К. Чуковский
Дневники Н. Н. Гусева, Чуковский Корней Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В последние годы жизни Льва Толстого несколько лиц, особенно к нему близкие, очень часто бывавшие в его обществе, стали вести подробные записи всего того, что видели и что слышали от великого яснополянского мудреца. Можно порадоваться, что, хотя и очень поздно, догадались они это сделать и, таким образом, уберегли от исчезновения целый ряд подробностей жизни Толстого, целый ряд его мыслей по самым различным вопросам и самым различным событиям русской общественной и художественной жизни.
Один из таких дневников, веденный молодым секретарем Льва Николаевича, В. Ф. Булгаковым, напечатан прошлою зимою и привлек к себе внимание всех, интересующихся Толстым. Такие же дневники вели, кроме Булгакова, доктор Толстого, Д. И. Маковицкий, музыкант и близкий друг Толстого А. Б. Гольденвейзер, закрепивший на бумаге ряд полных интереса разговоров с Толстым на религиозные темы. Наконец, в течение почти двух лет, начиная с 1907 г., вел такой дневник, очень обстоятельный, секретарь Л. Н., Гусев, затем, как известно, оторванный от Толстого и высланный далеко от Ясной Поляны. В непродолжительном времени выйдет из печати, в издании ‘Посредника’, этот последний дневник. Нужно пожелать, чтобы и два других, сейчас названных, не остались под спудом, но увидали свет, стали доступны русскому читателю, если не теперь, когда многое, может быть, мешает их полному опубликованию, то позднее, когда наступят лучшие времена, и не придется уже урезывать записи и испещрять их многоточиями.
Благодаря любезности издателей, мы можем теперь же несколько познакомить читателей с дневниками Н. Н. Гусева, озаглавленными в печатном издании ‘Два года с Л. Н. Толстым’. В предисловии Гусев рассказывает, как познакомился с Толстым, описывает свои первые посещения и свои первые впечатления. Записи в дневнике начинаются с 27 сентября 1907 г., заносятся почти каждодневно, разве с самыми редкими перерывами, и заканчиваются записью 1-го августа 1909 г. Заносятся различные факты из яснополянской жизни, посещения, встречи, разговоры, воспоминания Толстого о прошлом. Иногда записи коротки, ограничиваются лишь упоминанием о таком-то факте или о том, что был с тем-то разговор на такую-то тему, но иногда беседы, например, с Николаевым, о земельном вопросе и учении Джорджа, еще другие, переданы как будто со стенографическою точностью и полнотою. За два года пришлось, конечно, говорить об очень многом, выслушивать отклики Толстого на самые различные явления жизни и литературы, и когда читаешь гусевские дневники, точно мелькают перед глазами стеклышки калейдоскопа. Но все записи переданы так, что ни разу не является и тень сомнения в их подлинности и точности. А это — главное для таких книг, как гусевские ‘Два года’. В этом отношении они — полный и счастливый контраст, хотя бы с ‘Живыми словами’ Тенеромо…
Конечно, задача совершенно невыполнимая — исчерпать сколько-нибудь полно богатый и разнообразный материал книги. Ею будут, несомненно, широко пользоваться будущие биографы Льва Толстого. Познакомим лишь с немногими записями, касающимися, по преимуществу, отношений Толстого к литературе, к отдельным ее представителям, старым и новым, между прочим, — и к самому себе, как художнику. Последнее отношение слишком известно, чтобы была нужда его определять тут. Но иной раз в дневниках попадаются по этой части записи очень характерные — образные выражения основного взгляда Толстого на себя, как писателя. Под 31 мая 1909 г. Гусев, между прочим, записывает: ‘После завтрака Мечников с восторгом заговорил о художественных произведениях Л. Н-ча. Л. Н. высказал свое обычное отношение к ним и затем прибавил:
‘— Как в балагане выскакивает наружу паяц и представляет разные фокусы для того, чтобы завлечь публику вовнутрь, где настоящее представление, так и мои художественные произведения играют такую же роль: они привлекают внимание к моим серьезным вещам’.
А под 15 июля того же года находим такую запись:
‘Недавно у Л. Н. был один посетитель, который выражал ему восторг и благодарность за то, что он написал ‘Войну и Мир’ и ‘Анну Каренину’.
‘— Я ему сказал, — рассказывал нам за обедом Л. Н., — что это все равно, что к Эдиссону кто-нибудь пришел и сказал бы: ‘Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку’. Правильно ли, нет ли, я приписываю значение совсем другим своим книгам’.
Конечно, и к художественным произведениям, принадлежащим другим, Толстой относился приблизительно так же, все больше и больше отрицал за ними важное значение. Под 14-м января 1908 г. Гусев записывает следующие слова, сказанные ему Л. Н.: ‘Вчера я слушал этого ‘Изумруда’ (рассказ одного второстепенного автора) и ясно увидал, как мне неинтересны стали художественные произведения, эти выдуманные, ненужные… Точно также и музыка. Это такое суеверие, — видеть в этом что-то серьезное, важное… И прямым последствием этого взгляда явилось декадентство’.
В связи с этим замечанием можно поставить слова, сказанные Л. Н. как-то А. Б. Гольденвейзеру (запись 13-го июля 1908 г.): ‘Мне кажется, что литература кончилась. И в вашей области (т. е. в музыке) это так. И это вполне естественно. Наша цивилизация так же идет к упадку, как и древняя цивилизация, и потому происходит вырождение литературы. И эта погоня за новой формой — потому, что нет содержания. Если есть, что сказать, так не станешь отыскивать форму: тут как-нибудь поскорее вылить это’.
Известна нелюбовь Толстого к стихам. Вот характерный разговор на эту тему, занесенный Гусевым в дневник под 8-м января 1909 г.
‘— Вы не любите стихов? — спросила Л. Н. одна гостья, г-жа Ф.
— Нет, — ответил Л. Н., — кроме самых больших талантов, как Пушкина, Тютчева. (К слову сказать, последнего Толстой ставил даже впереди Пушкина, как о том рассказывает в своих воспоминаниях г. Лазурский). У Пушкина не чувствуешь стиха, несмотря на то, что у него рифма и размер, чувствуешь, что иначе нельзя сказать, а здесь я чувствую, что то же самое можно сказать на тысячу разных ладов. Разумеется, совершенство и здесь недостижимо. Существует как бы бесконечно малая точка, и все дело в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к ней. И талант чувствует, насколько он подошел к этой точке, а люди бездарные воображают, что они в самом центре, тогда как они Бог знает где на окружности’…
В ‘Двух Годах’, имеется, между прочим, любопытное воспоминание Л. Н. о другом нашем поэте, Некрасове. Кто-то за обедом заговорил (Запись 5-го февраля 1908 г.) о Некрасове. Гусев спросил, знал ли Толстой писателей некрасовского ‘Современника’.
‘— Чернышевского знал, — ответил Толстой, — он мне всегда был очень неприятен, и писания его неприятны. А сам Некрасов скорее приятен. Я помню, я раз зашел к нему вечером, — он всегда был какой-то умирающий, все кашлял, — он тогда написал стихотворение: ‘Замолкни, муза мести и печали’, и я сразу запомнил его наизусть’.
Хорошо помнил Толстой и ‘Рыцаря на час’, любил это стихотворение, за исключением последних строк, в которых ему не нравилось выражение ‘стан погибающих’.
‘— Он был очень холодный, жестокий человек, — вспоминал в тот же вечер Л. Н. — Но правдивый был человек. Он любил играть в карты и много выигрывал и говорил мне, как хорошо играть в карты: ‘Я езжу в клуб этих дурачков обыгрывать’… Стих у него грубый, пошлый…’
Можно найти в записях Гусева воспоминание и об Островском. ‘Он мне нравился, — сказал Л. Н. (Запись 13-го июня 1908 г.), своей простотой, русским складом жизни, серьезностью и большим дарованием. Он был самобытный, оригинальный человек, ни у кого не заискивал, даже в литературном мире’. Л. Н. помнил, что еще в 1860 или 61 г. написал комедию: ‘Зараженное семейство’, в котором осмеивались ‘нигилисты’.
‘— Помню, она была недурна. Я все хотел поскорее ее напечатать, и Островский мне говорил: ‘Боишься, поумнеют?’.
Комедия так и не была напечатала, и Л. Н. не знал, цела ли рукопись, и где она.
Как-то на вопрос о Достоевском, Л. Н. ответил:
‘— Да, его я очень ценю. В его произведениях тот недостаток, что он сразу высказывает все, а дальше размазывает. Может быть, это потому, что ему деньги были нужны’.
Неприятно-резкий отзыв, среди записанных Гусевым, — о Тургеневе и его творчестве.
Не раз заходила в изображаемое Гусевым время речь и о новейших наших писателях, большинство которых, из наиболее популярных, не пользовались сочувствием Л. Н.
‘— Я недавно перечитывал, — как-то сказал Л. Н. — Пушкина. Как это полезно: все дело в том, что такие писатели, как Пушкин и некоторые другие, может быть — и я в этом числе, старались вложить в то, что они писали, все, что они могли. А теперешние писатели просто швыряются сюжетами, словами, сравнениями, бросают их, как попало’.
Прочитав ‘Ивана Иваныча’ Леонида Андреева, Л. Н. сказал Гусеву (Запись от 9-го марта 1908 г.):
‘— Как всегда, у Андреева, отсутствие чувства меры. Удивительна слава этого человека! Вот все эти, — Куприн, Серафимович, Арцыбашев, — гораздо талантливее его…’
Приблизительно то же говорил Л. Н. в другой беседе, вызванной другим произведением Андреева: ‘Его хвалят, и он позволяет себе писать Бог знает как. Полное отсутствие чувства меры, а в искусстве, во всяком, — в поэзии, в музыке, в скульптуре, — это главное. Как только художник перехватил через край, я сейчас же замечаю: а! он хочет меня поймать, и настораживаюсь против него’.
Ограничимся лишь очень немногим, притом — не выходящим все из того же чисто литературного круга. Это — лишь малая дробь того высоко интересного целого, которое представляют дневники Н. Н. Гусева. Не подлежит сомнению, что книга его будет иметь многочисленных читателей и возбудит в них большой интерес. Литература о Толстом за время, протекшее со времени торжественно-скорбных дней, весьма выросла. В ней одно из самых видных мест, в качестве сырого, но драгоценного матерьяла, займет та книга, с которой мы сейчас знакомили и которая в скором времени станет доступна читателю.
Первая публикация: ‘Речь’ / 31. 12. 1912.