Драмы Герцена.
Драмы Герцена.
I.
II.
III.
(пауза).
Драмы Герцена, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1912
Время на прочтение: 27 минут(ы)
‘Мы присутствуемъ при великой драм, для того, чтобы ее видть, надобно собрать вс силы души — у кого нервы слабы, могутъ идти въ поля, въ лса. Драма эта не боле и не мене, какъ разложеніе христіано-европейскаго міра’…
Такъ говорилъ Герценъ въ одномъ изъ неизданныхъ еще писемъ 1848 года {Это и другія письма Герцена, еще нигд не напечатанныя цликомъ, собраны въ спискахъ А. Н. Пыпина, наслдникамъ котораго приношу благодарность за доставленную мн возможность ознакомиться съ этими матеріалами.}, когда волны февральской революціи не успли улечься, но когда реакція уже торжествовала побду. Старый міръ терпитъ крушеніе, его формы обветшали, изжили самихъ себя, онъ не устоитъ противъ волнъ революціи вншней и внутренней, будь то сейчасъ или черезъ сто лтъ — не все-ли равно! Одно ясно: приближается часъ гибели стараго міра:
Le monde fait naufrage —
Vieux btiment, us par tous les flots,
Il s’engloutit: sauvons-nous la nage!
Надо спасаться вплавь, надо найти новую твердую землю, надо съ того берега окинуть взглядомъ и погибающій старый міръ, и первые ростки міра новаго, которому суждено обновить человчество. Въ книг ‘Съ того берега’ (написанной въ 1848—1849 г.) Герценъ приводитъ, между прочимъ, два примра такого новаго строительства на новомъ берегу: съ одной стороны это — старый Римъ и христіанство, съ другой — англійскіе пуритане XVII-го вка и Сверная Америка. Гд этотъ новый берегъ?— спрашиваетъ Герцена его собесдникъ (въ глав ‘Передъ грозой’),— куда плыть, куда бжать? ‘Гд эта новая Пенсильванія, готовая…’ —‘…Для новыхъ построекъ изъ стараго кирпича’…—иронически подхватываетъ Герценъ и продолжаетъ:— Вильямъ Пеннъ везъ съ собою старый міръ на новую почву, Сверная Америка — исправленное изданіе прежняго текста, не боле. А христіане въ Рим перестали быть римлянами,— этотъ внутренній отъздъ полезне’…
Извстно, что тема эта — разложеніе стараго міра — стала основной, главной темой Герцена пятидесятыхъ годовъ, рядъ книгъ и статей былъ посвященъ имъ этой тем. ‘Съ того берега’, ‘Письма изъ Франціи и Италіи’, ‘Старый міръ и Россія’ и многое множество боле мелкихъ статей, написанныхъ посл 1848 года, развивали тему неизбжности гибели стараго міра, этого vieux btiment, us par tous les flots… Все это хорошо извстно. Мене извстно, что и въ тридцатыхъ годахъ т-же самыя темы занимали молодого Герцена, по крайней мр об его юношескія драмы, ‘Лициній’ и ‘Вильямъ Пеннъ’, написанныя въ 1838—1839 году, касались все того-же вопроса гибели стараго міра и зарожденія новаго. Недаромъ въ глав ‘Передъ грозой’ Герценъ, какъ мы видли, вспомнилъ по этому поводу римскихъ христіанъ и англійскихъ квакеровъ: это именно и была тема — съ одной стороны ‘Лицинія’, съ другой — ‘Вильяма Пенна’. Я остановлюсь на этихъ драмахъ, уничтоженныхъ въ свое время самимъ авторомъ, до насъ дошелъ однако сценарій обихъ пьесъ, одна сцена первой и почти полный списокъ второй изъ нихъ.— Все это представляетъ большой интересъ особенно потому, что рисуетъ намъ т взгляды и настроенія молодого Герцена, которые развились впослдствіи въ глубокое и стройное соціально-философское воззрніе.
Какъ и когда родились впервые у Герцена эти мысли о борьб двухъ міровъ?— Это случилось въ 1833 году, когда Герцену и Огареву впервые ‘попались въ руки сенъ-симонистскія брошюры, ихъ проповди, ихъ процессъ’… Это былъ знаменитый процессъ Базара и Анфантена въ 1832 году, когда обвиняемые превратились въ обвинителей и бичевали фарисейство и мщанскую мораль своихъ судей. Апостолы сенъ-симонизма, предтечи соціализма,— говоритъ Герценъ,— ‘торжественно и поэтически являлись середь мщанскаго міра… Они возвстили новую вру, имъ было что сказать и было во имя чего позвать передъ свой судъ старый порядокъ вещей… Новый міръ толкался въ дверь, наши души, наши сердца растворялись ему. Сенъ-симонизмъ легъ въ основу нашихъ убжденій и неизмнно остался въ существенномъ’ (‘Былое и Думы’, гл. VII). И съ этихъ поръ мысль о глубокой драм борьбы двухъ міровъ не переставала занимать Герцена, онъ предвидлъ эту драму впереди, въ близкомъ или далекомъ будущемъ,— онъ видлъ ее и позади, въ далекомъ или недавнемъ прошедшемъ. Конечно, ‘всегда прошедшее съ грядущимъ вело тяжелый долгій споръ’,— и въ этомъ заключается вся драма всемірной исторіи, но бывали рзкіе и острые моменты, когда эта обычная драма достигала до вершинъ общественной и личной трагедіи, когда съ всемірнымъ грохотомъ рушился старый міръ — старый Римъ,— когда что-то новое, невдомое подымалось на развалинахъ стараго. Такъ было отчасти и въ великой французской революціи, такъ будетъ и въ величайшей всемірной революціи будущаго. Этому врилъ Герценъ и врилъ, что крушеніе стараго міра близко, ‘при дверяхъ’, что Catilina ante portas, что надо создавать новое содержаніе для новыхъ формъ. ‘Сенъ-симонизмъ — писалъ онъ тогда-же Огареву — иметъ право насъ занять. Міръ ждетъ обновленія, потому что революція 89-го года ломала и только, но надобно создать новое, палингенезической время, надобно другія основанія положить обществамъ Европы’…
Таковы были мысли и чувства двадцати-двухъ-лтняго Герцена, когда онъ былъ арестованъ (21 іюля. 1834 года), заключенъ въ тюрьму, судимъ ‘за образъ мыслей несвойственный духу правительства, за мннія революціонныя и проникнутыя пагубнымъ ученіемъ Сенъ-Симона’, и высланъ подъ надзоръ полиціи въ Вятку,— куда и прибылъ въ середин мая 1835 года и гд пробылъ два съ половиною года. Здсь онъ встртился (23-го ноября 1835 г.) и близко сошелся съ геніальнымъ и несчастнымъ Витбергомъ {О Витберг и Герцен см. между прочимъ статью въ февральской книжк журнала ‘Старые годы» за 1912 годъ, а также статьи въ ‘Русск. Стар.’ 1872 г. т. V, 1876 г. т. XVII и 1897 г. т. ХСІІ.}: о немъ надо сказать потому, что онъ оказалъ въ эти годы сильное вліяніе на молодого Герцена, а тмъ самымъ и на замыселъ двухъ его ‘соціально-религіозныхъ драмъ’. Витбергъ былъ глубокій мистикъ, и мистицизмъ этотъ. окрасилъ вс соціальные идеалы и врованія Герцена той эпохи.
‘Пріздъ сюда Витберга,— писалъ Герценъ изъ Вятки Кетчеру 22 ноября 1835 года, — есть для меня вещь важная. Онъ понимаетъ всякій восторгъ, цнитъ всякое чувство, онъ артистъ въ душ, артистъ не zum Zeitvertrieb, а потому, что онъ не могъ бы быть не артистомъ. Въ его голов родилась мысль высокая, сбыточная или нтъ — что за дло. Мысль эта обвила все его существованіе, была сердцемъ его жизни и не удалась. Пусть другіе назовутъ его сумасшедшимъ: я думаю, что онъ великій человкъ среди мелочнаго времени’… Такъ говорилъ Герценъ о Витберг, тридцатью годами поздне онъ могъ бы съ горечью повторить это о самомъ себ: и у него была мысль высокая (сбыточная или нтъ — что за дло!), которая обвила все его существованіе, была сердцемъ его жизни, впервые мысль эта выражена Герценомъ и Огаревымъ въ 1827 году на Воробьевыхъ горахъ, какъ разъ на мст закладки грандіознаго и неосуществленнаго храма Витберга: тамъ они дали клятву пожертвовать жизнью въ борьб за свободу. Тогда они еще не знали, за какую ‘свободу’ готовы они отдать жизнь, лтъ черезъ пять-шесть Герценъ сталъ ‘сенъ-симонистомъ’ и готовъ былъ бороться не за одну свободу политическую, а за новыя соціальныя формы, за ‘новый міръ’ противъ стараго. И теперь, въ Вятк, сойдясь съ Витбергомъ, Герценъ не могъ не вспомнить своей клятвы, данной на развалинахъ Витбергова храма: всмъ пожертвовать, ради участія въ построеніи новаго всемірнаго храма счастья человческаго.
Съ Витбергомъ Герценъ сошелся близко и всецло отдался религіозному вліянію геніальнаго неудачника. Недаромъ въ одномъ изъ писемъ 1838 года къ Герцену Витбергъ говоритъ о томъ смени, которое посялъ онъ въ душ Герцена, о томъ ‘рожденіи въ духовную жизнь’, которое совершилось съ Герценомъ, о его обращеніи въ христіанство. Витбергъ имлъ право говорить такъ — это достаточно ясно хотя-бы изъ одной переписки Герцена съ Витбергомъ, отчасти опубликованной {‘Русск. Старина’ тт. XVII и XCII.}, и Герценъ имлъ основаніе впослдствіи воздать должное Витбергу и признать его вліяніе на себя, еще въ письм 1838 года изъ Владимира Герценъ писалъ о себ Витбергу: ‘вы были Виргилій, взявшійся вести Данта, сбившагося съ дороги’. Мистицизмъ Витберга отразился на взглядахъ Герцена. ‘Вліяніе Витберга поколебало меня, — говорилъ Герценъ: —…Но именно въ ту эпоху, когда я. Жилъ съ Витбергомъ, я боле чмъ когда нибудь былъ расположенъ къ мистицизму. Разлука, ссылка, религіозная экзальтація писемъ, получаемыхъ мною, любовь…— все это помогало Витбергу. И еще два года посл я былъ подъ вліяніемъ идей мистически-соціальныхъ’ (‘Былое и Думы’, гл. XVI).
‘Два года посл’ — это значитъ года 1838—1839, время пребыванія Герцена во Владимир на Клязьм и время созданія имъ двухъ ‘соціально-религіозныхъ драмъ’. Вообще это было время усиленныхъ попытокъ художественнаго творчества Герцена. Онъ пишетъ повсть ‘Его Превосходительство’ (утеряна), задумываетъ повсть ‘Граница Ада съ Раемъ’, пишетъ ‘Лицинія’, сообщаетъ Витбергу, что ‘поэма Вильямъ Пеннъ почти окончена’ и шутливо замчаетъ въ письм 1838 года къ Кетчеру: ‘говорятъ. Нилъ способствовалъ плодородію женщинъ, но я начинаю думать, что Клязьма способствуетъ литерацпому плодородію, впрочемъ вс статьи у меня родятся per abortum — естественный недостатокъ’… Такими драмами ‘per abortum’ были соціально-религіозныя сцены ‘Лициній’ и ‘Вильямъ Пеннъ’. Въ литературно-художественномъ отношеніи об эти драмы крайне слабы, но представляютъ теперь большой историколитературный интересъ, въ нихъ мы находимъ первое яркое проявленіе той драматической коллизіи, которая была ‘сердцемъ жизни’ Герцена — коллизіи разложенія стараго міра и зарожденія новаго.
‘Я въ 1838 году написалъ въ соціально-религіозномъ дух историческія сцены, которыя тогда принималъ за драмы. Въ однхъ я представлялъ борьбу древняго міра съ христіанствомъ, тутъ Павелъ, входя въ Римъ, воскрешалъ мертваго юношу къ новой жизни. Въ другихъ — борьбу офиціальной церкви съ квакерами и отъздъ Вильяма Пенна въ Америку, въ Новый Свтъ. Я эти сцены, не понимая почему, вздумалъ написать стихами. Вроятно я думалъ, что всякій можетъ писать пятистопнымъ ямбомъ безъ римъ’.
Такъ писалъ впослдствіи Герценъ въ ‘Быломъ и Думахъ’, а въ 1838-омъ году (4-го октября) онъ вотъ что писалъ на эту же тему къ Кетчеру: ‘при первой оказіи я пришлю теб первую часть фантазіи Палингенезія,— я написалъ Сазонову, что это драма. Нтъ, просто сцены изъ умирающаго Рима. Это первые стихи съ 1812 года мною писанные,— кажется, пятистопный ямбъ дло человческое’..Если вспомнить выраженіе Герцена въ цитированномъ выше письм его 1833-го года къ Огареву о необходимости создать новое палингенитическое время и обновить старый міръ, — то этимъ сразу освтятся задачи ‘драматическихъ фантазій’ Герцена, носившихъ общее заглавіе ‘Палингенезія’. Обратимся же къ двумъ этимъ драмамъ и сперва къ первой изъ нихъ — ‘Лицинію’.
На площадяхъ Рима раздается проповдь Евангелія, и вс рабы, бдняки, вс труждающіеся и обремененные жадно слушаютъ новую всть искупленія, въ то время какъ римская аристократія съ улыбкой презрнія смотритъ на эту проповдь,— такъ писалъ впослдствіи Герценъ въ четвертомъ изъ своихъ ‘Писемъ объ изученіи природы’ (1844 г.). ‘Тацитъ не понялъ сначала и Плиній не понялъ потомъ, что совершалось передъ ихъ глазами’,— а совершилось не боле и не мене какъ разложеніе стараго римскаго міра, гибель его отъ руки пролетарія, ищущаго новыхъ и духовныхъ, и соціальныхъ цнностей. Вотъ тема ‘Лицинія’, на которую натолкнуло Герцена въ 1838-мъ году чтеніе Тацита. ‘Задыхаясь, съ холоднымъ потомъ на чел, читалъ я страшную повсть (Тацита),— какъ отходилъ въ корчахъ, судорогахъ, съ рчью предсмертнаго бреда вчный городъ… Есть особое состояніе трепета и безпокойства, мучительнаго стремленія и боязни, когда будущее, чреватое цлымъ міромъ, хочетъ развернуться, отрзать все былое, но еще не разверзалось, когда сильная гроза предвидится, когда ея неотразимость очевидна, но еще царитъ тишина’… И вотъ — ‘рядомъ съ мрачнымъ, окровавленнымъ, развратнымъ, сндаемымъ страстями Римомъ, предстала мн бдная община гонимыхъ, угнетенныхъ проповдниковъ Евангелія, сознавшая, что ей вручено пересозданіе міра’… Столкновеніе этихъ двухъ міровъ — вотъ содержаніе всхъ четырехъ картинъ ‘Лицинія’, извстныхъ намъ въ позднйшемъ сценаріи Герцена и въ отрывк одной сцены (напечатанномъ въ запискахъ Т. Пассекъ ‘Изъ дальнихъ лтъ’, откуда и предыдущая цитата).
Лициній, молодой, больной, недавно вернувшійся въ Римъ изъ Аинъ, присутствуетъ на ‘пышной оргіи а l’antique’ у своего дяди, патриція Пизона, который работаетъ надъ заговоромъ противъ Нерона. Пиръ въ полномъ разгар: горячія рчи, тосты, политическіе намеки заговорщиковъ, вино, цвты. Лициній одинъ не участвуетъ въ общемъ разгул, и ‘на веселый тостъ отвчаетъ печальною рчью’. Онъ говоритъ, что старый Римъ умеръ, не воскреснетъ, что безумно вызывать прошлое изъ могилы. На старомъ Рим лежитъ грхъ раздленія, грхъ братоубійства: не Ромулъ убилъ Рема, а патриціи угнетали и убивали плебеевъ, и теперь, вызывая прошедшее изъ могилы, какъ бы не вызвать вмсто Ромула — Рема, голоднаго и одичалаго въ подземной жизни своей! И его уже ждутъ — но ждутъ ‘не граждане Рима, не патриціи, его ждутъ безправные, покрытые рубищемъ, чернь спартаковская’, ждутъ его рабы, пролетаріи… Рчь Лицинія заключаетъ собою шумную оргію, она угнетаетъ гостей, пиръ разстраивается.
Во второмъ дйствіи Лициній, тяжело больной, лежитъ подъ деревомъ въ саду, съ нимъ другъ его Мевій, ‘блестящій умомъ и красотой, пылающій здоровьемъ’. Мевій проповдуетъ философію эпикуреизма (ту самую, которую впослдствіи въ безконечно углубленномъ и облагороженномъ вид отчасти проповдовалъ, какъ ‘философію настоящаго’, самъ Герценъ), а Лициній мучается въ вчномъ колебаніи, въ тяжеломъ невріи и въ жизнь, и въ смерть, и въ боговъ. Одинъ только платоновскій Логосъ занимаетъ его душу, какъ тайна, какъ гіероглифъ, который онъ не можетъ разгадать. И еще другая тайна, другой гіероглифъ — это то, что совершается теперь въ мір, въ исторіи. ‘Что-то великое совершается. Этимъ путемъ міръ дальше идти не можетъ: онъ своими когтями разорвалъ свою грудь и пожираетъ свои внутренности’… Мевій ведетъ разговоръ съ подошедшимъ патриціемъ о заговор, оба они бранятъ ‘подлыхъ рабовъ’, ‘подлое отродье подлыхъ корней’ — плебеевъ, пролетаріевъ, которые позволяютъ себ ‘нечестивыя рчи’ противъ патриціевъ и аристократовъ. Плебеевъ поощряетъ Неронъ. Но заговоръ зретъ, и Мевій хочетъ врить, что ‘разъ, два сядетъ солнце и въ третій взойдетъ надъ освобожденнымъ Римомъ и онъ, какъ фениксъ,’ воскреснетъ въ лучахъ прежней славы, пробудится отъ тяжелаго лихорадочнаго сна, въ которомъ грезилъ чудовищныя событія’… И снова эту вру разрушаетъ Лициній горячей, убжденной рчью. ‘Домъ падаетъ, — восклицаетъ онъ, — столбы покачнулись, скоро рухнутъ, а вы хотите поддержать его! Чмъ? руками?— васъ раздавитъ, а зданіе все-таки упадетъ… Римъ кончилъ свое бытіе… Что хотите? Воскресить Римъ? Зачмъ?.. Для кого вы работаете, на кого обопретесь? На плебеевъ, что ли? Да они васъ ненавидятъ! Было время, плебей считалъ патриція за отца. Хорошо воспиталъ отецъ сына: онъ его ограбилъ, замучилъ на тяжкой работ, прогналъ изъ дома, рзалъ мясо его на куски за долги, морилъ въ тюрьм, ругаясь надъ нимъ, спрашивалъ, глядя на закорузлую руку — не четвероногій ли онъ {Острота Сципіона Африканскаго.}?.. При первомъ же шаг онъ васъ растерзаетъ на части, и нечему дивиться… Въ основ своей Римъ носилъ зародышъ гибели. Время казни настало. Онъ богами посвященъ! Ремъ, облитый кровью, всталъ, онъ требуетъ наслдія, отчета, онъ не забылъ, что его зарзалъ родной братъ изъ корысти. Онъ одичалъ въ преисподней, безумье блеститъ въ его глазахъ, лишенныхъ свта нсколько вковъ, у него въ груди одно чувство — месть!.. Онъ — огонь, прокравшійся всюду и сожигающій со всхъ сторонъ ветхое зданіе!..’ — Мевій не хочетъ слушать такія рчи, ‘полныя отравы’, онъ хочетъ лучше погибнуть съ врою въ Римъ, ‘неужели дать мсто въ груди ядовитымъ пснямъ фурій’. Но Лицинію и самому больно, ‘не брани меня, плачь обо мн’,— отвчаетъ онъ на упреки друга. ‘Я люблю Римъ, но не могу не видть, что стою у изголовья умирающаго. Если бъ можно было создать новый Римъ — прочную, обширную храмину!.. Теперь — длать нечего. Да, нечего, и это худшая кара, которая можетъ пасть на людей… Бдные, несчастные! Фатумъ призвалъ насъ быть страдательными свидтелями позорной смерти нашего отца, и не далъ никакихъ средствъ помочь умирающему, даже отнялъ уваженіе къ развратному старику. А между тмъ въ груди бьется, сердце, жадное дяній и полное любви. Ни Эсхилу, ни Софоклу не приходило въ голову такого трагическаго положенія. Можетъ, придутъ другія поколнія, будетъ у нихъ вра, будетъ надежда, свтло имъ будетъ, зацвтетъ счастье… Но мы — промежуточное кольцо, вышедшее изъ былого, не дошедшее до грядущаго. Для насъ темная ночь — ночь, потерявшая послдніе лучи заходящаго солнца и не нашедшая алой полосы на восток. Счастливые потомки, вы не поймете нашихъ страданій, не поймете, что нтъ тягостне работы, нтъ злйшаго страданія, какъ ничего не длать! Душно!..’
Я намренно привожу съ такой полнотой эти рчи Лицинія, такъ изумительно предвосхитившаго (въ 1838-мъ году) все то, что самъ отъ себя высказалъ Герценъ десятью годами поздне, въ книг ‘Съ того берега’. Подъ этой сценой и слдующей стоитъ подпись: ‘1838 г. Владиміръ на Клязьм’, если бы не эта подпись, то можно было бы подумать, что это уже въ пятидесятыхъ годахъ Герценъ, возстановляя по памяти сценарій ‘Лицинія’, переложилъ въ прозу и значительно развилъ то, что десять лтъ тому назадъ было написано пятистопнымъ ямбомъ и что въ первоначальномъ вид было значительно примитивне. Но дата, которую мы не имемъ основанія оспаривать, заставляетъ придти къ другому возможному предположенію: задумавъ ‘Лицинія’, Герценъ сперва набросалъ главную сцену прозой, а затмъ уже перевелъ ее на пятистопный ямбъ — первые стихи, писанные имъ съ 1812 года, по его шутливому выраженію. Объ этомъ ‘пятистопномъ ямб’, сохранившемся во второй драм Герцена — рчь впереди, здсь надо было только подчеркнуть поразительную близость словъ Герцена, высказанныхъ устами Лицинія въ 1838 году, и suo nomine — десятью годами поздне.
Возвращаюсь къ сценарію, къ концу второго дйствія. Измученный болзнью, измученный невріемъ въ міръ и Римъ, Лициній вспоминаетъ о своей встрч въ Аинахъ съ какимъ-то старикомъ-пророкомъ, вра котораго была полна покоя и надежды въ будущее… {Слишкомъ очевидно, что для Лицинія-Герцена этимъ старикомъ пророкомъ въ 1838 году былъ старикъ Витбергъ.} Лициній впадаетъ въ забытье и видитъ этого старика, который зоветъ его за собой. Дыханіе останавливается, Лициній умираетъ.
Третье дйствіе — forum Арри. Поютъ пвцы, шумитъ народъ, требуетъ panem et circenses, императорскіе шпіоны успокаиваютъ народъ: львы и тигры уже готовы и скоро ими будутъ травить какихъ-то назареевъ. Какая-то женщина говоритъ, что только-что сама видла одного изъ назареевъ на Аппіевой дорог: онъ проповдывалъ, поучалъ своей вр. ‘Онъ такъ утшительно говорилъ, такъ хорошо, не могу всего пересказать. Говорилъ онъ, что пора каяться, что новая жизнь началась, что Богъ послалъ сына своего спасти міръ, спасти притсненныхъ и бдныхъ’… Голоса подхватываютъ: ‘слышите! слышите! Говорятъ, нелпые стали видть, и мертвые воскресаютъ!’,— но толпа реветъ: ‘въ циркъ его, въ циркъ! Но сначала пойдемте его смотрть!’
Послднее дйствіе — via Арріа: похоронная процессія, несутъ въ родовой колумбарій тло Лицинія, родные Лицинія, Сенека, патриціи, сенаторы и толпа съ форума. На встрчу процессіи идетъ поднимающійся въ гору апостолъ Павелъ со своими спутниками, онъ благословляетъ раскинувшійся передъ нимъ вчный городъ. Отецъ Лицинія съ сарказмомъ требуетъ, чтобы апостолъ воскресилъ его сына. ‘Молись и врь’,— отвчаетъ Павелъ и, обращаясь съ проповдью къ народу, пророчитъ кончину стараго міра и водвореніе новаго, окончивъ проповдь, онъ молится, колнопреклоненный. Лициній приходитъ въ себя и узнаетъ въ Павл аинскаго старика-пророка. Народъ въ ужас, видя воскрешеніе мертваго. Отецъ Лицинія предлагаетъ апостолу часть своего состоянія, но Павлу этого не нужно: ‘раздай бднымъ’,— отвчаетъ онъ. Отецъ зоветъ сына съ собой, но тотъ кротко отвчаетъ ему: ‘Лициній твой умеръ, вотъ мой отецъ и моя родина, я иду по стопамъ его’, и идетъ вслдъ за Павломъ. Народъ, разступаясь, привтствуетъ Апостола. ‘Сенека не вритъ въ воскрешеніе, онъ думаетъ, что Лициній былъ въ летаргическомъ сн. Какой-то жрецъ находитъ, что это гораздо опасне, нежели думаютъ, и идетъ во имя боговъ длать доносъ въ языческую консисторію’.
Такъ содержаніе ‘Лицинія’, насколько можно возстановить его изъ сохранившихся отрывковъ и возстановленнаго самимъ Герценомъ въ 1860 году по памяти, ‘sauf erreur et omission’, сценарія. Ошибки и пропуски здсь очень возможны, если судить по сценарію ‘Вильяма Пенна’ въ сравненіи съ имющимся въ нашихъ рукахъ спискомъ этой второй драмы: но конечно, все существенное передано врно и полно. Тмъ цнне значеніе этой юношеской драмы для характеристики взглядовъ молодого Герцена въ связи съ его воззрніями уже посл февральской революціи. Мистическое вліяніе Витберга могло отразиться на двухъ послднихъ дйствіяхъ ‘Лицинія’, но два первые въ безмрно большей степени говорятъ о самостоятельной работ мысли молодого автора, стоявшаго уже давно на почв соціально-религіозныхъ устремленій сенъ-симонизма.
Автобіографическое — въ самомъ общемъ смысл — значеніе этой пьесы не подлежитъ сомннію, и самъ Герценъ подчеркивалъ именно такое значеніе своей драмы. И это не только въ томъ отношеніи, что есть несомннная связь между Лициніемъ и воскресившимъ его апостоломъ Павломъ съ одной стороны, и Герценомъ съ ‘возродившимъ’ его Витбергомъ съ другой {Стоитъ только прочесть письмо Витберга къ Герцену отъ 18 января 1838 г., чтобы увидть ‘апостольское’ отношеніе Витберга къ ‘рожденному’ имъ духовно Герцену. См. ‘Русск. Стар.’, т. ХСІІ, стр. 479.}, дло не въ этомъ вншнемъ сходств положеніе, и, разумется, полной аналогіи здсь нтъ. Гораздо важне та внутренняя созвучность, которая соединяетъ Герцена съ героемъ его драмы (или ‘поэмы’, какъ онъ ее иногда называлъ). Недаромъ писалъ онъ, посылая вятскимъ друзьямъ отрывокъ ‘Лицинія’: ‘посылаю отрывокъ изъ моей поэмы, которая сама есть отрывокъ изъ меня самаго, а я — отрывокъ человчества, а человчество — вселенной’, онъ чувствовалъ, что драма души его есть именно драма Лицинія, и что драма эта — міровая. И недаромъ Витберъ, отвчая ему о ‘Лициніи’, писалъ: ‘предметъ, вами избранный, хорошъ и врно очень счастливо выполните, я между прочимъ понялъ тогда-же, что этотъ трудъ будетъ заключать въ себ нчто относящееся собственно къ вамъ’… Витберъ былъ правъ, но ни онъ, ни самъ Герценъ не могли предполагать, до какой степени грядущая драма жизни Герцена повторитъ собою ‘драматическую фантазію’ — Лицинія…
Надъ ‘Лициніемъ’ Герценъ работалъ много и долго. Въ письм къ Кетчеру отъ 4 октября 1838 года Герценъ, какъ мы это видли, собирался ‘при первой оказіи’ прислать своему другу ‘сцены изъ умирающаго Рима’ — первую часть фантазіи Палингенезія’. Это былъ ‘Лициній’, Герценъ послалъ его вятскимъ друзьямъ, послалъ и Кетчеру, но уже черезъ полгода требовалъ назадъ эту рукопись для исправленія и продолженія. Сохранилось шутливое письмо его къ Кетчеру изъ Владиміра отъ 28 іюня 1839 года, гд упоминается о ‘Лициніи’, вотъ относящаяся къ ‘Лицинію’ часть письма:
‘Александръ Герценъ Николаю Кетчеру, Ваго ab Upsala, здравія желаетъ…
 , Rp.
Уложи Витберговой работы портретъ 33.
Adde:
Писаную книгу мою 3vj.
‘Лицинія’ 6ij.
Перемшать съ ароматическими травами ‘сно’, propr. sic. dictum.
DMS.
Для втиранія въ мозговую плеву
Pro D-по А. Herzen.
Louis Philippe
Docteur en mdecine.
18—28/VI — 39.
Представь себ, что хочу поправить Лицинія и продолжать — и не могу, потому что m-me Ogareff, точно черниговская дворянская опека, перенесла все дло о ‘Лициніи’ въ Упсальское (transbasmano) владніе {‘Baro ab Upsala’, ‘Упсальскимъ барономъ’ называли въ дружескомъ кругу H. X. Кетчера, который жилъ въ это время въ Москв за Басманной (trans-basmano), ‘Витберговой работы портретъ’ — портретъ Герцена 1836 г., рисованный Витбергомъ въ Вятк, ‘писанная книга’ — вроятно, та тетрадь, которую Герценъ велъ въ Вятк и Владимир съ 6-го марта 1836-го по 12 февраля 1838-го года, и которая была въ 1872 году найдена г-жой Е. Некрасовой у букиниста.}…
Такимъ образомъ еще въ середин 1839 года Герценъ работалъ надъ первой своей драмой, въ это самое время онъ писалъ Витбергу, что ‘почти окончилъ’ вторую часть своей Палингенезги — ‘Вильяма Пенна’, къ. которому мы теперь и перейдемъ — онъ тсно связанъ съ ‘Лициніемъ’: ‘та-же мысль, тотъ-же основной мотивъ… Опять разрывъ двухъ міровъ, опять отходящее старое тснитъ возникающее юное, опять дв нравственности съ ненавистью глядятъ другъ на друга’…
Это — слова самого Герцена въ позднйшемъ предисловіи къ сценарію ‘Вильяма Пенна’, но та же основная мысль сопровождала и зарожденіе этой драмы, какъ это можно видть изъ сохранившагося отрывка письма Герцена къ Витбергу отъ 18 апрля 1839 года. ‘Мое поэтическое настроеніе не истощается,— пишетъ Герценъ {Подлинникъ по французски, привожу въ перевод. Кстати замтить-изъ даты этого письма ясно, что ‘Вильямъ Пеннъ’ начатъ и написанъ въ 1839 году (а не въ 1838-омъ, какъ утверждаетъ въ другихъ позднйшихъ мстахъ самъ Герценъ).},— начата новая поэма: Вильямъ Пеннъ, то есть уже не христіанство въ зародыш, не христіанство, какъ религія мистическая, поэтическая, восточная, какою оно является съ апостоломъ Павломъ въ Римъ (Лициній),— но христіанство, какъ религія соціальная, прогрессивная, однимъ словомъ, квакерство’… Но попрежнему здсь будетъ и проповдникъ-апостолъ — сапожникъ Фоксъ, родоначальникъ квакеровъ, попрежнему будетъ здсь и воскрешаемый имъ къ новой жизни юноша, Вильямъ Пеннъ — онъ же Лициній, онъ же Герценъ. Есть однако и разница, которую подчеркиваетъ самъ Герценъ: мотивы соціальные выступятъ здсь на первый планъ и перебросятъ этимъ мостъ отъ драмы мистической къ драм соціальной, которую Герцену еще суждено будетъ не написать, но пережить…
Все это можно было до сихъ поръ заключать по возстановленному Герценомъ сценарію драмы. Сценарій этотъ досел считался всмъ, что осталось отъ второй драмы Герцена, но въ архив А. Н. Пыпина сохранился списокъ этой пьесы, написанной (какъ и ‘Лициній’) ‘пятистопнымъ ямбомъ’. Извстна судьба обихъ этихъ драмъ — о ней разсказалъ самъ Герценъ. ‘Въ 1839 или 1840 году я далъ об тетрадки Блинскому и спокойно ждалъ похвалъ. Но Блинскій на другой день прислалъ мн ихъ съ запиской, въ которой писалъ: ‘вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмчая стиховъ, я тогда съ охотой прочту, а теперь мн все мшаетъ мысль, что это стихи’… Убилъ Блинскій об попытки драматическихъ сценъ!’ (‘Былое и Думы’, гл. XVI). И въ примчаніи къ возстановленному четверть вка спустя сценарію обихъ пьесъ Герценъ тоже вспоминаетъ, какъ Блинскій ‘просилъ переписать стихи въ строку, чтобы нельзя было замтить, что они писаны рубленой прозой на манеръ стиховъ’, этимъ Блинскій ‘безжалостно убилъ’ и Лицинія, и Вильяма Пенна.
Теперь, когда мы имемъ возможность ознакомиться съ подлинными ‘стихами’ Герцена, можно убдиться, насколько былъ правъ Блинскій въ своемъ безжалостномъ приговор. Дйствительно, ‘пятистопный ямбъ’ герценовскаго ‘Вильяма Пенна’ — простая рубленая проза, неуклюже вдавленная въ ямбическій размръ. Достаточно привести хоть одинъ примръ, въ род слдующаго:
…Я видлъ ихъ житье-бытье
При Іаков, покойномъ корол,
И волосъ становился дыбомъ у
Меня. Намъ въ голову съ тобою не
Придетъ, что ежедневно длаютъ
Они…
Эту невозможную рубленую прозу Герценъ наивно считалъ пятистопнымъ ямбомъ, добродушно полагая, что ‘пятистопный ямбъ,— дло человческое’… Правда, это были ‘первые стихи съ 1812 года’, писанные Герценомъ, но къ счастью первые его стихи оказались и послдними, онъ вполн подчинился приговору Блинскаго и никогда больше не пробовалъ писать стихами. Итакъ литературно-художественное значеніе ‘Вильяма Пенна’ — совершенно нулевое, если не отрицательное, но это не мшаетъ, повторяю, имть этой пьес, подобно ‘Лицинію’, большое значеніе историко-литературное. Остановившись подробно на первой драм, мы подробно остановимся и на второй.
‘Вильямъ Пеннъ’ — ‘сцены въ стихахъ’ — распадается на три дйствія или ‘отдленія’, каждое изъ двухъ или трехъ сценъ, и каждое подъ особымъ заглавіемъ. Дйствіе первое — ‘Пролетарій’. Сцена первая происходитъ въ 1650 году, въ Лейчестер, въ подвал сапожника. Величайшая бдность, на солом въ углу лежитъ больной ребенокъ — сынъ сапожника, въ подвал холодъ, стужа — и нтъ дровъ, чтобы затопить печку. Сапожникъ надется купить самое необходимое —
Когда заплатитъ долгъ
Пасторъ. Да что ты давича къ нему
Ходилъ, что-жъ онъ?—
спрашиваетъ сапожникъ своего подмастерья Жоржа. Тотъ разсказываетъ:
Прогналъ меня и разругалъ.
Я говорилъ ему: помилуйте,
У насъ нтъ дровъ, сегодня день торговый
И надо бы для праздника купить
Говядины. Но онъ отвтилъ мн:
‘Не знаешь разв, скотъ, что по субботамъ
Я предики пишу всегда? Оселъ,
Пришелъ мшать съ своими пустяками,
И нить мн мыслей перервалъ!
Разв не зналъ хозяинъ твой
Вчера, что дровъ не будетъ у него?
И попоститься завтра не бда!’
Потомъ съ сердцами дверь захлопнулъ онъ
И заперъ изнутри, ворча сквозь зубы.
‘Сапожникъ, слушавшій весь разсказъ скрестивъ руки на груди и мняясь въ лиц, говоритъ громко и отрывисто и подъ конецъ съ какимъ-то восторгомъ’:
Онъ пишетъ предику, онъ пишетъ предику.
А сынъ мой осьмилтній съ холоду,
Быть можетъ, околетъ, а мн
Куска нтъ завтра перкусить *),
Ему, вишь, помшали мы!
О милосердіи, конечно, онъ
Писалъ, наемный проповдникъ,
Торгашъ даровъ Святаго Духа!
Не милостыню, а свои я деньги
Просилъ, и тутъ осмлился онъ выгнать,
Осмлился не дать — слуга Христовъ!
Они служители Ваала, не Христа.
Позоръ на нихъ, на фарисеевъ.
Мы помогли имъ иго папства свергнуть,
Нужна была тутъ грудь власатая
И жесткая рука простолюдина,
Тогда ласкали насъ, а вышло что-жъ?
Себ они искали правъ, искали,
Чтобъ имъ изъ десятины беззаконной
Длежки съ Римомъ не чинить, а брать себ:
Теперь не нужны мы, опять мри съ голоду
Простолюдинъ!
*) ‘Перкусить’ — сокращеніе, согласно просодической теоріи Шевырева, усиленно развивавшейся послднимъ въ тридцатыхъ годахъ. Слдуя Шевыреву, Герценъ сокращаетъ ‘въ сам-дл’ (‘въ самомъ дл’), ‘перкусить’ и т. п. Еще въ восьмидесятыхъ годахъ это пробовалъ привить К. Случевскій. но высмивалъ Надсонъ и мн. др.
Здсь уже ясно проявляется ‘христіанство, какъ религія соціальная, прогрессивная’ — и въ этомъ сущность второй драмы Герцена, сапожникъ говоритъ однако то самое, что пятнадцатью вками ране говорили пролетаріи того времени — ‘чернь спартаковская’:
И утро скоро, скоро ужъ займется,
Ужъ птухи не разъ кричали громко.
Намъ нтъ досуга помолиться Богу,
Мы сутки цлыя должны работать,
Чтобъ хлбъ имть насущный:
Есть для другихъ науки, книги,
Досугъ, чмъ хочешь заниматься,
Для нихъ раскрытъ весь міръ Господень,
И отъ избытка притупились ихъ
Желанья вялыя. А намъ что на
Замнъ всего ограбленнаго дали?—
Работу тяжкую и униженье.
Кто надлилъ землею ихъ?
Да кто бъ ни надлилъ, какое право
Имлъ надъ Божіимъ созданьемъ онъ?
Вс эти лорды, сиры, камергеры
Лакеи подлые, и больше ничего.
Награбили откуда денегъ тьму такую?
Полгосударственныхъ доходовъ,
Исторгнутыхъ съ клоками мяса
У бдняковъ, у поселянъ, имъ въ даръ
Идутъ, а на два пенса пользы нтъ
Отъ всхъ…
А на другую половину денегъ
Солдатъ содержатъ, чтобы насъ душили,
Чтобъ лили кровь такихъ же христіанъ,
Какъ ты и я, ну мудрено-ль, что при
Такомъ премудромъ управленьи
Мретъ съ голоду честной и добрый гражданинъ!
А представители Христа молчатъ —
Епископы, Искаріотскіе Іуды…
Но теперь эти фарисеи не обманутъ больше народъ, теперь народъ самъ читаетъ Евангеліе на своемъ родномъ язык и разберется въ ‘глупыхъ обманахъ’ и продлкахъ фарисеевъ:
Чего хотлъ Христосъ, теперь мы знаемъ,
Вдь англинской языкъ ужъ не латынь —
— Хотлъ онъ братства, равенства, свободы,
Хотлъ, чтобъ не было богатыхъ вовсе,
Хотлъ, чтобъ бднымъ слезы отирали,
Хотлъ, чтобъ вс любили всхъ,
А вмсто этого подъ именемъ
Божественнымъ Христа Спасителя
Устроили порядокъ намъ прекрасный
Монахи римскіе и лорды.
Камеръ-лакеи, чуждые народу,
Которые народа не спросясь,
Явились представлять его предъ трономъ.
Египетскій пора окончить плнъ,
Израилю пора проснуться,
И утро радостнаго дня
Для искупленья отъ цпей
Займется скоро,— уже птухи
Не разъ кричали громко, громко!.. *)
*) Нкоторыя строки Герценъ вычеркнулъ, другія вписалъ. Я привожу первоначальный текстъ, какъ наиболе полный.
Сапожникъ выростаетъ въ проповдника и пророка, вроятно т же рчи говорилъ народу и апостолъ Павелъ, когда входилъ въ Римъ и воскрешалъ Лицинія… Христіанство не спасло міра: черезъ полторы тысячи лтъ посл Павла снова идетъ борьба между патриціями и плебеями, снова ‘грудь власатая и жесткая рука простолюдина’ ведетъ борьбу со старымъ Римомъ на новой почв. Само христіанство извращено и постепенно подготовляется разложеніе уже не римскаго, а христіано-европейскаго міра: бдный сапожникъ, самъ того не зная, является однимъ изъ грозныхъ memento mori для европейскаго общества и его соціальныхъ формъ. Подмастерье Жоржъ видитъ въ сапожник пророка и учителя: ‘ты не для шила родился въ свтъ’,— говоритъ онъ ему и совтуетъ пойти въ солдаты и пробить себ дорогу въ жизни. Но сапожникъ не хочетъ сражаться этимъ оружіемъ:
Не мечъ вручилъ намъ Богъ, а слово,—
Оно врожденное, святое право,
И мощь его обширна, велика.
Между тмъ стучится въ дверь и входитъ ободранный и дрожащій отъ холода нищій, онъ боленъ и второй день ничего не лъ. У сапожника ничего нтъ, ни онъ оставляетъ у себя нищаго, длится съ нимъ скуднымъ ужиномъ, предлагаетъ ему ночлегъ и отдыхъ. Нищій тронутъ, плачетъ: ‘ты душу отогрлъ больную,— и ей вдь надо подаянье’… Онъ хочетъ знать имя хозяина, чтобы поминать его въ молитвахъ, и сапожникъ, пожимая руку нищему, называетъ себя: ‘Карлъ Фоксъ, рабъ Божій!’ Этимъ заканчивается первая сцена, и мы узнаемъ, что пролетарій-сапожникъ — историческое лицо, Фоксъ, родоначальникъ общины квакеровъ {Фокса звали не Карломъ, а Джорджемъ, случайно или нтъ Герценъ перенесъ это имя на эпизодическую личность подмастерья. Вообще самъ Герценъ признавалъ, что исторической правды нтъ въ его драм: ‘я плохо зналъ исторію Англіи того времени и имлъ самыя общія понятія о Пенн, населившемъ Пенсильванію’…}.
Вторая сцена происходитъ десятью годами поздне, на дорог отъ Лейчестера въ Лондонъ. Подъ деревомъ лежитъ больная старуха нищая, слпая, тутъ же присли отдохнуть Фоксъ, теперь уже бродячій проповдникъ, и его ученикъ Жоржъ. Нищая разсказываетъ о своихъ злоключеніяхъ, о гибели сыновей на войн, о несправедливыхъ притсненіяхъ лордовъ. Прозжаютъ охотники, глумятся надъ старухой, скачетъ юноша — сынъ лорда Пенна, Вильямъ, и не хочетъ остановиться, подать милостыню: скучно искать кошелекъ, онъ далеко его засунулъ… Фоксъ схватываетъ коня за узду и произноситъ горячую рчь о жестокосердіи богатыхъ. Юноша бьетъ его хлыстомъ, но потомъ раскаивается, бросаетъ горсть денегъ на землю старух и даже, подъ вліяніемъ укоризненныхъ словъ Фокса, соскакиваетъ съ коня, подбираетъ разсыпанныя деньги и даетъ ихъ слпой. Фоксъ тронутъ, и они разстаются друзьями съ Вильямомъ Пенномъ, чтобъ увидться еще не одинъ разъ.
Третья сцена открываетъ собою уже второе дйствіе, озаглавленное Лордъ-отецъ. Лордъ Пеннъ, отецъ Вильяма, вернулся въ Лондонъ посл пятилтняго отсутствія и успшнаго окончанія порученныхъ ему военныхъ длъ, его чествуютъ пэры, представители короля, парламента, города. Входитъ Вильямъ Пеннъ въ темной и простой одежд особаго покроя, въ шляп съ широкими полями и бросается на шею отцу, онъ молится со слезами, чтобы Богъ простилъ отцу человческую кровь, пролитую имъ на войн. ‘Онъ сумасшедшій!’ — мрачно говоритъ лордъ-отецъ, ‘нтъ, онъ квакеръ’, язвительно отвчаетъ присутствующій пасторъ. Отецъ въ гнв гонитъ сына съ глазъ долой и проклинаетъ его, если тотъ останется квакеромъ. Въ это время секретарь приноситъ письмо къ Вильяму ‘отъ лорда Букингама’, въ письм этомъ сообщается, что король въ вид особой награды лорду Пенну, соизволилъ сдлать Вильяма Пенна ‘камергеромъ’, и что завтра Вильямъ будетъ имть счастье нести шлейфъ королевы при большомъ выход…
Вильямъ. Принять я не могу — вотъ мой отвтъ!
Секретарь (съ ужасомъ):
И это лорду первому министру написать?
Вильямъ (холодно)
Пожалуй хоть второму Карлу (уходитъ).
Такъ кончается третья сцена. Въ четвертой — семейный совтъ для увщанія непокорнаго сына, но Вильямъ является не подсудимымъ, а судьей и обличителемъ. Самъ Герценъ указалъ по этому поводу, что ‘процессъ сенъ-симонистовъ (Базара и Анфантена) въ 1832 году былъ еще живъ въ памяти’, когда онъ въ 1839 году писалъ эту сцену суда надъ Вильямомъ Пенномъ. Родные требуютъ, чтобы Вильямъ отрекся отъ ‘лжеученія гнусной шайки сапожника Фокса’, а Вильямъ требуетъ, чтобы съ нимъ говорили не холодными формулами, а словами сердца:
Вильямъ. Пилатъ зла не желалъ Христу,
Но онъ былъ человкъ холодный,
И на Голгоу прямо отъ него
Пошелъ Христосъ. Пилатъ-же вымылъ руки
И врно преспокойно спалъ ту ночь.
Докт. Теологіи. Невднье писанія: землетрясенье было,
И слдственно онъ спать не могъ.
Вильямъ. Хотлъ сказать я только, что въ такихъ
Длахъ судей нтъ хуже, какъ людей холодныхъ,
Такихъ, которыхъ колебаніе земли одно
Изъ равнодушной косности выводитъ…
Его убждаютъ раскаяться, обвиняютъ ‘въ вредномъ направленіи образа мыслей’, а онъ обрушивается на своихъ судей, на церковное христіанство: ‘пятнадцать ужъ вковъ прошло, какъ мы окрещены водою,— пора намъ духомъ окреститься, пора пеленки снять… Не стыдно-ль христіанами вамъ зваться, и не обманъ-ли то позорный, низкій — съ Евангельемъ въ рукахъ тснить милліоны бдныхъ?’ Вильямъ схватываетъ со стола Евангеліе и читаетъ, говоря:
Тутъ ясно все, двусмысленности нтъ,
Не такъ, какъ въ вычурныхъ проповдяхъ.
‘У врующихъ всхъ душа была одна,
Они отдльно не имли ничего,
Все было общее, и между ними
Нуждающійся быть не могъ’…
Докт. Теологіи. Глава четвертая Дяній — знаю!
Вильямъ. Вотъ бытъ общественный, текущій ясно
Изъ словъ Спасителя…
И Вильямъ горячо нападаетъ на фарисеевъ поповъ и юристовъ, оправдывающихъ насиліе, богатство, власть — все то, что ниспровергало подлинное христіанство. Вс въ ужас и негодованіи:
Докт. Юриспр. Ниспроверженье humanarum всхъ
Ac Divinarum, правъ гражданскихъ вковыхъ,
Подкопъ подъ бытъ общественный!
Всегда, конечно, были люди
Мечтавшіе о невозможномъ,
Платонъ и Томасъ Морусъ напримръ…
Но ежели-бъ вы вникли, лордъ,
Въ науку правъ и Corpus Juris прочитали…
А это явный бунтъ, возстановленье
Плебеевъ, пролетаріевъ противъ сената,
Возстановленье сына на отца:
За это diminutio capitis
Въ законахъ даже децемвировъ….
Вильямъ. Не врю той наук я,
Которая цвтетъ межъ Каракаллой
И отвратительнымъ паденьемъ Рима!
Предсмертное они могли боренье
Искусственными формами продлить
Преступной и развратной воли,
А не грядущимъ поколньямъ дать
Незыблемый законъ и право.
И что у васъ права?— Капканы, чтобъ ловить
Людей неосторожныхъ, вы которыхъ
На преступленіе зовете сами
Общественнымъ нелпымъ учрежденьемъ.
Топоръ и бичъ — вотъ ваше право,
И судьи ваши — палачи, отъ короля
До волостного Альдермана!..
Вильяма прерываютъ, ему угрожаютъ лишеніемъ наслдства, изгнаніемъ, позоромъ: ‘подумайте, вдь вы лишаетесь всхъ титловъ, сиръ’…— ‘Не всхъ — я человкъ’,— гордо отвчаетъ Вильямъ. Вс покидаютъ его, а на двор толпа народа встрчаетъ его свистомъ, ругательствами, грязью и камнями…
Пятая сцена — смерть лорда-отца {Въ оригинал здсь недостаетъ трехъ листковъ.}, его окружаютъ жадные наслдники. Но онъ допускаетъ къ себ Вильяма, примиряется съ нимъ и умираетъ, оставляя сына наслдникомъ всхъ своихъ богатствъ.
Третье дйствіе носитъ подзаголовокъ Вильямъ Пеннъ. Сцена шестая — разговоръ старика Фокса съ Вильямомъ, теперь уже богатымъ и самостоятельнымъ человкомъ. Вильямъ говоритъ, что почва Англіи и Европы отравлена, что для созданія царства равенства, братства и любви надо искать новый міръ, онъ видятъ неизбжный распадъ старой Европы и ищетъ новой земли обтованной… Онъ такъ говоритъ о временахъ реформаціи и ослабленія папства:
Когда второй разъ одряхлвшій Римъ
Въ предсмертную впадалъ свою болзнь
И связи рваться начали Европы,