Дитя кочевников, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Е. АРДОВЪ
(E. И. Апрлева)

ДВА МРА
РАЗСКАЗЫ
ДЛЯ ДТЕЙ СРЕДНЯГО ВОЗРАСТА

Съ 9-ю иллюстрацями художника H. Н. Герардова

Издане 2-е
Уч. Ком. Мин. Нар. Пр. допущ. въ ученич. библ. городскихъ, по полож. 1872 г., и двухклассныхъ сельскихъ училищъ.

Главн. Управл. Военно-учебн. Завед. допущена для ротныхъ библ. кадетскихъ корпусовъ.
ПЕТРОГРАДЪ
1915

Дитя кочевниковъ.

Марефа родилась въ юрт. Въ юрт жила вся семья: ддушка, отецъ съ матерью, братья Марефы и молоденькая тетка.

Ддушка пасъ козловъ богатаго Абдукадера, одинъ изъ внуковъ, шустрый девятилтнй Юсуфъ, помогалъ ему, и оба они приносили по лепешк домой. А плата имъ была за лто десять тэньгъ, пять лепешекъ въ день,— три старому и дв малому,— и по пар новыхъ муки.

Отецъ работалъ поденщикомъ за одну тэньгу въ день, и трое работниковъ,— ддъ, зять и внукъ,— кормили себя и остальныя пять душъ, которыя ожидали прихода своихъ кормильцевъ въ убогой, дырявой, отъ дыма почернвшей юрт, одн, какъ мать и тетка,— за пряжей, другя — малолтки — за играми, возней и ссорой.

Когда ссора переходила въ драку, мать стаскивала тюбэтейку съ головы одного изъ разодравшихся мальчугановъ и этой же тюбэтейкой шлепала по голой спин драчуновъ, взаимныя ругательства превращались въ неистовый ревъ, къ этому реву присоединялись гнвный окрикъ матери и хриплый лай стараго лохматаго пса съ отрубленнымъ хвостомъ, горная куропатка въ испуг начинала метаться въ клтк, перепелка зарывалась въ песокъ, выкрикивая: ‘бэ-да-на, бэ-да-на!’ Но материнская расправа длилась недолго, тюбэтейка, послужившая орудемъ наказаня, водворялась на бритой головенк хныкающаго сына, и слезы не успвали еще высохнуть на черныхъ рсницахъ, какъ въ рукахъ у него и соперника его появлялась жирная сдобная лепешка, которая быстро умиротворяла борцовъ, распаленныхъ гнвомъ и обидой.

Мать садилась снова около раскрашенной деревянной зыбки, гд, туго, какъ чурбанчикъ, спеленутая, мирно спала Марефа. Ни крикъ матери, ни ревъ, ни драка шаловливыхъ братишекъ не нарушали ея крпкаго сна.

Осенью молоденькую тетку выдали замужъ. Она перешла въ просторную новую юрту Каюмъ-бая {Бай — богачъ.

}. За молодую жену онъ далъ ддушк хорошй калымъ: телку, пару ословъ и цлую кучу тэньги,— какъ таинственно сообщилъ Юсуфъ малолтнимъ братьямъ, которые слушали его, разинувъ ротъ отъ восхищеня.

По случаю свадьбы молоденькой Афтабъ-Ай въ старой юрт шелъ пиръ горой: сварили цлый котелъ палау и ребятишки пригоршнями получили достарханъ, а на матери появилась новая, шуршащая, какъ втромъ гонимые сухе стебли колючки, красная рубашка съ длинными-предлинными рукавами, а на голов — новый платокъ съ разводами. Платокъ на другой же день былъ спрятанъ въ войлочный сундукъ, наполненный всякимъ скарбомъ, но рубаха окончательно замнила старую, выцвтшую, замасленную, изъ лохмотьевъ которой мать однако умудрялась нашивать заплаты на истрепанные халатишки мальчугановъ.

Mapeфа дятельнаго участя въ свадебномъ пир не принимала. Мрно раскачиваемая въ зыбк ддушкой, она до тхъ поръ таращила черные, круглые глазки на его блую бороду и на нжно улыбающееся, загорлое, все въ морщинахъ и складкахъ лицо, пока сонъ не смыкалъ ея вкъ.

Въ старой юрт посл свадьбы Афтабъ-Ай стало просторне. Но скоро появился еще новый обитатель въ вид маленькаго братца. Онъ занялъ такимъ же спеленутымъ чурбанчикомъ мсто въ зыбк, а Марефу укладывали на стеганомъ ватномъ одял около матери, и материнское молоко она длила съ братцемъ, причемъ кулачокъ ея нердко отпихивалъ сосущаго младенца. Но тотъ своихъ правъ не уступалъ, и въ конц концовъ уступить должна была Марефа.

Она быстро научилась ходить и, переваливаясь съ боку на бокъ, какъ утенокъ, шагала по ветхому войлоку, замнявшему въ юрт полъ.

Хорошенькую двочку вс любили, и Марефа въ заскорузлой отъ грязи рубашонк, со спутанными, еще не заплетенными въ мелкя косички, черными волосами, питаясь лепешкой съ кислымъ молокомъ и рдко, очень рдко супомъ съ рисомъ и бараниной, не имя, кром камушковъ, прутиковъ и глиняныхъ шариковъ, другихъ игрушекъ, росла веселой вольной пташкой и счастливо доросла до трехъ лтъ.

Однажды отецъ ея Якубъ вернулся съ работы очень рано, а вслдъ за нимъ прибжалъ, запыхавшись, ддушка. При первыхъ словахъ Якуба мать выронила изъ рукъ шитье, поникла головой и заплакала. Видя ея слезы, Марефа обхватила ручонками ея шею и тоже заплакала, заревли и мальчуганы. Но ддушка сердито крикнулъ на нихъ. Никогда Марефа не видла ддушку такимъ сердитымъ. Двочка прижалась головой къ голов матери, которая продолжала тихо плакать, и съ испугомъ переводила глаза съ отца на ддушку.

Якубъ, опустивъ глаза, почтительно стоялъ передъ тестемъ, а ддушка говорилъ и благоговйно проводилъ руками по своей бород со словами: ‘Аллахъ! Махаматъ Рассулъ Алла!.. {Магометъ — посланникъ Божй.} и еще говорилъ: ‘Урусъ!.. Ямамъ, джидда яманъ!..’ {Русскй… Нехорошй, очень нехорошй.}. Потомъ погладилъ Якуба по плечу и назвалъ его ‘батырь’ {Богатырь.}. Якубъ поднялъ голову и обвелъ домочадцевъ самодовольнымъ взглядомъ. Марефа, видя, что отецъ и ддушка чему-то радуются, засмялась и захлопала въ ладошки. Ддъ ласково кивнулъ ей головой, раскрылъ сундукъ и вытащилъ желтыя кожаныя, шелкомъ расшитыя ‘чембары’ {Шаровары изъ окрашенной въ желтый или красный цвтъ бараньей кожи.}, ватный халатъ, пару зеленыхъ сафьянныхъ сапогъ съ острыми высокими каблуками и кривую шашку. Все это было довольно ветхое, чембары запачканы бараньимъ саломъ и бурыми кровяными пятнами, клинокъ шашки заржавленъ. Но когда Якубъ, сбросивъ стоптанныя развалившяся муки, сунулъ босыя ноги въ сапоги съ острыми каблуками и облекся въ пестрый ватный по- тертый халатъ, а поверхъ него натянулъ чембары и опоясался украшеннымъ мдными бляхами ремнемъ, на которомъ висла шашка, Марефа отъ восторга широко раскрыла глазки и розовый ротикъ.

Якубъ заткнулъ за ременный поясъ еще старый ятаганъ и взялъ изъ рукъ ддушки ‘мултукъ’ {Старинное ружье съ подставкой въ форм рогатки на оконечности дула.}.

— Батырь!.. Батырь!— повторялъ ддушка, поглаживая зятя по спин.

— Батый!.. Батый!— лепетала Марефа, прыгая на одной ножк около сидвшей на войлок матери, которая сквозь слезы съ горделивымъ изумленемъ глядла на мужа. Мальчуганы же, проникнутые благоговнемъ, лишились даже слова и молча обступили отца, робко прикасаясь пальцемъ то къ ружью, то къ шашк, то къ желзному наконечнику въ вид тупого шила, замняющаго на каблукахъ шпоры.

Быстрый лошадиный топотъ вызвалъ всхъ изъ юрты.

То несся Юсуфка на осдланной лошади. Съ крикомъ: ‘уръ, уръ!’ {Воинственный крикъ узбековъ.} подскакалъ возбужденный, раскраснвшйся мальчикъ, кубаремъ скатился съ остановившагося коня и окинулъ восхищеннымъ взоромъ отца въ военномъ одяни. Жидкая грива и тонкй хвостъ поджарой, длинноногой лошади были убраны ремешками, на которыхъ висли разноцвтные камушки и стеклышки, старый, полинялый чепракъ казался на солнц новымъ, и пурпуромъ и лазурью отливало раскрашенное деревянное сдло. Прощане длилось недолго. Тесть и зять схватились рука въ руку и погладили свободной рукой другъ другу спину, отецъ поласкалъ дтей, кивнулъ головой жен, которая, закрывъ лицо рукавомъ, медленно раскачивалась изъ стороны въ сторону, стоя у входа въ юрту, вдлъ ногу въ короткое стремя, почтительно поддерживаемое Юсуфомъ, и влзъ на лошадь. Перекинувъ черезъ плечо ружье, Якубъ взялъ въ лвую руку уздечку, а въ правую нагайку.

Съ подобранными колнами, перегнувшись впередъ, какъ бы готовый ринуться на врага, Якубъ въ желтыхъ чембарахъ, красной чалм и съ ружьемъ за плечами былъ великолпенъ. И долго ддушка съ умиленемъ и гордостью смотрлъ ему вслдъ, смотрла и Марефа, сидя на плечахъ у ддушки, смотрли и мальчуганы, тсно прижавшись къ нему.

А когда пригорокъ заслонилъ и коня, и всадника, ддушка глубоко вздохнулъ, набожно прошепталъ молитву и, обращаясь къ Юсуфу, старшему внуку, торжественно заявилъ, что отецъ его — большой ‘батырь’… Храбрый Мурадъ-бэкъ призвалъ его въ свою дружину… И лошадь далъ, и денегъ дастъ посл того, какъ ‘урусъ’, который уже пошелъ на Самаркандъ, будетъ побжденъ.

— Урусъ богатъ… У него много денегъ, много халатовъ и много ружей…

Юсуфъ съ разгорвшимися глазами слушалъ дда и объявилъ, что онъ тоже будетъ ‘батырь’ и каждому русскому отрубитъ голову.

Юсуфъ показалъ рукой, какъ онъ это сдлаетъ, и Марефа со смхомъ повторила жестъ и, подпрыгивая на плеч у дда, кричала:

— Урусъ яманъ!.. Урусъ яманъ!..

Прошло много дней,— Якубъ не возвращался. Бывало, онъ приносилъ домой тэньгу, а иногда и дв тэньги. Теперь никто не приносилъ денегъ, и пары лепешекъ, что сберегали отъ своей скудной трапезы ддъ и Юсуфка, не хватало на прокормлене семьи.

Пастбище близъ юрты высохло. Надо бы для прокорма коровы съ теленкомъ и двухъ осликовъ перекочевать къ водомоинк, что была пониже и гд росла зеленая еще трава, но ддушка откладывалъ перекочевку со дня на день,— все чего-то ждалъ…

А слухи приходили худые. Русске вошли въ Самаркандъ. О дружин Мурадъ-бэка — никакихъ встей. Убитъ ли Якубъ, въ плнъ ли попалъ… кто знаетъ!

Ужъ не разсказываетъ ддушка посл вечерней трапезы,— кислое молоко съ лепешкой,— о славныхъ дяняхъ ‘богатырей’, о томъ, какъ цлыя полчища враговъ были взяты въ полонъ, какъ селеня одинъ за другимъ сдавались и палау съ жирной бараниной варился въ огромныхъ котлахъ съ утра до ночи и съ утра до ночи ‘богатыри’, упоенные побдой, угощались и пировали.

У голодныхъ ребятишекъ при этихъ разсказахъ о вкусныхъ яствахъ слюнки текли, и, чтобы усыпить голодъ, они заводили военную игру и до ночи раздавался ихъ воинственный крикъ: Уръ!.. Уръ!..

Теперь ддушка молчалъ, и только тяжке вздохи да скорбно-покорные возгласы: Аллахъ!.. Аллахъ!.. срывались съ его устъ.

Марефа не прыгала у него на колняхъ, не щебетала, какъ птичка, а, прислонивъ головку къ его полуобнаженной подъ лохмотьями рубахи загорлой груди, сидла смирно, съ трудомъ открывая тусклые глазки. Плохое питане согнало румянецъ съ ея щекъ. Двочка поблднла, похудла, лихорадка донимала ее, донимала лихорадка и мать.

Порой, когда двочка металась въ жару и жалобно стонала въ тяжеломъ лихорадочномъ сн, мать выносила ее изъ душной, солнцемъ накаленной юрты и несла ее подъ тнь росшаго надъ юртой на откос горы боярышника. Здсь у маленькой поточинки было сравнительно прохладно. Мать разстилала на земл рваный халатъ мужа, укладывала на него двочку, подложивъ ей подъ голову длинную и круглую, какъ валикъ, засаленную подушку, вшала въ защиту отъ палящихъ, сквозь листву пробирающихся солнечныхъ лучей на сукъ боярышника тряпку и, освживъ запекшяся губы двочки холодной водой, уходила въ юрту, гд, слабая и обезсиленная голодомъ и болзнью, сама падала,— какъ подкошенная, на убогую рухлядь, замнявшую ей постель. Къ ночи Марефа снова водворялась около матери.

Однажды раздирательный вопль разбудилъ спящую подъ боярышникомъ двочку. Она въ испуг приподняла голову, но головка эта безпомощно снова опустилась на подушку.

Внизу, между тмъ, раздавались и вопли матери, и плачъ дтей, и окрики ддушки, и мычане коровы.

Въ небольшомъ разстояни отъ ущелья показались блыя солдатскя рубахи. Ддушка съ Юсуфомъ, бросивъ стадо, кинулись къ своей юрт. Обезумвшая мать заметалась во вс стороны, хватая то зыбку, то подушку, то кого-либо изъ ребятишекъ, а ддушка съ Юсуфомъ тмъ временемъ поспшно развязывали и разбирали юрту. Юсуфъ сбгалъ подъ гору за ослами и коровой, пасущимися у рчки, захватилъ чью-то стреноженную лошадь, и ддъ и внукъ, боязливо поглядывая въ ту сторону, откуда ожидали появленя сарбаза {Солдата.} и гд пока все было еще пустынно, уложили юрту и скарбъ на лошадь, посадивъ поверхъ всего мать съ меньшими ребятишками, старшихъ помстили на осла, укрпивъ по его бокамъ сундуки, сами же сли на другого осла и, таща на аркан корову, погнали передъ собой осла и лошадь.

Въ паническомъ страх со всей скоростью, на которую были способны ослики и мелкой трусцой поспшавшая за ними корова, удалялась семья въ глубь горъ отъ своего кочевья, забывъ объ общей любимиц, лежавшей въ жару подъ боярышникомъ. Ддушка думалъ, что подъ накинутымъ на голову халатомъ мать скрывала больную дочку, а мать, потерявъ голову, не отдавала себ отчета, кто изъ ребятишекъ съ нею на лошади, кто остался съ ддушкой, и вс ли съ собою захвачены.

Бглецы были уже далеко, когда на высотахъ горъ, окаймляющихъ ущелье съ прозрачной рчкой на дн, забллись блыя фуражки.

Солдаты вразсыпную спускались по скату горы. Забытая подъ боярышникомъ двочка смотрла на блестяще штыки, ослпительно сверкающе на солнц, на лошадь, ведомую кмъ-то въ поводу. Скала скрывала вожака. Но лошадь съ подрзаннымъ широкимъ хвостомъ казалась такая громадная, камни, срывающеся изъ-подъ ея копытъ, такъ близко подкатывались къ лохмотьямъ, на которыхъ лежала покинутая малютка. Марефа съежилась въ комочекъ, сердце ея затрепетало въ груди, какъ пойманная птичка, взглядъ съ ужасомъ переходилъ отъ штыковъ, ржущихъ глазъ своимъ блескомъ, къ лошади, постепенно заслоняемой скалой. Уже только хвостъ одинъ, развваемый втромъ, виднлся изъ-за скалы, когда по другую сторону этой скалы показался человкъ въ блой рубах и въ сдвинутой на затылокъ блой фуражк. Онъ бокомъ, спиной къ двочк, осторожно, не выпуская повода, спускался съ горы. Щебень, камни такъ и сыпались изъ-подъ его ногъ, обутыхъ въ большуще сапожищи, и самъ онъ казался такимъ огромнымъ, широкимъ, высокимъ, какъ тотъ страшный ‘адамъ’ {Человкъ.}, о которомъ въ зимне вечера разсказывалъ ддушка и который явится съ тхъ горъ, гд блый червь длаетъ снгъ, чтобы състь всхъ маленькихъ дтей… Двочка потеряла сознане.

Солнце заходило за горныя вершины, и тни легли на откосы и на быструю студеную рчку, когда Марефа, обвваемая вечернимъ втеркомъ, очнулась отъ лихорадочнаго забытья. Испарина смочила спутанные волосы и грязную рубашку, прилипшую къ грязному, слабому, худенькому тльцу. Тоненьке, какъ щупальцы жука, слипшеся пальчики рукъ слабо шевелились, головная боль утихла, и сохнувшй отъ жара языкъ не прилипалъ къ нбу. Двочка не имла силъ подняться, но она чувствовала во всемъ тл необыкновенный покой, какъ чувствовала и въ предшествующе вечера, когда лихорадочный жаръ и бредъ уступали мсто испарин и слабости.

Терпливо ожидала Марефа прихода матери и спокойно усталыми глазками смотрла передъ собой.

Горы и скалы были, какъ всегда, пустынны. Ни одно живое существо, кром орла-стервятника, спустившагося на остроконечную вершину, не виднлась вокругъ.

Только снизу отъ рки доносился какой-то странный гулъ. Сначала двочка безсознательно воспринимала этотъ гулъ, но мало-помалу она стала прислушиваться. Слышались голоса, трескъ ломаемыхъ втокъ, ржанье лошади. Марефа насторожилась. Побуждаемая не столько тревогой, сколько любопытствомъ, она попыталась приподняться и выглянуть изъ своего зеленаго убжища, но тотчасъ же въ смертельномъ ужас опрокинулась на подушку.

Надъ ней, точно выйдя изъ-подъ земли, склонился человкъ въ блой рубах съ загорлымъ, какъ кирпичъ, краснымъ лицомъ и блестящими глазами. Въ рук онъ держалъ топоръ.

‘Адамъ’, что стъ дтей!— мелькнуло въ голов Марефы.

Она не видла добродушно изумленнаго лица человка въ бломъ, а видла только топоръ въ его рук. Этимъ топоромъ онъ сейчасъ отрубитъ ей голову.

Марефа жалобно вскрикнула и зажмурила глаза.

— Вотъ такъ находка!— говорилъ, между тмъ, человкъ въ блой рубах.— Двчонка!.. Какъ она сюда-попала?..

Солдатикъ опустилъ топоръ на землю и прислъ на корточки передъ двочкой.

Онъ попытался взять ее за руку. Двочка выдернула руку и уткнулась лицомъ въ подушку.

— Ну, ну, не бойсь, не укушу!— уговаривалъ ее солдатикъ и снова попытался притронуться къ двочк.

Она брыкнула ножкой. Солдатикъ почесалъ себ за ухомъ.

— Ишь ты! Какъ же съ ней быть?— думалъ онъ.— Забыли двчонку, оголтлые… Бгутъ, что мыши, безъ памяти и разсудка. Оченно намъ нужна ихъ рвань…

Онъ презрительно взглянулъ на лохмотья, на которыхъ лежала Марефа.

Двочка не шевелилась. Солдатикъ задумчиво смотрлъ на нее.

— И грязи-то что на ней!.. Господи Боже мой!.. Поди, съ самаго рожденя мать ейная ее не мыла…

Солдатикъ снова почесалъ за ухомъ. Подумалъ, подумалъ, всталъ, ршительно сунулъ топоръ за голенище сапога и взялъ Марефу на руки.

Двочка дико завизжала и забрыкалась руками и ногами.

— Ну, ну, не замай!.. Не помирать же теб, когда родная мать тебя бросила!— увщавалъ ее солдатикъ.

Двочка не унималась и неистово визжала, пока не убдилась, что вс попытки вырваться изъ рукъ страшнаго ‘адама’ тщетны. Она вдругъ замолкла и неподвижно, какъ зашибленный зврекъ, оставалась на рукахъ солдата.

Онъ спустился со своей легкой ношей съ горы.

— едотъ, что несешь?— раздались веселые окрики товарищей, сидвшихъ вокругъ костра, надъ которымъ закипалъ чугунокъ съ кашей.— Ягненка?.. Давай его сюда…

— Ягненка…— Да не простого четвероногаго… Двуногаго!..

Солдатики обступили едота.

— Двчонка!.. Ишь ты!.. Вотъ такъ фунтъ!.. Да какая махонькая, что цыпленокъ… Гд нашелъ?— сыпались со всхъ сторонъ восклицаня и вопросы.

едотъ вкратц разсказалъ, какъ пошелъ къ боярышнику нарубить втокъ, чтобы вскипятить воду и заварить чай своему капитану, а нашелъ двочку.

— Лежитъ она, братцы, одна одинешенька подъ боярышникомъ… Забыли, вишь, ее…

— Да живали она?.. Не шелохнется вишь…

— Жива… Не бойсь, — говорилъ едотъ.— Давеча, какъ я ее на руки взялъ, такъ визжала, что твой поросенокъ…

Дружный хохотъ раздался среди солдатъ. Двочка съ ужасомъ озиралась вокругъ.

— Не пужайте двчонку,— замтилъ пожилой солдатъ, приближаясь къ едоту.— Не привычна она… Православныхъ отроду, поди, не видала… Надо ее къ ротному нести…

— Къ нему и несу,— возразилъ едотъ и двинулся къ одной изъ раскинутыхъ палатокъ.

— Ты что?— спросилъ высокй, худой офицеръ, когда едотъ вошелъ въ палатку.

— Такъ что, ваше благородье, двчонку принесъ…

— Какую двчонку?— съ изумленемъ спросилъ капитанъ, подходя къ нему.

едотъ повторилъ свой разсказъ.

Капитанъ съ жалостью смотрлъ на Марефу, которая боялась шевельнуться и дико перебгала испуганными глазенками съ капитана на его денщика.

— Что же намъ теперь съ ней длать?— задумчиво произнесъ капитанъ.— Надо поискать, куда ушли кочевники, что ее бросили… Посади ее вонъ тутъ,— капитанъ указалъ на войлокъ у входа въ палатку,— да накорми ее…

— Такъ что, ваше благородье,— осмлился доложить едотъ,— надо бы ее помыть… Больно грязна…

— Да, грязна,— согласился капитанъ.— Что-жъ, помой…

— Вымою, ваше благороде,— бойко возразилъ едотъ.— У ребятъ вода грется… Визжать только станетъ… Ей, надо быть, не въ привычку вода-то.

Но Марефа не визжала. Она была словно въ оцпенни и дала себя вымыть съ ногъ до головы теплой водой съ мыломъ и завернуть въ солдатскую рубаху. Въ такомъ одяни посадилъ ее едотъ на войлокъ. На его счастье солдаты, ходивше на развдки, пригнали въ лагерь корову, которую тотчасъ же и подоили. едотъ, отливъ въ чашку парного молока, поднесъ его двочк. Марефа жадно прильнула губами къ краямъ чашки.

— Наголодалась, вишь,— замтилъ едотъ, присвъ передъ нею на корточки и поддерживая у, ея губъ чашку.— Пей, пей, еще налью…

Но усталость, волнене, страхъ и непривычное омовене теплой водой сдлали свое дло. Глазки ея осовли, начали слипаться, и не усплъ едотъ подложить ей подъ голову мшокъ съ сномъ и укрыть своей шинелью, какъ бдная забытая своими дикарочка заснула сладкимъ, крпкимъ младенческимъ сномъ.

Ночь надвигалась. Звзды, яркя, крупными алмазами разсыпались по темному голубому небу. Потухали костры, замолкъ говоръ. Утомленные длиннымъ переходомъ по жар солдаты, поужинавъ, укладывались на покой. Но едотъ урвалъ еще часокъ отъ своего краткаго отдыха. Онъ выстиралъ въ остатк горячей воды грязнйшую рубашонку Марефы, выполоскалъ въ рчк и, развсивъ на колышкахъ для просушки, растянулся, наконецъ, на войлок рядомъ съ двочкой у входа въ палатку, гд на походной кровати спалъ его капитанъ.

Спокойно, мирно для дочери кочевниковъ прошла эта первая ночь у русскихъ. Мирно спала она, мирно спали усталые люди, и только фырканье лошади да слабое звяканье ружья часового, мрно шагающаго на своемъ посту, нарушали тишину горнаго ущелья, куда впервые вступила русская нога.

Утро чуть брезжило, когда лагерь зашевелился. Лошадей вели на водопой, палатки складывались, солдаты свертывали шинели и затягивали тяжелые походные ранцы. Капитанъ давно уже всталъ и палатка его убрана, а Марефа все спитъ.

— Такъ что, ваше благородье, какъ же быть съ двчонкой?— доложилъ едотъ.

— Взять придется… Не бросать же тутъ… Присмотри за ней.

едотъ почесалъ голову, крякнулъ, бережно поднялъ двочку и понесъ къ вьючнымъ лошадямъ. Здсь онъ положилъ ее въ войлочный сундукъ, выбравъ изъ него кое-какя вещи, которыя переложилъ въ другой такой же сундукъ съ походной кроватью капитана,— оба сундука, какъ переметныя сумы, прикрплялись по бокамъ лошади къ вьючному сдлу,— и, взявъ лошадь за поводъ, повелъ ее.

Солдаты взбирались на горы. Восходящее солнце озарило гребни горъ, усянные блыми рубахами, и блестками заиграло на ружейныхъ штыкахъ. Блая движущаяся масса разсивалась, расползалась… Скоро на вершинахъ не осталось ни одного благо пятна, и солнце, поднимаясь все выше, заливало палящими лучами полное тишины и безмолвья ущелье, на дн котораго только кучки золы отъ костровъ да вытоптанная сухая трава свидтельствовали о недавнемъ пребывани лагеря.

Солдаты ушли уже далеко, давно перевалили они сосдня горы и давно ни одинъ человческй звукъ не нарушалъ тишины ущелья, когда изъ-за ближайшей надъ покинутымъ кочевьемъ скалы показалась голова Юсуфа. Онъ ползкомъ, пугливо озираясь, вылзъ изъ-за скалы и ползкомъ спустился къ утоптанной площадк, гд наканун стояла юрта. Зоркй глазъ маленькаго дикаря мигомъ обозрлъ все, что могъ окинуть его взоръ,— каждый обгорлый сучокъ, обрывокъ веревки, донышко разбитой бутылки… Юсуфъ осторожно сползъ къ рчк, продолжая тревожно озираться. Въ ущель — ни души, ни одной души и на гребняхъ горъ. Юсуфъ поднялся на ноги, обернулся къ родной площадк и съ быстротой ‘сайгака’ взлетлъ обратно на крутой откосъ. Онъ увидлъ на боярышник разввающуюся отъ втра тряпку, которою мать защищала отъ солнечныхъ лучей спящую двочку.

— Марефа!— крикнулъ мальчикъ.

Никто не откликнулся.

— Марефа!— съ отчаянемъ въ голос кричалъ Юсуфъ.

Онъ подбжалъ къ боярышнику и раздвинулъ густыя втви.

На земл лежалъ рваный отцовскй халатъ въ такой же неприкосновенности, какъ и тряпка, висвшая на дерев, но — Марефа исчезла.

Мальчикъ остолбенлъ. Онъ не могъ себ представить, чтобы можно было взять двочку и не взять халата, который казался ему страшно цннымъ.

— Не ‘урусъ’ взялъ Марефу, а волкъ — пришло ему на умъ.

Мальчикъ застоналъ и, закрывъ лицо руками, началъ раскачиваться изъ стороны въ сторону, какъ то длала въ минуты горя мать.

— Что скажетъ онъ ддушк, который сидитъ за горами и ждетъ!..

Мальчикъ отнялъ руки отъ лица и, горестно всхлипывая, тщательно свернулъ халатъ, завязалъ въ тряпку, перекинулъ узелъ за спину и, сгорбившись, какъ старичокъ, поплелся туда, откуда пришелъ.

Вс попытки найти родныхъ Марефы остались тщетны. Кочевники бжали въ предлы Бухары и, гонимые страхомъ передъ русскими, скрылись въ Гиссарскихъ горахъ.

Марефа сдлала весь походъ на Китабъ {Городъ въ Бухар.} подъ бдительнымъ попеченемъ едота.

День и ночь заботился молодой, веселый солдатикъ о своей находк, какъ онъ продолжалъ называть Марефу. Заботился о ней и капитанъ.

едотъ, не участвуя въ дл и оставаясь въ обоз при вьюк, развлекалъ, какъ умлъ, двочку, кормилъ, поилъ, игралъ съ ней въ камушки и чурочки, а когда она начинала плакать, что первые дни случалось часто, и жалобно взывать: ‘Ина!.. ина!.. {Мать.}, онъ бралъ ее на руки и плъ ей псни, и подъ звуки русской псни малютка засыпала. Ни раскаты стрльбы, ни грохотъ пушекъ, значене чего она, впрочемъ, не понимала, не нарушали тогда ея сна.

Къ едоту она скоро привыкла, охотно шла къ нему на руки, привыкла она и къ солдатскимъ сухарямъ, которые сначала съ ужасомъ отпихивала, и къ солдатской каш. Но не одинъ едотъ оберегалъ маленькую кочевницу. Вс солдаты принимали въ ней участе. Она стала любимицей роты, и каждый въ рот старался чмъ только могъ побаловать Марефу.

Въ Китаб ей накупили цлый ворохъ сластей, бусъ и кусокъ бухарской цвтной бумажной ткани, изъ которой едотъ скроилъ и сшилъ, какъ умлъ, по фасону старой вылинявшей рубашонки, нсколько новыхъ рубахъ съ длинными рукавами.

На возвратномъ пути въ Самаркандъ двочка сидла на вьюк, вся увшанная бусами, въ новенькой, фольгой расшитой тюбэтейк на голов и весело улыбалась шедшимъ рядомъ солдатикамъ, доврчиво кивала имъ головой, что-то лепеча на своемъ язык.

Отъ татарина-переводчика, выпытавшаго изъ ея несвязнаго лепета, какъ ее зовутъ, солдаты узнали ея имя и на ходу ласково окликали двочку:

— А, Марефа!.. Здорово, Марефа!.. Ну, что, какъ живешь, Марефа?

Двочка оглядывалась и улыбалась направо-налво.

Она освоилась съ ‘блой рубахоq’ и видла въ ней что-то близкое и вовсе не страшное.

Хорошее питане, сравнительная чистота тла,— едотъ попрежнему заботливо умывалъ ее,— перемна воздуха изгнали изнурительную лихорадку. Личико округлилось, на щекахъ, вмсто болячекъ отъ грязи, появился здоровый румянецъ, глазки блестли.

— Такъ что, ваше благороде,— доложилъ однажды едотъ, подавая капитану чай,— двчонка-то наша хоть куда!

— Хоть куда!— согласился капитанъ, посматривая на Марефу, сидвшую тутъ же у его ногъ на походномъ коврик въ ожидани своей чашки чая.

— Барыня-то наша, поди, удивится такому подарку!— продолжалъ едотъ.

— Да ужъ такого подарка она и не ожидаетъ,— съ улыбкой замтилъ капитанъ.

Передъ вступленемъ въ Самаркандъ едотъ позаботился одть Марефу въ чистую рубашку, навсить на нее бусы, и хорошенькая двочка, сверкая блестящими черными глазками и здоровымъ румянцемъ на смугломъ лиц, предстала передъ Ольгой Ивановной, женой капитана.

Русская ‘маржа’ {Женщина.} не сразу покорила маленькую дикарку. Прижимаясь къ Егору Семеновичу,— такъ звали капитана,— не выпуская его руки, она отворачивалась отъ жены его и недоврчиво, искоса поглядывала на нее.

Но что не могла сдлать Ольга Ивановна, сдлала Лиза, четырехлтняя дочь капитана. Лиза ршительно подошла къ двочк и ршительно взяла ее за руку.

— Пойдемъ, я теб свои куклы покажу.

Марефа сначала упиралась, но Лиза увлекла ее, и скоро об двочки, сидя на ковр среди разбросанныхъ игрушекъ, живо щебетали, хотя каждая на своемъ язык, но, очевидно, вполн другъ друга понимая.

— Ты оставишь у насъ Марефу?— допрашивала въ тотъ же вечеръ Лиза свою маму.— Никому ее не отдашь?

— Кому же я ее отдамъ?— возразила Ольга Ивановна.— Быть можетъ, когда бухарцы перестанутъ воевать съ нами, кто-нибудь изъ родственниковъ явится за нею…

— Ахъ, если бы никто не являлся!— вскрикнула съ жаромъ Лиза.

Желане ея исполнилось. Никто не являлся за Марефой, хотя Егоръ Семеновичъ и оповстилъ въ туземной части города Самарканда, что имъ найдена въ горномъ ущель близъ селенья Конъ-сай двочка, забытая бжавшими кочевниками, и двочка эта будетъ жить у него, пока не проявится кто-либо изъ ея родныхъ…

II.

Прошло пять лтъ. Въ майскй прекрасный вечеръ, когда весь Самаркандъ наполняется запахомъ сартовскихъ розъ, обильно благоухающихъ, Ольга Ивановна, въ тни большого карагача {Шарообразная, характерная для Туркестанскаго края разновидность ильма.}, варила на сложенной изъ кирпичей низенькой плит варенье изъ блыхъ черешенъ.

На разостланномъ ковр близъ кустовъ, сплошь покрытыхъ пышными алыми и блыми розами, сидли дв двочки, восьми-девяти лтъ, об въ одинаковыхъ свтлыхъ платьицахъ, одна — блокурая, другая — смуглая, черноволосая, и, отбирая изъ корзины лучшя черешни, перекладывали ихъ на блюдо. едотъ, возмужалый, поплотнвшй, но попрежнему расторопный, подкладывалъ подъ плиту щепки и сучья.

— Двойняшка!— торжествующимъ голосомъ вскрикнула смуглая двочка, вытаскивая изъ корзины дв крупныя сросшяся черешни.— Лиза, хочешь?

— Ты опять выиграешь!— сказала Лиза, откусывая однако одну изъ сросшихся черешенъ.— Сегодня я еще помню, а завтра забуду, ты же никогда не забудешь…

— Да, память у Мариши богатая,— замтила Ольга Ивановна, снимая пнки съ кипящихъ ягодъ.

— Я все помню!— сказала Мариша, проглатывая оставшуюся на стебельк черешню.

— Вчера еще она вспоминала, какъ хала съ тобой на вьюк,— обратилась къ едоту Ольга Ивановна.— Врно, ты ей разсказывалъ?.. Гд ей помнить!

— Да, у насъ съ Марефой не мало о томъ разговоровъ,— возразилъ едотъ.

— Не называй ее Марефа!— съ неудовольствемъ замтила Ольга Ивановна.

— Виноватъ… По привычк, значитъ.

Марефа или Мариша, какъ ее нын называли, ласково глядла на едота и Ольгу Ивановну. Она крпко любила обоихъ, но едотъ будто былъ ей ближе. Къ нему и обратилась она теперь.

— Нтъ, если бы едотикъ и не разсказывалъ мн ничего, я помню… Я помню горы, помню орла, который летлъ высоко и точно хотлъ схватить меня, когда я лежала подъ деревомъ… Помню, какъ испугалась, когда едотъ подошелъ ко мн… Помню, у него былъ большой топоръ въ рук… Я испугалась этого топора…

— А юрту свою помнишь?— спросила Ольга Ивановна.

— Такъ, что-то черное… Не знаю что… Помню старика… Онъ бралъ меня на руки.

Мариша запнулась. Тнь легла на ея миловидное, но типично узбекское лицо, круглое, нсколько плоское, съ выдающимися скулами и толстыми губами.

— Сегодня я видла во сн,— заговорила она, понижая голосъ,— будто я лежу не на кровати, а на земл… Надо мной небо, синее, синее небо… Мн неловко, жестко… Я хочу встать и не могу… Точно кто-то меня держитъ… Вдругъ кто-то зоветъ: ‘Марефа!’ и ко мн подходитъ женщина… Сартянка… На голов у нея платокъ… Рукава рубахи длинные… Только все это старое, старое… ‘Марефа!’ — зоветъ она сначала ласково, потомъ сердито… Я молчу, и мн такъ страшно… Она подходитъ близко, совсмъ близко… Я какъ закричу и проснулась…

— Какой странный сонъ!— замтила Ольга Ивановна.

Двочка помолчала.

— Это ‘ина’!— таинственно прошептала она.

Ольга Ивановна вопросительно взглянула на едота.

— Мать, то-есть, по-ейному… Не забыла, вишь, свой языкъ!— пояснилъ едотъ.

— Ты часто видишь таке сны?— спросила Ольга Ивановна.

— Теперь часто… Часто меня кто-то зоветъ: ‘Марефа!.. Марефа’ Я оглядываюсь и вижу женщину съ платкомъ на распущенныхъ волосахъ, въ рубах съ длинными рукавами, или старика съ блой бородой, въ старомъ разорванномъ халат… Они манятъ меня къ себ… Иногда грозятъ, будто сердятся…

Марефа замолкла и, опустивъ глаза, разсянно перебирала въ корзин черешни. Лиза первая нарушила наступившее молчане. Сорвавъ дв алыя розы и обломавъ у нихъ шипы, она воткнула одну розу себ въ волосы, а другую подала Мариш, сказавъ:

— Воткни и ты себ.

Двочка встрепенулась, точно ее разбудили отъ глубокаго сна, машинально протянула руку, но вдругъ хитрая улыбка озарила ея лицо.

— Беру и помню,— сказала она, взявъ розу и втыкая ее себ въ черные прямые волосы, заплетенные въ короткую толстую косу.

Лиза надула губки.

— Никогда не забудетъ!— съ досадой молвила она.

Ольга Ивановна разсмялась.

— Ее не проведешь! Ну, варенье готово… Идемъ чай пить… Двочки, бгите домой… Кто скорй добжитъ!..

Об двочки вскочили съ ковра и взапуски побжали.

На другой день Марефа, вставъ раньше Лизы, убрала свою постель, умылась, причесалась передъ маленькимъ зеркальцемъ и отправилась въ садъ за свжими розами. Солнце только-что встало, первые косые лучи его золотили верхушки деревъ, не разсивая еще утренней прохлады. Нарвавъ цлый пукъ розъ, окропленныхъ росой, двочка, сама свжая, какъ розанъ, весело возвращалась домой вдоль низкаго глинобитнаго забора, отдляющаго садъ отъ улицы.

— Марефа!— негромко крикнулъ кто-то.

Двочка остановилась, какъ вкопанная.

Голосъ былъ чужой, незнакомый голосъ. Она осмотрлась. Никого нтъ.

— Марефа!— позвали ее громче.

Двочка подняла глаза. За заборомъ стоялъ ‘узбекъ’ {Узбеки — представители сельскаго туземнаго населеня, какъ осдлаго, такъ и кочую

Издане 2-еУч. Ком. Мин. Нар. Пр. допущ. въ ученич. библ. городскихъ, по полож. 1872 г., и двухклассныхъ сельскихъ училищъ.

Дитя кочевниковъ.

Читайте также:

Издане 2-е
Уч. Ком. Мин. Нар. Пр. допущ. въ ученич. библ. городскихъ, по полож. 1872 г., и двухклассныхъ сельскихъ училищъ.