и не обманет ее, даже если бы им пришлось расстаться на некоторое время.
— Конечно, я верю тебе, Карло… Но, ведь, грех все-таки останется грехом и Мадонна никогда не простит меня. Не нужно этого, Карло! Я очень прошу, я умоляю тебя: не нужно! Я готова ждать тебя хоть тридцать лет, но только… не целуй меня так крепко!
— Мадонна все знает и потому она простит, Мариетта! Найди-ка ты хотя одного праведника, который бы ни разу не согрешил? И все-таки все они попали в рай… А Мадонна знает, что ты, все равно, почти уже, как моя жена.
Мариетта могла бы возразить многое, очень многое. Например, она просто могла бы сказать, что если она сама соглашается ждать терпеливо, так, ведь, то же самое мог бы сделать и Карло, — если только он любит так сильно, как говорит. Но приближался весенний праздник доброго Сан-Констанцо, и дрок стоял уже в полном цвету. Воздух отяжелел от медвяного запаха и с каждым вздохом Мариетта проглатывала новый глоток пьянящего любовного напитка. И даже скалы, теплые и розовые, как будто вздрагивали от могучей сладкой истомы, а в горной тишине что-то надрывно звенело, как слишком туго натянутая струна.
Сильные союзники были у рыбака, — и он победил. В этот день Мариетта вернулась домой страдающая и веселая, гордая и безумная, и так же быстро сменялись тени и улыбки на ее лице, как сменяются краски прозрачного весеннего заката. Хозяйка очень сердилась. Кричала громко и долго била себя в грудь кулаками и даже выразила нечестивое желание, чтобы ее отель вместе с супругом и со всеми постояльцами провалился в преисподнюю. А Мариетта смотрела на хозяйку так же равнодушно, как хозяйкин муж на пустую фиаску, и бережно хранила в себе что-то свое, новое, еще не бывшее. А в густых волосах у нее запутались и блестели, как рыба в вытащенной на берег сети, золотистые пахучие лепестки.
— Ну, ну! — сказал хозяйкин муж, раскуривая черную, как уголь, сигаретку. — Тут уж ничего не поделаешь!
Где-то там, в горной деревушке близ Палермо, жили два брата Мариетты, годные только на то, чтобы собирать по праздникам милостыню на церковной паперти, и копался в винограднике ее старый отец. Даже пьяное весеннее счастье не заставило Мариетту забыть об этих близких людях. Она вспоминала об них и немножко грустила, но не чувствовала себя виноватой. Ведь, до сих пор она высылала им аккуратно каждый месяц измятую синеватую бумажку в десять лир. А за свой грех она обязана была ответить только Мадонне.
Праздник наступил, и к четырнадцатому числу остров, как будто, устал уже лежать под своим тяжелым желтым покровом, На тропинках опавшие лепестки, из желтых сделавшиеся коричневыми, смягчали шорох шагов. Пресыщенные медвяным соком бабочки летали вяло, едва поднимаясь над оплодотворенной, готовой к лету, землей. И ласки рыбака тоже изменились, из умоляющего и порывистого он сделался спокойным и властным.
Утром четырнадцатого числа серебряная, украшенная драгоценными каменьями статуя святого патрона острова медленно выплыла из собора на плечах верующих. Впереди шли младшие клирики и хоругвеносцы, и мальчики-певцы в длинных белых рубашках. Тут же были подростки и девушки в кисейных белых с голубым платьях и древние старухи, черные, как гробы. Торжественно гремели ярко начищенные трубы городского оркестра, а следом за серебряной статуей, так же медленно и торжественно, как сам святой, выступал в шелковой фиолетовой мантии соррентинский епископ, окруженный съехавшимися со всей округи канониками и прелатами. И едва только процессия спустилась с широкой соборной лестницы и появилась на пьяцце, как изо всех окон, со всех плоских крыш и балконов посыпался, сверкая, золотой дождь, — лепестки весеннего дрока, старательно сорванные руками верующих еще накануне. Лепестки падали на благословляющие руки святого и на увенчанную высокой митрой серебряную голову, — и старческое лицо с короткой густой бородой ласково и мирно улыбалось, а губы шептали шелестом падающих лепестков:
— Любите, дети мои, любите… Любите…
Мариетта была в толпе, запрудившей пьяццу, и потом вместе с процессией отправилась вниз, к морю. Но она не надела ни белого платья с голубой лентой, ни кисейного покрывала: Мадонна все видит и обманывать ее бесполезно. И разве любовь Карло не дороже прозрачного покрывала невинности?
Хозяйка опять кричала и бранилась, а хозяйкин муж курил черную сигаретку и снисходительно покрякивал. А внизу, на море, рвались щедро снаряженные петарды с таким грохотом, как будто подземные бездны разверзлись и Везувий бросает на беззащитный остров тяжелые каменные бомбы. Мариетта знала, что сейчас там, внизу, Карло вместе с другими рыбаками встречает святого патрона в торжественном морском параде. Легкие рыбачьи лодки то кружатся хороводом, то размыкают кольцо, вытягиваясь в прямую линию, а весь берег окутан пороховым дымом от взорванных петард, музыка гремит без устали, а Сан-Констанцо простирает над заливом благословляющую серебряную руку.
Мариетта помнила, что она обязана добросовестно заработать свои десять лир. Она подала обед трем попавшим в отель иностранцам, помогла своей подруге перемыть посуду и, когда уже смеркалось, побежала к Карло, на Гранде Марина. Бессознательное чутье влюбленной помогло ей найти своего возлюбленного, который сидел на пустом бочонке, курил и смотрел на темнеющее вечернее море.
— Я так соскучилась о тебе, Карло!
— В самом деле? По-моему праздник был довольно удачен.
— Да, может быть… Не все ли равно? Я не видела тебя целый день. Может быть, мы пройдемся немножко? Совсем немножко…
— Подожди…
Рыбак смотрел вдаль так внимательно, что Мариетта, хотя ей хотелось любоваться только своим Карло, невольно тоже взглянула по направлению его внимательного взгляда. Далеко в заливе, в голубом тумане, она заметила удалявшиеся по направлению к Неаполю огни большого океанского парохода.
— На что ты смотришь, Карло?
— Ты видишь сама! Он идет из Америки… А дней шесть спустя отправится новым рейсом.
Слишком ранняя весна была в этом году, — и к празднику Сан-Констанцо дрок уже начал отцветать.
— Да, я вижу! Так ты не хочешь пройтись со мною?
— Я устал, Мариетта! И напрасно ты пришла так поздно. С рассветом мне нужно уже выехать на ловлю.
— Недавно ты говорил, что тебе ничего не стоить провести несколько ночей подряд совсем без сна…
— А сегодня я устал и мне хочется спать.
— Так этот большой пароход идет из Америки?
— Да… Покойной ночи, Мариетта! Твоя хозяйка тоже будет недовольна, если ты вернешься домой слишком поздно.
— Это хорошо, что ты так заботишься о моей хозяйке, Карло. Покойной ночи!
После праздника наступили знойные, душные дни. По ту сторону залива над Неаполем повисла грязная полоска пыли. Виноградные лозы торопливо выбрасывали цвет, а золото дрока тускнело и на южной стороне холмов праздничную желтую одежду кое-где сменила уже жесткая и уродливая синевато-серая щетка. Медвяный весенний запах сменился горьким запахом увядания.
Карло был чем-то занят, очень занят. Иностранцы, недовольные наступившей жарой, уехали на север и маленький отель в тесном переулке был совсем пуст. У Мариетты было достаточно свободного времени, и она могла гулять, сколько хотелось, по всем дорогам и тропинкам острова. Карло сопровождал ее только изредка. Ведь, он был слишком занять для того, чтобы терять дорогое время на бесплодные прогулки.
Мариетта не умела жаловаться. И многого в жизни она совсем не могла понять, — но кое-что безошибочно подсказывало ей бедное, израненное сердце.
— Ты скоро уедешь, Карло? — неожиданно спросила она своего спутника, когда он поцеловал ее холодно и равнодушно, расставаясь с нею у ворот отеля.
— Почему ты так думаешь?
— Я не знаю! Но вот, мы опять были сегодня у каменной скамейки — и дрок уже отцвел, — и ты не поцеловал меня!
Рыбак ничего не ответил и поспешно ушел, и звук его торопливых шагов сказал Мариетте, что ее счастье отцвело вместе с золотыми весенними цветами.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 12, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.