Донские гишпанцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 91 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ ГРАФА Е. А. САНАСА

Томъ XIII.

БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА.— КРУТОЯРСКАЯ ЦАРЕВНА.— ДОНСКЕ ГИШПАНЦЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1895.

ДОНСКЕ ГИШПАНЦЫ.
Историческая повсть.

Была темная осенняя ночь. Все небо заволокло непроницаемой пеленой тумана. Накрапывалъ мелкій дождь, и легкій, но студеный втеръ проносился порывами черезъ голую, глухую равнину, кое-гд проросшую мелколсьемъ.

Только въ одномъ мст, на высокомъ берегу рки, виднлись огоньки жилья.

Весь берегъ на протяженіи полверсты былъ занятъ большимъ селомъ, въ конц котораго, при вызд въ поле, стояла маленькая, убогая деревянная церковь. На противоположномъ конц, по крутому скату внизъ къ рк, темнлъ густой садъ, вверху, на краю его, примыкая обширнымъ дворомъ къ избамъ крестьянъ, расположилась большая барская усадьба. И только тутъ, въ двухъ-трехъ окошкахъ, виднлся свтъ.

Деревня давно уже спала, такъ какъ было за-полночь.

Да и въ барскомъ дом огонекъ, мерцавшій въ окошкахъ, былъ, очевидно, ночникъ или лампадка. Тишина въ усадьб свидтельствовала о томъ, что и въ ней уже давно все спитъ мертвымъ сномъ.

Около полуночи, по извилистому проселку, не смотря на темноту, двигался шибкой рысью, а иногда и вскачь, верховой. Судя по его кафтану подъ накинутымъ поверхъ армякомъ, по лохматой шапк на бекрень, судя по его молодцоватой посадк, даже по его нагайк, которой онъ шлепалъ то и дло свою измученную лошадь, можно было подумать, что скачетъ казакъ.

Въ дйствительности это былъ дворовый человкъ, охотникъ, дозжачій, посланный теперь гонцомъ.

Дорога, невидимая глазомъ, была ему, вроятно, хорошо извстна, такъ какъ окружающая темь не мшала его быстрой зд. На всхъ поворотахъ проселка, везд, гд были канавы или мостики, онъ заране пріостанавливалъ лошадь, даже не приглядвшись, какъ человкъ, который знаетъ дорогу наизусть.

Выбравшись изъ мелколсья, гд его лошадь изрдка спотыкалась на торчащіе по дорог корни деревъ, онъ припустился еще шибче черезъ поле, за которымъ была уже усадьба.

Проскакавъ съ полверсты, онъ прищурился и сталъ пытливо вглядываться впередъ, но не увидалъ, а скоре догадался, что дорога передъ нимъ потемнла еще боле. Стало быть, начинается большой и густой садъ усадьбы.

— Ишь, темь какая,— пробурчалъ онъ.— Вдь не видишь ни зги, а чутьемъ знаешь только, что дохалъ.

Онъ снова пристально присмотрлся, ему показалось, что онъ ошибся, что до усадьбы было еще далеко. Но темная полоса впереди, темне темно-сраго неба, очевидно, говорила о томъ, что онъ приближается къ густой чащ деревьевъ. Вмст съ тмъ, налетавшій порывами вихрь гналъ ему на встрчу по земл сухіе листья.

— Погромецъ! Слава Создателю! Доскакалъ!— проговорилъ верховой вслухъ.— Мало ли что могло быть, подумалъ онъ тотчасъ. Лошадь могла пасть, искалчиться въ темнот. Тогда бы пшкомъ иди. А ншто сорокъ, пятьдесятъ верстъ можно скоро отшагать. Все дло пропало бы, а Михайло Петровичъ со свту бы сжилъ.

Когда передъ всадникомъ показалась темная ограда изъ саженнаго частокола, онъ пріостановилъ лошадь и пустилъ ее шагомъ. За частоколомъ шумлъ густой и высокій садъ.

— Погромецъ!— проговорилъ верховой, ухмыляясь и тряхнувъ головой.— Чудное прозвище! Истинно погромное мсто, погромляетъ все кругомъ. Да и нашему бы барину слдъ было тоже свою усадьбу по примру братца назвать тоже Погромцемъ. Да еще прозвать бы — Большой Погромецъ, потому что мы почище Антона Петровича разгромляли все, что ни попадись намъ подъ руку. Теперь только малость притихли.

И помолчавъ нсколько мгновеній, верховой вздохнулъ и прибавилъ вслухъ:

— Долго ли эта жизнь протянется?— Вс сказываютъ, не сдобровать нашимъ сіятельнымъ господамъ. Нашъ-то еще хитеръ, а этотъ, братецъ его, совсмъ простъ. Безъ всякой опаски орудуетъ и концовъ не хоронитъ.

Шагомъ прохалъ верховой вдоль всего сада и скоро былъ у воротъ большой каменной блющей среди ночи усадьбы.

Дворовыя собаки почуяли въ темнот чужого и звонко залились. Тотчасъ же повсюду кругомъ раздался лай, деревенскіе псы вторили барскимъ.

У отворенныхъ воротъ усадебнаго двора шевельнулась фигура, и мужикъ въ тулуп, съ дубиною въ рукахъ, поднялся на встрчу верховому.

— Кто будетъ?— крикнулъ онъ.

— Свои,— отозвался всадникъ.— Тимошка, графа Михайла Петровича.

— Здорово, Тимофей Иванычъ.— Гонцомъ пущенъ?

— Гонцомъ.

— Сейчасъ перебужу всхъ.

— Дло спшное. Буди.

Собаки окружили верхового и заливались громко сиплымъ лаемъ. Сторожъ насилу унялъ ихъ. Всадникъ не въхалъ во дворъ, а передалъ лошадь сторожу и пошелъ пшкомъ. Собаки снова окружили его, но онъ окликнулъ ихъ по именамъ, и самые большіе псы скоро признали въ немъ ‘своего’, очевидно, изрдка бывавшаго на этомъ двор.

Черезъ нсколько мгновеній въ прихожей дома уже засвтился огонекъ, зашевелились люди. Раздались голоса:

— А, Тимофей Иванычъ!

— Изъ Придонска?

— Сейчасъ доложимъ.

— Да есть ли у тебя указъ ночью будить? Не подведи насъ,— прибавилъ одинъ голосъ въ дверяхъ изъ столовой.

— Иди, буди. Строжайшій указъ. Смотри, сейчасъ все поднимется на ноги!— отозвался прибывшій.

— Сдлать будутъ!

— Полагательно будутъ.

— Вона какъ!

— Ахъ, грхи тяжкіе!

Прізжій слъ на ларь въ прихожей, снялъ съ себя армякъ, немного промокшій, отряхнулъ шапку, потомъ попросилъ тряпку и началъ обтирать забрызганные грязью сапоги. На вопросы десятка столпившейся челяди онъ отвчалъ не весело.

— Что длать! Жисть такая. Пятьдесятъ верстъ скакалъ безъ отдыха, ни кормя, ни поя. Мн-то что, не впервой. Скотину жаль. Сколько разъ просили барина подставу учинить между нами и вами, не хочетъ. Зачмъ, говоритъ, я буду конецъ казать. Подстава, вишь, ‘конецъ’ будетъ, а концы хоронить надо.

— Какой же конецъ,— возразилъ кто-то.— Встимое дло, между двумя баринами-братцами должна быть подстава. Разсыльные скачутъ, что ни день. Для своего обихода нужна бы подстава.

— Это не такой конецъ, чтобы его хоронить.

— Береженаго Богъ бережетъ,— отозвался прізжій и прибавилъ тише: А то еще сказывается: пуганая ворона куста боится.

Челядь разсмялась тихо и опасливо.

Въ эту минуту вышелъ въ прихожую маленькій, толстенькій старичекъ и крикнулъ:

— Тимоша, къ барину!

Прізжій поднялся, еще разъ тряпкой посуше обтеръ забрызганныя голенища и двинулся во внутреннія комнаты. Пройдя черезъ темныя горницы, вслдъ за маленькимъ человкомъ, онъ увидалъ свтъ въ пріотворенную дверь.

— Туда, что ли? сказалъ онъ.

— Да, онъ въ постели, не встаетъ, отозвался лакей.— Догадка есть, а все-таки хочетъ тебя путемъ опросить, вставать ли ему?

Тимошка вошелъ въ небольшую горницу, освщенную одной свчкой. На постели сидлъ смуглый брюнетъ, лтъ сорока, коротко остриженный и обритый. Лохматыя черныя брови, орлиный носъ, большой и мясистый, замтно выдающіяся скулы, весь складъ лица обличали въ немъ сразу чуждое происхожденіе.

— Видать — не русскій! подумалъ бы всякій.

II.

— Тимошка?!— вопросительно воскликнулъ онъ при появленіи молодца.

— Я, ваше сіятельство.

— Сдлать что ли?

— Сдлать, ваше сіятельство.

Смотри, обманешь ты меня съ братцемъ. Братца изругаю,какъ нельзя хуже, да и теб достанется,— шутливо и весело произнесъ онъ. Добро бы лто было. А то вишь погода. Мокрота. Для меня нтъ хуже этой погоды. Опять кости разболятся.

— Михайло Петровичъ приказалъ ни мало не медля.

— Ладно, длать нечего. Афанасій!— крикнулъ баринъ вылзая изъ-подъ одяла и спуская голыя ноги въ туфли,— Афанасій! Сдлать! Живо!

— Сколько прикажете?— отозвался появившійся въ дверяхъ маленькій старикъ.

— Сколько?— повторилъ баринъ, обращаясь къ прибывшему.

— Десятка полтора надоть.

— Вона какъ! Ладно. Слышишь, Афонька, укажи чтоль вс двадцать коней. А мн буланаго. А то въ эту темь шею сломишь. Ну, пошелъ, живо!

— Да, темно,— отозвался гонецъ.— Не знаю, какъ и прилетлъ я. Хоть и знаешь дорогу, а все, неровенъ часъ, полетишь вверхъ пятками и коня искалчишь.

— Ну, теперь разсказывай, а я живо.

Баринъ принялся быстро одваться, а прибывшій заговорилъ:

— Дали знать барину нынче утромъ, то, бишь, выходитъ вчера поутру, что въ самую полночь выдетъ изъ Острогожска, путемъ къ себ, въ Харьковъ, баринъ, князь, фамилію, виноватъ, не упомню, мудрена. Замшкался онъ въ пути и, не глядючи на эту темь, будетъ хать на Валуйки. Рыдванъ большущій, добра всякаго много, а ужъ кони, сказываютъ, диво-дивное. Все московскіе, по сту рублей конь, сказываютъ.

— Всегда такъ сказываютъ,— усмхнулся баринъ, натягивая высокіе сапоги.— Ну, и не одинъ, встимо?

— Какъ можно. Не одинъ. При немъ до дюжины однихъ стражниковъ верховыхъ. Стало, выходитъ, коли въ рыдван шестерикъ или восьмерикъ, да ихъ дюжина выходитъ, вотъ два десятка коней. Да коли каждый конь по сту рублей, такъ вонъ оно что выходитъ. Сами смекните… Да въ рыдван-то,сказываютъ, страсть, чего только нтъ. Изъ Москвы, вишь, подарки везетъ къ себ. Сказывали, въ Острогожск, на постояломъ двор, хвастался онъ, всхъ гостинцевъ домочадцамъ на тысячу рублей везетъ.

— И все-то враки, все-то враки,— повторялъ баринъ, одваясь и тряся головой.— Всегда такъ-то. А тамъ, смотришь, четверка коней, рублей по пятнадцати штука. А поклажи, халатъ старый, да одна табакерка вызолоченная, съ живописью, подъ стекломъ, супруги или просто голенькой барышни, а цною въ двадцать пять рублей. Ну да не лихъ, все-таки, наше дло не дремать и на его пути расположиться.

— Нтъ, ваше сіятельство, на сей разъ особливый случай… Важный! Графъ приказывалъ мн не жалть коня, оттого я и гналъ. Я четырехъ часовъ въ пути не былъ. Выхалъ часу въ десятомъ, а теперь, пойди, не боле часу ночи. Даромъ коня морить Михайло Петровичъ не приказалъ бы.

Между тмъ, вся усадьба уже гудла. Въ дом и на двор ходили, говорили. Изъ конюшенъ выводили осдланныхъ лошадей, кое-гд мелькали огоньки въ фонаряхъ. Во флигел, примыкавшемъ къ дому, кричала челядь, шелъ громкій споръ.

— Полно вамъ,— раздался, наконецъ, зычный голосъ.— Опять заспорили. Сказано, чередъ блюди. Ну, и не путайся! А то на спин очередь отсчитаю. Павлушкинъ чередъ въ прошлый разъ былъ вызжать, а онъ хворалъ, стало быть, теперь ему хать. А Васька за него здилъ. Ну, живо! Поворачивайся!— командовалъ тотъ же голосъ.— Живо!.. Однется баринъ, да на дворъ выйдетъ прежде васъ, такъ будетъ трезвонъ.

Черезъ нсколько мгновеній на двор уже шумло до полсотни голосовъ, окружая осдланныхъ лошадей. У подъзда конюхъ держалъ высокаго и крупнаго битюга, съ турецкимъ сдломъ, для самого барина.

Въ это время вышелъ на крыльцо низенькій человчекъ, котораго баринъ называлъ Афонькой. За нимъ вынесли человкъ десять охапку ружей, пистолетовъ и ножей.

— Гей, разбирай!— громко крикнулъ Афанасій на весь дворъ.

Куча молодцовъ шагнула къ крыльцу, и живо каждый получилъ по кинжалу и по пистолету. Только пятерымъ достались короткія винтовки, которыя они перекинули на перевязяхъ за спину.

— Телятева нтъ еще?— спросилъ Афанасій.

— Нту,— отозвался голосъ.

— Чего онъ копается?

— Онъ завсегда копается.

— Завсегда посл всхъ придетъ.

— Командиръ, какъ ему не поломаться.

— Врете, черти, раздался голосъ въ темнот. Вотъ онъ я. При сборахъ-то я всегда послдній,— прибавилъ онъ,приближаясь къ крыльцу,— за то въ дл первый. А вы,дармоды, одваться, снаряжаться первые, а тамъ, гляди, нагайкой васъ впередъ подгоняй. Ну, къ конямъ, садись!

Командиръ отряда, дворовый изъ донскихъ казаковъ, огромнаго роста и плечистый, по имени Телятевъ, взялъ изъ рукъ крестьянина фонарь и поднялъ высоко надъ головой. Освщая всю толпившуюся у крыльца кучку людей, онъ быстро,привычнымъ окомъ, оглянулъ всю свою команду и вымолвилъ:.

— Павлушка, ты зачмъ? Не твой чередъ.

— Въ прошлый разъ хворалъ я, потому теперь вышелъ.

— Правда, запамятовалъ. Ты, Архипъ, зачмъ винтовку нацпилъ? Снимай долой. Ты, олухъ, и изъ пистоли покуда стрлять не выучился, а туда же винтовку сцапалъ. Передай Егорк. Егорка, бери, отдай ему, дураку, пистоль. Съ него бы и дубины довольно. А ты что въ лаптяхъ?— крикнулъ онъ, обращаясь къ ближайшему.

— Сапогъ ахнулъ, надть нельзя. Стелька отвалилась…

— Ну, ладно. Пошелъ, садись.

Вся куча отхлынула отъ крыльца къ лошадямъ, повскакала въ сдла и стала оправляться.

— Готово?— крикнулъ съ крыльца Телятевъ.

— Готово. Совсмъ!..— раздались голоса.

Телятевъ двинулся и слъ на своего прыгавшаго на мстконя, невдалек отъ отряда.

— Ну, ровняйся, графская гвардія, подъзжай!— крикнулъ онъ шутливо.

Вся конная команда рванулась къ крыльцу и выровнялась двумя шеренгами передъ домомъ. Телятевъ снова объхалъ всхъ, осмотрлъ и замтилъ только одному крайнему:

— Зачмъ Стрижа осдлали? Вдь хромаетъ.

— Пересталъ, теперь ничего,— отозвался сидвшій на Стриж.

Телятевъ сталъ впереди, немного отъхавъ отъ команды. Конь его не стоялъ и вертлся на мст.

Въ это время на крыльц задвигались, на дворъ вышелъ самъ баринъ.

— Здорово, молодцы!— крикнулъ онъ звонкимъ голосомъ.

— Здравствовать вашему сіятельству!— рявкнули конные.

— Дло, ребята, важнющее. Знай и понимай всякій. Оказываетъ посланецъ отъ брата Михайла Петровича, что рдкостный случай выпалъ. Стало, не звать и не малодушествовать. За утро получите вина, пироговъ и по гривн на брата. Кто сплохуетъ, тому завтра сто розогъ. Нечего бы это и сказывать, сами знаете, да все лучше лишній разъ напомнить. Такъ ли, Телятевъ?

— Точно такъ-съ, Антонъ Петровичъ,— отозвался Телятевъ.— У нихъ память сорочья.

Баринъ слъ ловко на своего коня, снялъ шапку и перекрестился, команда сдлала то же самое. Баринъ двинулся впередъ, за нимъ, на сажень держась позади, похалъ Телятевъ, а за тмъ вся конница вереницей, по два въ рядъ.

Топотъ конный огласилъ ночную тишь. Отрядъ миновалъ ворота и исчезъ во тьм ночи. На крыльц остались лишь трое людей съ маленькимъ человчкомъ, Афанасьемъ.

— Вонъ оно,— выговорилъ старикъ.— Тоже крестится, Бога призываетъ. Вона, какъ господа-то. Ншто Богъ на эдакое дло воззритъ? Грхъ это одинъ.

И старикъ-лакей вздохнулъ тяжело.

— Сказывалъ мн, надысь, въ город, Афанасій Ивановичъ, купецъ одинъ…— заговорилъ шопотомъ другой дворовый,— что все это потому творится, что они оба, что нашъ, что Михайло Петровичъ, не россійскаго роду. Дворяне — дворяне, графы — графы, а все-же-таки они не изъ христіанскаго племени.

— Ддушка таковъ былъ — полугишпанецъ, полутурка. А они-то нтъ. Они-то, почитай, русскіе.

— Крещены по нашему,— отозвался третій.

— А покойный родитель ихъ, Петръ Антоновичъ, сказываютъ, всю жизнь другой вры держался,— замтилъ первый.

— Все враки,— мотнулъ головой Афанасій.— Я его помню. Тоже православный былъ. Его и государь Петръ едоровичъ жаловалъ особливо. А ужъ ддушка-то ихъ, куда важный былъ. Я его малость помню. Вотъ онъ такъ, дйствительно, гишпанецъ былъ настоящій, воистину.

— Турка?.. Вона.

— Гишпанецъ, теб говорятъ.

— Оно все одно… Собака тоже вотъ — псой зовется.

— А я такъ полагаю, что будь живъ теперь графъ Петръ Антоновичъ,— заговорилъ, вздыхая, Афанасій,— не далъ бы онъ сыновьямъ озорничать такъ-то по большимъ дорогамъ.

— Сами не махонькіе, Афанасій Ивановичъ. Знаютъ, что длаютъ!..— произнесъ одинъ изъ дворовыхъ, сердито смясь.— А угодятъ подъ судъ и расправу царскую… Чтожъ? Намъ же лучше.

— Это врно! И давай Богъ! Пущай!— отозвались вс.

Дворня графа была двухъ сортовъ. Крпостные дворовые, уроженцы Погромца, и приписные къ вотчин — изъ всякаго праздношатающаго люда, изъ бродягъ, бглыхъ, быть можетъ, и острожниковъ. Графъ давалъ гостепріимство этой ‘сволок’, но за то немедленно зачислялъ этихъ шатуновъ въ свой конный отрядъ. Они вс были въ рукахъ графа, подъ страхомъ быть выданными властямъ, и поневол повиновались. Да и терять имъ было нечего, такъ какъ вс были безсемейные, какъ бы безъ роду и племени. Дворовые Погромца, помнившіе иное время при отц и дд графа, конечно, относились съ презрніемъ къ приписаннымъ бродягамъ, ко всему конному отряду и даже сторонились отъ нихъ.

— Мы потомственные графскіе, а вы съ борка да съ сосенки,— говорили они.— Мы тутошніе, а вы какіе, можетъ, сибирные.

III.

Въ самые послдніе годы XVII столтія, въ т дни, когда великій преобразователь Россіи покинулъ свое отечество, въ маленькомъ мстечк Голландіи, Саардам, проявился плотникъ русскаго происхожденія, по имени Петръ Михайловъ.

Вокругъ этого простого рабочаго на верфяхъ кораблестроенія появились всякіе чужеземцы разныхъ европейскихъ странъ.

Верфи кишили людомъ со всего свта и всякимъ сбродомъ. Тутъ появлялись и нмцы, и французы, и итальянцы, и испанцы, не говоря уже о датчанахъ и англичанахъ.

Инкогнито русскаго плотника сохранялось не долго. Хотя онъ и не желалъ быть признаннымъ, но поступалъ слишкомъ опрометчиво и ребячески, и на первыхъ же порахъ самъ себя выдалъ.

Онъ жилъ въ одной горниц крошечнаго домишки простого рабочаго, питался самой незатйливой пищей, ходилъ въ блыхъ парусиновыхъ матросскихъ штанахъ и красной шерстяной куртк, на голов носилъ неуклюжую, съ огромными полями, шляпу, много пилъ пива и много курилъ. Тратилъ онъ на себя въ день столько же, сколько и другіе рабочіе на верфяхъ.

Но, вмст съ тмъ, въ первые же дни онъ купилъ себ для забавы яликъ, за который заплатилъ, не торгуясь, 450 гульденовъ. Вмст съ тмъ, онъ выкупилъ изъ долговой ямы мужа женщины, у которой было съ десятокъ маленькихъ дтей, при чемъ заплатилъ 300 гульденовъ.

При малйшемъ спор, при малйшей вспышк, онъ не церемонился, и ссора доходила до драки. Будучи силенъ, онъ давалъ иногда жестокія оплеухи и затрещины разнымъ глупымъ румяно-блымъ фламандцамъ. На него жаловались, но синдикатъ его не трогалъ.

Не прошло мсяца и, разумется, личность Петра Михайлова стала загадочною, была окружена ореоломъ какой-то таинственности. Тогда нашлись ловкіе люди, преимущественно не голландцы, которые поспшили сблизиться съ простымъ плотникомъ.

Вскор явилось русское посольство, съ почетомъ принятое саардамскими властями. Но вс эти вельможи въ золотыхъ кафтанахъ, важные и сановитые явились поклониться въ ту маленькую хижину, въ которой жилъ плотникъ Петръ Михайловъ.

Инкогнито русскаго царя прекратилось. Но за это время онъ уже усплъ полюбить нкоторыхъ иностранцевъ, которые выказали ему свою дружбу, когда еще онъ якобы считался простымъ рабочимъ.

Въ числ этихъ новыхъ пріятелей и ловкихъ людей былъ юркій, смлый, но хитрый и двоедушный полуиспанецъ, полупортугалецъ, по имени Антонъ Эммануилъ, по фамиліи Виръ или Вьеръ.

Знакомство произошло на особый ладъ.

Еще до прізда русскаго посольства, однажды въ праздникъ густая толпа окружала домикъ, въ которомъ жилъ русскій. Слухъ уже носился, что этотъ плотникъ родственникъ русскаго царя.

Праздная толпа окружила его обиталище, чтобы поглядть на него.

Михайловъ вышелъ. Онъ спшилъ куда-то, а между тмъ чрезъ эту плотную толпу не было почти возможности пролзть. Его обступали, останавливали, хватали даже за платье и за руки и разглядывали какъ диковиннаго звря.

Протиснувшись до половины толпы, раздосадованный видомъ этихъ глупыхъ фигуръ, лзущихъ на него, Петръ Михайловъ, какъ всегда, вдругъ взбсился и началъ прокладывать себ дорогу кулаками направо и налво.

Нкто Цимзенъ, плотный мщанинъ, высокій, тучный, краснолицый, не усплъ разглядть русскаго и побжалъ за нимъ въ толп. Догнавъ, онъ ухватилъ его крпко за руку и сталъ наивно молить:

— Стой, стой! Дай поглядть хорошенько.

Петръ Михайловъ обернулся. Послдняя капля, видно, переполнила чашу терпнья.

— На вотъ, гляди!— воскликнулъ онъ.

И дв здоровенныя оплеухи по широкой физіономіи голландца огласили площадку и толпу. Толстый голландецъ едва устоялъ на ногахъ. Онъ обозлился и ползъ уже на него, чтобы отплатить русскому тмъ же.

Но въ это время высокій, худощавый, красивый молодой человкъ съ южнымъ типомъ лица бросился между русскимъ плотникомъ и оскорбленнымъ голландцемъ. Это былъ Виръ.

— Стой!— воскликнулъ онъ, заслоняя Петра.— Не обижайся. Это теб честь великая. Коли ужъ правду сказываютъ, что Михайловъ царскаго рода, то ты теперь дворянинъ. Онъ тебя по обычаю предковъ пожаловалъ въ рыцари.

Праздной толп почему-то особенно понравилось это объясненіе. Гулкій хохотъ раздался кругомъ и вс зваки подхватили:

— Цимзенъ рыцарь! Цимзенъ рыцарь!

Случай этотъ завязалъ знакомство между. Михайловымъ и иностранцемъ Биромъ.

Когда именитые сановники явились поклониться русскому царю, въ толп, окружавшей посольство, стоялъ и мщанинъ Цимзенъ.

Русскій царь вспомнилъ объ обид, причиненной голландцу, и попросилъ извиненія. Голландецъ добродушно отозвался, что считаетъ себя возведеннымъ въ дворянское сословіе и проситъ прислать ему изъ Россіи такую грамоту за царскою подписью и государственной печатью.

Разумется, испанецъ Виръ, остроумно услужившій русскому царю, сталъ его приближеннымъ, а затмъ послдовалъ за нимъ въ Россію и сдлался его деньщикомъ.

Черезъ десять лтъ, онъ былъ уже полковникъ русской службы, и впослдствіи сдлался генералъ-полицеймейстеромъ новаго города, выстроеннаго на его глазахъ, на Нев.

Разумется, испанецъ Виръ или Вьеръ, ставъ русскимъ дворяниномъ, прибавилъ къ своей фамиліи частицу, обозначающую дворянство на Запад. Онъ сталъ Де-Виръ. Затмъ частица слилась съ фамиліей, и уже въ Россіи явилась новая дворянская фамилія Девьеровъ.

Генералъ Девьеръ, хитрый и ловкій пролазъ, не упускалъ никакого случая длать блестящую карьеру.

Замтивъ, что изъ всхъ лицъ, окружающихъ императора, одна личность пойдетъ далеко, будетъ первымъ другомъ царя, онъ поспшилъ породниться съ этимъ фаворитомъ.

Девьеръ женился на княжн Анн Даниловн Меншиковой. Но именно это родство его и погубило.

При воцареніи императрицы Екатерины Первой, Девьеръ былъ приближеннымъ и любимцемъ государыни. Въ первый же годъ ея царствованія, онъ былъ произведенъ въ генералъ-лейтенанты, чинъ, о которомъ давно мечталъ, затмъ, въ начал зимы 1726 года, онъ былъ пожалованъ въ графское Россійской имперіи достоинство.

Но въ конц зимы онъ навлекъ уже на себя гнвъ своего шурина, всемогущаго временщика, князя Ижорскаго. Графъ Девьеръ думалъ, что рука Меншикова остановится, не поднимется на зятя, и ошибся.

Въ апрл мсяц нсколько русскихъ родовитыхъ вельможъ,— Толстой, Бутурлинъ, Нарышкинъ, Долгорукій и другіе, а вмст съ ними и новый русскій дворянинъ, испанецъ Девьеръ, были осуждены, наказаны, лишены чиновъ и сосланы въ разныя трущобы.

Девьеръ съ семействомъ, какъ главный врагъ князя Меншикова, былъ сосланъ въ Якутскъ. И только черезъ пятнадцать лтъ жизни въ ссылк снова появился онъ въ Москв, прощенный вновь вступившей на престолъ императрицею, дочерью того, кому онъ былъ обязанъ своимъ возвышеніемъ.

За все царствованіе Елизаветы Петровны графъ Девьеръ пользовался ея расположеніемъ, былъ возведенъ въ чинъ генерала-аншефа и получилъ богатыя помстья въ награду.

Старшій сынъ его, названный въ честь великаго императора Петромъ длалъ тоже блестящую карьеру, благодаря отцу и покровительству государыни. Въ краткое царствованіе императора Петра едоровича графъ Петръ Антоновичъ Девьеръ былъ приближеннымъ лицомъ къ злополучному монарху.

И благодаря именно этому обстоятельству — въ царствованіе Екатерины Второй, вся семья Девьеровъ принуждена была удалиться изъ столицы.

Петръ Антоновичъ вскор скончался. На свт остались два его сына, уже не сановники, а простые дворяне, помщики Воронежской губерніи, Антонъ и Михаилъ Петровичи. Отъ прежняго блеска сохранилось лишь небольшое состояніе, а связей и ‘дворской’ силы не осталось почти и слда.

Вмст съ тмъ и къ несчастію — осталось и давало себя чувствовать, главное: кровь, нравъ, происхожденіе.

Воронежскіе помщики съ испанскою, а можетъ быть, на половину и мавританскою кровью въ жилахъ, отличались отъ всхъ другихъ захолустныхъ дворянъ-помщиковъ красивымъ южнымъ типомъ лица, черными какъ смоль, курчавыми волосами, черными какъ уголь глазами, матовымъ блескомъ худыхъ, скуластыхъ лицъ.

Вмст съ тмъ, воронежскіе помщики, поселившіеся близъ Дона, отличались своей распущенной жизнью, крутымъ нравомъ, дикими вспышками, произволомъ, самодурствомъ и жестокостью. ‘Донскіе гишпанцы’ было прозвище, которое они заслужили въ сред помстнаго дворянства, и стали вскор далеко извстны кругомъ.

За послдніе годы, по смерти отца, генерала, графа Петра Антоновича, оба сына стали еще неукротиме. Худая слава еще шибче побжала о нихъ, переходя и въ сосднія намстничества.

Графъ Антонъ Петровичъ Девьеръ жилъ въ своей усадьб въ сел Погромецъ, при рк Оскол, недалеко отъ города Валуйки.

Младшій, графъ Михайло Петровичъ, жилъ въ другой усадьб, выстроенной имъ самимъ на Дону, отчего и вощина была названа Придонскомъ.

Михайло Петровичъ темными путями, о которыхъ много было толковъ, сталъ въ нсколько лтъ богаче брата своего. Онъ уже скупилъ три большихъ имнія вокругъ своего, хотя за главное изъ нихъ все еще въ продолженіе трехъ лтъ не могъ разсчитаться съ тмъ помщикомъ, который продалъ ему имніе.

У Антона Петровича, человка уже сорока пяти лтъ,былъ сынъ Михаилъ. Этотъ представитель четвертаго поколнія полуиспанскаго, полумавританскаго рода, уже измнилъ, своимъ родичамъ и вншностью, и характеромъ.

Молодой Миша былъ совершенной противоположностью отца, и дяди. Блокурый и голубоглазый, портретъ своей матери, онъ былъ особенно добродушенъ, тихъ отъ природы, и донельзя стыдливъ и скроменъ.

Крутое обращеніе съ нимъ отца только развило природные задатки, и молодой двадцатидвухлтній графъ Михаилъ былъ, называемъ въ шутку ‘Мишенькой’ и отцомъ, и сосдями. Онъ былъ неуклюжъ, косолапъ въ походк и движеніяхъ, медлителенъ и тугъ въ сображеніи и въ рчахъ.

Если многіе смялись надъ нимъ, зато многіе любили и даже боготворили его. Такъ, съ обожаніемъ относилась къ. нему вся дворня и вс крестьяне села Погромецъ.

Барченокъ и ‘графчикъ’ Михайло Антоновичъ былъ общій заступникъ за всхъ передъ отцомъ, когда могъ, когда удавалось ему разжалобить отца. Не смотря на крутое обращеніе съ сыномъ, графъ Антонъ Петровичъ все-таки любилъ сына, какъ единственнаго будущаго представителя рода.

Графъ Михаилъ Петровичъ, хотя и былъ женатъ уже второй разъ, не имлъ дтей. Современемъ все состояніе обоихъ Девьеровъ должно было сосредоточиться въ рукахъ этого скромнаго голубоглазаго барчука, уже утерявшаго въ себ вс признаки южнаго происхожденія.

IV.

Маленькій и толстенькій старичокъ-лакей, по имени Афанасій, тотчасъ посл отъзда барина, среди ночи, отправился въ мезонинъ большого дома.

Поднимаясь по маленькой, скрипучей лстниц, онъ ухмылялся добродушно.

— Выпущу соколика изъ клтки,— бормоталъ онъ.— Нтъ худа безъ добра. Батюшка-родитель на головорзныя дла отправился, а мы на любовныя полетимъ.

Афанасій отворилъ дверь, прошелъ большую комнату и перешелъ въ другую поменьше. Здсь, въ углу, у кіота съ образами горла лампадка, а невдалек отъ кіота, на постели спалъ, молодецки прихрапывая, двадцатидвухлтній барчукъ.

Афанасій подошелъ къ спящему, взялъ его за плечо и сталъ бережно теребить.

— Мишенька, а Мишенька! Вставай, проснись!

Молодой человкъ не сразу пришелъ въ себя.

— Жаль будить-то, крпко спитъ. Да для него же,— бормоталъ вслухъ Афанасій.— Мишенька!.. Вставай, голубчикъ. Пользовайся.

— А? Что? Кто это? отозвался, проснувшись, Миша.— Ты, Афоня? Что теб.

— Вставай живо, одвайся.

— Что? Зачмъ? Аль бда какая? Батюшка гнвается, чтоль?

— Нтъ, слава теб, Создателю, не гнвается.

— Спитъ?

— Нтъ, и не спитъ. Въ узд.

— Что ты?

И молодой человкъ вскочилъ и слъ на постели, уже совершенно очнувшись отъ сна. Лицо его стало весело, голубые глаза блеснули ярче.

— Вставай, одвайся. Къ любушк своей махни. Я сейчасъ распоряжусь телжку заложить.

— Да полно, можно ли? Успю ли? Въ какомъ узд? Въ короткомъ можетъ быть?

— Небось, небось, родимый. Я не дуракъ, знаю, что длаю. Прискакалъ отъ дядюшки Михайла Петровича Тимошка гонцомъ. Дло важнющее, верстъ, гляди, за сорокъ, головорзъ будетъ. Оттуда онъ, какъ завсегда, забравши въ полонъ, что попадется, отправится въ Придонскъ, а сюда-то ужъ будетъ, гляди, черезъ сутки. Вотъ ты и създишь къ своей любушк. Врно сказываю, вставай живо.

— Ахъ, ты, Господи,— воскликнулъ молодой человкъ и сталъ радостно и страстно креститься.— Слава Теб, Господи! Вотъ не ждалъ, не чаялъ. Я сейчасъ въ одну минуту. А ты поскорй распорядись телжкой. Да зачмъ телжку? Осдлай моего Казака.

— Пристанешь. Нешто можно шестьдесятъ верстъ теб скакать. Ты не дозжачій, аль гонецъ какой. Умаешься. А въ телжк на полдорог покормишь, не въ первый разъ.

— Верхами-то скоре, Афоня.

— Ни-ни. Спшить некуда, къ разсвту все будешь у нихъ. А ране разсвта и непригоже. Разв можно молодцу прізжать въ домъ къ дворянамъ ночью. А часовъ въ девять утра, какъ долго ни корми, все будешь въ Софьин. И будешь молодцомъ, не уставши. А Казакъ-то такъ растрясетъ тебя, что доскакавши разнюнишься, расползешься. Одвайся скоре, да выходи. За грунтовыми сараями я самъ тебя буду ждать съ телжкой.

— Спасибо, Афоня, я сейчасъ.

Лакей уже выходилъ изъ горницы, когда молодой человкъ снова Окликнулъ его.

— Афоня!

— Чего?

— А ты съ опаской. Я всякій разъ боюсь. Выдастъ кто изъ конюховъ, тогда отъ батюшки теб и мн не уйти. Мн-то еще ничего, посижу въ холодной денька три. А вдь тебя и розгами наказать могутъ.

— Да ну ужъ, не твое дло. Кто тебя родителю выдавать будетъ? Могли бы, такъ теб бы родителя всегда выдавали.

— А все страшно, Афоня, найдется предатель.

— Захотлъ бы ты, соколикъ,— вернувшись снова въ горницу и притворивъ за собой дверь, шопотомъ заговорилъ лакей,— захотлъ бы, такъ теб кровопійцу родителя твоего дворня тутъ давно бы какимъ ни на есть способомъ затянула бы въ петлю иль утопила бы въ рчк. И сталъ бы ты править нами бариномъ, безъ всякаго страха и безъ всякихъ бдъ и напастей. Вотъ что!

— Полно, полно, Афоня! замахалъ обими руками молодой человкъ. Но при этомъ онъ не выказалъ никакого удивленія.

Видно было, что подобное слышалъ онъ отъ лакея въ сотый разъ.

Молодой человкъ началъ быстро одваться по дорожному, но вмст съ тмъ взялъ другое платье, комнатные сапоги, блье и все это связалъ въ узелокъ. Все было сдлано имъ быстро, аккуратно. Очевидно, нечаянное путешествіе, вдругъ среди ночи, предпринималось имъ не впервые.

Афанасій, надвъ шапку и тулупъ, отправился на конный дворъ. Поймавъ одного изъ конюховъ, который не усплъ еще снова лечь спать посл ночныхъ сборовъ отряда, Афанасій поманилъ его къ себ изъ сарая и затмъ шопотомъ вымолвилъ:

— Ванюха, сослужи мн службу, благо барина нтъ. Нужно мн дльце справить. Заложи ты мн телжку, коня выбери получше, ну хоть Козыря гндого, да съ телжкой и вызжай за грунтовые сараи. Я прежде барина назадъ верну, все скрыто и останется. А коли кто изъ своихъ конюховъ и запримтитъ, такъ ншто выдадутъ меня?

— Встимо нтъ. Изволь, я сейчасъ.

Черезъ четверть часа за околицей большого сада, въ томъ мст, гд бллись каменныя оранжереи, стояла запряженная телжка. Высокая, красивая лошадь нетерпливо дергала возжи и рыла копытомъ землю.

Въ небольшую калитку близъ грунтоваго сарая вышелъ Афанасій.

— Ну, спасибо. Попридержи малость, покуда я сяду.

— Да полно, Афанасій Ивановичъ, отозвался конюхъ. Чего? Полно мороку-то пущать. Ншто я не знаю, для кого телжка-то? Аль ты меня за уду полагаешь? Чудной человкъ! Кто же повритъ, что ты на старости лтъ по ночамъ летать-скакать будешь. А ты пойди-ка въ домъ, да скажи летуну, чтобы приходилъ сюда безъ опаски. Ншто я барчука нашего дорогого выдамъ нашему мучителю?

— Ну, ну, что же,— отозвался виновато Афанасій.— Встимо, не мн. Да вдь опасаешься, братецъ. Жаль барчука-то, коли ощетинится на него самъ графъ. А знаешь, такъ обожди. Нечего и рядиться. Я пойду въ домъ, да его и вышлю.

Афанасій снова пролзъ въ калитку, а черезъ нсколько минутъ вышелъ молодой графъ и оглядлся.

— Пожалуйте. Здсь!— отозвался конюхъ, держа лошадь за уздцы.

— Спасибо, Ванюха!— сказалъ Миша, садясь въ телжку.— Пускай!

— Да не лучше ли мн съ вами, баринъ? Кто же будетъ раскладывать, да кормить на привал? Позвольте мн съ вами. Я за васъ помереть готовъ, а не то что! Въ Воскресенскомъ распрягу и покормлю лошадь, а вы соснете.

— Да я не знаю, право,— нершительно отозвался барчукъ.

— Право, позвольте. Вы въ Воскресенскомъ часокъ другой отдохнете, поспите, а я займусь лошадкой. Аль вы во мн вры не имете?

— Ну, садись!— ршительно выговорилъ молодой человкъ.— И то, правда, эдакъ-то лучше. А то въ прошлый разъ такъ изморился въ дорог, что едва могъ разговоры вести.

Конюхъ пустилъ лошадь. Она нетерпливо дернула и взяла рысью съ мста, а конюхъ уже на ходу вскочилъ въ телжку. Не смотря на темь, телжка лихо покатилась по ровной дорог.

Диковинно и странно слагалась и, наконецъ, теперь окончательно сложилась жизнь двадцатидвухлтняго графа Михаила Антоновича. Онъ выросъ и сталъ юношей въ этой степной глуши.

Смутно помнилъ онъ большой городъ, гд жилъ съ отцемъ и ддомъ, когда былъ еще восьмилтнимъ ребенкомъ. Все, что было до перезда въ Погромецъ, было покрыто для него какой-то пеленой.

Плохо помнилъ онъ дда, мало помнилъ мать, которую давно потерялъ. Одно только зналъ онъ, что онъ очень похожъ на нее лицомъ, но и это говорила не память, это говорили вс окружающіе.

Онъ зналъ, что она была добрая, тихая, много вытерпла отъ его отца, даже отъ него и въ могилу сошла. Но это тоже говорили окружающіе его люди.

Самъ онъ помнилъ только одну страшную сцену, помнилъ мать на полу, упавшую отъ удара, нанесеннаго отцемъ. Помнилъ онъ, какъ бросился къ ней и обнялъ рученками… но отецъ схватилъ его тотчасъ за волосы и отшвырнулъ такъ далеко, что онъ расшибся, вывихнулъ ногу и хромалъ въ продолженіи нсколькихъ мсяцевъ.

Здсь, въ Погромц, жизнь пошла настолько просто, однообразно, дни чередовались настолько похожіе одинъ на другой, что многія воспоминанія Миша не могъ опредлить годами.

Онъ не зналъ, напримръ, десяти лтъ отъ роду, или четырнадцати — пятнадцати, началъ онъ здить верхомъ, что, однако, было теперь его страстью.

То же самое было и съ другой его страстью, удить рыбу. Онъ помнилъ, какъ первый разъ ему устроили удочку, какъ сталъ онъ садиться на берегъ рки и по цлымъ часамъ проводить время, слдя за поплавкомъ. Но когда это случилось, онъ сказать не могъ.

Отецъ любилъ его, но не баловалъ, очень рдко ласкалъ. Мальчикъ, а затмъ юноша, всегда боялся отца. Когда къ нему протягивалась рука отца, невольный трепетъ проходилъ по спин. Эта рука нсколько разъ такъ зврски обошлась съ нимъ, что когда она тянулась къ нему для ласки, то будила въ его памяти слишкомъ страшныя минуты.

Помимо того случая, когда онъ ребячески-наивно бросился на помощь къ упавшей матери, случилось ему еще разъ пять-шесть попасть подъ руки отца въ минуты дикаго бшенства. Такъ, однажды, отецъ за волосы проволокъ его черезъ всю залу и почти втащилъ по лстниц въ мезонинъ, гд посадилъ на трое сутокъ на хлбъ и на воду.

Его дядька, этотъ самый маленькій и толстенькій старичокъ Афанасій, замнившій ему мать, явился тотчасъ же съ хлбомъ и водой въ горницу мезонина. Но вмст съ тмъ онъ вытащилъ изъ кармана принесенные тайкомъ въ бумажк гречневую кашу и кусокъ мяса, а изъ другого кармана пузырекъ съ квасомъ.

Впослдствіи это повторялось каждый разъ, когда отецъ приказывалъ запереть ребенка на верхъ на хлбъ и на воду. Но въ этотъ памятный разъ случилось нчто особенное, за что ребенокъ особенно полюбилъ своего Афоню.

Накормивъ мальчугана, Афоня слазилъ опять въ карманъ, досталъ еще бумажку, а развернувъ ее, залился слезами и началъ всхлипывать на всю горницу.

Мальчуганъ удивился и пристально смотрлъ, что окажется еще съдобнаго въ бумажк. Онъ ждалъ варенья… Но когда Афоня развернулъ бумагу, то въ ней оказался пучокъ барчуковыхъ свтло-блокурыхъ волосъ. Афоня собралъ ихъ на лстниц.

— Вотъ онъ, злодй, батюшка твой,— всхлипывалъ Афоня, поливая бумажку и волосы слезами.— Вотъ онъ, злодй, что твоихъ волосиковъ надралъ.

Мальчуганъ невольно сталъ смяться.

— А я думалъ, Афоня, что ты мн сахарнаго чего принесъ. А это что? Не бда. Выростутъ другіе.

Но, однако, лицо и слезы Афони подйствовали на ребенка, и онъ кинулся къ нему на шею, крпко обнялъ его и кончилъ тмъ, что сталъ тоже всхлипывать. Но плакалъ онъ не о волосахъ своихъ, а отъ чувства, впервые сказавшагося въ его сердц, съ тхъ поръ, что перестала обнимать его покойница-мать.

Чмъ боле подросталъ молодой малый, тмъ мягче относился къ нему отецъ. Но тутъ явились другія невзгоды, другія страданія, уже не за себя, а за другихъ. Будучи шестнадцати и, наконецъ, уже двадцати двухъ лтъ, Миша не могъ безъ замиранія сердца смотрть на расправу отца съ холопами.

Т вспышки дикой злобы и безумнаго гнва, которыя бывали у графа Антона Петровича, сынъ даже постигнуть не могъ. Иногда, когда было возможно, онъ робко заступался за жертву отца, но рдко удавалось ему защитить кого-либо.

Наконецъ, два года назадъ и въ его жизни наступили смутные дни. Среди однообразной обстановки, молодость взяла свое и привела къ драм.

Молодой графчикъ плнился дворовой двушкой Алнкой. Отношенія были самыя ребяческія, но неосторожность барчука привела къ тому, что эта дорогая Алнка была безъ вины жестоко наказана розгами и сослана куда-то, за нсколько сотъ верстъ отъ Погромца.

Миша съ полгода горевалъ по своей возлюбленной. Первая юношеская привязанность скоро пройти не могла. Но время взяло свое… Теперь же наступили иные смутно-радостные дни, съ серьезной страстной тревогой на сердц.

Миша уже съ полгода былъ безумно, отчаянно влюбленъ въ молодую двушку, дочь сосда-помщика.

Однажды, отецъ отпустилъ его въ гости во время рождественскихъ праздниковъ къ сосдк, старушк Калитиной.

Такъ какъ были святки, то у старушки оказалось до двадцати человкъ съхавшихся гостей изъ ближайшихъ имній. Въ числ прочихъ былъ и вновь поселившійся въ Воронежскомъ намстничеств, бывшій гвардейскій офицеръ, Херасковъ, вмст съ своей семнадцатилтней дочерью.

И здсь, за три дня пребыванія у Калитиной, молодой Девьеръ и Соня Хераскова полюбили другъ друга со всмъ пыломъ юности.

Сблизились они непостижимо быстро. Въ воскресенье когда встртились они, то косились другъ на друга изъ подлобья и не сказали между собой ни слова, но только за нихъ много говорили глаза ихъ. А въ среду утромъ, когда они разставались на усыпанной песочкомъ дорожк сада Калитиной, среди сугробовъ, въ рождественскій морозъ, то уже горячо цловались и плакали навзрыдъ.

Въ три дня влюбились они другъ въ друга и поклялись,что никакія силы земныя не смогутъ ихъ разлучить никогда.

— Это не Алнка… Эту не сошлешь!..— думалъ и будто грозился мысленно отцу добродушный Миша.

VI.

Въ Воронежскомъ намстничеств еще не было большого почтоваго тракта, подобнаго тмъ, которые недавно провели въ намстничествахъ, ближайшихъ къ столицамъ.

Однако, отъ Воронежа до Харькова пролегала дорога, которая была больше обыкновеннаго проселка. Часть ея на протяженіи отъ Острогожска до Валуекъ шла густымъ лсомъ.

Въ одномъ мст, верстъ за двадцать отъ всякаго жилья,было два холма, заросшихъ густой и непроницаемой чащей,а между ними глубокая лощина, гд протекала рчка, впадающая въ Осколъ. Мсто это было особенно глухое, мрачное, даже среди бла дня. Ночью же оно казалось совершенно темной ямой, такъ какъ въ об стороны возвышались крутые холмы, сплошь заросшіе вковыми деревьями.

Мсто это пользовалось дурной славой во всей окрестности. Здсь испоконъ вка всегда ‘шалили’ и люди, и нечистая сила. Крестьяне не ршались прозжать здсь въ одиночку даже въ сумерки. Ночью же никто не пускался въ путь, за исключеніемъ важныхъ прозжихъ дворянъ и сановниковъ,полагавшихся на свой конвой.

Окрестный народъ, старожилы, до столтнихъ стариковъ включительно, вс знали много разсказовъ о томъ, какія бды и какія невроятныя приключенія съ прозжими бывали здсь. Много разбойниковъ прославилось своими подвигами въ этомъ урочищ.

Но и врагъ человческій не любилъ это мсто и шутилъсъ людьми всякія шутки, завлекалъ, заводилъ и погублялъ христіанскія души. А души убитыхъ и погубленныхъ здсь въ свой чередъ бродили и пугали живыхъ людей.

Хотя урочище это начальствомъ называлось ‘Перебой’, но народъ звалъ его по своему ‘Чертово днище’.

За послднее время, въ Воронежской губерніи, въ Особенности на дорогахъ, прилегающихъ къ городамъ Острогожску и Валуйкамъ, снова появились разбойничьи шайки, дерзкія и отважныя, которыя безбоязненно нападали на всхъ, преимущественно на прозжихъ дворянъ.

Объ этихъ вновь появившихся разбойникахъ уже шла переписка между намстникомъ и столицей.

Ходили странные слухи. Говорили, будто бы эти разбойники, никто иные, какъ дворовые одного богатаго помщика. Говорили, что и самъ помщикъ не гнушается участвовать въ разбояхъ. Наконецъ, за послднее время уже называли этого помщика по имени.

Это былъ одинъ изъ двухъ графовъ Девьеровъ.

Общественное мнніе было встревожено этой встью, но не удивлено.

— На то они и Донскіе гишпанцы, чтобы грабительствовать,— говорили дворяне.

Но, однако, доказательствъ на это не было никакихъ.

Два раза, двое сановитыхъ людей, однажды, даже губернаторскій товарищъ, хавшій въ свое намстничество въ Пензу, были остановлены въ лсу близъ Острогожска и ограблены до послдней нитки цлой многолюдной шайкой конныхъ и вооруженныхъ разбойниковъ.

Однако, посл тщательныхъ розысковъ, нигд не отыскалось ни имущества, ни угнанныхъ лошадей. Все это сгинуло съ лица земли.

Воронежскій генералъ-губернаторъ Чертковъ зналъ, конечно, что гласъ народа обвиняетъ въ невроятномъ для дворянъ дяніи обоихъ графовъ Девьеровъ или одного изъ нихъ, но, не имя ни малйшихъ уликъ, никакихъ мръ принять, конечно, не могъ. Всякому прозжему оставалось только самому беречь себя въ пути по намстничеству.

Именно, въ самомъ урочищ Перебой и остановилась теперь, среди темной ночи, конница изъ Погромца.

Пролетвъ на рысяхъ верстъ двадцать слишкомъ, отрядъ Девьера появился здсь около четырехъ часовъ утра. Тьма была еще полная, до разсвта было далеко.

Ночь безлунная и туманная была настолько темна, что въ трехъ шагахъ разстоянія нельзя было разглядть всадника на кон.

— Лихое мсто. Не чистое… А насъ все еще миловало здсь…— перешептывались люди Девьера.

— И впрямь Чортово дно,— проговорилъ, озираясь, графъ Антонъ Петровичъ.

Графъ слзъ съ лошади и отдалъ ее одному изъ молодцовъ, который отошелъ съ ней въ сторону. Въ то же время спшившійся Телятевъ досталъ большую суконную попону и, разыскавъ барина среди тьмы, подошелъ къ нему:

— Ваше сіятельство! Тутъ будетъ сыровато. Вамъ малость подняться изъ этого Чортова Днища на пригорокъ.

— Нтъ. Не надо. Я совсмъ не лягу. Стели тутъ. Какой ужъ сонъ!

— Да вдь вы, почитай, не почивали,— отозвался Телятевъ. Мы-то залегли вчера еще съ солнцемъ вмст. А вы, небось, только успли глаза закрыть, какъ Тимошка прибылъ. Приляжьте. Я не проморгаю.

— Да не хочется.

Телятевъ послалъ попону на землю, между кустовъ, и графъ опустился на нее, самодовольно покряхтывая. Это кряхтенье будто говорило слуг:— ‘А вдь славно, что мы тутъ! Сейчасъ что будетъ-то?’ Телятевъ такъ и понялъ барина.

— Да. Лихачи мы,— выговорилъ онъ.— Проскакали верстъ двадцать слишкомъ въ темь эдакую, почти въ два часа времени. Другой бы себ тутъ шею свернулъ.

— Да… А вотъ скоро ли… Сидть-то сколько намъ. Можетъ, до утрова. А днемъ опасно свои рожи казать… Особливо мн. Моя-то рожа на все намстничество вдома всякому.

— Коли запоздаетъ до разсвта — пропустимъ.

— Должно быть. Эдакаго другого гуся не дождешься цлый годъ. Ты знаешь ли, дурень, кто это детъ. Братецъ графъ на прошлой недл сказывалъ, что будетъ князь Кейкуатовъ проздомъ здсь, предводитель, изъ Петербурга, съ деньгами, и общалъ мн дать знать. Ну, вотъ это, я чаю, онъ и долженъ быть. Съ гостинцами домой детъ. А у него свой конный заводъ, братецъ. Кони первые на весь Донъ… А ты — пропустите.

— Ради опаски сказываю… Ужъ очень и безъ того поговаривать стали… За эвтотъ годъ очень стали на насъ кивать. Вотъ подъ Вознесеніе разгромили въ Нижнедвицк усадьбу барскую невдомые люди. А на кого свалили! Сказываютъ, Девьеровы графскіе люди то настряпали. А мы и не знаемъ, какая такая эта усадьба. Слава на насъ пошла…

— Пущай врутъ,— усмхнулся графъ.— Это лучше. За то, когда что и нашихъ рукъ дло — многіе скажутъ: пустое, молъ, на Девьера валятъ все зря. Кивай да кивай на насъ. А у насъ въ Придонск вс концы всегда въ вод. Сто лтъ провоюемъ, не попадемся.

— Давай Богъ!— отозвался Телятевъ, но въ голос командира отряда не было увренности и довольства, напротивъ, звучало какое-то странное чувство. Казалось, что онъ далеко не сочувствуетъ затямъ своего барина-графа.

Девьеръ, не смотря на свое заявленіе, что спать не хочетъ, началъ, сидя, подремывать… Телятевъ отошелъ отъ барина и отправился осмотрть расположеніе своей команды. Приходилось окликать народъ, такъ какъ ни эти не видно было. Десятка два молодцовъ стояли въ разсыпную въ кустахъ, спшившись и держа лошадей подъ уздцы. Голоса отвчавшихъ на окликъ отличались вс однимъ оттнкомъ — грубоватымъ недовольствомъ.

Половина отряда была въ самой лощин, другая на пригорк, какъ бы въ резерв.

Телятевъ сдлалъ обходъ, услся на пн и вздохнулъ.

— ‘Чудное дло!— думалось ему.— Не подходящіе мы люди для бариновыхъ этихъ дловъ. На всхъ насъ, молодцовъ троихъ не выищешь, чтобы любили это разбойное дло. Вонъ у Михайла Петровича не то… Головорзы вс на подборъ. Да онъ и длится. У него вс при деньгахъ и всего много. А нашъ-то гривну наровитъ на десятерыхъ дать, а себ сотни рублей наживаетъ. Да и опять, не графское это занятіе. Вотъ былъ Степанъ Разинъ, иль Пугачевъ. Такъ вдь они были не изъ графовъ россійскихъ. Родитель, да и ддъ нашихъ двухъ братцевъ генералами были, вельможами дворскими при царицахъ. А дтки, вишь, въ придорожные коршуны пошли’.

Въ глубокой и темной лощин была полная тишина. Нельзя было и предположить, что въ ней разсыпались около двадцати человкъ и двадцати коней. Лишь изрдка хрустлъ хворостъ подъ копытами двинувшейся лошади или раздавалось ржанье и храпъ, но затмъ снова надолго наступало затишье.

Наконецъ, вдали, на верху горы, съ которой шелъ извилинами крутой спускъ, послышался неясный шумъ… Скоро до слуха сталъ долетать стукъ колесъ, трель лошадиныхъ копытъ и громыханье экипажа. Затмъ, показались среди тьмы три тусклыхъ огонька, медленно двигавшихся вдоль горы, то исчезая въ лсной чащ, то снова мигая блесоватымъ свтомъ. Отрядъ, стоявшій въ засад, ожилъ на мгновеніе.

— Садись — вполголоса скомандовалъ самъ графъ.— А вы! Тамъ? Не заснули?— прибавилъ онъ въ противуположную сторону, гд шелъ подъемъ изъ лощины, и гд расположился другой десятокъ молодцевъ. Вамъ не соваться, покуда не позовутъ. Обойдется и безъ васъ. Но и дрыхать никто не моги.

— Будьте спокойны!— отозвался оттуда одинъ голосъ.

— Слушаться команды!..— вполголоса крикнулъ Телятевъ.— Не звать, да и зря не лзть.

И полная тишина воцарилась снова.

VII.

По крутому спуску съ холма тихо и осторожно двигались прозжіе. Изъ лощины виднлись только три двигавшіеся огонька, но за ними вплоть слышался топотъ копытъ и громыхалъ экипажъ. Чрезъ нсколько минутъ, съ половины спуска, шумъ и стукъ прозжихъ сталъ раздаваться уже отчетливе, три огонька можно было уже разглядть. Это были три фонаря въ рукахъ верховыхъ, хавшихъ впереди. За ними, въ полутьм, ясне обозначился шестерикъ лошадей и темная колыхавшаяся масса — большой рыдванъ, на которыхъ, кой-гд, кой-что свтилось и сіяло въ лучахъ огней. Будто искры вспыхивали и тухли, то на сбру коней, то на бокахъ кареты. Осторожно, медленно подвигаясь внизъ, экипажъ, наконецъ, спустился совсмъ въ лощину и остановился.

Графъ Девьеръ, не спускавшій глазъ съ рыдвана, уже собрался скомандовать своимъ молодцамъ, какъ вдругъ раздался среди прозжихъ зычный голосъ:

— Прикажете обождать, аль подниматься?

— Обожди!— громко и сильно отозвался чей-то голосъ съ половины спуска.

— Ахъ ты!— чуть не вслухъ воскликнулъ Девьеръ.— Вылзъ и пшкомъ идетъ!— Вотъ было маху-то далъ!

То же самое подумалъ и Телятевъ, собиравшійся уже по первой команд барина броситься къ стоявшему экипажу.

— ‘Да. Могли сглупить,— прибавилъ онъ мысленно.— Поди, не на легк баринъ пшкомъ идетъ. Деньги-то вс на немъ! Карету бы ограбили, а его-то и ищи-свищи. Знамо дло, утекъ бы въ чащу и спрятался до утра.’

Вс молодцы точно также поняли, почему не раздается команда и чего баринъ-графъ ждетъ.

Между тмъ, одна изъ упряжныхъ лошадей вдругъ почуяла то, чего не видать было глазомъ. Она почуяла во тьм присутствіе другихъ себ подобныхъ существъ. Лошадь заржала,и сразу, съ двухъ сторонъ, отозвались ей изъ лощины.

— Ишь ты… Кони, стало, пасутся тутъ,— выговорилъ кучеръ съ козелъ, обращаясь къ кому-то изъ своихъ.— Должно здсь луговина. Въ ночномъ кони…

— Да, ночное…— пробормоталъ Девьеръ, ухмыляясь.— Только иное… Вотъ сейчасъ спознаешь, какое ночное.

Въ самомъ конц спуска вдругъ мелькнулъ еще огонекъ, а вокругъ него кучка пшихъ людей. Густая чаща мшала ране видть этотъ фонарь и только теперь, когда пшіе вошли въ лощину, маленькій огонекъ, несомый надъ самой землей, освтилъ людей, шагавшихъ кучкой. Они уже близились къ экипажу.

— Валяй, ребята!— раздался громовой крикъ графа и огласилъ все Чортово днище, но самъ онъ не тронулся съ мста.

Молодцы, по команд барина, бросились сразу со всхъ сторонъ. Раздались крики, затрещалъ хворостъ, зашуршали кусты, и произошла сумятица.

Въ нсколько мгновеній, по команд Телятева, конные молодцы спшились и орудовали лихо и быстро. Они молча хватали всхъ поднявшихся въ руки, безъ разбора валили на землю и вязали бичевой. Потерявшіеся отъ неожиданности, прозжіе только вскрикивали, пугливо причитали и молились.

Но вдругъ раздался выстрлъ!.. Затмъ, другой…

— Ой… Убили! Охъ!— отчаянно вскрикнулъ Телятевъ, падая на землю.

Девьеръ пришпорилъ коня и вылетлъ изъ своей засады въ общую свалку.

— Пали! Бей!— крикнулъ онъ…

Но выстрловъ не послдовало. Не въ кого было стрлять! Вс лежали перевязанные на земл. Выпалилъ, очевидно, самъ прозжій князь, котораго въ первую минуту упустили въ кусты. Теперь онъ выстрлилъ, подшибъ Телятева, но самъ уже лежалъ на земл, сбитый съ ногъ. Двое молодцевъ сидли на немъ верхомъ и крутили руки назадъ, обвивая веревкой.

— Кто палилъ?— крикнулъ Девьеръ.

— Вотъ! Онъ самъ! Баринъ!— раздались голоса ихъ.

— Охъ… Помираю… Убили!— простоналъ Телятевъ, корчась на земл!..

— Объискивай!— крикнулъ Девьеръ молодцамъ, которые вязали прозжаго барина.— Выпотроши рыдванъ! Высыпай вс ящики на землю.

Одинъ изъ молодцевъ подалъ графу большой и толстый портфель, вытащенный изъ кармана барина.

— Все ли?

— Вотъ еще часы, да табакерка.

— Больше ничего нтъ?

— Чисто. Ничего.

— Ну, оттащи ихъ, ребята, отъ дороги, чтобы не глядли. Давай фонари сюда. Свти. Выгребай рыдванъ. Вали все въ кучу.

Всхъ связанныхъ оттащили въ сторону отъ дороги. Запасный отрядъ, вызванный въ подмогу, принялъ лошадей своихъ товарищей подъ уздцы, а сами они занялись рыдваномъ.

Вс ящики и важи изъ-подъ сидній и съ кузова, и съ крыльевъ — все, чмъ былъ какъ бы оснащенъ весь экипажъ — все отвязывалось, тащилось на-земь и вскрывалось или взрзывалось топорами и ножами. При свт двухъ фонарей графъ самъ занялся разборомъ всей клади, но почти все выбрасывалось и мало что удостоивалось его выбора. Вся поклажа состояла изъ платья и блья, мужского и женскаго. Только въ одномъ ящик нашелся тяжелый ларецъ, а въ немъ, когда крышка была взломана, сверкнули золотыя вещи, серьги, кольца и столбики червонцевъ…

Графъ взялъ все, что въ немъ было, и высыпалъ въ кожаный мшокъ, который вислъ у него на перевязи.

Молодцы ничмъ не воспользовались. Это было строго заказано графомъ.

— Надо концы прятать. Награбленный товаръ всегда выдастъ человка головою,— было разъ навсегда объяснено графомъ.

Пока одни вываливали поклажу для осмотра, другіе занялись отпряжкой лошадей изъ экипажа, но сбрую снимали и бросали на-земь.

Посл этого вся команда снова повскакала на своихъ коней и двинулась, ведя въ поводу упряжныхъ.

Графъ остался въ лощин съ двумя молодцами.

— Ну, ты!.. обратился онъ къ одному изъ нихъ.— Поди, глянь, что Телятевъ. Коли живъ, то пристрли. Живого оставлять нельзя…

— Ваше сіятельство… Помилосердуйте!..— взмолился молодецъ.— Я ни въ жисть не смогу своего брата эдакъ…

— Ну, безъ разговоровъ!.. А то самому пулю въ лобъ залплю. Ступай!..

Молодецъ двинулся въ темнот къ тому мсту, гд лежалъ раненый, и тихо спросилъ:

— Ты что?.. Какъ теб?

— Охъ, помираю… Подъ самое сердце хватилъ,— простоналъ раненый, лежавшій на спин.

— Какъ же быть-то намъ, Телятевъ!— сказалъ молодецъ, нагибаясь ближе къ раненому.— Можешь ссть на лошадь?..

— Нтъ. Оставьте… Помираю…

— Коли не можешь хать, то графъ указалъ тебя прикончить. Какъ же быть-то? Я эвтого не могу. Ужъ самъ бы, изувръ, творилъ такое.

Раненый молчалъ.

— Чтожъ намъ длать?.. Ты бы ужъ самъ что ли? Сдлай милость!— шепталъ молодецъ, нагибаясь.— Теб самому-то себя ничего… А у меня рука не подымается.

— Каинъ!— произнесъ Телятевъ.— За всю мою службу… Охъ!..

— Чтожъ намъ длать-то? Родной, посуди… Онъ указалъ. Не то мн пулю въ лобъ…

— Я помру… до утра…

— Нту. Что пустое болтать. Или садись, да позжай съ нами. Либо кончайся…

— Помилосердуйте!..

— На вотъ пистоль. Кончай… Ставь къ уху…

— Охъ, Господи. Грхъ… Самому на себя руки класть…

Телятевъ досталъ изъ-за пояса пистолетъ, медленно поднялъ руку и приставилъ его себ къ уху…

— Господи, прости и помилуй гршную душу!— прошепталъ молодецъ, крестясь.

Раздался и сверкнулъ во тьм выстрлъ… Лежащаго передернуло. Онъ выронилъ пистолетъ и размахнулъ руками, потомъ прохриплъ протяжно и стихъ.

Молодецъ вернулся къ графу.

— Ну что? Врно ли?— спросилъ Девьеръ.

— Самъ себя покончилъ,— отозвался молодецъ.

Девьеръ веллъ обоимъ парнямъ садиться на лошадей, а самъ двинулся тихонько въ кусты и подползъ къ тому мсту, гд лежали рядомъ связанные прозжіе. Онъ прислушался. Они тихо перешептывались между собой.

— Деньги — дло наживное,— говорилъ одинъ.

— Вотъ до утра пролежимъ. Продетъ кто, освободитъ.

— За разбойничье здоровье свчку угоднику поставимъ!— шутливо замтилъ третій.

— Встимо. Могли всхъ и барина самого перебить какъ щенятъ.

Графъ перешелъ къ тому мсту, гд лежалъ Телятевъ, ощупалъ его въ темнот, прислушался — нтъ ли дыханія, поднялъ руку лежащаго, она упала тяжело…

— Не первый и не послдній!— проворчалъ Девьеръ, и, отойдя, слъ на лошадь и двинулся.

Прошелъ часъ полной тишицы… Убдившись, что разбойники скрылись, перевязанные прозжіе заговорили громче и стали перекликаться и толковать о томъ, какъ избавиться отъ своихъ нутъ.

— Надо бы самимъ ослобониться. До утра лежать — озябнешь, окостенешь совсмъ,— говорилъ одинъ.

— А гд баринъ? Эй, братцы… Баринъ-то дорогой гд? Давай его кликать. Живъ ли онъ — кричалъ другой.

— Баринъ! Баринъ! А баринъ!— раздалось нсколько голосовъ.

— Здсь я… Связанъ! Должно и вы вс тоже,— отозвался голосъ въ сторон.

— Сейчасъ, ваше сіятельство, вс ослобонимся,— почти весело закричалъ молодой парень, форейторъ.— Я зубами бичеву давно грызу. Сейчасъ руку лвую опростаю… Съ нея все дло и пойдетъ… Вс развяжемся…

И прозжіе начали бодре перекликаться въ темнот.

— Развязаться — развяжемся… А вотъ, какъ отсюда выбраться?

— Обида… Эдакихъ коней, да угнали!..

— А поклажу-то… Всю переворошилъ, злодй.

— Кого жъ это, ребята, убили? Слышь палилъ кто-то… Молился онъ не замать его… А убили! Только не изъ нашихъ.

Наконецъ, мальчуганъ-форейторъ распутался и вскочилъ на ноги.

— Готово!— вскрикнулъ онъ.— Вишь темь… Гд вы?.. Одного развяжу, да пойдемъ скоре съ барина путы снимать.

VIII.

Часовъ въ восемь утра, молодой Миша въхалъ въ небольшую деревушку, за которой виднлся маленькій барскій домъ, деревянный, простой, но красивый и новенькій весь съ иголочки.

Это было имнье прапорщика гвардіи Хераскова. Ныншній владлецъ имнья только что купилъ его, выстроилъ вновь усадебный домъ и переименовалъ деревушку Ршетню въ Софьино, по имени своей любимой и единственной дочери.

Петръ Ивановичъ Херасковъ пріобрлъ это имнье у пріятеля еще въ Петербург заглазно. Пріхавъ на мсто, онъ прожилъ съ дочерью и нсколькими дворовыми въ двухь избахъ въ продолженіе цлыхъ девяти мсяцевъ, пока не выстроилъ барскаго дома.

Съ тхъ поръ прошло уже семь лтъ, а Софьино, благодаря заботливому хозяину, казалось все еще какъ бы съ иголочки, выстроеннымъ сейчасъ.

Причина, побудившая Хераскова поселиться въ Воронежской губерніи, была сильная, еще дтская привязанность къ двоюродной сестр, которая была замужемъ за графомъ Михаиломъ Петровичемъ Девьеромъ.

Первое время Херасковъ постоянно здилъ въ Придонскъ и, къ великому своему огорченію, видлъ, насколько любимая имъ двоюродная сестра была несчастлива съ своимъ крутымъ мужемъ.

Одинъ разъ графин Девьеръ случилось даже бжать изъ Придонска и укрываться цлый мсяцъ у Хераскова, такъ какъ мужъ погрозился зарзать ее.

Затмъ, около двухъ лтъ тому назадъ, Петръ Ивановичъ вдругъ узналъ, что графиня скончалась. Не прошло недли, какъ онъ былъ въ Придонск, видлъ ее. Она была очень грустна, но не хворала.

Это событіе очень удивило его, равно какъ и многихъ сосдей Девьера. Боле всего удивляло всхъ то обстоятельство, что графиня была похоронена чрезъ сутки по кончин и безъ всякой торжественности. Только нсколько человкъ изъ дворни видли, какъ гробъ пронесли изъ усадьбы на кладбище. Ни приглашеній на похороны, ни обычнаго въ этихъ случаяхъ поминнаго обда, ни присутствія сосднихъ священниковъ для соборнаго отпванія,— ничего не было.

Не прошло нсколькихъ дней посл похоронъ, какъ уже молвь народная разнесла повсюду слухъ, странный и безсмысленный, что графиня никогда не умирала, что она сгинула, а на кладбище снесли и въ яму опустили пустой гробъ.

Съ именемъ графовъ Девьеровъ соединилось столько росказней срамныхъ и ужасныхъ, что и на этотъ разсказъ никто не обратилъ вниманія. Скоро вс и забыли о доброй и мягкосердой барын-помщнц.

Вспоминалъ ее и горевалъ попрежнему одинъ Петръ Ивановичъ. Онъ даже собирался продать Софьино и ухать подальше отъ Воронежскаго намстничества.

Затмъ, однажды дочь его, гостившая у помщицы Калитиной, встртилась съ молодымъ графомъ Девьеромъ и вскор призналась отцу во всемъ.

Петръ Ивановичъ, обожавшій дочь, ужаснулся этой случайности. Имя Девьера стало ему настолько ненавистнымъ, что онъ не допускалъ и возможности чего-нибудь серьезнаго.

— Съ ними избави Богъ родниться!— заявилъ онъ дочери.— Они не русскіе дворяне, они гишпанцы и злоди.

Однако, Хераскову полюбился молодой Девьеръ, и онъ позволялъ ему изрдка навщать ихъ.

Когда, въ это утро, телжка съ двумя сдоками показалась на деревн и быстро приблизилась къ воротамъ усадьбы, въ верхнемъ этаж дома, у окна, стояла молодая двушка лтъ семнадцати, черноволосая, съ неправильными чертами лица, но съ чрезвычайно свженькимъ, блымъ и румянымъ личикомъ. Кровь съ молокомъ! Она давно стояла у окна и тоскливо смотрла на пасмурную, срую и голую окрестность.

Мысли ея, какъ и всегда, а въ особенности часто за послднее время были далеко отъ дома и витали въ усадьб, именуемой Погромецъ.

Это и была обожаемая дочь дворянина Хераскова. Уже около девяти мсяцевъ, со времени встрчи съ молодымъ Девьеромъ у старушки-помщицы, Соня Хераскова всей душой отдалась и принадлежала своему ненаглядному Миш. Въ три дня разгорлась эта любовь, и съ тхъ поръ только усиливалась и пускала глубокіе корни.

Разлука и возможность видаться не боле одного раза въ мсяцъ только раздували огонь страсти. Противодйствіе со стороны графа Девьера, не позволявшаго сыну здить къ Херасковымъ, а равно противодйствіе самого Хераскова, но желавшаго родниться съ бшеными ‘гишпанскими’ дворянами, только усиливали страсть въ молодыхъ людяхъ. Таковъ видно законъ природы.

За послднее время судьба нсколько благопріятствовала молодой двушк. Отецъ, подъ вліяніемъ ея тоскливаго настроенія, усугубившагося осенью, уже начиналъ сдаваться.

Повидавъ лтомъ раза четыре молодого Девьера, Херасковъ, какъ человкъ неглупый, долженъ былъ поневол замтить, что графъ-сынъ мало похожъ на графа-отца и на своего дядю.

Ни вншностью, ни характеромъ, молодой Михаилъ Девьеръ не походилъ на нихъ. Мягкосердіемъ и добродушіемъ онъ былъ даже прямой противоположностью ихъ. Словомъ, онъ за лто понравился Хераскову почти противъ воли.

Когда наступила осень и единственная дочь особенно загрустила, начинала таять, прихварывать, Херасковъ серьезно встревожился. Онъ уже началъ думать и повторять русскую пословицу: суженаго конемъ не объдешь.

Да и чмъ виноватъ сынъ, коли у него отецъ — человкъ нехорошій.

Несчастная судьба его любимой двоюродной сестры, умершей какъ-то таинственно посл многихъ лтъ терзаній, уже не становилась поперекъ дороги въ мысляхъ Хераскова.

— ‘Если она, думалось ему, была несчастлива съ своимъ лютымъ супругомъ Михаиломъ Петровичемъ, то почему же Соня будетъ также несчастна съ молодымъ Михаиломъ, который совершенно не похожъ на дядю?’

И Херасковъ началъ самъ съ собой спорить, уврять себя, что если Сон будетъ плохо въ дом свекра, то можно зятя съ дочерью перевезти къ себ въ усадьбу на жительство.

— Кто другой уступитъ графамъ Девьерамъ, а я за себя постою, ихъ не побоюсь!— думалъ и говорилъ Херасковъ.

Недли за три до этого дня, Херасковъ уже объяснилъ своей Сон, что онъ, пожалуй, непрочь согласиться хать сватать ее къ графу Девьеру, но что надо подумать еще, обождать малость.

— Вотъ прідетъ Михаилъ Антоновичъ, перетолкуемъ съ нимъ,— прибавилъ онъ.

Посылать гонца къ молодому Девьеру Херасковъ ни за что не хотлъ, и Сон приходилось ждать, чтобы самъ Миша навстилъ ихъ.

И вотъ теперь, когда она стояла у окна, тоскливо озираясь кругомъ усадьбы, вдругъ появилась на деревн телжка, шибкою рысью приближалась къ дому и, наконецъ, влетла во дворъ.

Соня вскрикнула и опрометью бросилась внизъ.

Не усплъ молодой Девьеръ выйти изъ телжки, какъ уже люди, высланные барышней къ нему на встрчу, окружили его съ поклонами.

— Барина дома нтъ, ухалъ въ поле. Барышня дома. Пожалуйте,— объяснили ему.

Девьеръ былъ обрадованъ этимъ извстіемъ. Онъ успетъ хоть нсколько минутъ побесдовать наедин съ своей возлюбленной.

Зайдя въ одну изъ комнатъ для гостей, въ которыхъ прізжіе останавливались обыкновенно или же только приводили въ порядокъ свой туалетъ, Миша переодлся и черезъ четверть часа явился въ гостиную. Здсь сидла на диван Соня, а при ней старушка, родственница Хераскова, подслповатая и глуповатая, но чрезвычайно добрая женщина.

Ее вс знали подъ именемъ Сусанны Казиміровны, фамилія же была никому неизвстна, да ею никто и не интересовался.

Ея имя и отчество, сильный акцентъ въ произношеніи русскаго языка, нкоторые анекдоты, которые она любила разсказывать изъ жизни саксонско-польскихъ королей,— все свидтельствовало, что старушка или полька, или нмка. Какимъ образомъ она приходилась родственницей Хераскову, никто не зналъ, и тоже ни для кого это не было любопытно.

Къ молодому Девьеру старушка относилась, какъ и ко всмъ, добродушно, а за послднее время, узнавъ отъ обожаемой ею Сони, чмъ можетъ современемъ стать этотъ молодой человкъ для нея, она тоже ‘влюбилась’ въ Мишу, по словамъ Хераскова.

При появленіи Девьера молоденькая хозяйка встала, волнуясь и красня. Молодые люди поздоровались.

Миша подошелъ почтительно къ ручк Сусанны Казиміровны и услся противъ обихъ, тоже конфузясь и съ румянцемъ на лиц.

— Къ вамъ по дорог,— забормоталъ онъ.— Надо было по длу. Батюшка послалъ. Недалече отсюда дло. Вотъ я и завернулъ на часочекъ времени.

Эта фраза была обычной, сакраментальной. Миша каждый разъ повторялъ ее и лгалъ, чтобы объяснить свой визитъ. Но Соня отлично знала, что онъ является нарочно къ нимъ въ т минуты, когда можно въ отсутствіе отца обманомъ выхать изъ дома.

Посл нсколькихъ пустыхъ фразъ, Миша но одному слову Сони понялъ, что у нея есть о чемъ переговорить съ нимъ наедин.

Сусанна Казиміровна, не смотря на тугое пониманіе многихъ явленій жизни, поняла, однако, очень хорошо слово двушки и догадалась, что ея отсутствіе будетъ особенно пріятно обоимъ.

— Надо мн приказать, чтобы дали графу покушать съ дороги,— сказала она. И, поднявшись, старушка выпорхнула изъ гостиной, точно ей было двадцать лтъ.

IX.

Молодые люди остались вдвоемъ и, какъ всегда, смутились, увидя себя однихъ.

— Ну, что батюшка вашъ?— говорила Соня.— Опять ухали тайкомъ.

— Да, встимо, тайкомъ. Онъ выхалъ въ ночь по какому-то длу, а я, конечно, тотчасъ же всталъ и прискакалъ. Къ вечеру надо быть дома, чтобы вернуться прежде него, а то разгнвается. Пожалуй, отлучась — велитъ запирать меня.

— На счетъ насъ разговоровъ съ нимъ вы не имли?

— Никакихъ!..— грустно отозвался Миша.

— Ну, а у насъ, Михайло Антоновичъ, слава Богу, много новаго. Новаго то-ись всего только одно, да такое одно, что вы ахнете.

— Что же?— взволновался Миша.

— Батюшка даетъ свое согласіе, собирается къ вашему родителю сватомъ.

— Господи!— вскочилъ Девьеръ съ своего мста.

— Да, да, согласіе даетъ, собирается. Только съ вами хотлъ разъ повидаться и переговорить.

И молодая двушка, вся пунцовая отъ счастья, начала быстро и подробно разсказывать возлюбленному, какъ понемногу ей удалось убдить и переломить упрямство отца.

Молодые люди переговорили обо всемъ толково: какъ быть, чего ждать, на что надяться. Когда въ дверяхъ снова показалась Сусанна Казиміровна, то все было уже переговорено.

Лица молодыхъ людей, взволнованныя и раскраснвшія, свидтельствовали о томъ, что бесда ихъ имла для нихъ чрезвычайное значеніе. А быть можетъ и совсть была у нихъ черне сажи изъ-за совершеннаго преступленія… взятаго и отданнаго обоюдно поцлуя.

Девьеръ перешелъ въ столовую и слъ завтракать. Молодая хозяйка и родственница сли около стола и угощали гостя.

Вскор на двор раздался стукъ колесъ. Молодой человкъ тотчасъ всталъ изъ-за стола и вышелъ въ прихожую на встрчу къ хозяину.

Херасковъ, уже поднявшійся на крыльцо, зналъ о прізд молодого Девьера. Онъ ласково встртилъ гостя, обнялся съ нимъ, расцловался, и Девьеръ сразу увидалъ, что между нимъ и Херасковымъ въ отношеніяхъ есть уже перемна къ лучшему.

Петръ Ивановичъ расцловался съ дочерью, а затмъ обернулся къ гостю съ словами:

— Покушай, дорогой гостюшка, да приходи ко мн. Побесдовать надо намъ съ тобою о нкоемъ дл.

И Херасковъ добродушно подмигнулъ дочери.

Разумется, молодой человкъ, чрезъ силу проглотивъ еще кусокъ какого-то мяса, объявилъ, что съ него достаточно, и поспшилъ въ комнату хозяина.

Херасковъ сидлъ за столомъ, гд были разложены всякія бумаги и книги. Онъ что-то писалъ карандашемъ. При появленіи молодого человка, онъ снялъ очки, отложилъ отъ себя бумагу и карандашъ, и вымолвилъ ласково:

— Ну, бери стулъ, Михайло Антоновичъ, садись и прислушай.

Молодой человкъ повиновался.

Когда онъ слъ у стола, въ смущеніи глядя въ лицо Хераскову, тотъ опустилъ глаза на столъ и заговорилъ съ чувствомъ, ровнымъ и тихимъ голосомъ:

— Слушай меня, любезный графъ, со всмъ твоимъ размышленіемъ и отвчай правду. Не ставь меня, человка уже немолодого, почитай даже старика, а ровно и дочушку мою коя теб дорогой человкъ,— въ неблаговидное для насъ переплетеніе обстоятельствъ. Правдивые твои отвты длу не повредятъ, а помогутъ. А будешь ты лгать и обходами меня брать, будешь хитрить и неправду отвтствовать, кром бдоваго для насъ всхъ ничего не выйдетъ. Любитесь вы съ моей дочерью?

— Да,— едва слышно отозвался Девьеръ.

— И шибко любитесь оба, и ты и она? Почитай давно. Съ самыхъ рождественскихъ праздниковъ, со святокъ?

— Да,— снова чуть слышно отозвался Девьеръ.

— Знаю, въ этомъ-то во всемъ ты будешь отвтствовать правдиво. Да и я знаю, что это все правда. А вотъ погоди, что дальше ты будешь отвчать. Знаешь ли ты къ примру, молодецъ, что у моей Сони всего иждивенія самая малость? Невста она не богатая. Знаешь или нтъ, что за ней рублей — одинъ въ стол, другой на стол, а третій по свту идетъ и братцевъ за собой зоветъ. Знаешь, аль нтъ?

— Этого… Нтъ-съ, не знаю…— глуповато отвчалъ молодой человкъ.

— Ну, такъ вотъ, долженъ знать. У ней помимо этой деревнишки ничего не будетъ. Да и это посл моей смерти. Вотъ что. Понялъ ты?

— Понимаю, да только мн это совсмъ не любопытно. У меня отъ батюшки будетъ. Да я объ этомъ не думаю…

— Ну, ладно. Теперь отвтствуй. Только помни, не кривить. если я поду къ твоему родителю сватомъ, останусь я въ дуракахъ, аль нтъ? откажетъ мн наотрзъ графъ Антонъ Петровичъ Девьеровъ, носъ мн утретъ или нтъ? Выгонитъ онъ меня изъ дому, иль согласіе дастъ? Нутка? Отвтствуй.

Молодой человкъ молчалъ и ежился на своемъ стул.

— Вишь ты,— вымолвилъ Херасковъ,— собирается молодецъ съ духомъ, чтобы соврать.

— Нтъ, зачмъ?— встрепенулся Девьеръ.

— Такъ, стало быть, по твоему, онъ обрадуется сватовству?

Молодой человкъ опять заволновался, промычалъ что-то но ни слова не сказалъ.

— Стало быть, врать не можешь, а отвтствовать тоже не хочется. По твоему, стало, онъ откажетъ?

— Нтъ,— воскликнулъ Девьеръ.

— Такъ согласится, будетъ радъ сватовству?

— Не знаю, Петръ Ивановичъ, какъ передъ Богомъ, не знаю. Но полагаю, что спервоначала приметъ онъ на себя: важный видъ. Такой у него норовъ!

— То-то вотъ…

— Что длать! Ну, а въ конц концовъ онъ дастъ свое согласіе,— ршительно произнесъ Девьеръ и заговорилъ горячо:— Вдь я уже раза два пыталъ батюшку, и онъ хвалилъ Софью Петровну, говорилъ, что она изъ себя пригожа и нравомъ тихая. Однажды заходила рчь у насъ женить меня на какой-то княжн изъ Харьковскаго намстничества, очень богатой. Но батюшка мн сказалъ:— чорта ли намъ въ деньгахъ.— У насъ свои есть, своихъ куры не клюютъ. А надо двицу степенную и ко мн почтительную.

— Такъ какъ же. По твоему, стало быть, если я пріду, то не останусь въ дуракахъ? Отвчай по совсти.

— Вотъ какъ передъ Богомъ, Петръ Ивановичъ, ничего не могу сказать наврное. Но сдается мн, что приметъ васъ батюшка добропорядочно, вжливо, никакого отвта сразу но дастъ, но въ конц концовъ согласится. Ужъ я постараюсь на вс лады его поломать.

— Ну ладно, вотъ и все. Такъ я явлюсь въ Погромецъ. Сборы мои будутъ не долгіе. Не пройдетъ недли, какъ я буду у васъ. Ты, тмъ временемъ, объяснись съ отцомъ напрямки, скажи, что желалъ бы жениться на моей Сон. Что онъ теб на это скажетъ, ты тотчасъ мн перешли съ посланнымъ. Коли онъ откажетъ наотрзъ, разгнвается, будетъ браниться, ты такъ и отпиши, меня не подводи.

— Слушаю-съ.

— Ну, а теперь о другомъ дл, голубчикъ мой, совсмъ якобы къ этому длу неподходящемъ, но, однако, для меня имющемъ загвоздку. Отвчай ты мн по совсти, какія такія ночныя поздки и узды совершаетъ твой родитель, да и твой дядюшка? Вдомо ли теб, что во всемъ намстничеств да даже и въ сосднихъ, во всей области, молвь народная бгаетъ, что графы Девьеры какими-то темными длами занимаются. И какими, никто доподлинно не знаетъ. Прости, что теб говорю это прямо. Прежде не сталъ бы сыну про отца такую рчь заводить, но теперь оно мн знать необходимо. Знаешь ли, что болтаютъ? Самъ намстникъ воронежскій, генералъ Чертковъ, сказывалъ, тому мсяца два будетъ, что ему сумнительно, не занимается ли твой дядюшка въ Придонск дланьемъ денегъ. Вонъ оно что. Да и твой родитель будто бы ему помогаетъ.

По изумленному лицу молодого человка, по его глазамъ, широко раскрытымъ, Херасковъ увидалъ, что Миша не понялъ ничего изъ его словъ.

— Сказываютъ, они деньги длаютъ, ты не понимаешь?

— Никакъ нтъ-съ.

Херасковъ разсмялся.

— Знаешь ты, какія вотъ деньги на Руси теперь пошли, бумажки, именуются ‘ассигнаціями’. Видалъ вдь ты ихъ?!

— Какъ же-съ. Сренькіе клочечки. Вотъ хоть пять рублей.

— Ну коли видалъ, стало быть, знаешь. Ну вотъ есть люди, которые таковые билетики не изъ палатъ государственныхъ получаютъ, а сами длаютъ.

— Вотъ какъ!— произнесъ Миша.

— Да. А знаешь ли ты, что начальство сдлаетъ, коли узнаетъ, кто этимъ дломъ занимается?

— Нтъ.

— Въ Сибирь, голубчикъ, ссылаютъ, въ каторгу. Или въ острогъ сажаютъ. Дворянства, чиновъ и отличій и всякихъ правъ лишаютъ при этомъ. Такъ, что какой ни на есть графъ или хоть генералъ съ орденами, прямо въ одинъ мигъ станетъ простымъ крестьяниномъ. Хуже того. И крестьянскихъ-то правъ у него нтъ, будетъ онъ ссыльнымъ каторжникомъ.

— Вона какъ!— воскликнулъ Девьеръ.

— Ты этого никогда не слыхалъ?

— Никакъ нтъ-съ.

— Ну вотъ ты и разсуди, если то, что сказываютъ про твоего родителя и дядюшку, сущая правда, то чмъ дло-то это пахнетъ, какъ ты думаешь?

— Ужъ я тутъ, Петръ Ивановичъ, не судья и не разборщикъ. Я тутъ ничего и сообразить не могу,— произнесъ наивно молодой человкъ, разводя руками.

— Такъ ты, стало, мн на этотъ предметъ ничего отвчать не можешь?

— Ничего-съ.

— Ну, ладно. Спасибо и за то, что ты въ этомъ не участвуешь. А погубятъ они себя, такъ что же? Ты и будешь тогда сразу наслдникомъ обоихъ. Тмъ лучше для насъ. Мы заживемъ мирно, тихо и благополучно, а они двое въ Якутскъ подутъ. Ну, теперь конецъ, пойдемъ въ диванную къ дочери.

Молодой человкъ пробылъ еще часа два въ гостяхъ, и затмъ сталъ спшить домой, чтобы успть къ вечеру быть уже дома до возвращенія отца.

Послднія слова, которыя сказалъ ему на прощанье Херасковъ, заставили встрепенуться его сердце.

— Давай поскоре мн отвтъ. А я въ долгій ящикъ откладывать не стану, голубчикъ. Черезъ три-четыре дна соберусь и выду въ Погромецъ.

Конный отрядъ Девьера крупной рысью, иногда и вскачь,несся почти безъ роздыха. Приходилось за ночь успть добраться до усадьбы Михаила Петровича, куда обыкновенно отправлялся Антонъ Девьеръ посл своихъ подвиговъ. Чужія угнанныя лошади были ‘поличнымъ’, или какъ братья выражались ‘концемъ’, который надо было скоре хоронить.

На зар, когда чуть брезжилъ свтъ пасмурнаго и сырого осенняго утра, отрядъ възжалъ въ большое село, расположенное на берегу Дона.

Отдльно отъ крестьянъ, въ полуверст разстоянья, виднлась большая усадьба на голомъ мст безъ единаго дерева, не только сада.

Графъ Михаилъ Петровичъ самъ лтъ десять назадъ выстроился здсь на пустынномъ и песчаномъ берегу Дона, а все посаженное имъ ради предполагавшагося сада — погибло и не было возобновлено.

— И безъ аллеекъ да цвточковъ проживу,— объяснилъ Михаилъ Петровичъ.— Кто хочетъ гулять — вонъ лсъ. Лучше всякаго сада.

Большой каменный домъ съ флигелями и службами стоялъ въ глубин широкаго и просторнаго двора, прислонясь къ холму, поросшему густымъ лсомъ. Здсь непроницаемая чаща на цлую версту въ окружности была не тронута владльцемъ. Топоръ за вс 10 лтъ ни разу не стукнулъ въ лсу. Ни единой втки никто не тронулъ здсь, и поэтому, не смотря на близость жилья, въ лсу водились и всякая птица и всякій зврь.

Тому назадъ лтъ семь въ Придонск вдругъ появилось много народу. Было пригнано до двухъ сотенъ человкъ рабочихъ изъ-за Дона. Вскор закипла работа около усадьбы.

Крестьяне Придонска говорили, что баринъ хочетъ вырубить весь лсъ сразу, но, однако, ошиблись… Близъ усадьбы начались земляныя работы. Что длали пригнанные рабочіе — объ этомъ шелъ говоръ лишь втихомолку. Былъ строжайшій указъ отъ барина-графа не болтать и даже не смть любопытствовать, какой такой работой занятъ пришлый народъ.

Разумется, крестьяне Придонска все-таки узнали вскор въ чемъ дло.

Графъ раскапывалъ холмъ. Въ надежд найти золотую руду, онъ рылся въ земл подъ лсомъ и должно быть далеко ушелъ въ глубь, такъ какъ цлое лто сотни возовъ съ землей ежедневно прозжали отъ лсу къ рк. И многое множество земли было высыпано въ батюшку тихій Донъ. Зачмъ не валили землю рабочіе середи поля, никто понять не могъ.

Казалось, что баринъ хочетъ, чтобы не оставалось слдовъ ютъ его зати…

Не смотря на строгій указъ молчать о томъ, что они длаютъ, наемные рабочіе молчали, пока работали. Отпущенные и разсчитанные осенью, они разнесли всть далеко крутомъ, что вырыли въ Придонск цлое подземелье. Пущенный слухъ объ исканіи руды былъ, конечно, уловкой графа Девьера.

У него явилась прихоть имть около дома другую подземную усадьбу въ нсколько отдленій. Подъ холмомъ былъ домъ съ горницами, были сараи и конюшни съ стойлами, погреба и кладовыя.

Еслибъ графъ Михаилъ Петровичъ захотлъ теперь, то могъ бы въ три дня исчезнуть съ лица земли со всмъ своимъ имуществомъ, съ дворней, экипажами, конями и со всмъ скарбомъ отъ мебели до посуды.

Теперь обитатели всего околодка, даже всего узда, знали, что у графа Девьера существуетъ огромное помстительное подземелье, но, однако, никто изъ знакомыхъ его, даже никто изъ крестьянъ села — никогда въ немъ не бывалъ.

Одна дворня имла доступъ туда, но приносила страшную клятву барину и цловала крестъ — никому ничего никогда не сказывать — подъ страхомъ смерти.

Три года назадъ, на масляной недл, одинъ изъ любимыхъ кучеровъ барина сталъ болтать подъ хмлькомъ на деревн о томъ, какія въ подземной усадьб богатыя горницы. На первой недл великаго поста кучеръ говлъ по указу графа, исповдывался, причастился и, затмъ, пропалъ безъ всти. Съ тхъ поръ никто его не видлъ. Одни увряли, что кучеръ сосланъ въ Сибирь, другіе говорили, что онъ утопленъ ночью въ рк. Большинство же дворовыхъ было убждено, что баринъ поселилъ кучера на жительство въ той самой усадьб, которую онъ спьяна расхваливалъ на деревн мужикамъ.

— Можетъ, еще живетъ тамъ, мается безъ свта Божьяго! А можетъ ужъ и померъ давно.

Графъ Михаилъ Петровичъ, однако, всегда смялся звонко, когда гости и пріятели спрашивали у него про его подземную усадьбу. Онъ сознавался всмъ, что одинъ нмецъ изъ столицы, прожившій у него лто, сбилъ его съ толку, а онъ ‘сдуру’ дался въ обманъ. Нмецъ уврялъ, что въ этомъ мст непремнно найдется золотая или серебряная руда. Общалъ онъ графу несмтныя сокровища. Вотъ и начали рыться. Рыли да рыли цлое лто, истратили тысячу рублей на землекоповъ, и никакой руды не нашли и бросили.

— А народъ глупъ!— объяснилъ Михаилъ Петровичъ.— Сейчасъ соврали — подземелье рою… Тамъ вишь и горницы, и конюшни, и всякое такое. Да на кой же мн прахъ все это? На земл-то тсно что ли?

— А большущія ворота эти куда ведутъ?— спросилъ однажды Миша дядю, указывая на огромныя, желзныя двери, которыя виднлись въ стн оранжереи, примыкавшей въ свой чередъ къ дому.

Такъ какъ за стной этой оранжереи, стоящей въ земл наружнымъ бокомъ, уже начинался холмъ и лсъ, то Миш двери эти показались какъ бы входомъ въ подземелье. Въ нихъ можно было не только пройти четыремъ или пяти человкамъ врядъ, но можно было легко прохать и карет съ парой лошадей.

Но на вопросъ племянника, графъ отвчалъ шуткой. Однако,для крестьянъ села улика была на лицо. Они спрашивали себя: ‘Какимъ образомъ могли въ одну ночь, даже въ часъ времени,— когда вздумается только графу — безслдно исчезать изъ дому или изъ усадьбы,— люди, животныя и громоздкіе предметы’.

— У насъ сквозь землю воистину провалиться можно!— говорили на сел и въ усадьб вс обитатели Придонска.— То и дло проваливаются какъ въ преисподнюю — и люди, и кони…

Крестьяне графа Михаила Петровича его не любили, а дворовые втайн даже ненавидли. А между тмъ, баринъ былъ не жестокъ съ рабами, а сравнительно съ другими сосдними помщиками могъ даже считаться хорошимъ и добрымъ бариномъ. Причина, не сознаваемая самими холопами, была та, что они не могли уважать своего барина-графа, а поневол должны были презирать его.

За послдніе годы это общее презрніе усугубилось впослдствіе появленья въ усадьб ‘женки’, по имени Маруши.

Наложница графа, явившаяся посл странной и сомнительной смерти графини, была простая двка изъ сосдняго села, дочь кабатчика, некрасивая, даже не молодая и къ тому же извстная дурнымъ и зазорнымъ поведеньемъ еще съ отроческихъ лтъ.

Что нашелъ графъ въ этой презираемой всми въ околодк ‘Марутк’ — обитатели Придонска понять не могли, охали и дивовались.

И теперь часто поминали вс покойную графиню, добрую, ласковую, внимательную къ нуждамъ своихъ рабовъ. И вс въ усадьб и на сел не хотли примириться съ мыслью, что графиня умерла, вс говорили:— ‘Это дло темное!’

XI.

Въ полусумрак разсвта, конный отрядъ, съ графомъ Антономъ во глав, пронесся рысью по деревн и въхалъ въ большой дворъ усадебнаго дома.

Крестьяне села, разбуженные топотомъ лошадей, выглядывали въ окошки. Вс сразу догадались, что за конница скачетъ и какихъ коней ведутъ подручными наздники графа-братца.

Все другое, казалось бы, простили крестьяне своимъ господамъ. Всякое безобразіе объяснили бы они словами:— ‘Что же! На то и баре, чтобы прихотничать и баловаться!’

Единственное, что для крестьянъ споконъ вка, изъ рода въ родъ, большущее злодяніе, чуть не равное смертоубійству, было именно то, чмъ теперь занимались ихъ господа-графы,— конокрадство!

Крестьяне, выглядывавшіе изъ своихъ избъ, хорошо поняли, что кони неосдланные, которые скачутъ взятые подъ уздцы наздниками графа Антона Петровича, кони угнанные, сворованные.

Графъ Антонъ слзъ съ лошади у крыльца, приказалъ своимъ молодцамъ передать приведенныхъ коней съ рукъ на руки конюхамъ Придонскимъ, а самимъ отправляться и отдыхать.

— Часа черезъ два двинемся домой,— прибавилъ онъ.

Братья, усмхаясь, поцловались.

— Ну что?— спросилъ Михаилъ Петровичъ.— Не обманулъ я тебя, стоило тревожиться иль нтъ?

— Встимо, стоило,— весело отвчалъ Антонъ Петровичъ.— Увидишь. По полсотни рублей за штуку взять можно. Должно быть, столичнаго какого завода, въ нашихъ краяхъ такихъ нту. А вотъ здсь тоже кое-что есть.

Графъ снялъ сумку и бросилъ ее на столъ. Сумка грузно шлепнулась.

— Ого!— произнесъ Михаилъ Петровичъ.— Червонцы, что ли?

— Встимо, не камни. Прежде всего, братецъ, распорядись конями.

— Да,— отозвался хозяинъ,— надо поглядть, да и вести.

— Нтъ, гд ужъ глядть. Посл насмотришься. Ты прикажи скоре на мсто отвести.

— Ладно. Вишь какой сталъ опасливый!— разсмялся Михаилъ Девьеръ, и, позвавъ слугу, онъ приказалъ послать къ себ старшаго конюха Евграфа. Когда тотъ появился, онъ встртилъ его двусмысленной улыбкой.

— Понялъ, зачмъ вызываю?— вымолвилъ онъ.

— Точно такъ-съ,— усмхнулся Евграфъ.

— Ну, вотъ и веди по одному коню на маленькій дворикъ къ оранжере. Да чтобы вс кони сквозь землю провалились… эдакъ, въ полчаса времени.

— Слушаю-съ — отозвался конюхъ.

— Ну, ты какъ поживаешь?— обратился графъ Михаилъ къ брату.— Почитай съ недлю не видались.

— Все собирался къ теб, да погода сыровата. А у меня кости начинаютъ болть. Ну, вотъ прежде всего сумку очистимъ. Барышъ пополамъ.

— Зачмъ? Давай лучше инако подлимъ. Кони мои, а сумка твоя пускай будетъ.

— Маху дашь, братецъ,— усмхнулся графъ Антонъ.— Коней по-полста рублей не продашь, выручишь рублей триста, не боле. А тутъ въ сумк до пятисотъ наберется, а то и больше. Я ночью пересыпалъ горстями и серебро, и золото. Самъ не знаю, что тамъ. Не считалъ.

— И пущай, твое счастіе. Сколько есть, столько и твое. А мн довольно коней.

— Ну, теперь вотъ что обсудимъ, братецъ,— заговорилъ снова графъ Антонъ.— Доподлинно онъ князь, прозжій-то?

— Такъ сказывали.

— Пойди, родни много въ Москв и въ Питер?

— Встимо.

— Сойдетъ ли намъ это дло съ рукъ?

— Вотъ на!— воскликнулъ графъ Михаилъ. Это еще что за опросы? Почему не сойти?

— Да такъ, братецъ… Душа у меня не на мст…

— Не впервой вдь. Что ты?!

— Такъ-то такъ. Да у меня на сердц что-то щемитъ. Вотъ какъ сказываютъ, предчувствіе, что приключится со мною ли однимъ, съ нами ли обоими, какое худое.

— Все вздоръ, братецъ, ничего не приключится, не впервой. А ты вотъ пошли сына въ Валуйки. Князь тамъ теперь, поди застрялъ на долго безъ лошадей, да безъ денегъ. Пускай твой сынокъ поживетъ денька два, три, разнюхаетъ, много ли господа дворяне тамъ шумятъ, и что этотъ князь затваетъ.

— Это хорошо,— отозвался Антонъ Петровичъ.— Пошлю безпременно. Только вдь онъ у меня глуповатъ.

— Ничего. Дло не мудреное. Авось не наглупитъ. А что глуповатъ онъ, самъ ты виноватъ, содержишь его, якобы красную двицу. Женилъ бы, что ли. Развернется молодецъ, намъ въ помощь будетъ. Молодая жена всякаго парня растревожитъ живо. Не будетъ какъ сонный бродить.

— Да я, братецъ, и то собираюсь женить его, благо самъ просится.

— Ну, вотъ и хорошее дло, коли просится. А на комъ?

— На Херасковой двиц. Она — его зазноба…

Графъ Михаилъ Петровичъ пристально посмотрлъ въ лицо брата и повторилъ страннымъ голосомъ:

— На Херасковой?

— На дочк Петра Ивановича.

— Знаю, не мало онъ мн надодалъ своими посщеніями. Ужъ не знаю, братецъ, родниться ли намъ черезъ твоего Мишу опять съ ними, Херасковыми. Онъ человкъ вдь неспокойный, прилипчивый, артачиться любитъ. Ну, а впрочемъ какъ знаешь.

Графъ Михаилъ Петровичъ замолчалъ и задумался.

Братъ смотрлъ на него нсколько мгновеній и потомъ произнесъ:

— Ну, а какъ у тебя?

— Что?

— Ну, да энта?..

— Да кто энта?

— Ну, да самъ знаешь, про кого спрашиваю. Какъ ея здоровье?

— Маруши, чтоль?

— Нтъ, Маруша Савишна знаю, что въ своемъ здоровь. А та, другая, то-ись…

Наступило молчаніе.

Михайло Петровичъ дернулъ плечомъ, фыркнулъ и прибавилъ полунасмшливо:

— Вотъ что я теб, братецъ, скажу. Стало не въ мру безпокойно и мн, и Маруш. Есть вотъ такіе покойники на свт, братъ Антонъ Петровичъ, отъ коихъ спокойствія трудно получить. Вотъ, сказываютъ, покойники ходятъ по ночамъ. Души вишь ихъ къ намъ являются, насъ пужать. Ну я бы, братецъ, сейчасъ же предпочелъ такую покойницу имть. Пущай бы ходила въ полночь, я бы ее крестомъ живо успокоилъ бы. А вотъ съ такой покойницей, какъ моя, не знаю, какъ и быть. Все меня смущеніе беретъ. Особливо же послднее время тревожусь.

— Что же такое?— съ удивленімъ спросилъ графъ Антонъ.

— Да то, братецъ, что я примчаю и у себя, да и у тебя, нкое удивительное происхожденіе. И мои холопы меня, и твои холопы тебя,— ты что думаешь,— не жалуютъ. Вотъ что, братецъ. Волками да лисицами глядятъ и зубы скалятъ.

— Это везд такъ. Какіе же рабы своихъ господъ любятъ?

— Нтъ, братецъ, не везд такъ. Мои меня какъ разъ предадутъ. Да и твои тоже тебя за алтынъ сбыть рады.

Вошедшій лакей доложилъ господамъ, что кушать готово, и братья пошли въ столовую.

Черезъ часъ посл этого графъ Антонъ снова садился на. лошадь. Отрядъ его уже выступалъ шагомъ по дорог домой.

Графъ Михаилъ провожалъ брата, и, когда тотъ уже былъ въ сдл, крикнулъ ему:

— Не забудь Мишку послать въ городъ, а тамъ ко мн его пришли съ докладомъ.

XII.

Поздно вечеромъ подъхалъ молодой Девьеръ къ околиц сада. Изъ темноты близъ оранжереи выскочила фигура и замахала руками. Это былъ дядька барчука.

Миша сразу ороблъ и выскочилъ изъ телжки на ходу.

— Пріхалъ!! И ужъ спрашивалъ объ теб!— выговорилъ Афанасій тревожно.

— Что ты, Афоня.

— Пріхалъ. Лшій его задави! Я ужъ тутъ часа съ два караулю. И не знаю, что и будетъ теперь.

— Когда пріхалъ-то?

— Да ужъ давно, засвтло. Какъ пріхалъ, такъ тебя спросилъ. Сказали мы, на охоту, молъ, собрались. До потемокъ все было хорошо. А теперь сейчасъ сказываетъ: ‘хороша, молъ, охота въ темноту!’ А потомъ говорилъ: человкъ шесть перепорю, съ ними и сыночка., а тебя, Афонька, ужъ не собрать ли въ дорогу Сибирную, чтобы не умничалъ и мальчишк не потакалъ…

— Ну и мн, стало быть, свое получать лридется,— весело прибавилъ съ телжки конюхъ.

— Ну, что же, сударь, идите,— кончилъ Афанасій, разведя руками.

Молодой человкъ вошелъ въ калитку. Молча прошли они съ дядькой весь садъ, молча вступили въ домъ. Но здсь на крыльц Афанасій вспомнилъ что-то, вернулъ барчука назадъ, ползъ въ кусты и сталъ шарить.

— Что ты?— спросилъ Миша.

— Что? Встимо, что. Ужъ ты отъ страху и разумъ потерялъ. На-ко вотъ, нацпляй.

И среди темноты старикъ началъ надвать на молодого барина ружье, патронташъ, сумку и прибавилъ вовсе не шутливымъ голосомъ:

— Тутъ всякаго добра много, и рябчики и тетерева и кулики всякіе. Самые свжіе. Сегодня утромъ Василій настрлялъ. Шагай, да храбре объясняйся.

Молодой Девьеръ, сразу преобразившійся въ охотника, вошелъ въ домъ и двинулся черезъ прихожую въ залу.

Графъ Антонъ Петровичъ сидлъ въ креслахъ и слушалъ докладъ управителя съ хутора. Молодой человкъ робко подошелъ къ отцу.

— А!— произнесъ графъ.— Съ поля? Похоже. Чтожъ? Очень похоже! Чортъ твою душу знаетъ, лицедйствуешь ты, ломаешься или и впрямь лазалъ за дичью. Ей Богу! Дичь-то есть, вонъ она,— прибавилъ онъ шаря въ ягдташ,— только я полагаю, что и тутъ тоже дичь!— ткнулъ онъ пальцемъ въ лицо сына.— Вотъ тутъ на язык тоже дичь будетъ. Гд охотился, сказывай. Близъ его хутора вотъ, показалъ онъ на управителя.

— Да-съ,— едва слышно проговорилъ Миша.

— Въ болот?

— Да-съ.

— Вотъ въ этихъ-то сапогахъ.

На молодомъ человк были т же легкіе сапоги, въ которыхъ онъ сидлъ въ гостяхъ у Хераскова, а затмъ, узжая, не перемнилъ. Тутъ только онъ вспомнилъ о нихъ и понялъ свою ошибку.

— Я переобулся,— выговорилъ онъ.

— Гд? сейчасъ наверхъ къ себ лазилъ?

— Да-съ.

— А доспхи на верху не оставилъ, въ нихъ пришелъ показаться. Полно дичь пороть. Никакой у тебя охоты нтъ. Да и не таковъ ты, чтобы настрлять столько птицы. Ты только въ сидячую корову попадешь, коли такая найдется на свт. Ну, мы это дло посл обсудимъ, а теперь раздвайся и приходи. Дло у меня есть до тебя.

Молодой человкъ сходилъ къ себ наверхъ, вернулся со страхомъ къ отцу и къ своему удивленію нашелъ графа въ совершенно иномъ настроеніи духа, боле веселомъ и добродушномъ.

— Слушай, Мишутка, обоими ухами. Завтра по утру дамъ я теб порученіе, кое ты долженъ исполнить умнйше. А наглупишь, я и не знаю, что съ тобой сдлаю. Пора теб мн помогать. Что ты все двчонкой какой-то юлишь по сю пору. Только и умешь, какъ сказывается, голубей гонять. Пора за дло, братецъ ты мой. Ну вотъ, слушай.

И графъ объяснилъ сыну, что онъ на утро долженъ хать въ городъ Валуйки, остановиться на постояломъ двор и постараться повидать какъ можно больше жителей города. Ничего самому ему не слдъ болтать, а сказать, что пріхалъ онъ по своему длу. И побольше разузнавать, что болтаютъ въ город.

— И коли станутъ теб обыватели валуйскіе разсказывать, про нкоторое приключеніе съ однимъ княземъ въ пути, продолжалъ Девьеръ, какъ того князя разбойники ограбили, то ты все это подробнйше выслушивай, на усъ мотай, все? сбереги и все привези, ничего по дорог не растеряй. Понялъ ты?

— Понялъ-съ.

— Чтобы мн черезъ тебя знать вс толки и пересуды. Что кто болтаетъ! А главное знать, что тотъ князь ограбленный затваетъ. Хочетъ ли жаловаться или нтъ, выхалъ, ли дале или сидитъ гд въ Валуйкахъ. Понялъ ты все, иль нтъ?

— Понялъ-съ. А коли отвтятъ, что его никто и не ограблялъ?

— Дуракъ ты. Вотъ и видно, что ты оголтлый дуракъ. Ну, а коли отвтятъ, что этотъ князь никогда и на свтъ не рождался, тогда что?

Молодой человкъ не понялъ.

— Эхъ, дурья голова. Не въ меня уродился, въ свою матушку пустоголовую. Совсмъ у тебя матушкина голова. А ея голова была вкъ пуста, какъ бутыль какая, выпитая. Звонъ одинъ, да и тотъ стеклянный. Да, посуда, братецъ, у тебя на плечахъ, посудина, а не голова. Видно, придется мн опять все повторять. Слушай.

И графъ Антонъ Петровичъ снова подробно, насколько могъ толково, объяснилъ сыну даваемое ему порученіе.

На этотъ разъ Миша понялъ, что фактъ ограбленія князя Кейкуатова уже извстенъ и что ему остается только разузнать въ Валуйкахъ, какое впечатлніе произвело это обстоятельство на весь уздъ.

— Коли справишь мн это дло, какъ слдуетъ, сынокъ, проси, чего хочешь, ни въ чемъ не будетъ отказа. Вотъ какъ скажу. Захочешь ты, къ примру, жениться и въ томъ отказа не будетъ.

Молодой Девьеръ такъ встрепенулся, такъ зарумянилось его лицо и блеснули глаза, что графъ невольно всмотрлся пристальне въ сына.

— Эге! вона какъ! Я мтко попалъ. Собираешься?

Миша пробормоталъ что-то въ отвтъ.

— Вижу, вижу. У тебя уже на примт есть невста-то? Да ну, отвчай.

— Есть. Коли вы позволите, то я, конечно… Но безъ вашего согласія я не стану. Если ваша милость будетъ,— началъ путать молодой человкъ.

— Кто же такая?

Миша разинулъ ротъ, но запнулся. Боязнь произнести фамилію охватила его всего.

— Да ну, не мямли. Весь въ покойницу. Начнетъ говорить, сначала ротъ разинетъ, затмъ черезъ часъ прощелкаетъ что-то птицей, а тамъ часовъ черезъ пять и слово выпалитъ. Ну, говори, какъ ее звать?

— Хераскова,— произнесъ едва слышно молодой человкъ.

— Хераскова? Такъ. Все та же? Ишь вдь застряла какъ. Это та, съ которой вы рядились на Святкахъ у Калитиной, она козой, а ты медвдемъ или нчто такое. То-то ты братъ и есть: ‘отъ козы барабанщикъ’.

И графъ началъ громко хохотать. Приглядвшись еще разъ къ сыну, онъ еще боле расхохотался и выговорилъ:

— Ей-ей, вотъ такъ. Врно сказалъ. Такъ я тебя и буду звать, ей-Богу. Какъ есть, братецъ, ты своимъ видомъ ‘отъ козы барабанщикъ’.

Миша сидлъ ухмыляясь, красня, но не отъ смущенья, а отъ тихой радости, такъ какъ имя Херасковой не произвело въ отц того, чего онъ боялся.

— Пускай ломается и потшается надо мною,— смутно думалось молодому человку,— лишь бы отказа не было.

— Ну, что же,— заговорилъ Девьеръ, подумавъ.— Почему жъ не она. Они дворяне, онъ человкъ честный. И опять, не впервой Девьерамъ на Херасковой жениться. Твоя тетушка покойная, если бы не дура была, такъ по сю пору жива бы была. Ее братецъ училъ, училъ, руки обколотилъ. Ну, можетъ, и теб придется такъ-то съ твоей судруженькой. Ладно. А покуда за дло. Завтра снаряжайся съ разсвтомъ въ Валуйки, сиди тамъ по малой мр двое сутокъ, перевидай весь городъ, собери все, что будутъ толковать, и все привози сюда. Ну, а теперь спать пора.

Графъ всталъ и, не простясь, не глядя на сына, зашагалъ усталыми шагами въ свою спальню.

Миша бодро, весело, чуть не въ припрыжку побжалъ къ себ наверхъ и чуть не сбилъ съ ногъ стоявшаго и поджидавшаго его на порог Афанасія.

— Что!— воскликнулъ дядька, едва успвъ отскочить отъ влетвшаго въ горницу барчука — Что, что?

— Ничего, слава Богу, Афоня, слава Богу, ничего. Мало того. Лучше. Согласіе далъ мн на бракъ.

— Чей?

— Да мой, мой. Съ Херасковой, съ Соней.

— Что ты?

— Ей-Богу! Иди сюда, все разскажу. Завтра въ Валуйки хать. Важнющее порученіе далъ.

— И драть никого не будутъ?

— Никого. Зачмъ драть? Иди.

И молодой человкъ втащилъ за руку своего Афоню въ спальню, усадилъ на свою кровать, слъ около него и началъ громко, часто, восторженно разсказывать дядьк, единственному человку, котораго онъ любилъ, помимо своей Сони, вс подробности за весь день.

Изрдка онъ прибавлялъ:

— Да ты пойми, Афоня, пойми ты! Ты не понимаешь. Ты пойми, почувствуй!

— Охъ, чувствую, чувствую!— восклицалъ Афанасій и крестился, повторяя какъ бы въ припвъ рчамъ барчука.— Слава Создателю! О-ахъ, слава Теб!

XIII.

Прошло два дня…

Въ Погромц было особенно тихо, и въ барскомъ дом, и во всей усадьб. Вся дворня и крестьяне на деревн передавали другъ другу всть, что баринъ, Антонъ Петровичъ, хвораетъ, лежитъ въ постели.

Въ дйствительности, Девьеръ не хворалъ и не лежалъ, а сидлъ безвыходно въ своей спальн, угрюмый, сумрачный. Ему все мерещилось, что ограбленіе князя Кейкуатова не сойдетъ съ рукъ.

Онъ нетерпливо ждалъ сына съ встями изъ города. На третій день онъ съ ранняго утра каждые полчаса подходилъ къ окнамъ, выходившимъ во дворъ, и глядлъ вдаль на дорогу, не детъ ли сынъ.

Около полудня Девьеръ увидалъ экипажъ, обрадовался было на мгновеніе, но затмъ снова насупился. хала карета четверней, а сынъ отправился на тройк въ маленькомъ тарантас.

— Кто бы это могъ быть?— досадливо произнесъ онъ.

Черезъ нсколько минутъ на дворъ въхала старая подержанная карета на крестьянскихъ лошадяхъ съ упряжью, кое-гд подвязанною веревочками.

Изъ кареты вышелъ молоденькій офицеръ въ простомъ мундир Напольнаго полка, а за нимъ, при его помощи и содйствіи двухъ лакеевъ, слзшихъ съ запятокъ, выползла маленькая, худенькая старушка.

О гостяхъ немедленно доложили графу.

— Пріхала барыня, Лукерья Павловна Калитина, съ внучкомъ, прапорщикомъ.

— Чортъ бы ее побралъ, старую вдьму,— отозвался угрюмо графъ.— Провели ихъ въ горницы-гостиныя. Подайте кушать, коли хотятъ, а про меня скажи, что хвораю. Въ сумерки приму, если полегчаетъ.

Прізжая, получивъ этотъ отвтъ, отозвалась добродушно:

— Ну, что же, коли хвораетъ графъ, пущай его, мы обождемъ.

Маленькая старушка, съ молодымъ офицеромъ, прошла въ противоположную половину дома и заняла три горницы — гостиную и дв спальни.

На предложеніе покушать, Калитина согласилась.

Когда люди графа вышли изъ горницы, она обратилась къ офицеру:

— Васенька, какъ ты полагаешь, хвораетъ онъ взаправду иль притворствуетъ?

— Конечно, бабушка, притворствуетъ,— отозвался тотъ.

— Такъ какъ же намъ быть!

— А вотъ, помстимся здсь обывателями, да и будемъ жить, пока онъ не выздороветъ.

— Какъ же такъ, Васенька?

— Да такъ, бабушка. Коли вы взяли меня въ помощь, то положитесь на меня. Проживемъ тутъ день, два, три, хоть недлю, хоть дв.

— Что ты, Васенька! Какъ же это такъ?

— Будемъ жить, покуда онъ не выздороветъ.

— А выгонитъ, Васенька?

— А это мы посмотримъ,— разсмялся офицеръ.— Нтъ ужъ, бабушка, коли я взялся за это дло, такъ онъ отъ меня не отвертится. Я вамъ сказываю, вы глушь деревенская. Да вы не обижайтесь! Вы — деревня. Не вы, собственно, бабушка, а вс вы, помщики. Ну, а я московскій, мн на Девьера наплевать. Я здсь такой содомъ подниму, что онъ тотчасъ вс деньги на столъ выложитъ. Вы ужъ, бабушка, только слушайтесь. Сказываю вамъ, коли онъ выздороветъ и въ сумерки приметъ,— объяснимся и деньги получимъ. Будетъ болть, мы будемъ тутъ жить. Проболетъ онъ недлю, проживемъ недлю. Проболетъ мсяцъ, проживемъ мсяцъ.

— Да это же не можно.

— Не только не можно, а должно.

Вошедшій съ приборами лакей прекратилъ бесду прізжихъ.

Лукерья Павловна Калитина была та самая старушка, въ дом которой, боле полгода тому назадъ, молодой Девьеръ встртился съ Херасковымъ и влюбился въ Соню.

Калитина была очень любима и уважаема въ узд. Это была чрезвычайно маленькая и худенькая старушка, съ лицомъ сморщеннымъ и желтоватымъ. Когда-то красивые глаза, большіе, черные, теперь какъ-то ввалились внутрь и стали неопредленнаго цвта. Отъ беззубаго рта тонкія губы тоже ввалились внутрь, и носъ вслдствіе этого какъ бы вытянулся впередъ какимъ-то птичьимъ клювомъ.

Лукерь Павловн было, по ея счету, семьдесятъ лтъ. Но вс ея знакомые уже боле пятнадцати лтъ слышали, что ей ‘все семьдесятъ да семьдесятъ’ и были убждены, что старух около девяноста лтъ.

Судя по ея воспоминаніямъ юности, оно такъ и выходило. Она хорошо помнила, что была больно наказана родителями за то, что стала разглашать въ город, гд она жила,— а въ какомъ город, старушка не помнила,— что при бракосочетаніи царевича Алекся Петровича было императоромъ неправедно и незаконно поступлено. Надо было всхъ россійскихъ двицъ представить въ столицу, чтобы царевичъ выбиралъ себ жену самъ. Тогда бы онъ безпремнно выбралъ ее, Лукерью Павловну, за ея красоту, а не женился бы на нмк.

Если старуха уже была двушкой-невстой, когда внчался царевичъ Алексй Петровичъ, стало быть, теперь ей было,конечно, около девяноста лтъ.

Лукерья Павловна всячески потшала теперь своихъ пріятелей и знакомыхъ, которыхъ у нея было видимо-невидимо, тмъ, что какъ бы не сознавала сама, что стала дряхлой старухой. Шестидесяти лтъ отъ роду она еще ходила пшкомъ за пятнадцать и двадцать верстъ отъ дома. Она страстно любила бродить по лсу, собирать ягоды и грибы, при чемъ длала тоже не мене сорока верстъ. А купаться она любила, до тхъ поръ, пока льдомъ не покроется рчка. Теперь, вдругъ удивительныя приключенія пошли съ ней!

— И что это такое приключилось! Должно, напылило въ глаза. Ничего я не вижу,— говорила она иногда.— Все какія-то мушки да таракашки черные въ глазахъ прыгаютъ.

— Годы уже ваши такіе — отзывался кто-нибудь.

Но при этомъ отзывался въ первый и въ послдній разъ, такъ какъ подобное замчаніе приводило добрую старушку въ неподдльную ярость.

— Какіе такіе мои годы? Что ты врешь? Теб, молокососу, всякіе годы великими кажутъ!— объяснила она, хотя бы говорившему было и пятьдесятъ лтъ.— Щенку козелъ — корова!— прибавляла она иногда себ подъ носъ, не ршаясь громко произнести дерзость.

Иногда случалось старух, а теперь все чаще, жаловаться,что погода пошла на Руси совсмъ дрянная, сырая и холодная, отъ которой ломота въ костяхъ заводится или разслабленіе.

— Не могу я уразумть,— говорила она,— что это такое у меня съ ногами дется. Слабость какая-то, колнки трясутся. Постоишь или походишь самую малость и, смотришь, пристала. Надо бы начать натирать чмъ на ночь.

Если какой наивный человкъ замчалъ ей, что эти явленія зависятъ отъ преклонныхъ лтъ барыни, то Лукерья Павловна накидывалась на него точно также яростно.

— Преклонные годы! Какіе же мои годы? Какой-нибудь восьмой десятокъ. Важность какая! Вотъ въ прежнее время люди по двсти лтъ жили. У меня ддушка былъ, ста семидесяти лтъ померъ. А вотъ вы нарождаетесь сахарные, лыкомъ шитые, и на тесемочк у васъ душа-то въ тл держится. Вотъ вамъ мои года преклонными и сдаются.

Разумется, друзья Лукерьи Павловны знали слабую струну старушки и старались обходить вопросъ о годахъ. Иные, посмиваясь, совтовали старушк ‘сухой водой’ глаза протирать, а ноги мазать подсолнечнымъ масломъ съ примсью толченыхъ цлковыхъ.

Разъ старушка впрямь заставила свою ключницу толочь въ ступ три новенькихъ серебряныхъ рубля. Ключница выбилась изъ силъ и доложила барын что она, по своему глуиству, никакъ барынина приказа исполнить не можетъ.

Старушка попробовала сама потолочь, но призадумалась и сообразила, что надъ нею подшутили.

Вс знакомые Лукерьи Павловны, за исключеніемъ вопроса о годахъ, не знали въ Калитиной ни единаго недостатка, и во всемъ околотк почти вс равно любили и уважали старушку.

Поэтому, за послднее время, въ приключившейся съ ней бд, весь уздъ молчаливо принялъ ея сторону, а многіе предлагали ей свои услуги въ ея мудреномъ дл.

XIV.

Тому назадъ мсяцевъ восемь старушка, желая перебраться на житье въ городъ Валуйки, стала продавать свое маленькое имнье.

Графъ Антонъ Девьеръ пріхалъ къ ней, объяснилъ, что слышалъ о продаж вотчины и въ качеств сосда не прочь купить. Цна, которую желала получить Калитина, три тысячи рублей, была по словамъ Девьера пустымъ дломъ.

Графъ пригласилъ старушку къ себ въ Погромецъ. Она пріхала и нашла у него подьячихъ изъ города. Тотчасъ же была написана подходящая бумага и когда старушка подписала ее, то графъ Антонъ Петровичъ поцловалъ за это у ней ручку. Затмъ онъ объяснилъ барын, чтобы она уже не возвращалась къ себ въ вотчину, такъ какъ съ минуты подписанья бумаги имнье принадлежитъ ему. Онъ предложилъ ей хать прямо въ Валуйки и тамъ дожидаться полученія денегъ черезъ чиновника земскаго суда.

— У меня въ наличности здсь этихъ денегъ не обртается,— сказалъ графъ.— Но о такой пустяшной сумм не стоитъ и толковать. Черезъ три дня получите, сударыня, изъ Валуйскаго суда.

Калитина выхала отъ графа въ Валуйки, прожила тамъ мсяцъ, напрасно ожидая чиновника съ деньгами. Послала она навдаться въ судъ, кого слдовало. Посланецъ объяснилъ, что дйствительно все дло подьячими оборудовано, что вотчина по закону принадлежитъ уже графу Девьеру, и онъ уже введенъ во владніе.

Что же касается до денегъ, не полученныхъ барыней, то это до судейскихъ дьяковъ и подьячихъ не касалось.

Проживъ еще мсяцъ въ город, Калитина раза три посылала гонцовъ въ Погромецъ, и каждый разъ гонецъ возвращался съ отвтомъ графа, что деньги въ скорости будутъ барын переданы.

Когда прошло около трехъ мсяцевъ, старушка собралась въ Погромецъ. Графъ Антонъ Петровичъ любезно принялъ ее, цловалъ ручки и просилъ извиненія, что запоздалъ, ибо ‘совсмъ изъ ума вонъ!’ Общая тотчасъ же деньги прислать, графъ сбылъ старуху изъ своей усадьбы къ сосдямъ.

Прошло еще два мсяца, и старушка перезжала отъ сосда къ сосду. Живя у Хераскова, она, по его совту, написала графу письмо и дала знать о своемъ мстопребываніи, но денегъ все-таки никакихъ не пришло.

Петръ Ивановичъ Херасковъ предложилъ свои услуги Калитиной създить за деньгами къ Девьеру, но она не захотла, вмшивать своего пріятеля въ щекотливое дло.

— Обожду, отдастъ,— сказала она.— Не обманщикъ же онъ. Дворянинъ и графъ.

Наконецъ, старушка снова похала въ Погромецъ. Люди сказали ей, что баринъ ухалъ въ Воронежъ и вернется не ближе какъ черезъ мсяцъ. Калитина отправилась ждать въ Валуйки.

Прошелъ этотъ мсяцъ, старушка опять пріхала въ Погромецъ. Графъ Девьеръ точно такъ же любезно принялъ ее, цловалъ ручки, разсыпался во всякихъ любезностяхъ, угощалъ всмъ, чмъ могъ, даже на гитар съигралъ и сплъ что-то очень чувствительно.

На вопросъ старушки о деньгахъ онъ отвчалъ:

— Безпремнно. Обожди, родная, только самую малость. Черезъ мсяцъ уплачу все до копечки и все новенькими крестовыми рублями самаго истиннаго чекана. Какъ золото горть будетъ.

Наконецъ, наступила осень, а Лукерья Павловна, живя въ город, никакихъ денегъ, рааумется, не получала, продолжая тщетно надяться.

На ея счастье въ городъ Валуйки вступилъ новый на смну прежняго Напольный полкъ, въ которомъ оказался молоденькій офицерикъ, по фамиліи Калитинъ.

Узнавъ, что есть въ город старушка однофамилица, молодой человкъ тотчасъ къ ней явился. Стали они, юноша девятнадцати лтъ и старушка почти девяностолтняя, считаться родней. Вдругъ, къ немалому удовольствію обоихъ, оказалось, что ддушка офицера былъ Макаръ Кондратьевичъ, воевода въ какомъ-то город при Каспійскомъ мор.

Лукерья Павловна вскрикнула. Тамъ, гд-то, далеко, въ голов, въ томъ мст, гд еще чуть-чуть брезжилъ свтъ памяти, сказалось что-то и говорило: ‘двоюродный братецъ! Важный человкъ! Каспицкій воевода!’

— Да, да,— воскликнула Лукерья Павловна.— Помню я, соколикъ, хорошо помню. Была я молода, все у насъ въ семь толковали, что есть у родителей моихъ такой племянникъ, что Каспицкій воевода. Такъ мы его и звали. И помню я, соколикъ, что оныя слова ‘Каспицкій воевода’ такъ меня напужали, что я нсколько ночей сподрядъ видла что-то такое срое, шерстяное, что меня все изъ-подъ кроватки моей за одяло дергало. И оное самое мн мерещилось быть Каспицкимъ воеводой. Врно помню. Стало быть, если ты внученокъ этого Каспицкаго воеводы, то мн ты приходишься правнучкомъ. А коли ты мн правнучекъ, то, стало, когда я помру, годковъ черезъ двадцать-тридцать, то все мое иждивеніе твоимъ будетъ.

Внучекъ обрадовался родству, но не зная слабой струны старушки, невольно подивился, что она собирается еще столько лтъ прожить на свт.

Разумется, черезъ нсколько дней посл первой встрчи бабушки и внучка, внучекъ узналъ о томъ, какъ тянетъ уплату графъ Девьеръ, и вызвался помочь бабушк.

Молодой Калитинъ, несмотря на свою юность, былъ отъ природы очень смлъ, даже дерзокъ и былъ своей ршительностью въ длахъ извстенъ въ полку.

— Мы, бабушка, этого Девьера такъ наладимъ, что онъ намъ въ два часа времени деньги отдастъ,— заявилъ молодой человкъ.

И вотъ послдствіемъ этого ршенія и былъ пріздъ въ Погромецъ дряхлой старухи и юнаго офицера.

Хозяинъ, узнавъ отъ людей, что съ старушкой Калитиной пріхалъ молодой офицеръ-внучекъ, усмхнулся насмшливо.

— Старая дура! наняла и притащила какого-то щенка, хочетъ имъ меня напугать. Я васъ такъ турну, что отъ тебя, старой насдки, и отъ цыпленка твоего пухъ полетитъ.

Первый день Калитина со внукомъ просидли, не выходя, въ своей гостиной. Хозяинъ не принялъ ихъ, сказываясь больнымъ. Прошелъ еще день, прізжіе сидли точно также, только вышли и погуляли по саду посл обда.

Графъ Антонъ Петровичъ сидлъ безвыходно въ спальн, но по разсянности на второй день ввечеру вышелъ въ залу. Пройдясь, онъ громко приказалъ что-то, затмъ вспомнилъ про гостей и плюнулъ сердито.

— Ахъ, чортъ ихъ возьми! Изъ ума вонъ. Ну, да наплевать.

И онъ вернулся къ себ въ спальню, громко бранясь.

Молодой человкъ слышалъ изъ горницы голосъ хозяина и хитро усмхнулся.

— Вдь это онъ притворствуетъ, соколикъ мой. Вишь разгуливаетъ, а намъ сказывается хворающимъ,— замтила Калитина.

— Ничего, бабушка, пущай сказывается. Вдь что же? Тутъ не холодно и опять-таки кушать намъ подаютъ. Время теперь пасмурное, не до прогулокъ. А не все ли равно, гд жить, что въ Валуйкахъ, что тутъ.

— Какъ же такъ, соколикъ?

— Да такъ, бабушка. Говорю вамъ, что мы будемъ тутъ жить, пока онъ не выздороветъ и не разсчитается.

— А прогонитъ онъ насъ.

На это молодой человкъ махнулъ только рукой, такъ какъ этотъ вопросъ старушка повторяла почти постоянно, по сту разъ на день.

XV.

На слдующее утро домъ въ Погромц нсколько оживился. Пріхалъ изъ города молодой графъ.

При его появленіи на двор, старушка, любившая ‘графчика Мишеньку’, какъ она его называла, почти забыла, что она сама въ гостяхъ и выбжала къ нему на встрчу.

— Мишенька мой! Какъ я теб рада! Милости прошу,— заговорила Лукерья Павловна.— Пожалуй, пожалуй!

— Что вы, бабушка,— шепнулъ сзади офицеръ.— Вы и забыли, что вы не у себя.

— Ахъ, и то правда. Прости, Мишенька.

Миша тоже обрадовался встртить ту самую добрую старушку, благодаря которой онъ познакомился съ своей Соней. Онъ, конечно, зналъ, какое дло у ней до отца, и что отецъ оттягиваетъ уплату уже скоро девять мсяцевъ.

— Долгъ отца вдь почти ‘ровесникъ’ любви съ Соней,— думалось часто Миш.

— Помоги, родной, у тебя душа чистая,— заговорила Лукерья Павловна.— Третій день сидимъ. Хвораетъ якобы твой: родитель. Скажи ты ему, мы все равно не удемъ. Вотъ спроси у него.

— Да-съ, господинъ графъ,— вымолвилъ офицеръ,— доложите вашему родителю, что я пріхалъ съ бабушкой по сему длу и что мы должны безпремнно получить деньги. А безъ нихъ мы отсюда не демъ.

— Хорошо, хорошо,— быстро заговорилъ Миша, и, снявъ верхнее платье, онъ поспшно двинулся къ отцу.

Графъ Антонъ Петровичъ нетерпливо ждалъ сына въ дверяхъ столовой. Лицо его было сердито.

— Чего съ ними разболтался. Оселъ! Я вторыя сутки отъ нетерпнья не мъ и не сплю. Ну, какія всти? Иди, что ли.

Миша прошелъ за отцомъ въ его кабинетъ и подробно, толково передалъ все, что узналъ важнаго въ город.

А въ город Валуйкахъ было дйствительно особенное волненіе.

Князь Кейкуатовъ съ нсколькими людьми дворовыхъ пріхалъ въ городъ на крестьянскихъ лошадяхъ, которыхъ досталъ гд-то въ ближайшей къ Чортову Днищу деревушк. Онъ былъ ограбленъ какими-то разбойниками до нитки, дочиста. Вс лошади были угнаны, а вс деньги и золотыя вещи, какія нашлись въ ящикахъ, все было взято. Остальное имущество зря разбросано въ овраг.

— На кого же думаютъ?— спросилъ графъ.

Миша смутился и завертлъ языкомъ.

— Да ну, чего мычишь-то,— отвчай!..

— Да я ужъ и не знаю, батюшка. Ко мн очень приставали вс господа дворяне, не знаю ли я. Вамъ же извстно, что я якобы не знаю ничего. Ну, вотъ, когда я одного секундъ-майора Похвистнева… Знаете его…

— Ну?

— Когда я его спросилъ, почему ко мн пристаютъ, онъ мн прямо такъ и бухнулъ.

— Да что?

— Да какъ есть все.

— Да что, дуракъ?!— закричалъ чуть не на весь домъ графъ Антонъ Петровичъ.

— На насъ, конечно, думаютъ.

— На тебя, что ли?— разсмялся графъ.

— Нтъ-съ, на васъ, да на дядюшку.

— Дурьи головы.

— Вотъ и я, такъ-то отвчалъ, дурьи головы. А секундъ-майоръ Похвистневъ ткнулъ меня пальцемъ въ голову, да сказываетъ: голова-то дурья, да только не у насъ, а вотъ эта. То-ись моя, стало быть. А главная причина, батюшка, что въ смятенье всхъ привела, что князь этотъ привезъ съ собою изъ Чортова Днища раненаго молодца. А молодецъ этотъ, сказываютъ, нашъ Телятевъ.

— Врешь! прокричалъ графъ Антонъ Петровичъ страшнымъ голосомъ и, вскочивъ съ мста, бросился къ сыну и схватилъ его за плечи. Врешь!— прооралъ онъ оглушительно на сына.

Миша отороплъ, оглохъ на мгновеніе и забормоталъ что-то.

— Говоришь, Телятевъ въ Валуйкахъ?

— Да-съ.

— Привезенъ этимъ княземъ?

— Да-съ.

— Живой? Живой?

— Раненый, батюшка.

— Живой? Чортъ ты эдакій. Говори. Вдь живой?

— Живой, батюшка.

— Ахъ, ты!

Графъ ударилъ себя кулакомъ въ лобъ, слегка пошатнулся и шлепнулся въ близъ стоящее кресло. Затмъ онъ поднялъ оба кулака и началъ стучать себя отчаянно въ голову, приговаривая:

— Ахъ, ты сатана! Именно сатана! Искуситель! Эдакое глупство! Вдь какъ нацлилъ, прямо въ ухо палилъ. Пуля-то башку наскрось должна бы пронзить. Что же это? Навожденіе дьявольское. Вотъ оно! Не даромъ сердце мое тосковало. Иди, бги, зови, сюда Сеньку и Прошку. Скорй!— дико закричалъ графъ.

Молодой Девьеръ вскочилъ, рысью пробжалъ до прихожей и приказалъ позвать двухъ конюховъ. Но затмъ онъ отъ волненія не утерплъ и самъ побжалъ на сосдній дворъ, гд были конюшни.

Черезъ нсколько мгновеній явились за Мишей оба конюха, т самые двое, которые остались послдними въ овраг около барина и были свидтелями, какъ командиръ отряда покончилъ съ собой изъ пистолета.

Молодцы были перепуганы, блдны и взволнованы. Страшный видъ барина окончательно поразилъ ихъ. А въ чемъ было дло — имъ не сказалъ графчикъ, боясь отца.

— Вы! Какимъ мы Телятева оставили тамъ въ лсу, на дорог,— крикнулъ Девьеръ.— Живымъ аль мертвымъ?

— Мертвымъ, ваше сіятельство, какъ есть, совсмъ мертвымъ,— отозвался одинъ дрожащимъ голосомъ.— Онъ себ въ ухо выпалилъ.

— Ну, а онъ живъ,— прокричалъ графъ.— Живъ.

Конюхи молчали.

— Онъ стало быть тебя надулъ. Холостымъ зарядомъ въ себя палилъ. Ты всему и причина. И я тебя завтра разсужу по своему… Ну, убирайтесь вонъ. Мерзавцы! Предатели!..

Графъ махнулъ рукой, слъ въ кресло и, понурившись, глубоко задумался.

Но чрезъ часъ графъ вдругъ успокоился, заходилъ изъ угла въ уголъ по горниц и сталъ говорить вслухъ, на половину обращая рчь якобы къ стоявшему у дверей сыну, а на половину какъ бы обращаясь къ кому-то отсутствующему.

— Ну живъ? Ну что же? Ты скажешь, прикажу, молъ, пытать его! Подъ пыткой на Девьера укажетъ! Ну и укажетъ. Я не отвтчикъ, коли мои холопы на меня клевещутъ на дыб. Ты меня потянешь? Тяни. Не боюсь я твоего суда. Уликъ нтъ. Мои здшніе не посмютъ сказать, что я съ ними былъ. Ну вотъ! А что дворовые мои — разбойники и грабители. Врно! Которые изъ нихъ, разузнавай самъ,— я не знаю. А былъ ли я съ ними въ ту пору ночью… Это врешь, никто не покажетъ и никто не докажетъ. Я спалъ въ постели, а дворня грабительствовала.

И черезъ нсколько минутъ Антонъ Петровичъ, уже, совершенно успокоившись, ласково обернулся къ сыну. Онъ былъ даже въ хорошемъ расположеніи духа.

— Ну, спасибо, Мишка, ты мн все таково дловито и толково исполнилъ, что проси теперь чего хочешь. Да впрочемъ что же! Знамо, что теб нужно. Вчера тутъ гонецъ былъ отъ Хераскова. Прізжаетъ онъ на сихъ дняхъ ко мн въ гости. Понятное дло, зачмъ. Почитай, никогда не бывалъ, а теперь детъ. Да и въ письм своемъ прямо сказываетъ, по длу, касающемуся до тебя. Ну, стало, сватать. Ну что же, я не прочь… Женись себ! Да и дядюшка твой пристаетъ, что пора тебя женить. Авось ты малость развернешься.

Затмъ графъ задумался и вдругъ вскрикнулъ:

— Слушай. Не хочу я видть эту старую дуру съ какимъ-то щенкомъ. Сладь ты мн, голубчикъ, дло. Скажи, что я хвораю и поручилъ теб объясниться съ ними. Спровадь ты эту старуху и ея найденыша-внучка. Скажи, деньги пришлю завтра въ Валуйки. Не впервой ей ‘завтремъ’ сыту быть!

Миша замялся и проворчалъ:

— Слушаю-съ.

Но по лицу его видно было, что порученіе это онъ исполнить не съуметъ.

XVI.

Отпущенный отцомъ, Миша тотчасъ побжалъ къ себ на верхъ, зная заране, что его ждалъ дядька.

Разумется, старикъ уже давно съ нетерпніемъ хотлъ узнать отъ своего дорогого графчика, какія онъ привезъ всти изъ города, а главное, какъ самъ ‘выцарапался’ изъ порученія, даннаго отцомъ, какъ дйствовалъ и заслужилъ ли одобреніе.

— Все слава Богу, Афоня!— объявилъ Миша дядьк. Но затмъ изъ его разсказовъ оказалось, что все благополучно по отношенію лично къ нему, дла же отца были не совсмъ хороши.

Телятевъ,— живой и въ город,— было извстіемъ тревожнымъ. Однако и старикъ-дядька отнесся къ этому факту такъ же, какъ и графъ.

— Скажутъ: дворня графская балуетъ въ узд. А онъ въ сторон останется.

Побесдовавъ съ дядькой, Миша вспомнилъ о Калитиныхъ и отправился внизъ.

И молодой человкъ, разумется, не съумлъ исполнить порученіе своего отца. Явившись для переговоровъ о деньгахъ къ гостямъ, онъ только конфузился и мямлилъ, отчасти отъ непривычки вести дловые разговоры, отчасти потому, что самъ сознавалъ всю незаконность поступка отца. Къ тому же онъ самъ искренно, сердечно уважалъ и любилъ Лукерью Павловну.

Молодой Калитинъ сразу увидалъ и понялъ, съ кмъ онъ иметъ дло. Отстранивъ бабушку, онъ вступилъ въ разсужденія съ Мишей и объяснилъ ему коротко и ясно:

— Скажите вашему родителю, что мы пріхали за полученіемъ слдующей бабушк суммы и безъ этого изъ усадьбы вашей не удемъ.

— Какъ это?— испугался Миша, зная, что чья-либо угроза его отцу немыслима и даромъ съ рукъ не сходила никому.— Батюшка разгнвается,— замтилъ онъ.

— И пускай гнвается на здоровье,— заявилъ молодой человкъ.— Мы сами тоже гнваемся.

— Да вдь вы не знаете,— началъ было Миша и запнулся,не зная, какъ объяснить офицеру, что противорчіе его отцу можетъ кончиться плохо.

— Ничего я не знаю, господинъ графъ Девьеръ, и знать не хочу — отвтилъ Калитинъ уже рзко.— А лучше всего доложите вашему родителю, чтобы онъ меня принялъ и со мною лично переговорилъ.

Миша отправился къ отцу и передалъ ему свой разговоръ,стараясь какъ можно боле смягчить выраженія офицера.

Девьеръ только улыбнулся и, наконецъ, сказалъ сыну:

— Ну такъ поди, объясни имъ, чтобы они велли закладывать себ лошадей и узжали по добру, по здорову.

— Онъ сказываетъ, что они не удутъ, пока не получатъ своихъ денегъ.

Графъ вытаращилъ глаза на сына.

— Что ты врешь? вымолвилъ онъ.

— Точно такъ-съ. Нсколько разъ господинъ Калитинъ повторялъ мн это порученіе вамъ. Говоритъ, что проживемъ хоть недлю у васъ, хоть мсяцъ, а не удемъ, не получивъ денегъ.

— Что-о!— протянулъ Антонъ Петровичъ.— Да я ихъ…

Измнившись въ лиц, онъ поднялся съ мста. Собираясь літти къ гостямъ, онъ уже сдлалъ два шага, но вдругъ остановился.

— Боюсь,— выговорилъ онъ, и смолкъ.— Ей-ей боюсь!..— снова повторилъ онъ посл паузы.

Миша съ удивленіемъ смотрлъ на отца.

— Нтъ, нельзя,— проговорилъ графъ и снова слъ въ кресло.— Боюсь я мальчишки этого. Съ ней ничего съ одной, а съ нимъ боюся.

Миша, понимая на свой ладъ слова отца, смотрлъ на него разиня ротъ отъ изумленія.

— Что же это такое,— развелъ руками Девьеръ.— Подъ судъ попадешь изъ-за эдакой дряни. Изъ-за старушенки, да изъ-за щенка подъ судъ угодить. Спасибо. Вотъ что, Миша, поди ты опять. Скажи ты этому щенку, что я боюсь до смерти, коли я приду съ нимъ объясниться, то черезъ четверть часа времени у меня въ дом два покойника будутъ. Старуха отъ страху помретъ, а онъ отъ побой.

Миша пошелъ съ диковиннымъ порученіемъ отца и тяжело вздыхалъ по дорог.

Девьеръ остался среди комнаты и потиралъ рукой объ лобъ, какъ бы придумывая исходъ изъ затруднительнаго обстоятельства.

Сынъ явился смущенный я объяснилъ:

— Сказалъ-съ.

— Ну?

— Онъ смется-съ. Я сказалъ: батюшка васъ убыть можетъ. А онъ отвчалъ: у меня шпага, да вотъ пара пистолей. Коли вашъ батюшка меня положитъ сразу, то живъ останется. Коли онъ только меня ранитъ, то я его положу мертвымъ.

— Да что же это такое?— какъ бы растерявшись, произнесъ Девьеръ.

И онъ вдругъ шагнулъ вонъ изъ комнаты, прошелъ быстро столовую, потомъ корридоръ и, отворивъ дверь въ горницу, гд сидли гости, остановился на порог.

Старушка поднялась, наивно и добродушно собираясь сказать какое-то привтствіе. Молодой офицеръ тоже собирался раскланяться и поздороваться, но, взглянувъ въ лицо графа, быстро отошелъ въ уголъ комнаты. Онъ взялъ въ руки шпагу, вытащилъ ее изъ ноженъ и сталъ, какъ бы защищая то окно, гд былъ раскрытый ящикъ съ двумя пистолетами.

— Это что?— закричалъ графъ.— Ко мн въ домъ пріхалъ, гостемъ, да угрожаешь разбоемъ.

— Никакого разбоя нтъ, а самозащита одна,— выговорилъ Калитинъ.

Лицо его совершенно измнилось. Изъ розовенькаго, добродушнаго и почти двичьяго, оно сдлалось блдное, искаженное гнвомъ.

— Ишь остервенился,— невольно подумалъ про себя Девьеръ.

— Мы, графъ, пріхали съ бабушкой получить слдуемыя ей съ васъ деньги за продажу вотчины и просимъ васъ немедленно эти деньги вынести и отдать. Въ противномъ случа мы будемъ здсь ожидать ихъ и не удемъ, пока не получимъ.

— Да я тебя, щенокъ, только трону пальцемъ, такъ мокренько останется!— крикнулъ Девьеръ.

— А я тебя, старый песъ,— вскрикнулъ Калитинъ прерывающимся голосомъ,— такъ трону, что и мокроты не будетъ.

И съ этими словами Калитинъ взялъ въ лвую руку пистолетъ изъ ящика и взвелъ курокъ.

Антонъ Петровичъ стоялъ вн себя отъ ярости и трясся всмъ тломъ. Старушка вскрикнула, отскочила въ сторону и начала махать руками на своего внука.

— Стой, стой! Умру, уморите! Богъ съ нимъ, удемъ скоре, Васенька, удемъ. Христа ради удемъ.

— Вы узжайте, а я не уду. Я знаю, съ кмъ имю дло. Застрлю я его тутъ, я правъ буду передъ цлымъ уздомъ. До него и такъ власти добираются за разныя темныя дла!— прокричалъ Калитинъ.

Графъ Девьеръ при этихъ словахъ замтно поблднлъ…

Миша, стоявшій за отцомъ, не помнилъ себя отъ перепуга. Онъ безсознательно уцпился вдругъ за рукавъ отца и потянулъ его,

— Батюшка, уходите, идите,— проговорилъ онъ, не зная самъ, что говоритъ.

— Вотъ только ради тебя! Что ты просишь!— вымолвилъ Антонъ Петровичъ.— Для тебя брошу щенка. Не то бы его въ прахъ обратилъ.

И Девьеръ быстрыми шагами вышелъ изъ горницы и пошелъ къ себ. Миша побжалъ за отцемъ.

Но не успли они достигнуть кабинета, какъ Миша дорогой опамятовался совсмъ и все сообразилъ. То, что онъ понялъ, его поразило. Отецъ, котораго боялся весь уздъ, теперь на его глазахъ просто струсилъ.

Графъ тотчасъ же сталъ искать въ ящикахъ большого стола ключи. Затмъ онъ отперъ шкафъ, въ которомъ помщались всякаго рода дорогіе для него предметы. Миша за всю свою жизнь только въ третій разъ видлъ этотъ шкафъ открытымъ.

— Ну, сынокъ, слушай. Часа черезъ полтора, два времени, когда они успокоятся, ты мн старушенцію поведи гулять. Уведи куда ни на есть и займи разговоромъ, а меня оставь перетолковать съ этимъ щенкомъ.

Говоря это. Девьеръ вынулъ ящикъ въ которомъ были точь въ точь такіе же пистолеты, что привезъ съ собой Калитинъ. Графъ досталъ другой ящикъ. Тамъ оказались порохъ и пули. Онъ началъ заряжать оба пистолета.

— Что вы, батюшка, Господь съ вами! Изъ-за такого пустяка! Итти на смертоубійство!— заговорилъ Миша, какъ потерянный,— онъ можетъ васъ и ранить, и убить. А вы его убьете, тоже бда. Онъ у васъ въ гостяхъ, офицеръ, дворянинъ. Плюньте, заплатите.

— Заплатите! Дуракъ! Да коли у меня нтъ этихъ денегъ? Что ты думаешь, у меня червонцевъ-то цлый амбаръ, что-ли.

— Вещи какія отдайте,— выговорилъ Миша.

— Какія вещи?

— Наберется. У матушки покойницы, сказывали вы, каменья самоцвтные были. Ну вотъ чайникъ стоитъ у васъ,— показалъ Миша въ шкафъ.— Вдь это тоже серебро.

— Глупый, камни самоцвтные твоей покойницы давно въ трубу вылетли, а этому чайнику красная цна двадцать рублей. Дурья голова!

Но вдругъ Девьеръ бросилъ пистолетъ, хлопнулъ себя по голов и воскликнулъ:

— Вотъ такъ блинъ! Ай да Миша! Ахъ, ты умницаразумница!

И графъ треснулъ здорово сына по плечу.

— Умница ты, а я дуракъ! И не зналъ, что ты такая умница. Вотъ колно-то мы отмочимъ. Вся губернія хохотать будетъ.

XVII.

Графъ быстрыми шагами направился въ свою спальню, досталъ изъ связки, которую захватилъ съ собой, большой ключъ и сталъ отворять старинный дубовый шкафъ, стоявшій близъ кровати.

— Слыхалъ ли ты, что тутъ есть?— обернулся онъ къ сыну, собираясь отворить дверку.

— Никакъ нтъ, батюшка.

— Слыхалъ ли ты, что великая императрица Екатерина Алексевна… да не эта, а Первая Екатерина… когда она произвела твоего прадда въ графское достоинство, подарила ему серебряный сервизъ, который у него потомъ отобралъ Меншиковъ на себя. Когда сослали князя въ Березовъ, сервизъ отписали въ казну, а государь Петръ едоровичъ возвратилъ его обратно моему родителю. Слышалъ ли ты это?

— Слышалъ, батюшка.

— А видалъ ли сервизъ?

— Николи не видалъ.

— Знаю, и никто не, видалъ его. Гляди вотъ.

Графъ отперъ дверь шкафа, и глазамъ удивленнаго Миши представился цлый серебряный сервизъ большого размра, на большомъ серебряномъ поднос.

— Плохъ, что ли? выговорилъ графъ.

Миша пробормоталъ что-то.

— Ему, сынокъ, пять-шесть тысячъ цна самая маленькая. Ну ступай къ этой старой вдьм, скажи ей и щенку этому, хотятъ ли они получить вмсто денегъ серебряный сервизъ, который вдвое дороже стоитъ. Ступай. Нтъ, постой. Захвати вотъ молочникъ, покажи. Коли онъ не дуракъ, пойметъ.

Миша побжалъ съ молочникомъ въ рукахъ, а графъ кликнулъ людей.

— Позвать ко мн Кондратьева,— приказалъ онъ.— Живо!..

Оставшись одинъ, Девьеръ зашагалъ по комнат, весело посвистывая.

— Вотъ такъ умница Миша. Да и я тоже не дуракъ. Вотъ колно-то будетъ удивительное. Это не то, что въ овраг разбойничать. То дло простое, а это умнющій фокусъ.

Миша, а за нимъ дворовый, замнившій Телятева въ качеств командира конныхъ молодцевъ, одновременно вошли въ комнату.

— Ну?— обернулся графъ къ сыну.

— Они сказываютъ,— весело заговорилъ Миша,— что коли деньги нельзя получить, то они готовы удовольствоваться сервизомъ. Только просятъ его посмотрть.

— Встимо. На вотъ, тащи весь подносъ.

Миша бросился къ шкафу съ особеннымъ рвеніемъ. Ему до смерти хотлось поскоре устроить затруднительное дло, которое свалилось совершенно нежданно на его голову и которое могло помшать осуществленію его завтной мечты. Каждую минуту могъ подъхать сватомъ Петръ Ивановичъ Херасковъ. А тутъ отецъ гнвный, разсерженный! Гость офицеръ, на видъ совсмъ мальчишка, оказался кремень-молодецъ. Онъ первый, съ тхъ поръ, что существуетъ эта усадьба, грозился въ ней самому хозяину.

Миша взялъ подносъ, потащилъ его къ себ, но съ изумленіемъ въ лиц обернулся къ отцу.

Батюшка, его не сдвинешь. Онъ, должно, прибитъ гвоздями.

Графъ расхохотался.

— Да, прибитъ гвоздями. Въ немъ, братъ, почитай до двухъ пудовъ всу. Коли ты и вытащишь его съ полки, то все бухнешь на полъ. Позови людей.

Миша бросился за лакеями, а графъ обернулся къ конюху.

— Кондратьевъ, докажи мн сегодня, что ты годенъ на должность Телятева. Чтобы къ вечеру десятокъ молодцевъ былъ готовъ вызжать. Могу ли я на тебя положиться?

— Будьте безъ сумлнія, постараюсь,— отозвался Кондратьевъ, опуская глаза въ землю и слегка мняясь въ лиц. Въ голос его было смущеніе и тревога.

Двое людей, приведенныхъ Мишей, взялись за подносъ и при нкоторомъ усиліи сняли его съ полки. Дйствительно, сервизъ изъ массивнаго серебра на толстомъ поднос былъ очень тяжелъ.

— Несите это старой барын въ горницу,— приказалъ графъ.— А тамъ скажите Афоньк, чтобы въ кладовой досталъ два большущихъ футляра отъ этого сервиза и тоже бы несъ къ барын. Ну а ты, Миша, иди сюда.

Графъ слъ за столъ, досталъ бумагу и съ нкоторымъ трудомъ началъ писать на ней.

Миша сталъ около стола, довольный, улыбающійся. Глаза его сіяли счастіемъ.

— Умница ты, Миша, рдкая умница. Не знаю, чмъ мн тебя наградить. Опять забылъ. Вдь не нынче, завтра прідетъ господинъ Херасковъ сватомъ.

— Точно такъ-съ. Онъ можетъ каждую минуту пожаловать.

— Ну вотъ, вотъ. Сейчасъ и за свадьбу. Дай дописать.

Графъ написалъ нсколько строкъ крупнымъ почеркомъ, довольно неровнымъ. Видно было, что онъ въ грамот не силенъ.

— Ну вотъ, Миша, гляди. Ты читать умешь, такъ прочти самъ, что тутъ начертано.

Миша взялъ листъ и съ усиліемъ, съ запинкой прочелъ слдующее:

‘Симъ удостовряю, я нижеподписавшаяся дворянка Лукерья, Павлова дочь, Калитина, что вс деньги, слдуемыя мн за продажу графу Антону, Петрову сыну, Девьеру за имнье мое, находящееся въ воронежскомъ намстничеств Валуйскаго узда, при урочищ Оскольники, а всего три тысячи рублей, сполна получила, въ чемъ и подписуюсь’.

— Ну вотъ, снеси эту бумажку старой вдьм и вели ей расписаться.

Миша взялъ листъ бумаги, прихватилъ чернильницу и перо и въ десятый разъ отправился бгомъ въ горницы гостей.

Онъ нашелъ Лукерью Павловну веселой и довольной. Она сидла и кончикомъ шерстяного платка терла чайникъ, который лежалъ у ней на колняхъ. Молодой Калитинъ, напвая, весело разгуливалъ по комнат.

Старушка и внучекъ уже перетолковали, осмотрли подробно сервизъ, офицеръ объяснилъ бабушк, что такого поворота дла и ожидать было нельзя.

Графъ, по мннію офицера, или съ перепугу, или по инымъ какимъ причинамъ, захотлъ такъ отплатить ей, Калитиной, чтобы она вкъ довольна была и его добромъ поминала. Этотъ сервизъ чистаго серебра долженъ былъ стоить, по увренію Калитина, непремнно тысячь семь.

— Такъ что, бабушка,— прибавлялъ онъ, разводя руками,— и понять ничего нельзя. Чортъ его знаетъ, что такое. Должно быть, не нуженъ онъ ему ни на что. А продать такую посудину въ деревенской глуши некому и мудрено. Вотъ онъ и сбываетъ ее за вотчину. А я вамъ съзжу въ столицу, продамъ его за семь тысячь, а ужъ за шесть-то безпремнно.

— Теб, голубчикъ, и пойдутъ. Женишься,— воскликнула Калитина.— Твои денежки! Безъ тебя я никогда бы ихъ не получила.

— Ну тамъ, бабушка, видно будетъ.

Разумется, когда Миша принесъ листъ и объяснилъ, въ. чемъ дло, офицеръ прочелъ все написанное графомъ. Онъ прочелъ не такъ, какъ Миша, а быстро, твердо и ровно. Онъ остановился только два раза, чтобы прибавить отъ себя:

— Тутъ ошибка въ грамот. Ну, что же, не далась грамота вашему родителю, вотъ и все. Бумага все-таки годится. Ну-ка, бабушка, вздохните, перекреститесь, да и садитесь трудиться. Пишите свое званіе, имя, отчество и фамилію.

— О-охъ!— вздохнула Лукерья Павловна.— Надо, Васенька, съ сердцемъ собраться.

— То-то и я говорю. Графчикъ обождетъ. Нутка, сядьте.

Офицеръ усадилъ старушку на кресло, положилъ ея руку на столъ, всунулъ перо въ пальцы, подложилъ листъ и, оглядвъ съ обоихъ сторонъ, спросилъ:

— Покойно ли? Можете ли чертить?

— Испробую. Я, Васенька, годовъ пятнадцать въ эдакой оказіи не бывала. Боюсь, литеры-то я не вс помню. Литеръ-то вдь много всхъ. Ихъ вс не упомнишь.

— Ну, я вамъ буду сказывать, а вы пишите. Ну-ка, съ Богомъ начинайте.

И офицеръ началъ диктовать буквы по порядку, одна за другой, а старушка ставила ихъ отдльными крючками.

Такимъ образомъ, посл трехъ передышекъ, черезъ четверть часа времени появилось цлыхъ дв строчки крючковъ, изъ которыхъ сложилась подпись:

‘Вдова секундъ-майора Гликерія, Павлова дочь, Калитина руку приложила.’

Едва только старушка успла подписать и положила перо, какъ въ горницу внесли два большихъ ящика, обитыхъ сафьяномъ.

— Это что же?— удивился молодой человкъ.

— Это футляры,— отозвался Миша,— футляры отъ сервиза. Такъ завсегда они и лежали въ прежнее время.

Офицеръ отворилъ одинъ изъ ящиковъ и ахнулъ.

— Ишь ты какая затя. Николи и не приходилось мн видть. Каждому предмету свое мсто и каждый-то предметъ, какъ орхъ въ скорлупу, войдетъ. Чудно. Да вдь за эти два. футляра сто рублей отдать должно.

— И побольше,— замтилъ старикъ Афанасій, появившійся въ дверяхъ горницы.

Миша поднялъ глаза, услыхавъ голосъ любимаго дядьки, и увидалъ, что его старый Афоня длаетъ ему какіе-то знаки.

Миша приблизился къ старику и вопросительно взглянулъ на него.

— Идите, что ль,— шепнулъ Афоня.

Онъ взялъ за руку барчука и выговорилъ:

— Бги къ себ, я сейчасъ приду. Дльце есть.

— Такъ пойдемъ.

— Нту, вмст боюсь. Родитель тутъ въ прихожей. Завидитъ А ты ступай одинъ. Какъ онъ въ кабинетъ — я къ теб!..

XVIII.

Черезъ нсколько минутъ старикъ поднялся въ горницу Миши, нетерпливо ожидавшаго дядьку, и, затворивъ за собой дверь, выговорилъ:

— Мишенька, сервизъ-то энтотъ стоитъ страшнющихъ денегъ. Сказывали мн, годовъ тому будетъ двадцать, твои ддушка съ бабушкой, что ему цна тысячъ десять. Ну-съ, а сколько по твоему долженъ родитель твой Калугиной?

— Всего три тысячи.

— За что же онъ двадцать отдаетъ? Серебро т же рубли?

— Не знаю, Афоня.

— То-то, не знаешь. А я вотъ знаю! Кондратьева родитель вызывалъ, приказалъ молодцевъ къ вечеру готовить. Зачмъ же?

— Ну?

— Разсмысли.

— Не знаю, Афоня.

— То-то ты ничего не знаешь. Барыня съ внучкомъ отсюда подутъ, а молодцы ее въ лсу у Акулькина брода выждутъ, обоихъ ухлопаютъ, а сервизъ обратно привезутъ.

— Полно, Афоня, что ты!

— Что ты, что ты,— передразнилъ старикъ барчука.— Махонькій ты младенецъ, вотъ что.

— Такъ что же намъ длать?

— Вотъ то-то я и говорю: что намъ длать? Я такъ полагаю, что намъ нечего длать. Коли убойными длами будетъ родитель твой прохлаждаться, такъ попадется въ скорости. Увезутъ его отъ насъ куда подальше, а ты нашимъ бариномъ будешь. И хорошее дло! Только жаль мн очень старушку. Ей и такъ умирать скоро. Въ чемъ душа держится. Ужъ датъ бы ей помереть своей смертью. А мальчуганъ-то, чортъ съ нимъ, мы его не знаемъ, какой онъ такой. Пущай отбояривается. А старушку ужъ больно жаль. Какъ бы намъ это дло сварганить?

— Какое дло?

— Да чтобы старушка жива осталась.

Миша развелъ руками.

— Вдь это ты, Афоня, все выдумалъ. Ншто это возможное дло?

— Ну, вижу я, ты мн не въ помощь. Я самъ пойду, что надумаю. А ты молчокъ, вотъ что. Смотри.

Афанасій быстро вышелъ изъ горницы, а Миша, еще за нсколько минутъ счастливый и довольный, снова сумрачный и встревоженный слъ на подоконникъ и задумался.

— Неужто же и въ самомъ дл?— прошепталъ онъ вслухъ.— Не можетъ сего быть. Афон отъ старости невсть что въ голову лзетъ. А Кейкуатовъ? Все то же!

Спустившись внизъ, Миша не мало удивился, увидя отца вмст съ гостями уже въ столовой. Графъ весело болталъ, шутилъ, разсказывалъ офицеру, какія у него гончія и борзыя, разсказывалъ про придворную охоту, на которой присутствовалъ пажемъ при государ Петр едорович.

Молодой Калитинъ тоже весело и любезно спорилъ о чемъ-то съ Девьеромъ и добивался, чтобы графъ непремнно общалъ пріхать куда-то.

— Вы увидите, какое поле мы устроимъ,— прибавилъ Калитинъ.

Старушка сидла довольная, глядла на обоихъ собесдниковъ и радовалась. Оба бесдовали, какъ если бы тому назадъ часъ ничего не случилось въ дом.

Чрезъ нсколько времени Лукерья Павловна приказала закладывать свою карету, но графъ возсталъ противъ этого.

— Нту, сударушка, на радости, что мы съ вами покончили, я васъ ране вечера не отпущу. Вы у меня откушаете, потомъ я вашему внуку покажу мой конный дворъ. А тамъ мы поужинаемъ и наливочки выпьемъ, сынка моего поздравимъ. Онъ у меня, почитай, нареченный женихъ. А тамъ ужъ ввечеру вы и подете.

— Темно будетъ,— заявилъ Калитинъ.

— Наплевать, что темно. Я вамъ шесть человкъ провожатыхъ съ фонарями дамъ. По дорог будетъ свтло какъ днемъ. Не первый разъ мн гостей отпускать въ ночь. Я вамъ свой конвой дамъ въ десятокъ человкъ.

Посл нкотораго препирательства гости согласились и остались, ршивъ выхать въ сумерки.

Миша былъ очень доволенъ, что гости останутся цлый день. Онъ предполагалъ успть разсказать своей добрющей Лукерь Павловн, что каждый мигъ ожидаетъ господина Хераскова и что не дале какъ черезъ сутки онъ будетъ уже объявленъ женихомъ своей Сони.

Гости прошли въ кабинетъ графа. Миша посидлъ съ горстями, но, посланный отцомъ зачмъ-то въ столовую, онъ наткнулся на Афанасія.

Суровое и озабоченное лицо старика удивило его.

— Ты что, Афоня?

— Что? Глупая твоя голова! Да все то же. Вишь теперь до ночи ихъ оставилъ. Аль ты совсмъ махонькій? Вдь онъ строитъ.

— Что строитъ?

— Что? Встимо дло, что. Строитъ имъ прихлопку. А я по сю пору ничего надумать не могу. Опять теб говорю, мальчуганъ чортъ съ нимъ, онъ намъ чужой человкъ. А старушку-то больно жаль.

— Что же тутъ длать,— развелъ руками Миша.— Я полагаю, Афоня, теб все грезится.

— Ахъ ты, бездонная твоя голова. Младенецъ неповинный. Говори ты мн, хочешь ты добрющую старушку отъ смерти упасти!

— Встимо, Афоня.

— Ну такъ ладно, помни это. Будь ввечеру готовъ тайкомъ отъ отца, верхомъ садиться и скакать, сломя голову.

Миша вернулся къ гостямъ нсколько смущенный и озадаченный. Предложеніе дядьки его тревожило, потому что ухать безъ позволенія отца, да еще вечеромъ, было опасно.

— А помилуй Богъ,— думалъ молодой малый,— разгнвается въ этихъ-то обстоятельствахъ, когда каждую минуту можетъ пріхать Петръ Иванычъ. За что же я себя загублю. Разгнвается и откажетъ Хераскову.

Графъ горячо спорилъ о чемъ-то съ офицеромъ, поэтому

Миша подслъ къ Калитиной и сталъ, говоря съ ней, глядть на нее съ участіемъ, но вмст съ тмъ предположенье дядьки казалось ему совершенно безсмысленнымъ.

— Неужели же вотъ эту самую добрую старушку да убьютъ сегодня вечеромъ по приказанію родителя, ради возврата отданнаго ей сервиза?!

И Миша отчаянно таращилъ глаза на Лукерью Павловну, ежился на стул, и вздыхалъ ежеминутно, какъ еслибъ ему было душно въ горниц.

Калитина невольно замтила что-то особенное въ своемъ любимц.

— Что съ тобой, соколикъ-графчикъ?— спросила она.

— Ничего-съ!..

— Застудился, что ли, въ Валуйкахъ. Испей липоваго цвту на ночь, да оботрися маковымъ маслицемъ. Особливо поясницу… Теб дядька это сдлать можетъ…

А Миша вздохнулъ снова и подумалъ:

— Маковое маслице! Какое тутъ маслице… Ахъ, бдная! Неужто ее убьютъ сегодня на дорог.

Миша сталъ представлять себ, какъ молодцы отца нападутъ среди тьмы ночи на Калитиныхъ и какъ кто-нибудь изъ нихъ выстрлитъ или пырнетъ ножемъ въ старушку… А тамъ ее найдутъ въ лсу, мертвую, хоронить будутъ… А душа ее, пожалуй, здсь въ Погромц бродить по полуночи начнетъ и къ нему въ мезонинъ придетъ…

— Охъ, Господи! Страсти какія — воскликнулъ Миша въ полголоса и, испугавъ старуху своимъ восклицаніемъ, безъ всякаго объясненія выскочилъ изъ горницы.

— Чудной онъ у васъ,— замтила Калитина графу.— А славный парень. Люблю я его.

Въ корридор Миша наскочилъ на Афанасія, и дядька, ухвативъ его за руки, зашепталъ ему на ухо быстро и радостно.

— Ничего не будетъ! Я, Мишенька, отъ Кондратьева. Уломалъ. Усовстилъ. Общается грха на душу не брать. На образъ божился.

— Что же? Что?…

— Офицера ухлопаютъ, сервизъ сграбятъ, а Лукерью Павловну будто ненарокомъ въ живыхъ оставятъ. Кондратьевъ говоритъ: дамъ ей тукманку легонькую въ затылокъ, она старая ошалетъ на часъ времени, а посл отдышется. А я, молъ, скажу, барину — убили обхъ. Вотъ!

— Ну, слава Богу!— перекрестился Миша.

XIX.

Около сумерекъ карета Калитиной была уже подана, а два огромныхъ футляра съ многоцннымъ сервизомъ были въ нее поставлены, и старушка начала собираться. Гостепріимный хозяинъ, графъ Антонъ Петровичъ, всякими любезностями затянулъ однако отъздъ гостей до наступленія ночи.

Онъ самъ повелъ старушку къ карет, расцловался три раза съ молодымъ офицеромъ и окруженный десяткомъ своихъ дворовыхъ стоялъ у дверцы, пока Калитины усаживались. Старушка обкладывала себя подушками, а офицеръ долго возился, не зная, куда двать, изъ-за футляровъ, свои ноги.

Вокругъ кареты было четверо верховыхъ съ большими фонарями на шестахъ, которые они высоко держали надъ головами. За каретой графъ хотлъ по общанію отправить полдюжины конвойныхъ, но молодой Калитинъ объяснилъ графу, что его званію офицера оскорбительна такая предосторожность.

— У насъ шалятъ на дорогахъ, грабителей много,— заявилъ теперь графъ.— А вдь у васъ что въ карет-то? Цлое состояніе.

— За то, графъ, у меня шпага и пистолеты.

— И! полно, молодецъ, хвастать да похваляться! Бери конвой, сказалъ Девьеръ съ какимъ-то страннымъ смхомъ. Онъ вспомнилъ, какъ этимъ оружіемъ пугнулъ его молодой человкъ нсколько часовъ тому назадъ, и злоба шевельнулась въ немъ.

— Я не похваляюсь… отозвался Калитинъ.

— Это хорошо, продолжалъ графъ, на одного или двухъ человкъ. А какъ нагрянетъ дюжина грабителей, головорзовъ, такъ что жб вы подлаете съ вашими двумя пистолетами?

— Коли двухъ застрлю — остальные не ползутъ, а бросятся въ разсыпную!— заявилъ Калитинъ.

— Бери лучше конвой,— снова шутливо предлагалъ Девьеръ.— Какой ты войнъ. Вы изъ пеленокъ недавно.

Разумется, эти послднія слова заставили Калитина наотрзъ отказаться отъ предложенія.

— Благодарю и не допущу, графъ,— сурово отвтилъ онъ.— Я за бабушку и за сервизъ отвчаю. Вотъ фонари — это другое дло, пускай дутъ передъ нами. Подемъ пошибче при огн.

— Фонари тутъ не при чемъ, сударь мой,— снова подсмиваясь, настаивалъ Девьеръ.— Случись какая бда, шаркни кто изъ лсу, хоть медвдь что ли, такъ мои фонарщики, говорю теб впередъ, побросаютъ свои огни и первые ускачутъ отъ кареты.

— Ну и чортъ съ ними тогда. Мои пистоли отъ меня не ускачутъ?— отвчалъ офицеръ.

— Ишь вдь какой, усмхнулся графъ, пожимая плечемъ.

И при этомъ лицо его оживилось довольствомъ.

Экипажъ съ четырьмя передовыми молодцами, освщавшими дорогу, загромыхалъ и двинулся рысцой со двора усадьбы.

Часа черезъ два посл проводовъ, карета старушки-помщицы уже тихо подпрыгивала и постукивала, тащась шагомъ по грязной осенней дорог, пролегавшей по глухому лсу.

За все время молодой человкъ и старушка почти не сказали между собою ни слова. Лукерья Павловна начинала было бесду, но офицеръ отвчалъ односложно или отмалчивался. Кончилось тмъ, что старушка обратилась къ нему съ вопросомъ:

— Не прихворнулъ ли ты, Вася?

— Нту,— угрюмо отозвался офицеръ.

Причина, побудившая молодого человка угрюмо молчать, была простая.

Молодецъ, видно, заднимъ умомъ былъ крпокъ и только теперь, вступивъ среди тьмы ночной въ дремучій лсъ, сталъ смутно предчувствовать или догадываться… Онъ разбиралъ все поведеніе графа Девьера по ниточк, все, что тотъ за весь день говорилъ, все, что длалъ. Вопросы одинъ другого удивительне задавалъ теперь себ молодой человкъ.

— Какъ было отдать сервизъ тысячъ въ семь, восемь, вмсто долга въ три тысячи?— спрашивалъ онъ себя мысленно.— Зачмъ было задерживать насъ въ усадьб до ночи? Почему было сегодня вечеромъ, ужъ коли такъ хозяинъ любезенъ, не попросить насъ остаться ночевать до завтрашняго утра? Зачмъ было любезно предлагать конвой, а вмст съ тмъ подшучивать надъ нимъ при всей дворн? Наконецъ главное: разные темные слухи, которые ходятъ про обоихъ графовъ Девьеровъ, что они на всякое худое способны.

Чмъ больше углублялась карета въ глухой лсъ, чмъ тише хала, покачиваясь въ коле, урзанной большущими корнями столтнихъ деревьевъ, не позволявшими хать рысью, тмъ сильне овладвали молодымъ Калитинымъ смущеніе и какой-то суеврный страхъ. ‘Шпага и два пистолета, что же это противъ десятка молодцевъ, которые могутъ напасть среди этого лса?’ думалось ему. ‘Неужели же здсь, теперь, нежданно-негаданно придется умереть, быть убитымъ?’

Молодой человкъ не выдержалъ и вдругъ, обернувшись къ старушк, взялъ ее за руки, потянулъ къ себ и сталъ цловать ее.

— Что ты, родимый?!— воскликнула Лукерья Павловна.

— Простите, бабушка, я васъ погубилъ. И себя и васъ погубилъ. Я столичный житель… Мн просто не вдомекъ было. Теперь вижу, какая глушь тутъ и какая дорога… Все понялъ…

— Что ты, Христосъ съ тобой.

— Сердце мое чуетъ, бабушка, что поступилъ я какъ малый, неразумный дтенышъ. Хуже того. Поступилъ глупе, чмъ какая курица поступила бы. А теперь дло конченное.

— Да чего ты?— переспрашивала старушка.

— Опасаюсь я, бабушка, что подстроилъ намъ западню этотъ изувръ. Въ этомъ самомъ лсу грянутъ на насъ его молодцы, отнимутъ сервизъ, да и насъ не пощадятъ, убьютъ.

Лукерья Павловна не отозвалась ни единымъ словомъ на рчи внука. И только черезъ минуту она вздохнула и вымолвила:

— А Богъ-то на что, Вася?!.

— Ахъ да, Богъ. Встимо. Только на Бога-то, бабушка, надйся, а самъ-то не глупи. Дураковъ-то и Господь Богъ не защищаетъ!— съ отчаяніемъ воскликнулъ Калитинъ.

Старушка не отвчала ничего, но посл небольшой паузы перекрестилась три раза, потомъ въ темнот кареты перекрестила своего внучка и произнесла:

— Вотъ, Вася, какъ передъ Богомъ скажу теб. Все то ты пустяки болтаешь. Ничего худого съ нами не будетъ. У меня сердце врный податчикъ. За всю жизнь мн все хорошее и худое подавало. И вотъ теперь, соколикъ мой, ничего-то оно мн такого погибельнаго не сказываетъ. Додемъ стало быть мы благополучно до двора.

— Давай Богъ!— отозвался молодой человкъ.

Но едва только усплъ онъ произнести это слово, какъ кучеръ съ козелъ экипажа крикнулъ испуганнымъ голосомъ:

— Что такое? Кто вы? Чего вамъ?

Словъ этихъ Калитинъ почти не понялъ, настолько взволновали они его сразу. Но онъ понялъ оттнокъ голоса кучера. Въ этомъ голос былъ такой перепугъ, что, посл его двухчасового думанья объ опасности, эти нсколько словъ сразу заставили встрепенуться все его существо, а сердце будто стукнуло, будто крикнуло:

— ‘Вотъ! Вотъ оно!’

Въ нсколько мгновеній произошло нчто, чего Калитинъ долго не могъ забыть.

Передъ каретой на дорог съ двухъ сторонъ появилось нсколько человкъ пшихъ и верховыхъ. Всадники бросились къ лошадямъ и схватили ихъ подъ уздцы. Пшіе были у дверецъ кареты, тащили кучера съ козелъ, боролись сзади съ лакеями, таща съ запятокъ.

Фонарщики, заголосивъ благимъ матомъ, какъ бы по команд, ускакали по дорог. Освщенная дотол хоть мало, мстность сразу исчезла изъ глазъ и все погрузилось во тьму. И среди этого непроницаемаго мрака ночи шла отчаянная свалка. Калитинъ слышалъ топотъ скачущихъ и удаляющихся коней, вопли перепуганныхъ людей и ждалъ… Дверца кареты съ его стороны отворилась. Онъ увидлъ и различилъ смутно движущіяся фигуры. Ихъ было нсколько. Онъ напрягъ зрніе и сталъ различать все ясне.

— Вылзай, вы!— крикнулъ кто-то молодому человку и чья-то рука протянулась въ карету, схватила офицера за обшлагъ мундира и потащила на себя.

Пистолеты офицера уже были наготов, но сжаты между колнами. Сберегая выстрлы, онъ наудачу изъ всей силы ткнулъ шпагой въ налзавшаго.

Фигура дико рявкнула, застонала и повалилась на землю. Но, вслдъ за упавшимъ, другой бросился въ карету, а со стороны Калитиной тоже растворилась дверка и тоже лзъ другой человкъ.

— Не тронь. Вишь топоръ!— прооралъ голосъ кучера.

Калитину показалось, что топоръ простучалъ по кузову кареты, а мгновеніе спустя зазвенлъ на чемъ-то другомъ. Кучеръ рубилъ… Снова пронесся стонъ и снова кто-то повалился на дорогу.

Офицеръ взялся за пистолеты и выпалилъ мимо старушки въ человка, влзавшаго съ ея стороны. Фигура безъ крика, безъ единаго звука кубаремъ вывалилась на дорогу.

— Что же длать?— быстро, какъ молнія, мелькнуло въ голов офицера: что же длать? Остался одинъ выстрлъ!

Но въ тотъ же моментъ съ обихъ сторонъ кареты появилось еще больше народа. Крики, гвалтъ и сумятица усилились. Завязалась остервенлая схватка. Но въ карету не лзъ никто.

Молодой человкъ глядлъ во вс глаза и ничего не могъ понять. Наконецъ онъ услышалъ слова:

— Ахъ вы злоди! Разбойники! Грабили вдь, грабили! Въ топоры ихъ! Валяй. Не жалй. До смерти. Въ топоры!

Не сразу понялъ молодой человкъ, что вокругъ ихъ экипажа происходитъ борьба изъ-за нихъ и что кто-то одолваетъ, кто-то кого-то валитъ, бьетъ и приказываетъ вязать. Но кто?

Калитинъ держалъ въ рукахъ пистолетъ, наготов, чтобы стрлять въ первую фигуру, которая двинется ближе и снова ползетъ въ экипажъ.

И вотъ высокая фигура движется прямо къ карет, подходитъ къ самой дверц. Калитинъ хочетъ уже выпалить, но снова его удерживаетъ мысль:

— ‘Вдь послдній, послдній выстрлъ. Потомъ-то что же?’

— Убью, не подходи!— крикнулъ онъ во все горло.

— Небось. Я не изъ грабителей. Ихъ одолли. Кто вы такіе?— отзывается голосъ.— На васъ напали? Разбойники?

Молодой человкъ невольно опустилъ пистолетъ, но, еще ничего не понимая, не отвчалъ ни слова.

— Кто вы такіе? Куда дете? Что тутъ было? Грабить вдь васъ собирались?

— Да, грабить. Кто вы?

— Я помщикъ здшній, Херасковъ. Вы кто такіе?

Этого слова было достаточно. Калитинъ бросилъ пистолетъ и выскочилъ вонъ изъ кареты.

XX.

Оказалось, что дворянинъ Петръ Ивановичъ Херасковъ, по пути въ село Погромецъ къ графу Девьеру, съ сумерекъ и до ночи застрялъ въ лсу. По дорог экипажъ Хераскова сломался, и онъ просидлъ среди лса нсколько часовъ, пока люди не създили въ сосднюю деревушку. Они вернулись съ мужиками и телгами, въ которыя Херасковъ переложилъ свое имущество и двинулся дале.

Но тутъ, едва только тронулся онъ съ мста, какъ услыхалъ выстрлъ и крики и тотчасъ же бросился съ своими людьми и въ сопровожденіи десятка крестьянъ, которыхъ созвали, чтобы охранять до утра его покинутый экипажъ. И вся гурьба бросилась на помощь, врно предположивъ нападеніе на прозжихъ.

Узнавъ, что передъ нимъ стоитъ офицеръ Калитинъ, Херасковъ спросилъ, не родня ли онъ Лукерь Павловн?

— Какже-съ. Да мы же это и есть. Бабушка вотъ въ карет.

Тутъ только вспомнивъ о бабушк, офицеръ бросился къ ней. Старушка лежала безъ движенія и безъ сознанія.

— Что такое? Помилуй Богъ,— закричалъ Калитинъ.— Ужъ не ранили ли, не убили ли?

По счастью скоро выяснилось, что со старушкою отъ испуга сдлался обморокъ. Не скоро пришла она въ себя и, очнувшись, глядла странными глазами.

Кто-то изъ народа, прибжавшаго съ Херасковымъ, разыскалъ брошенный на дорог фонарь и его зажгли. Снова дорога, лсъ и экипажъ были освщены.

Тутъ только вполн сознательно осмотрлся молодой человкъ и узналъ все происшедшее.

Оказалось, что шесть человкъ разбойниковъ, лошади которыхъ бродили вблизи дороги, были вс въ рукахъ у прозжихъ. Двое изъ нихъ лежало на земл, одинъ мертвый, другой тяжело раненый, а четверо легко пораненые топорами были связаны по рукамъ и ногамъ. Остальные скрылись.

— Всхъ была куча! заявилъ Херасковъ,— но многіе уползли шибко раненые.

Посл минутнаго совщанія, Херасковъ посовтовалъ, чтобы Калитины продолжали путешествіе, взявъ съ собою въ охрану крестьянъ, чтобы выбраться благополучно изъ лсу. Самъ же Херасковъ ршилъ, переложивъ вс свои вещи на одну телгу, въ другую положить захваченныхъ разбойниковъ и продолжать свой путь въ Погромецъ.

— А тамъ я, при помощи графа Девьера, отправлю ихъ въ городъ, сказалъ онъ.

— Лучше и не надо! Лучше не выдумаешь!— отозвался грубо одинъ изъ связанныхъ молодцевъ. И онъ злобно расхохотался.

Калитины, горячо отблагодаривъ своего спасителя, двинулись дале, окруженные гурьбой мужиковъ съ топорами и дубинами въ рукахъ. Люди Хераскова освободили немножко вторую телгу отъ вещей и положили въ нее кучей четырехъ связанныхъ молодцевъ.

— Эдакъ на базаръ телятъ да свиней возятъ — подшутилъ лакей Хераскова.

Убитаго никто не тронулъ и даже не убралъ съ дороги. Раненаго оттащили въ сторону, и Херасковъ выговорилъ гнвно:

— Ну, околвай, песъ. Вашему брату хоть тоже велитъ помогать Господь въ Писаніи своемъ, да я, гршный человкъ, сердоболія на себя не возьму. Есть такіе грхи, которые на пользу добрымъ людямъ. Спасетъ тебя кто, тмъ лучше. Подохнешь — туда теб и дорога.

И черезъ нсколько времени дв телги, въ которыхъ халъ Херасковъ съ людьми и везли захваченныхъ грабителей, двинулись въ противоположную сторону.

На двор было все еще темно и до разсвта далеко, когда дворянинъ Херасковъ въхалъ во дворъ усадьбы графа Девьера. Онъ приказалъ телгу съ разбойниками оставить въ деревн на отвтственности бурмистра. Къ телг онъ приставилъ карауломъ двухъ человкъ изъ своихъ дворовыхъ, а третій отправленъ въ Валуйки донести тотчасъ начальству и требовать солдатъ для полученія съ рукъ на руки злодевъ.

Затмъ Херасковъ уже самъ подъхалъ къ крыльцу усадьбы графа. Онъ приказалъ не будить хозяина, такъ какъ самъ утомившись отъ пути и отъ всхъ приключеній, желалъ заснуть.

Дйствительно, едва только раздлся онъ и легъ въ постель той самой горницы, гд наканун жили Калитины, какъ заснулъ крпчайшимъ сномъ.

Но не усплъ выспаться дворянинъ Херасковъ.

Чуть брезжилъ свтъ въ окнахъ, когда въ горницу явился самъ хозяинъ и сталъ будить его.

— Вставай, гость нежданный,— говорилъ графъ Девьеръ, и голосъ его былъ не мягокъ, а показался проснувшемуся прізжему даже грубымъ.

Херасковъ приподнялся съ постели, протирая глаза.

— Прости, что разбудилъ, любезнйшій Петръ Ивановичъ. Виноватъ не я. Наболванилъ ты, себя и вини.

— Что?— вымолвилъ, изумляясь и отчасти холодно, Херасковъ.

— Наболванилъ, говорю…

— Что ты, графъ. Иль ума ршился?

— Ну, одвайся и приходи ко мн, Илья богатырь, лсной добродй. Перетолкуемъ и увидимъ, что намъ длать.

И Девьеръ, повернувшись на каблукахъ, вышелъ вонъ изъ горницы, сильно хлопнувъ за собой дверью.

Херасковъ просидлъ нсколько мгновеній въ постели, недоумвая. Затмъ будто какая-то догадка пришла ему въ голову. Но онъ выговорилъ вслухъ:

— Фу! вздоръ какой. Ншто это можетъ быть. Слухи есть, да неужели же такъ потрафилось? Да вдь сервизъ-то его, говорилъ офицеръ. Вдь офицеръ валилъ на него. Правда, обинякомъ, но я такъ понялъ. А теперь этотъ злится я лзетъ на меня. Что за притча?!.

Херасковъ быстро одлся, и не прошло четверти часа, какъ онъ уже былъ въ кабинет Девьера.

— Садись, будь все-таки гостемъ, милости просимъ,— рзко выговорилъ Девьеръ.— Я уже увдомленъ о твоемъ приключеніи, какъ ты ночнымъ спасителемъ сдлался. Только не осуди за правдивое слово. Не очень разумно, сударь ты мой, бухать въ колоколъ, не глядя въ святцы, да въ будничный день трезвонъ воскресный разводить на всю деревню. Ты кого привезъ-то, кого захватилъ якобы разбойниковъ?

— Якобы,— произнесъ Херасковъ.— Хорошо, господинъ графъ, это слово ‘якобы’. Вдь я подосплъ, когда Калитинъ уже двухъ уложилъ.

— Что жъ изъ этого? Ншто не могъ трусливый щенокъ зря палить по прозжимъ. Какъ онъ еще тебя не ухлопалъ сдуру, да въ темнот.

— Да ты дай разсказать, графъ.

— Разсказывай, послушаемъ,— разсмялся досадливо Девьеръ.

Херасковъ подробно разсказалъ все происшествіе, начавъ со случая съ его экипажемъ, у котораго разсыпалось колесо, и окончивъ проводами Калитиныхъ, которымъ онъ далъ конвоемъ крестьянъ, пригнанныхъ изъ деревни.

— Что же, не разбойники, по твоему,— прибавилъ онъ.

— Встимо нтъ. Да что съ тобой толковать!— вдругъ воскликнулъ Девьеръ.— Знаешь ли ты, кто эти люди, что ты перевязалъ и сюда доставилъ? Это мои люди. За тхъ двухъ, что вы убили, вы отвтъ дадите. А этихъ четырехъ я уже указалъ освободить.

— Какъ освободить? Что вы?

— Да такъ. Нечего переспрашивать. Иль ты махонькій, иль ты русской рчи не разумешь. Моихъ освободили, а твоихъ стражниковъ перевязали, да на ихъ мсто положили. Я такъ этого дла не оставлю. Двухъ людей убили, четырехъ якобы разбойниковъ связали, всхъ коней распустили. Гд я ихъ теперь отыщу? Ихъ безпремнно покрали, да угнали твои же мужики, Калитинскіе конвоиры. Нтъ, сударь мой, я этого дла безъ отместки пропустить не могу. Ты можешь сейчасъ же съзжать съ моего двора. А твоихъ разбойниковъ холоповъ повезу въ Валуйки.

— Такъ люди, графъ, были твои?— протяжно, съ разстановкой выговорилъ Херасковъ.

— Мои, мои.

— И ты сего не таишь, прямо самъ сказываешь?

— А то не сказывать? Почему же не сказывать? Прямо сказываю. И ду, теб говорятъ, прямо въ земскій судъ въ Валуйки. Я не позволю себя порочить зря… Моихъ людей дворовыхъ выдавать за грабителей! Что надумалъ!

Херасковъ всталъ съ мста, пріосанился и выговорилъ, сурово глядя на Девьера:

— Ладно. Такъ подемъ. Я такъ и быть уже въ телг поду. Не вмст же намъ хать судиться. Это дло надо доподлинно разъяснить.

Херасковъ вышелъ изъ кабинета хозяина, зашелъ въ горницу, одлся и, выйдя на дворъ усадьбы, приказалъ попавшемуся на встрчу человку закладывать свою телгу и вызжать за нимъ на деревню. Онъ не хотлъ ни минуты оставаться въ дом Девьера.

Еще телга не была готова и подана, когда мимо него въ карет четверней великолпныхъ лошадей прохалъ графъ. За нимъ въ бричк везли связанныхъ двухъ дворовыхъ человкъ Хераскова, которыхъ онъ поставилъ сторожами въ деревн.

Графъ низко раскланялся съ дворяниномъ Херасковымъ изъ окна кареты и, насмшливо улыбаясь, проговорилъ:

— До свиданія, сударь мой. Нон или завтра свидимся. Я тебя выучу разбойничать!— крикнулъ онъ, высунувшись изъ экипажа, когда карета уже прохала мимо.

Херасковъ не разсердился, улыбнулся и покачалъ головой.

— Что же это? И впрямь разбойникъ голый. Ну, братецъ мой, не сдобровать теб. Мн такъ сдается, пришелъ твой конецъ отважничать.

Но вдругъ дворянинъ остановился и ахнулъ.

— Ахъ ты, Господи! Главное-то и позабылъ. Что же теперь длать? Ахъ, Соничка! Вотъ приключеніе-то. Да.

Херасковъ остановился и стоялъ задумчиво, разводя руками.

— Да. Вотъ такъ посватался!— произнесъ онъ наконецъ.— Вотъ теб и сватовство! Вотъ теб и свадьба! Что же теперь длать?

Въ это время подъхала телжка. Херасковъ слъ въ нее и крикнулъ:

— Въ Валуйки! Да погоняй!..

А черезъ нсколько мгновеній онъ снова выговорилъ вслухъ:

— Да, посватался. Ай да сватъ!

XXI.

Скверная дорога, тихая зда и довольно далекое разстояніе до города дали возможность графу Девьеру достаточно пораздумать о своихъ длахъ и обсудить свое новое положеніе.

До сихъ поръ въ продолженіе чуть ли не десяти лтъ многія его и братнины шалости и проказы, какъ они называли свои поступки, все сходили съ рукъ. Но братья не замтили, что подъ вліяніемъ удачи они становились все смле и дерзче въ своихъ дяніяхъ.

Тому назадъ года два никогда бы не ршились они напасть и ограбить кого-нибудь изъ сановниковъ, дущихъ въ вотчину изъ столицы. Только въ силу привычки, что все сходитъ съ рукъ, кончили они такими смлыми выходками.

И вотъ теперь какъ-то почти нежданно и негаданно у графа Антона Петровича Девьера было на рукахъ два крупныхъ дла: ограбленье столичнаго князя и нападеніе на всми уважаемую мстную дворянку.

Вдобавокъ на этотъ разъ у него явился обвинитель въ лиц упрямаго, умнаго и, на его несчастіе, всми уважаемаго, доблестнаго дворянина.

Чмъ ближе приближался графъ Девьеръ къ Валуйкамъ, тмъ боле смущался. Хорошо, если можно будетъ задобрить и подкупить мстное уздное начальство и мстнаго предводителя Шидловскаго.

А если Валуйскія власти побоятся и князя Кейкуатова и Хераскова? А главное — два дла. Заразъ два.

Глубоко задумавшись, Девьеръ не замтилъ, какъ приблизился къ городку. Онъ очнулся, когда направо и налво показались кузницы и избенки.

Карета похала шагомъ, такъ какъ дорога стала еще хуже. Улицы маленькаго, грязнаго и сренькаго городишки были въ несравненно худшемъ положеніи, нежели глухіе проселки. Такъ было во всхъ городахъ и городишкахъ всей имперіи. Когда въ ма мсяц во всхъ проселкахъ уже бывало сухо и прозды были легки, въ такихъ городишкахъ, какъ Валуйки, еще стояли непролазныя лужи и топи.

Повернувъ за уголъ на большую улицу, примыкавшую къ мстному собору, Девьеръ выглянулъ и ахнулъ.

— Это что такое?

Онъ посмотрлъ въ окно, потомъ въ другое и еще боле изумился. На всемъ протяженіи улицы, почти черезъ домъ или два, у каждыхъ воротъ стоялъ большой рыдванъ, или коляска, телжка, фургонъ…

Въ Валуйкахъ былъ очевидно създъ дворянъ. Оживленіе было особенное. На улиц сновали дворовые прозжихъ, точь въ точь, какъ бывало, когда собиралось все уздное дворянство на выборы.

— Что за притча!— воскликнулъ Девьеръ вслухъ.— Иль въ имперіи приключилось что нежданное? Не императрица ли померла? Иль война какая? Да мн ничего не давали знать. Чудно!

Карета двигалась еле-еле, покачиваясь изъ стороны въ сторону, подпрыгивая на рытвинахъ, а графъ сидлъ и горлъ какъ на угольяхъ. Нетерпніе его достигло высшей степени. Еслибы не грязь по колно, онъ выскочилъ бы изъ экипажа и вбжалъ въ ближайшій домикъ спросить перваго попавшагося, что значитъ этотъ създъ въ город.

Но вотъ, на его счастіе, изъ какого-то переулка выхала телжка, и въ ней сидитъ офицеръ. Онъ детъ на встрчу.

— Спрошу,— сказалъ Девьеръ.— Онъ долженъ знать.

Когда экипажи повстрчались, Девьеръ крикнулъ кучеру:

— Стой!

И, поклонившись молодому красивому офицеру въ гвардейской форм, онъ обратился съ вопросомъ:

— Позвольте, государь мой, спросить. Не терпится мн узнать. Что за причина сего необычнаго людства въ город?!..

Офицеръ вжливо раскланялся и, улыбаясь, выговорилъ:

— Неожиданный създъ. По приглашенію генералъ-губернатора созваны сюда не только валуйскіе дворяне, а даже изъ другихъ уздовъ. Вотъ я всего дв недли, какъ изъ столицы пріхалъ въ вотчину къ матушк на побывку. А вмсто отдыха попалъ вотъ въ эту трущобу и сижу здсь третій день,— разсмялся офицеръ.

— Да что же за причина?— спросилъ Девьеръ.

— Ахъ, вы, стало быть, прозжій, не здшній помщикъ, не знаете. Създъ дворянскій, чтобы обсудить важнющее дло. Одного изъ своихъ, такъ выразиться надо, братьевъ-дворянянъ разсуживать будутъ за противныя дйствія.

— Кого же, позвольте узнать?..

— Здшняго помщика, графа Девьера.

— Что?— едва слышно, шопотомъ, какъ бы самъ себ, произнесъ Девьеръ.

Слово было сказано такъ тихо, что сидвшій за сажень отъ него въ телжк офицеръ даже не могъ ничего разслышать. Онъ поклонился, считая бесду оконченной и веллъ кучеру хать.

Графъ ни слова не сказалъ своимъ людямъ, и карета его стояла, не двигаясь, среди улицы. Антонъ Петровичъ сидлъ въ ней не только блдный, но съ зеленоватымъ лицомъ, распавшимся ртомъ, а глаза его горли лихорадочнымъ блескомъ.

Онъ что-то шепталъ какъ помшанный, что-то спрашивалъ, самъ отвчалъ, путался въ словахъ. Онъ имлъ видъ не только потерявшагося человка, но помшаннаго.

Однако натура взяла свое. Прирожденная дерзость и самоувренность проснулись тотчасъ же. Онъ потеръ себ лобъ рукой, тряхнулъ головой и довольно спокойнымъ голосомъ крикнулъ кучеру:

— Пошелъ прямо къ дому предводителя!..

Черезъ нсколько минутъ карета Девьера остановилась около дома получше другихъ на видъ, который принадлежалъ предводителю дворянства Шидловскому.

Поравнявшись съ воротами, Девьеръ увидалъ на двор дома четыре красивыхъ экипажа. Онъ вошелъ, веллъ о себ доложить и ждалъ въ передней.

Когда онъ вошелъ, въ горницахъ дома слышался гулъ голосовъ, по крайней мр, полдюжины гостей. Когда же лакей, отправившійся докладывать о немъ, достигъ этихъ горницъ, шумъ и гулъ сразу прекратились и наступила мертвая тишина.

Посл этой паузы послышался сдержанный смхъ, но веселый, звонкій. Черезъ мгновеніе вышелъ въ прихожую предводитель, но какой-то смущенный, и съ растеряннымъ видомъ сталъ мшковато просить Девьера пожаловать.

Самъ того не зная и не желая, будто велніемъ судьбы, графъ Девьеръ попалъ въ тотъ домъ, гд остановились прізжіе: губернаторскій товарищъ Солнцевъ, предсдатель уголовной палаты Карташевъ, а съ ними нсколько человкъ мстныхъ второстепенныхъ властей.

Едва Девьеръ вошелъ въ гостиную, какъ ‘поручикъ правителя’ Солнцевъ поднялся на встрчу гостю и, не здороваясь, не подавая руки, произнесъ:

— По видимости, графъ, вы пріхали по собственнымъ причинамъ, такъ какъ я долженъ былъ послать за вами только сегодня ввечеру. А если вы пріхали случайно, то, стало быть, не знаете, не вдаете ничего касательно своей особы.

— Да что же мн вдать?— съ легкимъ волненіемъ, но дерзко отозвался Девьеръ, мряя глазами обступившую его кучку гостей.

Солнцевъ заговорилъ медленно и оффиціально:

— Я вамъ поясню. По указу генералъ-губернатора Василія Андреевича Черткова и по порученію правителя Воронежскаго намстничества Осипа Ивановича Хорвата, я, поручикъ правителя, командированъ сюда. Въ ордер, данномъ мн совмстно съ г. предсдателемъ уголовной палаты, Карташевымъ, указано было пригласить на създъ въ Валуйки предводителей Воронежскаго намстничества, господъ: Карабанова, Тевяшева, Станкевича, Цурикова, Веригина, Донецъ-Захаржевскаго и Веневитинова. Вмст съ ними указано мн было прибыть на мсто для строжайшаго разслдованія дла, всмъ невроятнаго, всему дворянству поразительнаго! Князь Кейкуатовъ, находящійся теперь здсь, жаловался генералъ-губернатору на ограбленіе его ночью на тракт изъ Острогожска въ Валуйки и обвиняетъ при семъ васъ, графъ.

— Что же? Онъ въ блой горячк, видно…— выговорилъ Девьеръ сдавленнымъ голосомъ.

— У него есть свидтель, очевидецъ. И этотъ-то очевидецъ и показываетъ противъ васъ. Вашъ же дворовый, Телятевъ именемъ. Онъ цловалъ въ церкви крестъ и евангеліе предъ показаніемъ всего до васъ относящагося.

Девьеръ поблднлъ какъ полотно и не отвчалъ ни слова. Его лицо и его фигура все сказали ясно и неопровержимо гурьб обступившихъ его дворянъ.

Поручикъ правителя обернулся ко всмъ и произнесъ:

— Позвольте мн узнать ваше мнніе. Я бы полагалъ просить графа Девьера расположиться во флигел дома господина Шидловскаго, по близости къ намъ, впредь до разсмотрнія всего дла.

— Конечно.

— Разумется.

— Встимое дло,— отозвалось нсколько человкъ.

— У меня есть свой постоялый дворъ, гд я всегда останавливаюсь,— вымолвилъ Девьеръ тмъ же сдавленнымъ глухимъ голосомъ, только глаза его страшно сверкали.

— Здсь будетъ удобне — отозвался Солнцевъ.

— Я не желаю. Я желаю остановиться тамъ, гд всегда останавливаюсь,— произнесъ Девьеръ громче.

— Въ такомъ случа,— тоже громче заговорилъ Солнцевъ,— но власти, мн данной господиномъ генералъ-губернаторомъ черезъ правителя Воронежскаго намстничества, я объявляю васъ арестованнымъ и указываю вамъ на жительство флигель господина предводителя.

Девьеръ сдлалъ движеніе, Солнцевъ продолжалъ спокойно и холодно:

— Полноте, графъ, не вздумайте сопротивляться. Это будетъ малодушнымъ поступкомъ. У насъ здсь есть команда. Да если бы ея и не было, то мы дворовыми людьми можемъ заставить васъ исполнить приказаніе, идущее свыше. Я долженъ былъ нынче вечеромъ послать къ вамъ въ Погромецъ отдленіе изъ двухъ чиновниковъ, офицера и команды, чтобы привезти васъ сюда. Вы пожаловали сами, тмъ лучше. Мене зазорно, мене сраму. Теперь же покорнйше приглашаю васъ отправиться во флигель и расположиться тамъ. Съ завтрашняго утра мы начнемъ разслдованіе дла. Князь Кейкуатовъ живетъ напротивъ, а вашъ дворовый Телятевъ у него, уже двигается, хотя съ трудомъ. И все дло не замедлитъ разъясниться.

Девьеръ стоялъ, какъ истуканъ, блдный, опустивъ голову, руки его дрожали. Онъ какъ бы начиналъ терять сознаніе того, что слышитъ и видитъ.

Онъ не помнилъ, какъ кто-то, а это былъ предводитель Шидловскій, взялъ его подъ руку, вывелъ изъ дома, проводилъ черезъ дворъ и ввелъ во флигель.

XXII.

Когда Девьеръ пришелъ въ себя, то увидлъ, что стоитъ среди большой горницы, совершенно пустой, за исключеніемъ дюжины соломенныхъ стульевъ. Въ комнат было очень свжо. Какой-то мужикъ растапливалъ печь. Дрова трещали, пламя гудло.

Девьеръ выглянулъ въ окно. У крыльца флигеля, гд онъ очутился, стояли два солдата съ ружьями.

— Это что?— будто крикнулъ ему кто-то или какъ бы стукнуло, ударило его по сердцу. Кровь хлынула ему въ голову, и загудло въ ушахъ.

— Что это такое тутъ?— воскликнулъ онъ, показывая въ окно.— Зачмъ это? Кто это?— обернулся онъ къ истопнику.

— Вамъ чего, баринъ?— глупо откликнулся тотъ.

— Кто это у крыльца? У дверей солдаты. Зачмъ?

— Не могу знать, баринъ. Сейчасъ поставили. Меня сначала тоже не хотли пропущать съ дровами, да указъ вышелъ отъ господъ губернскихъ меня одного пропустить, а бол никого. Если вамъ что понадобится, вы токмо кулачкомъ лостучите вотъ въ стнку, я сейчасъ и прибгу…

— А мои люди?

— Не приказано пущать никого. Я вамъ все услужу, вы будьте спокойны. Только въ стнку вотъ… кулачкомъ…

— Господи!— простоналъ Девьеръ, потомъ шагнулъ, уцпился за попавшійся стулъ и упалъ на него въ изнеможеніи.

— Не боюсь! Не дамся! Врете! Телятевъ. Что мн Телятевъ? Врете! Бараны! Ослы! Вамъ ли со мною справиться!— шепталъ онъ.

Но вмст съ тмъ силы все боле оставляли его, и онъ началъ какъ-то сипло дышать. Но вдругъ онъ снова вскочилъ со стула и бросился къ окну.

— И этотъ… О, дьяволы!— проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ.

На дворъ предводителя въхалъ дворянинъ Херасковъ и, выйдя изъ телги, вошелъ въ домъ.

Разслдованіе дла о нападеніи графа Девьера на князя Кейкуатова началось въ тотъ же день. Но пріхавшій дворянинъ Херасковъ заявилъ другое дло, тоже до властей касающееся.

Явились уже два дла, которыя приходилось одновременно разслдовать. Черезъ сутки появился еще новый обвинитель и очевидецъ, молодой офицеръ Калитинъ, вызванный Херасковымъ.

Такимъ образомъ были два свидтеля, очевидца: раненый, но выздоравливающій конюхъ Телятевъ и дворянинъ Херасковъ. Имъ въ помощь явились ограбленный князь Кейкуатовъ и, избгнувшій случайно ограбленія, а быть можетъ, и смертоубійства, офицеръ Калитинъ.

Каждый день засдала комиссія изъ предводителей дворянства и предсдателя уголовной палаты.

Графъ Девьеръ, изъ-подъ ареста, являлся на допросы всегда при двухъ солдатахъ, которые смнялись на часахъ у крыльца домика.

Всякій день разсылались гонцы въ разныя стороны, и всякій день появлялись новыя причастныя къ длу лица и свидтели. Вся конная каманда графа Девьера была уже на лицо въ Валуйкахъ.

Вмст съ ними явился изъ Погромца и Миша, испуганный, потерянный.

Ему позволили повидаться съ отцомъ въ присутствіи предводителя Шидловскаго, но затмъ просили поселиться въ другомъ дом.

Черезъ недлю все, что было въ Валуйкахъ дворянъ, сразу поднялось. Лошади были заложены, и цлая вереница экипажей въ пятнадцать шагомъ двинулась изъ Валуекъ въ городъ Воронежъ.

Впереди халъ поручикъ правителя, Солнцевъ, за нимъ въ своей карет, но съ двумя солдатами на запяткахъ и съ унтеръ-офицеромъ на козлахъ, графъ Девьеръ. За его каретой протянулся весь поздъ экипажей господъ предводителей Воронежскаго намстничества.

Черезъ сутки зды по непроходимой топи и грязи вс въхали въ губернскій городъ. Графъ Девьеръ былъ поселенъ подъ стражей на постояломъ двор, но ровно черезъ сутки былъ переведенъ въ мстный острогъ.

Со словъ правителя намстничества Хорвата, вс ужъ знали и говорили, что графъ Антонъ Петровичъ Девьеръ будетъ лишенъ правъ состоянія и наказанъ ссылкою въ Сибирь.

Поручикъ правителя доложилъ все дло намстнику, намстникъ послалъ съ бумагами верхового гонца къ генералъ-губернатору. Черезъ двое сутокъ поручикъ правителя получилъ строжайшій выговоръ съ угрозой быть отставленнымъ отъ должности и службы. Онъ сдлалъ непростительный промахъ, не вызвавъ къ разслдованію дла брата подсудимаго, графа Михаила Петровича Девьера.

И теперь Солнцеву строжайше предписывалось единымъ духомъ и ‘по всей скорости, въ обстоятельствахъ возможной’, взять отрядъ изъ Воронежскаго Напольнаго полка, посадить всхъ на обывательскихъ коней, самому принять команду надъ ними и скакать въ Придонскъ.

Правитель намстничества объяснилъ своему товарищу, что онъ долженъ дйствовать ршительно и круто, и исполнить два порученія. Одно легкое, другое мудреное.

Первымъ дломъ предписывалось ему арестовать графа Михаила Петровича Девьера и въ экипаж подъ конвоемъ вооруженныхъ солдатъ доставить въ Воронежъ.

Второе заключалось въ томъ, чтобы заняться обслдованіемъ всей мстности въ вотчин и разузнать посредствомъ разспросовъ, и даже пристрастія и батоговъ, точно ли существуетъ въ Придонск большое подземелье.

Если таковое найдется, то освидтельствовать его подробно и донести, что окажется. Если будетъ сопротивленіе со стороны дворовыхъ или крестьянъ графа Михаила Девьера, то не затрудняться. Дйствовать угрозами и розгами, а если то не поможетъ, то дозволялось ‘почесть все село за бунтовщичье’ и поступать со всми яко съ бунтарями, укрощая огнестрльнымъ оружіемъ.

XXIII.

Многочисленная команда пшихъ солдатъ на коняхъ со всякими смшными и забавными приключеніями шумно, говорливо, даже какъ-то весело, поскакала изъ Воронежа въ Острогожскъ, а изъ городка, отдохнувъ ночь, прямо въ вотчину графа Михаила Девьера.

Когда поручикъ правителя прямо прискакалъ на дворъ барской усадьбы, то его поразила чрезвычайная тишина и безлюдье какъ на деревн, такъ въ особенности въ усадьб. Не смотря на шумъ и гвалтъ, произведенные всей командой, никто не появлялся къ нимъ на встрчу.

Солнцевъ вошелъ въ домъ. Домъ былъ пустъ. Онъ послалъ солдатъ во флигель, везд все было пусто.

— Что за диковина!— воскликнулъ онъ.— Точно вымерла вся усадьба.

Но тутъ Солнцевъ вспомнилъ вдругъ, что говорилъ ему при слдствіи раненый конюхъ.

‘Баринъ графъ Михайло Петровичъ коли захочетъ’,— говорилъ Телятевъ,— ‘то можетъ со всей своей дворней и со всми пожитками укрыться въ оное подземелье, такъ какъ оно, сказываютъ, большущее’.

Солнцевъ тотчасъ же отрядилъ нсколько человкъ на село, дабы притащить кого-либо изъ крестьянъ.

Когда солдаты привели сдого какъ лунь старика-крестьянина, Солнцевъ взялъ его въ домъ, обласкалъ и объяснилъ:

— Ничего, не пужайся, вамъ ничего не будетъ. У насъ дло до одного вашего помщика. Ему можетъ быть худо, а вамъ отъ того ничего не приключится.

Старикъ лтъ девяноста, но бодрый и умный, смло и твердо объяснилъ начальству, что онъ готовъ всячески служить.

— Есть у васъ, какъ болтаетъ народъ во всемъ узд, подземелье?

— Есть, родной мой.

— Стало быть, графъ Михаилъ Петровичъ съ дворней скрылся тамъ?

— Нту, отецъ родной. Могъ бы укрыться, да не такъ приключилось. Вся дворня его отъ страху суда и начальства разбжалась, кто куда попало. Есть, которые въ лсу обртаются. Можешь переловить.

— А самъ онъ гд? Убжалъ?— воскликнулъ Солнцевъ, боясь сугубаго отвта передъ генералъ-губернаторомъ за свою оплошность.

— Нту, золотой мой, приказалъ долго жить.

— Померъ?

— Померъ, отецъ мой.

— Что ты врешь, старикъ!

— Такъ сказываютъ, отецъ родной, что померъ. А намъ-то оно, конечно, сумнительно. Да и батюшка его въ лицо не видалъ.

— Да гд же онъ померъ-то?

— Здся, въ дом. Позвали батюшку, а гробъ ужъ и заколоченъ. Тому четвертый день похоронила его на кладбищ его женка Марутка, а сама удрала на тройк и съ поклажей. Ее не словить ужъ…

— Что ты, старый!— изумлялся Солцневъ.— Быть не можетъ. Неужели померъ!?

— Ей-ей, золотой мой. Токмо я на себя брать оное не стану, по всей по правд доложу. Померъ и похоронили, только ты, государь мой, въ обманъ не давайся и эту мороку не допущай на себя. Мы теб, все село, поможемъ. Намъ всмъ охота отъ нашего лиходя избавиться и во владніе молодого графчика выйти. Дйствуй, родной мой, дйствуй.

— Да что же мн длать!— отчаянно воскликнулъ Солнцевъ какъ бы себ самому.

— А вотъ что, родной. Первымъ дломъ пойдемъ мы въ подземелье, что тамъ окажется. А тамъ чудеса въ ршет будутъ, врно теб сказываю. А ужъ коней-то тамъ будетъ видимо невидимо. А то, гляди, и заключенные окажутся. А апосля того, родной мой, укажешь вырыть покойника-то обратно, и посмотришь, что въ гробу-то лежитъ. И грха меньше, да и мороку-то разрушимъ.

По указанію старика, Солнцевъ съ командой выломалъ огромную желзную дверь въ оранжере, и вступилъ въ темное подземелье. Но едва только прошли они темнымъ ходомъ шаговъ тридцать, какъ показался свтъ.

Кто-то съ двумя фонарями шелъ на встрчу, и черезъ нсколько мгновеній какіе-то люди, съ виду конюхи, бросились Солнцеву въ ноги.

— Не губи, ваше вельможество, мы подневольные!— завопили голоса.— Укажи миловать. Мы теб все покажемъ и отдадимъ.

Подземелье оказалось довольно просторнымъ и въ немъ около дюжины великолпныхъ лошадей, которыхъ тотчасъ вывели на воздухъ. Лошади были со словъ конюховъ изъ послдняго грабежа и принадлежали князю Кейкуатову.

— Много у насъ перебывало такихъ коней,— заявилъ одинъ изъ конюховъ,— а долго не держали. Ночью приводили, ночью и сбывали съ рукъ. А эти вотъ маленечко застряли.

На допросъ Солнцева, есть ли что еще въ подземель, трое конюховъ подземельныхъ примолкли, замялись, но затмъ опять бросились въ ноги.

— Что такое?

— Не губи, родной!— опять завопили они. Мы не при чемъ.

— Да ну васъ къ чорту. Сказано разъ, что вамъ ничего не будетъ. Говори. Будете таить, хуже вамъ будетъ.

— Есть, государь мой, есть. Томится въ заключеніи, вотъ уже почитай который годъ, барыня наша.

— Какая барыня!— воскликнулъ Солнцевъ.

— Барыня, кою баринъ хоронилъ, а она жива. Хоронили-то чурку, а она тутъ.

Солнцевъ въ ужас тотчасъ же бросился по указанію конюховъ и въ глубин подземнаго корридора ему показали дверку, которую пришлось ломать, такъ какъ ключей не было.

Въ небольшой подземной горниц со стнами, обдланными тесомъ, при свт фонаря, оказалась лежащая на постели женщина.

На вопросы Солнцева она отвчала едва слышно, слабымъ разбитымъ голосомъ, но отвчала толково. Она объяснила, что она жена Михаила Петровича, графиня Девьеръ, рожденная Хераскова… Поили и кормили ее хорошо, случалось, по ночамъ и выпускали погулять на свтъ Божій. Однако сколько времени томилась она въ подземель, графиня не могла сказать.

— Здсь всегда была ночь,— слабо произнесла она.— Богъ вдаетъ. Полагаю, что года цлые прошли.

При помощи людей, Солнцевъ вынесъ женщину на рукахъ и осторожно пронесъ подземельемъ. Затмъ устроилъ ее въ усадьб въ одной изъ горницъ.

Она была страшно худа, желта лицомъ, но въ глазахъ было много жизни. Посл переноски она впала въ легкое безпамятство, но затмъ очнулась и еще боле толково и просто отвчала на вопросы пораженнаго всмъ случившимся Солнцева.

Она повторила, что не знаетъ, за что была заключена мужемъ въ подземную тюрьму. Сказывалъ ей однажды конюхъ, что графъ женился на другой. Позволеніе гулять ночью ‘по земл’ и ‘подъ небомъ’ давалось очень рдко и всегда приводило къ обмороку, однако несказанно облегчало ея участь.

— А то бы, встимо, не прожила,— сказала она.

Разумется, Солнцевъ тотчасъ же послалъ гонца въ Валуйки, другого въ Воронежъ, прося указанія, какъ дйствовать.

Первый прибывшій былъ молодой графъ Девьеръ, но, черезъ два дня, около удивительно быстро оправлявшейся женщины, былъ уже ея двоюродный братъ и другъ, Петръ Ивановичъ Херасковъ, а равно и пріхавшая съ нимъ дочь.

XXIV.

Черезъ годъ, посл суда человческаго и Божьяго надъ двумя братьями графами Девьерами, въ Придонск жилъ новый помщикъ, молодой графъ Михаилъ Антоновичъ, съ женой, графиней Софьей Петровной, и съ теткой, воскреснувшей почти изъ мертвыхъ.

Его тесть Херасковъ часто гостилъ въ Придонск, но проживалъ въ Погромц, управляя и хозяйничая отъ имени своего зятя.

Графъ Антонъ Девьеръ былъ уже не графомъ, а ссыльнымъ поселенцемъ въ Камчатк.

Судьба другого графа Девьера была и осталась загадкой. Слухъ въ Придонск, что баринъ Михаилъ Петровичъ похоронилъ на кладбищ вмсто себя бревно, а самъ бжалъ, укрываясь отъ суда, долго упорно держался во всей окрестности.

Власти принуждены были вырыть гробъ. Но при этомъ присутствовали только два чиновника изъ Воронежа, а съ ними графъ Михаилъ Антоновичъ, дворянинъ Херасковъ и мстный священникъ. Крышку гроба вскрыли и нашли въ немъ мертвое тло, но одежда была не дворянская, а крестьянская. Лицо же было настолько уже изуродовано разложеніемъ, что ни молодой Миша, ни Херасковъ, ни священникъ, не могли положительно сказать, кому принадлежитъ тло.

Одежда смущала всхъ, но боле всего смущала Хераскова и Мишу голова мертвеца. Графъ Михаилъ Петровичъ волосы носилъ коротко остриженные и черные какъ вороново крыло. У мертвеца волосы были много длинне и съ сильной просдью. Ростомъ, когда смрили мертвеца, онъ оказался на цлую чертверть длинне, или выше, нежели былъ графъ Михаилъ Петровичъ.

— Что же, предать тло земл, а дло вол Божьей!— сказалъ одинъ изъ чиновниковъ.— Коли не померъ, да сказывается мертвымъ, такъ и считать его мертвымъ. Вамъ, графъ, пользоваться наслдствомъ и управлять, да по дядюшк панихиды справлять. Коли онъ живъ, все лучше для спасенія души его.

И теперь, когда дворянинъ Херасковъ прізжалъ повидаться съ дочерью, зятемъ и обожаемой имъ воскреснувшей двоюродной сестрой, то часто ввечеру полушутя, полусерьезно, онъ говорилъ зятю и дочери:

— А что, дорогіе мои. Вдругъ вотъ такъ-то будемъ мы сидть и внезапно явится къ намъ и раскланяется таково вжливо графъ Михаилъ Петровичъ, да и скажетъ: уходите-ка вы отсюда по добру, по здорову. Никогда я не помиралъ и хочу владть моей вотчиной.

— А мы ему скажемъ,— вступалась графиня Софья Девьеръ,— зачмъ вы тетушку уморить хотли. Пожалуйте въ Сибирь.

— Да, это врно. Изъ-за меня онъ и померъ или сказался умершимъ,— прибавляла старая графиня-тетка.— Побоялся отвта.

Молодой графъ Девьеръ при упоминаніи объ отц или дяд всегда задумывался и ничего не говорилъ, даже не глядлъ въ лица говорившимъ, а опускалъ глаза или отворачивался.

— Чудно это!.. думалось Хераскову.— Примчательно есть что-то… таковое, что онъ таитъ отъ насъ.

ДОНСКЕ ГИШПАНЦЫ.Историческая повсть.

Читайте также:

ДОНСКЕ ГИШПАНЦЫ.
Историческая повсть.