Зиновій Пэ.
Зиновій Пэ.
Домъ
Домъ
Очеркъ изъ жизни американскихъ рабочихъ.
——
——
——
——
——
——
Сборникъ Товарищества ‘Знаніе’ за 1906 годъ. Книга двнадцатая
Дом, Пешков Зиновий Алексеевич, Год: 1906
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Живутъ здсь тихо, подавленно и сурово, смотрятъ на жизнь съ боязнью. Всегда ожидаютъ откуда-то удара, который можетъ вдругъ разрушить привычное, молчаливое существованіе… И боясь этого, каждый ходитъ, поднявъ одно плечо вверхъ, точно сторонясь отъ удара, и лвый глазъ всегда полузакрытъ…
Тихо живутъ, смирно. Въ холодную и втряную зиму еще тише живутъ…
Въ ранніе часы утра, темные и таинственные, когда человку такъ хорошо, крпко спится, и не видитъ онъ во сн, что у него разорвались брюки, оторвалась подошва отъ сапогъ,— старый хозяинъ будитъ всхъ.
Высокій, сутуловатый, съ длинными, корявыми руками, обожженнымъ лицомъ, съ безцвтными, стекляными глазами… десятки лтъ, аккуратный, какъ проклятый маятникъ часовъ, онъ неумолимо подходитъ къ каждой двери, два раза угрюмо постучавъ жесткими руками, увренно и холодно говоритъ:
— Кофе и картофель простынутъ. Опоздаете на работу…
И хотя вс знаютъ, что старикъ будитъ рано, что хозяйка и горбунья, дочь ея, спятъ еще,— вс встаютъ. Встаютъ машинально, не просыпаясь, и долго ходятъ въ полусн… Со встрепанными волосами, красными пятнами на лиц, въ грязныхъ рубахахъ и съ сро-желтыми полотенцами въ рукахъ спускаются внизъ.
Идутъ черезъ большой ‘фронтъ румъ’, холодный и запущенный, пыльный и хламный, проходятъ черезъ столовую. Въ ней стоитъ большой столъ, накрытый срой съ красными полосками скатертью, и вокругъ него прямые деревянные стулья. Въ углу комнаты неизмнно сидитъ испуганная горбатая дочь высокаго хозяина. Она ежится отъ холода, дрожитъ отъ страшныхъ сновъ и темноты ночи и испуганно читаетъ по маленькой, желтой книжечк молитвы. Она ихъ читаетъ скоро, ясно,— про себя. Хватаетъ глазами цлую строчку, но каждое слово понимаетъ отдльно и — радуется внутренно, если ей удается это. По временамъ оглядывается, вздрагиваетъ, прислушивается, затаивъ дыханіе… ждетъ моментъ и съ накатившейся на глаза слезой снова читаетъ…
Потомъ жители идутъ черезъ кухню. У одной стны стоитъ желзная печь, и къ ней придланы газовыя трубы, у другой — кухонный столъ. Онъ деревянный, некрашеный. Скребутъ его только по субботамъ, а шесть разъ въ недлю вытираютъ грязной, мокрой тряпкой.
Печь топится. Хозяйка вышла за хлбомъ… Одинъ за другимъ жильцы проходятъ въ холодныя сни, гд подъ краномъ по-одиночк умываются. Въ сняхъ дрожитъ, мечется жалкій огонь сальной свчи. Ополоснувъ себ лицо, каждый спшитъ скоре въ кухню, гд жарко топится печь. У грязнаго зеркальца къ стн прибита коробка изъ-подъ сигаръ, и тамъ лежитъ старая мдная расческа, вс причесываются ею и садятся вокругъ печки въ ожиданіи завтрака.
Воротилась домой хозяйка, шумно хлопнула дверью. Вс вздрогнули и покачнулись…
Хозяйка — высокая женщина съ худымъ, скучно-продолговатымъ лицомъ и большимъ, узкимъ носомъ… Ходитъ и сидитъ она прямо, не сгибаясь. На ней одта черная обтянутая кофта, изъ-подъ которой виднются спицы корсета,— она никогда не снимаетъ его… На голов у нея немного волосъ. Пять съ половиной дней въ недлю они завернуты въ бумажки.
Вс сидятъ въ кухн молча. Курятъ трубки. Поджавъ рукой голову, дремлютъ, жуютъ табакъ и спросонья плюютъ…
Наконецъ, сухіе и тонкіе куски мяса начинаютъ съеживаться, картофель жариться, кофе кипть. Горбунья начинаетъ метаться изъ кухни въ столовую и изъ столовой въ кухню. Безжизненные глаза хозяйки оживляются, она начинаетъ покашливать, и раздается ея дребезжащій и прямой голосъ:
— Чарльзъ, Чарльзъ! Каждый разъ вы такъ засыпаете!.. Жильцы тоже дремлютъ… уже готово…
Все зашевелилось и ожило. Жильцы отправляются въ столовую, садятся за столъ.
Хозяйка садится и строгимъ, сухимъ взглядомъ смотритъ, все ли въ порядк. И какъ всегда — у кого-нибудь вмсто одной ложки дв и нтъ ножа, у другого тоже чего-нибудь не хватаетъ.
— Моя дорогая Руфь,— обращается хозяйка къ испуганной горбунь:— вы гд-нибудь видли, чтобы мясо рзали ложкой, я васъ спрашиваю?
— Руфь, Руфь, когда же вы научитесь чему-нибудь… Принесите мистеру Грей ножъ, а мистеру Гоустону дайте ложку — и скоре…
Поли, потомъ отправляются на работу. Недалеко — огромный газовый заводъ, гд большинство жителей и работаетъ.
Хозяинъ, мистеръ Макдермандъ, вотъ уже сороковой годъ работаетъ въ кочегарахъ. Онъ безстрастно приходитъ на работу, вшаетъ на опредленное мсто свое домашнее платье, надваетъ черную отъ угля фуфайку безъ воротника и рукавовъ, натягиваетъ рабочіе штаны и садится въ ожиданіи свистка.
Заводъ не перестаетъ работать и ночью. Когда одни уходили съ работы, приходили новые,— ночная смна,— и работали всю ночь: томились тринадцать часовъ, до прихода дневной смны.
Въ темнот ночи они яростно стучали молотками, безумно колотили блое желзо, гнули, пилили. Съ грохотомъ носились тачки съ углемъ. Со слезами на глазахъ отъ жары и усталости, бросали они этотъ уголь въ огромныя печи, съ длинной и тяжелой кочергой въ утомленныхъ и сухихъ рукахъ, они рылись въ этомъ огненно-яростномъ аду. Стиснувши зубы, въ холодномъ поту, вынимали кочергу изъ печи, со злой силой захлопывали дверцы и скрывались на улицу, въ темноту втряной, зимней ночи… Черезъ нсколько минутъ они опять появлялись, снова подъзжали тачки съ углемъ — и еще, и еще,— и снова они хватались за кочерги.
Такъ работали люди день и ночь. Ночью работали тринадцать часовъ, а днемъ — одиннадцать.
Раздается свистокъ. Это предупредительный,— протяжный и монотонный. Ночные рабочіе моментально отнимаютъ свои руки отъ работы. Оставляютъ тачки, бросаютъ лопаты, кочерги, пилы… Медленно снимаютъ они свое рабочее платье, одваютъ другое и ждуть другого свистка.
Раздается пронзительный, зминый свистокъ, и вс. бросаются къ выходу.
Дневные принимаются за работу. Ночь начинаетъ блднть,— свтлетъ. Восходитъ тусклое солнце..
Посл ухода жильцовъ изъ дому, миссисъ Макдермандъ провряетъ глазами оставшуюся ду на стол. Горбунья боязливо кончаетъ свой холодный завтракъ. И об начинаютъ работать. Поспшно убираютъ со стола, относятъ все въ кухню и готовятъ завтракъ для ночныхъ рабочихъ. Снова чистятъ картофель, снова жарится мясо.
Длинныя, безразличныя руки миссисъ Макдермандъ двигаются, заведенныя давно-давно — отъ рожденія ея, можетъ быть, он перешли по наслдству отъ матери, тоже двигавшей ими безъ сознанія и безъ вопроса, зачмъ ими двигать.
Горбунья идетъ наверхъ и убираетъ постели людей, спавшихъ ночью, чтобъ приготовить ихъ людямъ, которые будутъ спать день.
Вотъ они пришли съ работы. Утро занялось. Въ комнат блдно. Потушили лампу и позабыли свчу на окн. И кажется, что свча и тотъ свтъ, что идетъ въ комнату на этихъ людей,— братъ и сестра… Положили они свои ящички для ды въ уголъ кухни, сняли толстые шарфы съ грязныхъ шей, осмотрлись вокругъ. Одни сли, другіе безсмысленно уставились на какой-нибудь предметъ и тупо смотрятъ, почесывая спину.
Это они отдыхали. Имъ не скучно. Они только не умютъ смотрть вдаль думающимъ взглядомъ человка, который хочетъ что-то понять въ этой жизни. Вс они каждый день, каждую недлю и долгіе зимніе мсяца такъ же тупо и безучастно смотрятъ на ближайшій предметъ и жуютъ табакъ.
Медленно они берутъ свои сро-желтыя полотенца, неохотно размазываютъ холодной водой лицо и шею и, пополоскавшись, утираются. Грязь втирается въ поры, останавливается въ складкахъ лицъ, въ морщинахъ глазъ, стъ глаза. Они тщательно намачиваютъ волосы, которые лоснятся отъ жирной угольной пыли, и расчесываютъ проборъ на лвой сторон головы. Видя въ зеркал волосы лоснящимися и гладко причесанными, они начинаютъ чувствовать запахъ ды. Покачиваясь, идутъ въ столовую.
Усталые и разбитые, медленно дятъ, долго жуютъ и широко двигаютъ челюстями. И только когда каждому подаютъ яблочный пирогъ, они оживляются и иногда роняютъ нсколько словъ. Но разговоры ихъ одинаковы и однообразны. Высокій, худой кочегаръ разсказываетъ:
— Рыжій чернорабочій Питеръ, который всегда накладываетъ себ въ тачку угля больше, чмъ другіе, такъ много напился пива, что когда онъ поднялся на элеватор и долженъ былъ всыпать уголь въ печную яму, онъ вмсто угля самъ хотлъ броситься въ печь… Стоявшій рядомъ съ нимъ, толстый Джимъ-ирландецъ, распухшій отъ пьянства, далъ Питеру ногой въ животъ, и тотъ, оправившись, началъ спускать уголь въ яму какъ слдуетъ…
И всегда этотъ высокій, худой кочегаръ прибавлялъ:
— Ги-и. Ударилъ въ животъ, тотъ и заработалъ…
— А у насъ,— говорилъ круглый и низенькій рабочій,— тоже… пьютъ пиво и… въ животъ…
— Содержатель трактира на Риверъ-улиц къ безплатному завтраку вмсто сала будетъ мясо класть въ супъ…
А повши, они уходили спать.
Спали громко, суетливо. Лежа въ постели, ворочались, чесались. Временами глубоко вздыхали. Такъ часто-часто начинали дышать, что становилось страшно. Передъ тмъ какъ лечь въ постель, они клали себ въ ротъ новый кусокъ табаку и, сонные, плевали черной скверной слюной,— вс подушки были въ пятнахъ. А горбунья, когда мыла ихъ, плакала и читала молитвы…
Ходитъ по комнатамъ худая, прямая миссисъ, суетливо бгаетъ горбунья. Въ окно глядитъ срое небо, и втеръ ударяетъ колючими снжинками въ стекла. Мяукаетъ дохлая черная кошка съ желтыми глазами, и ворчитъ въ углу злая маленькая собаченка съ голой костью между лапъ… Посл уборки комнатъ начинаютъ готовить обдъ для дневныхъ рабочихъ.
Въ двнадцать часовъ раздастся свистокъ. Рабочіе отнимутъ руки свои отъ станковъ, тачекъ, молотковъ, проснутся отъ сонной и скучно-тяжелой работы и вдругъ, точно ихъ оснила какая-то новая мысль, бгутъ. Точно весь городъ загорлся, и они почувствовали цну своей жизни, эти люди бросаются къ своей одежд и бгутъ толпами черезъ дворъ, толкаются въ воротахъ, разсыпаются по улицамъ,— черные, маленькіе, похожіе на разсыпанныя дробинки, пущенныя изъ стараго ружья. Они вбгаютъ въ свои маленькіе домики и, не умываясь, берутся грязными руками за хлбъ, грязными пальцами изъ общей солоницы берутъ соль и дятъ. дятъ скоро, съ тревогой, каждую минуту ожидая, что кто-то придетъ и отниметъ у нихъ все, или кошка и собаченка могутъ опрокинуть тарелки, и имъ не удастся насладиться дой… этимъ самымъ большимъ удовольствіемъ ихъ жизни, для котораго они работаютъ…
Повши, они чувствуютъ себя спокойными. Отъ стола уходятъ по-одиночк. Идутъ во ‘фронтъ румъ’, гд имются четыре качающихся стула. Ставятъ грязныя плевательницы вокругъ себя. Кладутъ въ ротъ табаку и съ лвой стороны щеки ставятъ въ зубы тонкую деревянную зубочистку, черную отъ грязныхъ, жирныхъ рукъ. Они сидятъ въ послобденномъ пріятномъ полусн. На нсколько минутъ они засыпаютъ и, точно безобразныя куклы, покачиваются въ своихъ креслахъ…
Раздается воющій зовъ. Свистокъ требовательно, немедленно призываетъ всхъ бжать на работу… И улица снова наполняется маленькимъ чернымъ народомъ, маленькимъ въ мысляхъ и ничтожнымъ душою. Старые и молодые одинаково стремительно отзываются на этотъ призывъ и бгутъ съ привычной покорностью на этотъ грубый, требующій зовъ. Этотъ призывъ повторяется каждый день, недлю, мсяцы и долгіе годы… но каждый разъ, когда онъ раздается, они бгутъ ему навстрчу. Но бгутъ недолго, не всю дорогу. Выскочивъ изъ дому, черезъ нсколько времени они сознаютъ, что осталось еще четыре минуты и можно поспть къ работ, если и не бжать. Около воротъ фабрики они уже идутъ не торопясь, съ однимъ плечомъ вверхъ и прищуреннымъ лвымъ глазомъ, точно боятся удара…
И снова они ждутъ свистка къ работ. Каждый накладываетъ свои руки на тотъ инструментъ, которымъ онъ долженъ тутъ-же, черезъ секунду посл свистка, начать работу.
Раздается густой, медленный свистокъ. Всего одинъ разъ, грубо увренный въ томъ, что вс его рабы готовы работать и только съ нетерпніемъ ждутъ позволенія. Онъ властно и торжественно позволяетъ имъ.
Опять работаютъ они, прямая миссисъ и горбатая Руфь. Надо приготовлять ду ночнымъ, которые скоро встанутъ.
Понемногу ночные начинаютъ просыпаться. Лежатъ на кроватяхъ и глядятъ передъ собой, слдя за движеніемъ клоповъ на стн. Они заране знаютъ намренія клоповъ, и куда бы т ни ползли, жители всегда подозрваютъ ихъ въ покушеніи на свое грязное тло. И долго они смотрятъ на движеніе благодушныхъ враговъ, ждутъ, когда пріятное чувство голода защекочетъ желудокъ. Голодъ и пища двигаютъ ими всю ихъ жизнь, и весь смыслъ ихъ жизни въ томъ, чтобы удовлетворять запросамъ желудка. Это двигаетъ людей, заставляетъ работать, унижаться, кланяться, просить. Нтъ ничего, что украшало бы это голое стремленіе наполнить свой желудокъ чмъ-нибудь жирнымъ и сладкимъ.— Хорошо бы състь въ одинъ день десять яблочныхъ пироговъ…
Вс жители, собравшіеся въ ‘бордингъ-гауз’, или старые холостяки, или вдовцы, а можетъ быть, люди, оставившіе свои семейства въ другомъ штат, чтобъ пожить посвободне, больше пость, выпить и нсколько разъ въ день пожевать табакъ… Надодаетъ пискъ маленькихъ грязныхъ ребятишекъ, ихъ вчный голодный вой. Надоло и стало нудно голодное ворчанье жены, матери голодныхъ дтей, ея худое лицо съ зелеными глазами и съ однимъ выраженіемъ зависти въ этихъ глазахъ… И надодаетъ все вмст — и жена, и дти, и маленькая грязная квартирка, и это вчное недоданіе, неудовлетворенность, постоянная тснота и грязь, это толканіе другъ друга, крики жены, пискъ ребятъ, побои, молоко съ водой, черная кошка и сухое одинокое деревцо передъ окномъ, въ осенніе вечера стукающее своими прутьями по стекламъ… и вся эта жизнь, гд маленькіе и большіе, люди и животныя, и худосочныя деревья мшаются, толкаются и бьются въ одномъ желаніи жить…
И они уходятъ изъ домовъ. дутъ въ другіе штаты и живутъ, и наслаждаются дой, не задаваясь вопросомъ, что сталось съ ихъ женами и дтьми въ грязныхъ, разорванныхъ штанишкахъ. А когда невольно передъ ними встаетъ картина ихъ семьи, они захлебываются отъ радости и говорятъ:
— Что? Будете теперь знать, какъ кричать, просить хлба? Будешь ты, моя миссисъ, знать, какъ ходить злой и быть недовольной? Вотъ теб…
Вотъ раздаются шаги горбуньи. Она идетъ звать жильцовъ обдать. Поднимаясь по лстниц, она остановилась у окна напротивъ и, оглянувшись, нтъ ли кого-нибудь вокругъ, стала смотрть въ окно. Срый былъ день и теплый. Съ неба падали толстыя, пухлыя снжинки. Втеръ медленно покачивалъ и носилъ ихъ въ воздух. Горбунья вся согнулась, всхлипнула одинъ разъ, быстро маленькимъ кулачкомъ своимъ вытерла глаза… Улыбнулась кому-то виновато, осмотрлась вокругъ, подошла близко къ окну и начала хватать снжинки и торопливо класть ихъ за воротъ, на шею и грудь. Потомъ она прижимала руки къ груди своей и говорила тихо всхлипывая:
— Снжинки… ахъ, снжинки…
— Руфь, Руфь! — раздавался голосъ матери.— Почему никто не идетъ сверху обдать, и почему вы такъ долго тамъ возитесь, моя дочь?.. Четыре картошки не вычищены еще!
Жильцы слышатъ все, что длается въ квартир, но дожидаются, пока придетъ горбунья, постучитъ своими костлявыми пальцами, назоветъ каждаго по имени и пригласитъ обдать. И каждый, услыхавши свое имя, произнесенное тонкимъ, забитымъ голосомъ горбуньи, встрепенется, испугается и моментально отвчаетъ:
— Доброе утро, миссъ Руфь,— спасибо вамъ, я сейчасъ приду…
Однажды утромъ маленькій злой рабочій проснулся раньше всхъ. вышелъ изъ своей комнаты и слъ на лстниц, безсмысленно уставившись въ окно. Онъ встртилъ Руфь и зло сказалъ ей, что самъ позоветъ жильцовъ обдать. Онъ ходилъ, стучалъ въ двери… Но никто не всталъ, пока миссъ Руфь сама не пришла, не постучала и не позвала.
Потомъ на работ, дома и во сн они долго говорили о маленькомъ зломъ рабочемъ, который хотлъ самъ позвать ихъ обдать…
Они спускались внизъ, проходили въ кухню, мочили голову водой, мдной расческой гладили волосы и длали проборъ на лвой сторон головы…
Миссисъ Макдермандъ всегда спрашивала, какъ они спали, и не было ли имъ холодно подъ однимъ одяломъ. Совтовала накрываться пальто и всегда прибавляла:
— Потепле — лучше! — и смялась, точно зеленое стекло, упавшее на деревянный полъ.
— Правда, мистеръ Вильямсъ? — спрашивала она.
А мистеръ Вильямсъ, который былъ очень толстъ и не снимая носилъ толстую грязную фуфайку, говорилъ:
— Это правда, это правда! Тепло это хорошо, но только въ мру. Вотъ около печей такъ тепло… ого, какъ тепло! Ваша правда, миссисъ, да!
— У печей не тепло, а жарко!..— говорилъ маленькій и злой рабочій.
Садились сть.
Вс ли важно и много. ли все, что подавали на столъ. Огурцы въ уксус они ли вмст съ яблочнымъ соусомъ,— въ этомъ заключалась ихъ свобода. Они заработали, они заплатили за все и имютъ право наслаждаться тмъ, ради чего они работаютъ.
Миссисъ ни разу не вставала изъ-за стола. Она сидла на узкомъ конц его, выше всхъ, и сухимъ длиннымъ лицомъ съ блестящими стекляными глазами приказывала Руфи длать все. Руфь дрожала и понимала ее.
Когда Руфъ начинала сть свою часть обда, мать ея неизмнно находила какіе-нибудь недостатки, и срываясь съ мста, горбунья бгала въ кухню и приносила приказанное.
Часто, когда Руфь приходила въ кухню, она клала тарелки на столъ и, оглянувшись кругомъ, начинала кусать себ ногти. Кусала и грызла ихъ до боли, а потомъ снова продолжала свою работу…
Пообдавъ, молча ползли въ разные углы.
Подходили къ окну и, ковыряя въ зубахъ, долго глядли на занесенную снгомъ улицу, маленькіе домики вокругъ. Все представлялось такимъ понятнымъ и спокойнымъ. Садились во ‘фронтъ-рум’ и ненадолго доставали газету. Всякій разъ, когда они брали въ руки газету, они думали вслухъ:
— А ну-ка, кого это убили сегодня?
Въ большинств случаевъ убійства вызывались семейными раздорами: убивалъ мужъ жену, убивала жена своего мужа при содйствіи двоихъ любовниковъ. Они читали про это и равнодушно жевали табакъ,— ихъ это не касалось.
На полу были разбросаны истрепанные листы воскресныхъ газетъ съ иллюстраціями. Имъ нравился рядъ картинокъ, гд изображался мальчикъ, который уходилъ изъ дома безъ спросу со своей собаченкой, лицо которой всегда изображалось хитро-лукавымъ. Мальчикъ этотъ идетъ, опрокидываетъ что-нибудь, или лзетъ черезъ заборъ въ чужой садъ, рветъ себ платье. Xозяинъ сада отводитъ мальчика къ мамаш, и мамаша наказываетъ его… А послдняя картинка показываетъ мальчика счастливо спящимъ въ своей постельк, у которой сидитъ собачка съ хитро-лукавымъ лицомъ… Жителямъ это нравилось, и они подолгу смотрли на эти картинки, пока все передъ ихъ глазами не начинало сливаться въ одно большое зелено-желтое болото, и житель засыпалъ.
Отправлялись въ трактиръ, который стоялъ на углу улицы. Имъ нравился молодой содержатель трактира. Пріятно имъ было его лицо, всегда улыбающееся, съ блыми гладко причесанными волосами на голов. Въ своемъ снжно-бломъ пиджак, хорошо сшитомъ, онъ такъ ловко ходилъ за стойкой, выгибался, повертывался, успвалъ каждому съ улыбкой подать спрошенное. Житель глядлъ на него, и ему хотлось пить больше, чтобы этотъ ловкій человкъ еще разъ повернулся, выгнулся и улыбнулся.
Иногда житель заходилъ въ билліардную. Тамъ всегда находились два молодыхъ негра, которые всю недлю упражнялись въ игр на билліард, а въ субботу и въ воскресенье обыгрывали жителей. Рдко когда находились двое товарищей играть на билліард, обыкновенно приходилъ одинъ: разсерженный политикъ, воръ или сыщикъ.
Когда встрчались вмст воръ и сыщикъ, они яростно старались загнать каждый свой шаръ въ назначенный ими уголъ. Партію за партіей они играли, а негры съ усмшкой ставили имъ новыя игры. Когда косой сыщикъ ударялъ кіемъ въ сукно вмсто того, чтобъ ударить въ шаръ, негры громко хохотали. Старшій негръ подходилъ къ сыщику, широко передвигая ногами и размахивая своими длинными руками, бралъ его за плечо, трясъ и говорилъ:
— Вы, сэръ, хотя и сыщикъ, но въ сукно я вамъ ударять не позволю. Сыщики должны быть двухглазые во-первыхъ, во вторыхъ — бить всегда въ шары, а не попадать въ сукно… Продолжайте, сэръ…— съ ироніей говорилъ негръ и отходилъ.
И они опять играли, косой сыщикъ и хитрый воръ.
Свтъ въ билліардной былъ срый. Окно было продлано въ потолк, и казалось, что вс люди въ билліардной не живые люди, а куски того сраго, грязнаго облака, что висло надъ этимъ квадратнымъ окномъ и было такъ близко къ свту комнаты и прыгавшимъ въ ней людямъ. Обрывки грязныхъ облаковъ, они дышали грязью, и недоступны имъ были ни крпкій и творческій запахъ земли, ни лучезарный свтъ синяго неба…
Жители рдко играли. Всякая игра была для нихъ пустымъ занятіемъ и глупостью. Они всегда смотрли на воровъ, на сыщиковъ и на негровъ, какъ на нчто ненужное и лишнее. Они любили только людей богатыхъ. Почитали ихъ за то, что они всегда ходятъ чисто выбритыми, носятъ блые воротнички, а главное — имютъ деньги. Видли въ богатыхъ — людей, стоящихъ выше и умне. То, что богатые имли фабрики и заводы и умли управлять всмъ этимъ, они относили къ ихъ образованности и способностямъ.
Когда они разсуждали о богатыхъ, они говорили:
— Великій человкъ,— онъ иметъ столько рабочихъ, которые работаютъ для него, столько заботы… Вдь одн деньги считать и то надо умть…
Недолго продолжался срый день. Темнло рано. Приходила томительная, беззвздная ночь. Зажигались свтлые огни въ трактирахъ и темные, скучные въ домахъ. На улицахъ огни казались вытянутой черной лентой, по которой далеко другъ отъ друга выстроились черные часовые съ желтыми тусклыми факелами въ рукахъ…
По комнатамъ ходили покорные люди и томительно ожидали призыва на работу. За день они продлали все, что могли, и теперь имъ уже нечего было длать. Они ходили по комнатамъ, и длинныя руки ихъ качались и стукались о колни. Каждый бралъ свой ящичекъ съ дой, иногда открывалъ и смотрлъ, что въ него положено. И ему заране становилось пріятно и вкусно. Выходили на крыльцо и тамъ дожидались зова на работу. А иной направлялся по дорог къ фабрик и, покачивая ящичкомъ, думалъ о яблочномъ пирог въ немъ…
Часто темноту ночи прорзывалъ свтъ воспламененнаго газа, выброшеннаго изъ трубы завода. Житель, проходившій по улиц, вздрагивалъ и крпче хватался за свой ящичекъ.
Кто-то старый, гнвный и тяжелый подымается, шипитъ, свиститъ и, вдругъ разъярившись, трубитъ сборъ, гудитъ, далеко врзываясь и разламывая темноту. Жители стремительно несутся на этотъ зовъ. И улыбаются въ темнот ихъ безобразныя лица, и, точно отрубленныя головы, широко раскачиваются ихъ ящички со сладкимъ яблочнымъ пирогомъ…
Жители знаютъ эту трубу, знаютъ и повинуются ея нелпому зову. Всми она владетъ и управляетъ. Одни, по ея приказанію, отнимаютъ руки отъ работы, а другимъ она приказываетъ взяться.
И всосавши однихъ рабовъ, это огромное каменное зданіе, что стоитъ въ ночи, словно огненное стоглазое чудовище, другихъ выбрасываетъ. И, выброшенные, они плетутся по холоднымъ и втрянымъ улицамъ, гд стоятъ часовые съ желтыми и тусклыми факелами…
Когда наступалъ вечеръ, въ комнаты осторожно входила срая темнота. Сперва она пряталась въ самые темные уголки комнатъ и покрывала ихъ… Потомъ все смле и смле она распространялась всюду. Охватывала столы, стулья, входила въ каждую частицу комнаты и завладвала всмъ, что было тамъ.
Горбатая испуганная дочь высокаго, сутуловатаго хозяина всегда видла, какъ приходила темнота, и первая привтствовала ее. Когда темнота забиралась въ уголъ, горбунья, оглянувшись, стремительно прыгала въ тотъ уголъ и крпко прижималась къ ней. Потомъ горбунья бжала въ другой уголъ, а когда темнота разносилась все быстре и быстре, она кусала свой маленькій кулачокъ, зажимала въ немъ свою косу съ желтой лентой на конц и хихикала — мало и громко,— хихикала и прыгала…
— Руфь, Руфь! — раздавался голосъ матери: — гд вы и что вы длаете? Я позволяю вамъ зажечь лампу,— ужъ достаточно темно.
При звук голоса матери, Руфь моментально останавливалась. Согнувшись вся, виновато улыбалась вокругъ и прощалась съ темнотой въ углу, подъ стульями, столами и по всей комнат…
Приходилъ старый хозяинъ и, покашливая, бросалъ:
— Добрый вечеръ, миссисъ, добрый вечеръ, Руфь!
Приходили другіе жители и тоже бросали свой привычный и усталый привтъ…
Утомленные долгой и скучной работой, черные, съ блестящими срыми глазами и желтыми зубами они ходили по комнатамъ безъ цли, смотрли темными глазами на свои руки и шли умываться. У молотобойца руки бывали покрыты такими острыми мозолями, что онъ не могъ умываться. Онъ подставлялъ голову свою подъ кранъ, потомъ вытирался, размазывая по лицу черную грязь и копоть.
Медленно садились за столъ эти рабы чернаго труда. Глупо ли все, стараясь състь много-много, чтобы почувствовать удовольствіе и вызвать то удовлетвореніе, ради котораго они питаются, живутъ и работаютъ.
Молча сидли они. Только изрдка, словно черная сажа, носились въ воздух отрывки рчи:
— Родила шестого ребенка жена мистера Оніэллъ…
— У стараго Джэка нога отнялась…
— Самъ старый хозяинъ былъ на фабрик…
— Говорятъ, разсчитаютъ пятьдесятъ рабочихъ,— говорилъ маленькій и злой рабочій, откусывая большой кусокъ пирога.
Старая миссисъ глядла на него съ ненавистью и молча, про себя говорила ему:
— Ты будешь виноватъ, если разсчитаютъ моего Чарльза.
А вслухъ она зло прибавляла:
— Не думаете-ли вы, мистеръ, что разсчитаютъ прежде молодыхъ рабочихъ, а не старыхъ,— которые аккуратно десятки лтъ ходятъ на работу…
Вс молчали и подавленно, еще ниже склонясь, уходили отъ стола. А маленькій и злой рабочій ухмылялся и еще больше вросталъ въ землю…
Наставали часы отдыха. Одиноко гремитъ и бьется посуда,— но и этотъ шумъ стихаетъ…
Разливается тишина по комнатамъ, и, точно отъ назойливой мухи, становится всмъ непріятно и злобно. Неловко и тсно чувствуютъ себя жители среди приползшей къ нимъ тишины. Хочется разбить ее, уничтожить, смять и растоптать тяжелыми каблуками… Кто-то зашевелился, покачнулся, уронили ключъ на полъ, и, коротко звякнувъ, онъ сдлалъ тишину еще боле слышной. Закашлялъ старый, согнутый хозяинъ, кашлялъ долго и громко и выплевывалъ черные куски сажи изъ своего беззубаго рта. Жители, потснившись въ комнат, нершительно и тяжело уходили наверхъ спать…
Маленькій и злой рабочій убгалъ въ трактиръ ненадолго, глоталъ тамъ два стакана виски и, посмотрвъ узкимъ и прищуреннымъ глазомъ на яркій свтъ, на ослпительно-благо юношу-хозяина, подмигивалъ всмъ и скрывался за дверью. Потомъ онъ вбгалъ въ домъ и шелъ наверхъ, къ себ въ комнатку съ одной кроватью, на которой уже спалъ толстый Вильямсъ. Маленькій всегда лзъ черезъ него, толкалъ его ногой въ колно, а Вильямсъ просыпался, посылалъ его въ адъ и снова засыпалъ. Маленькій, согнувшись весь, тыкался головой въ стну и, стягивая съ толстаго одяло, засыпалъ со злой улыбкой на колючемъ, небритомъ лиц…
Посл ухода жильцовъ, въ холодной, тусклой комнат оставались: высокій, согнувшійся старикъ, прямая и длинная старуха и ихъ горбатая дочь Руфь.
Убрана вся посуда и постланы постели, вся работа дня сдлана, и у всхъ на сердц есть сознаніе исполненнаго долга. Старые стнные часы медленно бьютъ девять, и три фигуры, сидящія въ комнат, тоже громко считаютъ: девять.
Длинная старуха сидитъ на низенькомъ стул и вытянувшись глядитъ на столъ, гд лежитъ старая и толстая библія. Лицо ея сухо, и безстрастно двигаются морщинистыя губы…
У старика болятъ ноги. Когда въ окно сердито стучится втеръ и по улиц носятся сырыя снжинки, у старика ломитъ въ боку и въ ногахъ. Онъ снимаетъ свои большіе, скорчившіеся башмаки и отрываетъ отъ ногъ своихъ грязныя тряпки… Онъ кряхтитъ, возится отъ боли и своими длинными, корявыми руками растираетъ ноги.
Припавъ къ углу, на большомъ стул сидитъ горбунья и читаетъ книжку,— маленькую, истрепанную, безъ начала и конца. Когда-то эта книжка была новая, но прошли года, книжка разорвалась, и осталось всего нсколько главъ… Тамъ она читала про индйцевъ, живущихъ въ лсахъ, устраивающихъ свои набги на блолицыхъ. Разсказывалось про ихъ священные танцы… Была даже одна картинка индйца въ костюм и полномъ вооруженіи… Начало послдней главы говорило о томъ, какъ въ лагер индйцевъ появляется блый человкъ, который говоритъ имъ о Бог… На этомъ мст книжка кончалась. И горбунья знала наизусть всю эту книжку, но читала ее и думала о лсахъ и индйцахъ…
Охая, плелся къ кровати старикъ, долго возился, лежа въ постели, потомъ скоро засыпалъ, тяжело дыша и глубоко вздыхая. Спокойно клала на постель свое сухое и длинное тло миссисъ. Она окутывала ноги свои пальто, а потомъ покрывалась грязнымъ ватнымъ одяломъ краснаго цвта. Нагрвшись тамъ, она удушливымъ голосомъ говорила своей горбатой дочери:
— Тушите лампу, моя несчастная дочь. Керосинъ стоитъ дорого, а вамъ пора спать…
Въ углу стоялъ сундукъ, на немъ были тюфячокъ, маленькая подушка и теплое одяло, и туда, уткнувшись въ стнку, ложилась горбатая Руфь.
Она боялась и любила темноту. И когда она тушила огонь, наступала молчаливая темнота, такая черная и густая. Казалось, что вс предметы въ комнат кружатся въ безмолвіи ночи. Горбунья быстро вскакивала на свою постель, дрожа закрывалась съ головой одяломъ и, полежавъ тамъ недолго, выглядывала и манила кого-то изъ темноты… Опять пряталась… Потомъ засыпала. Во сн она бредила, а иногда кричала.
Потушили огни въ трактир, гд ярко горлъ свтъ. Выгнали оттуда пьяныхъ и заперли двери.
Настала тамъ другая жизнь, съ темными огнями. Щелкали карты, стучали кости, хлопали бутылки и звенли стаканы. Начинался темный и грязный пиръ воровъ, сыщиковъ и жирныхъ людей…
Порой раздавался пьяный крикъ женщинъ, заглушаемый ударомъ. Слышался тихій плачъ жены молодого трактирщика съ блыми волосами…
И было тихо на длинной улиц. Только иногда воспламенится газъ въ труб завода… На мгновеніе улица вздрогнетъ, точно подпрыгнетъ… И снова падаетъ въ свой угрюмый, темный, рабскій сонъ.