Дни Свободы, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

Книгоиздательство Е. Д. Мягкова.
‘НАРОДНАЯ МЫСЛЬ’.

Танъ.

Дни Свободы.
Повсть изъ московскихъ событій.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1906.

Посвященіе.

Въ это ужасное, неистовое время, когда отъ каждаго газетнаго листа пахнетъ свжею кровью и гарью сожженныхъ селеній, и въ каждомъ порыв пролетающаго втра нудится эхо разстрловъ, стоны истязаемой двушки, о чью голую грудь инквизиторъ въ синемъ мундир съ художественнымъ сладострастіемъ гаситъ-зажженную папиросу, мн кажется, иногда, что тхъ прекрасныхъ дней не было, что то былъ сонъ, несвязный бредъ на яву. Быть можетъ, я сидлъ въ тюрьм, безъ книгъ, безъ свиданій, безъ переписки съ близкими. Голова моя горла, и въ одну изъ безсонныхъ ночей ко мн слетла мечта, чтобы утшить меня своими прихотливыми красками.

Но нтъ, то былъ не сонъ: толпы на улицахъ, радостныя слезы, общій порывъ къ свобод, вющія знамена. И самыя неистовства торжествующей реакціи убждаютъ насъ въ томъ, что т дни были въ дйствительности. Намъ, русскимъ, до сихъ поръ исторія судила за каждый проблескъ свта платить волною мрака, каждый порывъ къ свобод искупать десятилтней тюрьмой.

Но въ т дни былъ уже не проблескъ, а цлое зарево, было землетрясеніе, поколебавшее самыя основы вковой твердыни безправія и произвола. Пусть же надъ нами свершится самое худшее. Никакіе ужасы и жестокости не могутъ изгладить слда тхъ достопамятныхъ дней, ибо они озарили настоящее и бросили свою густую и алую тнь, далеко впередъ, на все будущее Россіи.

Въ моей повсти нтъ героя и фабула едва намчена. Или лучше сказать, героемъ ея является московскій народъ, а фабулой — трагедія короткихъ дней свободы. И эта трагедія едва намчена. Она вся впереди, вся въ будущемъ.

Памяти гражданъ, погибшихъ въ Москв за свободу, съ благоговйнымъ почтеніемъ посвящаетъ авторъ.

15 февраля 1906 г.

I.
Митинги.

— Баринъ, копечку!

Сенька бжалъ по краю тротуара, шлепая резиновыми калошами. надтыми на босу ногу и рискуя свалиться въ канаву.

— Копечку, ради Христа, баринъ добрый!..

Но добрый баринъ только засовывалъ руки глубже въ карманы и шелъ впередъ, показывая преувеличенно твердымъ шагомъ и напряженнымъ выраженіемъ лица, что онъ не замчаетъ и не желаетъ замчать Сенькиной просьбы.

— Бабушка не вши… Хлбца купить.

Сенька дйствительно жилъ при бабк Аксинь, тоже промышлявшей нищенствомъ, но она не приходилась ему ни бабкой, ни какой либо родственницей вообще.

Присталъ онъ къ ней два. года тому назадъ, посл смерти своей матери Авдотьи, которая жила съ бабкой Аксиньей въ смежныхъ углахъ, а умерла въ больниц отъ брюшнаго тифа.

Сенька остался жить при бабк и даже переползъ на ночлегъ въ ея уголъ за ситцевую занавску. Впрочемъ ихъ отношенія съ бабкой не отличались прочностью. Сенька ходилъ отдльно отъ старухи и приходилъ домой по вечерамъ, принося собранныя повстки. Днемъ онъ кормился кусками хлба, выпрошеннаго въ булочной, заходилъ въ чайную выпить чаю. Иногда онъ уходилъ ночевать къ случайнымъ товарищамъ и являлся домой только на другой день къ вечеру. Старуха ворчала, потомъ забывала и переставала.

Бабка Аксинья относилась къ жизни съ какимъ то страннымъ равнодушіемъ. Свои собственныя копечки она собирала и завязывала въ узелки шатка, но иногда Сенька вытаскивалъ платокъ изъ подъ подушки и опустошалъ узелокъ, а старуха забывала и не замчала пропажи.

Въ послднее время Сенька сталъ совсмъ отбиваться отъ бабки. Онъ не ночевалъ дома по нскольку ночей и ютился въ ночлежк, въ странномъ полуразрушенномъ дом у самаго рынка. Домъ былъ большой и ни на что непохожій. Въ средин былъ небольшой дворъ, похожій на проломъ въ крыш. Кругомъ по стнамъ вились лстницы деревянныя и желзныя, скрывались притоны, похожіе на лисьи норы, громоздились ночлежныя мста, сложенныя изъ хвороста, какъ большія птичьи гнзда. Здсь ютились проститутки, мелкіе воры, безпаспортные нищіе. Вечеромъ почти изъ подъ каждой занавски просто и безстыдно выставлялись дв пары ногъ. Матери поили водкой грудныхъ младенцевъ, чтобъ они не мшали имъ спать съ любовникомъ.

Почти въ каждой ночлежк былъ картежный майданъ и по ночамъ шла азартная игра на обрывк сукна, брошенномъ на полъ, какъ въ острог.

Сенька ночевалъ у тетки Зеленой, въ маленькой ночлежк направо, и безъ всякой платы. Анисья Зеленая когда то ходила по улицамъ вмст съ его матерью и не только не требовала съ него никакой платы за ночлегъ, но даже во вторую ночь, когда на полатяхъ не было мста и Сеньк пришлось улечься на полу, она бросила ему большую старую рогожу, которая одновременно могла служить подстилкой и одяломъ.

Такимъ образомъ, несмотря на свое сиротство Сенька былъ на этомъ свт не безъ знакомыхъ и покровителей.

Ради Христа!

Сенька вышелъ изъ переулка и пошелъ по Моховой, продолжая преслдовать прохожихъ своей постоянной жалобой. Просить на Моховой было опасно изъ-за городовыхъ, но Сенька не очень боялся городовыхъ. Онъ былъ малъ, вертлявъ и легокъ на ногу. Сеньк минуло четырнадцать лтъ, но на видъ ему нельзя было дать и двнадцати. И когда городовому случалось изловить его за шиворотъ, Сенька тотчасъ же съеживался и принимался хныкать и причитать о старой бабушк. У него былъ такой тщедушный видъ, что даже городовой не выдерживалъ и дло кончалось пинкомъ и приказомъ убираться домой. До сихъ поръ Сенька ни разу не ночевалъ въ участк.

Ради Христа!

Идти по Моховой пришлось противъ втра и Сеньк: стало холодно. Уши у него посинли. Не смотря на движеніе, руки его зябли и онъ то засовывалъ ихъ поглубже въ, узкіе рукава куртки, то выдергивалъ ихъ оттуда и трясъ ими въ воздух.

И его однообразная жалоба звучала рзко и монотонно, какъ голосъ осенняго ненастья:

— Ради Христа!

На Моховой было людно, людне обыкновеннаго. Прохожіе переходили съ мста на мсто, останавливались на углахъ и смотрли въ одну сторону.

Патруль казаковъ прохалъ срединой улицы. Они были рослые, съ папахами, заломленными на ухо, и на высокихъ черныхъ лошадяхъ. Лица у нихъ были темныя, бородатыя, и они казались людьми другого народа, конными завоевателями изъ далекихъ и чуждыхъ степей.

И оттого, что они прохали мимо, рчи на улиц стали тише и на лица прохожихъ упала тнь, какъ отъ тяжелаго облака.

Но Сенька смотрлъ на казаковъ съ восхищеніемъ и тайной завистью. Во-первыхъ, онъ любилъ лошадей, хотя до сихъ поръ ему еще ни разу не удавалось забраться на конскую спину. Во-вторыхъ, Сенька былъ патріотъ, любилъ военныхъ, полковую музыку, шитье мундировъ.

Уличные бродяги часто пылаютъ оффиціальнымъ патріотизмомъ, быть можетъ, потому, что этотъ патріотизмъ тоже живетъ на улиц и составляетъ ея единственное украшеніе. Парадъ есть даровое зрлище, доступное даже бездомному нищему.

Сенька тоже бгалъ на парады и смотры. Въ начал японской войны Сенька ходилъ вмст съ патріотическими манифестаціями и кричалъ ура. Длалъ онъ это безкорыстно, безъ всякой платы. Потомъ манифестаціи прекратились, и уличный патріотизмъ сталъ линять по мр военныхъ неудачъ.

Неудачи русскаго оружія огорчали Сеньку почти до слезъ.

— Эхъ, не уметъ Куропаткинъ,— сокрушался иногда Сенька самъ про себя съ наивною безцеремонностью уличнаго дикаря.— Мн бы дали, я бы живо распорядился. Раскаталъ бы япошекъ, только трещало бы.

И Сенька не шутя воображалъ себя боевымъ генераломъ на бломъ кон, какъ рисуютъ Скобелева…

Казаки прохали и исчезли впереди.

Копечку, ради Христа!..

На встрчу Сеньк попалась группа молодыхъ людей. Впереди шелъ студентъ въ тужурк и пальто въ накидку, несмотря на холодъ. Онъ что то оживленно разсказывалъ своему сосду, и прошелъ было мимо Сеньки, но обернулся на его голосъ и подошелъ къ мальчику.

— Что, братъ, озябъ?— спросилъ онъ громко.— Возьми на счастье!..

И онъ положилъ бъ Сенькину руку серебряную монету.

— Сегодня я щедрый,— прибавилъ онъ съ усмшкой,— сегодня не жалко!..

Двугривенный!..

Сенька схватилъ монету и перешелъ на другую сторону улицы. Въ эти дни подавали очень скупо и это было совсмъ неожиданное счастье.

— Чего это онъ сегодня щедрый,— подумалъ Сенька мимоходомъ,— чудакъ-баринъ.

Быстрая чёрная тнь мелькнула мимо Сеньки. Изъ-за угла выскочилъ человкъ, по виду молодой рабочій, въ срой куртк и шапк съ наушниками. Онъ мчался, какъ олень, наткнулся на прохожаго и чуть не сбилъ его съ ногъ. Сенька замтилъ, что на лвой сторон его лица было кровяное пятно.

Вслдъ за нимъ выскочили двое огромныхъ городовыхъ, одинъ съ нагайкой, другой съ револьверомъ въ рукахъ.

— Стой, держи!— невольно крикнулъ Сенька.

Но даже городовые не поддержали этого крика. Они бжали молча и только тяжело сопли и сжимали въ рукахъ свое оружіе.

Бглецъ перебжалъ съ одной стороны улицы на другую, но увидлъ новый конный отрядъ, назжавшій издали, и шарахнулся обратно. Онъ юркнулъ въ переулокъ довольно близко отъ своихъ пшихъ преслдователей.

— Лови!— заоралъ Сенька, увлеченный жаромъ этой новой охоты.— Мазурикъ!

— А этого не хочешь?

Молодой человкъ, шедшій рядомъ съ Сенькой, внезапно поднесъ къ его носу кулакъ.

— У, за что?— захныкалъ Сенька съ удивленіемъ и страхомъ.

Его неожиданный врагъ былъ одтъ прилично к даже щеголевато. Но въ эту минуту лицо его исказилось отъ злости и Сенька видлъ, что еще слово, и онъ опуститъ кулакъ на его голову.

Позавчера, въ пріют у тетки Зеленой подрались за картами два ночлежника и лицо молодого прохожаго показалось Сеньк похожимъ на лицо одного изъ дравшихся.

Пшіе городовые, добжавъ до угла, на минуту остановились. На перекрестк столпилась группа зрителей и выраженіе ихъ лицъ не общало ничего хорошаго.

— За что обижаешь?— хныкалъ Сенька,— нищенькаго!..

— Искаріотъ,— прошиплъ молодой человкъ,— своего травишь, хулиганъ!..

— Забастовщики, должно быть,— подумалъ Сейма со злобой.

Уже около недли вся жизнь въ город стояла. Желзныя дороги не возили, заводы не работали, лавки не торговали. По ночамъ фонари не свтили и на улицахъ было темно.. Сенька отнесся къ этимъ новымъ и страннымъ явленіямъ прежде всего съ точки зрнія своего промысла. Прохожихъ и господъ на улицахъ было много, но вс они стали какіе то странные, не то злые, же то опасливые, совсмъ на откликались на просьбу и не давали ничего.

Помимо того, на улицахъ появилось много нищаго, оборваннаго народа, подростковъ и взрослыхъ. Все это были новые конкурренты Сеньки. Взрослые часто даже не просили, а прямо требовали подачки. Одни изъ прохожихъ поспшно давали требуемое и уходили прочь, другіе ругались и грозили участкомъ. Подросткамъ же и дтямъ, просившимъ безъ назойливости, давали меньше всего.

А странная и непонятная забастовка росла со дня на день. Закрылись торговые ряды, конки перестали ходить, остановилось множество фабрикъ и даже мелкихъ мастерскихъ.

Въ послдніе два дня къ этому присоединилась еще новая подробность, чувствительная даже для Сенышной ночлежки. Забастовалъ водопроводъ и вся городская бднота и мелкота остались безъ воды…

Кто такіе забастовщики и почему они бастуютъ, Сенька представлялъ себ не совсмъ ясно. По городу ходили объ нихъ самые невроятные разсказы. Говорили, что они одты во все черное, что въ одномъ карман у нихъ золото, а въ другомъ револьверъ, что они ходятъ въ кольчугахъ, носятъ пулеметы подъ мышкой, и перебгаютъ по подземнымъ подкопамъ съ одного конца Москвы на другой. Каждому бастующему платятъ пять рублей въ день, а упрямыхъ загоняютъ въ сараи и запираютъ впредь до конца забастовки на хлбъ и на воду.

Конные городовые тоже подъхали, толпа тотчасъ да разсялась и двинулась въ разныя стороны по тротуарамъ.

— Чортъ съ вами,— сказалъ Сенька,— пойду чай пить.

Онъ вспомнилъ о недавно полученной милостын и пошелъ обратно по переулку, направляясь въ чайную и разсчитывая истратить цлый гривенникъ, чтобы хорошенько обогрться.

Чайная была закрыта, но въ черномъ трактир черезъ дорогу окна свтились. Тамъ было довольно много народу, но когда Сенька подошелъ къ стойк и попросилъ чайникъ кипятку, ему сказали, что воды нтъ. Сенька посмотрлъ на столы и увидлъ, что постители все-таки пьютъ, кто пиво, а кто также и водку. Онъ вынулъ свой двугривенный, махнулъ рукой и попросилъ дать себ пива и баранокъ. За сосднимъ столомъ двое рабочихъ громко разговаривали. Одежда у обоихъ была измазана кирпичемъ и известкой, должно быть это были каменьщики или штукатуры. Бутылка водки, стояла на стол еще до половины полная.

— Разв мы люди,— говорилъ одинъ, ударяя ладонью по столу,— мы какія то вещи безчувственныя. Ниже насъ человка нтъ.

— Буде,— унималъ другой.— Наливай рюмку!

— Нтъ, постой!— не унимался первый.— Подати съ кого берутъ,— съ простого народу?

— Перестань Ваня,— уговаривалъ его товарищъ, очевидно настроенный спокойне. Но Ваня не слушалъ уговоровъ.

— Накладываютъ намъ по ше,— говорилъ онъ сердито,— трещитъ загривокъ.

— Нтъ, ты скажи,— спрашивалъ онъ грозно.— Кто проигралъ японскую войну? Чья неустойка, зачмъ до конца не дрались?..

— Знаешь,— продолжалъ онъ зловщимъ тономъ,— теперь господа бунтуютъ. А если черный народъ содвинется, съ тми не сладить.

За другимъ столомъ прямо ругались. Нападалъ мужчина лтъ сорока, тощій и злой, въ картуз и короткомъ дальше подвязанномъ веревкой. Напротивъ него сидлъ молодой малый въ барашковой шапк и пальто съ смушковымъ воротникомъ.

— Вы, черти!— запальчиво кричалъ картузъ,— Вамъ хорошо бунтовать. Ты, небось, одинокій, въ новыхъ пальтахъ щеголяещь, двкамъ отдаешь. Видишь, рожа какая гладкая.

А у меня шестеро дтей. Чмъ я ихъ кормить стану?

Онъ видимо былъ выпивши и во хмлю неспокоенъ. Малый въ смушковомъ пальто былъ, напротивъ того, совершенно трезвъ и защищалъ свои взгляды настойчиво, но сдержанно.

— Разв мы бунтуемъ?— говорилъ онъ.— Бунтуютъ хулиганы, которые стекла бьютъ и людей грабятъ. А мы хотимъ хорошаго, а не плохого. Не безпорядку, а настоящаго порядку.

За третьимъ столомъ шелъ разговоръ о равноправіи инородцевъ.

— Кто мутитъ?— восклицалъ грузный мужчина въ поддевк и сапогахъ бутылками.— Знаемъ мы.

— Кто требоваетъ? Еврейскія права, это къ чему сходственно? У нихъ все начальство купленное. Но здсь Москва, а не Бердичевъ, здсь святыни православныя, здсь обожгутся.

— О Господи,— продолжалъ онъ снова, впадая въ меланхолическій тонъ.— Все мутится, все шатается. Евреи бунтуютъ, армяны бунтуютъ. Валдаманы, и т не повинуются,— (онъ видимо хотлъ сказать: молдаване),— всхъ сортовъ, вс націи. А зачмъ, я не понимаю.

— Нтъ, мой сказъ: бей всякую націю по морд!— выкрикнулъ онъ снова, вращая глазами.

Сенька невольно прислушивался къ этимъ необычайнымъ рчамъ. Слова: бунтъ, бунтуютъ въ послднее время стали все чаще и чаще звучать даже въ атмосфер грязныхъ ночлежекъ рынка.

— Кто бунтуетъ?— спрашивалъ себя Сенька.— Конечно господа бунтуютъ противъ простого народа. Стало быть, простому народу надо содвинуться противъ господъ.

— А какіе господа?— подумалъ Сенька, и предъ его глазами какъ будто проплылъ рядъ прохожихъ, мужчинъ и женщинъ, въ суконныхъ тубахъ и хорошихъ мховыхъ шапкахъ. Рядъ былъ огромный, безъ конца. Иные изъ нихъ подавали Сеньк милостыню, но большая часть проходила мимо, заложивъ руки въ карманы. Сердце Сеньки сжалось холодной злобой и враждой. Онъ вспомнилъ веселаго студента, давшаго ему двугривенный и злоба его вспыхнула съ новой силой.

— Чтобъ вамъ всмъ передохнуть,— выругался онъ и всталъ изъ-за стола.

— Пойти опять на Моховую,— сказалъ онъ себ, выходя изъ трактира,— на то же счастье.

И онъ подумалъ, что хорошо было бы встртить другого добраго прохожаго, который далъ бы ему новый двугривенный.

На улиц темнло. Вс лавки были закрыты и многія окна даже забиты досками для охраны стеколъ. Фонарей не было, но народу было по прежнему много.

Пройдя нсколько кварталовъ Сенька замтилъ, что народъ этотъ какой то особенный и что онъ движется почти весь въ одномъ и томъ же направленіи. На Моховой это движеніе опредлилось ясне.

— Это и есть забастовщики,— внезапно сообразилъ Сенька,— а идутъ они къ университету.

Сенька пошелъ вслдъ за другими, не безъ любопытства разглядывая своихъ таинственныхъ сосдей. Таинственные забастовщики не имли въ себ ничего страшнаго, но Сенька присматривался къ нимъ и никакъ не могъ ршить, что это за порода. Господа не господа. Одежа срая, все больше картузы, высокіе сапоги, рубахи косоворотки и руки большія, грубыя. А для ‘простого народа’ одты слишкомъ чисто и выглядятъ черезчуръ чинно.

— Какъ будто все табельщики или мастера,— подумалъ Сенька. Но мастера, какъ извстно, бываютъ больше пожилые, а здсь замтно преобладала молодежь, юноши, даже подростки, молодыя двушки въ черныхъ платьяхъ. Они оживленно разговаривали и весело перекликались изъ группы въ группу.

Было впрочемъ немало и боле возмужалыхъ, отцовъ семейства, съ суровыми лицами, на которыхъ время и заботы наложили глубокіе слды. Эти шли въ одиночку и не говорили, а о чемъ то угрюмо думали, каждый про себя.

Стариковъ было мало и они больше жались сторонкой, какъ будто хотли пропустить мимо человческую волну и остаться сзади.

Предъ университетомъ была почти давка. Два человческихъ потока приливали справа и слва, встрчались у воротъ и вливались внутрь. Нигд не было видно полиціи, или казаковъ, или какой бы то ни было охраны. Впрочемъ и Сенька совсмъ забылъ объ охран. Какое то настроеніе непонятное, но сильное, какъ будто сообщилось ему отъ этой текущей толпы и несло его впередъ. Любопытство мучило его.

Ему непремнно хотлось пройти внутрь и узнать, о чемъ будутъ ^говорить эти люди и для чего они собрались къ этому ог1ромному и мрачному зданію, похожему на крпость и принадлежащему сугубымъ крамольникамъ-студентамъ.

Внутри передъ воротами стояли дв линіи студентовъ и публика проходила между ними узкимъ рядомъ, но одному и но два. У каждаго изъ студентовъ въ петлиц былакумачевая ленточка и Сенька понялъ, что это распорядители.

Митингъ эс-эровъ,— Юридическая, третій этажъ направо. Товарищи, проходите направо!..

— Соціалъ-демократическій общій — Большая аудиторія.

— Казанская дорога — Третья аудиторія. Нижегородцы — на самый верхъ. Митингъ столяровъ — кругомъ, вторыя ворота. Фармацевты — тоже. Слесаря мелкихъ мастерскихъ — тоже. Печатники — въ Шестую аудиторію. Городскіе рабочіе — въ Пятую.

— А вы, товарищъ, куда?— обратился одинъ изъ студентовъ къ Сеньк.

Онъ былъ совсмъ маленькій, немногимъ больше самого Сеньки, съ розовыми щеками, какъ будто покрытыми легкимъ пушкомъ. Подъ его мундиромъ была надта ситцевая рубашка, подвязанная тканымъ поясомъ, и несмотря на свой отвтственный постъ, онъ выглядлъ мальчикомъ, убжавшимъ изъ школы.

Но Сенька былъ еще меньше этого юнаго стража. Грязный, съежившійся въ своихъ лохмотьяхъ, онъ походилъ на какой то человческій грибъ.

— Куда вы, товарищъ?

— Я хочу послушать, я никого не трогаю, я хочу пройти!..

Сенька говорилъ торопливо, почти захлебываясь. Во всей этой толп было что то торопливое, стремительное, боявшееся опоздать.

— Ну проходите, гражданинъ!— сказалъ другой студентъ, высокій, кудрявый, съ смющимися глазами.— Пустите его, Великановъ! Пусть вс идутъ, кто хочетъ.

Сенька юркнулъ внутрь двора мимо маленькаго Великанова въ розовой рубашк и смшался съ толпой.

Обширный университетскій дворъ представлялъ поразительное зрлище. Онъ былъ весь залитъ народомъ, какъ Кремль въ Пасхальную заутреню. Даже на груд строительныхъ обломковъ, поднимавшейся выше передней стны, стояли и сидли люди. Мстами толпа стояла плечо въ плечо. Въ другихъ мстахъ оставались проходы. У многихъ въ рукахъ были зажженные стеариновые огарки, горвшіе красными язычками, въ замну потемнвшихъ фонарей. И сходство съ пасхальной заутреней выступало еще сильне.

Многія большія группы стояли концентрически, въ центр ихъ смнялись ораторы и произносились рчи. Внутри университета больше не было мста и здсь на двор происходили самостоятельные митинги, обмнъ рчей и мнній.

Сенька однако не сталъ оставаться на двор, онъ былъ убжденъ, что самое настоящее тамъ, внутри этого большого сраго дома. Подвигаясь вмст съ человческой толпой, постоянно приливавшей къ главному входу, онъ мало-по-малу проникъ сквозь дверь и забрался въ шинельную.

Шинельная была совершенно запружена народомъ. Вшалки, стоявшія въ разныхъ концахъ, были завалены платьемъ, хотя повидимому проходившіе не снимали ни шапокъ, ни пальто. Сторожа въ мундирныхъ ливреяхъ стояли на своихъ мстахъ и смотрли на толпу тусклыми непонимающими глазами. Они имли крайне измученный видъ. Собранія происходили уже вторую недлю, днемъ и ночью, и сторожа безъ отдыха стояли на своихъ постахъ.

Въ сущности говоря, они не имли никакого отношенія къ забот о поддержаніи порядка, и могли бы свободно уйти домой на все это время. Но такой образъ дйствій заключалъ бы въ себ самоотрицаніе и это было свыше ихъ силъ. Швейцары тоже составляли одно изъ колесъ бюрократической машины просвщенія, пониже ‘субовъ’ и педелей.

Когда Сенька входилъ въ шинельную, одинъ швейцаръ, сденькій тщедушный старичекъ, даже остановилъ какого то господина, который казался солидне другихъ, и сказалъ жалобнымъ, почти слезливымъ тономъ.

— Господинъ, а господинъ, входъ въ университетъ постороннимъ лицамъ воспрещается.

Господинъ остановился, посмотрлъ на него съ удивленіемъ, потомъ разсердился.

— Ты что, профессоръ,— спросилъ онъ злобно и насмшливо,— ректоръ ты, что не пускаешь публику на митингъ?..

Предъ лстницей стояла плотная цпь студентовъ.

— Тише, медленне!— уговаривали они напиравшую толпу,— Идите небольшими группами, лстница не выдержитъ.

Толпа останавливалась передъ этимъ предостереженіемъ и по лстниц поднималась длинная и узкая волна, страннымъ, размреннымъ шагомъ, но даже по движеніямъ ногъ идущихъ можно было видть, какъ хочется имъ бросить эту медленность и стремительно взбжать вверхъ по лстниц, въ атмосферу митинговъ и бурныхъ рчей.

Сеньку больше никто не останавливалъ и не разспрашивалъ. Онъ поднялся вмст съ другими, и прошелъ въ самый конецъ длиннаго корридора, къ первой аудиторіи. Здсь тоже была толпа. Дверь аудиторіи была открыта, но внутри больше не было мста.

Впрочемъ, благодаря своему маленькому росту, Сеньк удалось постепенно пробраться внутрь. Напоръ толпы даже помогалъ ему, проталкивая его впередъ. Мстами онъ нагибался и прямо пролзалъ подъ ногами тснившихся.

Внутри аудиторіи наибольшая давка была въ передней половин. Дальше, гд поднимались другъ надъ другомъ ряды скамеекъ, было замтно просторне, ибо самый напоръ публики мшалъ пробраться туда слишкомъ многимъ.

Толпа у двери имла смшанный характеръ. Здсь было много людей одтыхъ получше, очевидно изъ боле зажиточнаго класса, студенты, курсистки. Напротивъ того, на скамьяхъ сидли почти исключительно рабочіе, въ небрежной и испачканной одежд, съ грубыми и черными руками. Молодежь преобладала, но было много пожилыхъ. Все это были, желзнодорожники, слесаря, машинисты, стрлочники, сторожа. Забастовка длилась восемь дней и дло шло о слишкомъ серьезныхъ интересахъ. Теперь вся рабочая масса, вовлеченная въ движеніе стихійнымъ ходомъ событій, жаждала слышать, куда ведутъ ее вожди и на что можно надяться, и являлась на митинги почти въ полномъ состав.

Многіе изъ сидвшихъ держали въ рукахъ зажженныя свчи, какъ на двор. Другіе прилпили ихъ къ столамъ передъ собою. Другого освщенія не было и дрожащіе лучи, которые падали на суровыя, нахмуренныя, бородатыя лица придавали всему собранію что то таинственное, сказочное, и вся огромная аудиторія, съ темными тнями, трепетавшими по угламъ, походила на пещеру или на собраніе заговорщиковъ въ подземномъ склеп.

На кафедр стоялъ предсдатель, низкаго роста, плотный, въ коричневой куртк и съ платкомъ на ше. Въ его петлиц тоже была красная ленточка. Лицо у него было злое и измученное. Собраніе длилось уже нсколько часовъ. Публика постепенно смнялась, а онъ все оставался на своемъ посту. Настроеніе толпы было бурное и ему приходилось то успокаивать собраніе, то удерживать ораторовъ чуть не силой, для того чтобы они не выскакивали раньше времени и не перебивали другъ друга.

Впереди предсдателя стоялъ ораторъ, высокій, худощавый, въ шведской куртк и съ платкомъ на ше. Лицо у него было блдное, опушенное короткой темной бородкой. На щекахъ были пятна сажи. Рчь у него была громкая, отрывистая, страстная, вся состоявшая изъ ряда послдовательныхъ вспышекъ. И казалось, какъ будто онъ только что вырвался изъ битвы, и что на лиц его пороховая колоть, и что весь онъ еще дышитъ возбужденіемъ, страстью и ршимостью схватки. Это былъ извстный машинистъ Вьюшковскій, тотъ самый, который первый вывелъ свой паровозъ изъдено, выпустилъ изъ него паръ и началъ такимъ образомъ всероссійскую забастовку.

— Товарищи,— говорилъ Вьюшковскій,— братья!— Уже боле недли длится забастовка. Семьи наши голодаютъ, дти ложатся спать безъ ужина. Пускай! Будемъ терпть, товарищи, будемъ страдать, ради родины нашей, ради несчастной Россіи и ради будущаго счастья нашихъ дтей, и внуковъ, и правнуковъ.

— Правительство наступило Россіи ногами на грудь. Чиновники душатъ народъ, пьютъ изъ него кровь. Нтъ нигд правды, нельзя молвить свободнаго слова. Везд денной грабежъ, насиліе, разстрлъ.

— Насъ, желзнодорожниковъ, начальство наше не считаетъ за людей. Какіе у насъ оклады, пятнадцатирублевые… А у нихъ десятки тысячъ. Насъ донимаютъ штрафами, обращаются съ нами, какъ съ послдними людьми… Мы не могли вынести этого, товарищи, мы ршили сбросить съ себя иго, мы хотимъ быть свободными людьми.

— Будемъ стоять твердо, товарищи. Съ нами вс классы, вся Россія. За это дло стоитъ стоять цною голода и самой смерти.

Толпа ревла отъ возбужденія, рукоплескала и топала ногами. Вьюшковскій перелилъ въ нее часть сожигавшаго его огня и въ эту минуту она была готова ползть на стну, съ голыми руками броситься на пушки и вооруженныя крпости.

Рядомъ съ Сенькой стоялъ низенькій, сдоватый слесарь, въ старомъ картуз и слишкомъ широкомъ пальто, видимо съ чужого плеча. Онъ тоже проявлялъ крайнее возбужденіе, но въ немъ боролись дв противоположныя стихіи.

— Какъ жить будемъ?— начиналъ онъ внезапно думать вслухъ, видимо даже не сознавая, что его мысли переходятъ въ слова.— Шестеро дтей, все двчонки…

И вдругъ поддаваясь зараз страсти, исходившей отъ оратора, громко вскрикивалъ.

— Правда, надо стоять!— и даже весь подавался въ сторону кафедры, какъ будто привлекаемый неодолимой силой…

А черезъ минуту опять начиналъ думать вслухъ:— Какъ жить будемъ? Что было, въ мойку пошло. Завтрашній день чайку ужъ не попьемъ.

Сенька тоже пришелъ въ большое волненіе.

Слова оратора были ему не очень понятны: — Стоять за Россію, которую кто то обижаетъ, стоять до конца, до самой смерти — Но кто именно обижаетъ Россію, онъ не могъ разобрать. Его понятіе объ отечеств было элементарное, географическое, и согласно этому понятію Россію могли обижать только вншніе враги, японцы, англичанка, турокъ. Что касается внутреннихъ враговъ, забастовщиковъ, смутьяновъ, то по его философіи выходило, что и они наняты вншними врагами за наличныя деньги.

Но здсь, именно эти самые забастовщики обвиняли передъ лицомъ Россіи другихъ и сваливали вину на само вышнее правительство?

Кто былъ правъ, Сенька не могъ разобраться, но его поразила страшная серьезность этихъ людей, ихъ готовность на жертвы, ршимость стоять до конца. Онъ сразу почувствовалъ, что такія настроенія не создаются подкупомъ и волна общей страсти подхватила его и понесла съ собой. Что то въ сердц его громко и болзненно откликнулось на призывъ. Эти чернолицые измазанные желзнодорожники были недовольны своей долей. Сенька тоже былъ недоволенъ, его доля была нестерпима и онъ самъ удивлялся, какъ онъ выносилъ ее до сей поры.

Они кричали, что имъ нужны права, прибавка жалованья, и этотъ маленькій уличный нищій тоже готовъ, былъ вскочить на кафедру и прокричать во всеуслышаніе, что и ему не въ моготу вчный голодъ, шатаніе по улицамъ, ночлеги въ углахъ, страхъ городового, что онъ не желаетъ больше, чтобы его пинали ногами, какъ шелудивую собаку, что онъ тоже хочетъ быть человкомъ.

И какъ будто подражая своему сосду, сдоватому слесарю, Сенька въ самозабвеніи сдлалъ шагъ по направленію къ кафедр…

Движеніе у двери усилилось. Новый ораторъ пробился сквозь ряды и вышелъ впередъ.

Слушатели привтствовали его рукоплесканіями:— Сдой, Сдой!..

Новый ораторъ имлъ замчательную наружность. У него было смуглое лицо, большіе глаза, черные и пламенные, низкая черная борода и шапка густыхъ волосъ, почти совершенно сдыхъ и только мстами пронизанныхъ черными прядями.

— Товарищи!— началъ Сдой краткимъ и ршительнымъ гономъ.— Мы говорили довольно, теперь нужно дйствовать. Первое: У насъ много семейныхъ, совсмъ бдныхъ. Имъ нечмъ жить. У комитета денегъ не хватаетъ. Будемъ повсюду собирать деньги, отдадимъ послднее, чтобъ поддержать тхъ, которымъ трудне всего.

Второе: насъ здсь пятьдесятъ тысячъ, но мы не безопасны. Каждую минуту могутъ напасть на насъ, а у насъ голыя руки. Братья рабочіе, организуйтесь! Чтобъ враги: ваши не захватили васъ въ расплохъ.

Толпа, стоявшая у двери, снова заволновалась. Чья то рука съ силой поднялась вверхъ и пачка блыхъ листковъ, взвилась надъ собраніемъ и посыпалась на головы стоявшихъ.

Собраніе зашумло.— Намъ, давайте намъ!— кричали на скамьяхъ.

Вс вскочили на ноги, готовые ловить воззванія. Новыя и новыя пачки листковъ взлетали вверхъ и разсыпались по всмъ угламъ аудиторіи, какъ блыя птицы, или ширококрылыя бабочки. Они залетали въ самые темные углы. Нкоторые неожиданно взлетали вверхъ и задерживались карниза, дразня толпу, слдившую глазами за ихъ полетомъ и ожидавшую внизу.

Ораторъ сошелъ съ кафедры. Люди на скамьяхъ разбились на отдльныя группы. Публика у дверей стала выходить въ корридоръ. Наступилъ короткій перерывъ, какіе бываютъ необходимы даже въ самой сгущенной агитаціонной атмосфер.

Сенька тоже поймалъ листокъ и спряталъ его за пазуху. Читать онъ не умлъ, но этотъ блый бумажный клочокъ казался ему чмъ то важнымъ и необходимымъ. Онъ ка будто боялся, что все это ему снится и хотлъ имть вещественное доказательство на случай возможнаго пробужденія.

Спрятавъ листокъ, Сенька вышелъ вслдъ за другими Третья дверь на правой сторон корридора была полуоткрыта. Сенька заглянулъ въ нее и увидвъ новое собраніе, прошмыгнулъ внутрь.

Здсь былъ митингъ водопроводныхъ рабочихъ. Все это былъ какой то особенный народъ, коренастый, неуклюжій сътемными лицами и угрюмыми взглядами.

Они засдали безъ предсдателя, но ораторы у нихъ были свои. Высокій человкъ въ черной блуз стоялъ на стол вмсто кафедры и громилъ члена управы Брылкина, который завдывалъ городскими водопроводными длами.

— Теперь Брылкинъ заискиваетъ,— кричалъ человкъ въ блуз.— Да! Мы стали нужны городу. Боятся они насъ. А прежде Брылкинъ кричалъ: ‘Не знаю никакихъ делегатовъ Ваше дло молчать и работать. Не будетъ вамъ уступокъ’

— Вода — жизнь города,— продолжалъ ораторъ.— Противникъ у насъ въ рукахъ. Помните, товарищи: по Брылкински никакихъ уступокъ! Нтъ перемирія съ врагомъ. Наше перемиріе съ врагомъ: за горло его, колномъ ему на грудь…

Собраніе зашумло. На верхней скамь поднялся пожилой рабочій въ полушубк и высокихъ сапогахъ. Онъ вышелъ въ проходъ, сдлалъ нсколько шаговъ внизъ и остановился.

— Я тоже хочу сказать насчетъ водопровода.— началъ онъ, запинаясь и пріискивая слова,— что для мелкаго народа очень тяжело быть безъ воды. Кто побогаче, можетъ запасти, а бднымъ теперь напиться негд, разв на Москву-рку бжать, какъ скотина. Бдныхъ людей пожалть надо.

— Пожалть!..

На другомъ конц залы волосатый черный человкъ вскочилъ съ мста и перебилъ старика.— А насъ кто жаллъ?

— Теб воду надо?.. Намъ не надо воды. Мы кровь свою прольемъ вмсто воды…

— Врно!— заревло собраніе.— Браво, ура!..

— Ну, какъ знаете!

Старикъ недоумло развелъ руками, сошелъ внизъ по проходу между скамьями и направился къ двери.

Когда онъ проходилъ мимо Сеньки, мальчикъ поднялся и тоже пошелъ къ выходу. Окрикъ чернаго внушилъ ему недоумніе и испугъ.— Зачмъ они хотятъ проливать кровь?— думалъ онъ и въ голов его всплывали прежніе разсказы о кровожадности забастовщиковъ.

Выходя изъ дверей старикъ почти столкнулся съ мальчикамъ и невольно посмотрлъ на него внимательне. Жалкій видъ и оборванная одежда Сеньки тотчасъ же внушили ему подозрніе.

— Ты что тутъ длаешь, мальчикъ?— спросилъ онъ довольно суровымъ тономъ.

— Я такъ!— замялся Сенька.— Я самъ по себ.

— Да ты чей?— настаивалъ старикъ съ новымъ недружелюбіемъ.

— Я ничей,— сказалъ Сенька,— я уличный.

— А ты не карманникъ?— спросилъ старикъ тмъ же тономъ.— Зачмъ ты сюда пришелъ?

Сенька внезапно почувствовалъ, что лицо его вспыхнуло отъ гнва и стыда.

— Я не воряга,— сказалъ онъ отрывисто.— Копечки на улиц собираю, никого не трогаю… А вамъ грхъ.

— О,— сказалъ старикъ боле дружелюбно,— ты сердитый. А гд ты живешь? Можетъ, намъ по дорог будетъ.

— На улиц живу — угрюмо объяснилъ мальчикъ.

— На какой улиц?— переспросилъ старикъ не разобравъ.

— На панели живу,— объяснилъ Сенька,— съ рукой хожу.

— Хорошая жизнь,— похвалилъ старикъ.— А ночевать куда пойдешь?..

— Отсюда далеко!— сказалъ Сенька.— Къ бабушк.

Они уже были на улиц и шли рядомъ среди ночной темноты.

— Тебя какъ звать?— спросилъ старикъ черезъ минуту.

— Сенькой!

— А меня — Порфирій Ивановичъ.

— Знаешь что, Сенька,— прибавилъ старикъ подумавъ.

— Пойдемъ ко мн ночевать. Ко мн близко.

Въ эти памятные дни случайные встрчные на митингахъ быстро знакомились и сближались, уходили обдать и ночевать къ незнакомымъ людямъ, какъ будто къ своимъ. Сенька, кром того, своимъ жалкимъ замореннымъ видомъ внушилъ состраданіе сердобольному старику, который за минуту передъ тмъ сожаллъ о мелкомъ народ, страдающемъ безъ воды.

Порфирій Ивановичъ жилъ на Малой Бронной, въ огромномъ шестиэтажномъ дом, на самомъ верху. Квартира -его состояла изъ комнаты и кухни, но благодаря высот, въ ней не было недостатка ни въ воздух, ни въ свт. Днемъ изъ оконъ открывался великолпный видъ на домовыя крыши, а въ солнечный день дымъ, поднимавшійся изъ трубъ, напоминалъ иміамъ.

Въ кухн на стол горлъ тусклый ночникъ. Двочка, лтъ двнадцати крпко спада въ кресл передъ печкой, положивъ голову на руку и сладко всхрапывая.

— Шш!— прошиплъ старикъ предостерегающе, но двочка, уже проснулась и вскочила съ мста.

— Ты, тятя?— спросила она и принялась зажигать дампу.

— А это кто?— прибавила она безцеремонно, указывая рукою на новаго гостя.

— Это — Сенька!— объяснилъ старикъ кратко.

— А это Машенька, дочка моя,— прибавилъ онъ, обращаясь къ Сеньк и указывая на двочку.— Младшенькая. А старшія померли. А тетка Арина спитъ…

— А отчего же онъ такой рваный?— сказала двочка серьезнымъ тономъ, разглядвъ Сенькины лохмотья.— А ужинать хотите?— продолжала она, не дожидаясь отвта.

— Картошка съ саломъ есть, въ печурк стоитъ.

— Пить хочется,— сказалъ старикъ,— дай воды!..

— Не дамъ,— сказала двочка шутливо.— Отчего тамъ не пилъ?

— У меня чай есть,— прибавила она съ гордостью,— нате пейте!..

— Вотъ молодецъ!— похвалилъ старикъ.

— Гд были, чего слыхали?— разспрашивала двочка, пока отецъ и его гость ужинали и пили чай.

— Былъ у водяныхъ чертей,— сказалъ старикъ, не объясняя въ точности, дйствительно ли онъ иметъ въ виду чертей изъ воды, или только тхъ же водопроводныхъ рабочихъ.

— Не слухаютъ они меня, не пускаютъ воду.

— А на что вода?— спросила двочка безпечно.

— Разв теб не нужно воду?— спросилъ отецъ съ удивленіемъ.

— Я запасла,— объяснила двочка,— полонъ бакъ натаскали, съ теткой вмст. А другіе какъ сами знаютъ.

— Да ты чего, Маша?— спросилъ отецъ съ прежнимъ удивленіемъ.

— А что!— сказала двочка, надувъ губы.— Меня не взялъ на митингу, а чужихъ мальчиковъ водишь.

— Да чего теб тамъ длать?— убждалъ ее старикъ.

— А я бы рчь сказала,— горячилась двочка,— ей-Богу, влзла бы на столъ!..

— Чего тамъ рчь,— доказывалъ старикъ,— они и меня не слухаютъ.

— А чего тебя слухать? Ботъ я бы крикнула не по твоему:— Не поддавайтесь, ребята, бастуйте до конца!..

Ея крошечная фигурка и дтское лицо странно противорчили ея буйнымъ рчамъ. Конца ихъ разговора впрочемъ Сенька не слышалъ. Посл долгаго дня, проведеннаго на мороз, въ постоянной бготн и волненіяхъ, теперь когда онъ вошелъ въ теплую комнату и наполнилъ желудокъ пищей и питьемъ, его тутъ же разморило и онъ припалъ головой къ столу, какъ хворый индюшонокъ подъ нашестью.

Смутно сквозь сонъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, почувствовалъ на плеч руку, уводившую его въ другую комнату. Заснулъ онъ на полу на какихъ то ватныхъ лохмотьяхъ, остаткахъ отслужившаго пальто, съ крошечной подушкой, мягкой и разсыпчатой, похожей скоре на мшокъ съ отрубями, чмъ на настоящее изголовье.

На другое утро, когда Сенька проснулся, двочка уже хлопотала у печки и заваривала чай. Порфирій Ивановичъ сидлъ за столомъ и лъ черный хлбъ, слегка намазанный масломъ и круто посыпанный солью.

— Ага, проснулся!— привтствовала она гостя.

— Какой ты странный,— прибавила она, пристально разглядывая мальчика, пока онъ приводилъ въ порядокъ свои лохмотья.— Ты, видно, старинный забастовщикъ!..

— Я не забастовщикъ,— сказалъ мальчикъ съ оттнкомъ обиды въ голос.

— Разв?— спросила двочка съ удивленіемъ.— А ты что, служишь или такъ работаешь?

— Я не работаю!— сказалъ мальчикъ угрюмо.

— А что же ты длаешь?— приставала двочка,— кто ты таковъ?

— Иванъ Пятаковъ!— огрызнулся мальчикъ.— Я Сенька, самъ по себ живу.

Двочка продолжала пытливо смотрть на мальчика.

— А ты грамотный?— спросила она неожиданно.

— Нтъ! признался Сенька, потупивъ голову.

— Такъ ты, должно быть, хулиганъ,— сказала Маша съ убжденіемъ.

Опять это позорное слово!..

— Я не хулиганъ,— крикнулъ Сенька запальчиво и вдругъ остановился. Онъ не зналъ, что сказать дальше. Онъ не принадлежалъ ни къ какому опредленному классу рабочихъ людей, и чувствовалъ, что дйствительно эта новая и обидная кличка могла быть не безъ основанія примнена къ нему.

— Хулиганы бываютъ большіе,— сказалъ наконецъ Сенька,— а я маленькій.

— Будетъ теб малаго тормошить,— вмшался отецъ.— Садись, Сенька, попьемъ чайку, а потомъ пойдемъ по своимъ дламъ.

Порфирій Ивановичъ глядлъ довольно угрюмо. Повидимому, его доброжелательное чувство къ маленькому нищему прошло съ ночнымъ сномъ и онъ предпочиталъ избавиться отъ его дальнйшаго общества.

— Я пойду!— подтвердилъ Сенька послушно и съ стсненнымъ сердцемъ. Онъ застегнулъ свою рваную куртку и остановился въ нершительности.

— Пей чай!— лаконически повторилъ старикъ.

Сенька прислъ къ столу. Комната, въ которой они находились, была низкая, но довольно большая. Стны ея были украшены карточками въ бумажныхъ рамкахъ. У задней стны стояли три плетеныхъ стула и столъ, покрытый скатертью. На скатерти стояла высокая лампа съ полукруглымъ колпакомъ, открытымъ вверхъ, и на зеленой каменной ножк.

У окна стоялъ переплетный станокъ и лежалъ ворохъ большихъ полуготовыхъ конторскихъ книгъ. На подоконник, стояли банки съ клеемъ и лежалъ круглый ножъ и листочекъ золотой бумаги.

Голова Сеньки работала: старикъ, повидимому, переплеталъ еще вчера и стало быть не принадлежалъ къ забастовщикамъ.

— Дяденька,— спросилъ онъ, выпивъ свою чашку,— для чего люди забастовку длаютъ?

— Для денегъ!— сказалъ старикъ со вздохомъ.

— Ужли получаютъ?— сказалъ Сенька съ тяжелымъ чувствомъ. Въ его ум воскресла легенда объ иностранныхъ деньгахъ, будто бы раздаваемыхъ забастовщикамъ.

— Дикая твоя голова!— возразилъ старикъ.— Не получаютъ, а хотятъ получить больше жалованья отъ хозяевъ. Для того бросаютъ работу, длаютъ бунтъ… А я боюсь.

— Вотъ и у насъ въ мастерской сами бросить не схотли, а заказали Шауфусовскимъ: ‘придите, снимите насъ съ работы!’.

— А я боюсь,— повторилъ Порфирій Ивановичъ въ вид какого то припва.

— И дома сталъ работать,— началъ онъ опять,— книжечки сшивать. Все потомъ пригодится.

Подобно многимъ переплетнымъ рабочимъ, онъ имлъ дома станокъ, на которомъ работалъ по вечерамъ и но праздникамъ. У него былъ постоянный заказъ отъ магазина конторскихъ книгъ. Теперь, во время вынужденнаго досуга, онъ усилилъ домашнюю работу. Носить книги въ магазинъ онъ пока не ршался, но надялся, что конечный итогъ его заработка за эту недлю не будетъ особенно ниже обычной нормы.

— А что, это хорошо,— спросилъ Сенька,— забастовку длать?

— А какъ сказать!— задумчиво сказалъ Порфирій Ивановичъ.— Когда удача есть, пожалуй, хорошо. А когда удачи нтъ, тогда скандалъ. Голодуютъ поди, всю одежу съ себя продадутъ, а перемны нту. Лучше бы уже не начинать.

Сенька о чемъ то упорно думалъ.

— У кого работа есть, т бросаютъ,— сказалъ онъ медленно.— А у кого нту работы, т какъ?

— Какъ нту?— возразилъ старикъ сентенціозно.— Про всхъ людей работа есть. Найдутся муки на наши руки.

— Не про всхъ,— возразилъ Сенька.— Вотъ у насъ но ночлежкамъ ночуютъ, которые безъ мста. Т какъ?

— Т по прежнему,— сказалъ старикъ.

— А ежели помняться?— сказалъ Сенька дерзко.— Одни бросаютъ мста, а другіе, которые безъ работы, да на ихъ мсто!..

— А это подлость,— вмшалась двочка,— такъ пакостники длаютъ.

Сеньку опять рзнуло по душ. Его ругали сегодня цлое утро.

— А я какъ?— сказалъ онъ тише.— У меня тоже мста нтъ. Мн, значитъ, невмстно и съ забастовщиками?..

Дверь внезапно отворилась и въ комнату вошло нсколько мальчишекъ разнаго возраста. Старшему было лтъ десять и онъ былъ немного меньше Сеньки.

— Что, тятя ушелъ?— оживленно спрашивалъ онъ,— Маша, пойдемъ на дворъ играть.

— Кіи, пострлята!— откликнулся отецъ.— Маша еще чаю не напилась и съ домомъ не убралась. Какая у васъ игра этакую рань?

— Мы забастовку длаемъ,— объяснилъ одинъ мальчикъ.— Забастовщики и полиція. Потомъ деремся промежь собой.

— О лшіе!— сказалъ старикъ,— А ты кто, полицейскій?..

— Конечно нтъ,— возразилъ мальчикъ обиженно.— Разв не видно. Я забастовщикъ.— У меня ножикъ есть,— прибавилъ онъ съ гордостью.

Онъ вытащилъ изъ кармана маленькій кинжалъ, съ виду почти игрушечный, но острый и крпкій, пригодный для удара.

— Спрячь ножикъ — сказалъ старикъ съ опасеніемъ — Ты еще поржешься.

— Мн тятька сдлалъ,— настаивалъ мальчикъ,— самъ сковалъ.

— Зачмъ теб ножикъ?— увщевалъ старикъ.

— Людей рзать,— сказалъ мальчикъ басомъ.

— Какихъ людей?— Въ голос старика звучалъ ужасъ.

— Полицейскихъ!— отрывисто отвтилъ мальчикъ.

— Я тозе хоцу лзать полицейскихъ,— пролепеталъ другой мальчуганъ, совсмъ маленькій, которому было на видъ лтъ пять или шесть.

Сенька взялся за шапку.— Я пойду, дяденька! Спасибо за чай, за сахаръ.

Постой,— сказалъ старикъ посл короткаго раздумья.

— Очень ты холодно ходишь. Я теб пальто дамъ,

Онъ вынулъ изъ сундука старую срую куртку и накинулъ ее Сеньк на плечи. Куртка была въ пятнахъ и заплатахъ, но Сеньк она пришлась весьма кстати. Онъ надлъ се въ рукава и она дйствительно достала до колнъ и вышло пальто.

— Слышишь!— окликнулъ его старикъ, когда мальчикъ уже былъ въ дверяхъ.— Хочешь въ нашу мастерскую мальчикомъ поступить? Отойдетъ забастовка, приходи, я сведу.

На слдующій день Сенька мало обращался къ прохожимъ за милостыней. Онъ переходилъ изъ улицы въ улицу, гд собираются группы и прислушивался къ рчамъ. Въ кровь его какъ будто проникъ особый микробъ безпокойства и заразилъ его душу.

Забастовщики или ихъ враги, онъ не стоялъ опредленно ни за кого, но ему стало необходимо общественное движеніе! шумъ, споры. Это былъ микробъ общественной дятельности. За одну минувшую ночь этотъ неграмотный, совершенно невжественный мальчикъ утратилъ обывательское безразличіе и сталъ гражданиномъ. Только онъ по имлъ никакихъ свдній о своихъ правахъ или обязанностяхъ, или о томъ, что ему нужно длать.

Туча, висвшая надъ городомъ, сгущалась и какъ будто стала видима даже физическому зрнію. Патрули разъзжали по всмъ улицамъ. На перекресткахъ собирались группы, но конные городовые и казаки пускались немедленно въ аттаку и толпа разбгалась во вс стороны.

Сенька прошелъ къ университету, но здсь было особенно безпокойно.

Въ воротахъ манежа черезъ улицу стояла толпа пшихъ казаковъ съ нагайками въ рукахъ. Во дворахъ были спрятаны отряды полицейскихъ и пхоты. Въ нкоторыхъ воротахъ стояли кучки подозрительныхъ людей, плечистыхъ, бородатыхъ, въ большихъ срыхъ шапкахъ и съ палками въ рукахъ. На одномъ углу стояла группа побольше: два городовыхъ и человкъ пять штатскихъ. Вс они были навесел и шумно разговаривали. Одинъ изъ штатскихъ хлопалъ городового по плечу и то и дло хватался за эфесъ его сабли, пробуя, хорошо ли она выходитъ изъ ноженъ.

На тротуар собралась группа мальчишекъ и съ любопытствомъ слдила за этими маневрами. Штатскій человкъ вытащилъ саблю совсмъ, махнулъ ею въ воздух и сдлалъ ею зврскій и шутливый жестъ по направленію къ мальчишкамъ. Мальчишки прыснули въ разныя стороны и Сенька пошелъ дальше.

Къ вечеру, какъ и вчера, патрули исчезли. Сенька снова прошелъ къ университету, разсчитывая пробраться на митингъ. Въ воротахъ было много народу, но пройти внутрь было невозможно.

Въ глубин входа шла какая то странная и дятельная работа. Молодые люди въ студенческихъ мундирахъ, пиджакахъ и блузахъ, воздвигали загородку изъ бревенъ, желзныхъ ршетокъ, проволоки. Загородка была больше сажени въ вышину и видимо прочная, потому что поверхъ ея тоже ходили и копошились люди. За загородкой внутри двора горли плошки или костры, ибо узкая полоска ночной мглы, которая виднлась сквозь арку воротъ поверхъ загородки, вся свтилась краснымъ неровнымъ заревомъ.

Съ лвой стороны былъ оставленъ узкій проходъ, но въ проход стояла студенческая стража. Сенька попробовалъ прошмыгнуть по вчерашнему, но его задержали.

— Сюда ребятъ не пускаютъ,— сказалъ ему одинъ изъ часовыхъ, черный, сердитый, совсмъ не похожій на вчерашнихъ веселыхъ придверниковъ.

Пожилой господинъ въ хорьковой шуб рядомъ съ Сенькой тоже настаивалъ на пропуск.

— Нельзя пройти. Пароль?— сказалъ студентъ.

— Мой Костя тамъ,— возразилъ господинъ въ шуб.— Мн нужно пройти.

— Пройдите,— согласился студентъ,— но только, быть можетъ, оттуда не будетъ выпуска.

— Мой Костя тамъ!— повторилъ господинъ, точно не слыша, и быстро прошелъ внутрь.

Время отъ времени къ университету подъзжали извощики, нагруженные провизіей въ рогожныхъ кулькахъ и корзинахъ. Университетъ приготовлялся къ осад и это были послднія партіи запасовъ для будущей крпости. Сенька посмотрлъ на кульки, на огонь сверкавшій за загородкой, и тяжело вздохнулъ. Тамъ за загородкой было свтло, шумно, весело. Оттуда доносились говоръ, смхъ, стукъ молотковъ и шумъ дятельной работы.

А онъ былъ одинъ и ему хотлось сть и онъ былъ бы готовъ принять участіе въ осад даже изъ за куска окорока, который выглядывалъ такъ соблазнительно изъ подъ рогожной оболочки.

Сенька переночевалъ въ ночлежк, и на другой день пообдалъ въ безплатной столовой которая устроилась въ послдніе три дня, въ ближней улиц, для дтей забастовщиковъ и вообще для всхъ бдныхъ малолтковъ.

Въ ночлежк тоже разговаривали о событіяхъ и больше всего ругали забастовщиковъ. Особенно на нихъ злились за, отсутствіе воды. Ночлежники перебивались чаемъ, грлись въ дешевыхъ закусочныхъ и все это было теперь закрыто.

Нищіе и проститутки, случайные чернорабочіе, вс равно страдали отъ прекращенія нормальной жизни, у нихъ нечего было ни заложить, ни продать, и каждый день безъ заработка былъ для нихъ и днемъ безъ ды.

— Съ жиру бсятся.— говорили въ ночлежк о забастовавшихъ рабочихъ.

— Были сыты, одты. Для чего бунтуютъ?

Здсь говорила вражда бродячей уличной собаки къ дловитому дворовому псу.

Мокичъ, ночлежный адвокатъ, ругалъ забастовщиковъ на свой особый ладъ.

— Дурачье!— говорилъ онъ,— такую силу захотли одолть общей голодовкой. Такъ ихъ и послушаютъ. Это какъ чувашъ у волостного старшины на воротахъ повсился. Покажутъ имъ Кузькину мать…

II.
Свобода.

День выдался тихій и теплый. Небо было покрыто легкими облаками, но свту было много, хотя солнца не было видно.

Выйдя изъ ночлежки, Сенька замтилъ большое и неожиданное оживленіе. Вс дома и ворота были украшены флагами. На улицахъ собирались большія толпы и теперь никто ихъ не разгонялъ. Ни полиціи, ни конныхъ патрулей не было видно нигд, и весь городъ жужжалъ, какъ разбуженный улей.

Газетчики посл десятидневнаго бездйствія уже перебгали, отъ угла къ углу и бойко выкрикивали: ‘манифестъ, манифестъ!’

— Какой манифестъ?— спросилъ парень въ полушубк,— насчетъ чего?

— Насчетъ свободъ!— бгло объяснилъ газетчикъ и побжалъ дальше.

— О чемъ манифестъ?— не унимался парень, обращаясь къ плотному господину, стоявшему рядомъ съ листкомъ въ рукахъ.— О земл есть?— прибавилъ онъ съ явнымъ сомнніемъ.

— О земл еще нтъ,— сказалъ господинъ,— нту еще пока…

— Значитъ насчетъ фабричныхъ,— продолжалъ парень,— прибавка жалованья?..

— Нтъ,— сказалъ господинъ нетерпливо,— четыре свободы, неприкосновенность личности, человческія права. Съ этими правами можно все добыть, землю, прибавку платы, все на свт…

Голосъ его звучалъ энтузіазмомъ. Въ душ этого сытаго и смирнаго обывателя вспыхнула внезапно божественная искра и онъ говорилъ о свобод, какъ пророкъ, или какъ агитаторъ.

Свобода, свобода!..

Слово эnо раздавалось на улицахъ ежеминутно, подобно тому, какъ въ минувшіе дни раздавалось слово: бунтъ. Какая свобода, никто не могъ объяснить.

Сенька шелъ впередъ. Какъ и въ дни митинговъ, прохожіе тянулись въ одномъ и томъ же направленія и Сенька слдовалъ вмст съ другими. Онъ тоже не зналъ, о какой свобод идетъ рчь. Порфирій Ивановичъ говорилъ о борьб за лучшую плату, но не упоминалъ о свобод. Конечно, Сенька сознавалъ, что этотъ неожиданный манифестъ есть побда забастовщиковъ и былъ убжденъ, что вс требованія ихъ будутъ исполнены. Какая свобода? Фабричнымъ, которые бастовали, дана свобода длать, что хотятъ,— четыре свободы на вс четыре стороны.

На площади передъ театромъ уже была толпа въ нсколько тысячъ и люди подходили со всхъ сторонъ. Непрерывныя струи пшеходовъ тянулись по всмъ улицамъ и вливались въ общую массу.

Это былъ новый день въ тысячелтней исторіи Москвы. Обыватели, которые до сихъ поръ не смли сходиться вмст группами боле трехъ человкъ, а по части уличныхъ собраній имли только право стоять шпалерами вдоль казенныхъ парадовъ, ощутили внезапно неудержимое взаимопритяженіе и стали грудиться вмст, какъ вешняя птица.

Составъ толпы былъ самый разнообразный, подростки старики, щеголеватыя дамы, люди въ цилиндрахъ и въ студенческихъ мундирахъ, и рабочіе, рабочіе, рабочіе.

Вс лица сіяли однимъ свтлымъ, внезапнымъ, восторженнымъ чувствомъ.

Свобода!.. Толпа волновалась и уже закипала, какъ вода въ котл.

Въ разныхъ мстахъ явились ораторы. Они что то говорили, но что именно, никто не могъ разслышать. Сенька видлъ только издали пожилого черноволосаго человка, который стоялъ на ящик, держалъ шляпу въ лвой рук и оживленно размахивалъ правою рукою.

— Самъ директоръ университета,— говорили крутомъ,— молодчина!..

Имя университета, которое такъ долго признавалось улицею за нчто подлежащее гоненію, внезапно пріобрло крайнюю популярность.

— Спасибо студентамъ,— говорили повсюду,— довели насъ до ума.

И юноши, которые еще вчера должны были переодваться въ штатское, чтобы избжать нападеній хулигановъ, _ теперь двигались среди толпы, счастливые ея сочувствіемъ и признаніемъ своихъ заслугъ въ освободительной борьб.

Ораторовъ становилось все больше и больше. Рядомъ съ пожилыми, прилично одтыми людьми появились боле молодыя демократическія фигуры изъ числа тхъ, какія появлялись на трибунахъ вчерашнихъ митинговъ, ихъ голоса были громче и отрывки рчей долетали и до Сеньки. Они говорили о великой побд рабочихъ, о необходимости укрпить ее и защищать съ оружіемъ въ рукахъ.

— Оратора сюда!

Группа мясниковъ или лабазниковъ громко выражала свое недовольство и нетерпніе услышать рчь.

— Ничего не слышно!.. Господинъ арараторъ, говори погромче!.. Ораторъ, а не орешь… Молчалъ бы, коли голосу не хватаетъ… А ты развай ротъ на всю Красную площадь!.

— Пускай поговорятъ,— замтилъ какой то подозрительный субъектъ въ низенькой шапочк и суконномъ пальто со стоячимъ мховымъ воротникомъ, по типу и по одежд похожій на уличнаго шпіона.

— Вонъ и евреи радуются. Что длать. Сегодня ихній день.

Въ разныхъ мстахъ смыкались плотныя группы, въ центр которыхъ шло чтеніе и объясненіе манифеста. Это было первичное почкованіе, выдленіе простйшихъ клтокъ изъ безформенной протоплазмы перваго собранія русскихъ гражданъ.

Объясненіемъ манифеста занимались не только люди въ суконныхъ пальто и студенческихъ мундирахъ, но даже оборванцы въ лохмотьяхъ и опоркахъ.

Рядомъ съ Сенькой какой то плотный, растрепанный, чуть чуть выпившій мужчина громко говорилъ:— Что есть свобода?— Безъ свободы худая жисть. Отчего жисть худая?— Оттого что начальство непопечительное. Бдные люди безъ пріюта ходятъ.

— Пусть начальство построитъ пріюты на четырехъ концахъ Москвы.

Онъ посмотрлъ въ сторону Сеньки и мысль его перешла къ новому пункту.

— Отчего этакіе оборванные парнишки безъ ученья по улицамъ бгаютъ? Пусть начальство построитъ школы для всхъ бдныхъ дтей города Москвы.

Изъ этой неясной и пьяненькой рчи Сенька внезапно понялъ, что побда одержана не для однихъ забастовщиковъ и что новая свобода дана всему народу вообще, всмъ бднымъ и простымъ людямъ, въ томъ числ и ему, Сеньк. Теперь манифестъ казался ему сигналомъ къ общей раздач благъ и льготъ людямъ всякаго званія и всякаго племени.

— Вонъ и евреи радуются — повторилъ онъ въ ум слова недавняго субъекта, но вложилъ въ нихъ совсмъ другой смыслъ.

— Пусть радуются вс языки, и я вмст.

Подъ вліяніемъ конкретныхъ примровъ пьянаго оратора онъ даже сталъ прикидывать, что ему хотлось бы получить на свой личный пай, и пересчитывалъ пунктъ за пунктомъ.

— Крпкое чистое платье, каждый день много ды, и чтобы жить въ теплой комнат, такой, какъ у Маши, а не шататься по мокрой улиц вмст съ бродягами. Еще книжку съ картинками, чтобъ учиться грамот. Еще, чтобъ Маша не могла называть его хулиганомъ.

Въ сердц его какъ будто что то вспыхнуло и растаяло, но оставило по себ слдъ.

Въ эту минуту этотъ безграмотный и нищій мальчикъ, получалъ посвященіе въ оруженосцы ордена святого духа и великаго освобожденія людей.

А пьяненькій ораторъ выкликалъ: — Свобода, яко свтъ, свобода яко воздухъ. Безъ свободы человкъ хуже скота!.. Друзья мои, кричите: ‘да здравствуетъ свобода!’

И первый громъ свободы прокатился, какъ буря, и Сенькинъ голосъ звучалъ вмст съ другими.

А на другомъ краю человческаго моря ораторомъ явился высокій, худощавый полицейскій чинъ, въ форменной шинели и даже опоясанный саблей. Это былъ полицеймейстеръ Рудневъ, единственный, имя котораго не вызывало среди публики никакого недоброжелательнаго чувства. Онъ тоже стоялъ на ящик и все нагибался впередъ, желая соскочить и раствориться въ толп.

Но его поддерживали и удерживали съ разныхъ сторонъ. И несмотря на эту странную полуборьбу, на лиц его было застнчивое, даже растроганное выраженіе.

Онъ несвязно бормоталъ о томъ, что онъ тоже радъ народной радостью, и что сердце его открыто, и что онъ никогда никому не сдлалъ ничего худого. И, быть можетъ, эти отрывочныя слова были лучшей, рчью, какую только онъ могъ произнести съ этой публичной трибуны.

Неожиданно, въ десяти шагахъ, поднялся флагъ, маленькій, красный, безъ надписи, одинъ изъ тхъ флаговъ, за которые въ минувшіе дни полиція подвергала избіенію столькихъ знаменоносцевъ,— первый красный флагъ этого фантастическаго дня. Еще флагъ, два, три, десять… Они являлись неизвстно откуда, какъ будто освобожденная мостовая рождала ихъ изъ своихъ ндръ, какъ будто призрачные флаги процессій, нкогда разгромленныхъ здсь властями, воплощались снова и взвивались въ вышину.

Толпа росла. На площади не было боле мста. И приливавшія людскія волны оставались въ близлежащихъ переулкахъ.

Свобода совсти, свобода слова, свобода собраній, свобода союзовъ. Неприкосновенность личности…

А гд амнистія?…

Новое слово прокатилось въ толп, какъ электрическій токъ. Политическіе преступники, мученики, страдальцы, герои, т, которые въ эпоху общаго рабства одни вели борьбу съ всесильнымъ произволомъ, гд они? Улица, освобожденная ими, празднуетъ и ликуетъ, а они томятся въ тюрьмахъ. Быть можетъ, они даже не знаютъ, что день свободы, наконецъ, насталъ.

Отчего нтъ амнистіи?… Въ свтлую радость народа влилась первая строптивая струя.

Идемъ ко дворцу, требовать амнистіи!..

Толпа дрогнула и двинулась впередъ. Весь городъ уже жилъ новой интенсивной жизнью, въ униссонъ съ настроеніемъ толпы. Въ окнахъ домовъ, на балконахъ, даже на крышахъ, въ дверяхъ ресторановъ, у входа въ лавки, везд были группы радостныхъ, возбужденныхъ, сочувственно восклицавшихъ людей.

— Свобода!— кричали изъ толпы.

— Свобода!— отвчали съ балконовъ.

Это было новое привтствіе, внезапно рожденное на улиц, масонскій пароль, объединившій всхъ этихъ людей союзомъ новаго братства.

И въ вид привтствія краснымъ знаменамъ, рявшимъ надъ толпой, люди изъ оконъ и съ балконовъ тоже махали краснымъ, красными платками, красными лентами, маленькими красными флажками.

Изъ толпы въ отвтъ махали шапками и руками.

— Идите съ нами, граждане, идемте праздновать свободу.

Граждане, еще одно новое слово вышло на улицу и завладло толпой. Житель Москвы внезапно въ одну ночь сдлался изъ обывателя гражданиномъ и чувствовалъ себя какъ-бы получившимъ новый чинъ.

Еще и еще знамена являлись надъ толпой, но ей все казалось мало. Гд взять этихъ красныхъ символовъ народнаго братства? Какой то смльчакъ, не долго думая, сорвалъ съ подъзда казенный флагъ и сталъ поспшно отдирать блыя и синія полосы.

Еще одинъ, еще и еще. Новая идея быстро нашла подражателей. По об стороны улицы молодые рабочіе и интеллигентные юноши снимали и выламывали казенные флаги и превращали ихъ въ красныя знамена.

Сердце Сеньки на минуту сжалось. Онъ привыкъ къ трехцвтному флагу, по праздникамъ онъ встрчалъ его везд въ своихъ скитаніяхъ по улиц, и ему было больно видть это внезапное и новое безчинство толпы. Вмст съ блыми и синими полосами какъ будто что то отдиралось у него отъ самаго сердца. Однако, въ толп никто не заявилъ протеста. Одинокій голосъ спросилъ юношу обрывавшаго флагъ:— Зачмъ драть добро?— И юноша отвтилъ:— Нашъ флагъ красный. Красный флагъ — народная кровь.

— Ну пусть красный, пусть кровь!— подумалъ Сенька.

Призракъ крови, пролитой и имющейся пролиться, преслдовалъ толпу даже въ эту свтлую минуту общей радости, но теперь объ этомъ никто не думалъ.

Превращеніе національныхъ флаговъ въ красные было въ полномъ ходу. Молодые рабочіе, какъ кошки, влзали вверхъ, цпляясь по желобамъ, лпнымъ украшеніямъ стнъ, и даже по карнизамъ, обламывали древки трехцвтныхъ флаговъ и сбрасывали ихъ внизъ. Жажда такой передлки заражала новыхъ и новыхъ людей. Обитатели домовъ, смотрвшіе изъ оконъ на процессію, снимали свои собственные казенные флаги и бросали ихъ внизъ толп. Даже дворники поднимались наверхъ, срывали флаги и бросали ихъ рабочимъ.

Страсть къ красному росла, превращалась въ стихійное массовое увлеченіе. Уже отъ національныхъ флаговъ отдирали и красную полосу, и раздирали на ленты. Толпа украшала себя этими лентами, навязывала -ихъ на шляпы, въ петлицы пиджаковъ я обвивала вокругъ стана, какъ пояса. Многіе отрывали куски и прятали въ карманы на память объ этомъ дн.

Баба въ ватной кофт и ситцевомъ платк подскочила къ рабочему только что отодравшему себ широкую красную полосу.

— Дяденька, голубчикъ, дай мн кусочекъ того, краснаго. у тебя много!..

Вмсто двухъ десятковъ флаговъ, стала сотня, потомъ три сотни. И въ то же время толпа росла съ чудесной быстротой. Она выдвинулась по Тверской улиц, какъ безконечный змй, и когда съ небольшого бугра посреди улицы Сенька глянулъ назадъ, онъ увидлъ какъ будто безконечную рку человческихъ головъ и знамена колыхались надъ ней, какъ красные буера на волнахъ.

Благодарить студентовъ!.. Возл университета собралась такая же пестрая толпа, рабочіе, интеллигенція, съ красными флагами и красными лентами въ петлиц. Она шла мимо казачьяго манежа. Въ дверяхъ манежа стояла толпа казаковъ, пшихъ и безъ оружія, и смотрла на невиданное зрлище и въ отвтъ на радостные крики толпы, многіе изъ нихъ стали также радостно махать шапками.

— Ура, казаки!— крикнула часть толпы, но крикъ тотчасъ же умолкъ.

Толпа на минуту остановилась. Господинъ въ круглой шляп вышелъ изъ переднихъ рядовъ и погрозилъ казакамъ пальцемъ.— Будете впередъ знать, какъ народъ разстрливать… Смотрите!..

Взаимная вражда была слишкомъ сильна, чтобы ликвидировать ее. въ пятиминутномъ обмн привтствій.

Мы жертвою дали борьбы роковой
Любви беззавтной къ народу…

Группа людей впереди толпы запла похоронный гимнъ бойцовъ русскаго освобожденія. Громче и громче. Рядъ за рядомъ, волна за волной присоединяли свой голосъ къ торжественному пнію. Многіе тянули безъ словъ, слдуя за общей мелодіей. Похоронный маршъ свободы въ первый разъ вышелъ на улицу и она училась пть его, торопилась усвоить его сразу и сдлать его своимъ неотъемлемымъ достояніемъ.

— Слова, кто знаетъ слова?

Въ одной изъ группъ высокій мужикъ въ бараньей пятк досталъ изъ-за голенища крошечную растрепанную книжечку и сталъ вычитывать изъ нея слова гимна, стараясь попадать въ тонъ пнія.

— Намъ дайте, намъ!— Десятки рукъ протянулись со всхъ сторонъ. Но мужикъ крпко держался за книжку и вычитывалъ строки. Другіе старались вторить, но на незнакомыхъ и длинныхъ словахъ чтецъ застревалъ, отставая изадерживая всхъ.

— Господи!— сказалъ человкъ въ чуйк, шедшій сзади,— отдалъ бы лучше кому нибудь изъ инте — ле — ген — цыи.

Это было опять новое слово, новое опредленіе для класса людей, которому еще вчера улица давала одно лишь опредленіе, крамольникъ.

Амнистія!.. Вся толпа пла и пніе ея быстро- пріобртало торжественность и стройность. Псня лилась, какъ рыданіе. Московская улица, ожившая въ свобод, рыдала надъ покойниками и требовала освобожденія живыхъ жертвъ борьбы.

Многіе дйствительно плакали. Группы пожилыхъ людей, преимущественно изъ интеллигенціи, въ шляпахъ и очкахъ, шагали, взявшись за руки, и плакали горючими слезами. Отъ слезъ голосъ ихъ прерывался и они не могли пть съ другими. Это была мечта ихъ молодости, внезапно воплощенная въ жизнь.

Плакали впрочемъ и рабочіе, пожилые мужики въ картузахъ и высокихъ сапогахъ. Освободительная борьба длилась много лтъ и унесла много жертвъ. Не одинъ изъ шедшихъ потерялъ въ ней брата или сына.

Амнистія, Амнистія!..

Въ толп выросло по отношенію къ заключеннымъ нжное, растроганное чувство, какъ къ милымъ родственникамъ, близкимъ и страдающимъ.

— Бдненькіе,— причитали бабы вслухъ,— дточки, въ тюрьм, одни, не съ нами…

— Амнистія!..

Знамена вяли, толпа шла впередъ. И даже на неб пордли облака я солнце послало толп свой блдный осенній лучъ, какъ будто и оно хотло праздновать вмст съ нею этотъ незабвенный день.

— Сенька тоже плъ и плакалъ и голосилъ вмст съ другими. Толпа захватила его полной властью и по временамъ онъ не сознавалъ себя и былъ, какъ песчинка въ вихр или малая капля воды въ бгущемъ поток. И вдругъ въ самомъ разгар своего новаго экстаза онъ увидалъ Машу, которая шла въ трехъ шагахъ впереди его, но безъ отца.

— Ты откуда?— спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Здравствуй,— отозвалась двочка,— ты тоже тутъ!..

— Свобода!

Обмнъ новаго привтствія устанавливалъ ихъ принадлежность къ новому ученію.

— А гд твой тятя?— спросилъ Сенька.

— Я почемъ знаю!— безпечно отозвалась двочка,— я убгла.

— Какъ убгла? Куда?— перебилъ Сенька съ новымъ удивленіемъ.

— На митингу,— сказала двочка.— Чего онъ одинъ ходитъ. а меня не пускаетъ. Я хочу тоже видть. Этакое въ тысячу лтъ не увидишь.

И дйствительно наивныя слова двочки сразу выяснили настроеніе этого перваго дня свободы. Такую свжесть чувствъ, стихійную радость и нетерпніе можно, переживать только одинъ разъ въ жизни народовъ, какъ и отдльныхъ людей.

Это первая двственная любовь. Россія, наконецъ, выросла изъ дтскихъ помочей и доросла до того, чтобы пережить это чувство и больше она никогда не переживетъ подобнаго мгновенія, и даже черезъ десять тысячъ лтъ, во всей крас и радости осуществленнаго идеала, такой свжей радости уже больше не будетъ никогда,

— Отецъ искать будетъ,— сказалъ Сенька озабоченно,— ну, пойдемъ вмст!..

Они взялись за руки и пошли впередъ. Роли перемнились. На улиц Сенька былъ въ своей стихіи, также какъ Маша въ своей тсной и темной кухн, и теперь онъ считалъ своею обязанностью оберегать безопасность двочки и въ случа необходимости доставить ее домой.

— Гляди, гляди, что длаютъ,— кричала двочка съ увлеченіемъ.

Толпа остановилась передъ дворцомъ генералъ-губернатора. Знамена выдвинулись впередъ и встали полукругомъ. Передъ дворцомъ стоялъ высокій чугунный фонарь съ выгнутымъ двойнымъ стержнемъ и вычурными отводами вверху. Какой то проворный молодецъ уже взобрался на верхушку и украсилъ фонарь красными лентами и флагами.

— Ура!— кричала толпа въ бурномъ восторг. Фонарь, перевитый краснымъ, выглядлъ чрезвычайно эффектно. Толпа постепенно подошла вплоть къ самому крыльцу дворца и по об стороны крыльца тоже были укрплены два красныхъ флага.

— Гляди, на балконъ вышелъ! Сенька, гляди!— кричала Маша въ неописуемомъ восторг.

Высокій старикъ въ мундир показался на верхнемъ балкон дворца.

— Шапку долой!— ревла громко толпа. Но генералъ вышелъ, держа шапку въ рукахъ. По об стороны его встали два адъютанта и застыли, какъ статуи, держа подъ козырекъ, какъ на военномъ парад.

Многіе изъ толпы тоже стали обнажать головы.

— Надть шапки!— кричали со всхъ сторонъ. Головы перестали обнажаться.

За эти минувшіе два часа толпа уже вошла во вкусъ и чувствовала себя господиномъ положенія. Это было уже не скопище обывателей, а Великій Народъ Московскій, и онъ требовалъ также и вншнихъ знаковъ почтенія.

Генералъ-губернаторъ сдлалъ знакъ рукою и сталъ что то говорить. Слова его не долетали внизъ, но содержаніе ихъ все-таки передавалось отъ одного къ другому.

Зачмъ вы пришли съ красными знаменами?— говорилъ генералъ-губернаторъ,— вы должны ходить съ національными флагами!..

Дйствительно, можно было удивляться тому, какъ быстро красный флагъ завладлъ улицей и какъ мало сопротивленія могъ оказать флагъ трехцвтный. Но дло въ томъ, что даже въ обычномъ представленіи улицы трехцвтный флагъ былъ казенный, выставляемый дворниками но наряду и по приказанію полиціи. А ничто казенное и полицейское не могло имть популярности въ этотъ день. Казенное государство пожинало сегодня плоды своей вчной политики по принципу: ни одобреній, ни порицаній. Оно смотрло косо на всякую активность, даже на дружественную, и плодомъ этого вся активность ушла въ другой лагерь.

— Амнистія!— кричала толпа. Въ переднемъ ряду явилось, неизвстно откуда, огромное блое полотнище, которое держали два человка и на которомъ двух-аршинными черными буквами стояло это самое слово: АМНИСТІЯ. И красные флаги со всхъ сторонъ склонились къ этой надписи, какъ группа красныхъ восклицательныхъ знаковъ.

Генералъ-губернаторъ снова заговорилъ. На площади появилось второе блое полотнище, еще шире перваго. И вдругъ въ толп стали говорить, что генералъ-губернаторъ общалъ выпустить всхъ арестованныхъ мстной властью, а о другихъ ходатайствовать по телеграфу предъ Петербургомъ.

Идемъ дальше!..

Отречемся отъ стараго міра…

Вслдъ за звуками похороннаго марша зазвенли и поплыли подмывающіе звуки рабочаго гимна. Толпа старалась идти въ ногу, разъ два, разъ два, какъ новая народная рать.

— Чего не поешь, Сеня?— спросила двочка.

— А я словъ не знаю!

А я знаю, побей меня Богъ, вс первые слова: Раздайся кличъ мести народной, вперёдъ, впередъ!

— Впередъ!— подхватилъ Сеня.

Они шли въ толп, держась по прежнему за руки.

— А ты станешь учиться, Сеня?— спросила двочка неожиданно.

— Конечно, стану,— сказалъ Сенька съ убжденіемъ,— а ты думаешь что?

— Ты чмъ хочешь быть, Сеня?— продолжала двочка.

— Фершаломъ,— сказалъ мальчикъ безъ запинки,— людей лечить…

— А ты?

— Ну, и я! Пускай и я буду фершалицей.

Они говорили о выбор своей будущей карьеры такъ опредленно, какъ будто грядущій золотой вкъ уже осуществился и открылъ передъ ними широкій путь къ образованію и лучшей жизни.

Пафъ, пафъ, пафъ! Сухіе звуки ружейныхъ выстрловъ прилетли изъ-за угла, какъ щелканье чьихъ то огромныхъ пальцевъ.

Стрляютъ!..

Толпа въ внезапномъ ужас ринулась назадъ.

Солдаты бгутъ!..

Въ переулк направо толпа солдатъ съ ружьями, спрятанная въ одномъ изъ ближайшихъ дворовъ дйствительно выскочила изъ воротъ, и стала торопливо перебгать черезъ дорогу на другую сторону. Цапалась паника. Большая часть манифестантовъ, сломя голову, убгала по всмъ боковымъ переулкамъ.

— Не бгите, не бгите!— кричали самые смлые, но никто ихъ не слушалъ.

Даже знаменоносцы слдовали за толпой, перекинувъ черезъ плечо свои флаги и волоча по земл длинную полосу кумача.

— Бжимъ!— сказалъ Сенька, хватая Машу за руку.— Скоре, а то затопчутъ.

По примру прежнихъ дней онъ ожидалъ кавалерійской атаки.

Но дти Обыкновенно безстрашне взрослыхъ. Пробжавъ саженей сто и не видя никого, юная чета остановилась въ выжидательномъ положеніи. Конницы не было видно и даже пхота пробжала мимо и снова исчезла.

Зато изъ тридцати-тысячной толпы тоже осталось едва нсколько сотъ человкъ.

Дти стояли и ждали. Стрльба не повторялась. Но черезъ нсколько минутъ выхала коляска, запряженная, рысакомъ. Въ коляск сидлъ молодой человкъ съ лицомъ блднымъ, какъ полотно, и съ головой, обвязанной на крестъ окровавленными повязками. Два другіе молодые человка стояли на подножкахъ, держась за козлы.

— Смотрите, граждане,— кричали они,— вотъ новый подарокъ правительства народу по случаю свободы.

Группы народа стали собираться у коляски.

— Да что же случилось?— спрашивали одни.

— Арестантская карета въ Охранку хала,— объясняли другіе — Захотли освободить арестованныхъ, началась стрльба, одну двушку на смерть убили.

Негодованіе толпы однако не зажигалось. Сегодня былъ день перемирія и торжества, боевое настроеніе и гнвъ были отложены хотя бы на этотъ одинъ день.

Толпа, убжавшая съ площади, однако не разсялась. Видя, что. никто ее не преслдуетъ, она остановилась, потомъ снова двинулась по улицамъ съ пніемъ и знаменами., II черезъ полчаса ея ликованіе снова било ключемъ и группы зрителей съ балконовъ и изъ оконъ домовъ заражались ея настроеніемъ и выкликали т же привтствія и лозунги.

Сеня и Маша еще долго ходили по улицамъ, и несмотря на голодъ и усталость, не хотли вернуться. Съ четырехъ часовъ по полудни толпа пошла по дорог къ таганской тюрьм, повинуясь той же повелительной иде объ освобожденіи арестованныхъ.

— Если не освободимъ, то пропоемъ хоть марсельезу передъ тюрьмой,— говорили въ толп.— Пусть они узнаютъ, что пришла свобода.

До Таганки было такъ далеко, что дти все-таки упали, духомъ и вернулись съ полдороги. Потомъ разсказывали, что у Таганки сначала была стычка, затмъ завязались переговоры и одинъ смльчакъ вошелъ въ контору съ краснымъ знаменемъ въ рукахъ, водрузилъ его на столъ рядомъ съ зерцаломъ и потребовалъ освобожденія арестованныхъ. Посл нкоторыхъ пререканій и переговоровъ но телефону пришло разршеніе выпустить почти всхъ. Ихъ вывели въ контору и человкъ съ краснымъ знаменемъ привтствовалъ ихъ отъ имени освобожденнаго народа, и даже вручилъ тутъ же старост артели политическихъ револьверъ ‘Браунингъ’, какъ лучшую защиту неприкосновенности личности.

Въ центральной части города радостныя манифестаціи продолжались до поздней ночи, среди уличной темноты, которую не легко было такъ скоро освтить. Ибо по случаю свободы десятки тысячъ рабочихъ желали праздновать вмст съ другими. И въ томъ числ были рабочіе электрическихъ станцій.

И когда дти наконецъ отправились на свой ночлегъ и проходили Тверскимъ бульваромъ, на противоположной сторон его, въ полной темнот, двигалась плотная масса людей, съ тмъ же ликованіемъ, радостнымъ пніемъ марсельезы и кликами:— да здравствуетъ свобода!

III.
Похороны Баумана.

Забастовка кончилась, но по молчаливому соглашенію праздникъ свободы долженъ былъ продолжаться три дня. Первый день былъ свтлый и торжественный. Два слдующіе были бурные и тревожные, полные распрей и кровавыхъ дракъ.

Толпы манифестантовъ съ красными знаменами продолжали ходить по улицамъ, но въ вид противовса стали организовываться патріотическія манифестаціи съ портретами и трехцвтнымъ флагомъ. Дв три трехцвтныя манифестаціи собрались и въ первый день, но он кричали: ‘ура, свобода!, очевидно увлеченныя общимъ настроеніемъ или, быть можетъ, еще не получивъ надлежащихъ инструкцій. На улиц передавали, что одна трехцвтная группа пошла благодарить студентовъ и преклонила свои, знамена передъ полуразобранными баррикадами. Но на другой день пришли телеграммы изъ Томска и Одессы, изъ Ярославля и Костромы о подвигахъ врно-преданныхъ контр-манифестацій и надлежащій патріотическій курсъ опредлился.

Составъ ‘трехцвтныхъ’ былъ пестрый и сомнительный: какіе то оборванцы и переодтые дворники, нкоторая часть охотнорядскихъ молодцовъ, нсколько ломовыхъ извозчиковъ и другихъ чернорабочихъ. Дятельне всхъ были агенты ‘охранки’, которые, въ виду манифеста и амнистіи, внезапно остались безъ занятій и должны были во что бы то ни стало найти себ новое поле дятельности. Они старались во всю и не жалли собственныхъ волосъ, затвая драку.

Первыя встрчи красныхъ и трехцвтныхъ проходили мирно. Потомъ начались стычки, но он кончались бгствомъ трехцвтныхъ, ибо ихъ было мало, жалкія сотни противъ десятковъ тысячъ. Тогда черные и трехцвтные элементы разсялись и начали партизанскую войну. Въ разныхъ концахъ города произошли нападенія патріотическихъ группъ то на прохожаго студента, то на любого молодого, штатскаго, прилично одтаго человка.

Ярославскіе и Тверскіе успхи вызывали соревнованіе. По городу стали ходить слухи то о погром еврейскихъ лавокъ, то объ истребленіи крамольной интеллигенціи. Агитація въ этомъ род велась почти открыто. На перекресткахъ можно было встрчать необычныя группы оборванцевъ въ серьезномъ собесдованіи съ городовымъ, или съ помощникомъ пристава, который по своему объяснялъ имъ значеніе манифеста 17-го октября.

Говорили о томъ, что въ участкахъ раздаютъ оружіе, что митрополитъ созываетъ собранія ‘монархистовъ’ для крестоваго похода противъ крамольниковъ. Московскія Вдомости и День печатали воззванія, приглашавшія ‘патріотовъ’ собираться на площадь и организовать боевыя сотни для борьбы съ крамолой.

Надъ городомъ снова повисла темная туча. Назначались даже сроки для избіенія. Напримръ, указывали, что въ ближайшую ночь нападутъ на домъ Элькинда на Никитской улиц. Говорили, что существуютъ списки квартиръ, подлежащихъ избіенію.

Сторона, подлежавшая избіенію, въ свою очередь вооружалась быстро, стихійно, почти непроизвольно, хватаясь за первое оружіе, которое подвернулось подъ руку и пригодно для самозащиты. Въ магазинахъ раскупались ножи и револьверы, несмотря на вс запрещенія усиленной охраны. Складывались вооруженныя группы и кадры боевыхъ дружинъ. Они дежурили по ночамъ въ угрожаемыхъ квартирахъ, приготовляя черной сотн достойный отпоръ. Рабочіе заводовъ вооружались поголовно кинжалами и кистенями, выкованными въ заводскихъ мастерскихъ. Многіе пріобртали огнестрльное оружіе. Иные даже перекупали у хулигановъ на рынкахъ казенные револьверы по два-три рубля за штуку.

Москва распадалась на два лагеря: красныхъ я черныхъ.

Оба лагеря имли въ себ боевое настроеніе. Черные готовились къ нападенію и отместк за манифестъ. Красные не, мене дятельно приготовлялись къ самозащит. Столкновеніе быстро назрвало. Средніе элементы общества отступали на задній планъ, или постепенно раздлялись между двумя враждующими сторонами.

Уже и теперь каждый день бывали убитые и раненые. На Каменномъ мосту черезъ Москву рку хулиганы напали на студента и стащили его съ извозчика. Студентъ стрлялъ, одного убилъ и двоихъ ранилъ, но въ свою очередь былъ избитъ, сброшенъ и утопленъ въ рк. Когда имъ сталъ всплывать, его добили камнями.

Однимъ изъ первыхъ былъ убитъ Бауманъ, ветеринарный врачъ, только что выпущенный на свободу посл долговременнаго заключенія. Бауманъ былъ дятельный и вліятельный агитаторъ. Агенты Охраны хорошо знали его, въ лицо и ршили его устранить.

Когда Бауманъ шелъ во глав красной манифестаціи и проходилъ мимо участка, оттуда выскочилъ убійца, ударилъ его ломомъ но голов и скрылся обратно.

Товарищи Баумана отыскали убійцу и онъ былъ арестованъ, но было очевидно, что подъ давленіемъ черносотенной агитаціи убійца будетъ не нынче, завтра освобожденъ. Рабочее населеніе и организаціи, управлявшія имъ, ршили превратить похороны Баумана въ грандіозную манифестацію и такимъ образомъ сдлать смотръ своимъ приверженцамъ и сочувствующимъ и воочію обнаружить свою многочисленность и силу.

За два дня передъ похоронами на всхъ митингахъ заявлялось приглашеніе слушателямъ принять участіе въ похоронахъ Баумана. По заводамъ были разосланы воззванія. Въ союзахъ выступали ораторы съ возбуждающею рчью и къ вечеру послдняго дня передъ похоронами, къ нкоторому изумленію даже самихъ организаторовъ, оказалось, что пол-Москвы готово послдовать ихъ призыву. Хотя работы уже возобновились, но рабочіе всхъ заводовъ, фабрикъ и мастерскихъ заявили, что не станутъ работать завтрашній день и пойдутъ на похороны.

Теперь Сеня и Маша ходили большей частью вмст. Они проводили все время на улиц, ходили за манифестаціями, попадали на митинги, слушали, смотрли и не могли насытиться.

Вечеромъ перваго дня свободы двочка привела мальчика въ свою квартиру и сама постлала ему постель уже не на полу, а на сундук. Посл этого Сенька продолжалъ приходить каждый вечеръ. Старикъ былъ теперь съ нимъ постоянно ласковъ. Пріятельскія отношенія дтей видимо нравились ему. Подразумвалось само собой, что какъ только начнется работа, мальчикъ поступитъ въ мастерскую и быть можетъ, перейдетъ жить въ семью своихъ новыхъ друзей.

Въ день похоронъ толпы манифестантовъ стали собираться часовъ съ девяти утра у техническаго училища. Населеніе Москвы постепенно стягивалось къ сборному пункту и къ перекресткамъ пути, по которому должно было пройти шествіе.

Городъ пустлъ и уже около полудня самыя людныя улицы, лежавшія въ сторон отъ будущей дороги кортежа, какъ будто вымерли или заснули.

Дти вышли изъ дому около десяти часовъ утра и по старой памяти отправились къ университету. Здсь было нсколько довольно большихъ толпъ молодежи и разныхъ людей съ красными знаменами. Эти толпы очевидно ожидали процессіи, чтобы присоединиться къ ней.

Сеня и Маша потолкались немного въ толп, потомъ имъ стало скучно и они ршили отправиться на встрчу подходившей процессіи. Они прошли сначала по Моховой, потомъ свернули на Мясницкую. На всемъ пути попадались компактныя группы публики съ красными знаменами, окна, украшенныя краснымъ, шпалеры людей, стоявшія вдоль тротуаровъ въ ожиданіи небывалаго зрлища.

Городовыхъ нигд не было видно. Какъ и въ первый день свободы, организаторы манифестаціи поручились передъ властями за полное сохраненіе порядка, при условіи устраненія полиціи и войскъ.

— Смотри, Сенька!

Близъ Красныхъ Воротъ въ толп расхаживалъ околодочный въ срой шинели, съ блестящимъ чернымъ поясомъ и большимъ револьверомъ въ кожаной кобур. Онъ былъ небольшого роста, но строенъ и хорошо сложенъ. У него было красивое лицо и черные глаза, большіе, пронзительные и злые.

— Сердится,— сказала Маша, лукаво улыбаясь и указывая глазами на околодочнаго,— не нравится.

Околодочный перешелъ черезъ улицу, потомъ вышелъ на средину перекрестка и подошелъ къ лихачу, который тихонько халъ по направленію переулка. Околодочный показалъ ему что то, скрытое за обшлагомъ шинели, какую то жестяную дощечку, или значокъ, потомъ слъ на дрожки и медленно похалъ мимо толпы, собравшейся въ глубин улицы.

И вдругъ, бацъ, бацъ, бацъ! Къ величайшему ужасу Маши, околодочный выхватилъ револьверъ и произвелъ но направленію толпы нсколько выстрловъ, одинъ за другимъ.

Толпа шарахнулась. Извозчикъ ударилъ по лошади и поскакалъ въ переулокъ. Почти тотчасъ же толпа, опомнившаяся отъ изумленія, бросилась вслдъ, но было поздно. Извозчикъ уже исчезалъ вдали.

При звук выстрловъ Сеня и Маша бросились на тротуаръ и хотли вскочить въ ближайшія ворота, которыя, кстати, были широко открыты.

Въ эту самую минуту, изъ воротъ выскочилъ человкъ въ бломъ фартук и съ чмъ то тяжелымъ въ рукахъ. Что это было, дти не успли разсмотрть. Человкъ въ фартук хотлъ пробжать впередъ. Возможно, что онъ хотлъ, пользуясь замшательствомъ, повторить подвигъ Федорова, убійцы Баумана.

Но онъ не усплъ даже соскочить съ тротуара. Высокій молодой человкъ, въ срой мерлушчатой шапк, проходившій мимо, выхватилъ изъ кармана большой и блестящій револьверъ и направилъ ему прямо въ лобъ. И въ ту же минуту лицо нападавшаго измнилось, какъ въ судорог. Глаза его сверкнули злобой, и даже зубы оскалились, и короткіе стриженные усы на верхней губ встали дыбомъ, какъ у кота.

Человкъ въ фартук сразу оцнилъ опасность. Онъ стремительно откинулся назадъ, чуть не упалъ навзничь, но справился и ринулся обратно въ ворота. Все это произошло быстро, какъ въ калейдоскоп, и дти даже не успли разсмотрть его лица. И только лицо молодого человка съ револьверомъ въ рукахъ мелькнуло предъ ними, какъ неожиданная и страшная картина.

— Хулиганъ! — крикнулъ Сенька и бросился во дворъ вслдъ за бглецомъ. Онъ не думалъ о томъ, что недлю тому назадъ неизвстный прохожій почти съ такою же злостью, какъ человкъ съ револьверомъ, ругалъ этимъ именемъ его, Сеньку, и хотлъ ударить его въ лицо.

Теперь Сенька самъ пылалъ негодованіемъ противъ черносотенныхъ нападеній. Если бы догнать человка въ фартук, этотъ уличный щенокъ готовъ былъ впиться въ него зубами и грызть его до самозабвенія.

— Провокаторъ, черносотенецъ!

Нсколько человкъ бросились во дворъ на поиски, но человкъ въ фартук исчезъ безслдно, очевидно скрылся въ знакомую квартиру.

Публика громко негодовала на провокацію.

— Это у нихъ было условлено,— кричала какая-то, женщина въ сромъ платк и кацавейк.— Они весь народъ одинъ по одному убить хотятъ.

— Идутъ, идутъ!

Въ глубин улицы показалась голова кортежа и толпа, тотчасъ же забывъ о недавнемъ столкновеніи, бросилась навстрчу.

По улиц двигалась не процессія, а цлое войско, огромное, стихійное и въ тоже время стройно организованное, половина московскаго населенія, которая вышла изъ домовъ и сомкнулась вмст, чтобы заявить свое сочувствіе юной свобод.

Прежде всего бросались въ глаза огромные внки, зеленые съ алыми цвтами, съ пунсовыми лентами, высокія знамена,— красныя, вющія, съ блыми и золотыми надписями, цлый движущійся лсъ, который какъ будто вышелъ изъ-подъ земли и какъ сказочный Бирнамскій лсъ, шелъ на приступъ къ острогу безправія и произвола.

Надписи на знаменахъ были самыя задорныя, подмывающія: ‘-Мы требуемъ Учредительнаго Собранія!’.. ‘Да здравствуетъ русская соціалъ-демократическая рабочая партія!’.. ‘Земля я Воля!’.. Эти лозунги до сихъ поръ таились во тьм и передавались другъ другу шопотомъ изъ подъ. полы. Теперь они вышли на улицу, и сразу заполонили ее и вели ее впередъ къ новому будущему.

Гробъ былъ совершенно покрытъ огромнымъ алымъ іто * кровомъ, какъ будто свже-пролитая кровь убитаго борца выступила сквозь крышку и окрасила своей яркостью волны жесткаго шелку. Почти вс шедшіе были украшены краснымъ,— розетками въ петлицахъ, бантами на плеч, лентами вокругъ шляпъ. И на всхъ этихъ лентахъ, знаменахъ, покров, какъ будто сверкало отраженіе моря народной крови, уже пролитой и. проливаемой во имя свободы.

Предъ гробомъ шла высокая женщина со знаменемъ въ рук и лицо ея выдлялось изъ общей массы, какъ трагическая маска. На щекахъ ея почили слды неотступной тоски и мучительной безсонницы. Глаза ея смотрли куда-то вдаль, но въ складкахъ между бровей лежала непреклонная ршимость и желзная воля.

— Бомбила!— шептали въ толп.— Бауманиха!

Это была жена убитаго, вмст съ нимъ сидвшая въ тюрьм и выпущенная наволю, и внезапно потерявшая своего друга въ первый день свободы.

Подъ знаменами простиралось море головъ, множество лицъ, молодыхъ, торжественныхъ и ршительныхъ. Это были какія то новыя лица въ старинной Москв. У нихъ были совсмъ новые глаза. И можно было судить, что люди съ такими лицами и глазами не отдадутъ даромъ своихъ лозунговъ и въ случа нужды будутъ стоять за нихъ, пока земля окрасится кровью столь же алою, какъ алый шелкъ знаменъ.

Вначал невольно являлось удивленіе, откуда взялось такое множество открытыхъ смлыхъ лицъ въ этомъ купеческомъ город, прославленномъ, какъ центръ и пріютъ черной сотни.

Замтное большинство были рабочіе, они выросли въ предмстьяхъ, въ тни фабрикъ, и городъ не зналъ ихъ, и

теперь они явились на его улицахъ, какъ дти новаго откро’ венія.

Впрочемъ, было много и настоящихъ горожанъ, жителей центра, приказчиковъ, студентовъ, боле пожилой интеллигенціи, нарядныхъ дамъ и бдно-одтыхъ двушекъ и даже сдыхъ стариковъ, опиравшихся на палку.

Процессія двигалась правильной четвероугольной массой. Отрядъ за отрядомъ шли сплоченными квадратами, какъ боевые эскадроны и даже поступь ихъ, разомъ поражавшая землю, звучала мрно и тяжело, какъ поступь военной пхоты. Отряды были отдлены одинъ отъ другого однообразными промежутками.

Ряды ихъ были выровнены и впереди шелъ предводитель, зорко слдя за строгимъ соблюденіемъ порядка и выправляя отстающихъ.. Это были какъ бы готовые кадры новой народной милиціи, возникшіе самопроизвольно, дйствіемъ взаимнаго притяженія и теперь впервые сошедшіеся на общій смотръ.

И дйствительно, въ переднихъ рядахъ каждаго отрывка толпы шла небольшая, но надежная дружина, которая должна была защищать процессію отъ возможныхъ нападеній.

Оружія не было видно, но у многихъ, въ центральныхъ отрядахъ и въ разсянной вокругъ толп, рукава были перевязаны блымъ платкомъ въ знакъ того, что они носятъ свою неприкосновенность личности въ карман и способны принять дятельное участіе въ борьб.

Многіе заводы, фабрики, желзныя дороги, шли особыми группами, въ полномъ состав рабочихъ и служащихъ, съ собственнымъ знаменемъ и предводителями.

Въ разныхъ мстахъ шли группы санитаровъ, мужчины и женщины, въ стройномъ порядк, съ краснымъ крестомъ на лвой рук. Несмотря на видимое отсутствіе полиціи и войскъ, въ воздух висла возможность нападенія и бойни, и если одни должны были умирать, то другіе приготовились длать перевязки раненымъ и переносить ихъ на медицинскіе пункты. За три версты сзади всей процессіи хали три кареты скорой помощи въ полномъ снаряженіи, декорированныя блымъ и украшенныя красными бантами и флажками.

Вслдъ за главными отрядами, отчасти окаймляя ихъ съ обихъ сторонъ, шла смшанная толпа неорганизованныхъ участниковъ процессіи. Она была рже спереди и гуще сзади. Ж на всемъ пути присоединялись новыя группы и’ толпы съ новыми знаменами и значками. Здсь составъ былъ самый

разнообразный. Молодой человкъ въ цилиндр шелъ рядомъ съ сидльцемъ изъ лавки, гимназистки, дамы, служанки въ фартукахъ, подростки и дти, вс шли рядомъ, какъ товарищи. Мстами попадались солдаты, юнкера, офицеры. Ихъ было немного, но все-таки въ каждой компактной групп были вкраплены такіе разсянные мундиры.

Въ одномъ мст обращалъ на себя вниманіе молодой парень, въ оборванной рубах, безъ шапки и босой. У него было лицо юродиваго, загрублая кожа совершенно кирпичнаго цвта, лохматые волосы, выжженные, какъ ленъ, вчнымъ пребываніемъ на открытомъ воздух. Глаза у него были тусклые, неподвижные, и весь онъ, какъ дв капли воды, походилъ на юродиваго съ извстной картины: Сурикова: Сожженіе боярыни Морозовой.

Обими руками онъ несъ огромное красное знамя. На знамени ничего не было написано, но босой знаменоносецъ шелъ съ сосредоточеннымъ видомъ и даже не смотрлъ по сторонамъ. Такія лица бываютъ у деревенскихъ людей, когда они носятъ хоругви и иконы. Эта толпа была охвачена такимъ же сосредоточеннымъ религіознымъ чувствомъ и босой знаменоносецъ видимо проникся имъ вполн.

Процессія занимала всю ширину мостовой, по об стороны, ея тянулись оригинальныя живыя шпалеры. То были дв цпи людей, схватившихся за руки, и составлявшихъ ограду шествія отъ вторженія инородныхъ элементовъ. Цпи эти двигались вмст съ толпой, изгибались и выпрямлялись, временно разрывались и снова соединялись. Эти братскія живыя цпи, сомкнувшіяся по собственному влеченію, какъ будто выкристаллизовались изъ самихъ ндръ толпы, для того чтобы оградить ее и придать ей опредленныя очертанія.

Среди этой двухсотъ-тысячной массы людей царилъ удивительный порядокъ. Нигд не было видно ни одного пьянаго, никто не говорилъ лишняго слова. Вс шли за своими знаменами, стройно, согласно и стремительно, какъ человческая лавина, которая сомкнулась вокругъ центральнаго ядра, широко раскинула крылья гго сторонамъ и движется, чтобы смести на своемъ пути накопленные вками обломки разрушенныхъ скалъ и горы мусора.

Все, что было внутри цпей, то принадлежало или хотло принадлежать красному знамени, оно было вовлечено въ его орбиту, училось идти въ ногу, возглашать общій лозунгъ и дть боевую пснь движенія.

— Мы жертвами пали въ борьб роковой…

Какъ и въ первые дни, вся толпа пла похоронный, маршъ бойцовъ за свободу, но теперь пніе ея было торжественное и стройное. Вс’ знали и повторяли слова и напвъ, ибо за эти четыре дня толпа сдлала крупные успхи и превратилась изъ стада въ организованную рать.

Въ ндрахъ толпы происходило непрерывное движеніе. Взадъ и впередъ сновали добровольцы-маркитанты съ большими сумками, наполненными хлбомъ, ветчиной и готовыми бутербродами. Они раздавали ихъ желающимъ. Шествіе должно было продлиться до поздняго вечера, и организація позаботилась о пиш.

Отъ отряда къ отряду переходили главные предводители, наблюдая за общимъ порядкомъ шествія. Между ними выдлялся сдой ораторъ университетскихъ митинговъ. Онъ былъ повязанъ черезъ плечо широкой красной лентой и шляпа его была украшена краснымъ бантомъ. Къ его черносдымъ волосамъ очень шло красное и сквозь суровое напряженіе его взгляда по временамъ мелькалъ чуть замтный лучъ довольства. Этотъ человкъ всю свою жизнь мечталъ о такомъ шествіи, могучемъ и прекрасномъ, стихійномъ и организованномъ, народномъ и сознательномъ, мирномъ и грозномъ, подъ снью краснаго знамени. Десять лтъ тому назадъ, когда онъ былъ моложе и отбывалъ тюремные годы, ему не разъ снилась среди одинокой скуки такая фантастически торжественная процессія. Теперь фантазія стала дйствительностью. И наканун новыхъ сраженій онъ спшилъ упиться ощущеніемъ этой минуты.

Его бурная душа ощущала, что шествіе это возникла среди землетрясенія и движется вокругъ вулкана и что каждая новая минута можетъ принести новое разрушеніе и общую кровавую гибель, но чувство данной минуты торжества, было оттого еще остре и упоительне.

Шествіе шло впередъ. И онъ чувствовалъ, что что бы на случилось, этого шествія нельзя вернуть назадъ и сдлать не бывшимъ, и что даже посл гибели отъ него упадеть широкая красная тнь и окраситъ будущее старорусской столицы, своимъ яркимъ и густымъ отраженіемъ.

На тротуарахъ за человческими цпями, тоже волновались несмтныя толпы народа. Это были зрители. Здсь былобольше женщинъ, даже старухъ въ кичкахъ и шаляхъ, торговцы въ картузахъ и сибиркахъ, чиновники съ портфелями, множество случайныхъ прохожихъ, увлеченныхъ общимъ теченіемъ народа, и удерживаемыхъ невиданнымъ зрлищемъ. Ибо.49

вся остальная Москва была пуста. На этой улиц сегодня сошлось все населеніе Москвы и разбилось пополамъ. Одна половина шла но мостовой вслдъ красному знамени. Другая стояла на тротуарахъ вн человческихъ цпей и смотрла на процессію.

Ежеминутно съ тротуара сходили люди и подходили къ цпямъ, желая пройти внутрь, но ихъ пропускали не безъ затрудненій, ибо посл случая на Мясницкой и нсколькихъ другихъ въ томъ же род участники процессіи опасались вторженія неизвстныхъ правокаторовъ и нарушителей порядка.

Какъ и въ первый день во всхъ окнахъ и на балконахъ домовъ были люди. Они махали красными флагами и платками и кричали: ‘да здравствуетъ свобода!’

Общее настроеніе зрителей на тротуар было удивленное, недоумвающее, ко тоже сочувственное.

— Дяденька, а дяденька! Кого это хоронятъ?

— Фершала, батюшка!

— А за что ему такая почесть?

— За то, говорятъ, что онъ шибко старался за свободу…

— Отречемся отъ стараго міра!..

Вся толпа пла и шла въ ногу.

Сеня и Маша тоже шли въ рядахъ толпы, и пли вмст съ другими, и ихъ звонкіе дтскіе голоса временами выдлялись изъ общаго хора, какъ юные альты во время клирнаго пнія.

— (‘коль хорошо,— сказала Маша, хватаясь за руку товарища и ускоряя шагъ, чтобы не отстать отъ толпы.

— Счастливая смерть!..

— Счастливая,— сказалъ Сенька.— Хочешь, я присягну, что буду вкъ свой стоять за свободу.

— И я присягну.

Процессія тянулась мимо перекрестка часъ и другой, какъ человческая рка, не истощаясь и даже не рдя, при кликахъ привтствія участниковъ и зрителей.

IV.
Развязка.

Драгунскій разъздъ медленно халъ впередъ, держа ружья на прицлъ и озираясь по сторонамъ. Улица была совершенно безлюдна, какъ будто все населеніе вымерло или провалилось сквозь землю. Окна домовъ смотрли тускло и напряженно, какъ немигающіе глаза человка, принужденнаго оставаться на мст подъ пулями. Многія были закрыты гавнями снаружи или изнутри. Населеніе еще наканун получило приказъ не подходить къ окнамъ подъ страхомъ разстрла и теперь пряталось въ заднихъ комнатахъ, съ испугомъ ожидая смертоносныхъ залповъ.

Въ глубин улицы виднлся рядъ баррикадъ, но на нихъ никого не было. И вслдствіе отсутствія людей казалось, что эти странныя архитектурныя сооруженія существуютъ съ давнихъ пиръ и составляютъ такую же неотъемлемую часть улицы, какъ дома и заборы.

Саженяхъ въ ста передъ первой баррикадой, отрядъ остановился. Улица въ разныхъ мстахъ была перетянута проволокой и лошади не могли идти дальше. Одинъ драгунъ подъхалъ къ первой проволочной линія и хотлъ заставить коня переступить черезъ нее, но конь захраплъ, попятился назадъ и ршительно отказался вступить на сомнительную территорію.

Нужно было спшиться. Драгуны отъхали назадъ къ ближайшему перекрестку, осмотрлись по сторонамъ и стали слзать съ лошадей. Офицеръ веллъ поставить лошадей въ ‘данъ изъ дворовъ боковаго переулка и оставилъ съ ними пять человкъ. Остальные двинулись впередъ по направленію къ баррикадамъ.

Нсколько человкъ перешагнули черезъ первую проволочную линію, какъ будто желали показать самимъ себ, что теперь безъ лошадей они могутъ легче двигаться въ области загражденій. Впрочемъ, офицеръ тотчасъ же приказалъ срывать и перерзать проволоки.

Отрядъ медленно подвигался впередъ, зорко высматривая крага, но врага не было видно.

— Стой!— скомандовалъ офицеръ.— Цлься!..

Первый залпъ съ сухимъ щелканьемъ хлопнулъ по баррикад.

— Цлься… Пли!..

Второй залпъ, третій, четвертый. Но баррикада молчала, какъ мертвая, только при каждомъ залп щепки, отрываемыя пулями отъ деревянныхъ частей баррикады, съ легкимъ трескомъ отлетали въ сторону.

— Впередъ!— скомандовалъ офицеръ, видя, что баррикада не отвчаетъ.

Солдаты бросились впередъ, срзывая на- ходу проволоки и стараясь поскоре перебжать мсто возможнаго обстрла.

На баррикад не было ни души. Впрочемъ и баррикада была совсмъ немудреная, почти наивная. Она была сложена на скорую руку изъ срзанныхъ телеграфныхъ столбовъ, вывсокъ, дворовыхъ калитокъ и даже изъ досокъ и обыкновенныхъ дровъ.

И этотъ пустой и утлый форпостъ революціонныхъ позиціи казался солдатамъ опасной и загадочной ловушкой. Оны стали торопливо разбрасывать доски и бревна, но такую нескладную баррикаду трудно было даже разрушить и ея основныя части, переброшенныя на другое мсто, вырастали такой же неуклюжей и хаотической грудой.

Впереди за два квартала возвышалась вторая баррикада. Эта была сложена крпче и искусне. Она была построена въ два этажа. Нижній состоялъ изъ бочекъ, плотно установленныхъ въ снгу. Между бочками стояли сани и тедш, какіе то огромные ящики. Все это было завалено рыхлымъ снгомъ и полито водой. Снгъ смерзся, какъ мраморъ і составилъ настоящій ледяной окопъ.

Поверхъ бочекъ были уставлены широкіе щиты изъ кровельнаго желза, не позволявшіе видть, что длаюсь сзади. За этими щитами можно было наконецъ предполагать присутствіе мятежниковъ. Солдаты послали туда наудачу нсколько залповъ. Пули легко пронизывали тонкое желзо, но баррикада упорно молчала. На стой верхушк ея было водружено высокое красное знамя, и одна пуля слегка задла древко, но знамя не шелохнулось и алое полотнище продол-, жало вять но втру, какъ ни въ чемъ не бывало.!

Драгуны сдлали нсколько нершительныхъ шаговъ. Впереди лежалъ перекрестокъ и что было въ переулк и# сторонамъ, тоже нельзя было видть. А полуразрушенная баррикада сзади, казалось, таила въ себ ту же молчаливую угрозу.

— Впередъ!— скомандовалъ офицеръ.

Но въ это время сзади изъ переулка, гд остались лошади,

послышался шумъ, выстрлы и конскій топотъ. Драгуны мгновенно повернулись и бросились на шумъ. Нкоторые изъ нихъ, перескакивая черезъ разрушенную баррикаду, путались въ своихъ длинныхъ кавалерійскихъ шинеляхъ, задвали ногами за углы бревенъ и падали на землю.

Лошади оставались у воротъ двора, назначеннаго для остановки. Спшенная стража стояла на тротуар и разго-, варивала съ дворникомъ. Дворникъ былъ дюжій, рыжебородый, въ овчинномъ тулуп и съ бляхой на груди. Бляху дворникъ j нацпилъ въ честь появленія драгунъ. Раньше, когда власть въ этой мстности принадлежала дружинникамъ, дворникъ осторожно держался въ сторон. Теперь съ появленіемъ власти онъ снова ршился занять свое оффиціальное положеніе.

Въ эту минуту изъ за противоположнаго угла другого поперечнаго переулка, наискось черезъ дорогу, осторожно высунулась голова, посмотрла на драгунъ и спряталась обратно.

Голова была молодая, съ. длинными русыми кудрями, въ чиновничьей фуражк съ кокардой. Это былъ дружинникъ. Онъ весело улыбался, какъ будто дло шло не о риск жизни и смерти, а только о забавной молодецкой штук, которую онъ сейчасъ собирался выкинуть. f

Какъ только голова спряталась, вмсто нея показалась рука, вооруженная Браунингомъ, и прицлилась въ драгунъ.

Выстрлъ раздался гулко и неожиданно, но пуля шлепнулась въ стну и не задла никого. Разстояніе было слишкомъ велико для правильнаго прицла. Драгуны вскинули винтовки и дали залпъ, но на виду никого не было. Охваченные внезапнымъ бшенствомъ противъ этого дерзкаго, но вчно невидимаго противника, драгуны вс сразу бросились въ поперечный переулокъ на поискъ дружинника.

Лошади остались безъ охраны. И почти въ ту же самую) У минуту изъ сосднихъ воротъ выскочилъ мальчикъ, молодо^ и вертлявый, въ срой куртк и большомъ ватномъ картузЛ Это былъ Сенька. Онъ казался еще меньше и тщедушне обыкновеннаго. Слишкомъ большой картузъ, нахлобученный 1 на уши, придавалъ ему совсмъ дтскій видъ и никакъ нельзя I было ожидать, что этотъ невзрачный ребенокъ вздумаетъ вступиться въ борьбу правительства съ крамолой. Но у Сеньки на ум было худое. Въ рук у него былъ короткій переплетный ножъ. Проворный, какъ ящерица, Сенька подскочилъ къ лошадямъ и обрзалъ поводъ у одной стоявшей ближе.

— Что ты длаешь?— крикнулъ дворникъ, но Сенька сд-‘, 1 далъ свирпое лицо и погрозилъ дворнику ножомъ. *

— Тьфу, нечистая сила!— обругался дворникъ -и отступилъ къ своимъ воротамъ.

Этому большому рыжебородому мужику стало страшно и мальчикъ, хлопотавшій у лошадей съ ножомъ въ рукахь, казался ему похожимъ на какого то дьяволенка, іакимъ же загадочнымъ, какъ и вс загадочные дружинники

Лошади тоже испугались ножа и стали биться. Первая, освобожденная отъ привязи, шарахнулась въ сторону и поскакала по дорог.

, Сенька бросилъ быстрый взглядъ въ сторону переулка и вдругъ оставилъ лошадей и скользнулъ, какъ молнія, обратно въ ворота. Драгуны съ ругательствомъ бжали назадъ къ лошадямъ. Но на улиц уже никого^ не было. Только рыжебородый дворникъ машинально бросился навстрчу драгунамъ, быть можетъ, желая объяснить имъ о мальчик.

— Ахъ ты, сволочь!

Драгуны вскинули -ружья и дали залпъ. Дворникъ рухнулъ лицомъ внизъ, дернулъ два раза руками и остался на снгу, какъ брошенная рухлядь. Полы шубы его разметались въ стороны, изъ подъ лвой полы выползла струйка крови, но не пошла далеко. Снгъ всосалъ ее и оледенилъ и самъ покрылся твердой’рыжей корой.

— Что такое? Гд непріятель?

Главный отрядъ стремительно набгалъ со стороны баррикадъ. Неожиданное нападеніе съ тылу дйствовало на нихъ, какъ дьявольское навожденіе.

Когда послдніе солдаты повернули въ переулокъ и пробгали по тротуару мимо послдняго дома, оттуда раздался револьверный залпъ. Два драгуна свалились на панель, выпустивъ ружья, которыя звеня покатились на мостовую.

А-ахъ! Этотъ послдній ударъ довершилъ смятеніе. Залпъ раздался, какъ громъ съ неба, и можно было ожидать, что за нимъ послдуетъ другой.

Драгуны не подобрали даже раненыхъ. Они бросились къ лошадямъ, вскочили въ сдла и приготовлялись скакать прочь.

Изъ воротъ угольнаго дома показались четыре молодыхъ человка и двушка. Это были дружинники. У нихъ были револьверы въ рукахъ. Дружинники считали, что побда обезпечена и что поле битвы осталось за ними.

Но драгуны, вскочивъ на лошадей и попавъ въ привычныя условія конной зды и эскадроннаго равненія, тотчасъ.же превратились изъ безпорядочной солдатской толпы въ строй61

ную боевую единицу. Они видли наконецъ непріятеля лицомъ къ лицу я горли желаніемъ отомстить за свой уронъ.

Одинъ за другимъ раздались два залпа. Одинъ дружинникъ свалился, какъ подкошенный. Другой, ближайшій къ нему, покачнулся, но потомъ схватился рукой за плечо и вскочилъ обратно въ домъ. Двушка и другіе дружинники послдовали за нимъ. Одинъ драгунъ тоже былъ убитъ, другой былъ раненъ въ ногу и корчился на мостовой.

Драгуны повернули лошадей и поскакали прочь, но отъхавъ саженей двсти, остановились на перекрестк, сдлали полуоборотъ и приготовились стрлять.

Раненый драгунъ поднялся на локт и громко застоналъ.

— Помогите,— позвалъ раненый, но никто не отзывался.

Драгунъ оглянулся на своихъ товарищей, они были слишкомъ далеко. Онъ собралъ силы и поползъ по тротуару. На каменныхъ плитахъ за нимъ оставался кровавый слдъ.

— Помогите!

Съ противоположной стороны улицы, изъ третьяго дома отъ угла, показались дв новыя фигуры: юноша и двушка съ перевязью Краснаго Креста на плеч. Это были санитары.

Драгуны вскинули ружья. Отъ начальства былъ отданъ строгій приказъ разстрливать именно санитаровъ. Дружинники не имли никакихъ вншнихъ знаковъ, а потому были неуловимы. Санитаровъ по крайней мр можно было узнавать издали по повязкамъ, и усмирители Москвы сосредоточили на нихъ всю свою ненависть и заставляли ихъ расплачиваться за общую дерзость ‘краснаго’ населенія Москвы.

Драгуны взяли на прицлъ. Санитары схватились за руки и остановились, высоко поднявъ голову и глядя прямо впередъ по направленію драгунъ. Но залпа не дослдовало. Быть можетъ, драгуны боялись ранить своего же товарища, оставшагося на улиц.

Санитары подошли къ дружиннику, но онъ былъ мертвъ. Пуля попала ему въ високъ. Раненый драгунъ пересталъ ползти и застоналъ громче и жалобне. Двушка подошла, нагнулась надъ драгуномъ и посмотрла на рану, но кость ~ -была раздроблена и временная перевязка невозможна. Санитары взяли раненаго подъ мышки, подняли и медленно повели на перевязочный пунктъ.

Перестрлка возобновилась. Драгуны стрляли разнообразно. съ неравными промежутками, залпами, и пачками,

и отдльными зарядами. Часть ихъ сошла съ лошадей, другіе остались въ сдлахъ. Перекрестокъ понравился имъ и они избрали его своей позиціей, въ приличномъ отдаленіи отъ мятежниковъ, но съ возможностью обстрла того мста, гд произошло послднее нападеніе.

Они стрляли, впрочемъ, не только въ сторону мятежниковъ, но на вс четыре стороны, вдоль и поперекъ перекрестка. Тратили они такое множество патроновъ, что можно было только удивляться, какъ это еще не истощился ихъ боевой запасъ.

Дружинники больше не показывались, у нихъ были только Браунинги и они не могли состязаться съ трехлинейной винтовкой драгунъ. Два ружья, лежавшіе на земл, притягивали ихъ, какъ магнитомъ. Такими ружьями можно было бы заставить драгунъ отступить совсмъ, за., предлы досягаемости.

Но показаться на улицу значило идти на врную смерть.

Маша и Сеня обжали кругомъ и теперь стояли на тротуар за угломъ улицы, гд были баррикады. Время отъ времени они осторожно выглядывали изъ-за карниза угольнаго дома. На такомъ разстояніи это оставалось незамченнымъ и приходило благополучно.

Баррикады этой мстности были для дтей свои, домашнія баррикады. Домъ ихъ стоялъ повыше на той же улиц и, они считали долгомъ чести всячески помогать дружинникамъ, которые не давали войскамъ проникать въ эту область. Ибо о войскахъ ходили ужасные слухи. Говорили, что они уби’ ваютъ прохожихъ и стрляютъ въ окна домовъ, обыскиваютъ людей на улицахъ я отнимаютъ у нихъ деньги и часы.

Въ район баррикадъ, напротивъ того, была полная безопасность и жители по собственной иниціатив возводили новыя загражденія, чтобы выйти изъ предловъ досягаемости казенныхъ пулеметовъ и трехлинейныхъ винтовокъ.

Маша отличалась особеннымъ энтузіазмомъ. Она совсмъ отбилась отъ дому къ великому ужасу своего отца. Въ первый же день возстанія Маша увидла среди дружинниковъ молодую двушку съ маленькимъ револьверомъ и съ тхъ поръсъ двочкой не было сладу.

Порфирій Ивановичъ пришелъ въ полное отчаяніе. Онъ лично испытывалъ предъ уличной войной ни съ чмъ несравнимый нервный ужасъ. Отъ одного вида баррикадъ, дружинниковъ и, въ особенности, драгунскихъ ружей, онъ впадалъ въ лихорадку и чувствовалъ, что умираетъ. Если, бы не двочка, онъ былъ готовъ просидть эти дни въ безопас- ности своего шестого этажа, не показывая носа на улицу, а

Но двочка убгала съ ранняго утра и уводила съ еобоі Сеньку. И волей неволей Порфирій Ивановичъ спускался съ лстницы и бросался въ погоню.

— Маша, или домой,— уговаривалъ онъ ее въ двадцатый разъ,— стрляютъ на улиц!..

Но Маша не хотла ничего слышать.

— Него домой?— огрызалась она.— Дома сидть будемъ, а кто воевать будетъ?..

Сенька чаще всего принималъ сторону старика.

— Разв двочки воюютъ,— пробовалъ онъ возражать — Шла бы ты вправду домой!..

— Самъ ты двочка,— сердилась Маша.— А чмъ двочки:хуже! Вонъ ораторы говорятъ, что вс люди ровные, ‘всеобщіе, равные, тайные, прямые, безъ различія вры, племени

и пола’ — бойко повторяла она основные пункты новйшаго символа’вры.

Двочка оставалась на улиц вмст съ Сенькой въ самыя опасныя минуты.

И теперь она подбивала его на новое отчаянное дло.

— Пойдемъ за ружьями,— говорила она товарищу, блестя глазами.— Худо нашимъ безъ ружей.

— Увидятъ,— возражалъ Сенька,— убьютъ!

— А можетъ не убьютъ,— настаивала Маша.— Попробуемъ.

И она сдлала движеніе, какъ будто собираясь броситься

въ опасную экспедицію.

Сенька поймалъ двочку за руку и съ силой отбросилъ назадъ.

— Стерва, не смй!— сказалъ онъ съ такой угрозой, что Маша тотчасъ же притихла.— Убьютъ тебяі..

— Я пойду!— прибавилъ онъ спокойне,— а ты стой на мст.

Сенька прильнулъ къ своему наблюдательному пункту за угольнымъ карнизомъ и пытливо посмотрлъ въ сторону драгунъ. Въ стрльб произошла заминка, быть можетъ, потому, что у драгунъ дйствительно стали истощаться патроны.

Впрочемъ, самый ревностный разстрлъ по необходимости допускаетъ ослабленія и промежутки.

Сенька тихонько отдлился отъ стны, расправилъ плечи/ переступилъ съ ноги на ногу, какъ конь, готовый сорватьсяУ съ мста. Мальчикъ горящими глазами слдилъ за протявникомъ и измрялъ разстояніе, отдлявшее его отъ ближайшаго ружья. И вдругъ Сенька вспомнилъ. Года три тому назадъ они съ матерью ходили къ Сергію на богомолье. Въ воскресенье на деревенскомъ выгон мальчишки играли въ мячъ:въ лапту и въ ‘бглаго’. Сенька игралъ вмст съ другими. И когда до него дошла очередь перебга, онъ стоялъ точно такъ же и расправлялъ ноги, собираясь броситься впередъ, подъ обстрломъ мяча противной стороны.

Сенька какъ-то весь съежился, сталъ меньше и тоньше.

И какъ при игр въ ‘бглаго’, мысленно сталъ считать: разъ, два, три. И вдругъ сорвался съ мста, бросился впередъ, весь изгибаясь, какъ* змя, схватилъ ближайшее ружье и помчался обратно.

Разъ, разъ, разъ!.. Драгуны дали залпъ, но Сенька былъ уже на углу и повернулъ такъ круто въ сторону, что упалъ * на панель и ушибъ себ щеку объ стволъ ружья.

Дерзость его сошла совершенно благополучно. Въ начал драгуны, повидимому, даже не поняли, чего хочетъ этотъ невзрачный мальчикъ, пробгающій по улиц.

Еще разъі Сенька вскочилъ на ноги, оглядлся, опустилъ ружье на землю и опять побжалъ къ своей позиціи. Окрыляемый успхомъ, онъ ршилъ непремнно повторить свою попытку. Теперь ружейный залпъ пересталъ пугать его.

Можетъ, не попадутъ,— думалъ онъ коротко и готовился къ новому натиску.

Маша стояла за его плечомъ и тоже слдила за противникомъ. г

Драгуны стрляли, пули попадали въ дома, пробивали стекла и залетали внутрь. Два десятка залповъ послдовали другъ за другомъ, потомъ, какъ и въ первый разъ, драгуны опустили ружья и прекратили стрльбу.

Разъ, два, три! Господи благослови!..

— Сенька, назадъ!

Теперь Маша, стоя за карнизомъ, наблюдала за драгунами.

Мальчикъ уже подбгалъ къ ружью, когда навстрчу ему…

грянулъ новый залпъ. _ ~ ‘

Сенька подскочилъ какъ мячъ, упалъ на землю и покатился въ сторону.

Тмъ не мене, онъ не былъ раненъ, ни даже контуженъ. Окрикъ двочки не пропалъ даромъ. Подъ его дйствіемъ, Сенька бросился на землю за мгновеніе до залпа и ни одна пролетвшая пуля не задла мальчика.

Не теряя времени онъ быстро поползъ на брюх, торопясь уйти изъ подъ дйствія выстрловъ.

— Маша, или домой!

По улиц отъ линіи баррикадъ бжалъ Порфирій Ивановичъ съ шапкой въ рук и въ разстегнутомъ пальто.

Во время стычки на баррикадахъ онъ не смлъ выйти изъ своего двора, но теперь любовь къ дочери пересилила страхъ. Въ своемъ черномъ вющемъ пальто онъ походи л, на большую черную ворону, которая вывела орлятъ подлетковъ и никакъ не можетъ загнать ихъ обратно въ гнздо.

— Маша, или домой! Стрляютъ, убьютъ!

Но вмсто отвта Маша стада клониться въ сторону, оперлась своимъ легкимъ тломъ на карнизъ, потомъ вся осунулась, перевернулась и упала яавзничъ.

Въ бломъ лбу двочки была круглая черная дыра. Ее сдлала шальная драгунская пуля, прилетвшая на уголъ.

Сенька вскочилъ на ноги и нагнулся къ двочк, но старикъ предупредилъ его.

Онъ схватилъ свою единственную дочь и поднялъ ее на руки. Она была легка, какъ перышко, только голова Маши стала какъ будто тяжеле, и запрокинулась назадъ, какъ голова мертвой птицы.

— Машенька, очнись!.. Не слышитъ!..

Сенька хотлъ подойти, но старикъ яростно топнулъ ногой.

— Не подходи!— крикнулъ онъ вн себя отъ гнва.— Убійцы, будьте вы прокляты!

Ему было все равно, чья пуля поразила Машу, красная или черная. Маша была убита и этотъ трусливый, жалостливый человкъ теперь пылалъ бшеной ненавистью къ обимъ воюющимъ сторонамъ. Онъ готовъ былъ, въ вид возмездія за эту смерть, перерзать и красныхъ и черныхъ, уничтожить до тла весь этотъ ужасный городъ, гд стрляютъ на улицахъ и убиваютъ дтей.

— Будьте вы прокляты, убійцы!

Порфирій Ивановичъ повернулся и быстро побжалъ обратно по улиц съ трупомъ своей дочери въ объятіяхъ.

Сенька сдлалъ ему въ догонку нсколько шаговъ, потомъ передумалъ, повернулся назадъ и пошелъ но тротуару. Онъ обогнулъ роковой уголъ и медленно пошелъ навстрчу драгунскимъ ружьямъ. Ему теперь было все равно, хотя бы получить цлый залпъ, прямо въ грудь.

Но на этотъ разъ драгуны не стрляли, быть можетъ, удивленные дерзостью мальчика. Сенька спокойно дошелъ до второго ружья, нагнулся, поднялъ его, потомъ повернулся, взошелъ на крыльцо и вмст съ ружьемъ скрылся въ двери того дома, гд засли дружинники.

Танъ.

Дни Свободы.Повсть изъ московскихъ событій.

Посвященіе.

I.Митинги.

II.Свобода.

III.Похороны Баумана.

IV. Развязка.

Читайте также:

Дни Свободы.
Повсть изъ московскихъ событій.

I.
Митинги.

II.
Свобода.

III.
Похороны Баумана.

IV.
Развязка.