ДИКАРЬ.
ДИКАРЬ.
(Разсказъ).
Каронинъ.
‘Русская Мысль’, кн. IV, 1887
Дикарь, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1887
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Когда зимнее солнце стало склоняться къ западу, а надъ поверхностью лсовъ повисли мрачныя тни, Николай ршилъ оставить охоту. Въ его рукахъ еще дымилось ружье отъ выстрла, который имъ былъ данъ по зайцу, но надо было хать. Онъ положилъ на кошеву ружье, сбросилъ туда же свой желтый халатъ и въ одномъ коротенькомъ полушубк сталъ пробираться къ убитому зайцу между соснами, утопая въ снгу по самый поясъ. Заяцъ лежалъ шагахъ въ тридцати отъ него, но чтобы добраться къ нему, нужно было пробить ногами цлый корридоръ въ глубокомъ снгу. Парень, посл продолжительнаго нырянья въ рыхлой снжной масс, поднялъ, наконецъ, зайца и тмъ же корридоромъ добрался до лошади.
Онъ сильно вспотлъ, ему захотлось пить и, чтобъ удовлетворить жажду, онъ взялъ въ горсть снгу и сълъ его. Это, въ свою очередь, напомнило ему, что онъ съ самаго утра ничего не лъ. Тогда онъ вынулъ изъ подъ кошмы замерзшій хлбъ и принялся объдать.
Но солнце быстро подвигалось къ черной туч, облегавшей верхушки лсовъ, а до города еще было далеко. Мать и отецъ поручили ему свести въ городъ мшокъ картошки и убитыхъ зайцевъ, а на вырученныя деньги купить плитку кирпичнаго чаю, фунтъ сальныхъ свчей и тысячу срняковъ. По дорог онъ привтилъ свжіе слды, бросилъ лошадь и съ ружьемъ въ рукахъ пробрался къ опушк лса, чтобы прибавить къ убитымъ раньше четыремъ зайцамъ еще новыхъ. Онъ бродилъ по опушк лса и не замтилъ, какъ прошелъ день. Теперь надо было торопиться.
Онъ влзъ въ сани, привязалъ къ передку возжи, самъ закрылся войлокомъ, легъ и сълъ весь мерзлый каравай, взятый имъ изъ дому. Его стало клонить ко сну. Хлестнувъ лошадь раза два прутомъ, онъ окончательно спрятался подъ кошму и быстро заснулъ, надясь вполн на опытную лошадь, знавшую дорогу въ городъ, онъ надялся также во-время быть разбуженнымъ ямой, которая была при възд въ городъ, ухабъ этотъ былъ такъ великъ, что обыкновенно всякаго, прозжавшаго черезъ него, выбрасывало изъ саней на снгъ.
Черезъ минуту онъ уже спалъ. Въ окрестныхъ лсахъ и на полянахъ водворилась торжественная тишина. Только сани хрустли, скользя по снгу, да иногда лошадь, тихо трусившая, фыркала ноздрями, стряхивая намерзшія сосульки. Солнце закрылось тучей. Въ воздух стали носиться пушинки снга, падая на спину лошади, на сани, на кошму, он скоро закрыли эти предметы тонкимъ слоемъ и пустынное мсто какъ будто совершенно замерло въ торжественномъ безмолвіи. Здсь не было человка,— здсь была одна природа: мрачныя сосны, голыя березы, снгъ, лошадь, Николай…
Лошадь, съ косматою шерстью и съ толстыми ногами, тихо трусила по дорог и черезъ нсколько часовъ аккуратно доставила своего безпечнаго хозяина къ извстному овражку, который долженъ былъ встряхнуть и разбудить Николая. Это дйствительно случилось, подбжавъ къ краю глубокой ямы, мохнатая лошадка вытянула переднія ноги и стала сползать внизъ, надясь тихо спуститься, но не выдержала тяжести и нырнула въ глубину, посл чего спавшій Николай перевернулся нсколько разъ въ саняхъ кубаремъ, ударился головой о передокъ и проснулся. Но не вылетлъ.
Передъ нимъ, когда онъ совсмъ очнулся, уже былъ городъ. Наступили сумерки. Снгъ хлопьями падалъ на землю и еще боле увеличивалъ темноту наступающей ночи. Это обезпокоило парня. Гд ночью продать картошку и зайцевъ? Приходилось оставаться до утра въ город. Но гд онъ будетъ ночевать?
По улицамъ онъ смотрлъ на дома и старался ршить вопросъ, въ который домъ захать, чтобы продать свой товаръ, но не ршался ни на что. Онъ обратился къ первому мщанину, который попался ему на глаза, не знаетъ ли тотъ, кто сть въ город зайчатину?
— Мало ли тутъ всякихъ, которые употребляютъ эту нечисть — возразилъ мщанинъ.— Да ты съ зайцами?
— Съ зайцами и картошкой,— отвтилъ Николай.
Мщанинъ зачмъ-то похлопалъ мшокъ съ картошкой и пощупалъ зайцевъ.
— Не знаю, куда теб указать. Ну, да попробуй зайди во-омъ въ тотъ деревянный домъ съ желзными ставнями, еще на воротахъ горшокъ выставленъ,— во-онъ въ ту калитку, изъ которой собака-то сейчасъ выскочила… Тамъ баринъ одинъ живетъ, изъ Расеи лтомъ прибылъ.
— Зайцовъ стъ?
— Съ удовольствіемъ кушаетъ… Мало ли тутъ, которые жрутъ…
Николай простился съ обязательнымъ мщаниномъ и направилъ лошадь къ указанному дому, подъхавъ къ воротамъ, онъ взвалилъ на плечи зайцевъ и прошелъ въ домъ. Но, войдя въ домъ, онъ остановился въ прихожей. Его ослпилъ яркій свтъ, среди котораго онъ вдругъ очутился, въ смежной комнат стонъ кипящій самоваръ, а за нимъ сидли господа.
— Кто здсь?— окликнулъ его баринъ.
— Зайцевъ не надо ли?— проговорилъ Николай.
Его окружили сейчасъ вс трое, сидвшіе за столомъ: самъ Ларинъ, барыня и барышня. Разспросили его, откуда онъ, почему ночью явился и сколько проситъ за зайцевъ. На все онъ отвтилъ обстоятельно и немедленно продалъ свой товаръ. Только картошку баринъ сначала не хотлъ брать, но Николай такъ спустилъ цну за нее, что барыня позвала кухарку и велла перенести картошку изъ кошевы въ кухню.
— Ты и впередъ зайцевъ вози, я у тебя всегда буду брать. Ты охотникъ?
— Такъ, по малости. Да ничего — попаливаемъ. Штукъ съ полсотни никакъ убилъ въ зиму-то.
— Хорошо. Ты озябъ, должно быть? Не хочешь ли чаю?
— Отчего же, можно,— сказалъ Николай, поправилъ волосы, отряхнулъ пимы и безъ всякой робости прислъ къ столу, гд сервированъ былъ чай.
Онъ спокойно слъ въ кресло и съ любопытствомъ сталъ осматриваться. Такихъ людей и такой обстановки онъ никогда не видакъ.
Какъ вс сибиряки, онъ былъ гордъ и съ достоинствомъ. Насмшливый съ равными, онъ былъ серьезенъ съ высшими. Нигд, даже передъ большимъ начальствомъ, онъ не терялъ самообладанія. Иногда онъ конфузился, но только потому, что замчалъ, что сдлалъ нчто неладное. Боясь быть смшнымъ, онъ во всякомъ постороннемъ обществ держалъ себя дипломатически: говорилъ мало, слушалъ много, вообще держался той истины, что человку данъ языкъ затмъ, чтобы скрывать свои мысли. Когда онъ замчалъ, что надъ нимъ смются, онъ обидчиво улыбался.
Но онъ былъ увренъ, что ни въ какомъ обществ онъ не сдлаетъ безобразія какого нибудь. Когда барыня подала ему стаканъ чаю, онъ съ плавными движеніями принялъ его и тихо поставилъ передъ собой на столъ, какъ это и слдовало. Затмъ онъ налилъ изъ стакана въ блюдечко и отлично зналъ, что блюдечко надо поставить на три пальца, но эта артистическая штука ему не удалась, посл чего онъ ршилъ, что никто не будетъ смяться, если онъ даже поставитъ блюдечко на четыре пальца, подуетъ и будетъ пить. Такъ онъ и сдлалъ, и нкоторое время въ комнат слышалось только, какъ онъ дулъ на блюдечко. На вопросы отвчалъ съ большимъ тактомъ.
Нкоторое время съ той и съ другой стороны длилось молчаніе, только двочка, сидвшая по другую сторону стола, от чего-то то и дло, фыркала, но онъ былъ увренъ, что это не надъ нимъ. Хозяева и гость съ любопытствомъ осматривали другъ друга. Николай смотрлъ на барыню и ему понравились ея черныя брови, но онъ усомнился насчетъ подлинности удивительно длинной косы, у барина его вниманіе обратила на себя часовая цпочка и газета съ картинами, но самъ баринъ ему не понравился,— слишкомъ худой и мозглый, ‘все одно, какъ облупленный заяцъ’.
— Ты отчего безъ сахару пьешь?— спросила его барыня.
— Я кусаю. Больно сахаръ-то дорогъ по нашимъ мстамъ,— замтилъ Николай.
— И вс вы безъ сахару пьете?— спросилъ баринъ.
— Бываетъ, и съ сахаромъ. А въ будни съ хлбомъ. Матушка вонъ моя съ лукомъ пьетъ, бда какъ любитъ лукъ,— сахару не надо. А я люблю, напримръ, чай пить съ щучьимъ пирожкомъ.
Двочка фыркнула и спрятала смющееся лицо въ платокъ.
— Ты женатъ?— спросила барыня.
— Нтъ еще, ныньче зимой меня женятъ,— возразилъ Николай и оскалилъ свои блые зубы.
— Красивая невста-то, чай?— спросилъ баринъ.
— Кто ее знаетъ. По мн — ладно. Все же ужь не такая, какъ вотъ твоя хозяйка-то,— сказалъ Николай и еще разъ осмотрлъ прекрасное лицо барыни.
— Какая же, по-твоему, хозяйка моя?
— Бассинькая {Красивенькая.}.
Вс засмялись этому откровенному комплименту. Улыбался и Николай. Онъ видлъ радушіе и самъ повеселлъ. Застнчивый и осторожный вначал, онъ теперь все боле и боле длался болтливъ. Къ барину онъ обратился съ вопросомъ, отъ чего онъ такой худой и мозглый? У барыни спросилъ, какъ это можно отростить такую косу? Чтобъ убдиться вполн въ правильности своего наблюденія, онъ осторожно взялъ двумя пальцами великолпную косу и пощупалъ ее. Потомъ почему-то покачалъ головой и сказалъ:
— Гм… А правду говорятъ, что бываютъ плшивыя барыни? Волосъ своихъ нтъ,— ну, он, говорятъ, и навшиваютъ чужіе?— спросилъ онъ затмъ.
Двочка не могла больше сидть и убжала въ другую комнату, не въ состояніи дольше удерживать душившій ее смхъ. Самая наружность Николая вызывала въ ней неудержимую потребность хохотать. Лицо его было, въ самомъ дл, странное, какое-то блобрысое: блыя, едва замтныя брови, блые волосы, похожіе на мочку льна, блая маленькая борода, блыя рсницы, веснушчатое лицо его, облупившееся отъ втра, казалось пгинъ. Природа, создавая его, поскупилась на краски. Одни только глаза выручали этого степнаго человка: это были большіе, срые, ‘любопытные’ глаза.
— Ишь какая смшная!— замтилъ Николай, когда двочка убжала въ другую комнату, чтобы хохотать въ подушку.
Мужъ и жена переглянулись, а баринъ замтилъ, что люди не только чужіе волосы приклеиваютъ себ, но и еще многое Другое, что у нихъ отняла ‘фальшивая цивилизація’.
— Зубы вставляютъ, глаза поддлываютъ, чужія мысли закладываютъ…— говорилъ съ улыбкой баринъ.
— О зубахъ я, точно, слышалъ, только изъ чего ихъ длаютъ?— спросилъ Николай.
— Изъ серебра, изъ золота, изъ слоновой кости…
— И ничего, крпко?
— Иногда выпадаютъ,— отвчала барыня.
— А жевать какъ же ими? Кость, напримръ, раскусить?
— Передъ обдомъ ихъ вынимаютъ, но мягкую пищу можно и фальшивыми зубами пережевывать.
Николай смялся, рзалъ на стул, вообще казался возбужденнымъ. Лицо его выражало живйшій интересъ.
— Ну, а глаза какъ вставляютъ? Изъ чего они?— спросилъ онъ.
— Стеклянные.
— И видятъ?
— Они сдланы такъ искусно, что ихъ не отличишь отъ настоящихъ, но видть ими нельзя.
— Нельзя же?
— Конечно, нельзя, только для красоты.
Николай, повидимому, разочаровался этимъ отвтомъ.
— На кой же они псъ?— сказалъ онъ презрительно.
Возбужденный, съ загорвшимся любопытствомъ, онъ осматривалъ вс вещи, какія были на стол, обводилъ глазами комнату, болтливо разспрашивалъ, часто смялся. Разспросивъ обо всемъ, что онъ только замтилъ своимъ любопытнымъ взоромъ въ этой комнат, онъ сталъ заглядывать въ смежныя комнаты,— ему и тамъ хотлось оглядть все.
— Ты хочешь посмотрть, что тамъ?— спросила барыня и пригласила Николая пойти посмотрть на все.
Онъ пошелъ, но осторожно ступалъ по полу, глаза его были широко раскрыты. Къ нимъ скоро присоединилась и дочка барыни. А самъ баринъ слъ въ отдаленный уголъ и оттуда наблюдалъ за всмъ происходившимъ. На его лиц блуждала улыбка удовольствія.
Онъ принадлежалъ къ тому многочисленному классу господъ, которые страдаютъ всми ‘благородными’ недугами, а въ томъ числ и ‘простраціей’. Съ простраціей въ груди, онъ имлъ настоятельную потребность отъ времени до времени видть здоровыхъ людей, для этого онъ иногда приглашалъ перваго попавшагося лснаго человка, отъ котораго пахнетъ сосной, сномъ, курятникомъ, и велъ съ нимъ бесду о ‘фальшивой цивилизаціи’. И одинъ видъ лснаго человка вливалъ въ него бодрость къ дальнйшей жизни. Онъ говорилъ тогда себ: живутъ же люди!… Лтомъ онъ забирался на цлый мсяцъ въ какую-нибудь трущобу и тамъ жилъ ‘естественною жизнью’, то-есть вдыхалъ запахъ гррящаго навоза, пилъ парное молоко, лъ свжихъ куръ и спалъ на мшк, набитомъ свжимъ сномъ. Въ свободное время онъ забирался въ лсъ и тамъ лниво валялся на трав, наблюдая, какъ по небу плывутъ облака, какъ солнце играетъ сквозь зеленые листья и какъ летаютъ наскомыя среди яркихъ цвтовъ. Опьяненный этою безпечною жизнью, онъ возвращался къ своимъ занятіямъ бодрымъ и совершенно свжить. Понятно, онъ въ мечтахъ стремился къ деревн, вздыхалъ о ней.
Но деревню онъ представлялъ не настоящую, народъ ея былъ разный, а любовь къ нему была платоническая, и здороваго во всемъ этомъ было только его неизгладимое стремленіе къ природ.
Теперь онъ сидлъ въ дальнемъ углу и восторгался всмъ, что наблюдалъ въ блобрысомъ парн, восхищался его любопытствомъ, его здоровымъ смхомъ, наивными вопросами, неожиданный отвтами. И думалъ: ‘его радуетъ моя жизнь, а я хотлъ бы жить его жизнью,— кто же изъ насъ правъ?’
Между тмъ, Николай, окруженный барыней и ея дочкой, съ возбужденнымъ видомъ осматривалъ все, что ему показывали. Въ дом сдлалось шумно и весело. Онъ смялся, качалъ головой, болталъ безъ умолку. Ему показали вс бездлушки, какія находились на стол, каждую изъ нихъ онъ осторожно вертлъ въ рукахъ, боясь разломать, и качалъ головой. Большая часть вещей вызывала на его лиц неопредленную улыбку, но нкоторые предметы поражали его. Въ особенности онъ изумился булильнику, стоявшему на стол. Барыня завела часы, повернула ключъ и пустила машинку, раздался пронзительный звонъ и трескъ. Николай стоялъ взволнованный. Потомъ, придя въ себя, онъ попросилъ разсказать устройство этой дьявольской штуки.
— Ишь, проклятая, какъ трещитъ!— сказалъ онъ, наконецъ, переводя духъ.
Потомъ его подвели къ трюмо. Пристально осмотрвъ себя въ зеркало, онъ грустно покачалъ головой, выражая этимъ, что блобрысая рожа, отражавшаяся въ зеркал, не нравится ему.
— А и думалъ, что ликъ у меня лучше!— проговорилъ онъ съ грустною улыбкой.
— Хочешь, у тебя сейчасъ перемнится лицо? спросила барыня и стала рыться въ туалетныхъ принадлежностяхъ.
Она часто принимала участіе въ любительскихъ спектакляхъ, которые въ худыхъ, бдныхъ городишкахъ замняютъ театръ, и держала у себя большую часть принадлежностей гримировки. Разложивъ теперь ихъ, она объяснила Николаю ихъ употребленіе.
— И голову мажутъ этою мазью?— спросилъ онъ нсколько брезгливо.
— Да, красятъ.
— И усы, стало быть?
— Да, все можно выкрасить,— отвчала барыня и объяснила, кто и когда красится.
А двочка, крутясь вокругъ него, предложила ему загримироваться. Николай сначала сконфузился. Но предложеніе прельстило его.
— А ну-ко, въ, самомъ дл, наведи мн брови! Больно мои-то непримтныя. Я люблю черныя брови,— сказалъ онъ.
Барыня провела кисточкой по его блымъ бровямъ. Онъ взглянулъ въ зеркало и сначала расхохотался, но вдругъ тнь пробжала по его лицу, онъ задумался и сталъ рукавомъ поспшно вытирать краску.
— Что же, не нравится?
— Нтъ, Богъ съ ними, съ бровями… Супротивъ Бога не пойдешь, а мою Лукерью не обманешь, — сказалъ онъ съ тою же задумчивостью и еще разъ провелъ рукавомъ по лицу.
Здсь онъ вспомнилъ, что ему надо уже уходить, потому что онъ не закупилъ еще того, за чмъ халъ. Былъ уже поздній вечеръ. Лавки везд закрылись, такъ что только на дому какого-нибудь лавочника можно было еще купить нужныя вещи. Но вс стали просить его остаться. Что ему нужно? Онъ сказалъ: плитку чаю, фунтъ сальныхъ свчей и тысячу срниковъ. Барыня отрядила за этими вещами прислугу, а Николая уговорила еще побыть. Всмъ имъ было весело, забавно и не хотлось отпустить такого человка, который внесъ необыкновенное оживленіе въ ихъ скучный вечеръ.
Чтобы занять, барыня провела Николая въ другую комнату. Съ потолка ея свшивалась лампа съ сильною горлкой, освщая всю комнату ровнымъ свтомъ. Здсь былъ шкафъ съ книгами, круглый столъ съ газетами и журналами, рояль съ копіи. На шкаф стояла статуэтка. Николай прежде всего на нее обратилъ вниманіе.
— Истуканъ еще какой-то, — проговорилъ онъ нершительно.
Барыня достала со шкафа бюстъ и стала объяснять, что за человкъ вылпленъ здсь… Его вс русскіе люди знаютъ. И барыня назвала имя.
Николай отрицательно покачалъ головой.
— Не слыхать что-то у насъ про такого, — сказалъ онъ смущенно и смотрлъ на статуэтку равнодушнымъ взглядомъ. Потомъ, вглядываясь въ фигуру, онъ замтилъ:
— Должно быть, лысый былъ.
Только это онъ и замтилъ. Всмъ сдлалось неловко и непріятно. Барыня тихо поставила бюстъ на мсто и больше ни одного слова не сказала по поводу его.
Двочка въ это время предложила показать картинки. Между газетами и журналами лежалъ толстый томъ иллюстрацій. Николай съ величайшею охотой сталъ разсматривать показываемые ему рисунки. Вс трое услись за круглымъ столомъ и перелистывали книгу. Но вниманіе Николая, сначала напряженное, быстро утомилось, и онъ равнодушно пропускалъ гравюры? Взоръ его скользилъ по поверхности,— картины не производили на него никакого впечатлнія. Замтивъ это, барыня выбрала лучшую гравюру и разсказала ея содержаніе. Но Николай растерянно смотрлъ, онъ замчалъ отдльныя фигуры, не понимая цлаго, онъ видлъ мертвыя лица, не въ состояніи оживить ихъ воображеніемъ, и вс нарисованные предметы онъ видлъ въ пространств, но не во времени.
Вроятно, поэтому ему понравилась только одна картинка, на ней представленъ былъ оселъ, опустившій морду къ земл, съ прижатыми ушами и съ приподнятою заднею ногой, которою онъ старается лягнуть лающую сзади его собаченку. Но Николай даже и въ этой картинк не понялъ комической идеи и обратилъ вниманіе отдльно — сперва на осла, потомъ на собаку.
— Жеребенокъ-то какой славный!— замтилъ онъ съ удовольствіемъ, найдя понятный для него предметъ.
— Это не жеребенокъ, а оселъ!— запротестовала двочка и разсказала, что знала про это животное.
— А я думалъ жеребенокъ! Оселъ… ну, ословъ по нашимъ мстамъ нтъ. Ишь какой лопоухій!
За исключеніемъ этого осла, все остальное не возбудило ни малйшаго интереса со стороны Николая, и по мр того, какъ листы съ гравюрами переворачивались, онъ длался все боле и боле невнимательнымъ. Наконецъ, ему сдлалось скучно, и онъ сталъ смотрть по сторонамъ.
Баринъ въ это время поднялся съ мста и вытащилъ толстую книгу.
— Хочешь посмотрть небо?— спросилъ онъ просто.
Но Николай недоврчиво посмотрлъ на всхъ.
Баринъ, между тмъ, раскрылъ книгу. Это была астрономія со множествомъ рисунковъ, здсь были звздные атласы, фигуры планетъ на темномъ фон, радужныя отраженія, чертежи, телескопы, даже обсерваторія парижская. Баринъ съ оживленіемъ разсказалъ о земл, какое она мсто занимаетъ среди другихъ небесныхъ свтилъ и какую дорогу проложила она себ между ними, о ближайшихъ планетахъ, какую фигуру он представляютъ и что открыли на нихъ, о самомъ солнц, какъ оно далеко и сколько свту оно несетъ на темную землю.
Николай, слушая эти чудеса, былъ сильно взволнованъ. Яркая краска то и дло заливала его лицо, но въ нкоторыя мгновенія впечатлніе было такъ огромно, что онъ блднлъ.
— Неужели все это допытано?— спросилъ онъ, наконецъ.
— Да, все допытано!— возразилъ баринъ.
Николай напряженно разсматривалъ рисунки и слушалъ объясненія. Его возбужденіе, начавшееся съ минуты прихода въ этотъ новый міръ, возростало все сильне и сильне. Но когда ему стали разсказывать о неб, онъ притихъ, пересталъ болтать и сжалъ руками наклоненную надъ столомъ голову. Что-то тоскливое отразилось на его лиц.
— А мы какъ живемъ… ничего-то мы не знаемъ!— вдругъ вырвалось у него.
— Когда нибудь и вы будете знать. Настанетъ свтлый день, когда лучи сознанія озарятъ самые темные людскіе углы,— сказалъ какъ бы про себя баринъ.
— Это врно — темные углы! Живемъ мы врод какъ трава, либо подобно лсу. Родимся, и растемъ, и ходимъ, а ничего не знаемъ. Какъ трава! Сойдетъ снгъ весной, пригретъ солнышко, и трава родится изъ земли, отъ старыхъ корней. И ростеть эта трава, ежели Богъ попуститъ… Согретъ солнышко, дождикъ во-время падетъ — трава и живетъ, а спрячется солнце за тучи, подуетъ холодомъ съ полуночной стороны, или засуха одолетъ — и трава хилая длается, пожелтетъ вся, какъ передъ смертью, и пропадетъ… Но не знаетъ трава, что къ чему… Вотъ какая мысль-то мн пришла!— сказалъ съ улыбкой Николай и тряхнулъ головой, какъ бы желая отогнать отъ себя что-то тяжелое.
Баринъ, видя, какое впечатлніе произвела на него толстая книга, убралъ ее и сталъ перебирать газеты, чтобы еще чмъ-нибудь занять гостя.
— Это газеты?— спросилъ Николай и, получивъ утвердительный отвть, освдомился:— Что же пишутъ?
— Да, много пишутъ здсь разныхъ разностей… Вотъ, кстати, тутъ и о васъ есть, даже объ округ вашемъ, хочешь прочитаю?— спросилъ баринъ.
— Неужели и о насъ думаютъ?— И, говоря это, Николай выразилъ недовріе.
— Конечно, думаютъ… Да и вообще о крестьянахъ много думаютъ.
Николай недоврчиво молчалъ, что-то подозрительное виднлось въ его лиц.
— И что же… большой вредъ отъ этого будетъ?— спросилъ онъ загадочно.
— Отчего ‘отъ этого’?
— Да, вотъ, что думаютъ то о насъ много.
— Какой же отъ этого вредъ?— удивленно выговорилъ баринъ.
— Да кто его знаетъ… Старики наши такъ говорятъ. Вонъ мой родитель часто поминаетъ, что не къ добру, ежели кто задумывается объ нашемъ брат. Засдатель, примрно, задумается о нашей деревн,— ну, и сейчасъ вредъ, каверза! Какъ только задумается, такъ ужь тутъ припасай дв сотельныхъ, а то и бол, рубля по три съ души!
Баринъ уврилъ его, что онъ говорилъ не въ этомъ смысл. Николай выслушалъ, но мннія своего, принятаго отъ стариковъ, не измнилъ и упрямо твердилъ, что думать о нихъ вредно.
Въ зал воцарилось молчаніе. Упрямство Николая перешло въ угрюмость. Онъ пересталъ болтать, какъ ребенокъ, замолчалъ. Выраженіе лица его сдлалось жесткимъ и хитрымъ, онъ вспомнилъ вс разсказы стариковъ о томъ, какъ господа вредно думаютъ ‘объ ихнемъ брат’ и, разумя подъ господами засдателей, не могъ признать доброты съ ихъ стороны. Кром того у него мелькнула мысль: ‘а что, ежели и этотъ господинъ чего-нибудь выпытаетъ у меня, да и навредитъ?’ И, думая это, онъ изподлобья оглянулъ хозяина.
Вс замтили внезапную перемну, происшедшую мгновено въ парн, но никто не обидлся, напротивъ, барину даже понравилось это неумнье скрыть слды своихъ мыслей. Настроенія Николая сейчасъ же отражались наружу, за это короткое время онъ испыталъ и обнаружилъ вс чувства и способности, какія въ немъ были: грусть и радость, задумчивость и любопытство, иронію и хитрость, смхъ и хохотъ,— все это мгновенно появлялось на его лиц, казалось, вс способности организма вдругъ проснулись, какъ посл долгаго сна, и наперерывъ одна передъ другой вырывались наружу, отражаясь блобрысомъ лиц, какъ облака на водной поверхности.
Посл долгаго молчанія Николай вздохнулъ и опять сталъ прощаться, думая, что онъ уже надолъ. Но въ эту минуту барыня открыла крышку рояля, присла на табуретъ и взяла нсколько полныхъ аккордовъ. Раздавшійся по зал странный гулъ поразилъ Николая. Онъ приподнялся съ мста и съ широко раскрытыми глазами смотрлъ на чудный ящикъ. Потомъ онъ подошелъ къ самому роялю и пытливо оглядлъ его.
— Машина?— спросилъ онъ и притронулся пальцемъ къ одной изъ клавишъ. Когда въ воздух замеръ звукъ, изданный ею, онъ поочередно взглянулъ на всхъ и засмялся о удивленія.
Барыня сначала сыграла ему трескучую увертюру, начавшуюся громомъ пушечныхъ выстрловъ и окончившуюся стонами раненыхъ и проклятіями сражающихся. Когда замеръ послдній звукъ шумной пьесы, Николай взволнованъ былъ въ сильнйшей степени, но музыка произвела на него впечатлніе только своимъ грохотомъ, наполнившимъ всю залу. Удовольствія онъ испыталъ никакого, растерявшись въ этомъ непонятномъ для него сочетаніи сотни звуковъ. Ему доступна была только простая гармонія тоновъ, и только простыми мелодіями можно было его тронуть.
Барыня поняла это.
— Не нравится теб?— спросила она, но Николай ничего не отвчалъ, не въ состояніи отдать себ отчета въ томъ, пріятна или нтъ ему эта музыка. Онъ только былъ оглушенъ и взволнованъ.
Тогда барыня, порывшись въ нотахъ, заиграла вдругъ медленную и тихую мелодію, звуки шли откуда-то издалека, изъ-за лса или изъ-за горы, и часто прерывались, какъ бы относясь отъ слушателя втромъ. Это была пьеса старика Баха, настолько же простая, насколько и трогательная. Николай сидлъ неподвижно, очарованный, онъ устремилъ широко раскрытые глаза въ одну точку на полу и подперъ голову руками. Онъ замеръ въ этой поз и не замтилъ тишины, когда барыня кончила играть, потому что въ ушахъ его все еще раздавались чудные звуки.
Посл долгаго молчанія, онъ, наконецъ, поднялъ голову и съ удивленіемъ оглянулъ комнату.
— Я, кажись, умеръ,— замтилъ онъ серьезно.
— Хорошо?— спросила барыня.
— Даже больно что-то въ груди…— сказалъ онъ. На глазахъ его были слезы.
Барыня посл этого проиграла нсколько веселыхъ вальсовъ, но Николай смутно ихъ слушалъ, не въ силахъ отдлаться отъ глубокаго впечатлнія тихой музыки, которая шла какъ будто изъ-за лса и прерывалась, какъ будто относимая втромъ… Но когда барыня заиграла камаринскаго, Николай оправился, повеселлъ и сталъ хохотать.
— Эхъ, вотъ бы поплясать-то гд!— воскликнулъ онъ радостно и отбивалъ тактъ ногой.
— Такъ что же, валяй!— посовтовала барыня.
— Да совстно,— проговорилъ Николай, сконфузился и окончательно сталъ собираться домой.
Поблагодаривъ хозяевъ за ласку, онъ въ сильномъ смущеніи остановился возл двери. Ему вдругъ сдлалось стыдно при мысли, что онъ ничмъ не можетъ отплатить за этотъ чудный вечеръ. Путаясь въ словахъ, онъ сталъ приглашать господъ побывать весной у него, и уврялъ, что онъ прідетъ самъ на пар лошадей съ колокольчикомъ и прокатитъ куда угодно. Но, несмотря на это приглашеніе, онъ волновался тмъ, что не можетъ отплатить господамъ за гостепріимство.
— Сдлайте милость!… пожалуйте къ намъ, ежели когда грибовъ побрать, ягодъ, а то пострлять зайцевъ… и духъ у насъ въ лсу хорошій… Родитель у меня старикъ хорошо умный!…— просилъ онъ безсвязно.
Была уже глубокая полночь, когда онъ возвращался домой. Попрежнему, возжи были привязаны къ передку, и мохнатая лошадь тихонько трусила по знакомой дорог, среди кустовъ, сугробовъ, черезъ пригорки и ухабы. Но Николай не обращалъ вниманія на окружающее. Голова его горла. Масса впечатлній и мыслей, явившихся въ немъ, теперь подавляла его своею безпорядочностью. Взволнованный, онъ безпокойно ворочался въ нихъ и громко говорилъ съ собой. Среди снжной пустыни иногда вдругъ раздавалось: д-да! и эхо высокихъ сосенъ повторяло это восклицаніе потрясеннаго человка.
Окружающая дикая пустыня не измнилась за нсколько часовъ. Какъ и днемъ, когда прозжалъ Николай, здсь такъ же высились надъ снгомъ сосны съ темно-зелеными втвями и голыя березы, а надъ ними стояла черная тнь въ вид мрачной тучи, только тогда свтило холодное солнце, а теперь везд на неб мерцали звзды. Николай смотрлъ на все это и не видлъ. А когда волненіе его утихло и онъ посмотрлъ вокругъ себя, онъ не узналъ окружающаго. Эти сосны и березы утопающія въ сугробахъ, эта мрачная туча надъ лсомъ и эти слабо мерцающія звзды были чужды ему. Онъ какъ будто узнавалъ ихъ.
Еще недавно онъ составлялъ неразрывную часть природы теперь, посл пробужденія сознанія, онъ отдлился отъ нее, сталъ чужой для нея и почувствовалъ, что онъ одинокъ среди этого дикаго простора. Тогда его сердце вдругъ сжалось невыразимою печалью. Онъ съ удивленіемъ оглянулся по сторонамъ вокругъ себя, какъ будто посл тяжкой болзни — и ничего не понималъ, не понималъ ни этого темнаго лса, который окружалъ его теперь, ни того свтлаго дома, гд онъ сейчасъ былъ. И онъ вдругъ громко сказалъ:
— Иного тайнъ знаютъ господа, но скрываютъ ихъ отъ простыхъ людей!
Эхо высокихъ сосенъ смутно повторило эти слова.
Ночь проходила. Близилось утро. Звзды потухли.