ДОЧКА.
Повсть.
ДОЧКА.
Повсть.
I.
Наемъ квартиры. Домикъ во Второй-Рот.
I.
Наемъ квартиры. Домикъ во Второй-Рот.
II.
Шагъ назадъ.
II.
Шагъ назадъ.
III.
Перездъ.
III.
Перездъ.
Дочка, Достоевский Михаил Михайлович, Год: 1848
Время на прочтение: 90 минут(ы)
Неподалеку отъ Измайловскаго-Моста, по набережной Фонтанки, въ одинъ знойный іюльскій день, часу въ четвертомъ пополудни, шелъ господинъ уже далеко-немолодой, да и несовсмъ-старый, а тхъ почтенныхъ лтъ, о которыхъ старички, дышащіе на ладанъ, имютъ обыкновеніе говорить: ‘что это за лта? когда мы были въ такихъ лтахъ’ и пр., а молодые люди съ самодовольной улыбкой отзываются: ‘да вамъ хоть бы жениться такъ въ ту жь пору, Петръ Ивановичъ, или Иванъ Петровичъ’. Впрочемъ, господинъ, о которомъ идетъ рчь, мало заботился о лтахъ своихъ въ эту минуту, а бодро шелъ по раскаленнымъ плитамъ тротуара, волоча за собою спавшую съ одного плеча камлотовую шинель и постукивая съ нкоторою удалью о камень мднымъ наконечникомъ синяго каленкороваго зонта. Роста онъ былъ средняго, не толстъ, но вовсе не тонокъ, а такъ мужчина, что-называется, плотный. Изъ-подъ высокаго пуховаго картуза его съ длиннйшимъ козырькомъ курчавились короткіе, но вымокшіе отъ поту волосы. Не смотря на то, что господинъ въ камлотовой шинели то-и-дло обтиралъ лицо свое платкомъ и не переставалъ имъ обмахиваться, потъ ручьями катился по его почтенному лицу и, накопляясь въ ложбинкахъ рдкихъ, но довольно крупныхъ морщинъ, придавалъ ему видъ усталости и утомленія. Но бойкіе глаза, нсколько прищуренные боле по привычк, нежели отъ солнца, блистали такою веселостью, такимъ задушевнымъ оптимизмомъ, что входили въ открытую вражду съ подмченнымъ нами выраженіемъ усталости. Господинъ въ камлот шелъ не спша. Даже можно было подумать, смотря со стороны, какъ онъ частенько останавливался, приставлялъ зонтъ къ чугуннымъ периламъ набережной, вынималъ изъ кармана табакерку и, преспокойно нюхая табакъ, смотрлъ на высокіе, каменные домы — можно было подумать, говорю я, что господинъ не шелъ, а такъ-себ прохлажался въ своей камлотовой шинели, еслибъ солнце не такъ пекло, что прохлаждаться могли разв только одн мухи, а ужь никакъ не существа, называемыя, въ отличіе отъ прочихъ животныхъ, смертными. Домы, на которые заглядывался прохлаждавшійся господинъ въ камлот, были трех-этажные, четырех-этажные, желтые, блые, а иногда и первобытнаго цвта, т. е. невыштукатуреные, а просто красно-кирпичные — вообще все домы капитальные. Окна ихъ были во многихъ мстахъ, особенно въ мстахъ ближайшихъ къ крыш, испещрены блыми ярлычками, накленными на нихъ вроятно не для красы, потому-что при этомъ не соблюдалось ни какой симметріи. По-видимому, эти-то ярлычки и привлекали вниманіе почтеннаго пшехода. Потогонное солнце нисколько не мшало ему останавливаться предъ каждымъ изъ такихъ домовъ, прищуря глаза и закинувъ назадъ голову, онъ съ какою-то насмшливою строгостью поглядывалъ на верхи домовъ и, казалось, мысленно взвшивалъ ихъ удобства и неудобства. Видно было, что онъ выбиралъ, потому-что миновалъ уже нсколько домовъ, осмотрнныхъ имъ съ большою тщательностью. Разъ только замтилъ онъ, что, кром домовъ, его безпокоитъ нчто постороннее, и какъ-будто инстинктивно взглянулъ на раскаленное небо, чистое и безоблачное въ середин, но пнившееся легкими облаками вдали по окраинамъ. ‘А гроза-то будетъ’, сказалъ онъ про себя, подобравъ съ выраженіемъ самодовольнаго лукавства губы, такъ-что он сдлались вполовину тоньше обыкновеннаго: ‘двумя часами ошибся, а будетъ’, и, понюхавъ кстати табаку, онъ снова началъ постукивать о плиты своимъ зонтомъ, да поглядывать на домы, выстроившіеся въ рядъ вдоль Фонтанки. Выбравъ наконецъ одинъ изъ нихъ, онъ перешелъ улицу, вошелъ въ пролетные ворота, бросилъ пытливый взглядъ на дворъ, дернулъ за ручку колокольчика и, нисколько не изъявляя нетерпнія, сталъ ждать что будетъ.
Прошло минуты дв, а ничего еще не было.
Онъ снова дернулъ за колокольчикъ и снова началъ ждать съ тмъ же спокойствіемъ, что и въ первый разъ.— Только проворчалъ про себя:— здсь все дворники, не то что во Второй-Рот.
Черезъ минуту выскочилъ откуда-то, будто изъ земли выросъ, встрепаный малый и бойко спросилъ:
— Вамъ кого надо?
— Ты дворникъ?
— Да вамъ кого-съ?
— Ты мн, братецъ, сперва скажи: ты дворникъ или нтъ?
Малый затрепеталъ, однакожъ бойко и скороговоркой отвтилъ:
— Старый дворникъ въ контор, пашпортъ себ справляетъ. Тетка у него умерла, такъ онъ въ деревню уходитъ. Я на его мсто-съ.
— Квартиры есть…
— Десять комнатъ по контракту, перебилъ его невыслушавъ, взбалмошный парень…
— Самъ живи въ ней, братецъ…
И господинъ сталъ выходить изъ воротъ, не изъявляя, впрочемъ, ни малйшей досады.
— Есть и поменьше-съ, въ дв комнаты есть, кричалъ ему въ догонку встрепаный малый…
— Въ дв комнаты? а есть ли…?
— Есть-съ.
— Что есть?
Малый снова затрепеталъ и собрался-было исчислить все, что есть въ этой квартир, но господинъ лишилъ его этого удовольствія.
— То-то, братецъ! ты сначала выслушай, а тамъ ужь и отвчай. Ни дать, ни взять Евграфъ Матвичъ, прибавилъ онъ съ улыбкою, смотря на оторопвшаго дворника.— Есть ли кухня, погребъ и чердакъ? хотлъ спросить я.
— Все есть-съ.
— Покажи.
— А обождите маленько. Я къ управляющему сбгаю, у него ключи — только онъ никакъ вышелъ…
Услышавъ, что, кром дворника, ему сулятъ еще и управляющаго, господинъ только махнулъ рукою и вышелъ изъ воротъ, несмотря на увщанія встрепанаго малаго обождать маленько. Но пошелъ онъ уже не по набережной, а по противоположной сторон, которая въ этомъ мст, къ великому дня него удовольствію, была въ тни. Пройдя нсколько домовъ, необратившихъ на себя его вниманія, онъ остановился наконецъ передъ воротами одного, дернулъ точно такъ же, какъ и прежде, за колокольчикъ и сталъ ждать что будетъ.
Между-тмъ, въ воротахъ происходила сцена вотъ какого рода: стоялъ мужикъ въ красной рубахъ, съ блымъ фартукомъ и съ рыжей бородкой, и отъ всей души забавлялся съ чернымъ псомъ, мохнатой наружности, поучая его такимъ штукамъ, какимъ можно учить разв однихъ только псовъ. Черный песъ стоялъ или лучше сказать сидлъ на заднихъ лапахъ и, облизываясь, зарился на рыжую, клинообразную бороду своего хозяина. Служи, жучка, приговаривалъ онъ:— щей дамъ теб, мошенникъ ты этакой!
Видя, что на звонъ его никто не является, господинъ въ шинели дернулъ еще разъ за колокольчикъ и сталъ смотрть отъ нечего-длать на мужика съ бородкой и на его собаку.— Бьюсь объ закладъ, подумалъ онъ, что онъ-то и есть дворникъ, да лнь откликнуться! Мужикъ, съ своей стороны, тоже взглянулъ на него, поглядлъ, поглядлъ, но только ничего не подумалъ и снова обратился съ поучительною рчью къ черному псу.
— Да кто здсь дворникъ? ты что ли? спросилъ наконецъ господинъ рыжую бороду.
Дворникъ, потому-что онъ точно былъ дворникъ, отвелъ глаза отъ жучки, усердно моргавшей и облизывавшейся, и устремилъ-было ихъ на господина въ камлот, но, предчувствуя, что въ эту самую минуту жучка вмсто двухъ становится на вс свои четыре лапы, быстро оборотился къ послдней и, вмсто всякаго отвта, крикнулъ на свою собаку: ‘служить, разбойникъ, служить!’
— Ты дворникъ здсь? спросилъ господинъ нсколько-строже и теряя наконецъ терпніе.
Дворникъ снова устремилъ на него взглядъ, защитивъ глаза свои какъ-будто отъ солнца, хотя солнце и не думало заглядывать въ ворота, и, посмотрвъ сомнительно на пожилаго господина, отвчалъ:
— Вы не къ Еремю ли Ильичу?
Богъ-знаетъ почему могъ дворникъ заключить, что спрашивавшій его господинъ пришелъ къ Еремю Ильичу, однако онъ, казалось, былъ въ этомъ твердо увренъ, потому-что прибавилъ:
— Онъ вчера бумажникъ обронилъ, дв тысячи рублевъ денегъ въ немъ лежало. Во, какая оказія!
Тутъ онъ нагнулся-было къ жучк, но, увидвъ, что ея уже и слдъ простылъ, пришелъ въ неописанное изумленіе, выразившееся у него тмъ, что онъ снялъ шляпу и началъ почесывать въ затылк.
— Эхъ ма! шельма, ты, шельма! собаки те шь! проворна больно ты не кстати, я жь те доду! сказалъ онъ, покачивая голову, нсколько на распвъ и такимъ голосомъ, какимъ обыкновенно читаются нравственныя сентенціи. Потомъ онъ преспокойно направилъ шаги къ своей каморк.
— Ей, любезный?- крикнулъ ему вслдъ господинъ въ камлот, котораго впредь мы будемъ звать Савельемъ омичемъ и который все это время боле съ любопытствомъ, чмъ съ досадой слушалъ надзирательные монологи дворника.
Дворникъ обернулся и, какъ-будто удивившись, что человкъ, которому онъ далъ такой положительный отвтъ, могъ еще о чемъ-нибудь его спрашивать, примолвилъ:
— Нешто вы не къ Ерем… да вамъ кого надо?
— Квартиры, комнаты въ дв, съ кухней, погребомъ и чердакомъ, есть?
— Есть, есть въ четвертомъ этаж, отвчалъ гораздо-привтливе дворникъ, снимая шляпу:— пожалуйте! А я ефто изволилъ думать, что ваша милость къ Еремю Ильичу, надысь тоже къ нему приходилъ одинъ баринъ изъ чиновныхъ, продолжалъ дворникъ, шагая по лстниц и побрякивая ключами. Вотъ онъ здсь въ одиннадцатомъ нумер проживаетъ, вчерась бумажникъ обронилъ, дв тысячи рублевъ денегъ, говоритъ, въ немъ лежало…
Казалось, что потеря бумажника крпко занимала мыслящіе органы дворника, и что она еще надолго послужитъ ему тэмою для разговоровъ. Вообще, промышленный народъ любитъ говорить о пропажахъ, грошахъ и т. п. интересныхъ предметахъ. Иногда дешь зимой на какомъ-нибудь ваньк и молчишь-себ цлую дорогу, вдругъ онъ, стегнувъ свою клячу, ни съ того ни съ другаго скажетъ: ‘а у насъ казаки стоятъ, къ одному казаку триста рублевъ денегъ отцы прислали, вотъ какъ!’ и замолчитъ опять на всю дорогу.
Комнаты были хорошенькія, чистенькія, и оклеены веселенькою бумажкою. Савелй омичъ, осмотрвъ ихъ, зашелъ въ кухню и тщательнйшимъ образомъ обревизовалъ плиту, взглянулъ даже въ духовую печку, но и плита и печка оказались въ исправности. Все это онъ длалъ не спша, а методически и всякій разъ, когда ему что нравилось, кивалъ одобрительно головою. Изъ кухни онъ снова вошелъ въ комнаты, снова взглянулъ на нихъ своими прищуренными глазами и, открывъ окно, преспокойно слъ на него, какъ-будто уже совсмъ перехалъ на квартиру, и сталъ смотрть на дворъ и на четыре ряда оконъ трехъ флигелей его.
— Домъ чиновника Полосатова? спросилъ онъ, обратившись къ дворнику.
— Полосатова. Нешто знать изволите?
— На ярлык прочелъ, братецъ. Много жильцовъ у васъ?
— Почитай вс фатеры заняты. Вчера тоже одну махонькую старушка какая-то наняла. Пять рублевъ задатку дала.
— Жильцы-то все народъ холостой, я думаю? спросилъ Савелій омичъ съ замтнымъ участіемъ.
— Жилъ одинъ и холостой, Перепадовъ Василій Андреичъ, коли знать изволите, да вотъ другой мсяцъ пошелъ, какъ утонулъ въ Нев, сердечный. И фатера все пустая стояла, да вчера, докладывалъ милости вашей, старушка наняла какая-то. Пять рублевъ задатку дала. Знать такъ ужь на роду ему написано!
— Такъ, стало, живутъ все семейные?
— Семейные.
Это извстіе очень понравилось Савелью омичу, и онъ, немедленно приступивъ къ торгу, спросилъ дворника, что стоитъ квартира?
Когда дворникъ объявилъ ему цну, Савелій омичъ подобралъ губы и раза три тихонько свиснулъ.
— Эхъ, цны-то здсь какія! сказалъ онъ наконецъ.— Во Второй-Рот дешевле.
Дворникъ съ этимъ тутъ же согласился и даже замтилъ, что квартиры во Второй-Рот встимо дешевле будутъ, и что мсто на мсто не приходитъ.
Но квартира такъ понравилась Савелью омичу, что онъ долго не торговался, а, по примру вчерашней старушки, далъ дворнику задаточекъ, и объявивъ ему, что онъ завтра перезжаетъ, сталъ давать ему надлежащія наставленія касательно мытья половъ, оконъ и пр.
— А здсь кто живетъ? спросилъ Савелій омичъ дворника, когда они вышли въ сни, указывая на дверь, противоположную двери нанятой имъ квартиры.
— Тутъ-то? А вдь докладывалъ милости вашей, что старушка вчерась наняла, тоже завтра перебираться станетъ, сказалъ дворникъ, какъ-будто удивившись его недогадливости.— А внизу Еремй Ильичъ проживаетъ, нумеръ одиннадцатый.
Ереми Ильичъ, со времени потери своего бумажника, принялъ въ понятіи дворника колосальные размры, въ этомъ ужь никакъ нельзя было доле сомнваться.
Нанявъ такимъ образомъ квартиру, Савелій омичъ съ облегченнымъ сердцемъ и еще бодре чмъ прежде подходилъ къ своей старой квартир, которая, какъ уже, вроятно, догадался прозорливый читатель, существовала во Второй-Рот Измайловскаго-Полка. Это былъ маленькій домикъ дикаго цвта, въ которомъ всего-на-все было три небольшія комнаты, да передняя четвертая. Дворъ былъ тоже маленькій, и на немъ, параллельно домику, въ которомъ помщался Савелій омичъ, весело смотрлъ на улицу своими тремя окнами другой домикъ, такой же маленькій, такой же дикенькій и низенкій, какъ и первый. Позади обоихъ домиковъ, принадлежавшихъ, какъ можно было сейчасъ же замтить, одному хозяину, потому-что у нихъ было все общее, тянулись погребки, клетушки, хлвъ и даже зеленлъ маленькій-маленькій садикъ. На двор вчно кудахтали куры, да раздавались бойкіе голоснки игравшихъ мальчишекъ, въ рубашонкахъ разныхъ цвтовъ и покроевъ, въ курточкахъ, въ шинелькахъ, въ кучерскихъ шляпахъ, картузахъ, и даже просто безъ шляпъ и картузовъ. Вмст съ мальчуганами прыгали и рзвились обыкновенно дв или три двочки въ косичкахъ съ бантиками, въ панталончикахъ и съ разорванными, полинявшими отъ солнца и боле уже негодными для маменьки зонтиками въ рукахъ. Все это съ давнихъ поръ веселило и радовало сердце Савелія омича, и когда онъ подходилъ къ своей квартирк, ему стало вдругъ невыразимо-грустно при мысли, что вотъ, дескать, завтра, въ-слдствіе непредвиднныхъ обстоятельствъ, онъ долженъ будетъ покинуть свой отрадный уголокъ, въ которомъ протекли лучшіе дни его жизни, который видлъ его слезы и его радости и съ которымъ онъ не разставался въ-продолженіе семнадцати лтъ.
Впрочемъ, предаваться долго безплодной грусти было вовсе не въ характер Савелья омича. Онъ тряхнулъ своею посдлою головою, съ особеннымъ удареніемъ стукнулъ синимъ зонтикомъ о деревянный тротуаръ, и снова добродушная, уповательная улыбка озарила доброе, почтенное лицо его. Онъ даже ршился на одну продлку, доставлявшую въ прежнія времена ему необыкновенное удовольствіе, къ которой, впрочемъ, въ послднее время присоединялись нкоторые другіе виды. Недоходя нсколько шаговъ до своей квартиры, онъ сошелъ съ деревяннаго тротуара и сталъ около домиковъ подходить къ своимъ тремъ окнамъ, но такъ подходить, какъ-будто хотлъ кого-то подкараулить. Окна вс были открыты, первое съ той стороны, съ которой подходилъ Савелій омичъ, смотрло на свтъ Божій изъ его кабинета и не было занавшено. Другія два косились изъ маленькой залы и были занавшаны блыми каленкоровыми сторами. ‘Ахъ, она плутъ двка!’ подумалъ Савелій омичъ и строго покачалъ головою.— ‘Вчныя у ней проказы на ум. Правду, правду говоритъ мн аддей аддеичъ’. Тихонько отодвинулъ онъ стору — въ зал было пусто, только въ другой комцат подальше ему послышалось, будто кто шептался, и только изрдка сквозь этотъ шопотъ прорывался звонкій двическій хохотъ. Савелій омичъ медленно поднялъ стору, просунулъ голову вмст съ высокимъ картузомъ своимъ въ залу, такъ-что желзный прутъ, которымъ изстари тяготетъ къ земл всякая благоразумная стора, очутилась у него прямо на затылк, и сталъ наблюдать, что у него длается въ квартир. Все было тихо. ‘Нтъ, это мн послышалось’, подумалъ онъ: ‘это екла въ кухн жаритъ, такъ оно и шипитъ. И столъ накрытъ, все какъ слдуетъ. Славная она у меня хозяйка!’
Въ-самомъ-дл, посреди комнаты кокетливо стоялъ круглый столикъ, накрытый блою скатертью на два прибора, съ одной стороны гордо возвышался графинъ съ водою, но бокамъ котораго блестли два стакана, съ другой красовались круглая стеклянная солонка, полная мелко-натолченой соли съ искусно-оттиснутою звздою на поверхности посредствомъ донышка граненой рюмки, и фарфоровая масляница въ образ утки съ розовыми крыльями. На самой середин стола стоялъ такъ-называемый кабачокъ съ тремя графинчиками, наполненными разными жизненными эликсирами, противъ которыхъ могутъ разв возставать одни только гомеопаты — водкою, уксусомъ и перцомъ и съ одной стеклянной горчичницой, тоже изобиловавшей, своего рода жизненной силой. Все это было разставлено на стол съ соблюденіемъ самой строгой симметріи и съ необыкновеннымъ разсчетомъ. Такъ, напримръ, на томъ мст, гд на скатерти была дырочка, поставленъ былъ графинъ, а утка стояла на небольшомъ пятнышк въ пятакъ, такъ-что постороннему человку и въ голову бы не пришло подозрвать скатерть въ пятн и дырочк. Къ одному прибору было придвинуто мягкое вольтеровское кресло, а у другаго скромно стоялъ соломенный стулъ, выкрашенный подъ орховое дерево. Во всей комнат царствовала чистота необыкновенная и удивительный порядокъ, мебель была расположена съ такимъ искусствомъ, что вовсе не замтно было, какъ изъ немногаго старались сдлать и точно сдлали многое и прямо бросалось въ глаза, что все это было дло рукъ женщины, и непремнно молоденькой женщины.
Но ко всему этому Савелій омичъ уже давнымъ-давно привыкъ и въ эту минуту вовсе не восхищался кокетливымъ видомъ своей квартиры, а только прислушивался, что въ ней длалось. Вдругъ зашумло платье, и въ зал очутилась, какъ-будто кто толкнулъ ее туда, стройная, бленькая блондинка съ вздернутымъ носикомъ, съ блестящими глазками и тучною, тучною золотистою косою. Увидвъ Савелія омича, она будто застыла на мст, но на одну секунду только. Въ другую она была уже около него.
— Папочка! папочка! гд вы это пропадали? говорила двушка суетясь возл него и снимая съ него картузъ:— ахъ, какой вы, мокрый, папочка! настоящая мокрая курица! Вотъ я васъ выжму, погодите!
И, хохоча, она стала жать его въ своихъ объятіяхъ такъ-что старику больно стало.
— Полно, Лиза, ты меня душишь, полно, цыпка, говорилъ весело старикъ.— Дай-ка лучше мн картузъ, цыпка, я вотъ прійду къ теб, совсмъ уморился.
— Зачмъ обходить, папочка? ползайте въ окно!
— Поди ты, взбалмошная…
— А я вамъ картуза не дамъ…
— Эхъ, какъ она меня испугала-то! сказалъ веселый старикъ, собравшись вынуть изъ окна свою голову.— Я и безъ картуза пойду…
— Нтъ, папочка, нтъ! я васъ не пушу, какъ хотите, а ползайте въ окно, сказала баловница, снова принимаясь душить отца.
— Папочка, милый папочка, голубчикъ папочка, душечка, сердечко мое! ползайте въ окно… Ну, если вы меня только любите… Вдь никто не увидитъ…
И въ голос ея было столько мольбы, какъ-будто дло шло о чемъ-нибудь чрезвычайно для нея важномъ.
— Не хотите? Такъ я васъ насильно втащу… сказала она ршительно и начала, выбиваясь ихъ силъ, тащить Савелья омича.
— Эка шалунья! экой втеръ! говорилъ онъ, карабкаясь на окно:— ну, погоди, погоди, я самъ влзу.
Вмигъ онъ очутился въ комнат и въ объятіяхъ помиравшей со смху Лизы.
— Ништо вамъ, папочка! говорила она: — это вамъ за то, чтобъ вы впередъ не подсматривали за своей цыпкой.
И она снова стала хохотать, какъ сумасшедшая.
— Цыпка ты этакая! проговорилъ, по-видимому, сердито старикъ, а на самомъ дл съ безпредльною любовью.
— Ну, что жь вы стали посреди комнаты, папочка? что жь вы шинель-то не скидаете? Батюшки мои! и зонтикъ! сказала она, всплеснувъ руками.
— А что? чья правда? признайтесь, ну, признайтесь, папочка, чья правда? продолжала она, вдругъ переставъ хохотать и очень-серьзно:— говорила не будетъ грозы! Будетъ! будетъ! вотъ вамъ она и будетъ! ждите!
Болтая такимъ-образомъ, она успла спять съ отца шинель, принять отъ него картузъ и зонтикъ — все это развсить и поставить на подобающее мсто.
— Твоя, твоя правда, цыпка! отвчалъ ей Савелій омичъ, скидавая фракъ и въ одномъ жилет садясь на диванъ. Ошибся, вижу самъ, что ошибся, цыпка!
— То-то же, папочка, не всегда вотъ и вы правду говорите.
— Фу, какъ умаялся! говорилъ старикъ, съ восторгомъ впивая въ себя комнатный воздухъ и въ нетерпніи закурить трубку, которую подносила ему уже Лиза.
— Гд жь вы все это время пропадали, папочка?
— Ужь и не говори, цыпка! просто-таки весь измучился.
— Только прошу не сердиться, мы съ еклой не виноваты. Все подгорло и пересохло. Ботвинья…
— И ботвинья подгорла?
— Хуже, чмъ подгорла, папочка. Я попробовала — теплая, въ ротъ нельзя взять. А пирогъ-то, папочка, какъ удался вдь, еслибъ вы знали! сказала Лиза голосомъ, въ которомъ выражалось неподдльное сожалніе.
— Что же съ нимъ случилось? спросилъ старикъ съ комическимъ участіемъ.
— Простылъ!
— О?
— Вамъ все смшно, папочка! Вы ужасно-безчувственный! сказала она надувшись и отворачиваясь отъ старика, неперестававшаго любоваться своей возлюбленной дочкой.
— А гд же екла? что жь она не подаетъ обдать? Ея никакъ и дома нтъ?.. Цыпка, что жь, ты не отвчаешь, цыпка?
— Она, она сейчасъ пріидетъ, папочка!
— Такъ ея не было дома, какъ я вошелъ сюда? спросилъ Савелій омичъ, отдляясь отъ стнки дивана и такъ посмотрвъ на дочь, что та вся вспыхнула.
— Она только-что передъ вами вышла, папочка!..
— Признайся, Лиза началъ-было Савелій омичъ, да вдругъ и замолчалъ и только покачавъ головою прибавилъ: — эхъ, цыпка, цыпка!
— Да чмъ же я виновата, папочка? Она говоритъ: мн нужно къ столу огурцовъ, ну, и прекрасно, пойди, купи огурцовъ. Она и пошла, папочка…
Но старикъ не сводилъ глазъ съ Лизы, а Лиза все боле и боле краснла, потому-что чувствовала, что ее подозрваютъ во лжи, между-тмъ, какъ она говорила правду. А впрочемъ, Богъ ее знаетъ! только она краснла.
— А Евграфъ Матвичъ давно пришелъ? спросилъ онъ ее ни съ того, ни съ другаго.
— Почему жь я знаю? Что мн за дло до вашего Евграфа Матвича? отвчала она съ сердцемъ и совершенно обратившись къ окну.
Но черезъ минуту она подошла къ старику и съ укоромъ сказала ему:
— Папочка! и вамъ это не стыдно? съ чего вы все это выдумываете?
Этихъ двухъ словъ было достаточно, чтобъ обезоружить гнвъ старика. Онъ привлекъ ее къ себ и сталъ съ нжностью, какъ малаго ребенка, гладить по головк.
— Вы безсовстный папочка, продолжала она, ободрившись:— вы безчувственный. Вы меня нисколько не любите, папочка! Говорю вамъ: исправьтесь. Этакъ не можетъ продолжаться! Слышите ли, папочка? этакъ не можетъ продолжаться!
Между-тмъ, подъ шумокъ въ комнат суетилось уже третье существо, и миска съ ботвиньемъ давно уже старалась обратить на себя вниманіе отца съ дочерью.
За обдомъ Савелій омичъ былъ озабоченъ и, какъ говорится, не въ дух. Онъ досадовалъ на себя за то, что изъявилъ дочери нкоторыя подозрнія, и, посл описанной мною сцены, ему уже казалось неловкимъ и неделикатнымъ объявить Лиз о томъ, что онъ нанялъ квартиру. Онъ нанялъ квартиру безъ ея вдома, по причинамъ, о которыхъ читатель узнаетъ въ свое время, и потому, во все продолженіе обда, большею частію молчалъ, за то Лиза болтала за двоихъ и, накладывая ему лучшіе куски на тарелку, не переставала разсказывать о всемъ, что длала утромъ, что видла на двор, кто изъ знакомыхъ проходилъ по улиц, однимъ словомъ, у ней на этотъ разъ, какъ и всегда, оказался неистощимый запасъ остроумія.
— Нтъ, ужь я лучше за чаемъ, когда встану, объявлю ей о квартир, подумалъ старикъ и отправился всхрапнуть къ себ въ комнату!
Между-тмъ, какъ Савелій омичъ предается послобденному сну, я хочу разсказать о причинахъ, побудившихъ его перемнить квартиру.
Но для этого необходимо сказать, кто былъ Савелій омичъ, съ какими людьми водился Савелій омичъ, и какъ жилъ онъ.
Въ томъ кружку, въ границахъ котораго безаппеляціонная судьба указала вращаться характеру, вол, душ, сердцу, наконецъ, всему Савелью омичу, вроятно, немного найдется людей сколько-нибудь на него похожихъ. Хотя люди и розно развиваются, но одни и т же обстоятельства, одна и та же среда, въ которой имъ суждено всю жизнь свою двигаться, дйствовать, подводитъ наконецъ натуры ихъ подъ одинъ уровень и устроиваетъ для нихъ нсколько точекъ соприкосновенія, въ которыхъ они встрчаются другъ съ другомъ въ желаніяхъ, заботахъ, помышленіяхъ, надеждахъ. Это коньки, на которые искони садились и теперь садятся и всегда будутъ садиться страсти человческія и разъзжать на нихъ по всему блому свту. Хотя Савелій омичъ былъ тоже, какъ и вс смертные, подверженъ обще-человческимъ слабостямъ, однако, въ-слдствіе неисповдимыхъ законовъ судьбы, онъ имлъ обыкновеніе кататься на конькахъ, нсколько-различныхъ отъ тхъ, на которыхъ катались люди его кружка. Онъ былъ, что называется, особнякъ-натура. Конечно, онъ развивался подъ тми же самыми условіями, какъ и его собратья по кружку, но въ томъ-то и сила, что натуры избранныя, натуры-особняки всегда выносятъ много своего на старость лтъ изъ юношескаго вихря, въ которомъ они вмст съ другими прокружились и провертлись чуть-ли не цлыя полжизни. Между-тмъ, какъ другія, боле-обыкновенныя натуры, одарены, въ нкоторомъ отношеніи, завиднымъ свойствомъ отстаиваться посл своего броженія, оставлять на дн вс неудобныя для жизни и свта частицы и выставлять на показъ міру поверхность гладкую, но за то и одноцвтную, особняки-натуры, перебродившись, все-таки остаются нсколько-шаршавыми по-прежнему и всегда сохраняютъ нсколько своего прежняго колорита. Савелій омичъ, такъ же, какъ и большая часть гршныхъ, видлъ на своемъ вку разные виды, много людей насмотрлся и самъ себя людямъ показалъ. Такъ же, какъ и всмъ, и на его долю достались горе и радости, удачи и неудачи и такъ же, какъ и многимъ, пришлось и ему потереть много лямки. Который-то сынъ родителей боле, чмъ небогатыхъ, онъ получилъ образованіе весьма-недостаточное, даже просто не получилъ никакого образованія. Единственною его школою была практическая жизнь, изъ которой каждому человку даны отъ природы средства выработать для себя жизнь широкую, или узкую. На долю Савелія омича выпало первое. Съ раннихъ поръ пришлось ему жить своимъ собственнымъ умомъ, который, по несчастію, или по счастію, какъ кому больше нравится, былъ у него упрямый и крайне-неподдатливый. Никакого явленія, никакого общепринятаго факта не принималъ онъ на вру, а долго обдумывалъ, долго переворачивалъ его на вс стороны и каждую обозрвалъ особенно, прежде нежели соглашался съ нимъ или покорялся ему, какъ необходимости. Отъ-того у него подъ-старость накопилось много нажитыхъ правилъ, поколебать которыя было, если не невозможно, то по-крайней-мр очень-трудно и на которыя, какъ на крпкіе контрфорсы, опиралось многосоставное зданіе его характера. Нельзя сказать, чтобъ вс эти правила были у него непогршительно-врны: между ними много проскользнуло парадоксовъ, но за то вс они были его собственные, нигд не вычитаны, ни у кого не взяты на подержаніе и потомъ незаконнымъ образомъ себ присвоены, а крпко прочувствованы и нердко выстраданы. Впрочемъ, и то правда, сама судьба ему много покровительствовала. Въ-отношеніи къ нему, она поступила, какъ сметливый минералогъ, который началъ-было длать разныя разложенія и эксперименты надъ какимъ-нибудь рдкимъ самородкомъ, но которому, въ-продолженіе работы, пришлось до того залюбоваться своимъ сюжетомъ, что ему стало жаль его портить, и вотъ онъ бережно поставилъ его въ кабинетъ, какъ замчательную рдкость, и только изрдка любовь къ наук заставляла его вновь приниматься за самородокъ, и опять ему становилось, жалко и опять онъ ставилъ его на прежнее мсто. Эта пощада со стороны судьбы, была, какъ и все, что дйствовало извн на Савелія омича, для него не безплодна. Изъ нея онъ выработалъ для себя ровное, рдко-смущаемое спокойствіе духа, свтлый взглядъ на жизнь, и ту добродушную, частую улыбку, сквозь которую просвчивалъ разумъ, улыбку себ-на-ум, которая такъ нравится и, къ-несчастію, такъ рдка на свт. Жизнь ему многаго стоила, но, разъ успокоившись на-счетъ жизни и ея явленій, согласившись съ одними и помирившись съ другими, Савелій омичъ, не смотря на свой нсколько-скептическій умъ, сталъ подъ старость большимъ оптимистомъ… Здсь не мшаетъ замтить, что люди преимущественно практическіе, для которыхъ жить значитъ дйствовать, дйствовать гд бы то ни было и какъ бы то ни было, но только дйствовать и приносить пользу — вс такіе люди всегда боле или мене оптимисты. И оптимистами они большею частію длаются, а не родятся, и этимъ отличаются отъ тхъ мелкихъ натуръ, которыя, кажется, съ молокомъ кормилицы впиваютъ въ себя довольство и самодовольство. Впрочемъ, у Савелья омича оптимизмъ проявлялся большею частію въ рдкой терпимости и снисхожденіи, сквозь которыя, какъ сквозь магическія стекла, смотрлъ онъ, какъ кипла вокругъ него жизнь и какъ жили въ ней люди.
Савелій омичъ женился рано и по любви на двушк очень-бдной. Самъ онъ тоже ничего не имлъ, кром небольшаго жалованья, которое было совершенно въ пору его маленькому чину. Прогоревавъ года полтора съ своею молоденькою женою, успвъ разочароваться касательно романтической любви въ хижин и семейнаго комфорта на два тощіе желудка, Савелій омичъ имлъ несчастіе вдругъ потерять жену свою, которую, однако, онъ не переставалъ любить, не взирая на вс эти бдствія. Она умерла въ родахъ, оставивъ посл себя живое напоминаніе въ образ Лизы, прекрикливаго и препискливаго ребенка. Но огорченному отцу эти качества нисколько не помшали души не слышать въ маленькой Лиз. Жениться въ другой разъ при тхъ же самыхъ обстоятельствахъ онъ не хотлъ: съ него и одного раза было довольно, хотя въ его широкой натур оставалось еще довольно мста и для второй любви. И всю эту любовь, весь неостывшій жаръ сердца, вс надежды свои, вс задушевныя упованія, все, все онъ сосредоточилъ на кудрявой, блокурой головк своей возлюбленной дочки. Съ нею онъ одинъ перешелъ вс степени, какихъ требуетъ растущее человчество отъ взросшаго. Онъ былъ у ней и нянькою, и учителемъ, и наконецъ сталъ ея другомъ. Во вс эти степени, онъ, какъ характеръ прежде всего самостоятельный и человкъ мыслящій, внесъ такъ много своего, особеннаго, что и воспитаніе Лизы вышло какъ-будто особенное, нисколько-непохожее на воспитаніе другихъ ея сверстницъ.
Рядомъ съ этими заботами и попеченіями шла служба. Савелій омичъ еще съ первыхъ лтъ лизина дтства сталъ крпко задумываться о будущей судьб своей дочери, а такъ-какъ задуматься у него значило уже дйствовать, то на службу было обращено неутомимое вниманіе. И здсь даже онъ умлъ сохранить свою самостоятельность: все, за что ни принимался онъ, длалъ какъ-то по-своему, не такъ, какъ другіе. Товарищи долгое время считали его чудакомъ, но наконецъ, видя, что чудакъ этотъ боле и боле выигрываетъ во мнніи всхъ и даже въ ихъ собственномъ, стали вообще отзываться о немъ, какъ о человк благонамренномъ. Впрочемъ, до суда товарищей ему и дла не было. Не то, чтобы онъ не дорожилъ общимъ мнніемъ, но товарищи эти такъ часто около него смнялись новыми и онъ такъ мало ощущалъ нужды съ ними знакомиться, что вовсе пересталъ обращать на нихъ вниманіе. А наконецъ и вс какъ-то къ нему приглядлись и вовсе перестали о немъ безпокоиться, даже стали смотрть на него, какъ на лицо необходимое, безъ котораго могъ остановиться весь ходъ многосложной административной машины. Онъ видлъ, какъ одни лица смнялись другими, какъ сдавали и принимали свои должности начальники, онъ все это видлъ, но самъ оставался неизмннымъ, по-прежнему сидлъ на одномъ мст, попрежнему неослабно занимался своею частію, только голова его изъ черной сдлалась сдою, и все боле и боле блли его бакенбарты.
Когда Лиза подросла и взяла въ свои нжныя руки бразды домашняго управленія, Савелій омичъ почувствовалъ, что для него насталъ рай на земл. И безъ того ограднымъ чувствомъ билось всякій разъ его сердце, когда, усталый и измученный посл утреннихъ трудовъ, онъ подходилъ къ дикому домику, гд рзвилась его ненаглядная Лиза, а тутъ еще видть, какъ все въ этомъ домик подъ руками ея принимало новый видъ, наслаждаться комфортомъ, какимъ можетъ окружить старика только любящее сердце дочери, и наконецъ любоваться этой дочерью, по цлымъ часамъ на нее заглядываться и, что всего важне для такого человка, какъ Савелій омичъ, убждаться, что это милое созданіе его собственное созданіе! Есть отъ-чего быть счастливымъ, и точно: не было человка счастливе Савелья омича въ его скромномъ уголку во второй рот. Это былъ ужь не серьзный столоначальникъ, цлое утро просидвшій надъ различными бумагами, только кой-когда улыбнувшійся своею доброю улыбкою, нтъ — тутъ онъ, былъ самъ ребенокъ, тутъ надъ нимъ, какъ надъ какимъ нибудь греческимъ богомъ, совершались разныя превращенія, которыя не могли войдти въ голову ни древнему Овидію, ни новйшимъ Овидіямъ, сидвшимъ около него въ департамент и пописывавшимъ стихи на многіе очень-замчательные случаи.
Итакъ, съ-тхъ-поръ, какъ подросла Лиза, жизнь Савелья омича потекла ровно и невозмущаемо-мирно. Вставалъ онъ рано и пилъ чай не спша, почитывая себ ‘Сверную Пчелу’ или ‘Полицейскую Газету’ ‘А вотъ, цыпка, новое изобртеніе’ говаривалъ онъ Лиз и прочитывалъ ей о новомъ изобртеніи, или: ‘послушай-ка, цыпка, какъ тотъ-то разбранилъ такую-то статью или книгу’, и тутъ же принимался читать ей изъ ‘Пчелы’… Потомъ онъ тоже не спша одвался, и тоже не спша шелъ въ должность. Отдохнувъ съ часикъ посл обда, онъ, если у него было дло, принимался за дло — потому-что кром служебныхъ занятій у него были еще частныя работы, приносившія ему порядочныя деньги — а чаще всего и въ-особенности, когда стояла хорошая погода, онъ отправлялся гулять, оставляя занятія на вечеръ. Цыпка надвала шляпку и мантилью или тплый салопъ, смотря по времени года, онъ бралъ трость, и они отправлялись или къ желзной дорог, или куда-нибудь въ поле, а иногда и на Невскій. По воскресеньямъ и праздникамъ, они обыкновенно здили куда-нибудь на дачу, въ сады послушать музыки — вообще туда, гд было помноголюдне. Савелій омичъ любилъ толпу, пестроту, говоръ и всегда говорилъ Лиз, что человкъ не созданъ для уединенной жизни и только портится въ ней. Вообще, когда Савелій омичъ начиналъ говорить что-нибудь нравоучительное, онъ начиналъ словомъ: ‘человкъ’. Привычка ли, или такое начало ему просто нравилось, только слово это произносилъ онъ очень-часто и иногда просто, что-называется, propos des bottes. Зимой для Лизы онъ возобновлялъ нкоторыя знакомства и абонировался на книги. Такимъ образомъ, время проводили они не скучно.
Но если Савелій омичъ думалъ, что и всегда-то они будутъ жить вдвоемъ такъ же счастливо, какъ до-сихъ-поръ жили, то онъ не замедлилъ убдиться, что жестоко ошибался и сказалъ что-то очень врное по этому поводу о ‘человк’, но что именно, того не припомню.
Былъ у Савелья омича добрый товарищъ, старинный пріятель и вмст съ тмъ человчекъ нужный, аддей аддеичъ Пряничковъ. Какъ люди взаимно и обоюдно-нужные, они иногда другъ друга посщали, и хотя разговоры ихъ обыкновенно оканчивались сильнымъ споромъ, и разставались они всегда почти-нсколько раздраженные одинъ на другаго, такъ-что каждый мысленно зарекался впередъ входить во всякій споръ другъ съ другомъ, однако при первомъ же свиданіи они опять наговаривались на какую-нибудь тэму, разговоръ становился крупне, стулъ аддея аддеича подскакивалъ къ стулу Савелья омича, и споръ до того разгарался, что тотъ изъ нихъ, кто былъ у другаго гостемъ, брался за шляпу и уходилъ домой, утшая себя различными зареканіями. аддей аддеичъ былъ человкъ маленькій, а басилъ какъ-будто былъ въ сажень ростомъ, при чемъ густйшія брови играли не послднюю роль. Это была живая критика всхъ дйствій, предпріятій и вообще всей жизни Савелья омича. Но это нисколько не мшало имъ быть добрыми пріятелями и помогать другъ другу словомъ и дломъ.
За недлю или за полторы до того времени, какъ Савелью омичу вздумалось перемнить квартиру, зашелъ къ нему Пряничковъ. День былъ прекрасный, солнце длинными лучами разгуливало по комнатамъ, а Лиза съ другомъ своимъ Машей сидла у открытаго окна и о чемъ-то шепталась съ нею. аддей аддеичъ предложилъ Савелью омичу ‘пройдтись по свжему воздуху’, какъ самъ онъ выражался, и оба пріятеля, оставивъ молодыхъ двушекъ шептаться на свобод, вышли со двора и пошли ‘по воздуху’.
Всю дорогу аддей аддеичъ былъ очень-любезенъ, и потому разговоръ какъ-то не клеился. Завелось-было у нихъ что-то по поводу желзной дороги, да такъ и затихло и, по странному чуду, желзная дорога скоро превратилась въ ихъ разговор въ воспитаніе, а воспитаніе въ свою очередь преобразилось въ любовь.
— Вдь вотъ, Савелій омичъ, говорилъ Пряничковъ, насупивъ брови:— ты теперь жуируешь, а о нужнйшемъ-то и не подумаешь.
— О чемъ же, на-примръ, аддей аддеичъ? спросилъ Савелій омичъ, сильно начавшій подозрвать своего друга въ покушеніи заспорить, или критиковать.
— Да хоть бы о дочк?
— Что же о ней думать, аддей аддеичъ?
— Извини меня, Савелій омичъ, а я теб удивляюсь, я теб просто удивляюсь. Съ нкотораго времени ты сталъ непростительно безпеченъ. Я теб это говорю не въ укоръ, а по-дружески.
— Ну, что же дальше? отвчалъ ему съ своею улыбкою Савелій омичъ.
— Что же дальше! А позволь спросить, сколько лтъ дочк? Я не въ укоръ теб это говорю, ты пойми, и аддей аддеичъ пронзительно посмотрлъ на своего друга.
— Скоро семнадцать.
— Семнадцать лтъ! Семнадцать лтъ, говорилъ аддей аддеичъ такимъ тономъ и съ такимъ удареніемъ на ‘семнадцать’, какъ-будто въ этомъ числ заключалось нчто зловщее для всей вселенной:— и онъ еще спрашиваетъ что дальше? А вотъ, погоди, что будетъ дальше, теб скажетъ не аддей аддеичъ, а Вальтеръ Скоттъ, который изъ рукъ не выходить у Лизаветы Савельевны. Тогда ты и увидишь, что будетъ дальше…
— Ну, чего не знаешь, о томъ ты и не говори, аддей аддеичъ! это неосновательно. Вальтера Скотта ты не читалъ, самъ ты этимъ хвастаешься, такъ нечего и упоминать о Вальтер Скотт…
— А ну его Вальтера Скотта! есть когда мн романы читать…
И семнадцать лтъ Лизаветы Савельевны чрезвычайно рисковали превратиться въ Вальтера Скотта, а разговоръ кончиться литературною распрей, еслибъ аддей аддеичъ, посредствомъ крутаго поворота, не навелъ разговора на прежнюю тэму и не сталъ наиубдительнйшимъ образомъ доказывать Савелью омичу, что время ему подумать о дочк, т. е. пристроить дочку. Доводы свои онъ даже подкрпилъ примрами изъ древней исторіи, которую онъ очень любилъ и ставилъ несравненно-выше всякой литературы, потому, дескать, что это наука, а не пустячки какіе-нибудь, не сказка, ради празднословія написанная. По всему видно было, что Савелью омичу разговоръ этотъ не нравился и тяготилъ его. Заложивъ за спину руки и волоча за собою трость, онъ молча слушалъ своего друга и иногда только останавливался, чтобъ вынуть изъ кармана табакерку и понюхать табаку.
— Рано еще объ этомъ думать, сказалъ онъ наконецъ отрывисто,— Лиза еще ребенокъ.
— Вотъ, вотъ! они и все-то такъ, отцы-то! Мн что? Я, слава Богу, холостякъ, у меня нтъ дочери на ше (я это теб не въ укоръ говорю, ты пойми меня), а еслибъ и была, я не сказалъ бы что рано объ этомъ думать. Эхъ, Савелій омичъ, Савелій омичъ, сгубитъ насъ съ тобой самонадянность…
— Рано, рано, аддей аддеичъ, рано! отвчалъ Савелій омичъ съ видомъ человка, который скоре самъ съ собою разговариваетъ, чмъ кому нибудь-отвчаетъ.
— Ну, смотри, Савелій омичъ, замтилъ съ притворнымъ спокойствіемъ аддей аддеичъ:— какъ бы твое рано не свело на поздно. Я лучше тебя знаю женщинъ и не въ укоръ теб это говорю. Мн что? я холостякъ… Смотри, чтобъ только она прежде тебя о себ не подумала, да себя не пристроила!
— Кто она? спросилъ вдругъ Савелій омичъ, остановившись какъ вкопанный…
— Извстно кто? О комъ мы говоримъ?
— Лиза? нтъ, ужь прошу меня извинить, аддей аддеевичъ, отвчалъ Савелій омичъ, сорвавшись съ мста и такъ зашагавъ, что аддей аддеевичъ едва поспвалъ за нимъ:— ужь вы меня извините, аддей аддеичъ, а я вамъ доложу, что моя Лиза этого не сдлаетъ, что она совсмъ не такъ воспитана, что я ея лучшій другъ, что если она кого полюбитъ, такъ первая пріидетъ ко мн и скажетъ: ‘папочка, я люблю такого-то’. Вотъ что сдлаетъ моя Лиза, аддей аддеевичъ.
— Напрасно вы горячитесь, Савеліи омичъ, вы поймите меня, я не въ укоръ вамъ это говорю…
Но вмсто реплики въ возвышающемся тон, Савелій омичъ, къ крайнему удивленію аддея аддеевича, остановился и, взявъ его за руку, сказалъ:
— Послушай, аддей аддеевичъ! перемнимъ матерію. Разговоръ этотъ тяготитъ меня, аддей аддеевичъ. Посл, въ другое время, коли хочешь, мы объ этомъ поговоримъ съ тобою, но не теперь, ради Бога, не теперь. Я знаю, что ты это все по дружб и благодарю тебя… но перемнимъ матерію.
Росл этого, разговоръ уже вовсе не клеился, и оба пріятеля молча продолжали прогулку, до-тхъ-поръ, пока имъ не встртился Евграфъ Матвевничъ, молодой человкъ, служившій съ ними въ одномъ вдомств и подъ начальствомъ Савелья омича. Онъ почтительно поклонился обоимъ пріятелямъ и пошелъ своею дорогою.
— Это Братцевъ, кажется? спросилъ Пряничковъ.
— Братцевъ, отвчалъ Савелій омичъ.
— Вдь онъ, кажется, живетъ на одномъ двор съ вами, въ другомъ флигел?
— Да… живетъ.
— Бываетъ у васъ?
— Бы…ва…етъ.
Савелій омичъ хотлъ-было что-то прибавить и въ свою очередь спросить аддея аддеевича, да такъ и не спросилъ. Что же касается до Пряничкова, то вс эти вопросы онъ длалъ какъ-то сухо и совершенно-равнодушно, что, повидимому, произвело сильное впечатлніе на Савелія омича: онъ совершенно замолкъ и только по-временамъ искоса взглядывалъ на своего друга, какъ-бы желая застать въ-расплохъ черты лица его и вычитать изъ нихъ или тайную мысль, или двусмысленную улыбку. Но аддей аддеевичъ былъ непроницаемъ и на обратномъ пути толковалъ все о предметахъ пустыхъ, невызывающихъ ни на споръ, ни на размышленіе.
Когда они вошли въ калитку дикаго домика, то увидали, что Лиза и Маша стояли на крыльц, опершись одна на другую, какъ обыкновенно опираются хорошенькія двушки, т. е. преграціознйшимъ образомъ, а Евграфъ Матвевичъ имъ что-то разсказывалъ, вроятно, очень-веселое, потому-что двушки отъ души хохотали.
Савелій омичъ нахмурился и бросилъ бглый взглядъ на аддея аддеевича съ тайнымъ желаніемъ, чтобъ аддей аддеевичъ ослпъ на эту минуту.
— Ну, слава Богу, папочка, вы наконецъ приходите! Два раза самоваръ ставимъ!
Евграфъ Матвевичъ снова поклонился обоимъ друзьямъ и, подошелъ къ Савелью омичу, почелъ долгомъ освдомиться, какъ провели они вечеръ.
— Очень-хорошо-съ, благодарю васъ, съ замтною сухостью отвчалъ ему Савелій омичъ.
— Пойдемъ-те же чай пить! чай пить! звала Лиза:— Евграфъ Матвичъ, приходите и вы!
Евграфъ Матвевичъ почелъ необходимостью взглянуть на Савелья омича, но, замтивъ, что тотъ быстро отвернулся и началъ о чемъ-то толковать съ аддеемъ аддеевичемъ, почелъ обязанностью отказаться.
За чаемъ, Савелій омичъ пытался нсколько разъ заговаривать и шутить съ крестницей своей, Машей, пребойкой брюнеткой, но шутки ему не удавались, а тутъ еще Лиза, подавая ему трубку, сказала, и хоть бы тихонько сказала, а то вслухъ:
— Я на васъ сердита, папочка!
— За что, цыпка?
— Зачмъ вы не пригласили пить чай Евграфа Матвича? Вы слышали, что я звала его. Ужь не отпирайтесь, папочка, я на васъ смотрла, вы слышали! Какая же я посл этого хозяйка? Не правда ли, Маша?
И двушки стали хихикать и шептаться.
— Такъ пошли за нимъ, Лиза, когда теб ужь такъ… сказалъ вдругъ Савелій омичъ.
— екла, екла, закричала Лиза: — поди сюда, сходи къ Евграфу Матвичу, скажи: баринъ приказали кланяться, приказали просить ихъ на чашку чаю.
— Не надо, строго сказалъ Савелій омичъ, искоса бросивъ взглядъ на аддея аддеевича и желая ему на эту минуту оглохнуть.
Лиза съ удивленіемъ взглянула на отца и промолчала. Нтъ ничего несносне для посторонняго человка, какъ быть свидтелемъ какой-нибудь домашней сцены. Разговоръ вдругъ прекращается, и всмъ становится какъ-то странно-неловко. Такъ и теперь случилось. Вс вдругъ какъ-то притихли и начали убждаться, что руки и глаза иногда бываютъ вещами вовсе-безполезными, потому-что ршительно не куда съ ними дваться. Чайный столикъ, за нсколько минутъ веселый и хохотливый, казалось, чего-то испугался и онмлъ, даже брюнетка Маша, у которой не въ крови было минуту посидть спокойно, даже и та притихла и отъ нечего-длать прилежно ощипывала бахраму у своего чернаго тафтянаго шарфа. Только одинъ самоваръ, незнавшій никакихъ приличій, весьма-неблаговоспитанно шумлъ, выходилъ изъ себя и бурлилъ на всю комнату, такъ-что Лиза принуждена была накрыть ему голову крышкой.
Когда аддей аддеевичъ ушелъ, Лиза подошла къ отцу, и, положивъ ему на плечо об руки, сказала:
— Папочка! что вы ныньче такой сердитый? что съ вами?
— Такъ, цыпка, голова болитъ что-то… Ты не сердись, смотри, цыпка! прибавилъ онъ, погладивъ ее по головк.
— Ужь врно опять что-нибудь аддей аддепчъ! говорила она, постукивая кулакомъ по столу.— Ужь это такой спорщикъ, такой спорщикъ, что не приведи Богъ. И охота вамъ съ нимъ спорить, папочка!.. Врно опять о Вальтер Скотт?
— Да, о Вальтер Скотт!..
Тмъ разговоръ и кончился, а вмст съ нимъ кончился и этотъ достопамятный въ жизни Савелья о.мича вечеръ. Но съ-этихъ-поръ онъ началъ избгать всякой встрчи и всякаго разговора съ аддеемъ аддеевичемъ. Изъ должности норовилъ онъ уйдти или раньше его, или позже, и вообще въ-продолженіе нсколькихъ дней былъ постоянно погруженъ въ самого-себя. Съ Евграфомъ Матвевичемъ онъ совершенно перемнилъ обращеніе: вмсто прежнихъ безобидныхъ отеческихъ побранокъ, сопровождаемыхъ добродушною улыбкою за опрометчивость, молодой человкъ подвергся сухо-вжливымъ замчаніямъ, а иногда и безотвтнымъ пожатіямъ плечъ. Савелій омичъ сталъ чаще останавливать на немъ свои взоры — разумется, когда тотъ былъ занятъ и не могъ этого замтить, тщательно изучалъ его лицо, одежду, и когда видлъ на немъ новую жилетку или новые панталоны, то, казалось, приписывалъ имъ особенное значеніе. ‘Это все, чтобъ очаровать ее, вскружить ей голову’ думалъ онъ, и брови добродушнаго старика хмурились, и перо его съ-сердцовъ такъ расчеркивалось, что я или у выходили у него съ невиданными досел хвостами. Не замедлилъ онъ также распорядиться, чтобъ Евграфъ Матвевичъ выходилъ всегда нсколько-позже его изъ должности, и потому къ концу засданія давалъ ему всегда какое-нибудь порученіе. Такое обращеніе очень печалило бднаго молодаго человка, онъ удвоилъ усердіе и удесятерилъ вниманіе къ своему измнившемуся начальнику, что еще боле выводило изъ терпнія послдняго. ‘Это все, чтобъ меня задобрить, отвести глаза’ думалъ онъ, и немилосердо-сухо отвчалъ на вс его забги.
Лиза тоже не замедлила убдиться, что ея добрйшій папочка вовсе испортился и сталъ за ней подсматривать. Она обидлась, день или два ходила съ надутыми губками и съ тайнымъ желаніемъ въ сердц проучить своего папочку, потомъ не выдержала, просвтлла, въ свою очередь стала наблюдать за папочкой, и догадалась ли она въ чемъ дло, или по какой-нибудь другой, извстной ей причин, только всякій разъ, какъ рчь заходила объ Евграф Матвевич, краснла, мшалась, отворачивала голову и спшила чмъ-нибудь заняться. ‘Нтъ сомннія, она его любитъ’ думалъ Савелій омичъ — и имъ обоимъ хотлось объясниться, но когда доходило до объясненія, когда стоило только произнести одно какое-нибудь маленькое словечко, и изъ него вышло бы непремнно объясненіе, словечко это не произносилось: у Лизы слишкомъ-сильно стучало для этого сердце, а Савелій омичъ, не подозрвая, что она могла замтить какую-нибудь въ немъ перемну, не хотлъ открывать ей своихъ опасеній, которыя могли быть неосновательны и въ такомъ случа были бы наврно оскорбительны для Лизы. Такимъ-образомъ они оба молчали. Только Савелій омичъ сталъ еще ласкове къ своей ненаглядной Лиз, какъ-будто боялся, что вотъ ее возьмутъ да и вырвутъ у него изъ глазъ и изъ сердца, а тогда ему хоть умирать, такъ въ ту жь пору.
Но не въ характер Савелья омича было долго носиться съ одною и тою же мыслію. Поносивъ ее въ сердц и въ голов дня три, на четвертый онъ ршился на нчто такое, что, по его мннію, могло разомъ покончить вс его недоумнія. Но чтобъ ничто не мшало ему дйствовать, и по пословиц ‘береженаго Богъ бережетъ’, онъ заблагоразсудилъ перемнить квартиру. ‘Увезу ее подальше отъ грха’ думалъ онъ: ‘головка она у меня пылкая — молодые люди ныньче такъ безнравственны… Оно не то, что безнравственны’ подхватилъ онъ, спохватившись, что говоритъ противъ своихъ убжденій… ‘Эхъ, эгоизмъ-то, эгоизмъ-то!’ продолжалъ онъ- съ сердцемъ: ‘теб жутко, и вотъ, противъ себя ты говорить начинаешь, противъ того, что вчера еще почиталъ истиною… вотъ гд безнравствепносгь-то! Въ измнчивости низкой сообразно съ обстоятельствами, во флюгерств проклятомъ, а не въ томъ, что молодой человкъ любитъ двочку, да хочетъ ей понравиться… А квартиру-то все-таки перемню.’
Квартира нанята. Да позволитъ же мн читатель снова взяться за прерванную нить разсказа и да проститъ онъ это отступленіе.
Савелій омичъ открылъ глаза, звнулъ, потянулся и посмотрлъ на стнные часы, висвшіе у него прямо передъ глазами. Часовая стрлка подкрадывалась къ семи. На лиц Савелья омича отразилось довольство, ощущаемое обыкновенно человкомъ, когда, всхрапнувъ часика полтора посл обда, онъ только начинаетъ разгуливаться, и отсутствовавшее сознаніе возбуждается въ немъ какимъ-нибудь первымъ пріятнымъ предметомъ, поражающимъ дйствующую еще фантазію. Мысль не успла еще озарить умъ, человкъ не усплъ отрезвиться, и дйствительность еще не докучаетъ ему своими требованіями. Такимъ пріятнымъ предметомъ, разбудившимъ сознаніе Савелья омича, былъ свтъ отъ западавшаго солнца, фонтаномъ бившій въ окна его кабинета. Широкій лучъ огромною треугольною полосою простирался прямо передъ его глазами поперегъ всей комнаты, и въ немъ играли, волновались и переливались золотистою пылью, казалось, вс атомы трехъ скромныхъ комнатъ дикенькаго домика.
Но довольство, оживившее открытое лицо старика, быстро смнилось выраженіемъ не то заботы, не то досады. Онъ вспомнилъ о новой квартир и о томъ, что ему еще предстоитъ щекотливый и нсколько-деликатный разговоръ съ дочерью. Отъявленный врагъ всякихъ сценъ и объясненій, онъ не-на-шутку боялся какой-нибудь демонстраціи со стороны Лизы. ‘Что-то она скажетъ!’ думалъ онъ: ‘какъ-то она прійметъ это извстіе! Ну, какъ она и въ-самомъ-дл того? Тогда вдь ей, бдняжк, перездъ-то горько скажется!…’
И онъ сталъ прислушиваться, что длается въ остальныхъ комнатахъ. Но все было тихо: ни шелеста, ни звука до него не долетало. Тихохонько всталъ онъ съ дивана и въ туфляхъ, неслышными шагами дошелъ до дверей залы. Лиза стояла у раствореннаго окна, глядвшаго на дворъ, и вела съ кмъ-то дятельный пантомимный разговоръ.
— Что это у тебя за телеграфы такіе, цыпка? спросилъ онъ, не сходя съ своего мста.
Лиза вздрогнула и обернулась.
— Я, папочка, звала къ себ Пашу, она у Родивоновыхъ.
И вдругъ она, ни съ того ни съ другаго, смшалась, вспыхнула, хотла что-то прибавить, да такъ и не прибавила, но за то краснла все боле и боле.
Савелій омичъ подошелъ къ окну.
— Она сейчасъ только стояла у окна, папочка, начала скоро и немного задыхаясь Лиза:— да, видно, позвали ее, папочка, или шляпку пошла надвать.
— А я думалъ, она сидитъ вонъ тамъ въ ермолк, да трубку покуриваетъ, сказалъ Савелій омичъ, указывая на окно въ мезонин, изъ котораго сквозь разлетающіяся облака дыма высовывалось лицо Евграфа Матвевича.
Сказавъ это, старикъ отошелъ отъ окна и слъ на диванъ.
Но еслибъ онъ взглянулъ въ это время на внезапно-поблднвшее лицо Лизы и на ея дрожащія губы, онъ наврно бы не сидлъ на диванъ.
Молча подошла она къ нему, схватила за руку и, дрожа всмъ тломъ, сказала отрывисто и повелительно:
— Пойдемте!
— Куда? невольно спросилъ Савелій омичъ, неожидавшій подобной выходки.
— Къ Родивоновымъ!.. Пусть тамъ при всхъ объявитъ вамъ Паша, стояла ли она сейчасъ у окна, и съ нею ли говорила я знаками?
— Я… я врю теб, Лиза, отвчалъ Савелій омичъ, испуганный выраженіемъ лица ея.
— Но я не хочу, чтобъ за мной наблюдали и подглядывали, я не хочу смущаться и краснть отъ вашихъ взглядовъ, когда мн нечего краснть, я не хочу… слышите ли… я не хочу дрожать передъ вами, какъ преступница… я не хочу… не хочу…
И голосъ ея, дрожа, смолкалъ въ рыданіяхъ, сперва чуть-слышныхъ, но потомъ разомъ хлынувшихъ вмст съ первою каплею слезъ…
— Но я врю, врю теб, цыпка, дочка моя ненаглядная, ангелочикъ мой милый! утшалъ ее засуетившійся отецъ.
Но она какъ-будто въ забытьи, какъ-будто не разумя, что вокругъ нея длается, не находя ни мыслей, ни словъ, повторяла только среди неумолкаемыхъ рыданіи: ‘я не хочу… не хочу… не хочу…’
— Полно, полн, цыпочка! Я виноватъ, я не буду впередъ, говорилъ совершенно потерявшійся старикъ:— вотъ, цыпочка, вотъ, испей водицы, испей, мой ангельчикъ… знаю… знаю, что это такое… это нервный припадокъ… пройдетъ, цыпочка, пройдетъ…
— Но Раша стояла вонъ тамъ передъ окномъ, я съ ней одной говорила… право, ей-Богу, я съ ней одной говорила… съ Пашей… она вонъ тамъ и стояла… повторяла разливаясь слезами огорченная двушка…
— Врю, врю, моя дочечка, дочка, дочурочка ненаглядная! Я пошутилъ, я никогда въ теб не сомнвался… это не я, цыпочка, это все…
— Такъ за что же… за что же?.. чмъ же я виновата… Господи, чмъ же я виновата?.. За что вы… за что вы…?
И долго еще суетился и утшалъ ее растерявшійся старикъ, пока не угомонились усталые нервы расплакавшейся двушки.
Старикъ уложилъ ее на диван и слъ самъ у ней въ-головахъ, не переставая ласкать и гладить ее по головк…
— Ну, вотъ и прошло, цыпочка, говорилъ онъ ей улыбаясь, съ тмъ, чтобъ вызвать и ее на улыбку:— вотъ и прошло… это нервы, цыпка… я это знаю, это цервы…
И старикъ такъ подмигнулъ ей, какъ-будто ухъ-какіе плуты и штукари были эти нервы!
— Знаешь что, цыпка… это все квартира… это не что иное, какъ квартира… она мутитъ насъ… И что мы ужились въ ней? Человкъ любитъ разнообразіе, оно нужно человку, цыпка. И далеко отъ всего, домой прійдешь, какъ каторжникъ умаешься. Дождь пойдетъ — грязь непроходимая, хорошая погода стоитъ — пыли не оберешься… Право, цыпка, это все квартира… Надола она мн, прокл…
Лиза взглянула на него и улыбнулась. Старикъ потупился, какъ виноватый…
— Я, Лизочка… знаешь что?..
— Что, папочка? сказала Лиза, потянувшись и поцаловавъ его руку. Ей хотлось развеселить отца.
— Я нанялъ квартиру! воскликнулъ просіявшій старикъ.
— Передемъ, папочка, передемъ! мн тоже здсь… тяжело… Я бы вамъ сказала, папочка… но передемъ, передемъ поскоре!..
— Завтра… завтра, цыпка, отвчалъ успокоившійся Савелій омичъ, и, подкрпивъ себя съ разными приличными разстановками щепотью табаку, повторялъ кивая головою: завтра, завтра…
Вечеромъ была гроза съ молніей, громомъ, дождемъ, со всмъ, съ чмъ гроз быть подобаетъ. Старикъ окончательно развеселился. Онъ былъ счастливъ, какъ беззаботная двушка передъ баломъ. Боле всего его радовало, что онъ, по его мннію, не даромъ потлъ утромъ въ камлотовой шинели и съ синимъ зонтомъ въ рукахъ. Лиза тоже успокоилась и по-прежнему хохотала при первой возможности — и опять во всей подсолнечной и особенно во Второй-Рот, не было семейства счастливе того, которое обитали въ диконькомъ домик.
Съ самаго утра, на другой день, какъ только старикъ отправился въ должность, въ его укромномъ помщеніи поднялась страшная переборка, два ломовые извощика больше наносили грязи — свжее напоминаніе вчерашняго ливня — чмъ выносили мебели, екла, баба задорливая и суетливая, боле кричала, чмъ давала какіе-либо полезные совты, а Лиза, взявшаяся наблюдать за общимъ порядкомъ и ходомъ переселенія, убдившись, наконецъ, что порядка никакого быть не можетъ, сла преспокойно на подоконникъ и стала ждать, что будетъ. За этой трудной работой застала ее Маша, ея неизмнный другъ, и он принялись уже вдвоемъ трудиться, т. е. ждать, чмъ кончится вся эта суматоха.
А кончилось все это тмъ, что къ четыремъ часамъ, т. е. ко времени прихода Савелья омича изъ должности, въ комнатахъ оставался всего одинъ только столъ, на которомъ суждено было старику въ этотъ достопамятный для него день наслаждаться единственнымъ блюдомъ — какимъ-то битымъ мясомъ, но до того убитымъ, что куски его были скоре похожи — выражаясь словами писателей-романтиковъ — на душу злодя, нежели на что-либо съдомое. Наконецъ, и столъ и стулья отправились за другими своими сверстниками, и когда отецъ съ дочерью увидли, что имъ уже на этой квартир жить ршительно не на чемъ, то, благословясь, ршились изъ нея выйдти.
На двор было необыкновенное движеніе. Прямо передъ растворенными настежь воротами стоялъ ломовой извощикъ. На чудной его повозк горой воздымались бочки, бочонки, ведра, ушаты, лохань, трехногій коммодъ кухарки еклы, который она берегла пуще своего глаза, ршета и ситы. Изъ порядочной мбели одинъ только столъ воздвалъ четыре ноги свои къ небу, да два стула безцеремонно услись на самой маковк нагроможденнаго зданія: все прочее было хламъ, въ-продолженіе нсколькихъ лтъ стыдливо скрывавшійся отъ всхъ непосвященныхъ въ таинства домашней жизни. Около домоваго извощика тснились и кричали дти, которыя, судя по своей многочисленности и разнохарактерности костюмовъ, вроятно, принадлежали всему народонаселенію Второй-Роты, дв какія-то бабы, шедшія куда-то по своимъ дламъ, казалось, застыли середи улицы и глупо глядли на всю эту сцену, и наконецъ у самыхъ воротъ, на самомъ видномъ мст хлопотали вс жильцы обоихъ домиковъ со всми своими домочадцами. Въ числ ихъ первое мсто по праву занимало семейство Родивоновыхъ. Даже самъ глаза его и отецъ, сдовласый Антонъ Антонычъ, былъ тутъ налицо въ своемъ пестромъ халат и распоряжался всми дйствіями извощика, какъ-будто былъ его хозяиномъ, или какъ-будто самъ перебирался съ квартиры на квартиру.
— Покидаете насъ, Савелій омичъ? обратился онъ къ Савелью омичу, какъ-только увидлъ его.
— Человкъ, Антонъ Антонычъ…
— Кадку-то, кадку-то привяжи прежде, дуралей! закричалъ и замахалъ руками Антонъ Антонычъ:— чего тронулся? стой! Упадетъ она у тебя на полдорог. Я, Савелій омичъ, того мннія, что съ этими людьми всегда прійдется биться. Мужикъ мужикомъ и останется… Такъ вы насъ покидаете, Савелій омичъ?..
— Я, Антонъ Антонычъ…
— Пошли прочь, негодные! накппулся на какихъ-то чужихъ дтей Антонъ Антонычъ, приподымая полу своего халата, вроятно, не съ намреніемъ сдлать имъ въ утху изъ нея зайчика: — что вы сюда лзете? Туда же все съ благородными дтьми норовятъ… Я, Савелій омичъ, того мннія, что низкая кровь не должна мшаться съ благородной… Ну, прощайте, прощайте, Савелій омичъ! жаль, жаль… Желаю вамъ счастія, обилія и всхъ благъ на новосель…
— Покорно…
— Палашка! Палашка! Табакерку принеси мн со стола! кричалъ Антонъ Антонычъ, подбжавъ къ растворенному окну своей квартиры и оставивъ Савелья омича на слов ‘покорно’.
Такой ужь человкъ былъ этотъ Антонъ Антонычъ. По признанію всхъ знавшихъ его лицъ, достойныхъ уже по положенію своему всякаго вроятія, у него, въ числ несметныхъ его гражданскихъ доблестей былъ единственный недостатокъ, затмвавшій въ нкоторомъ род вс его доблести. Двухъ словъ не могъ онъ выслушать спокойно и не прерывая собесдника, исключая, разумется, особъ, которыхъ нельзя не слушать и передъ которыми онъ нмлъ, не взирая на всю свою прыгучесть. Онъ весь вкъ свой безпокоился и бгалъ изъ угла въ уголъ, отъ желанія подспорить длу, которое, впрочемъ, никакъ не спорилось, и о всякомъ предмет имлъ свое собственное мнніе, которое было тмъ непоколебиме, что ни одному ближнему не удавалось еще заикнуться, чтобъ оспорить его. Такой ужь человкъ былъ этотъ Антонъ Антонычъ.
Савелій омичъ готовъ былъ ужь тронуться въ путь, какъ за спиной его раздались слова:
— Позвольте поблагодарить, Савелій омичъ…
Савелій омичъ обернулся. Передъ нимъ стоялъ какъ съ неба, или съ своей вышки упавшій Евграфъ Матвевичъ.
— Позвольте поблагодарить, Савелій омичъ…
Но дальнйшія слова начатой фразы молодой человкъ какъ-будто проглотилъ, и, вмсто ихъ, послдовало что-то въ род продолжительнаго мммм…
— За что-съ? спросилъ Савелій омичъ, какъ-будто и не понималъ, въ чемъ дло.
— Я долгомъ почелъ… Савелій омичъ… изъявить вамъ благодарность… мммм… лестное знакомство.
— И васъ взаимно, отвчалъ Савелій омичъ.
— Я также завтра или посл завтра думаю перехать-съ.
— Какъ перехать?
— Съ квартиры-съ. Встртились нкоторыя неудобства-съ.
— Ахъ! Зачмъ же вы не сказали? сорвалось съ языка у Савелья омича.
— Да я, Савелій омичъ, сказалъ нсколько-смутившійся Евграфъ Матвевичъ и будто не понявъ восклицанія Савелья омича: — то дльцо приготовилъ… остановки никакой не будетъ-съ… прикажете завтра занести къ вамъ на квартиру?
— Эхъ! не въ дл тутъ дло! Положите мн завтра на столъ, я пересмотрю. А сдлали вы…?
— Сдлалъ-съ.
— Да я васъ о чемъ спросилъ?
— Мммм…
— То-то, сударь, сперва выслушайте, а потомъ отвчайте. Прощайте-съ.
Лиза не проронила ни слова. Савелій омичъ взглянулъ на нее. Она кусала свои розовенькія губки, чтобъ только не расхохотаться. Жаль ли ей стало молодаго человка, или что другое было у нея на ум, только она очень-привтливо поклонилась ему и послала ему премиленькое ‘прощайте-съ’. Савелій омичъ былъ не въ дух. ‘Вотъ напрасно-то съзжаемъ только! Экой вертопрахъ какой!’
— Добрые люди на дачу, Лиза, а мы съ тобой съ дачи!