Дочь Бирона, Шубинский Сергей Николаевич, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

С. Н. Шубинский

Дочь Бирона

В Анненгофе, герцогском замке близ Митавы, в Курляндии, произошло 12 февраля 1718 года событие, в сущности весьма обыкновенное, но имевшее впоследствии огромное значение для России.

В этот день по случаю внезапной болезни обер-гофмаршала двора вдовствующей герцогини Курляндской Анны Ивановны Петра Михайловича Бестужева-Рюмина к ней явился для подписи служивший у Бестужева по вольному найму для канцелярских занятий польско-курляндский шляхтич Эрнст-Иоанн Бирон. Молодой, довольно красивый, с правильными, хотя и резкими чертами лица, подвижный, ловкий, хорошо и крепко сложенный, Бирон с первого же раза произвел впечатление на двадцатичетырехлетнюю герцогиню, которая давно уже тяготилась своими отношениями к пожилому Бестужеву, игравшему при ней с самого приезда ее в Митаву в 1715 году роль не только близкого друга, но и старого ментора. Подписав принесенные молодым человеком бумаги, Анна Ивановна вступила с ним в разговор и пришла в восторг от его ума и сообразительности. Она приказала Бирону каждый день являться к ней с докладом и вскоре сделала его своим личным секретарем, а затем камер-юнкером.

Императрица Анна Иоанновна.

Таким образом началась карьера будущего герцога Курляндского, которому судьба назначила в течение десяти лет почти неограниченно управлять русским государством и оставить в нашей истории самую тяжелую память.

Эрнст-Иоанн Бирон, средний из трех сыновей отставного корнета польской службы Карла Бирона, родился в 1690 году.

Отец его владел в Курляндии небольшой мызой Димзе и управлял принадлежащим курляндским герцогам имением Каленцем. Братья Эрнста-Иоанна Густав и Карл по достижении совершеннолетия поступили, подобно отцу и деду, на службу в польские войска, а сам он, не чувствуя призвания к военному ремеслу, отправился в Кенигсберг учиться в тамошнем университете. Первое время он усердно посещал лекции, но потом стал вести разгульную жизнь и, замешанный в какую-то грязную историю, должен был бежать из Кенигсберга. Одаренный от природы хорошими способностями, большим честолюбием и настойчивым характером, Бирон всячески старался пробить себе дорогу. В 1714 году он приезжал в Петербург и тщетно хлопотал получить какое-нибудь место при русском дворе, затем столь же безуспешно пробовал счастья в Польше, наконец вернулся в Курляндию, сумел достать себе рекомендацию к Бестужеву, вкрался к нему в расположение, получил, как мы уже видели, благодаря ему доступ к герцогине и сразу же овладел ее сердцем.

Неожиданное назначение камер-юнкером к герцогскому двору личности низкого происхождения, никому не известной и не имевшей никаких заслуг, оскорбило гордое курляндское дворянство, которое не скрывало своего неудовольствия и при всяком удобном случае старалось выказать Бирону явное пренебрежение. Анна Ивановна очень хорошо понимала ложное положение своего любимца среди курляндской аристократии, огорчалась этим и надумала помочь делу, соединив Бирона брачными узами с какой-нибудь представительницей старинной дворянской фамилии. Выбор ее остановился на фрейлине Бенигне-Готлиб фон Тротта-Трейден, небогатой и уже пожилой девице (она родилась в 1703 году), болезненной, весьма некрасивой, с лицом, до такой степени изрытым оспой, что оно казалось как бы узорчатым, и притом не обладавшей ни умом, ни образованием, ни даже хорошими манерами. Однако несмотря на все эти недостатки, родные Бенигны-Готлиб долго сопротивлялись такому, по их мнению, неравному браку, но наконец должны были уступить настойчивым просьбам герцогини. Бракосочетание Бирона совершилось самым скромным образом в Анненгофе в 1723 году, и с этого времени между Анной Ивановной и Бенигной-Готлиб установились самые тесные, дружеские отношения, не прерывавшиеся всю их жизнь. Жена Бирона сделалась неразлучной ее собеседницей, поверенной всех ее тайн и ревниво оберегала положение своего мужа при особе герцогини от всякого постороннего влияния. Анна Ивановна даже впоследствии не имела своего стола и постоянно обедала и проводила все свободные часы в семействе фаворита. От брака с девицей фон Трейден Бирон имел двух сыновей: Петра, род. в 1724 г., Карла, род. в 1728 г., и дочь Гедвигу-Елизавету, род. 23 июня 1727 г., которой мы и посвящаем настоящий очерк.

Эрнст-Иоанн Бирон.

Когда Гедвига-Елизавета начала сознавать себя, отец ее уже был графом, обер-камергером и именем Анны Ивановны, избранной в 1730 году, после императора Петра II на русский престол, безотчетно распоряжался обширной империей. Императрица, страстно привязавшаяся к своему любимцу, перенесла эту привязанность и на его детей. Она сама выбирала для них гувернеров и учителей, присутствовала при занятиях и спрашивала уроки. Обыкновенно суровая и строгая, Анна Ивановна совершенно перерождалась среди маленьких Биронов, по целым вечерам играла с ними в мяч, в волан, пускала змей, выдумывал а разные забавы, снисходила ко всем их шалостям и скоро избаловала и испортила их до такой степени, что они сделались истинным бичом не только окружающих лиц, но и всех придворных. Любимое занятие этих шалунов состояло в обливании чернилами и вином парадных костюмов вельмож, являвшихся ко двору, и в срывании с них париков. Однажды девятилетний Карл, бегая по большой дворцовой зале с хлыстом в руке, бесцеремонно бил им по ногам собравшихся здесь придворных, между прочим, он жестоко стегнул старого и почтенного генерал-аншефа князя И. Ф. Барятинского. В эту минуту в зал вошел сам Бирон. Раздраженный Барятинский пожаловался ему на дерзкую выходку сына и заметил, что если подобные шалости будут повторяться, то приезд ко двору сделается невозможным. Бирон вспыхнул и нагло отвечал ему: ‘Если вы недовольны, то можете подать в отставку, я ручаюсь, что вы ее получите!’ В другой раз тот же Карл, гуляя по дворцовым оранжереям, объелся, несмотря на просьбы и запрещение своего гувернера Шварца, зеленых слив и заболел. Императрица, особенно обожавшая этого ребенка, так разгневалась на Шварца, что, не слушая его объяснений, отправила несчастного гувернера в рабочий дом, где он просидел вместе с преступниками целый месяц, а потом приказала выслать его за границу. Такая же участь постигла придворного метрдотеля Кирша, который, обиженный насмешками и злыми шутками молодых Биронов, осмелился сказать им несколько резких слов.

Гедвига-Елизавета не походила на своих братьев. Она была нехороша собою, дурно сложена, маленького роста и имела сзади небольшой горб, но взамен этих недостатков природа наградила ее прекрасными выразительными глазами, хитрым и вкрадчивым умом, настойчивым характером и необыкновенной памятью, она училась с большим рвением и интересовалась преимущественно серьезными предметами. Однако в понятиях родителей Гедвиги-Елизаветы ее редкие способности не выкупали телесных недостатков. Последнее обстоятельство сокрушало в особенности самого Бирона. Он относился к дочери с каким-то презрительным сожалением и постоянно преследовал ее разными придирками и укоризнами. Такое обращение отца дало, разумеется, резкий толчок самолюбию девочки, заставило ее сосредоточиться в самой себе, породило в ней скрытность и эгоизм и пробудило стремление к самостоятельности, которой она достигла, как увидим впоследствии, довольно оригинальным образом.

В 1737 году Бирон был сделан герцогом Курляндским. По этому случаю дочь его получила титул принцессы и свой особый придворный штаг, состоявший из нескольких фрейлин, камер-юнгфер и пажей. 3 июня 1739 года, в день свадьбы племянницы императрицы принцессы Мекленбургской Анны Леопольдовны с принцем Антоном-Ульрихом Брауншвейгским, Гедвига-Елизавета в первый раз явилась при дворе. Она приехала в церковь в великолепной золотой карете, сопровождаемая многочисленной и блестящей свитой, и во все время брачной церемонии стояла рядом с государыней. За официальным обедом, данным во дворце, принцесса Курляндская сидела за одним столом с новобрачными, а вечером управляла танцами в маскараде, происходившем в большой дворцовой зале. Вступление Гедвиги-Елизаветы в свет было весьма удачно. Она понравилась всем своей ловкостью, веселостью и умением держать себя. Императрица осталась чрезвычайно довольна поведением молодой принцессы и несколько раз в самых нежных словах выражала ей свое удовольствие. С этих пор Гедвига-Елизавета сделалась постоянным лицом при всех придворных торжествах. Хотя она была еще ребенок, и притом ребенок некрасивый, около нее начала увиваться вся лучшая тогдашняя молодежь. Желая угодить всемогущему герцогу, вельможи, наперерыв друг перед другом, оказывали его дочери самое раболепное внимание. Придворная жизнь пришлась по душе Гедвиге-Елизавете, и она предалась ей со всем пылом своих лет. Встречая мало радостей в семействе отца, молодая принцесса находила отраду лишь в придворных собраниях, где ухаживания и преувеличенные похвалы молодежи приятно щекотали ее самолюбие и где над нею не тяготел суровый деспотизм герцога. 14 февраля 1740 года в Петербурге с особенным торжеством праздновалось заключение Белградского мира с Турцией. В числе лиц, получивших в этот день награды, находилась и Гедвига-Елизавета. Императрица в присутствии всего двора собственноручно приколола к ее груди свой портрет, осыпанный крупными брильянтами.

Несмотря на то что Гедвиге-Елизавете шел только тринадцатый год, государыня старалась заблаговременно приискать для нее хорошего жениха между владетельными германскими князьями. Богатое приданое, обещанное императрицей за Гедвигой-Елизаветой, побудило нескольких иностранных принцев добиваться ее руки. Особенно усердно хлопотал об этом принц Саксен-Мейнингенский, но ему было отказано, потому что он пользовался вообще дурной репутацией и имел много долгов. Зять Петра Великого, герцог Голштинский Фридрих-Карл, побуждаемый крайне стесненными обстоятельствами, обратился к Бирону с просьбой исходатайствовать ему от русского двора пособие в сто тысяч рублей и вместе с тем предлагал устроить брак его дочери со своим малолетним сыном, сделавшимся впоследствии русским императором под именем Петра III. Бирон, находя весьма лестным для себя родство с Голштинским домом, показал письмо герцога императрице и спросил ее мнения. Анна Ивановна, ненавидевшая Фридриха-Карла, с досадой разорвала и бросила в камин его письмо, сказав: ‘Этот пьяница ошибается, думая выманить у меня подобным предложением деньги. Кроме презрения, он ничего от меня не дождется’. Государыне хотелось выдать Гедвигу-Елизавету замуж за красивого и умного наследного принца Гессен-Дармштадтского, однако желание ее не могло осуществиться, ибо отец принца, ландграф Людовик VIII, объявил, что ни за что не примет в свою семью ‘внучку конюха’. Оскорбительный отзыв ландграфа был получен в Петербурге накануне смерти императрицы.

Анна Ивановна скончалась 17 октября 1740 года, оставив верховную власть до совершеннолетия наследника своего, двухмесячного императора Ивана Антоновича, в руках герцога Курляндского. Сделавшись регентом, Бирон поспешил возобновить переговоры с герцогом Голштинским относительно брака Гедвиги-Елизаветы с его сыном. Герцог, соблазняемый щедрыми обещаниями, не замедлил дать свое согласие. Таким образом, судьба, по-видимому, благоприятствовала Гедвиге-Елизавете и готовила ей блестящую будущность. Сердечное желание принцессы поскорее избавиться от тягостной, для нее зависимости, казалось, было близко к исполнению, как вдруг неожиданное событие разом уничтожило все эти надежды…

8 ноября 1740 года Гедвига-Елизавета, много танцевавшая на рауте у кабинет-министра князя Черкасского, возвратилась домой довольно поздно и усталая легла в постель. Едва успела она заснуть, как была внезапно разбужена страшным криком, поднявшимся в комнате ее родителей. Испуганная принцесса соскочила с кровати, накинула на себя попавшуюся ей под руку меховую шубку и бросилась на шум. Отворив дверь в спальню герцога, Гедвига-Елизавета остолбенела от ужаса. Она увидела своего отца полунагого, связанного, в руках нескольких преображенских гренадеров. Герцог кричал, рвался, даже кусался, однако солдаты без всяких церемоний завязали ему рот платком, обернули его в шинель и потащили на улицу. Принцесса вместе с матерью, горько рыдавшей и молившей о пощаде, хотела было следовать за герцогом, но офицер, командовавший отрядом, заметя это, приказал гренадерам отвести обеих женщин обратно в комнаты и держать их там под караулом. Пораженная случившимся, принцесса провела остаток ночи с матерью в томительной неизвестности, страхе и отчаянии. Когда рассвело, к ним явился придворный чиновник, вежливо попросил вручить ему ключи от всех шкатулок и комодов и затем, посадив герцогиню и дочь в закрытый дормез, на козлах которого поместились два полицейских служителя, велел ехать в Александро-Невскую лавру. Здесь, в келье архимандрита, Гедвига-Елизавета нашла своего отца и младшего брата, старший же, по случаю болезни, был оставлен в городе. В тот же день Бирон и его семейство были перевезены, по распоряжению матери императора, принцессы Анны Леопольдовны, объявленной правительницей, в Шлиссельбургскую крепость.

Баронесса Екатерина Ивановна Черкасова (урожденная Гедвига Елизавета Бирон)

Гедвига-Елизавета прожила с отцом в шлиссельбургских казематах около шести месяцев, в течение которых над герцогом производилось следствие. В июле 1741 года оно было окончено. Сенат приговорил Бирона за разные ‘безбожные и зловымышленные’ преступления к смертной казни, но правительница изменила этот приговор на заточение в сибирский городок Пелым, расстоянием с лишком в трех тысячах верст от Петербурга. Для помещения герцогской фамилии было приказано выстроить в Пелыме небольшой дом со службами и обнести его со всех сторон высоким палисадом. План наружного фасада и внутреннего расположения дома, состоявшего всего из четырех комнат, был начерчен фельдмаршалом Минихом, конечно, не подозревавшим тогда, что это самое место скоро сделается его двадцатилетней тюрьмой.

Для сопровождения Бирона и надзора в Пелыме были назначены лейб-гвардии Измайловского полка капитан-поручики Викентьев и Дурново и двенадцать человек солдат от разных полков. В инструкции, данной из кабинета конвойным офицером, приказывалось содержать герцога и его семейство ‘под крепким и осторожным караулом неисходно и всегдашнее смотрение иметь, чтоб никто из них никаким образом уйти не мог, и в тамошнюю их бытность никого к ним не допускать, бумаги и чернил не давать’. На содержание герцога с фамилией велено было отпускать ‘из сибирских доходов’ по пятнадцати рублей в сутки, или 5475 рублей в год. Для услуг с ссыльными были отправлены два лакея: ‘Александр Кубанцев и сибиряк Илья Степанов’, две женщины: ‘девка арабка Софья и девка турчанка Екатерина’ и два повара. На содержание всех их положено выдавать ‘особливо’ по сто рублей в год. Так как Бирон и его дети были лютеранского вероисповедания, то правительница приказала послать в Пелым пастора, назначив ему полтораста рублей жалованья. Вместе с герцогом был сослан по неизвестным причинам, ‘за тяжкую вину, вместо смертной казни’, лекарь Вахтлер. Офицерам было предписано ‘держать его под крепким караулом’ и, в случае надобности, употреблять для лечения арестантов.

13 июля 1741 года Викентьев и Дурново провезли Бирона и его семейство под конвоем из Шлиссельбурга. Они ехали тихо, с частыми и продолжительными роздыхами, и прибыли в Пелым лишь в начале ноября.

Внезапный переход от могущества и неограниченного самоуправства к ничтожеству и забвению произвел в характере Бирона резкую перемену. Он сделался мрачным, задумчивым, впал в уныние и иногда предавался таким порывам отчаяния, что окружающие боялись, чтобы он не лишил себя жизни. Неприятности, испытанные им в последнее время, подействовали на его крепкое здоровье. Вскоре по приезде в Пелым он заболел. Лекарь Вахтлер не мог оказать страждущему помощи, потому что не имел с собою необходимых лекарств, достать же их скоро не было никакой возможности. Считая болезнь свою неизлечимой, Бирон готовился к смерти. Гедвига-Елизавета по очереди с матерью дежурила у постели больного и развлекала его чтением Библии. К довершению несчастий ссыльных 28 декабря, в полночь, в спальне герцога загорелся от лопнувшей печной трубы потолок. Огонь быстро охватил весь дом, так что караульные солдаты с трудом успели вытащить из пламени арестантов и часть их пожитков. Викентьев перевез Бирона с семейством в город и поместил в доме у воеводы.

В начале января 1742 года до Пелыма достигла весть о восшествии на престол цесаревны Елизаветы Петровны. Новость эта оживила ссыльных. Во время своего значения Бирон оказал Елизавете Петровне несколько услуг и потому мог надеяться, что она, сделавшись императрицей, вспомнит о нем и облегчит его участь. Надежды его не замедлили оправдаться. 20 января в Пелым прискакал сенатский курьер с императорским указом, возвращавшим герцогу свободу и шлезвигское имение Вартенберг, полученное Бироном в подарок от прусского короля еще в 1731 году и конфискованное у него вместе с прочим имуществом в день ареста. Написав императрице благодарственное письмо, герцог, еще не оправившийся от своего недуга и с трудом ходивший по комнате, поспешил оставить Пелым. Он намеревался проехать прямо в Курляндию, но на дороге получил новый указ императрицы, которым ему повелевалось отправиться в Ярославль и жить там безвыездно. Причина, вызвавшая подобное распоряжение, неизвестна По словам саксонского резидента Пецольда, оно произошло вследствие настояний князей А.М. Черкасского и Н.Ю. Трубецкого, руководившихся при этом личными интересами и враждой к Бирону. Как бы то ни было, Викентьев и Дурново, согласно присланной им инструкции, миновав Москву, 26 марта привезли бывшего регента в Ярославль, где для жительства его был отведен большой каменный дом с садом на берегу Волги*.

______________________

* По отъезде Бирона из Ярославля в 1761 году дом этот был переделан в острог, а в 1820 году из кирпичей его построена первая полицейская часть.

Трудный и далекий путь усилил болезнь герцога и принудил его опять слечь в постель. Императрица, находившаяся в Москве, узнав об опасном положении Бирона, послала к нему своего лейб-медика Лестока. Последний пробыл в Ярославле несколько дней и не только помог герцогу своим искусством, но по возвращении ко двору исходатайствовал ему значительные льготы. Государыня дозволила ссыльным принимать к себе всех, кого они пожелают, и выезжать самим в гости и на охоту, однако же не далее как на двадцать верст вокруг Ярославля ‘за пристойным и честным присмотром’, то есть в сопровождении караульного офицера. Сверх того, по приказанию императрицы Бирону были присланы из Петербурга принадлежавшие ему библиотека, мебель, посуда, охотничьи собаки, ружья и несколько лошадей.

Таким образом, благодаря снисходительности Елизаветы Петровны герцогская фамилия могла пользоваться в Ярославле некоторой свободой или удобствами. Однако, несмотря на это, Бирон и его семейство были очень недовольны своим новым положением. Они жаловались на недостаточность отпускаемого им содержания, тяготились зависимостью от караульных офицеров, беспрерывно заводили с ними ссоры и через это терпели много неприятностей.

В особенности досадовала на свою судьбу Гедвига-Елизавета. Оторванная от блестящей придворной среды, к которой неизменно стремились все ее помыслы и желания, она страшно скучала и считала себя несчастнейшим существом на земле. Тоска и досада, терзавшие ее сердце, увеличивались еще более от постоянных преследований отца. Герцог был очень вспыльчив и раздражителен. Малейшая неприятность или неудача приводили его в сильный гнев, который он обыкновенно изливал на своих приближенных. В подобных случаях преимущественно перед всеми доставалось, разумеется, нелюбимой дочери. Гедвига-Елизавета с первых же дней приезда своего в Ярославль начала придумывать средства, как бы избавиться от отцовского гнета и снова попасть ко двору. Она пробовала писать начальнику Тайной канцелярии графу Шувалову, фавориту императрицы графу Разумовскому, прося их принять участие в ее судьбе, но никто из них даже и не ответил ей. Тогда Гедвига-Елизавета решилась на отчаянную попытку — бежать из отцовского дома. Не имея возможности привести этот план в исполнение без посторонней помощи, она открыла его жене ярославского воеводы Бобрищевой-Пушкиной, находившейся уж давно в самых неприязненных отношениях с ее отцом и матерью. Пушкина обрадовалась представившемуся случаю насолить Бирону. Одобрив намерение принцессы, она указала ей, однако же, на рискованность и возможную неудачу побега и намекнула на более верный способ порвать разом все связи с семьей и обратить на себя благосклонное внимание императрицы, которая, как известно, была чрезвычайно религиозна, — на принятие православия. Гедвига-Елизавета с восторгом ухватилась за эту мысль и со слезами на глазах умоляла Пушкину руководить ею по своему усмотрению. Пушкина тотчас же сочинила письмо к любимице императрицы, статс-даме графине Мавре Егоровне Шуваловой, где яркими красками нарисовала невыносимое положение Гедвиги-Елизаветы в доме отца, выставляла ее жертвой преследований за стремление к православию и просила довести об этом до сведения государыни. Ответ был получен самый благоприятный. Шувалова уведомляла, что императрица отнеслась очень милостиво к желанию принцессы Курляндской и выразила готовность оказать ей свое покровительство. Таким образом, все устроилось как нельзя лучше, оставалось лишь ждать удобной минуты для приведения в исполнение задуманного плана.

Летом 1749 года Елизавета Петровна приехала в Москву и по обыкновению предприняла в сопровождении большой свиты паломничество в Троице-Сергиеву лавру. Узнав об этом, Пушкина нашла, что теперь самая пора действовать. 2 июня, в пятом часу утра, к дому Бирона подъехала коляска, в которой сидела одна из доверенных прислужниц Пушкиной. Гедвига-Елизавета, предупрежденная заранее, ждала ее у открытого окна своей комнаты, находившейся на нижнем этаже. Она передала посланной сперва узел со своими вещами, а затем, при ее помощи, осторожно спустилась на улицу, вскочила в экипаж и через полчаса была уже в надежном пристанище у своей сообщницы. На другой день Пушкина отправилась с беглянкой в лавру и представила ее графине Шуваловой, которая, в свою очередь, отвела ее к императрице. Гедвига-Елизавета упала на колени, зарыдала и не могла произнести от смущения ни одного слова… Императрица растрогалась, обняла принцессу, объявила, что считает святым долгом взять на свое попечение ‘бедную овечку’ и обещала тотчас же по возвращении в Москву окрестить ее лично. Действительно, через три недели после этого Гедвига-Елизавета торжественно приняла православие в церкви Головинского дворца, причем получила имя Екатерины Ивановны.

Приключения принцессы Курляндской чрезвычайно заинтересовали двор, все смотрели на нее как на несчастную сироту без помощи и связей и старались вниманием и услугами выказать ей свое участие. Екатерина Ивановна с свойственною ей ловкостью воспользовалась таким выгодным для нее настроением придворного общества. Она сумела заслужить расположение духовника императрицы, наставлявшего ее в православной вере, сделалась домашним человеком у Шуваловой, вела себя скромно и почтительно, умела сказать каждому, с кем говорила, что-нибудь приятное и скоро завоевала себе общие симпатии.

Бегство дочери поразило Бирона. Всеми способами добиваясь свободы и желая смягчить сердце императрицы, он в письмах своих, которыми надоедал канцлеру Бестужеву, Воронцову и другим прежним благоприятелям, постоянно жаловался на свою несчастную жизнь, болезненное состояние, материальные лишения, претерпеваемые им в Ярославле, и неприятности, причиняемые ему воеводами и караульными офицерами. Он испугался, не без основания предполагая, что дочь, по наущению Пушкиной, в оправдание совершенного ею поступка представит в неблагоприятном свете его отношения к детям, расскажет правду о его житье-бытье и, возбудив в императрице недоброжелательство к нему, рассеет питаемую им надежду вырваться наконец из ссылки и водвориться в герцогском замке в Митаве. Чтобы ослабить невыгодное для него впечатление, которое этот семейный скандал мог произвести при дворе и главным образом в глазах императрицы, Бирон поспешил написать Бестужеву письмо, где постарался не только очернить Пушкину, но и набросить тень на дочь.

‘К вашему сиятельству, — писал он, — яко первому ее императорского величества министру, единственное мое прибежище во всех печалях остается. Но я признаюсь, да и Богом свидетельствуюсь, что я сам не знаю, как мне мое бедство изобразить. Тяжкое бремя претерпенного несчастия мысли мои так замешало, что мне и несонному инако не думается, как полугрезится, сколь часто я о моем жребии помышляю. К чему еще и то пришло, что я до сего часа по приключившемся мне вновь в моей фамилии прискорбном происшествии в состоянии не был хотя несколько строк к вашему сиятельству отписать, дабы мою нужду представить. Между тем внутренняя сердца моего рвется, так что я для доставления себе некоторой льготы должен оное вашему сиятельству излить. Всевышний Бог склони вашего сиятельства сердце к тому, чтобы вы содержание сего с горькими слезами и воздыханиями двух даже до смерти опечаленных родителей сочиненного прошения приняли и с тем меня к стопам ее величества императрицы в глубочайшей униженности подвергнули. Случай, который меня писать понуждает, не может вашему сиятельству безызвестен быть, а с какими обстоятельствами об оном ее величеству императрице донесено, сие я в своем месте оставляю. Однако ж, что я вашему сиятельству через сие объявить честь имею, есть самая истинная правда, прося вас склоннейшее усердствие о том восприять.

2-го числа сего месяца дочь моя распоряжением воеводши Пушкиной из дома моего в пять часов поутру тайно увезена и скрыта. Сначала и в первом страхе мы опасались, что иногда она провесть себя допустила с непостоянною дочерью помянутой воеводши уйти, ибо сия последняя от своих родителей уже и в Туле пред несколькими годами бегала да и не стыдится за честь себе то поставлять, что она с своими родителями плохо поступает и им побоями и умерщвлением угрожает. По многом в превеликом страхе и амперации о нашей пропадшей дочери учиненном наведываний, наконец, уведомилися мы, что она через одну служительницу воеводши, коя однако ж прежде в том не признавалась, увезена. Напоследок же и сама воеводша ввечеру ко мне пришла, начав всякие чудные разговоры, а вид ее состоял в том, чтобы по ее корыстливому нраву наиглавнейше что-либо от нас вынудить, как она и всегда обыкла, но я ни в какие речи с нею не вступил. И понеже она знать дала, что происшедшее учинилось по всевысочайшему указу, то и я на ее предъявление ответствовать только тем удовольствовался, что все, еже ее императорское величество изволит, изрядно и ее повеление во всех наших поступках правилом есть, ибо что до высокого ее указа принадлежит, к тому имеет каждый, кто только не безумен или бешен, всегда готовым и охотным являться. Сие суть самые обстоятельства, сколько они мне известны, однако ж не могу я протчее состояние всего дела и доныне инако признавать как за злонамеренную интригу от воеводши, единственно для того, чтобы меня и мою фамилию крушить, мучить и досаждать. Причем еще и такой посторонний вид у ней быть может, чтоб себе здесь у всех людей особливую знатность доставить, для того, что она с каждым бранится, да и пред отъездом своим явно грозила вперед всех здешних перебрать. Еще ж она публично отозвалась, что она принуждена была дочь мою у меня увезть, понеже я инако ее до смерти убил бы. Но какому разумному человеку могло б то хотя в мысль прийти, умалчивая, действительно учинить? Я и моя фамилия, мое счастие и весь жребий суть во всевысочайшей ее императорского величества власти и руках. Ежели ж, так как воеводша предъявила, ее императорскому величеству всемилостивейше угодно было б дочь мою иметь, то мне в моем состоянии, хотя б она самою последнею девкою от ее императорского величества принята была, ничего благополучнейшего случиться не могло б. Дай Боже, чтоб ее императорское величество мою дочь, ежели я ее толь великого счастия достойною почитать смею, только из рук воеводши к себе взять соизволила, дабы она еще вящших худых качеств от такой коварной женщины не получила, как она уже то, к сожалению, имеет, еже и время покажет, о чем мне, яко ее родному отцу и ее матери, коим она довольно печали, заботы и бессонных ночей причинила, наилутчее известно есть.

Не был ли я весьма счастлив, когда б ее императорское величество и обоих моих бедных сыновей у меня во всевысочайшую свою службу взять и определить изволила, каким бы то образом ни было, близко ли или далеко, только чтоб я с повседневными еще воздыханиями на то бедство смотреть принужден не был, что они здесь оба без дальнего приличного наставления и воспитания праздно живут. Я, ваше сиятельство, прошу, ради Христа, умилосердитесь надо мною и моею фамилиею и покажите благодеяние, чтоб мои обстоятельства единожды до ушей ее императорского величества прямо дошли. Я внутреннею моею сам удостоверен, что сия великодушная, всемилостивейшая и правосуднейшая монахиня, по примеру Всевышнего, которого образ монархи здесь на земли и в сей времянности на себя носят, сожаление и милосердие возыметь и милость вместо правосудия явить.

Бог отпущает грехи, и она также отпустит, ежели я противу ее величества погрешил бы, хотя мне в моей совести ничего не известно, а ежели я партикулярным персонам какую-либо противность учинил и они еще за то злобу на меня имеют, то мне сие сожалительно, тако ж я подлинно в оном уже пострадал. Ее императорское величество, тотчас по вступлении в славное свое государствование, меня и фамилию мою из глубочайшей степени бедности освободить и сюда перевесть указала, не соизволит ли же ее величество напоследок и все мое бедствие прекратить и дело рук ее тем совершить. Ваше сиятельство! Что могу я, бедный, больше сказать или писать, окроме того, что единственная моя надежда и упование по Бозе на ее императорское величество непременно пребывает. Она одна может помощь мне подать, дабы я больше моим неприятелям к дальнейшей радости подвержен не был. Если б только ее величество хотя единожды прямо самую истину и бедные мои обстоятельства знала, будучи мне ее величества сожалительное и милостию преисполненное намерение довольно известно! Сверх же того, ее величество во время своего государствования и таким людям, которые жизнь свою злодействами потеряли было, из милосердия милость показать изволила и их смертию не казнила. Чем же нынешняя моя жизнь лучше самой смерти, которой я гораздо охотнее, нежели сей, бедством преисполненной, жизни желаю? Ваше сиятельство, подвергните меня еще с сим кратким прошением в глубочайшей покорности и униженности к стопам ее императорского величества и представьте при том мое и фамилии моей состояние, как же и то, что до вышеизображенного происшествия с моей дочерью касается’.

Беспокойство Бирона оказалось напрасным. Из Москвы, а затем из Петербурга до него начали доходить приятные вести: дочь ничем не повредила ему, сумела заслужить благоволение императрицы и привлечь к себе внимание влиятельных лиц. Бирон тотчас же решился эксплуатировать это обстоятельство в свою пользу. Ненавистная дочь внезапно сделалась ‘любезной его сердцу’, и он сам обратился в нежного отца. Приводим любопытное письмо его к ней из Ярославля от 7 апреля 1750 года:

‘Любезная сердцу моему дочь. Мы, по всей справедливости, должны удивляться, что о твоем здоровье не получаем ни малейшего известия, но дай Бог, чтобы это письмо застало тебя здоровою и благополучною! Я и думать не хочу, что ты своих огорченных родителей совсем забываешь, тогда как ты теперь благоденствуешь. Ты не будешь до такой степени неблагодарною в отношении к тем, которым ты, после Бога, обязана жизнью. Напротив того, ты должна бы непрестанно молить Господа, чтобы Он, Который держит в руце Своей сердца великих и сильных мира, склоняет и направляет их по своей премудрости, пробудил бы и расположил к милости, как это уже и случилось относительно тебя, великодушное и сострадательное сердце нашей всемилостивейшей государыни, дабы был положен конец нашему несчастию, как о том ежедневно в слезах и стенаниях воссылаем горячие Богу молитвы. Если Госпо

С. Н. Шубинский

Дочь Бирона

Читайте также: