'Дневник социал-демократа' No 7, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ XV

ПОД РЕДАКЦИЕЙ

Д. РЯЗАНОВА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА 1926 ЛЕНИНГРАД

‘Дневник социал-демократа’ No 7

(Август 1906 г.)

Видение г. В. Кузьмина-Караваева

По поводу одного письма

Надо ли отказываться?

Краткие ответы

‘ДНЕВНИК СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТА’ No 7

АВГУСТ 1906 г.

Видение г. В. Кузьмина-Караваева

В No 117 ‘Двадцатого Века’ г. В. Кузьмин-Караваев характеризует политическое положение, созданное у нас разгоном Думы.

Он говорит:

‘Пока лозунг активных революционных действий и забастовок — протест против роспуска Думы. Но рядом с ним начинает слышаться и другой: Учредительное Собрание. Превозможет ли поколебленная идея конституционной монархии заманчивую мысль о полновластном Учредительном Собрании, которого нельзя ни распустить, ‘и разогнать?’

Наш почтенный автор ‘верит’ и ‘надеется’, что ‘превозможет’. Почему ‘верит’ и почему ‘надеется’, это остается неразъясненным. Но, прочитав его статью, приходится признать, что вера и надежда, — принадлежащие, как известно, к числу самых главных христианских добродетелей, — совершенно необходимы г. В. Кузьмину-Караваеву для спокойствия духа. Если бы у него не было веры в то, что идея конституционной монархии ‘превозможет’ идею Учредительного Собрания, то его нравственное состояние стало бы просто невыносимым, так как созыв Учредительного Собрания связывается в его представлении с настоящими ужасами. Вот посмотрите:

‘…Полновластие коллективной мысли, при бесконечной розни политических и социальных течений, приведет в водоворот страстей, усобицы, взаимной ненависти и резни…

‘Но и лозунг ‘Учредительное Собрание’ имеет ступень дальнейшую — может раздаться все покрывающее, бесформенное: ‘мы сами возьмем!’… Тогда обнажатся во всей наготе дикие, животные инстинкты человека-зверя, алчного, кровожадного, мстительного… Тогда пойдет Деревня на город, город на деревню… Тогда страна узнает тот абсолютизм самоопределяющейся силы, какому нет равного…

‘Вот что виднеется в туманной дали в связи с роспуском Думы. А говорят: ‘Думу нельзя было не распустить — в ней раздавались грубые слова по адресу министров’. Или: ‘Она не считалась со всеми определениями основных законов’. Или: ‘Она намеревалась провести принудительное отчуждение земель’. Об этом ли теперь думать?’…

Говоря по правде, это несколько нескладно. То, что в видении г. Кузьмина-Караваева выступает, как результат ‘полновластия коллективной мысли’, тождественно с тем, что является в нем ‘дальнейшем ступенью лозунга: Учредительное Собрание’. И я не понимаю, почему эти две ‘ступени’ видения отмежеваны одна от другой разделительным ‘но и’. Однако не в том дело. Хотя это и нескладно, но ужасно: тут ‘виднеется’ и водоворот страстей, и усобицы, и резня, и взаимная ненависть, и дикие инстинкты кровожадного человека-зверя. Словом, видение г. Кузьмина-Караваева гораздо страшнее самых страшных апокалиптических видений. Но отчего же все эти ужасы ‘виднеются’ нашему автору? Единственно оттого, что он опасается, как бы не раздалось: ‘мы сами возьмем!’ Это ‘мы сами возьмем’ играет в его представлении роль ящика Пандоры, из которого на нас посыплются всякие беды. Отсюда следует, что спасение наше состоит, по мнению г. Кузьмина-Караваева, в том, чтобы мы не брали сами, а… дожидались, пока нам дадут то, что нам нужно. Это очень поучительный вывод.

Весь вопрос в том, как долго нам нужно будет ждать? Я боюсь, что очень долго…

Г-н В. Кузьмин-Караваев не хочет кровопролития, не хочет ‘резни’. И это, разумеется, понятно. Но почему он думает, что созыв Учредительного Собрания послужил бы сигналом для начала резни? Это уже совсем непонятно. Резня, к сожалению, уже начата и начата вовсе не теми, которые стремятся к созыву Учредительного Собрания Г-н Кузьмин-Караваев знает это не хуже меня. А если он знает, что резня уже началась, и если он серьезно хочет ее прекращения, то ему необходимо разобраться в вопросе о том, каким образом остановить тех людей, которые ее производят. Но именно в этом-то вопросе он и не разобрался. Он очень чувствительно пишет: ‘Мы надеемся, мы верим, что распущенная Дума останется для народа светлой точкой, что эта точка будет освещать его путь к новым выборам и к новой Думе и охранит идею демократической представительной монархии’. В переводе на прозаический язык политики это значит, что г. Кузьмин-Караваев надеется на то, что народ не дойдет до мысли об Учредительном Собрании. Предположим, что его не обманет его надежда и что указанная мысль останется недоступной для народа. Этому можно радовался с некоторых точек зрения, но в этом не может быть ничего отрадного для человека, умеющею сводить концы с концами в своих рассуждениях и искренне желающего прекращения ‘резни’. Та ‘светлая точка’, которую так красноречиво воспевает г. Кузьмин-Караваев, — т. е. Дума, — осветит путь к народному освобождению только в том случае, если она приведет народ к убеждению в полном бессилии нынешнего нашего ‘парламента’ и в необходимости добиться настоящей конституции. Я ‘верю’ и ‘надеюсь’, что г. Кузьмин-Караваев не будет оспаривать эту очевидную истину. Но если народу необходимо добиться настоящей конституции, то как же сделать это? Неужели посредством чувствительных воззваний к людям, существенно заинтересованным в том, чтобы держать наш народ в политическом рабстве? Неужели г. Кузьмин-Караваев ‘верит’ в силу таких воззваний и ‘надеется’ на нее? Если да, то он забыл мораль басни ‘Кот и повар’:

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить,

Там слов не тратить по пустому,

Где можно власть употребить…

Ведь эта мораль вполне применима к нынешним нашим политическим отношениям: слова так же мало действуют на наше правительство, как действовали они на крыловского кота, который, как известно, слушал да ел. Нашим врагам деспотизма тоже необходимо ‘власть употребить’. А ‘употребить власть’ именно и значит в данном случае прибегнуть к тем действиям, которые в статье г. Кузьмина-Караваева характеризуются словами: ‘мы сами возьмем!’ Но эти действия уже заранее повергают г. Кузьмина-Караваева в невыносимый трепет. Именно эти действия ‘обнажат’, по его мнению, ‘дикие, животные инстинкты человека-зверя, алчного, кровожадного, мстительного’. Значит, он не может сочувствовать таким действиям и не может возлагать на них свои упования. А если — нет, то как же думает он прийти к своей политической цели? Как думает он осуществить свою ‘идею демократической представительной монархии’? На этот неизбежный вопрос он не дает ответа и не может дать его. И в этой невозможности ответить на этот неизбежный вопрос заключается весь смысл его статьи: эта статья обнаруживает полнейшую несостоятельность точки зрения тех людей, — в отличие от страшного и отвратительного ‘человека-зверя’ назовем их хоть людьми-ангелами, — которые, с одной стороны, желают, чтобы народ освободился, а с другой — не хотят, чтобы он сам взял свою свободу. Эти люди-ангелы стремятся сесть между двух стульев, но это — опасное упражнение, и они рискуют больно ушибиться.

История ясно говорит, что прочна только та свобода, которая была взята народами. Но г. Кузьмин-Караваев боится такой свободы. Нечего сказать, хорошо его свободолюбие!

И не наивно ли с его стороны обнаруживать столь изумительное свободолюбие после разгона Думы, т. е. в виду новых выборов? Или он думает, что избиратели будут не в состоянии оценить такое свободолюбие по его истинному достоинству?

В другой своей статье (‘Расправа’, No 119 той же газеты) г. Кузьмин-Караваев высказывает по поводу программы г. Столыпина следующие справедливые соображения:

‘На все семь месяцев — до 20 февраля — объявлено торжество законов и законности. Каких только законов и какой законности?

‘Законы наши двух родов. Одни определяют правоотношение и в конечном результате применяются судом. Другие — узаконят произвол. И право земских начальников сажать в холодную или штрафовать, без преступления и без суда, основано на законе. И право министра внутренних дел ссылать, тоже без преступления и без суда, в Нарымский или Туруханский край. А при усиленном уже либеральном толковании — и право генерал-губернаторов сечь или сжигать постройки. Один генерал-губернатор даже обещал вешать без преступления — за неплатеж податей…’

Что верно, то верно! Но наш автор позабыл сказать нам, к какой из этих двух категорий принадлежат законы, определяющие права российского ‘парламента’. Не к той ли, которая ‘узаконяет произвол’ и потому никоим образом не может ужиться со свободой? Может быть, он ‘верит’ и ‘надеется’, что ‘произвол’ добровольно уйдет из этой области нашего законодательства?

Нет, г. Кузьмин-Караваев!

Нынешнее положение нашей страны чрезвычайно тяжело во многих отношениях. Но оно хорошо в одном: оно учит наш народ пониманию той великой и неоспоримой политической истины, что его политическое освобождение должно и может быть только его собственным делом. А что народ хорошо усваивает эту великую и неоспоримую истину, что его вера в добрые намерения ‘произвола’ быстро падает, что его надежда на отеческое попечение сверху быстро разрушается, об этом сам расскажет много интересного хотя бы весьма и весьма умеренный кн. Е. Трубецкой, такими яркими красками изобразивший рост народного сознания в статье, направленной против министерства г. Столыпина и напечатанной в ‘Московском Еженедельнике’

Дорогая вам политическая идея вряд ли ‘превозможет’. Вам и вашим единомышленникам остается лишь позаботиться о том, чтобы не остаться ‘за флагом’. Все складывается так, что приходится ‘леветь’ даже и людям-ангелам…

По поводу одного письма

Передо мной лежит письмо одного русского офицера о современном положении дел в нашей стране и о задачах революционной пропаганды в войске.

Я привожу здесь большую часть этого письма, пользуясь любезным разрешением товарища, доставившего мне его. Читатель сам увидит, какую большую важность для дела свободы имеет практический вопрос, затронутый в этом письме.

‘Сначала вкратце выскажу свои взгляды на то, что должно быть по-моему.

‘Вся Россия разделилась на два лагеря: на друзей освобождения и на врагов реформ.

‘Долго бюрократия изумленно и растерянно смотрела на неслыханное до сей поры у нас движение и пребывала в роли созерцательницы.

‘Самодержавие русское, оставаясь таковым только номинально, ибо уже давно оно было ограничено кучкой бюрократов, наконец пошло на уступки народу, но уступки эти реально не выразились ни в чем, а только был дан ряд обещаний, при проведении которых в жизнь должна была начаться новая эпоха конституционной России.

‘Этот ряд обещаний — манифест 17 октября: в нем без всяких гарантий обещаны права гражданина в виде свободы совести, слова, неприкосновенности личности, собраний и народного представительства, как законодательного учреждения.

‘И вот из числа этих уступок еще ни одна пока не реализована, не проведена в жизнь. Амнистия — первое справедливое требование народа — амнистия всем пострадавшим от старого режима — не дана, а это служило бы доказательством искренности правительства. Общество требует для осуществления идеи народного представительства всеобщегоизбирательного права и прямых выборов, а в ответ ему — закон 7 декабря о расширении избирательного права.

‘Но что же, собственно, об этом писать, когда все это известно, конечно, вам… не хуже, чем мне. А потому я оставлю в стороне настроение народа в период Государственной Думы, период временного кабинета Витте. Одно можно сказать, что это был период сравнительно спокойный, выжидательный.

‘Но события идут грозным ходом. Репрессии правительства, не считающиеся с мощной волной охватившего народ движения, только усиливают революционное движение. Сила пушек и штыков, военное положение, усиленная охрана, — все это беспомощно в борьбе с духом народа. Они не останавливают революции, а только ведут ее через кровь и трупы. Мне кажется, бюрократия должна или пойти на особые уступки, или продолжать войну с Россией и очутиться, в конце концов, в одиночестве, без союзников, кроме той кучки, которая давно уже объявила войну всем сознательным элементам страны, отстаивая не благо России, а свои теплые местечки и т. п.

‘Последняя опора правительства — войско — скоро скажет свое слово, и тогда — конец всему и смерть старому режиму. Все волнения среди солдат, участившиеся теперь, дают ясно понять правительству, что ‘мы-де уже не хотим служить тебе, и на нашу силу ты уже не рассчитывай’. Если бы вся армия сразу заявила свое нежелание служить бюрократии, то давно был бы покончен вопрос о спасении нашей страны. Революции, идущей снизу, мудрое правительство единственно может ответить революцией сверху. Эту мысль высказал еще Александр I.

‘И вот в чем ошибка агитации в войсках: действовать на солдата помимо офицера. Для того, чтобы руководить войском, да еще в условиях исключительных, нужно и умение, и, главное, знание человеческих душ, разумное направление этой грозной силы и, пожалуй, что еще важнее, так это умение взять в руки, одухотворить эту толпу, потому что без внутренней спайки это и есть именно толпа в полном значении этого слова.

‘Без предводителей эта вооруженная масса, движимая самыми низменными чувствами, которые обыкновенно охватывают взволнованных людей, как-то незаметно может обратиться в озверелую банду, которая сметет на своем пути все, не разбирая правого и виновного и, развратившись, станет настолько же опасна обществу, (насколько ранее нужно было ее вмешательство.

‘А благодаря всеобщей ошибке: отчуждению офицерского класса, признанию его бессознательным элементом общества, опричниной, — войско возмущающееся остается без руководители. А этим пользуется правительство и действует на офицеров всеми высокими фразами о долге, чести, присяге, и те, видя себя отчужденными и зачумленными, озлобляются и становятся действительно зверями и сторонниками правительства. Быть может, они всей душою рады послужить родному делу, да вот страх и сомнение, как-то их, офицеров, примут в рядах борцов свободы, останавливает их.

‘Войском же руководят или людей, ничего общего с ним не имеющие, или мальчики из тех же солдат, не научившиеся еще повиноваться, не только повелевать и держать в своих руках толпу. Вот почему и бывают курьезные факты, вроде асхабадского, где почти весь гарнизон шесть дней держатся крепко и не мог более, явился к корпусному командиру, выдал зачинщиков и молил чуть не на колетах прощения.

‘Конечно, цель уже достигнута, этот гарнизон ясно доказал, что в нужный момент правительство уже не может на него рассчитывать, так как он ненадежен.

‘Но полпобеды — не есть еще победа. И ее одинаково рано признавать и обществу, и правительству. Прежний режим еще не добит, с другой стороны — революция не остановлена.

‘Как река не побежит в степь, так и пробудившееся чувство человеческих прав не обратится в молчание рабов. Рубикон перейден, alea jacta est — и нет возврата к прошлому. Правительство же только в этом прошлом ищет своих союзников и только там их находит. Все новое, верящее в будущее страны, если не против него, то во всяком случае и не за него.

‘События перегоняют события, и трудно предсказать, что сегодняшние умеренные, раздраженные неумеренной ретивостью поборников старого режима, не двинутся сами вперед и задним числом, поняв ложность своего положения, не потребуют тех же прав к благу родной с граны.

‘Стоит только посильнее кликнуть клич, как со всех сторон сейчас же отзовутся, надо склонить на свою сторону военачальников, и тогда целые полки во главе со своими офицерами пойдут на бой за счастье и благо России. Зачем повторять ошибки? Ведь каждый солдат — тоже сын народа и только молчит или из страха, или стыда перед товарищами, а уничтожить это чувство, клянусь, никто не сможет так быстро и хорошо, как его же начальник. Ведь если бы солдат сообщался с народом, а то он отделен от него стеной, большой преградой. Надо же дать возможность и заклейменным офицерам принять активное участие в борьбе за благо. Не надо унижать и озлоблять.

‘Я потому много пишу об этом, что я сам офицер и чувствую на себе всю тяжесть позорного клейма’.

Тут кое-что неточно. Так, например, период министерства Витте нельзя назвать спокойным. Но это незначительные частности. Важно то, что уважаемый автор письма в общем изображает современное положение дел не только верно, но и ярко. Он называет политику нашей бюрократии войной с Россией. Это сказано чрезвычайна удачно. Бюрократия в самом деле ведет жестокую войну с нашей родиной, и русские граждане могли бы сказать, — как говорили некогда в своих челобитных обыватели Московского государства, — что они страдают от бюрократических набегов ‘пуще, чет от турок и от татар’. И в этой войне с Россией бюрократия опирается теперь главнейшим образом на войско. Автор письма справедливо говорит, что ‘если бы вся армия сразу заявила свое нежелание служить бюрократии, то давно уже быт бы покончен вопрос о спасении нашей страны’. Но от всей армии, от армии в ее целом, подобного заявления ждать, разумеется, невозможно. Во-первых, в армии всегда найдутся элементы, готовые вести войну с Россией ‘не токмо за страх, но и за совесть’. Автор письма, может быть, прочел в газете ‘Перелом’ перепечатанный также в No 120 ‘Двадцатого Века’ рассказ о том, как гг. офицеры Кавалергардского полка истязали А. С. Смирнову за сделанное ею ироническое замечание о слишком веселом настроении проезжавшей (28 июля ст. ст.) по Сергиевской улице части этого полка. Арестованная одним из кавалергардских офицеров, г-жа Смирнова была доставлена им в офицерское собрание на Захарьевской улице, откуда ее, осыпав грубыми ругательствами, силой отвели на караульный двор, а там, — рассказывает брат пострадавшей, огласивший доблестный офицерский подвиг в газетах, — ‘там, по приказанию князя {По-видимому, полкового командира.}, 7 солдат плетками нанесли моей сестре 25 ударов, искровавив ее, куски мяса отвисли на спине. Затем сестру с ругательствами выгнали’ {Из No 25 газеты ‘Товарищ’ видно, что ‘князь’ приказал разостлать сено и приехавшим солдатам предложил ‘попользоваться девицей’, но те отказались. Утонченный аристократ! Благородный воин!}. Само собой понятно, что истязавшие г. Смирнову джентльмены Кавалергардского полка навсегда останутся надежной опорой бюрократии в ее войне с Россией. Эти chevaliers sans peur ni reproche застрахованы от всякой политики… кроме ‘черносотенной’ И такие рыцари без страха и упрека существуют, к сожалению, не в одном только Кавалергардском полку, хотя я уверен, что в ‘глубокой армии’, на которую с таким презрением смотрят гвардейцы, процент подобных рыцарей гораздо ниже. Во-вторых, у армии никогда не будет такого органа, который мог бы явиться выразителем ее общего мнения, даже если бы такое мнение и могло сложиться. Но для избавления нашей страны от тяжкого и позорного ига бюрократии, для спасения России, как выражается автор письма, и нет надобности дожидаться единодушного заявления армии. Достаточно деятельного сочувствия свободе некоторой, — смотря по обстоятельствам, более или менее значительной, — части военнослужащих. А что значительная часть военнослужащих способна отказаться от участия в войне бюрократии с Россией, в этом решительно невозможно сомневаться. Если бы было иначе, то на нашу родину пришлось бы махнуть рукой…

По словам автора письма, правительство действует на офицеров высокими фразами ‘о долге, чести, присяге и т. д.’. И всякий, знакомый с нашим военным бытом, знает, что это верно. Когда в душе офицера зарождается ненависть к деспотизму, он переживает обыкновенно мучительную драму, в основе которой лежит убеждение в том, что честь и присяга запрещают ему служение свободе. Но это убеждение лишено всякого серьезного основания, и если оно так широко распространено в нашей офицерской среде, то это объясняется чуждым всякой критики отношением этой среды к ‘высоким фразам’ правительства о долге и о чести.

Нужно только немного проанализировать содержание этих фраз, чтобы убедиться в полнейшей его несостоятельности.

Долг и честь великое дело. Человек, изменяющий своему долгу и лишенный чувства чести, достоин глубочайшего презрения совершенно независимо от того, что он носит: рабочую блузу, ‘штатский’ пиджак или военный мундир. Но вопрос в том, как надо понимать долг и честь. А этот вопрос с особенной легкостью решается именно в интересующем нас случае. Скажу больше.

Если автор письма прав, когда говорит, что наша бюрократия ведет войну с Россией, то вопрос о долге и чести военнослужащих уже решен. Долг и честь запрещают им участвовать в этой преступной, и позорной войне. Наша бюрократия твердо убеждена, конечно, в том, что русское войско существует именно для того, чтобы воевать с Россией. Но гг. офицеры не обязаны разделять это ее убеждение. Напротив они обязаны не разделять его. Правда, они клянутся служить правительству. Но они клянутся также служить своей стране, своему отечеству. Как же быть, если интересы правительства приходят в противоречие с интересами отечества? На какую сторону должен стать военнослужащий ‘по долгу чести и присяги’? Ясно, на какую! Иисус говорил: ‘Не человек для субботы, а суббота для человека’. Подобно этому надо сказать, что не страна существует для правительства, а правительство для страны. И если правительство вступает в воину со страною, то оно превращается в преступную организацию, в разбойничью шайку, во внутреннего врага, против которого должны ополчиться все благомыслящие граждане, и прежде всего те, которых страна вооружает на свои счет для своей защиты. Россия переживает теперь как раз такой момент. И именно потому военнослужащие нравственно обязаны подвергнуть строгому критическому пересмотру требования, предъявляемые им со стороны правительства во имя чести и присяги. Эта обязанность до сих пор была исполняема, к сожалению, лишь немногими из них. Но события не ждут, кровь льется, разоренная и жестоко угнетенная страна болезненно стонет, и можно надеяться, что уже недалеко то время, когда на ее защиту во множестве поднимутся те, которые уже по самой своей профессии обязаны защищать ее.

Я знаю, что во всех частях войска найдутся господа, способные сочувствовать подвигам преторианцев Семеновского и Кавалергардского полков. Потому-то я и говорю, что вся армия в ее целом не пойдет против правительства. Но я знаю также, что во всех частях армии найдется много и много честных людей, которые не захотят, по выражению Рылеева, в роковое время позорить гражданина сан. А это только и нужно для победы нашей страны над воюющим с ней правительством. Дружные, планомерные усилия военных организаций, строго согласованные с действиями ‘вольных’ борцов за свободу, очень быстро положат конец правительственному разбою.

Автор письма, как видно, хорошо понимает значение военных организаций и ту руководящую роль, которую мюли бы и должны были бы играть в них офицеры. Он отмечает нашу ошибку, состоящую в действии пропагандистов на солдат помимо офицеров, и жалуется на игнорирование офицерства партиями, борющимися за свободу, на ‘признание его бессознательным элементом общества, опричниной’. Меня радует эта жалоба, как симптом, указывающий на то, что мыслящие представители нашего офицерства тяготятся ролью ‘опричников’, навязываемой им правительством, и нетерпеливо стремятся к сближению со сторонниками нового политического порядка. Но я не думаю, чтобы эта жалоба была основательна. Может быть, в прежнее время враги деспотизма и не отдавали себе ясного отчета в том, до какой степени им для успеха своего дела нужно заручиться сочувствием офицеров. Но теперь все понимают колоссальную важность такого сочувствия. Что же касается до мнения об офицерах, как об опричниках, то здесь необходимо различать две вещи: во-первых, собственно мнение о том, чем может быть офицерство, во-вторых, те суждения о нем, которые высказывались и высказываются иногда под влиянием всем известных, печальных, но, к сожалению, слишком частых событий. В нашем обществе едва ли найдутся люди, серьезно держащиеся того, очевидно, несостоятельного, мнения, что под офицерским мундиром не может биться сердце, способное любить свободу. Кто же не помнит декабристов и кто же не чтит их памяти? А ведь между ними ‘штатские’ составляли ничтожнейшее исключение! Но когда улицы наших городов орошаются кровью, проливаемой нашим же войском, когда это же ‘христолюбивое воинство’ дотла разоряет наши села и деревни, подвергая их жителей неслыханным мучениям, тогда по адресу офицеров раздается много самых горьких упреков и самых тяжелых обвинений. И тут, под впечатлением минуты, иногда совсем забывают о том, что нельзя считать всех офицеров солидарными с теми воинами, которые являются палачами своей родной страны. Но пусть только автор письма вдумается в положение, создаваемое, например, ‘карательными’ экспедициями военных отрядов. Он сам согласится тогда, что вполне понятны и вполне естественны упреки и обвинения, раздающиеся по поводу таких экспедиций. А наши антиеврейские погромы, во время которых войска, — а, следовательно, и офицеры, — играют роль ‘прикрытия’ для озверевших пьяных хулиганов! Эти погромы подали повод ко множеству самых неблагоприятных суждений о нашем офицерстве. Но при данном положении дел такие суждения совершенно неизбежны. Их не будет только тогда, когда освободительная деятельность офицеров-граждан заставит позабыть о позорных подвигах офицеров-преторианцев и офицеров-хулиганов. Но как бы там ни было, а неоспоримо то, что ни один разумный человек не задастся целью ‘унижать и озлоблять’ офицеров и что каждый разумный человек сделает все, от него зависящее, для того, чтобы ‘дать возможность и заклейменным офицерам принять активное участие в борьбе за благо’. Я готов согласиться с тем, что, — по причинам, рассмотрение которых завело бы нас слишком далеко, — до сих пор мы работали больше в среде солдат, чем в среде офицеров {Но и в солдатской среде наша работа была до сих пор непланомерна. У нас обращали преимущественное внимание на солдат специальных родов оружия: артиллеристов, саперов и т. д., а пехотой занимались мало. Но пока пехота будет против нас, до тех пор наши расчеты на победу останутся лишенными всякого основания. Тут мы тоже делаем ошибку, на которую несколько месяцев назад обратил мое внимание один товарищ из числа бывших пехотинцев. Роль, сыгранная енисейцами в Кронштадте, лишний раз показала мне, как прав был этот товарищ.}. Согласен я и с тем, что привлечение офицеров безусловно необходимо в интересах правильной деятельности наших военных организаций. Если, — как заметило недавно ‘Новое Время’,— наши военные бунты подавляются с театральной легкостью, то это обстоятельство в значительной степени объясняется тем, что восстающие солдаты не встречают надлежащей поддержки со стороны офицеров. Я думаю даже, что только участие офицеров e военных организациях положит конец этим бунтам, представляющим собою непланомерную и непроизводительную затрату сил, нужных для революции {Резолюция нашего последнего съезда обращает внимание на необходимость согласования деятельности военных организаций с общим ходом и задачами революционного движения.}. И я обращаю внимание нашего Центрального Комитета на большую ошибку, отмечаемую автором письма. Но при всем том я должен сделать очень существенную оговорку. Автор письма высказывает, по-моему, слишком мрачный взгляд на ‘толпу’.

Он говорит: ‘Без предводителей эта вооруженная масса, движимая самыми низменными чувствами, которые обыкновенно охватывают взволнованных людей, как-то незаметно может обратиться в озверелую банду, которая сметет на своем пути все, не разбирая правого и виноватого’.

Спора нет, и предводители нужны. Но взволнованных людей далеко не всегда охватывают низменные чувства. Я думаю, что чувства, которые наполняли сердца, например, восставших матросов ‘Потемкина’, были достойны всякого одобрения. Эти матросы искренне сочувствовали свободе и не только не предавались никаким зверствам над ‘вольными’ людьми, ‘о чрезвычайно старательно,— как нельзя более старательно,— избегали всего того, что могло бы так или иначе повредить интересам населения. Правда, те же потемкинцы перебили некоторых своих офицеров. Но кто вынудил их сделать это? Один из офицеров. Правда и то, что поступки некоторых отдельных лиц из числа ‘взбунтовавшихся’ нижних чинов бывали иногда очень жестоки. Еще недавно ‘Новое Время’ гремело против убийц старухи-матери офицера Врочинского в Кронштадте). Рептильный орган изображал убийц чуть не людоедами, и он был как будто прав. Но он забыл осведомиться, не было ли у нижних чинов, поднявших руку на престарелую Врочинскую, каких-нибудь особенных счетов с нею. Нижнему чину сплошь и рядом приходится больше терпеть от жены или матери начальника, чем от самого начальника. Автор письма, конечно, знает это не хуже меня. Я понимаю, что жестокость все-таки остается жестокостью. Но в том-то и беда, — большая, очень большая беда! — что при нынешних обстоятельствах такая жестокость иногда неизбежна, и неизбежна не по вине нижних чинов. На нижнего чина давит настоящее крепостное право со всеми его ужасами. Его обкрадывают, теснят, его личность жестоко оскорбляют на каждом шагу. Нижний чин терпит очень долго, а когда он, наконец, восстает, то он, как говорится, себя не помнит от обиды и гнева. Об этом ничего не сказало и не скажет нам ‘Новое Время’. А это следует помнить, судя о действиях восстающих нижних чинов. Следует помнить также и о том, что крепостное право, держащее русского солдата и матроса под своим железным ярмом, теперь дает себя больнее чувствовать им, чем в ‘доброе старое время’. Солдаты и матросы теперь уже не те, что были прежде. В них уже проснулось сознание своего человеческого достоинства. А у кого есть такое сознание, для того прямо невыносимы те унижения, которые приходится выносить у нас нижнему чину. Автор письма знает, каково живется у нас солдату. Пусть же он вообразит, что ему самому пришлось пережить все те оскорбления, которые npиходится переживать солдатам, и пусть он окажет, положа руку на сердце, уверен ли он в том, что всегда сохранил бы самообладание и не испытал бы приступов неудержимого гнева. Действие равно противодействию. Крепостное право всегда вызывало кровавую месть не в одном только России.

Д-р Покровский писал недавно в ‘Военном Голосе’, что ‘нервы солдат благодаря всему расшатаны в высшей степени’. Мне сдается, что нервная расшатанность играет не последнюю роль в тех случаях, когда восставший солдат становится жестоким. А где причина его нервной расшатанности? Она лежит отчасти в общих условиях русской жизни, а отчасти в том до крайности тяжелом и унизительном положении солдата, на которое я указываю и которое, конечно, объясняется e последнем счете теми же общими условиями. Чем больше чувство человеческого достоинства страдает у солдата благодаря всевозможным притеснениям со стороны начальства, тем больше должны расшатываться солдатские нервы. Но развитие чувства собственного достоинства в солдате есть в то же время лучшая гарантия против ‘низменных чувств’.

Я говорю это единственно потому, что я немного опасаюсь, не смотрит ли автор письма на нижнего чина так, как на него уже нельзя смотреть теперь, потому что теперь он несравненно более развит, чем был когда-то. Даже честные и свободомыслящие офицеры, не имеющие ни малейшею сходства с ‘дантистами’, склонны иногда, по твердо установившейся традиции, смотреть на солдат, как на совершенно бессознательную массу. Но солдат — сын народа. Проникнув в народ, сознание проникает и в солдатские ряды. Излишне прибавлять, что этим сильно облегчается также воздействие на солдат со стороны офицеров-граждан.

Может быть, впрочем, я плохо понял автора письма. Тогда — тем лучше: тогда нам тем легче столковаться. А что столковаться полезно, что столковаться необходимо, это ясно само собой, слишком уже долго тянется преступная война бюрократии с нашим отечеством и слишком уже дорого обходится ему эта преступная война!

Если уважаемый автор письма захочет сделать мне какие-либо замечания или возражения, то он может быть уверен, что я с величайшим удовольствием напечатаю их в своем ‘Дневнике’. Мне было бы очень приятно вступить в непосредственный обмен мыслями с офицерами-гражданами. Кроме того, я думаю, что таким офицерам давно уже пора возвысить свой голос и принять деятельное участие в обсуждении всех вопросов, касающихся пропаганды в войске. Тут им и книги в руки.

Надо ли отказываться?

Как видно, выборгское воззвание распространяется по всей России огромными массами. Не далее как в No 133 ‘Речи’ я прочел, в корреспонденции из Н. Новгорода, что оно отпечатано там ‘социал-демократами в количестве 15 тысяч и разослано по деревням окружной организацией’. И это, разумеется, очень хорошо. Было бы слишком печально, если бы вышло иначе, т. е. если бы деятельные противники нашего старого порядка не сумели дать широкое распространение своему протесту против разгона Думы. Я думаю также, что народ везде читает выборгское воззвание с большим сочувствием: за это ручается тот живой интерес, с которым он относился к Думе. Но у меня невольно возникает вопрос: как повлияет это воззвание на дальнейший ход нашего освободительного движения? Что под его влиянием народ еще лучше поймет, где его враг, и еще больше (возненавидит и без того уже ненавистную ему бюрократию, это не подлежит ни малейшему сомнению. Но что будет дальше?

Положим, что значительная часть, — скажем, половина, — населения последует тому совету, который дают ему подписавшие воззвание бывшие члены Думы, и откажется от исполнения воинской повинности. В этом году призвано будет около полумиллиона молодых людей. Стало быть, согласно нашему предположению, мы должны принять, что из этого числа около 250.000 ответят отказом на правительственный призыв. Это, конечно, доставит правительству не мало хлопот и затруднений. Но я думаю, что в последнем счете это будет выгоднее делу реакции, чем делу свободы. И я думаю так вот почему.

Молодые люди, которые в виде протеста против разгона Думы откажутся отбывать воинскую повинность, будут, очевидно, с полным сознанием относиться к своим гражданским обязанностям. Если бы эти сознательные молодые люди стали под знамена, то можно было бы с уверенностью ожидать, что они при случае отказались бы истреблять тех, кого правительство называет внутренними врагами.

Это уже было бы очень хорошо. Однако мы имеем право пойти дальше и предположить, что эти сознательные молодые люди не только не захотели бы проливать кровь своих сограждан, но, — когда это оказалось бы нужным, — выступили бы против угнетателей народа. А это было бы еще лучше.

Теперь, когда исход нашей освободительной борьбы в такой большой, — и все более возрастающей, — степени зависит от настроения войска, нам надо дорожить наличностью в армии сознательного элемента, а не удалять из нее этот элемент. Удаление его было бы большой ошибкой.

Это как нельзя более ясно. Так же ясно и то, что в нынешнем году будет особенно высок процент сознательных между молодыми людьми, подлежащими призыву. События, пережитые Россией в течение последних шести месяцев, глубоко всколыхнули народное сознание. Крестьяне знают, кто помешал Думе заняться вопросом о земле, и они сумеют дать надлежащие наставления своим сыновьям, призываемым на военную службу. Этим настроением умов нужно воспользоваться.

И им еще можно воспользоваться. Центральные комитеты тех наших партий, которые хотят серьезно бороться за свободу, еще имеют время сговориться между собой и объяснить народу в новом воззвании, что хотя, конечно, служить нынешнему правительству значит упрочивать свое собственное рабство, но что отказываться от исполнения воинской повинности все-таки нет надобности, так как сознательный солдат может сослужить большую службу народному делу и должен сослужить ее. Воззвание, написанное в таком духе, совсем лишено будет характера законности, но оно укажет более короткий путь народному освобождению. А этого совершенно достаточно.

Я предлагаю Центральному Комитету нашей партии начать в этом смысле переговоры с центральными комитетами других партий. Он обязан сделать все, от него зависящее, для того, чтобы была исправлена тактическая ошибка, сделанная лицами, подписавшими выборгский манифест.

Мне представляется, что если бы наш Центральный Комитет взял на себя почин таких переговоров, то по существу дела он мог бы встретить оппозицию разве лишь со стороны тех непоследовательных людей, которые,— подобно г. Кузьмину-Караваеву, — с одной стороны, хотят политической свободы, а с другой — боятся, что народ ее ‘сам возьмет’…

Краткие ответы

E. В. Аничкову. Ваше интересное ‘открытое письмо’ не напечатано до сих пор единственно потому, что, за недостатком времени, я, к сожалению, не мог ответить на задаваемые мне в нем вопросы. В следующем номере ‘Дневника’, — который скоро выйдет, — я с величайшим удовольствием его напечатаю и там же на него отвечу.

Товарищам, доставившим мне ленинский ‘доклад’ о нашем съезде. Я действительно не имел этого ‘доклада’. Благодарю. Вы, разумеется, правы, предполагая, что Ленин придал происходившим на съезде прениям совершенно ложное освещение. В следующем номере ‘Дневника’ я покажу это с помощью нескольких ярких примеров. Сделать это сейчас не могу по недостатку времени и места. Но неужели есть читатели, на которых может подействовать этот изумительный доклад?

Мое мнение об уместности нового съезда скажу в двух словах. Созывать новый съезд теперь значило бы тратить средства партии и ее время самым непроизводительным, — больше того: самым преступным образом. Но Ленин рассуждает не так. Он думает: почему не созвать новый съезд? Я ничего не потеряю, если опять останусь в меньшинстве, и много выиграю, — получу, наконец, столь желанную дирижерскую палочку,— если большинство окажется на моей стороне. Вот он и старается. Интересы пролетариата тут совершенно не при чем, и рабочие должны с негодованием отклонять всякие попытки преждевременного съезда: это шалости интеллигенции.

Г. В. ПЛЕХАНОВ

Видение г. В. Кузьмина-Караваева

По поводу одного письма

Надо ли отказываться?

Краткие ответы

Читайте также: