С. Елпатьевскій
II. Домна.
II. Домна.
Домна, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
— Дай Богъ теб здоровья, Домна! Безъ тебя и не управились бы…— говорилъ изрдка отецъ посл спшной полевой работы — снокоса и въ особенности того горячаго жнитва, когда рожь начинаетъ осыпаться и когда приходилось рвать-работать, напрягая до послдней степени человческіе мускулы и нервы.
Я не могу представить себ вообще, какъ управлялись бы мы безъ Домны, какъ шло бы безъ нея наше большое, въ сущности чисто крестьянское хозяйство. Сухая, словно выкованная съ своими жилистыми, скрюченными пальцами, она не отставала отъ мужиковъ ни въ пашн, ни въ косьб, ни въ молотьб,— коса въ косу, цпъ въ цпъ шла она за отцомъ, и крутогорскіе мужики только дивились на ея работу. Кром всего того мужицкаго дла, которое она справляла съ отцомъ, она же вмст съ матерью и старшей сестрой Настей несла всю тяготу бабьей работы — копала и полола огородъ, помогала бабушк въ кухн, обряжала весь скотъ, за исключеніемъ Сивки, уходъ за которымъ лежалъ всецло на отц.
Не даромъ на сел говорили про Домну ‘зла работать’ — у нея была какая-то жадность къ работ. Еще до солнца, когда вс спятъ, она успваетъ сбгать, прихвативши кого-нибудь изъ сестеръ, въ лсъ и ‘наломать’ грибовъ, весь день работаетъ не покладая рукъ и ложится послдней, не раздваясь, примостивши подъ голову какое-нибудь брошенное старое отцовское полукафтанье.
Къ характеристик Домны, которую длали мужики, бабы обыкновенно прибавляли:
‘И баять зла’. Бабы хорошо знали способности Домны и не особенно охотно вступали съ ней въ продолжительные диспуты. A поводовъ было такъ много. Выклюетъ нашъ птухъ, большой драчунъ, глазъ какому-нибудь другому птуху, зайдетъ ли чужая корова въ нашъ огородъ,— разгорятся страсти, и у колодца, куда по утрамъ сходились бабы съ ведрами, начинается словопреніе, а я любуюсь изъ окна, какъ Домна побдоносно расправляется со своими противницами.
Домну побаивались на сел и не по тому одному, что ‘баять зла’. Она была знаменитая коровья повитуха, къ которой нердко приходилось обращаться за помощью. Никто лучше Домны не умлъ заговаривать кровь, злые бабьи языки потихоньку поговаривали даже, что она пускаетъ на людей ‘килы’ и уметъ заговаривать слды, отъ чего человкъ начинаетъ сохнуть.
Вслдствіе всего этого Домна пользовалась въ сел нкоторымъ почетомъ, и даже дядя Селиванъ, съ высоты своего пастушьяго величія довольно пренебрежительно относившійся къ женскому сословію, удостаивалъ Домну особеннымъ вниманіемъ и, когда въ очередной день ночевалъ у насъ, велъ съ ней за ужиномъ степенныя и длинныя разсужденія о психическихъ и физическихъ особенностяхъ нашихъ сельскихъ коровъ и о коровьей повадк вообще.
Домна знала свое значеніе въ дом и держалась властно и деспотично. Съ моей матерью она обращалась фамильярно-покровительственно и читала ей нравоученія, когда мать ссорилась съ бабушкой.
— A ты покорись свекрови-то. Цай,— Домна ‘цокала’,— постарше она, и поклониться можно, не отвалится голова-то! Больно вы, погляжу я, молодыя-то бабы привередливы!
Зато, если отецъ, чмъ-нибудь разсерженный, начиналъ шумть и кричать на мать, Домна принимала ея сторону и безцеремонно говорила отцу:
— Ну, ну воевода, Аника-воинъ, расхрабрился съ бабами-то да съ ребятами? Шелъ бы ты, дьяконъ, ригу поправить — вонъ втромъ весь уголъ разметало.
Отецъ молча надвалъ свой треухъ, кажется, доставшійся ему по наслдству отъ бабушкина отца, и шелъ поправлять ригу.
Съ бабушкой она была въ сдержанно-дипломатическихъ отношеніяхъ — об были властныя и непокорныя,— но очень почитала ее, какъ владыку дома, и въ особенности какъ хранительницу старыхъ устоевъ. Домна была ‘по старой вр’ и ей нравилось, что бабушка вела домъ по старинному и соблюдала вс древніе, переходившіе изъ рода въ родъ, обычаи.
И сама бабушка, хотя и была дочь священника и жена священника, складывая крестъ, вытягивала два пальца длинне, чмъ слдовало, и иногда молилась какими-то особенными молитвами, которыми молилась еще только Домна.
Работница-раскольница отлично уживалась въ дом православнаго дьякона.
Домна не ходила въ церковь, не исповдывалась, не причащалась, садясь за столъ, ла своей ложкой и изъ отдльной чашки, которую держала въ укладк. Изъ укладки же вынимала по вечерамъ свой образокъ, который и ставила въ божницу, тихонько отодвигая къ сторонк наши образа.
Когда отецъ бывалъ въ веселомъ расположеніи духа, онъ пробовалъ осторожно шутить надъ Домной.
— Чай щи-то вкусне въ твоей чашк?
Она дружелюбно огрызалась:
— Я твоей вры, дьяконъ, не трогаю и ты мою не трожь.— И многозначительно прибавляла:— тамъ, брать, разберутъ — кого куда!
Иногда на Домну находилъ ‘стихъ’,— она гремла ухватами у печки, огрызалась на насъ, если мы подвертывались подъ руку, и выискивала всякіе предлоги къ ссорамъ. Возникали кухонныя осложненія, Домна считала себя обиженной и начиналась исторія.
Домна собираетъ обдъ или ужинъ, но сама не садится за столъ, какъ всегда было принято, вмст съ нами и демонстративно примащивается со своей ложкой и чашкой гд-нибудь въ сторон на скамеечк, отдльно отъ насъ.
— Ты что не садишься? — говорилъ отецъ, выходя въ кухню и уже начиная сердиться.
— Да я ужъ одна…— смиреннымъ тономъ говоритъ Домна. — Цово ужъ… Кушайте себ на здоровье!
Въ кухн водворяется молчаніе.
— Садись, Домна… — говоритъ угрюмо отецъ. — Будетъ теб…
Домна продолжаетъ смиренно хлебать щи и выждавши моментъ, когда вс были достаточно удручены, говоритъ про себя:
— Рази я не понимаю!.. Извстно куфарка…
Домна называлась роботницей, по нашему рзкому выговору на о, роботницей, а въ слов куфарка, должно быть, для нея заключалось нчто неимоврно язвительное и унизительное.
Такъ, очевидно, понималъ и отецъ. Онъ выходилъ изъ себя, допрашивалъ Домну, кричалъ на насъ. Только посл долгихъ упрашиваній отца, матери и бабушки, Домна удостоивала присоединиться къ намъ и миръ возстановлялся на боле или мене продолжительный срокъ.
Больше всхъ привязана была Домна къ отцу. Она любила его за могучую силу, за домовитость, за крестьянскую работу, степенный серьезный характеръ и въ особенности за то, что онъ пріютилъ ее съ маленькой еклушкой, когда лошадь привезла въ село заблудившагося и замерзшаго въ метель ея мужа. Съ девяти лтъ она начала отдавать еклушку въ няньки къ вдовымъ мужикамъ, окрестнымъ батюшкамъ,— еклушка давно уже выросла, жила на жалованьи и числилась въ невстахъ, а Домна все продолжала жить у насъ.
Своего хозяйства она совсмъ не бросала, сяла ленъ и коноплю, изъ которой пряла и ткала холсты для своей еклушки, иногда убирала при помощи отца полоску ржи или овса и, вроятно, это — она получала у насъ рубль въ мсяцъ — служило подспорьемъ въ бюджет Домны. Изба ея стояла весь годъ заколоченной, и только осенью прізжавшіе изъ другого узда крашенинники снимали ее у Домны и жили тамъ, пока не успвали перекрасить толстые крестьянскіе холсты въ синюю крашенину, въ которой ходило все село, кром молодыхъ двокъ и парней, начинавшихъ щеголять въ ситц.
Я бывалъ иногда съ Домной въ ея изб. Вроставшая въ землю, темная, низенькая, съ покосившимися стнами, закоптлымъ потолкомъ, гнилыми синими половицами и тмъ никогда не выходившимъ изъ нея кислымъ промозглымъ запахомъ краски, Домнина избушка выглядла жалкой и бдной, а Домна указывала мн на толстыя балки и бревна стнъ, водила меня по развалившимся клтямъ и хлвамъ, на заросшій бурьяномъ и крапивой огородъ и все хвалила свои владнія, все разсказывала изъ какого отборнаго лса строили они съ мужемъ свою избу и какая рдкостная капуста и рдька родились въ ея огород и какъ легко уладить избу въ лучшемъ вид.
— Вотъ только батюшк твоему покуцусь… И дловъ-то самый пустякъ. Половицы маленько подцистить, да бревнушко другое перемнить, да крышу цуть уютить… Смотри, изба-то кака будетъ!
Я только долго спустя понялъ, какъ безумно любила Домна свою избу и свое мсто, съ какой жадностью мечтала она о своемъ угл и о томъ времени, когда она будетъ жить своимъ домомъ, на своемъ хозяйств. Эта мечта на моихъ глазахъ начала осуществляться, но какъ не долго радовалась Домна, и какъ скоро и печально все это кончилось!
Домна выдала свою еклу за Гришку-подпаска, сына Селивана-пастуха.
Селиванъ приходилъ къ намъ верстъ за сорокъ изъ той полосы песковъ, которая проходила черезъ всю губернію и занимала югъ нашего узда. Тамъ мотали шелки, оттуда приходили къ намъ портные, офени съ коробами, прізжали такъ называемые ‘щепетильники’ со всякими товарами, потребными деревенскому люду. Село Селивана изстари занималось пастушествомъ, и какъ по Волг и Кам есть села, гд все мужское населеніе занимается лтомъ лоцманствомъ, такъ и село Селивана по лтамъ пустло, и оставались одн бабы и двчонки, возившіяся съ огородами и картошкой. Дядя Селиванъ боле двадцати лтъ изъ года въ годъ являлся къ намъ къ Егорьеву дню и давно началъ водить съ собой въ качеств подпаска своего единственнаго сына Гришку.
Повидимому, Домна давно облюбовала Гришку. Жалла ли она его сиротство — онъ остался году безъ матери,— просто ли нравился ей этотъ большой сильный ребенокъ, добрый, покладистый и такой наивный и безпомощный, только она очень привязалась къ Гришк и ходила за нимъ, чинила одежду, разъ выпросила у прижимистаго дяди Селивана денегъ на красную кумачную рубашку, о которой давно мечталъ Гришка, а въ очередной день, когда пастухи ночевали у насъ, подавая ужинъ, клала передъ Гришкой цлую груду ломтей хлба, подбавляла щей и все приговаривала:
— шь, Гришенька, шь, нагуливай тла, а то двки любить не будутъ.
Разъ дядя Селиванъ пришелъ къ намъ больной, черезъ силу промаялся до Петрова дня и померъ. Міръ оставилъ Гришку допасывать лто и далъ ему въ подпаски Кузьку-шестипалаго, мірского сироту, жившаго на попеченіи общества. Въ то же лто стало извстно, что Домна принимаетъ къ себ въ домъ Гришку въ зятья. Какъ ни бдна была Домна и какъ ни убого было ея хозяйство, на сел очень удивились. За Гришкой признавались пастушьи таланты, но чтобы изъ набаловавшагося въ пастухахъ, не пріобыкшаго какъ должно къ крестьянской работ рохли и разгильдяя, изъ этого нескладнаго и всегда словно соннаго подпаска вышелъ настоящій пахарь и настоящій хозяинъ — никто не думалъ.
Сердобольныя сосдки очень охотно длились съ Домной своими опасеніями и общими толками, но, къ моему удивленію, суровая, широко расходовавшая свои голосовыя средства, Домна на этотъ разъ не пускалась въ споры и на вс предостереженія уклончиво отвчала:
— Какъ Богъ велитъ… тамъ видно будетъ.