Александръ Амфитеатровъ.
Красивыя сказки
Красивыя сказки
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Спб. Т-ва ‘Трудъ’. Фонтанка 86
1908
Дикій цвтокъ.
Дикій цвтокъ.
Дикий цветок, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1907
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Матико {Грузинскія имена, встрчающіяся въ разсказ: Матико — Мара, Като — Екатерина, Сандро — Александръ, Васо — Василій.} больна. Богъ знаетъ, гд и какъ схватила она два мсяца тому назадъ кашель, по ночамъ ее, бьетъ лихорадка, начинаясь всегда въ одинъ и тотъ же часъ, а потомъ до самой зари, переводя двушку изъ жара въ ознобъ и изъ озноба въ жаръ, испарина такъ ослабила Матико, что вотъ уже три недли, какъ домашніе махнули на нее рукой, даромъ, что время было горячее — снимали съ поля вызрвшій ячмень, ну ее, двку, Богъ съ ней: не работница въ пол, не хозяйка въ дом! Только, переставъ быть полезною семь, отказавшейся отъ нея, какъ отъ рабочей силы, Матико сознала, что ей плохо, и стала готовиться къ смерти. Раньше она не врила въ опасность своей болзни, хотя еще въ самомъ начал этой ужасной лихорадки, знахарка Като изъ Бандзури {Ущелье и деревушка Бандзури, на лвомъ берегу Арагвы, въ глухой мстности Душетскаго узда, между станціями Анануръ и Пасанауръ Военно-Грузинской дороги.}, безполезно перепробовавъ на двушк вс свои отвары и коренья, показала однажды, осердясь, матери Матико пальцемъ на небо, топнула ногой по земл, сказала: ‘душу — туда, тло — сюда’, и отказалась продолжать лченье. Русскій докторъ Гудумакарскаго госпиталя {Этотъ госпиталь, нын уже упраздненный, стоялъ въ живописномъ Гудумакарскомъ ущельи, изъ котораго вырывается Черная Арагва, двумя верстами ниже, въ Пасанаур, сливающаяся въ одну рку съ Блою Арагвой.}, куда, по настоянію батюшки-священника, поборовъ съ великимъ трудомъ свое отвращеніе къ присяжнымъ жрецамъ медицины, свелъ Матико ея отецъ, — тоже вмсто всякаго совта, только покачалъ головой и, протяжно свистнувъ, промолвилъ: ‘Ахъ, вы черти, черти! когда приходите лчиться!’ Этотъ докторъ все-таки далъ Матико какія-то капли: отъ нихъ она спала, и ей казалось, что ей лучше и что она скоро выздороветъ, чего ей очень хотлось, въ самомъ дл, не безсмыслица ли умирать въ шестнадцать лтъ!.. Но ужъ если домашніе стали такіе добрые — не тащатъ ее въ поле, не заставляютъ прибирать саклю и варить лоби {Лоби — фасоль, горцы питаются лоби круглый годъ, это ихъ обычная пища въ будни.}, не мшаютъ ей лежать цлый день пластомъ на жаркомъ солнц, — значитъ, конецъ.
— Что это у васъ съ двушкой? спросилъ какъ-то разъ прохожій.
— Не трогай ее! сердито отвтилъ ему Сандро, меньшой братишка Матико, — она у насъ помираетъ.
Матико не боится умирать, Зачмъ? Она никогда не думала о жизни, не думаетъ и о смерти. Цвткомъ взошла она на суровой почв родныхъ горъ, цвткомъ и увянетъ. Что будетъ дальше, ее не страшитъ. Батюшка зашелъ какъ-то къ ней въ саклю, и отъ него Матико узнала, что Христосъ, Кому она молится дома и въ церкви, добръ, милосердъ и свтелъ, что у мего есть прекрасный садъ на неб, и тамъ много мста для честныхъ двушекъ, умирающихъ молодыми. Объ ад никто не говорилъ Матико… да и къ чему было говорить? Разв справедливый Богъ можетъ послать шестнадцатилтнее дитя горъ въ адъ? Кто не видитъ свта, тотъ не думаетъ, кто не думаетъ, — не гршитъ… Матико же до сихъ поръ видла только зеленыя горы, срыя сакли, голубое небо, да пыльную, далекую дорогу, выбгающую изъ котловины, въ зелени которой затонуло ея родное селенье, въ грозное мрачное ущелье, гд всегда такой порывистый втеръ, и гд льется такая шумная, черная рка. Говорятъ, по этой дорог можно зайти далеко-далеко, даже въ самый Тифлисъ. Матико никогда не стремилась увидать ея чудеса. Она — смирная, покорная, тихая двушка. Нтъ, скоре можно осудить геенн птицъ и зврей пустыни, чмъ этого ребенка — такого же дикаго, какъ они, но беззащитне и кротче ихъ.
Отвтъ брата прохожему запалъ въ голову Матико. Теперь, когда она одна взрослая въ селеніи, покинутомъ жителями, оттерпливающими страду, ей часто приходится разговаривать съ прохожими. Ее разспрашиваютъ чужіе люди о дорог въ сосдніе аулы, о томъ, гд Арагва удобне для купанья, богаты ли ея родители, и каждый-то непремнно скажетъ подъ конецъ:
— А что же ты, двушка, не на пожн?… Пора рабочая.
Тогда она спокойно и простодушно отвчаетъ словами Сандро:
— Мн нельзя, добрый человкъ… Я умираю…
Чужіе люди качаютъ головой, щелкаютъ потихоньку языкомъ въ знакъ сожалнія и уходятъ. Иной въ утшеніе прибавитъ:
— Да, вотъ что… Ну, ничего, не робй, генацвали {Генацвали — душа моя.}, дастъ Богъ, поправишься…
Оръ — свирпая блая овчарка, вмст съ Матико и десяткомъ малыхъ ребятъ, охраняющая деревню, привыкла къ больной, лежитъ предъ нею по цлымъ часамъ, высунувъ длинный красный языкъ, и молчаливо смотритъ въ лицо Матико суровыми, честными глазами. Матико тоже любитъ Ора, иногда она тихо зоветъ его и манитъ исхудалою рукой, и Оръ, хотя терпть не можетъ, чтобы его гладили, ползетъ къ двушк съ ласковымъ взглядомъ и покорно подставляетъ ея пальцамъ свою мохнатую голову: какъ добрый песъ, онъ смекаетъ, что нельзя отказывать умирающей въ нкоторомъ удовольствіи и слдуетъ для нея пожертвовать отчасти своими привычками.
Однажды рука Матико, что-то слишкомъ долго застоялась на башк Ора, песъ почуялъ недоброе, высвободился, отъ его движенія двушка упала навзничь черезъ порогъ, гд сидла, голова и туловище ея легли въ сакл, ноги на улиц. Оръ внимательно поглядлъ въ лицо Матико, понюхалъ, лизнулъ ея руку и, коротко и грозно взвывъ, бросился бжать изъ деревни. Прибжавъ на пожню, онъ слъ предъ отцомъ Матико на заднія лапы и завылъ.
— Оръ прибжалъ… видно, двка умерла… сказала старику жена.
— Бги скорй, посмотри… да убери ее, коли въ самомъ дл неладно… глухо отвтилъ старикъ, блдный какъ полотно, не отрываясь, однако, отъ работы, его громадный серпъ, который въ Россіи скоре сочли бы за кривую саблю какого-нибудь дикаго богатыря, чмъ за мирное орудіе жатвы, вдвое быстре засверкалъ въ воздух.
— А ты?… нершительно спросила старуха.
— Ты видишь: ячмень течетъ!… сказалъ онъ, и въ голос его задрожала такая неслыханная дотол струна, что сосдъ его по серпу — рослый, мрачный парень бобыль, кого вс въ деревн звали ‘сердитымъ Вассо’, вздрогнулъ, отвернулся и долго пристально смотрлъ зачмъ-то на вершину ближней горы, шепча втихомолку крупныя слова — проклятіе собачьей бдности, такимъ тснымъ рабствомъ связавшей жизнь горца съ его ячменнымъ полемъ, что ни чувствовать, ни сожалть, ни страдать, ни плакать,— словомъ, быть человкомъ некогда. Потомъ снова взялся за серпъ, но прежде чмъ возвратиться къ работ, ласково потрепалъ дружескою рукой по спин, согбеннаго надъ снопомъ старика. Тотъ даже и не почувствовалъ. Молча, не глядя другъ на друга, не поднимая лицъ, быстро, ловко и споро длали жнецы свое дло, но, несмотря на жаркій полдень, на падавшемъ подъ ихъ ударами ячмен порой сверкали бриліантовыя капли, похожія па росу.
Въ деревн толпа ребятишекъ, разиня ротъ, издали смотрла на распростертую на земл Матико. Мать пришла, сла въ сторон и заголосила. Оръ вылъ.
Дикій цвтокъ увялъ и осыпался.