ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ.
(Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)
ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ.
(Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)
‘Современникъ’, No 10, 1853
Дочь Рапаччини, Готорн Натаниэль, Год: 1844
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Много лтъ назадъ, молодой человкъ, по имени Джіованни Гуасконти, родомъ съ самаго юга Италіи, пріхалъ въ Падую, чтобы продолжать курсъ наукъ въ знаменитомъ университет этого города. Золота у Джіованни въ карман было немного, поэтому и поселился онъ въ высокой, печальной комнат стариннаго зданія, которое, впрочемъ, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и надъ дверьми котораго красовался герба, давно угасшей фамиліи. Молодой иностранецъ, знавшій великую итальянскую поэму, припомнилъ, что Дантъ помстилъ въ своемъ аду, между страдающими въ предсмертныхъ мукахъ, одного изъ членовъ этого семейства, быть можетъ, даже одного изъ старинныхъ обитателей этого самого зданія. Такое воспоминаніе, вмст съ наклонностію къ задумчивости, столь естественной въ молодомъ человк, впервые вышедшемъ изъ круга, гд онъ родился, заставило Джіованни глубоко вздохнуть, когда онъ обвелъ глазами мрачную комнату.
— Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прійдя въ восторгъ при вид замчательной красоты Джіованни, старалась придать этой комнат боле жилой характеръ: — что можетъ значить подобный вздохъ, когда у васъ такое молодое сердце? Этотъ старый палаццо кажется вамъ, быть можетъ, слишкомъ мраченъ? такъ вы выгляньте только въ окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, какъ то, которое вы оставили въ Неапол.
Гуасконти машинально послдовалъ совту старухи, но онъ не нашелъ, чтобы солнце Ломбардіи было такое же веслое, какъ солнце южной Италіи. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освщало садъ, расположенный подъ окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растеній, за которыми, по видимому, смотрли съ необыкновеннымъ стараніемъ.
— Садъ этотъ принадлежитъ къ дому? спросилъ Джіованни.
— Пока въ немъ нтъ ни одной овощи, такъ упаси насъ Богъ отъ этого! отвчала Лизабетта.— Нтъ, синьоръ, надъ этимъ садомъ трудится синьоръ Джіакомо Рапаччини, тотъ знаменитый докторъ, о которомъ слухъ, безъ сомннія, дошелъ и до Неаполя. Говорятъ, что онъ изъ этихъ растеній длаетъ лекарства такія же сильныя и могущественныя, какъ чары. Вы часто будете видть синьора доктора, а можетъ быть, и синьору дочь его занятыми собираньемъ чужеземныхъ цвтовъ, растущихъ въ ихъ саду.
Старуха, истощивъ вс старанія, чтобы сдлать комнату сколько можно боле веселою, вышла изъ нея, поручивъ молодого человка заступничеству всхъ святыхъ.
Джіованни не могъ придумать себ лучшаго занятія, какъ смотрть въ садъ. По виду онъ принялъ его за одинъ изъ тхъ ботаническихъ садовъ, которые въ Паду появились ране, чмъ въ остальной части Италіи и даже въ цломъ свт. Можетъ быть, онъ служилъ увеселительнымъ садомъ богатаго семейства, потому что по средин виднлись развалины мраморнаго фонтана дивной работы, но теперь онъ былъ до того разбитъ и изувченъ, что въ этомъ хаос разбросанныхъ осколковъ невозможна было узнать первоначальнаго рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнц такъ же весело и ясно, какъ и прежде. Легкое журнаніе доносилось до окна молодого человка и наввало на него мысль, что источникъ есть безсмертный Духъ, постоянно поющій свою небесную пснь и незаботящійся о превратности всего его окружающаго…. и нтъ ему никакого дла, что одинъ вкъ созидаетъ ему тло изъ мрамора, а слдующій — ниспровергаетъ на землю это тлнное произведеніе…. Вокругъ бассейна, куда падала вода, росли различныя растенія, требовавшія большой влажности для своихъ гигантскихъ листьевъ и поразительно великолпныхъ цвтовъ. Въ особенности замчателенъ былъ посаженный въ мраморную вазу, возвышавшуюся по средин бассейна, кустарникъ, усянный множествомъ пурпуровыхъ цвтовъ, изъ которыхъ каждый имлъ весь блескъ и всю красоту драгоцннаго камня, цвты эти были такъ блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы освтить весь садъ. Каждый кусокъ земли занятъ былъ травами и растеніями, которыя хотя и не были такъ красивы, какъ кустарникъ въ мраморной ваз однако же, ясно говорили о тщательномъ присмотр, какъ будто каждая травка имла особенныя свойства, хорошо извстныя ученому, за ними ухаживавшему. Одни растенія посажены были въ античныя урны, украшенныя богатою лпною работою, другія — въ простые горшки, третьи — ползли по земл какъ зми или забирались высоко вверхъ, пользуясь для этого всми средствами, какія имъ только представлялись. Одно изъ нихъ обвилось около статуи Вертумна, которая, такимъ образомъ, окуталась сткою изъ листвы, такъ счастливо расположившеюся, что все вмст могло служить безподобною моделью для скульптора.
Джіованни, продолжая смотрть въ окно, услышалъ за стною изъ зелени шорохъ, который сказалъ ему, что въ саду кто-то работаетъ. Работникъ не замедлилъ показаться. Это былъ не простой садовникъ, но человкъ высокаго роста, сухой, блдный, болзненнаго вида. Онъ былъ, одтъ въ черное платье, какъ ученый. Онъ уже былъ пожилыхъ лтъ, жидкая борода его уже посдла, какъ и волоса на голов: черты лица его выказывали глубокообразованный умъ, но черты эти даже въ молодости никогда не выражали сердечной теплоты.
Этотъ ученый садовникъ разсматривалъ съ крайнимъ вниманіемъ каждое растеніе, встрчавшееся ему на дорог, казалось, онъ проникалъ взоромъ въ самыя сокровенныя ихъ свойства, наблюдалъ образъ ихъ строенія, открывалъ, почему такой-то листъ иметъ такую форму, и почему другой — другую, почему одинъ цвтокъ отличается отъ, своего сосда цвтомъ и запахомъ. И между тмъ, несмотря на глубокое знаніе садовника, между нимъ и этими существами растительнаго царства не было никакой короткости: напротивъ, онъ, старался не прикасаться къ нимъ непосредственно рукою и не вдыхать ихъ аромата, такая осторожность непріятно подйствовала на Джіованни, потому что садовникъ поступалъ такъ, какъ будто его окружаетъ все зловредное: или дикіе, хищные зври, или ядовитыя зми, или злые духи, которые, позволь онъ имъ секундную вольность, тотчасъ стрясли бы надъ его головою страшное несчастіе. Такое безпокойство въ человк, занимавшемся воздлываніемъ сада занятіемъ самымъ простымъ и невиннымъ, какъ-то тяжело пугало воображеніе молодого человка.
Когда недоврчивый садовникъ срывалъ завядшіе листья или отдлялъ отпрыски — произведеніе изобильныхъ соковъ, то надвалъ на руки толстыя перчатки. Впрочемъ, перчатки не были единственнымъ оборонительнымъ его оружіемъ. Когда онъ дошелъ до великолпнаго растенія, котораго красные цвты украшали мраморный фонтанъ, то онъ прикрылъ какою-то маскою ротъ и ноздри, какъ будто это растеніе скрывало подъ своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечиваетъ, онъ отошелъ на нсколько шаговъ, снялъ ее и голосомъ громкимъ, но слабымъ, какъ у чахоточнаго, произнесъ: Беатриче!… Беатриче!…
— Здсь, батюшка! что угодно? послышался изъ окна противоложнаго дома молодой, роскошный голосъ.
Этотъ голосъ, прекрасный какъ закатъ тропическаго солнца, вызвалъ въ Джіоваини, хотя онъ самъ не зналъ почему, представленіе о пурпуровомъ и темно-малиновомъ цвт и впечатлніе пріятнаго, но тяжелаго запаха.
— Вы въ саду? продолжалъ тотъ же голосъ.
— Да, Беатриче, отвчалъ садовникъ: — и ты мн нужна.
Скоро изъ дома вышла молодая двушка, одтая такъ же богато, какъ роскошнйшій изъ цвтковъ, прекрасная какъ день, съ цвтомъ лица такимъ блестящимъ и живымъ, что будь этотъ румянецъ еще на каплю живе, то онъ бы былъ уже слишкомъ рзокъ. Жизнь, сила и здоровье кипли въ ней, и избытокъ всхъ этихъ даровъ, такъ сказать, сдерживался и смирялся ея двственнымъ поясомъ. Вроятно, воображеніе Джіованни питалось идеями слишкомъ нжными, пока онъ смотрлъ въ садъ, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатлніе, какъ видъ цвтка-человка, брата этихъ растительныхъ цвтовъ, такого же прекраснаго…. нтъ! еще прекрасне, чмъ самый роскошный изъ нихъ,— такого, къ которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, какъ въ перчаткахъ, нельзя подойти къ нему безъ маски. Беатриче, проходя по дорожкамъ сада, трогала растенія и вдыхала запахъ цвтовъ, которые отецъ ея такъ тщательно обходилъ.
— Иди, Беатриче, сказалъ садовникъ.— Посмотри-ка, сколько работы за нашимъ драгоцннымъ сокровищемъ. Но подойти къ нему на столько, сколько требуютъ обстоятельства, мн, такому разслабленному, значило бы рисковать жизнью. На будущее время придется, кажется, теб одной ухаживать за нимъ.
— И я съ удовольствіемъ приму на себя эту обязанность, съ живостію возразила двушка, своимъ блестящимъ голосомъ, наклонясь къ великолпному растенію и протягивая къ нему руки, какъ будто желая обнять его.— Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будетъ о теб заботиться, ухаживать за тобою, а ты, въ вознагражденіе, станешь надлять ее своими поцалуями и мраморнымъ дыханіемъ, которое для нея то же, что дыханіе жизни!
И Беатриче, съ тою же нжностію, какою дышали ея слова, принялась хлопотать около растеній. Что касается до Джіованни, онъ протиралъ себ глаза, стоя у окна, и не могъ отдать себ отчета — двушка ли передъ нимъ, ухаживающая за любимымъ цвткомъ, или сестра, расточающая сестр нжныя заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончилъ ли докторъ Рапаччини свою работу въ саду, или его неусыпный глазъ примтилъ въ окн незнакомую фигуру,— только онъ взялъ дочь за руку и увелъ ее. Наступала уже ночь, тяжелыя испаренія, казалось, стали отдляться отъ растеній и проноситься мимо открытаго окна, Джіованни затворилъ его, легъ въ постель и сталъ грезить о великолпномъ цвтк и молодой двушк. Цвтокъ и двушка представлялись ему отдльно, а составляли какъ будто одно цлое, и, подъ этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностію. Однако же, въ утреннемъ свт есть вліяніе, которое стремится исправить вс заблужденія воображенія и даже разсудка, въ которыя мы можемъ впасть при захожденіи солнца, въ продолженіе темной ночи или при свт луны. Первымъ движеніемъ Джіованни по пробужденіи было открыть окно и взглянуть на садъ, который во сн представлялся ему такимъ таинственнымъ. Онъ былъ удивленъ и даже нсколько сконфузился, увидавъ, какъ все было просто и естественно при первыхъ лучахъ солнца, озлащавшаго росинки, оправленныя въ цвты и листья, эти росинки, придавая еще боле блеска красот рдкихъ цвтовъ, вмст съ тмъ вводили вс предметы въ границы обыкновеннаго и естественнаго. Молодой человкъ очень обрадовался, что онъ, живя въ такомъ пустынномъ мст, можетъ любоваться оазисомъ привлекательной зелени и роскошной растительности. ‘Этотъ садъ — говорилъ онъ самъ себ — будетъ для меня символическимъ языкомъ, посредствомъ котораго я буду общаться съ природою’. Правда, въ саду не было еще ни болзненнаго старика, ни его прекрасной дочери, такъ что Джіованни не могъ опредлить, какъ велика на самомъ дл степень той таинственности, въ которую они облечены были его возбужденнымъ воображеніемъ. Во всякомъ случа, онъ былъ расположенъ видть все въ боле благоразумномъ свт.
Днемъ онъ отправился засвидтельствовать свое почтеніе синьору Пьетро Бальони, профессору медицины въ университетъ, ученому, пользовавшемуся громадною славою, къ которому онъ имлъ рекомендательное письмо. Профессоръ былъ человкъ уже пожилыхъ лтъ, счастливаго и шутливаго характера, онъ оставилъ Джіованни обдать и очень ему понравился своимъ веселымъ разговоромъ, особенно, когда разговоръ оживился посл одной или двухъ бутылокъ тосканскаго вина. Джіованни, полагая, что двое ученыхъ, живущихъ въ одномъ город, должны быть на короткой ног между собою, улучилъ минуту и произнесъ имя доктора Рапаччини. Но отвтъ профессора не былъ такъ радушенъ, какъ ожидалъ молодой человкъ.
— Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказалъ Пьетро Бальони: — отказывать такому искусному доктору, какъ Рапаччини, въ похвалахъ, которыя онъ вполн заслуживаетъ. Но, съ другой стороны, я поступилъ бы недобросовстно, еслибъ допустилъ, чтобы такой достойный молодой человкъ, какъ вы, синьоръ Джіованни, сынъ моего стариннаго пріятеля, составилъ себ ложную идею о человк, въ рукахъ котораго, можетъ быть, ваша жизнь и смерть. Дло въ томъ, что нашъ почтенный докторъ Рапаччппи, за исключеніемъ одного, быть можетъ, человка, учене всхъ членовъ факультета, не только въ Паду, но, и въ цлой Италіи. Но противъ него много обвиненій.
— Что же это за обвиненія?
— Разв друга моего Джіованни тревожитъ какая нибудь болзнь тла или сердца, что онъ съ такимъ любопытствомъ разспрашиваетъ о докторахъ? спросилъ профессоръ, съ улыбкою.— О Рапаччини говорятъ (а такъ какъ я его знаю, то могу сказать утвердительно), что онъ несравненно боле заботится о наук, нежели о человчеств. Его больные занимаютъ его не боле, какъ субъекты для какого нибудь новаго опыта. Онъ охотно пожертвуетъ жизнью, человка — своею столько же, сколько и чужою, или тмъ, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и безъ того уже значительный запасъ своего знанія.
— О! такъ въ самомъ дл, онъ кажется, ужасный человкъ! замтилъ Гуаоконти, припомнивъ холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини.— И между тмъ, почтеннйшій профессоръ, все-таки онъ человкъ ума возвышеннаго…. Разв многіе способны къ такой любви къ наук?
— И избави насъ Боже! воскликнулъ профессоръ, съ нкоторымъ неудовольствіемъ: — если только у нихъ такіе же взгляды на медицину, какъ у Рапаччини. По его мннію, вс цлительныя свойства заключаются въ веществахъ, которыя мы называемъ растительными ядами. Онъ воздлываетъ ихъ собственными руками, и даже носятся слухи, что онъ открылъ новые виды ядовъ, которые несравненно смертоносне извстныхъ, и которыхъ природа никогда бы ее произвела для наказанія сего міра, если бы онъ не содйствовалъ ей. Нельзя отвергать, что синьоръ докторъ длаетъ мене вреда, чмъ сколько можно ожидать отъ такихъ опасныхъ веществъ, и я долженъ признаться, что время отъ времени ему удавалось совершать дивныя изцленія. Но личное мое мнніе таково, что не слдуетъ приписывать слишкомъ много чести успхамъ, которые, вроятно, не боле, какъ дло случая? но, напротивъ, нельзя оставить безъ строгаго вниманія всхъ его неудачныхъ врачеваній, и на нихъ надо смотрть единственно какъ на плодъ его собственнаго образа дйствій.
Гуасконти не принялъ бы безусловно мннія доктора Бадьони, если бы зналъ, что между нимъ и докторомъ Рапаччини давнымъ-давно господствуетъ война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали побдителемъ. Если читатель самъ захочетъ удостовриться въ этомъ, то мы отсылаемъ его къ нкоторымъ сочиненіямъ, отпечатаннымъ готическимъ шрифтомъ и хранящимся въ Медицинскомъ Падуанскомъ Факультет.
— Послушайте, почтеннйшій профессоръ, сказалъ Джіованни, посл размышленія о необыкновенномъ рвеніи Рапаччини къ наук: — до какой степени врачъ этотъ любитъ свое искусство — я не знаю, но есть предметъ, который ему, вроятно, еще дороже — у него есть дочь.
— А, а! воскликнулъ профессоръ, заливаясь смхомъ.— Такъ вотъ и секретъ моего друга Джіованни! Вы слышали объ этой двушк: отъ нея съ ума сходятъ вс молодые люди Падуи, хотя изъ нихъ нтъ шестерыхъ, которые счастіе видть черты ея лица. Я ничего не знаю о синьор Беатриче, кром того, что Рапаччини, говорятъ, передалъ ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, какъ о ней разсказываютъ, въ состояніи читать лекціи въ университет. Бьдть можетъ, отецъ ея готовитъ ей мою каедру!… Носятся еще нелпые слухи, но они не заслуживаютъ ни того, чтобы ихъ повторять, ни того, чтобы ихъ слушать, и поэтому, синьоръ Джіованни, выпейте-ка стаканъ лакрима.
Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный виномъ, вслдствіе котораго въ воображеніи его безпрестанно вертлись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой онъ встртилъ цвточницу и купилъ у нея свжій и душистый букетъ.
Войдя въ комнату, онъ слъ у окна такъ, что остался въ тни, отбрасываемой густою стною: Джіованни свободно могъ смотрть въ садъ, не опасаясь быть уличену въ нескромности. Въ саду царствовала глубокая тишина. Чужеземныя растенія грлись на солнышк, посылая время отъ времени одно другому таинственные родственные, симпатическіе поклоны. По средин виднлся великолпный кустарникъ, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими въ воздух и отражавшимися, кром того, въ вод бассейна, освщенной ихъ лучезарнымъ блескомъ. Сначала, какъ мы сказали, въ саду никого не было. Но скоро — чего боялся или чего ожидалъ Джіованни — на порог дома появилась молодая двушка. Она сошла со ступенекъ и стала гулять посреди рдкихъ растеній, вдыхая ихъ различные запахи, подобно одному изъ тхъ существъ, о которыхъ упоминается въ басняхъ и которыя питаются пріятными ароматами. При появленіи Беатриче, Гуасконти затрепеталъ, увидавъ, какъ настоящая красота ея превосходитъ ту, которую онъ приписывалъ ей по воспитанію: казалось, самое солнце не отнимало у нея ея блеска, казалось, она озарила собою тнистыя мста сада — такъ по крайней мр находилъ Джіованни. Онъ теперь лучше разглядлъ ея лицо, нежели наканун, и былъ пораженъ его кроткимъ и простодушнымъ выраженіемъ, ибо именно эти качества не входили въ идею, которую онъ составилъ объ ея характер. Поэтому онъ снова задалъ себ вопросъ: что она за существо? Не преминулъ онъ также замтить или вообразить, что существуетъ аналогія между красивою двушкою и великолпнымъ кустарникомъ, наклонившимъ свои рубиновыя кисти къ фонтану…. Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотла еще боле увеличить это сходство цвтами своей одежды и ихъ расположеніемъ.
Подойдя къ кустарнику, она открыла свои объятія, какъ бы съ страстнымъ жаромъ, и такъ прижала къ себ его втви, что ея лицо скрылось на минуту въ зелени, и ея блестящіе локоны смшались съ цвтами.
— Дай мн твое дыханіе, сестрица! воскликнула Беатриче: — обыкновенный воздухъ лишаетъ меня только силы. Дай мн и цвтокъ…. Я сорву его дружескою рукою и приложу къ сердцу.
И, сказавъ это, дочь Рапаччини сорвала одинъ изъ самыхъ блестящихъ цвтковъ и хотла украсить имъ свою грудь. Въ эту минуту случилось странное происшествіе — если только читатель не припишетъ его скоре воображенію Джіованни, отуманенному и разгоряченному частыми возліяніями, чмъ дйствительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжеваго цвта, изъ породы ящерицъ или хамелеоновъ, ползло по тропинк, прямо у ногъ Беатриче. Джіованни показалось — по тому разстоянію, на какомъ онъ находился, онъ никакъ не могъ разсмотрть такихъ мелкихъ подробностей — показалось, говоримъ мы, что капля сока упала съ отломленнаго стебля цвтка на головку ящерицы. Съ секунду ящерица билась въ конвульсіяхъ и потомъ бездыханная растянулась на солнц. Беатриче увидала это замчательное явленіе, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключеніе не помшало ей помстить злополучный цвтокъ у себя на груди. Цвтокъ сверкалъ ослпительно какъ драгоцнный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая такъ согласовалась съ ея характеромъ, что ничто въ мір не могло замнить этого цвтка.
Джіованни вышелъ изъ тни, потомъ опять углубился въ нее и пробормоталъ въ смущеніи:
— Не сплю ли я? владю ли я своими чувствами?… Это существо…. какъ мн назвать его — невыразимо прекраснымъ или ужаснымъ до невозможности?…
Беатриче, безпечно гуляя по саду, подошла къ окну Джіованни такъ близко, что онъ принужденъ былъ высунуть голову, чтобы удовлетворить непреодолимому и вмст съ тмъ тяжелому любопытству. Въ эту минуту надъ садовою стною пролетла великолпная бабочка, вроятно, она летала по огороду, не находя ни цвтовъ, ни зелени среди старинныхъ жилищъ его, и наконецъ была привлечена издалека тяжелымъ запахомъ, который разливалъ въ окрестности садъ Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на одинъ цвтокъ, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться надъ ея головою! На этотъ разъ было не возможно, чтобы зрніе обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тмъ, какъ двушка смотрла съ дтскою радостію на наскомое, оно все боле и боле теряло силы и наконецъ упало къ ея ногамъ! его блестящія крылышки судорожно передернулись — бабочка была мертва! она умерла безъ всякой видимой причины, кром дыханія Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь надъ безжизненнымъ наскомымъ.
Невольное движеніе Джіованни привлекло на него ея вниманіе, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человка — голову скоре греческую, чмъ итальянскую — съ лицомъ красоты необыкновенно правильной, съ волосами, облитыми золотистымъ отливомъ. Джіованни, не зная самъ что дваетъ, бросилъ букети, который держалъ въ рукахъ.
— Синьора, сказалъ онъ: — вотъ цвты свжіе и безвредные: носите ихъ во имя любви Джіованни Гуасконти!
— Благодарю, синьоръ, отвчала Беатриче, голосомъ, который вылетлъ изъ устъ ея какъ гармоническая волна, и который выражалъ и радость ребенка и удовольствіе женщины. Я принимаю вашъ подарокъ и съ удовольствіемъ дала бы за него этотъ драгоцнный пурпуровый цвтокъ, но я напрасно стала бы бросать его къ вамъ вверхъ: онъ не долетитъ, потому, синьоръ Гуасконти, вамъ придется удовольствоваться моею благодарностію.
Она подняла букетъ, потомъ, какъ бы устыдясь, что забыла двическую скромность и осторожность и отвчала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла къ дому. Какъ ни быстръ былъ переходъ, однако же, Джіованни замтилъ, будто бы, когда двушка готова была скрыться за дверью, что его букетъ уже сталъ увядать въ ея рукахъ…. Конечно, мысль была безумная…. разв могъ онъ разузнать на такомъ разстояніи, свжи ли цвты, или нтъ?..
Вслдствіе этого приключенія Джіованни нсколько дней не подходилъ къ окну, выходившему въ садъ доктора Рапаччини, какъ будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслибъ онъ взглянули, въ ту сторону. Онъ чувствовалъ, что посл разговора съ Беатриче онъ поддался до нкоторой степени вліянію неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила дйствительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотрть всякій день на Беатриче и привыкнуть видть въ ней просто молодую двушку, такую же, какъ и вс другія, но Джіованни сдлалъ самое худшее: онъ оставался близко отъ этого необыкновеннаго существа и избгалъ встрчи съ нимъ, такая близость и возможность войти въ сношенія съ Беатриче только придавали видъ дйствительности фантазіямъ, постоянно изобртаемымъ его прихотливымъ воображеніемъ. У Гуасконти сердце было не слишкомъ глубокое,— по крайней мр онъ еще не измрялъ его глубины,— но онъ былъ одаренъ живымъ воображеніемъ и однимъ изъ тхъ горячихъ южныхъ темпераментовъ, который безпрестанно увеличивалъ его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нтъ этимъ смертоноснымъ дыханіемъ, этимъ сродствомъ съ цвтами, страшными при всемъ ихъ великолпіи? Врно только то, что она напитала все существо его тонкимъ и жестокимъ ядомъ. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой двушки сводила его почти съ ума,— не ужасъ…. нтъ! даже и тогда не ужасъ, когда онъ воображалъ, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою матеріею, которая, казалось, разливалась въ ея тл, но это былъ дикій плодъ, ужаса и любви, который соединялъ въ себ эти дв первородныя страсти, приводилъ въ трепетъ, какъ первая, и жегъ огнемъ, какъ послдняя. Джіованни не зналъ, чего ему бояться, еще мене — чего должно ожидать, но надежда и страхъ постоянно боролись въ его сердц, одерживали другъ надъ другомъ побду и снова поднимались посл пораженія и снова начинали борьбу. Всякое душевное движеніе есть благо для насъ, если оно просто,— а слдствіе ли оно радости или печали — это все равно, но ужасное смшеніе двухъ противныхъ ощущеній разжигаетъ зловщее пламя ада.
Иногда онъ старался утишать воспаленіе ума своего тмъ, что измрялъ улицы Падуи или гулялъ за городскими воротами, но такъ какъ онъ шагалъ въ тактъ съ біеніями своего сердца, то прогулка обращалась часто въ стремительный бгъ. Однажды онъ былъ остановленъ какимъ-то толстымъ человкомъ, который схватилъ его за руку, проходя мимо, человкъ этотъ, обернувшись, узналъ молодого человка и бросился за нимъ, но Джіованни бжавъ такъ скоро, что толстякъ почти задохся, прежде нежели догналъ его.
— Синьоръ Джіованни!… остановитесь, молодой другъ мой! проговорилъ онъ.— Разв вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслибъ измнился такъ, какъ вы.
То былъ Бальони, котораго Джіованни постоянно избгалъ, посл перваго свиданія, опасаясь, чтобы профессоръ, при своей проницательности, не проникъ въ его тайны. Молодой человкъ сдлалъ усиліе, чтобы оправиться, бросилъ удивленный взглядъ на вншній міръ изъ своего міра внутренняго, потомъ отвчалъ, какъ будто во сн:
— Да, я Джіованни Гуасконти, авы — профессоръ Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня.
— Нельзя, никакъ нельзя, синьоръ Джіованни Гуасконти, возразилъ съ улыбкою, профессоръ, стараясь угадать мысли молодого человка,— чтобы я, товарищъ дтства и юности вашего отца, позволилъ сыну его пройти мимо меня, какъ чужому, по стариннымъ улицамъ Падуи? Постойте же, синьоръ Джіованни: намъ надо переговррить кое о чемъ прежде, чмъ мы разстанемся.
— Такъ скоре же, достойнйшій профессоръ, скоре! возразилъ Джіованни, съ лихорадочнымъ нетерпніемъ.— Ваша милость должна ясно видть, что я спшу!
Въ это время по улиц прошелъ человкъ, одтый въ черное, сгорбленный, съ трудомъ передвигавшій ноги, какъ больной. Хотя лицо его было страшно блдно, однако же, оно выражало такой дятельный умъ, что наблюдатель могъ бы не обратить никакого вниманія на эти симптомы физической слабости и видть только поразительную энергію духа. Человкъ этотъ обмнялся холоднымъ поклономъ съ Бальони и устремилъ свои взоры на Джіованни съ такою проницательностію, что, казалось, тотчасъ же открылъ все, что было достойно его вниманія въ молодомъ человк. Въ этомъ взгляд было особенное спокойствіе, какъ будто прохожій видлъ въ Гуасконти предметъ интереса чисто спекулятивнаго, а вовсе не человчнаго.
— Это докторъ Рапаччини! проговорилъ профессоръ, когда Рапаччини уже прошелъ.— Видлъ онъ васъ гд нибудь?
— Не знаю, кажется, не видалъ, отвчалъ Джіованни, вздрогнувшій всмъ тломъ при имени доктора.
— Нтъ, видлъ…. непремнно видлъ! съ живостію возразивъ Бальони.— У него есть свои виды на васъ иначе онъ не сталъ бы такъ всматриваться въ васъ! Я знаю этотъ взглядъ: это тотъ, который холодно освщаетъ его лицо, когда онъ наклоняется надъ птичкой, надъ мышью, надъ бабочкою, убитыми запахомъ одного изъ его цвтовъ. Взглядъ этотъ такъ же глубокъ, какъ сама природа, только въ немъ нтъ теплоты и любви, которыя есть въ природ. Синьоръ Джіованни, ручаюсь жизнью, что вы сдлались предметомъ какого нибудь опыта Рапаччини!
— Вы хотите меня съ ума свести? воскликнулъ заносчиво Джіованни.— Синьоръ профессоръ, предметъ выбранъ очень неудачно….
— Терпніе, терпніе! перебилъ его непоколебимый Бальони.— Говорю теб, бдный Джіованни, что Рапаччини видитъ въ теб субъектъ, имющій для него ученую цль и занимательность. Ты попалъ въ ужасныя руки! А какую роль играетъ синьора Беатриче въ этой тайн?
Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался изъ его рукъ и убжалъ, прежде чмъ профессоръ усплъ снова схватить его. Бальони проводилъ молодого человка взглядомъ и сказалъ, покачивая головою:
— Этому не бывать. Джіованни сынъ моего стараго друга, поэтому я не хочу, чтобы съ нимъ случилось несчастіе, отъ котораго можетъ предохранить его тайна моего искусства…. И потомъ, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини — вырывать, такъ сказать, прямо у меня изъ рукъ этаго мальчика и употреблять его для своихъ адскихъ опытовъ! Но дочь!… тутъ нуженъ надзоръ. Быть можетъ, наиученйшій синьоръ Рапаччини, посажу я васъ на мель тамъ, гд вы этого вовсе не ожидаете!
Между тмъ Джіованни сдлалъ обходъ и очутился у дверей своего жилища. На порог онъ встртилъ Лизабетту, которая улыбалась какъ будто насильно, очевидно желая привлечь его вниманіе,— но напрасно, потому что волненіе чувствъ Джіованни замнилось на минуту печальнымъ и холоднымъ равнодушіемъ. Онъ прямо взглянулъ на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, онъ и не замтилъ ея. Тогда старуха схватила его за плащь.
— Синьоръ, синьоръ! прошептала она, но прежнему съ улыбкою на широкихъ губахъ, отчего она была похожа на смшную фигуру, вырзанную изъ дерева и почернвшую отъ времени.— Послушайте, синьоръ!… въ саду есть дверь потаенная!
— Что ты говоришь? воскликнулъ Джіованни, быстро повернувшись къ старух.— Потаенная дверь въ садъ доктора Рапаччини?
— Тс! тс! тише!… пробормотала Лизабетта, закрывъ ему ротъ рукою.— Да, въ садъ достопочтеннаго доктора…. вы можете разсмотрть вс его прекрасные цвты. Многіе молодые люди готовы золота дать, чтобъ ихъ только впустили туда.
Джіованни положилъ ей въ руку золотую монету.
— Покажи мн дорогу, сказалъ онъ.
Въ ум его промелькнуло сомнніе, пробужденное, вроятно, разговоромъ съ Бальони. Вмшательство старой Лизабетты имло, быть можетъ, соотношеніе съ таинственною интригою, въ которую, какъ полагалъ Бальони, вовлекалъ его Рапаччини. Однако же, это сомнніе, смущая Джіованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться къ Беатриче, ему показалось, что онъ необходимо долженъ это исполнить. Да и что ему за дло, ангелъ это или демонъ! Его непреодолимо влекло въ ея заколдованный кругъ, и онъ не могъ уклониться отъ закона, который заставлялъ его описывать около Беатриче круги все боле и боле тсные, до тхъ поръ, пока не дошелъ онъ до результата, котораго и не старалса предвидть. И, однако же — странное дло!— имъ овладло внезапное сомнніе: горячее сочувствіе, которое онъ питалъ къ Беатриче, не просто ли мечта, такъ ли оно глубоко и дйствительно, что можетъ извинить положеніе, въ которое онъ готовился вступить, не зная его послдствій? не просто ли это прихоть молодого человка, которая не иметъ ничего или почти ничего общаго съ его сердцемъ?
Онъ остановился…. ршимость его оставила…. онъ сдлалъ полу-оборотъ, но все-таки продолжалъ свой путь. Проводница съ сморщеннымъ лицомъ провела его по многимъ темнымъ коридорамъ и наконецъ отворила дверь, въ которую онъ увидалъ трепещущіе листья, освщенные солнцемъ. Джіованни переступилъ за порогъ и, расчищая себ дорогу сквозь перепутавшіяся втви кустарника, заслонявшаго собою потаенную дверь, очутился подъ своимъ собственнымъ окномъ, въ саду доктора Рапаччини.
Когда невозможность бываетъ устранена, когда туманныя мечты воплощаются въ осязаемую дйствительность, тогда часто случается, что мы вдругъ длаемся спокойны и хладнокровны среди такихъ обстоятельствъ, о которыхъ одна мысль бросала насъ въ болзненный бредъ радости или печали. Судьба любитъ такъ играть съ нами. Страсть выбираетъ минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лниво остается назади, когда благопріятныя обстоятельства, по видимому, призываютъ ее. Это самое испытывалъ Джіованни. Ежедневно пульсъ его бился съ лихорадочною быстротою при невроятной мысли о свиданіи съ Беатриче съ глаза на глазъ, въ саду, гд, грясь подъ восточнымъ блескомъ ея красоты, онъ могъ прочитать въ ея очахъ тайну, которую считалъ загадкою своей собственной жизни. Но въ настоящую минуту въ сердц его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствіе. Объ обвелъ садъ глазами и, не видя ни Беатриче, ни ея отца, прехладнокровно принялся разсматривать растенія.
Онъ остался недоволенъ видомъ всхъ ихъ и каждаго отдльно: великолпіе ихъ казалось слишкомъ рзко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при вид котораго не испугался бы путешественникъ, проходя черезъ лсъ: ему непремнно почудилось бы что изъ зелени бросаетъ на него страшные взгляды житель того свта. Другія растенія тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своимъ искусственнымъ видомъ, который свидтельствовалъ, что тутъ помсь растеній разныхъ породъ, такъ Что это не твореніе Бога, а чудовищное порожденіе испорченнаго воображенія человка,блестящее красотою зловщею и обманчивою. Растенія эти, вроятно, были результатомъ опытовъ, посредствомъ которыхъ иногда удавались, черезъ смшеніе двухъ различныхъ красивыхъ породъ, новые экземпляры, запечатлнные характеромъ зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло въ саду. Однимъ словомъ, изъ всей коллекціи Джіованни узналъ только два или три растенія, которыя, какъ ему было извстно, были ядовиты. Въ то время, какъ онъ занимался разсматриваніемъ сада, онъ услыхалъ шелестъ шлковаго платья и, оборотясь, увидалъ, что Беатриче выходила изъ дверей дома.
Джіованни не подумалъ о томъ, что сдлать ему въ такомъ случа — извиниться ли въ своевольномъ присутствіи въ чужомъ саду, или показать видъ, что онъ въ этомъ саду если не вслдствіе особеннаго желанія, то по крайней мр съ вдома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведеніе Беатриче тотчасъ заставило его прійти въ себя, хотя и оставило его въ томъ же сомнніи относительно обстоятельства, вслдствіе котораго отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожк И встртила молодого человка у развалинъ фонтана, присутствіе его удивило двушку, но это удивленіе было скоро уничтожено смнившимъ его удовольствіемъ и благосклонностію.
— Вы любите цвты, синьоръ, сказала Беатриче съ улыбкою, намекая на букетъ, брошенный ей Джіованни.— Поэтому я нисколько не удивляюсь, что видъ рдкой коллекціи батюшки заставилъ васъ уступить желанію разсмотрть ее поближе. Жалю, что его здсь нтъ: онъ разсказалъ бы вамъ престранныя и презанимательныя вещи объ этихъ растеніяхъ, потому что онъ провелъ всю жизнь надъ изученіемъ ихъ свойствъ, и этотъ садъ — его вселенная.
— Если справедливы слухи, замтилъ Джіованни: — то и вы, синьора, глубоко посвящены въ свойства всхъ этихъ великолпныхъ цвтовъ и проницательныхъ ихъ запаховъ? Если бы вы удостоили меня быть моимъ наставникомъ, то, безъ сомннія, я оказалъ бы успхи боле быстрые, чмъ подъ руководствомъ самого синьора Рапаччини.
— Уже ли же свтъ занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свжимъ, музыкальнымъ смхомъ.— Разв говорятъ, что мн извстна наука моего батюшки?… Какая смшная шутка! Нтъ, хотя я выросла среди этихъ цвтовъ, однако же, я знаю только ихъ тни и запахи, и иногда мн кажется, что я съ удовольствіемъ избавилась бы и отъ этого небольшого знанія. Здсь есть даже цвты — и одни изъ самыхъ лучшихъ — которые мн не нравятся и оскорбляютъ мой взоръ. Но прошу васъ, синьоръ, не врьте ничему, что говорятъ о моихъ познаніяхъ, а врьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами,
— А всему ли тому, что я видлъ собственными глазами, долженъ я врить? спросилъ Гуасконти, почувствовавъ дрожь при воспоминаніи о сценахъ, которыхъ былъ свидтелемъ.— Нтъ, синьора, лучше прикажите мн врить только тому, что вы скажете собственными устами!
Беатриче, вроятно, поняла смыслъ словъ его. Живой румянецъ покрылъ ея щоки, но она устремила свои глаза въ глаза Джіованни и отвчала на его тревожное подозрніе съ гордостію царицы:
— Да, синьоръ, я вамъ приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себ на мой счетъ. Что казалось истиною вашимъ чувствамъ, на дл можетъ быть ложно, но слова Беатриче Рапаччини — это отголосокъ сердца, которое не уметъ притворяться…. и вы можете имъ поврить!
Вся фигура ея озарилась какою-то теплотою, которая для Джіованни была свтомъ истины. Пока Беатриче говорила, вокругъ нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запахъ, но молодой человкъ, вслдствіе какого-то неизъяснимаго отвращенія, едва осмливался вдыхать. Быть можетъ, это былъ запахъ цвтовъ. Разв возможно, чтобы дыханіе Беатриче напояло ея слова такимъ пріятнымъ ароматомъ? Съ минуту Джіованны готовъ былъ лишиться чувствъ, но эта слабость прошла какъ тнь, казалось, въ глазахъ, этой чудесной двушки онъ видлъ всю прозрачную глубину души ея и уже не ощущалъ въ себ ни сомнній, ни страха.
Румянецъ гнва, покрывшій щоки Беатриче, разсялся: она предалась пріятной веселости, и чистое наслажденіе, находимое ею въ бесд съ Джіованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать двушка — обитательница пустыннаго острова, въ разговор съ путешественникомъ, пріхавшимъ изъ образованной страны. Опытность Беатриче въ жизни очевидно ограничивалась только садомъ: она говорила о предметахъ такихъ простыхъ, какъ, напримръ, дневной свтъ или лтнія облака, и предлагала Джіованни такіе вопросы о Паду или о дальней родин молодого человка, о его друзьяхъ, матери, сестрахъ, что онъ отвчалъ ей какъ ребенку. Душа ея изливалась передъ нимъ какъ свжій ручеекъ, впервые увидавшій свтъ и удивляющійся отраженію земли и неба, которыя украшаютъ его воды. У нея, вмст съ тмъ, вырывались мысли глубокія и образы блестящіе какъ драгоцнные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающіе среди пны источника. Время отъ времени молодого человка странно какъ-то поражала мысль, что онъ гуляетъ одинъ съ тою, которая сдлала такое живое впечатлніе на его воображеніе, которую онъ облекъ въ такія мрачныя краски и качества которой проявились въ ней такъ ужасно. Дйствительно ли это онъ, Джіованни, говоритъ съ Беатриче, какъ братъ съ сестрою, и находитъ ее такою естественною и такою чистою? Но размышленія эти продолжались не боле секунды: вліяніе характера Беатриче было такъ дйствительно, что онъ не могъ не примириться съ нимъ.
Въ дружеской бесд они обошли весь садъ и посл многихъ поворотовъ и извилинъ очутились снова у фонтана, гд росъ великолпный кустарникъ, покрытый ослпительными цвтами. Отъ нихъ отдлялся ароматъ, и онъ показался Джіованни тмъ же самымъ, который онъ приписывалъ дыханію Беатриче, только запахъ цвтка былъ несравненно сильне. Когда двушка увидала этотъ кустарникъ, то прижала руки къ сердцу, какъ будто она вдругъ почувствовала въ груди страшное колотье.
— Въ первый разъ въ жизни я о теб забыла, прошептала она.
— Я помню, синьора, сказалъ Гуасконти:— что вы когда-то общали мн одинъ изъ этихъ рубиновъ въ замнъ букета, который я имлъ дерзость бросить къ вашимъ ногамъ. Позвольте же мн теперь сорвать одинъ цвтокъ въ память нашего свиданія.
И, протянувъ руку, онъ сдлалъ шагъ къ кустарнику, но молодая двушка бросилась впередъ съ крикомъ, пронзившимъ какъ кинжалъ сердце Джіованни. Она схватила его за руку и отдрнула назадъ со всею силою, какая только была во всемъ ея нжномъ существ. Отъ дрожанія руки Беатриче Гуасконти затрепеталъ всмъ тломъ.
— Не прикасайся! воскликнула она голосомъ, полнымъ невыразимой тоски: — не прикасайся, хотя бы дло шло о твоей жизни!… Это растеніе гибельно.
Потомъ, закрывъ лицо руками, она убжала и скрылась въ дом. Слдя за нею глазами, Джіованни увидалъ доктора Рапаччини, съ его исхудалымъ тломъ, съ лицомъ, поблекшимъ отъ занятій, онъ стоялъ въ сняхъ… Долго ли былъ онъ свидтелемъ этой сцены?…
Только что Джіованни очутился въ своей комнат, какъ въ его воспаленномъ воображеніи поднялся образъ Батриче, со всми чарами, которыя онъ прежде открылъ въ ней, и вмст съ тмъ со всми нжными чувствами, столь естественными въ молодой женщин. Она была одарена всми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нтъ сомннія, что съ своей стороны была способна въ любви на всякое самоотверженіе. Вс признаки, на которые онъ смотрлъ прежде, какъ на доказательство страшной и необыкновенной ея натуры — физической и нравственной, отнын были имъ забыты, или же утонченная логика любви превратила ихъ въ волшебную золотую корону, въ которой Беатриче являлась во столько разъ боле чудесною, во сколько она не походила на другихъ женщинъ. Все, что казалось ему чудовищнымъ, теперь сдлалось восхитительно или скрылось въ неопредленныхъ идеяхъ, наполняющихъ темныя пространства, которыя разстилаются за предлами тхъ, о которыхъ мы имемъ совершенно ясное представленіе. Такъ провелъ Джіованни ночь и заснулъ не прежде, какъ когда заря начала пробуждать цвты въ саду Рапаччини, куда, вроятно, перенесъ сонъ влюбленнаго юношу. Солнце взошло въ свой обычный часъ, и Джіованни, облитый его лучами, проснулся съ ощущеніемъ боли: онъ почувствовалъ жгучее щипанье въ рук — въ правой рук, въ той самой, которую схватила Беатриче, когда онъ хотлъ сорвать прекрасный пурпуровый цвтокъ. На ладони у него былъ красный знакъ, какъ будто оставшійся отъ пожатія четырехъ хорошенькихъ пальниковъ, знакъ отъ пятаго пальца находился на кисти.
О! съ какимъ упорствомъ любовь — или даже подобіе любви, возникающее въ нашемъ воображеніи и неимющее корней въ сердц — съ какимъ упорствомъ хранитъ она свою вру до тхъ поръ, пока не настанетъ минута, когда она разсется легким паромъ! Джіованни обвязалъ руку платкомъ, подумалъ, какая муха его укусила, и скоро, въ мечтахъ о Беатриче, забылъ всякую боль.
За первымъ свиданіемъ случай привелъ второе, потомъ третье, четвертое, скоро встрчи въ саду съ Беатриче сдлались для Джіованни уже не событіями въ жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожиданіе, а потомъ воспоминаніе объ этихъ восхитительныхъ часахъ наполняли все его существованіе. То же было и съ дочерью Рапаччини: она караулила появленіе молодого человка и спшила къ нему на встрчу съ такого короткостію, какъ будто они были товарищами по играмъ съ самаго ранняго дтства, какъ будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было въ саду въ условную минуту, двушка подходила къ его окну, и до слуха его долетали звуки ея мелодическаго голоса, всегда находившіе отголосокъ въ его сердц. ‘Джіованни, Джіованни! что же ты медлишь? иди скоре!’, говорила двушка, и Джіованни спшилъ спуститься въ этотъ садъ, наполненный ядовитыми цвтами.
Однако же, несмотря на нжную близость отношеній молодыхъ людей, въ поведеніи Беатриче была воздержность, которую она соблюдала такъ строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображенію Джіованни. По всмъ видимымъ признакамъ, они любили другъ друга: ихъ взгляды перенесли тайну ихъ любви изъ глубины одного сердца въ другое, какъ будто любовь эта была слишкомъ чиста, чтобы выражать ее словами — ни одного поцалуя, ни пожатія руки, ни одной нжной ласки. Ни разу Джіованни не коснулся локона ея пышныхъ волосъ, никогда — такъ велика была преграда между ними!— никогда платье Беатриче, волнуемое втеркомъ, не прикасалось къ одежд Джіованни. Въ рдкихъ случаяхъ, когда Гуасконти, казалось, хотлъ устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалла о ней, длалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда онъ приходилъ въ трепетъ при страшныхъ сомнніяхъ, выползавшихъ изъ пещеръ его сердца и глядвшихъ ему прямо въ глаза, любовь его становилась слабою и легкою какъ утренній туманъ, а подозрнія становились прочне и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчасъ же переставала быть въ его глазахъ таинственнымъ существомъ, на которое онъ взиралъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, и снова являлась ему восхитительною, простою двушкою, которую онъ сознательно постигалъ лучше всего на свт.
Прошло довольно времени посл свиданія Джіованни съ Бальони. Однажды утромъ молодой человкъ былъ непріятно пораженъ приходомъ профессора, о которомъ онъ не вспоминалъ нсколько недль и не вспомнилъ бы гораздо доле. Будучи подверженъ чрезвычайной раздражительности, онъ не могъ выносить общества людей, которые не сочувствовали вполн его настоящему положенію. Конечно, не отъ профессора Бальони могъ онъ ожидать такой симпатіи.
Гость сначала безпечно разсказывалъ ему городскіе и университетскіе слухи, но потомъ перешелъ вдругъ совершенно къ другому предмету.
— Недавно читалъ я стариннаго классика, сказалъ онъ: — и нашелъ у него одну исторію, которая меня необыкновенно заинтересовала. Можетъ быть, вы ее помните: это объ одномъ индйскомъ цар, подарившемъ прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна какъ заря и блистательна какъ солнечный закатъ, но что въ особенности отличало ее, такъ это ароматъ ея дыханія,— ароматъ роскошне того, который вдыхаетъ въ себя человкъ въ саду изъ персидскихъ розъ. Александръ съ перваго взгляда влюбился въ эту женщину, но мудрый докторъ, который находился при этомъ, открылъ въ ней странную тайну.
— Что же это за тайна? спросилъ Джіованни, опустивъ глаза, чтобы избжать взоровъ профессора.
— Эта прекрасная женщина, продолжалъ Бальони: — съ самаго рожденія питалась ядами и такъ была пропитана ими, что сама превратилась въ ядъ самый смертоносный. Ядъ сдлался основнымъ элементомъ ея жизни. Роскошный запахъ ея дыханія заражалъ воздухъ. Любовь ея была бы ядовита! ея ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная исторія?
— Сказка, годная для дтей, возразилъ Джіованни, съ нетерпніемъ вставая съ своего мста.— Удивляюсь, какъ это вы, профессоръ, человкъ, занятый такою важною наукою, находите время читать подобныя нелпости?
— Что это? сказалъ Бальони, озираясь съ безпокойствомъ: — какой странный запахъ въ комнат! Не перчатки ли ваши такъ пахнутъ? Запахъ легкій, но прелестный — и, несмотря на то, непріятный. Если бы мн долго пришлось вдыхать этотъ ароматъ, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запахъ цвтка но я не вижу цвтовъ здсь.
— Не видите потому, что ихъ дйствительно нтъ, отвчалъ Джіованни, поблднвшій при послднихъ словахъ доктора: — я полагаю также, что и запахъ самый существуетъ лишь въ вашемъ воображеніи. Запахи, будучи соединеніемъ элементовъ чувственныхъ и духовныхъ, часто вводятъ насъ такимъ образомъ въ заблужденіе: въ насъ пробуждается воспоминаніе или даже одна мысль о запах, а мы принимаемъ это за самый запахъ.
— Это правда, но моему холодному воображенію рдко удается съиграть такую шутку, и къ тому же, еслибъ я вообразилъ себ какой нибудь запахъ, то скоре запахъ какой-нибудь аптекарской смси, которою, очень вроятно, и теперь напитаны мои пальцы. Нашъ почтенный другъ Рапаччини сообщаетъ, говорятъ, своимъ лекарствамъ ароматъ, который боле пріятенъ, чмъ аравійскіе духи. Нтъ сомннія, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своимъ больнымъ питье такое же пріятное, какъ двственное дыханіе. Но горе тому, кто прикоснется къ нему!
Лицо Джіованни отражало различныя ощущенія, волновавшія его душу. Тонъ, съ которымъ профессоръ намекалъ на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзалъ его сердце, однако же, это предположеніе озарило внезапнымъ свтомъ тысячу мрачныхъ подозрній, которыя, какъ демоны, возстали передъ нимъ въ различныхъ образахъ и длали ему чудовищныя гримасы. Но онъ съ усиліемъ оттолкнулъ ихъ и отвчалъ, со всею доврчивостію истиннаго любовника!
— Синьоръ профессоръ, вы были другомъ моего отца быть можетъ, вы хотли быть другомъ и его сына…. Мн не хотлось бы, синьоръ, питать къ вамъ другихъ чувствъ, кром почтенія и покорности, но я долженъ замтить, что для этого не слдуетъ намъ говорить объ одномъ предмет. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбленія, которое вы ей наносите, отзываясь о ней такъ обидно или, по крайней мр, такъ легко…
— Джіованни!… мой бдный Джіованни! перебилъ его профессоръ голосомъ, полнымъ кроткаго сожалнія: — я знаю эту несчастную двушку лучше, нежели вы. Я долженъ высказать вамъ всю истину относительно этого отравителя Рапаччини и его ядовитой дочери,— да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте… и хотя бы вы наругались надъ моими сдыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня объ индйской женщин олицетворилась въ прелестной Беатриче, и этимъ она обязана глубокому и смертоносному знанію Рапаччини!
Джіованни вскрикнулъ и закрылъ лицо руками.
— Естественная любовь отца къ своему дитяти, продолжалъ Больони:— не могла удержать его отъ искушенія сдлать изъ своей дочери жертву своей безумной любви къ искусству. Какая же участь ожидаетъ васъ? Нтъ сомннія что онъ избралъ васъ предметомъ какого нибудь новаго опыта, результатомъ котораго можетъ быть смерть или участь еще боле злополучная. Рапаччини ничто не можетъ остановить, если онъ иметъ цлью то, что онъ называетъ интересомъ науки.
— Это сонъ! проговорилъ Джіованни: — непремнно сонъ!
— Но ободритесь, сынъ моего друга! Еще непоздно подать вамъ помощь, и даже, можетъ быть, намъ удастся ввести эту несчастную двушку въ естественныя границы природы, отъ которыхъ отдалило ее безуміе отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавиц въ цлой Италіи. Но то, что заключается въ вазочк, не иметъ цны: нсколько капель этой противодйствующей жидкости могутъ сдлать безвредными самые страшные яды Борджіи. Не сомнвайтесь же въ его дйствіи на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку съ жидкостію и ожидайте послдствій съ надеждою и полною врою.
Бальони поставилъ на столъ серебряный сосудъ дивной работы и ушелъ, желая, чтобы слова его произвели желанное дйствіе на умъ молодого человка.
— Мы уничтожимъ-таки Рапаччини! думалъ Бальони, сходя по лстниц и ухмыляясь: — Надо, однакожь, признаться, это человкъ удивительный…. право, удивительный! А все-таки онъ не боле, какъ жалкій эмпирикъ, и поэтому не можетъ быть терпимъ тми, кто чтитъ добрыя, старыя правила врачебной науки!.
Во время свиданій своихъ съ Беатриче Джіованни, какъ мы сказали, терзался иногда мрачными сомнніями. Но она являлась передъ нимъ такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портретъ, сдланный профессоромъ Бальони, показался ему страннымъ и невроятнымъ, какъ будто онъ не согласовался съ первыми его впечатлніями. Но по уход профессора Джіованни былъ не въ состояніи удержаться на той высот, на которую вознесъ его восторгъ первой любви: онъ упалъ на землю, окунулся въ мрачныя подозрнія и такимъ образомъ запятналъ чистоту образа Беатриче. Онъ не отказывался отъ нея: нтъ! онъ только не доврялъ ей. Джіованни хотлось имть ршительное доказательство, которое бы убдило его разъ навсегда въ существованіи этихъ страшныхъ особенностей, которыхъ онъ не могъ допустить въ ея физической природ безъ того, чтобы он не отражались въ ея природ духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета онъ могъ быть обманутъ своимъ зрніемъ при дальнемъ разстояніи, но еслибъ онъ увидалъ, находясь въ нсколькихъ шагахъ отъ Беатриче, что букетъ свжихъ и здоровыхъ цвтовъ внезапно завялъ въ ея рук, тогда сомннія для него исчезли бы. Онъ тотчасъ же побжалъ къ цвточниц и купилъ букетъ, на которомъ еще сверкали, какъ брильянтики, капли утренней зари.
Наступилъ именно часъ его обычнаго свиданія съ Беатриче. Прежде, чмъ сойти въ садъ, онъ не забылъ взглянуть на себя въ зеркало и, любуясь собою, сказалъ, что никогда не бывала, онъ граціозне, никогда глаза его такъ не блестли, никогда щоки не были такъ одушевлены избыткомъ жизни.
‘По крайней мр — подумалъ онъ — ядъ ея еще не перешелъ въ меня. Я не похожъ на цвтокъ, который вянетъ въ ея рук.’
Въ то же время онъ взглянулъ на букета, остававшійся въ его рук. Дрожь неизъяснимаго ужаса охватила все его существо, когда онъ замтила, что цвты, еще не задолго покрытые росою, наклонили уже головки, какъ будто они были сорваны наканун. Джіованни страшно поблднлъ и, устремивъ глаза въ зеркало на свое лицо, стоялъ какъ пораженный громомъ. Онъ вспомнилъ о замчаніи Бальони касательно запаха въ комнат…. Это не могло быть что нибуль иное, какъ собственное, ядовитое дыханіе Джіованни! Онъ содрогнулся. Выйдя изъ остолбеннія, она, принялся съ любопытствомъ разсматривать паука, дятельно разстилавшаго паутину по старинному карнизу. Онъ приблизился къ наскомому и глубоко вздохнулъ. Паукъ тотчасъ же прекратилъ свою работу, паутина заколыхалась отъ содроганія, объявшаго тло маленькаго работника. Джіованни опять испустилъ вздохъ, длинный и глубокій,— вздохъ, пропитанный ядомъ его сердца. Паукъ съ судорожнымъ движеніемъ собралъ свои ножки, чтобы уцпиться за паутину, потомъ упалъ мертвый передъ окномъ.
— Проклятіе! проклятіе! пробормоталъ Джіованни, обращаясь самъ къ себ.— Ужели сдлался ты такъ ядовитъ, что отъ твоего дыханія гибнетъ ядовитое наскомое?
Въ эту минуту изъ сада послышался мелодическій, полный нжности голосъ Беатриче.
— Джіованни, Джіованни! говорила она: — часъ насталъ! Что же ты медлишь? или скоре!
— Да, проговорилъ Джіованни:— она единственное созданіе, для котораго дыханіе мое не смертоносно. О, если бы я могъ то же сказать и о ней!…
Гуасконти поспшилъ сойти въ садъ, и въ одно мгновеніе онъ былъ уже передъ Беатриче. Двушка, по какому-то предчувствію сердца, тотчасъ поняла, что между ними мрачная, непроходимая бездна. Они гуляли вмст, печальные и молчаливые, и такимъ образомъ подошли къ мраморному фонтану и бассейну, посреди котораго росъ кустарникъ съ рубиновыми цвтами. Джіованни испугался чувственной радости, непреодолимаго стремленія, съ которымъ онъ вдыхалъ запахъ этихъ цвтовъ.
— Беатриче, откуда этотъ кустарникъ? спросилъ онъ отрывисто.
— Его составилъ батюшка, отвчала простодушно двушка.
— Составилъ!… какъ составилъ?… повторялъ Гуасконти: — что ты хочешь сказать этимъ, Беатриче?
— Это человкъ, который проникъ вс тайны природы, въ тотъ часъ, когда я въ первый разъ вдохнула въ себя воздухъ, родилось это растеніе, произведеніе его искусства, его ума, тогда какъ — я только дочь его тла. Не подходите къ нему! продолжала двушка, съ ужасомъ наблюдая за движеніями молодого человка.— Въ немъ есть свойства, которыхъ вы не знаете Милый Джіованни, я росла и разцвтала съ нимъ, я была вскормлена его испареніями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человческою, потому что — увы!— разв ты не подозрвалъ?… участь жестокая…
Тутъ Джіованни бросилъ на Беатриче такой мрачный взоръ, что она остановилась, затрепетавъ всмъ тломъ. Но, имя полную довренность къ его нжности, она покраснла, что на минуту усомнилась въ немъ.
— Участь моя жестока, продолжала она: — роковая любовь отца моего къ наук отдлила меня отъ всего свта. О, въ какомъ уединеніи жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя!
— И эта участь была очень сурова? спросилъ Джіованни, пристально глядя ей въ глаза.
— Ея суровость узнала я недавно, отвчала она съ нжностію: — да, потому что сердце мое погружено было въ оцпенніе и потому было покойно.
Бшенство Джіованни брызнуло какъ молнія изъ чернаго облака.
— А! уединеніе теб наскучило, воскликнулъ онъ, со всею язвительностію злобы и презрнія:— и поэтому ты и у меня отняла жизненную теплоту и вовлекла меня въ обитель неизъяснимаго ужаса, въ которомъ жила сама!
— Джіованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремивъ на него свои большіе, блестящіе глаза. Смыслъ словъ его была, для нея непонятенъ, но сила, съ которою онъ произнесъ ихъ, почти поразила ее.
— Да, ядовитая тварь! продолжалъ Джіованни съ злобою, какъ бы самъ съ собою: — вотъ что ты сдлала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сдлала меня такимъ же презрннымъ, такимъ же гнуснымъ, такимъ же отвратительнымъ, какъ ты сама, а ты,— ты чудовище ужаса! Итакъ, если намъ доступно такое счастіе, чтобы наше дыханіе было такъ же смертоносно для насъ самихъ, какъ оно смертоносно для другихъ, то соединимъ наши уста въ поцалу неслыханной ненависти и умремъ оба!
— Что со мною? проговорила Беатриче, съ воплемъ, вырвавшимся изъ самой глубины сердца: — Святая Два! сжалься надо мною, бдной, покинутой!
— Теб молиться! теб! сказалъ Джіованни съ тмъ же презрніемъ.
— Джіованни! съ кротостію начала Беатриче, потому что скорбь заглушала въ ней гнвъ: — твоя правда: я ужасное существо! но ты!… ты, содрогнувшись еще разъ при вид моего страшнаго горя, выйдешь изъ сада, смшаешься съ теб подобными и забудешь, что по земл ползало такое чудовище, какъ твоя бдная Беатриче.
— И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросилъ Гуасконти, грозно взглянувъ на двушку.— Гляди! вотъ сила, которую дала мн чистая дочь Рапаччини!
Рой мошекъ леталъ въ воздух, отъискивая пастбище, которое общалъ ему запахъ роковыхъ цвтовъ. Мошки носились надъ головою Джіованни, очевидно привлекаемыя къ нему тою же силою, которая влекла ихъ за минуту къ цвтамъ. Онъ дохнулъ на нихъ и горько улыбнулся Беатриче увидавъ, что по крайней мр двадцать наскомыхъ мертвыя упали на песокъ.
— Вижу! вижу! воскликнула Беатриче.— Это произведеніе рокового знанія моего отца. Нтъ, нтъ, Джіованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желаніе заключалось въ томъ, чтобы любить тебя, побыть нсколько времени съ тобою и потомъ пустить тебя, удержавъ въ сердц лишь твой образъ. Врь мн, Джіонанни, хотя тло мое питалось ядами, но душу создалъ Богъ, и она проситъ немножко любви для насущнаго хлба. Батюшка!… Да, презирай меня, Джіованни! топчи ногами!… убей!… что смерть посл словъ, которыя вылетли изъ твоихъ устъ? Но не говори, что это я! Разв бы могла я это сдлать?…
Гнвъ Джіованни исчезъ вмст съ страстною рчью двушки и смнился чувствомъ сожалнія, въ которомъ была и нжность,— сожалнія о дружескихъ и необыкновенныхъ отношеніяхъ его съ Беатриче. Какъ бы окруженные людьми, они были разъединены съ ними. Это разъединеніе не должно лл было сблизить ихъ другъ съ другомъ? Еслибъ они стали ненавидть одинъ другого, то кто же бы любилъ ихъ? Къ тому же — думалъ Джіованни — разв не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука объ руку съ Беатриче, которую онъ можетъ спасти?
— Милая Беатриче, сказалъ онъ: — участь наша еще не такъ отчаянна.— Взгляни: вотъ могущественное лекарство, и сила его несомннна, какъ меня уврялъ ученый докторъ. Оно составлено изъ началъ, самыхъ противоположныхъ тмъ, посредствомъ которыхъ отецъ твой навлекъ несчастіе на тебя и на меня. Это — растворъ спасительныхъ травъ. Выпьемъ его вмст, чтобы очиститься отъ отравы, которая въ насъ гнздится.
— О, дай, дай скоре! проговорила Беатриче, протягивая руку къ сосуду, который Джіованни вынулъ изъ кармана,— потомъ прибавила, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ: — я выпью, но ты — подожди послдствій.
И она поднесла сосудъ къ губамъ. Въ эту самую минуту на крыльц показался Рапаччини. Онъ медленно пошелъ къ мраморному фонтану. Приблизившись къ молодымъ людямъ, блдный любовникъ науки съ торжествомъ посмотрлъ на нихъ, онъ похожъ былъ на художника, который, проведя цлую жизнь надъ картиною или статуею, наконецъ остался доволенъ и гордъ своимъ произведеніемъ. Рапаччини остановился…. согбенный станъ его выпрямился…. онъ простеръ руки надъ молодыми людьми, какъ отець, призывающій благословеніе неба на дтей своихъ — но это была та же рука, которая всыпала ядъ въ рку ихъ жизни! Джіованны дрожалъ, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку къ сердцу.
— Дочь моя, сказалъ Рапаччини:— ты не одна теперь на земл! Сорви одинъ изъ этихъ драгоцнныхъ цвтковъ и попроси жениха твоего носить его въ знакъ любви къ теб. Теперь цвтокъ этотъ уже не вреденъ для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствіе возвысили его надъ всми другими людьми, какъ и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество — надъ всми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всмъ тмъ, кто приблизится къ вамъ.
— Батюшка, сказала Беатриче, слабымъ голосомъ, продолжая прижимать руку къ сердцу: — за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь?
— Несчастную! повторилъ Рапаччини:— что хочешь ты сказать этимъ, безумная молодая двушка? Разв ты думаешь, что быть облеченною чудесными дарами, передъ которыми сокрушатся сила и власть самыхъ могущественныхъ враговъ, значитъ быть несчастною?… Несчастная, когда однимъ дыханіемъ можетъ сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидамъ и неимющей средствъ мстить за нихъ?
— Мн бы хотлось, чтобъ меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабя все боле и боле.— Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, гд зло, которое ты старался смшать съ моимъ существомъ, пройдетъ какъ сонъ…. какъ запахъ этихъ ядовитыхъ цвтовъ, который тамъ уже не будетъ отравлять моего дыханія. Прощай…. Джіованни! твои слова, полныя ненависти, какъ свинецъ лежатъ у меня на сердц, но и они спадутъ….
Какъ ядъ былъ жизнью Беатриче, такъ противоядіе сдлалось ея смертію и произвело въ ея тл дйствіе сильнйшаго яда! Она умерла, у ногъ отца и Джіованни, несчастною жертвою генія человка, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна съ усиліями нечестивой мудрости.
Въ эту минуту профессоръ Пьетро Бальони показался у окна Джіованни и голосомъ, выражавшимъ торжество и ужасъ, сказалъ пораженному горемъ ученому:
— Рапаччини! Рапаччини! такъ вотъ окончательный результатъ твоихъ опытовъ?!..