На каторге
Дневник писателя
Воскрешение из мертвых
Примечания
Достоевский в изображении его дочери, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1922
Время на прочтение: 21 минут(ы)
ЛЮБОВЬ ДОСТОЕВСКАЯ
Когда человека внезапно вырывают из его среды и вынуждают годами жить в окружении, совершенно ему не свойственном, с людьми, способными по низости своей и недостатку воспитания навредить ему и причинить страдания, ему приходится сразу же изыскивать средство парировать по крайней мере самые тяжелые удары, намечать для себя план поведения и выбирать позу. Одни презрительно замыкаются в себе, надеясь, что их оставят с миром, другие начинают заискивать и пытаются купить покой с помощью самого низкого лакейства.
Достоевский, осужденный на несколько лет каторги и вынужденный жить среди страшных преступников, избрал другой путь, он взял тон христианского братства. Такое поведение не было ново для него, он уже упражнялся в нем, когда еще совсем маленький потихоньку пробирался к решетке отцовского сада, чтобы побеседовать с пациентами Мариинской больницы для бедных, и бывал за это наказан, или же в деревне, когда он разговаривал с крепостными в Даровом и внушал к себе симпатию, помогая крестьянкам, работающим на поле. Потом он так же братски будет относиться к бедным людям Петербурга, которых он встречал в чайных и трактирах столицы, с которыми играл в биллиард и которых угощал, изучая их, пытаясь проникнуть в тайники их сердец.
Достоевский понимал, что он не сможет стать большим писателем, описывая одни лишь элегантные салоны и их хорошо вымытых и напомаженных посетителей в ловко сидящих фраках, с модными галстуками, но пустой головой, бесцветной душой и угасшим сердцем. Истоки каждого писателя в народе, в простых душах, которых хорошее воспитание еще не научило скрывать свои страдания за банальными словами. Мужики Ясной Поляны большему научили Толстого, чем его московские друзья. Крестьяне, с которыми охотился Тургенев, дали ему больше оригинальных идей, чем его европейские друзья. Также и Достоевский зависел от бедных и инстинктивно с самого детства искал средства и пути сближения с ними. Эта способность, которую он уже наполовину усвоил, оказала ему в Сибири большую услугу.
Достоевский не скрыл от нас, как ему удалось завоевать симпатии каторжников. В романе ‘Идиот’ он подробно рассказывает о своих первых шагах. Князь Мышкин, потомок длинного ряда представителей европейской культуры, путешествует в один из холодных зимних дней. Он — русский, но всю юность провел в Швейцарии и поэтому плохо знает свое отечество. Его очень интересует Россия, она влечет его, он хотел бы постичь ее душу и разгадать ее тайны. Поскольку князь беден, он путешествует в третьем классе. Он не сноб, его простые и грязные спутники не вызывают у него отвращения. Они первые истинные русские, которых он видит, в Швейцарии он встречал только наших интеллектуалов, подражавших европейцам, или политических эмигрантов, говоривших на ломаном русском языке и, несмотря на это, выдававших себя за истинных патриотов и носителей святой мечты нашего народа.
Князь Мышкин, конечно, понимал, что до сих пор он видел только копии и карикатуры, теперь он хотел познакомиться с оригиналом. Он с симпатией смотрел на своих товарищей по 3-му классу и ждал первых слов, чтобы завязать беседу. Его попутчики, в свою очередь, с любопытством разглядывали его. Никогда еще они не видели вблизи столь удивительную птицу. Вежливые манеры, европейская одежда князя казались им смешными. Они начали переговариваться друг с другом, чтобы позабавиться над ним, повеселиться, рассеяться за его счет. Они грубо смеялись и толкали друг друга локтями, как только услышали первые слова князя Мышкина, но когда он продолжал говорить, они перестали смеяться. Его восхитительная вежливость, отсутствие снобизма, та естественность, с которой он обращался с ними, как с равными, как с людьми его круга, позволили им предположить, что перед ними чрезвычайно удивительное и редкое существо, истинный Христос.
И уже молодой Рогожин чувствует, как притягивает его к себе эта христианская доброта, и спешит доверить этому благородному незнакомцу, слушающему его с интересом, свою сердечную тайну. Хотя Рогожин почти необразован, но он развит интеллектуально, он понимает нравственное превосходство Мышкина. Он восторгается им, склоняется перед ним, но ясно видит, что бедный князь —большой ребенок, наивный мечтатель, не имеющий никакого представления о жизни. Рогожин же хорошо ее знает, эту суровую и ужасную жизнь, он знает, как злы и безжалостны люди. Желание защитить этого достойного любви князя овладевает благородным сердцем Рогожина. ‘Приходи ко мне, — говорит он ему, расставаясь с ним на вокзале в Петербурге. —… Одену тебя в кунью шубу… фрак тебе сошью первейший… денег полные карманы набью’.
В холодный зимний день Достоевский прибывает в Сибирь. Он путешествует ‘3-м классом’, т.е. в обществе воров и убийц, которых родное отечество отсылает подальше от себя, в различные остроги Сибири. С любопытством смотрит он на своих новых попутчиков. Вот, наконец, она, истинная Русь, которую он напрасно искал в Петербурге! Вот они, эти русские, эта странная смесь из славян и монголов, сумевших завоевать шестую часть земного шара!
Достоевский изучает угрюмые лица своих попутчиков и с ясновидением, присущим в большей или меньшей степени всем писателям, уже может угадывать их мысли и читать в их детских сердцах. Он с симпатией рассматривает арестантов, идущих рядом с ним, и ждет только первого их слова, чтобы вступить с ними в разговор. Арестанты же смотрят на него с любопытством, но неблагосклонно. Разве он не дворянин, не принадлежит к тому проклятому классу вечных тиранов, обращавшихся со своими крепостными, как с собаками, и видевших в них лишь рабов, которые всю жизнь должны работать, чтобы их господа могли жить в изобилии? Они начинали говорить с Достоевским, надеясь поиздеваться над ним и поразвлекаться на его счет. Они толкали друг друга локтями и смеялись над моим отцом, когда услышали его первые слова, но по мере того как он говорил, смех и издевки постепенно прекращались.
Мужики увидели перед собой свой идеал, истинного Христа, мудрого и смиренного человека, ставящего Бога превыше всего, который искренне полагает, что ни титул, ни воспитание не могут создать пропасти между людьми, что перед Богом все равны и что образованные люди должны передать свои знания другим, а не гордиться ими. Так представляли себе мужики истинных дворян, настоящих ‘бар’, но те редко встречались на их пути. С каждым произнесенным им словом Достоевский вырастал в глазах его попутчиков.
Добрая слава о нем последовала за ним на каторгу, его попутчики, оставленные вместе с ним в Омске, рассказали новым товарищам о том, что за удивительный и редкий человек Достоевский, который должен отбывать свое наказание среди них. Некоторые заключенные, обладавшие благородным сердцем, уже изыскивали пути и средства для спасения больного молодого человека, этого мечтателя, так много думавшего о героях своих романов, что у него не оставалось времени для постижения действительной жизни. Заключенные говорили себе, что если для них, с юности привыкших к лишениям и изнурительному труду, жизнь на каторге тяжела, то еще тяжелее это адское существование должно быть для Достоевского, привыкшего к комфорту и, благодаря социальному положению, пользовавшегося всеобщим почтением. Они пытались его утешить, говорили ему, что жизнь долгая, он еще молод и его еще ждет счастье после освобождения. Они проявляли по отношению к нему ту чуткость, которая свойственна лишь русским крестьянам.
В ‘Записках из Мертвого дома’ отец рассказывает, что часто, когда он печально бродил около острога, каторжники присоединялись к нему и расспрашивали его о политике, загранице, дворе, жизни в столицах. ‘Мои ответы их, видимо, не интересовали, — замечает отец. — Я никогда не мог понять, зачем они спрашивали меня об этом’. И все же есть очень простое объяснение: добросердечный каторжник видел моего отца, печально отправляющегося на прогулку, с устремленным вдаль мечтательным взглядом. Его сердце сжималось, ему хотелось развлечь отца. По мнению крестьян, господа не могут интересоваться обычными вещами, и дипломат—крестьянин говорил с моим отцом о высокой материи: о политике, правительстве, Европе. Ответы его мало интересовали, но цель была достигнута, жизнь возвращалась к Достоевскому, его лоб разглаживался, меланхолия оставляла его.
Но каторжники видели в моем отце не только печального и больного молодого человека, они понимали также его гениальность. Эти необразованные крестьяне вообще не знали, что такое роман, но безошибочным чутьем великого народа они угадывали, что Бог послал на землю этого мечтателя, чтобы он совершил великие дела. Они чувствовали его нравственную силу и обращались с ним так хорошо, как умели.
В ‘Записках’ Достоевский рассказывает, как однажды каторжников повели в баню. Там один из них попросил у отца позволения помочь ему мыться, проделывал это с превеликой осторожностью и поддерживал его, как ребенка, чтобы тот не поскользнулся на мокром полу. ‘Он мыл меня так, как если бы я был сделан из фарфора’, — замечает Достоевский, пораженный такой заботливостью. Отец угадал: в глазах его смиренного товарища он был действительно ценным предметом. Они чувствовали, что он мог оказаться полезен всей России, и защищали его. Однажды каторжники, возмущенные плохой пищей, которую они получали, устроили своего рода демонстрацию и потребовали, чтобы с ними говорил комендант Омской крепости. Отец считал своим долгом присоединиться к ним, но они не допустили этого. (Я уже упоминала выше, что Достоевский не принял участия ни в одной демонстрации учеников Инженерного училища. Изъявив желание участвовать в демонстрации каторжников, он тем ясно показал, что ценит ее выше демонстраций русских дворян и интеллигентов.) ‘Твое место не здесь’, — кричали ему со всех сторон и потребовали, чтобы он вернулся в острог.
Каторжники, конечно, знали, что они будут подвергнуты тяжелому наказанию за свой протест против плохого питания, и хотели, чтобы Достоевский избежал его. Эти униженные крестьяне обладали рыцарской душой. Они были великодушнее по отношению к моему отцу, нежели его петербургские товарищи, те ничтожные и заурядные писатели, превзошедшие себя в изобретении средств, призванных отравить его юную литературную славу.
Когда Достоевский хочет изобразить в каком—нибудь герое себя самого и рассказать нам о каком—то периоде своей жизни, он наделяет этого героя всеми мыслями и чувствами, которые были присущи ему в тот период. То, что князь Мышкин, герой романа ‘Идиот’, не преступник и никогда не бывший осужденным, приезжая в Петербург, говорит лишь о последних мгновениях приговоренного к смерти, кажется несколько странным. Чувствуешь, что он совершенно поглощен этой мыслью.
Объясняя эту странность, Достоевский рассказывает, что директор санатория, куда родные поместили бедного князя, взял его с собой в Женеву на казнь. Видимо, у швейцарцев странный метод лечения больных с психическими заболеваниями, не следует удивляться, что им не удалось вылечить бедного князя. Отец использует это за волосы притянутое объяснение, чтобы утаить от широкого читателя, что князь Мышкин — это не кто иной, как несчастный каторжник и политический преступник Федор Достоевский, в течение всего первого года каторги находившийся под впечатлением воспоминания об эшафоте и не способный думать ни о чем другом.
Нет нужды, конечно, доказывать, что никакого снобизма нет в намерении Достоевского изобразить себя в образе князя. Он хотел этим показать, какое огромное нравственное влияние может оказать на народ человек высокой наследственной культуры, если он обращается с ним, как брат и Христос, а не как сноб.
В ‘Идиоте’ князь Мышкин рассказывает о всех впечатлениях осужденного слуге Епанчиных. Когда Епанчины потом спрашивают его о смертной казни, князь отвечает: ‘Я сказал уже о своих впечатлениях вашему камердинеру, я не хочу больше об этом говорить’. Большого труда стоило Епанчиным заставить Мышкина говорить на эту тему. Точно так же ведет себя Достоевский, он рассказывает каторжникам о своих страданиях и отказывается говорить об этом с петербургской интеллигенцией. Сколько ни расспрашивали с жадностью его, Достоевский всегда морщил лоб и менял тему.
Удивительно также, что князь Мышкин, влюбляясь в Настасью Филипповну, не становится ее любовником, а молодой девушке, которая его любит и хотела бы выйти за него замуж, он говорит: ‘Я болен, я не могу жениться’. Вероятно, это было убеждение Достоевского в период первой его молодости, мнение свое он изменил только после каторги. Сходство Достоевского с его героем проявляется в мельчайших подробностях. Князь Мышкин приезжает в Петербург без багажа, с одним только узелком, в котором есть немного белья. У него нет ни копейки денег, и только генерал Епанчин дает ему двадцать пять рублей. Достоевский тоже появляется в Сибири с узелком белья, который позволила взять с собой полиция, у него тоже ни копейки, и жены декабристов передают ему 25 рублей, вклеенные между двумя листами Библии2.
Если каторжники защищали моего отца, то он, в свою очередь, мог оказывать на них большое нравственное влияние. Достоевский слишком скромен, чтобы говорить об этом, об этом позаботился Некрасов. Этот русский поэт был очень дальновиден, уже в первом романе отца. ‘Бедных людях’, который он спешил опубликовать в своем журнале3, увидел он огромное дарование Достоевского. Когда Некрасов познакомился с ним, его взволновали чистота сердца и благородство души молодого сочинителя. Ничтожество, завистливость, интриги того мира, в котором жили тогда русские литераторы, помешали Некрасову стать близким другом отца, но он никогда не мог его забыть. Когда Достоевский был сослан, Некрасов часто о нем думал. Этот писатель отличался от других глубоким знанием крестьянской души. Все свое детство он провел в небольшом поместье своего отца и каждое лето возвращался туда. Он, знавший русский народ и знавший также Достоевского, спрашивал себя, каковы отношения между каторжниками и молодым писателем. Поэты мыслят стихами, и Некрасов оставил нам прекрасную поэму ‘Несчастные’, где он говорит о жизни Достоевского среди преступников. Он не называет его — цензура, очень строгая в те времена, не пропустила бы его. — но он читает ее своим литературным друзьям, а потом и самому Достоевскому.
В этой поэме один из каторжников, бывший прежде светским человеком, рассказывает, как он убил свою жену, которую он ревновал. Он был отправлен на каторгу, подружился там с самыми закоренелыми преступниками, пил, играл с ними в карты, презирая их в то же время. Его внимание привлекает один арестант, не похожий на других. Он очень слаб, у него детский голос, светлые волосы, нежные, как пух. (Описывая в ‘Идиоте’ внешность князя Мышкина, Достоевский пишет, что тот был очень худым и производил впечатление больного. Волосы его были настолько светлые, что казались почти белыми.) Он очень молчалив, сторонится других, ни с кем не подружился. Каторжники не любят его за его ‘белые руки’, т.е. за то, что он не может выполнять тяжелой работы. Так как каторжники видят, что он трудится весь день, а результаты невелики, потому что он слаб, они насмехаются над ним и дают ему прозвище ‘крот’. Им доставляет удовольствие издеваться над ним, они смеются, когда видят, как он бледнеет, услышав грубую команду надзирателя.
Однажды вечером каторжники играют в карты, пьют. Один из них, давно уже больной, находится в состоянии агонии. Каторжники издеваются над ним и поют ему ‘реквием’. ‘Несчастные! Не боитесь вы Бога?‘ — раздается чей—то ужасный крик. Каторжники с удивлением оборачиваются. Это — ‘крот’, к которому вернулся в этот момент облик человека благородного происхождения. Тихий арестант приказывает им замолчать, почтить последние минуты умирающего, говорит им о Боге и о той пропасти, в которую они низвергнуты. С этого дня он становится господином всех преступников, не утративших сознания своей вины. Почтительная толпа окружает его, жадно внимает его словам. Этот арестант — ученый, он говорит с каторжниками о поэзии, о науке, о Боге, но особенно о России. Он — патриот, восторгающийся своей страной, предсказывающий ей великое будущее. Он не обладает красноречием и блестящим стилем, но речи его проникают в душу и глубоко трогают сердца его учеников.
В поэме идеальный арестант умирает на каторге, окруженный почитающими его и восхищающимися им каторжниками. Они самозабвенно ухаживают за ним во время его болезни, сооружают нечто вроде носилок и каждый день выносят его на тюремный двор, чтобы он дышал свежим воздухом и видел солнце, которое так любил. После смерти его могила стала целью паломничества всех местных жителей.
Когда мой отец вернулся из Сибири, Некрасов показал ему эту поэму и сказал: ‘Вы — герой!‘ Отец был очень тронут этими словами, был в большом восторге от поэмы ‘Несчастные’, но когда друзья—литераторы спросили его, правильно ли описал его Некрасов, ответил с улыбкой: ‘О нет, он преувеличил мое значение. Наоборот, я был учеником каторжников’.
Трудно судить, кто из обоих был прав, Некрасов или Достоевский. Возможно, поэма Некрасова — лишь поэтическая мечта, но она доказывает, какого высокого мнения он был о моем отце. То, что сказал Некрасов в своей поэме о Достоевском, является блестящей местью за все те низкие обвинения, высказывавшиеся его литературными соперниками, не знавшими, что бы такое изобрести с целью очернить этот их всех превзошедший великий талант.
Удивительно, что ни один из русских биографов Достоевского не упоминает поэмы Некрасова, за исключением Николая Страхова, пишущего об этом в своих мемуарах4, тогда как все они добросовестно повторяют низкую клевету, распространявшуюся молодыми писателями о Достоевском в период успеха ‘Бедных людей’5. И ведь не могли биографы отца быть в неведении относительно того, что он является героем поэмы ‘Несчастные’, потому что Достоевский сам в ‘Дневнике писателя’ рассказывает о своем разговоре с Некрасовым после возвращения из Сибири6. Надо думать, они хотели утаить от читателей лестное мнение русского поэта.
Наконец, долги были выплачены!7 Теперь мой отец мог служить искусству как мастер, а не как раб. Он мог порадовать немного детей и сделать подарки своей бедной жене, принесшей ему в жертву свою молодость, чтобы помочь ему оплатить долги чести. Первые бриллианты, преподнесенные Достоевским моей матери, были очень малы, тем большей, однако, была его радость, когда он дарил их…
Но отец и не думал наслаждаться вполне заслуженным покоем. Напротив! Едва только освободился он от долгов, как окунулся в сферу общественной борьбы и начал публиковать ‘Дневник писателя’, о котором давно мечтал. Под этим названием объединены многие статьи, появившиеся в ‘Гражданине’. Русские писатели не умеют посвящать себя лишь чистому искусству, как делают это их европейские собратья, всегда наступает момент, когда они становятся проповедниками, духовными отцами и воспитателями. Наша бедная, парализованная церковь, наша ужасная школа не могут надлежащим образом выполнять свой долг, и каждый писатель, являющийся истинным патриотом, поэтому склонен принять на себя часть их обязанностей.
Возвратившись из—за границы, Достоевский с беспокойством наблюдал, с какой поспешностью приближалась Россия к пропасти, в которую она низвергнута сейчас через тридцать пять лет после его смерти. Он провел три года в Италии и Германии8 в период наивысшего национального расцвета. Вернувшись в Петербург, мой отец нашел только недовольных, глубоко ненавидевших свою страну. Несчастные русские интеллигенты, воспитывавшиеся в космополитических школах, глубоко презирали свое отечество и мечтали об одном: превратить столь своеобразную, столь интересную Россию, страну, богатую гениями, с многообещающим будущим, в смешное подобие старой Европы. Подобный образ мыслей был тем опаснее, что наш народ оставался патриотом, восхищался своей чудесной страной, гордился тем, что он русский, и искренне презирал европейцев. Достоевский, хорошо знакомый и с нашими интеллигентами, и с нашими крестьянами, понимал, насколько сильны были эти и насколько слабы те. Он сознавал, что наши интеллигенты держались лишь за счет царских милостей и что в тот день, когда, в неведении своем, они допустят свержение трона, народ не упустит возможности отомстить всем ‘барам’, как называет он знатных и интеллигентных людей, которых ненавидит за их атеизм и космополитизм. Пророческий дух Достоевского предвидел все ужасы русской революции.
Начиная публиковать ‘Дневник писателя’, Достоевский надеялся объединить горсточку интеллигентов с огромной массой народа, пробудив в них патриотические и религиозные чувства. В ‘Дневнике писателя’ 1876 года Достоевский говорит: ‘Средство против нашей интеллектуальной болезни заключается в нашем единении с народом. Я начал этот ‘Дневник писателя’, чтобы по возможности чаще говорить об этом средстве’.
Так мой отец вновь начал пропагандировать ту же идею, которую провозгласил уже в журнале ‘Время’ при поддержке своего брата Михаила. Его пламенные речи звучали не в пустыне, многие русские видели эту нравственную пропасть, отделяющую наших интеллигентов от наших крестьян, и надеялись, что смогут ее преодолеть.
Отцы первыми отозвались на этот призыв Достоевского. Они приходили к нему, спрашивали, как воспитывать детей, писали ему письма из далекой провинции и просили совета. Эти верные долгу отцы принадлежали ко всем слоям русского общества. Среди них были совсем скромные люди, отказывавшие себе во всем, чтобы дать своим детям высшее образование, и теперь с ужасом видевшие, как они становились атеистами и врагами России.
Великий князь Константин Николаевич тоже попросил моего отца повлиять на его молодых сыновей Константина и Дмитрия. Это был интеллигентный человек, широко европейски образованный, он хотел воспитать своих сыновей патриотами и христианами. Дружба моего отца с молодыми князьями длилась до самой его смерти, он любил их обоих, но отдавал предпочтение великому князю Константину, в котором угадал будущего поэта. Это тот самый великий князь Константин, публиковавший впоследствии чудесные стихотворения и пьесы под псевдонимом К. Р. — Константин Романов.
После отцов пришли сыновья. Как только Достоевский заговорил о патриотизме и религии, петербургские студенты и студентки толпами устремились к нему, забыв все прежние жалобы. Бедная, бедная русская молодежь! Есть ли на свете еще такая страна, где бы молодое поколение было таким больным и хилым? Тогда как в Европе родители воспитывают в сердцах своих детей любовь к отчизне, пытаются сделать из них хороших французов, хороших итальянцев, хороших англичан, русские родители растят своих детей врагами своей страны.
С самого раннего детства русские дети слышат из уст своих отцов речи, оскорбляющие царя, двусмысленные истории о царской семье, насмешки над священниками и религией, о нашей любимой России говорится, как о позорном пятне, о преступлении против человечества. Когда же дети поступают потом в школу, у учителей своих они встречают то же презрение к отечеству, тогда как школы других стран считают своей обязанностью воспитывать молодых граждан в духе патриотизма, русские профессора учат студентов ненавидеть православную церковь, монархию, наше национальное знамя, все наши законы и установления. Они учат их восхищаться Интернационалом, который, по их мнению, когда—нибудь принесет России справедливость. Со слезами на глазах они говорят об этой идеальной нации, не имеющей ни отечества, ни религии, говорящей одинаково плохо на всех языках, вожди которой, эти будущие великие мужи России, получили свое образование в кафе Парижа, Женевы и Цюриха.
Ах, возможно, русские студенты горланили песни Интернационала, таскали красные флаги по улицам Петербурга и Москвы, — их сердцами овладело отчаяние, смерть ожесточила их сердца и толкала их на самоубийство. Можно ли быть счастливым, когда ненавидишь свое отечество? Эти бедные молодые люди, эти несчастные молодые девушки приходили к моему отцу, плача, рыдая, и открывали ему сердце.
Достоевский относился к ним, как к своим сыновьям и дочерям, принимал участие во всех их горестях, терпеливо отвечал на их наивные вопросы о жизни, ожидавшей их после смерти. Наши студенты — большие дети и, если на их пути встречается достойный уважения человек, они слушаются его, как мастера, и педантично следуют его советам. Мой отец пожертвовал своим творчеством публикации ‘Дневника писателя’.
Особенно студентки были в восторге от Достоевского, всегда бывшего очень внимательным по отношению к ним. Никогда не давал он советов с восточной направленностью, которые столь расточительно раздают молодым девушкам наши писатели: ‘Зачем вам учиться? Скорее выходите замуж и рожайте как можно больше детей’.
Достоевский не проповедовал безбрачия, но говорил, что они должны выходить замуж только по любви и в ожидании ее учиться, читать, размышлять, чтобы стать потом образованными матерями и иметь возможность дать своим детям европейское образование. ‘Я многого жду от русской женщины’, — часто повторял он в ‘Дневнике’. Достоевский знал, что славянки обладают более сильным характером, чем мужчины—славяне, что они лучше трудятся и стоически переносят несчастье. Он надеялся, что русская женщина впоследствии, став когда—нибудь совершенно свободной (до сих пор она только приоткрыла двери своего гарема, но еще не вышла оттуда), будет играть большую роль в своей стране. Достоевского можно назвать первым русским феминистом.
Теперь студенты опять приглашали Достоевского читать свои произведения на литературных вечерах. Тогда уже начала проявляться смертельная болезнь, погубившая Достоевского. Он страдал катаром дыхательных путей, и громкое чтение вслух очень ухудшало его состояние. Однако мой отец никогда не отказывался от участия в вечерах, ведь он знал, какие прекрасные мысли может пробудить в юных головах правильно подобранное чтение.
Особенно охотно он читал монолог Мармеладова, несчастного пьяницы, который, находясь на дне пропасти, затянувшей его, все еще верит в Бога и надеется смиренно на его прощение. Несчастный мечтает, что Бог на Страшном суде, награждая всех хороших и добродетельных, вспомнит и о нем. Смиренно и стыдливо спрячется он за других, не осмеливаясь поднять глаз, и будет ждать, что Господь обратится к нему со словами сострадания… В этой главе из ‘Раскольникова’ заключена вся религиозная философия нашего младенческого народа.
Достоевский—чтец вскоре вошел в моду, он читал великолепно и умел завладевать сердцами своих слушателей. Публика разражалась бурными аплодисментами и бесконечно вызывала его. Отец благодарил, улыбаясь, но не питал никаких иллюзий в отношении своих слушателей. ‘Они аплодируют, но не понимают меня’, — печально говорил он друзьям, участвовавшим вместе с ним в литературных вечерах. Достоевский был прав. Инстинктивно наша интеллигенция понимала, что мой отец говорит им правду, но она была неспособна изменить свой духовный настрой. Рабство нашего народа нанесло больший вред знатным и юразованным людям, чем крестьянам. Русский народ обладал достаточной силой, чтобы вынести три столетия
рабства и не потерять своего достоинства. Но интеллигенты наши оказались очень слабыми и долгое время после освобожденья крестьян сохраняли свои повадки тиранов. Высокомерие их мелких душонок мешало им разделить мысли и чаяния народа. Они не могли забыть, что их отцы когда—то были господами крепостных, продолжали обращаться с освобожденными крестьянами, как с рабами, и хотели силой навязать им химеры, вычитанные в европейских книгах. Так же, как мой дед Михаил когда—то не потрудился постараться понять характер русского народа и был убит им9, интеллигентное общество нашей страны продолжало жить как бы в пустоте, в подвешенном состоянии между Европой и Россией, пока не было жестоко наказано революцией.
Расположение, которым Достоевский теперь снова пользовался у студентов, имело последствием странное и все же логически из этого вытекающее событие. Однажды, когда моей матери не было дома, горничная доложила отцу, что пришла неизвестная дама, не желающая назвать свое имя. Достоевский привык принимать незнакомок, исповедующихся ему, он попросил горничную провести неизвестную в его кабинет. Вошла одетая в черное дама, лицо которой было скрыто густой вуалью, и молча села. Достоевский с удивлением смотрел на нее.
‘Чему я обязан честью видеть Вас?‘ — спросил он. Вместо ответа незнакомка вдруг отбросила вуаль и обратила на него трагический взгляд. Отец наморщил лоб — он не любил трагедий.
‘Вы не хотите себя назвать, милостивая госпожа?‘ — сказал он сухо.
‘Как, Вы не узнаете меня?‘ — пробормотала посетительница с видом уязвленной королевы.
‘Нет, конечно, я не узнаю Вас. Почему Вы все—таки не хотите назвать свое имя?‘
‘Он не узнает меня!‘ — театрально вздохнула дама в черном. Отец потерял терпение.
‘К чему эта таинственность? — сердито воскликнул он. — Объясните, пожалуйста, причину Вашего визита. Я очень занят и не могу попусту терять время’.
Неизвестная поднялась, опустила вуаль и покинула комнату. Достоевский, совершенно сбитый с толку, последовал за ней. Она открыла входную дверь и сбежала по лестнице. Отец, погруженный в раздумья, остался стоять в передней. Постепенно что—то начало всплывать в его памяти. Где же он уже видел этот трагический взгляд? Где слышал этот мелодраматический голос? ‘Боже мой! — внезапно воскликнул он, — ведь это была она, это была Полина!‘ Мать как раз вернулась домой. Совершенно растерянный, Достоевский рассказал ей о визите своей прежней возлюбленной.
‘Что я наделал? — повторял мой отец. — Я смертельно ее обидел. Она ведь так горда! Она никогда не простит мне, что я не узнал ее, она будет мне мстить. Полина знает, как я люблю своих детей — эта безумная в состоянии их убить. Бога ради, не выпускай их больше из дома!‘
‘Но как же ты мог ее не узнать? — спросила моя мать. — Она так изменилась?‘
‘Конечно, нет… теперь, когда я вспоминаю, я понимаю, что она очень мало изменилась… Но что ты хочешь! Я начисто забыл о Полине, будто и не было ее никогда’10.
Мозг эпилептиков не похож на нормальный. Память их удерживает только те факты, которые произвели на них особое впечатление. Вероятно, Полина Н. принадлежала к числу тех хорошеньких девушек, которых мужчины очень любят, когда находятся в их обществе, но забывают их, лишь только они исчезают из их поля зрения.
В возрасте старше пятидесяти Полина Н. вышла замуж за двадцатилетнего студента, большого почитателя моего отца. Этот юный энтузиаст, ставший впоследствии превосходным писателем и журналистом, был безутешен оттого, что он не знал Достоевского, и он захотел хотя бы жениться на той, которую любил его любимый писатель. Легко можно предположить, чем должен был закончиться столь необычный брак11.
17 сентября 1869 г. Достоевский писал из Дрездена в Петербург своему другу А. Н. Майкову: ‘Три дня тому (14 сентября) родилась у меня дочь, Любовь. Все обошлось превосходно, и ребенок большой, здоровый и красавица. Мы с Аней счастливы’. Анна Григорьевна Достоевская отмечала в своих ‘Воспоминаниях’: ‘С появлением на свет ребенка счастье снова засияло в нашей семье. Федор Михайлович был необыкновенно нежен к своей дочке, возился с нею, сам купал, носил на руках, убаюкивал и чувствовал себя настолько счастливым, что писал критику Н. Н. Страхову: ‘Ах, зачем вы не женаты, и зачем у вас нет ребенка, многоуважаемый Николай Николаевич. Клянусь вам, что в этом счастья жизненного, а в остальном разве одна четверть’.
Через тридцать два года после смерти отца Любовь Федоровна Достоевская выпускает в Петербурге романы ‘Эмигрантка’ и ‘Адвокатка’. Правда, литературные достоинства этих произведений невысоки, и интересны они главным образом тем, что их автор — дочь великого писателя,
В 1913 году Л. Ф. Достоевская выехала для лечения за границу. Она не приняла Октябрьский переворот 1917 года, на родину не вернулась и скончалась 10 ноября 1926 года в Гризе (около Больцано), в Италии, от белокровия.
За границей Любовь Федоровна жила литературным трудом и издала на немецком языке книгу об отце ‘Достоевский в изображении его дочери’ (Мюнхен, 1920). В русском переводе под редакцией А. Г. Горнфельда она вышла в сокращенном более чем наполовину и не всегда соответствующем подлиннику переводе (М., Пг., ГИЗ, 1922).
Публикуемые впервые на русском языке главы ‘На каторге’ и ‘Дневник писателя’ не вошли в советское издание 1922 года, так как в них рассказывается о том, как Достоевский стал на каторге истинным христианином и монархистом.
Однако ‘перерождение убеждений’, говоря словами Достоевского, т. е. переход от атеиста к христианину и от революционера к монархисту, произошло у писателя не сразу. Но четыре года ‘страдания невыразимого, бесконечного’ явились поворотным пунктом в духовной биографии Достоевского. В страшный миг эшафота, когда жить ему оставалось не больше минуты, в нем начинает умирать ‘старый человек’. Четыре года Достоевский читает на каторге одну книгу — Евангелие — единственную книгу, разрешенную в остроге. Постепенно рождается ‘новый человек’, начинается ‘перерождение убеждений’.
Однако не тяжелый каторжный быт, не ужасы каторги больше всего потрясли Достоевского. Больше всего поразил писателя тот факт, что острожники, ‘народ грубый, раздраженный и озлобленный’, как он характеризовал их в письме к брату Михаилу от 22 февраля 1854 года, с ненавистью встретили их — дворян — за их атеизм, за их безверие, за бунт, за стремление свергнуть царя. Наоборот, они верят в бога, любят царя и всякий бунт осуждают как барскую затею.
Наряду с чтением Евангелия это имело решающее влияние на перерождение убеждений Достоевского. И он был, пожалуй, единственным среди всех петрашевцев, кто ‘в каторге между разбойниками в четыре года отличил, наконец, людей’, как признавался Достоевский в том же письме к брату и продолжал: ‘Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всякого черного, горемычного люда. На целые темы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его’.
Постепенно расшатывалась старая ‘вера’, незаметно вырастало новое мировоззрение. В ‘Дневнике писателя’ Достоевский признается: ‘Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений…‘
‘Перерождение убеждений’ началось с беспощадного суда над самим собой и над всей прошлой жизнью. ‘Помню, что все это время, — писал впоследствии Достоевский о своей каторге, — несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе… Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых. Экая славная минута!‘
В первом же послекаторжном письме к Н. Д. Фонвизиной, подарившей ему четыре года назад в Тобольске Евангелие, Достоевский рассказывает ей, в каком направлении шло перерождение его убеждений: ‘…Я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться с Христом, нежели с истиной’.
Отныне и навсегда ‘сияющая личность’ Христа заняла главное место в новом миросозерцании Достоевского. В 1874 году он говорил своему молодому другу Всеволоду Соловьеву о значении каторги для его духовного развития: ‘…Мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсем новым человеком сделался… О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого—то озлобления говорят ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно. Ах, если бы вас на каторгу!‘
Достоевский ушел на каторгу революционером и атеистом, а вернулся монархистом и верующим человеком, хотя мечте о ‘золотом веке’, о земном рае, о братстве всех людей никогда не оставляла его. Но христианская вера была им так всесторонне выстрадана (в том же послекаторжном письме к Фонвизиной Достоевский признавался: ‘Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных’), что в конце своей жизни он записывает по поводу своего последнего романа ‘Братья Карамазовы’: ‘И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было, стало Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла…‘
После каторги и ссылки религиозная тема становится центральной темой творчества Достоевского, В 1870 году он писал А. Н. Майкову: ‘Главный вопрос… которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие’.
1. Это неточно. Достоевский рассказывал об обряде своей смертной казни.
2. Жены декабристов Ж. А. Муравьева, П. Е. Анненкова с дочерью О. И. Ивановой и Н. Д. Фонвизина добились (‘умолили’, по словам Достоевского) тайного свидания с петрашевцами на квартире смотрителя пересыльной тюрьмы в Тобольске. В ‘Дневнике писателя’ за 1873 год Достоевский вспоминал: ‘Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой на каторге’.
3. Неточно. Речь идет о ‘Петербургском сборнике, изданном Н. Некрасовым’ (Спб., 1846).
4. Имеются в виду ‘Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском’ Н. Н. Страхова, увидевшие свет в кн.: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений, т. I. Биография, письма и заметки из записной книжки (Спб., 1883).
5. В 1880 году в ‘Вестнике Европы’ появились воспоминания П. В. Анненкова ‘Замечательное десятилетие’, где критик клеветнически утверждал о требовании Достоевского выделить в 1846 году в ‘Петербургском сборнике’ ‘Бедные люди’ особым типографским знаком — каймой. По просьбе Достоевского газета ‘Новое время’ А. С. Суворина выступила с опровержением этой клеветы.
6. Поэма Некрасова ‘Несчастные’ была опубликована в 1856 году в журнале ‘Современник’. Достоевский дважды в ‘Дневнике писателя’ упоминает о посвященных ему стихах Некрасова. А. Г. Достоевская указывает, что сам Некрасов перед смертью сказал писателю, что он вывел его в поэме ‘Несчастные’ под именем Крота. В современном литературоведении мнения о прототипе Крота противоречивы.
7. Речь идет о долгах по журналам ‘Время’ и ‘Эпоха’, оставшихся после смерти в 1864 г. их издателя, старшего брата писателя — М. М. Достоевского.
8. Неточно. Достоевский вместе с А. Г. Достоевской пробыли за границей свыше четырех лет.
9. 18 июня 1975 года в ‘Литературной газете’ появилась статья Г. А. Федорова ‘Домыслы и логика фактов’, в которой он показал на основе найденных им архивных документов, что отец писателя Михаил Андреевич Достоевский не был убит крестьянами, а умер в поле в имении Даровое своей смертью от ‘апоплексического удара’.
Открытие Г. А. Федорова важно и с нравственной точки зрения. В насильственную смерть отца Достоевский так и не мог поверить до конца дней, никогда не мог примириться с этой мыслью, ибо известие о расправе над отцом — жестоким крепостником — противоречило тому образу отца — гуманного и просвещенного человека (таким он предстает, например, в ‘Воспоминаниях’ А. М. Достоевского (Л., 1930) — младшего брата писателя), который Достоевский навсегда сохранил в своем сердце. Вот почему в его последнем романе ‘Братья Карамазовы’ ‘лишь драгоценные воспоминания’ ‘из дома родительского вынес’ старец Зосима, а Алеша Карамазов также вдохновенно говорит о ‘прекрасном, святом воспоминании’ с детства, как ‘самом лучшем воспитании’, вот почему в 1876 году в письме к брату Андрею — Достоевский так высоко отозвался о родителях, а мужу сестры Варвары Карелину он писал: ‘Будьте уверены, что я чту память о моих родителях не хуже, чем вы ваших’.
Таким образом, писатель не ошибся в том образе своего отца, который он вынес из детства и навсегда сохранил его.
10. Речь идет о второй большой любви писателя — Аполлинарии Прокофьевне Сусловой (1839—1918) (см. ее дневник ‘Годы близости с Достоевскими. М., 1928), но этот визит ее к Достоевскому в конце 1870-х гг. скорее всего является вымыслом Л. Ф. Достоевской (об А. П. Сусловой см.: Слоним М. Л. Три любви Достоевского. Нью—Йорк, 1953, Гай Д. До свидания, друг вечный. Телохранитель. М., 1990).
11. В 1880 году А. П. Суслова (ей шел сорок первый год) выходит замуж за двадцати четырех летнего журналиста В. В. Розанова, будущего известного писателя и философа, страстного почитателя Достоевского. Однако брак их оказался неудачным и превратился для них в испытание. Через шесть лет Суслова бросает Розанова, уехав от него с его приятелем. Когда Розанов умоляет ее вернуться, она жестоко отвечает: ‘Тысяча мужей находятся в вашем положении (т. е. оставлены женами) и не воют — люди не собаки’ (Гроссман Л. П. Путь Достоевского. Л., 1924). А узнав, что Розанов в гражданском браке с другой женщиной и имеет от нее детей, она почти двадцать лет из какого—то злого упрямства не дает ему развода, — дети его все эти годы были лишены гражданских прав.
СЕРГЕЙ БЕЛОВ, доктор исторических наук (публикация, послесловие и примечания)
Слово No 11 1991