Естественная исторія религіи
Діалоги о естественной религіи.
Переводъ съ англійскаго Софіи Церетели.
Юрьевъ.
Печатано въ типо-литографіи Эд. Бергмана.
1909.
Діалоги о естественной религіи.
Кмъ-то было замчено, мой Гермиппъ, что, хотя древніе философы и придавали большей части своихъ ученій форму діалога, однако въ позднйшія времена подобный методъ изложенія мало примнялся, да и рдко удавался тмъ, кто пробовалъ имъ пользоваться. И дйствительно, точная и планомрная аргументація, которая въ настоящее время требуется отъ изслдователей въ области философіи, естественно заставляетъ всякаго прибгать къ методическому и дидактическому способу изложенія, при помощи котораго онъ можетъ непосредственно, безъ приготовленій, выяснить тезисъ, составляющій цль [его аргументаціи] и перейти затмъ, безъ всякаго перерыва, къ выводу доказательствъ, обосновывающихъ этотъ тезисъ. Изложеніе системы въ форм разговора врядъ-ли кажется естественнымъ, и если писатель-діалогистъ, отступая отъ прямого способа изложенія, желаетъ тмъ самымъ придать своему произведенію боле свободную форму, а также избжать всякой видимости обращенія автора къ читателю, то онъ рискуетъ попасть въ еще боле неловкое положеніе, вызвавъ въ насъ представленіе объ учител и ученик. Если-же онъ ведетъ споръ въ непринужденномъ тон хорошаго общества, т. е. вводитъ рядъ разнообразныхъ темъ и сохраняетъ между бесдующими должное равновсіе,— тогда ему часто приходится тратить столько времени на приготовленія и переходы, что читатель едва-ли сочтетъ все изящество діалога достаточнымъ для себя вознагражденіемъ за тотъ порядокъ, за ту краткость и точность, которые приносятся при этомъ въ жертву.
Однако, существуютъ нкоторыя темы, къ которымъ особенно подходитъ діалогическая форма, такъ что въ примненіи къ нимъ она продолжаетъ быть предпочтительне прямого, простого способа изложенія.
Любой тезисъ какой-нибудь доктрины, разъ онъ достаточно очевиденъ, чтобы почти не допускать пререканій, но въ то-же время настолько значителенъ, что не можетъ быть слишкомъ часто внушаемъ, любой подобный тезисъ по видимому требуетъ именно какого-нибудь такого метода разработки, при которомъ новизна формы въ состояніи вознаградить за обыденность темы, живость разговора помогаетъ особенно сильно выставить [защищаемый) принципъ, а разнообразіе точекъ зрнія, которыя представлены различными лицами, различными характерами, не кажется ни утомительнымъ, ни излишнимъ.
Съ другой стороны, любой философскій вопросъ, который настолько теменъ и недостовренъ, что человческій разумъ не можетъ придти по отношенію къ нему къ опредленному ршенію, любой такой вопросъ,— если онъ вообще допускаетъ обсужденіе,— повидимому естественно наталкиваетъ насъ на діалогическій, разговорный стиль. Разумные люди вполн могутъ расходиться во взглядахъ на то, въ чемъ никто не можетъ быть положительно увренъ на основаніи разума: но [всякое изложеніе] противоположныхъ мнній, даже безъ опредленнаго ршенія вопроса, доставляетъ намъ пріятное развлеченіе, если-же сама тема интересна и любопытна, то книга, такъ сказать, переноситъ насъ въ общество и такимъ образомъ соединяетъ въ себ два самыхъ большихъ и самыхъ чистыхъ удовольствія въ человческой жизни, науку и общество.
Къ счастью, вс эти условія можно найти въ вопрос объ естественной религіи. Есть-ли истина, столь-же очевидная, столь-же достоврная, какъ существованіе Бога? вдь оно признавалось и самыми невжественными вками, а нахожденіе новыхъ доказательствъ и аргументовъ въ его пользу составляло честолюбивое стремленіе наиболе утонченныхъ умовъ. Есть-ли истина, столь-же значительная, какъ эта истина, являющаяся оплотомъ всхъ нашихъ упованій, самой надежной основой нравственности, наиболе твердой поддержкой общества и единственнымъ принципомъ, который ни на минуту не долженъ покидать нашихъ мыслей, нашихъ размышленій? Но при трактовк этой очевидной и важной истины сколько встрчается намъ темныхъ вопросовъ относительно природы этого божественнаго существа, относительно его аттрибутовъ, его повелній и предначертаній его промысла: вс эти вопросы всегда были предметомъ споровъ среди людей. Человческій разумъ еще не пришелъ по отношенію къ нимъ къ опредленному ршенію, но все это — такія интересныя темы, что мы не можемъ воздержаться отъ безустаннаго изслдованія ихъ, хотя покамстъ результатомъ нашихъ самыхъ точныхъ изысканій были только сомнніе, недостоврность и противорчіе.
Все это я недавно имлъ случай наблюдать, проводя по обыкновенію часть лта съ Клеаномъ и присутствуя при его разговорахъ съ Филономъ и Демеей, разговоры эти я недавно передавалъ теб, [правда] въ довольно несовершенной форм. Любопытство твое было такъ сильно возбуждено, говорилъ ты мн тогда, что я непремнно долженъ дать теб боле точный, боле подробный отчетъ о разсужденіяхъ собесдниковъ и развить т различныя системы, которыя они излагали, обсуждая столь тонкій вопросъ, какъ вопросъ объ естественной религіи. Замтный контрастъ въ характерахъ бесдовавшихъ еще боле усилилъ твои ожиданія: и ты противопоставлялъ точный, философскій складъ ума Клеана беззаботному скептицизму Филона, а затмъ сравнивалъ и тотъ и другой душевный складъ съ твердой, непреклонной ортодоксальностью Демеи. Моя молодость позволяла мн быть лишь слушателемъ ихъ споровъ, а благодаря любознательности, присущей этому раннему возрасту, въ моей памяти такъ глубоко запечатллись все сцпленіе, вся связь ихъ аргументовъ, что, я надюсь, мн удастся пересказать ихъ, не пропустивъ и не перепутавъ въ нихъ ничего наиболе важнаго.
Посл того, какъ я присоединился къ обществу, которое засталъ сидящимъ въ библіотек Клеана, Демея сказалъ послднему нсколько любезностей по поводу тхъ большихъ заботъ, которыя онъ прилагаетъ къ моему воспитанію, а также того неуклоннаго постоянства и той врности, которыя проявляются имъ во всхъ его дружескихъ сношеніяхъ.— Отецъ Памфила, говорилъ Демея, былъ твоимъ близкимъ другомъ, его сынъ — твой ученикъ, и можетъ но справедливости считаться твоимъ пріемнымъ сыномъ, если судить по той заботливости, съ которой ты стараешься ознакомить его со всми полезными отраслями литературы и науки. Я увренъ, что у тебя нтъ недостатка ни въ благоразуміи, ни въ усердіи. Поэтому, я сообщу теб одно правило, которое я всегда примнялъ къ своимъ дтямъ, сообщу для того, чтобы узнать, насколько оно соотвтствуетъ практикуемымъ тобою принципамъ. Методъ, которому я слдую при воспитаніи своихъ дтей, основанъ на словахъ одного древняго писателя: ‘Изучающіе философію должны сперва изучить логику, затмъ этику, физику, и уже посл всего — природу боговъ’ {Chrysippus apud. Plut, dt repug. Stoicorum.}. Согласно мннію этого писателя, естественная теологія, будучи самой глубокой и туманной изъ всхъ наукъ, требуетъ отъ изучающихъ ее наиболе зрлой способности сужденія, и можетъ быть безопасно вврена только уму, уже обогащенному всми другими науками.
— Неужели, сказалъ Филонъ, ты такъ поздно учишь своихъ дтей основамъ религіи? Нельзя-ли опасаться, что они станутъ или небрежно относиться къ взглядамъ, о которыхъ такъ мало слышатъ втеченіе всего своего воспитанія, или-же и вовсе отвергнутъ ихъ?
— Я откладываю изученіе естественной теологіи только какъ науки, подлежащей размышленію и обсужденію людей, отвчалъ Демея. Моей главной заботой является раннее насажденіе благочестія въ души моихъ дтей, при помощи постоянныхъ поученій и разъясненій, а также, надюсь, и путемъ примра, я глубоко запечатлваю въ ихъ нжныхъ душахъ привычное уваженіе ко всмъ основамъ религіи. Въ то время какъ они проходятъ вс другія науки, я непрестанно отмчаю недостоврность отдльныхъ научныхъ отраслей, вчные споры о нихъ людей, темноту всей философіи и т странныя, несообразныя заключенія, къ которымъ приходили нкоторые изъ величайшихъ умовъ, руководствуясь принципами одного человческаго разума. Смиривъ, такимъ образомъ, духъ своихъ дтей, доведя его до должной покорности, до должнаго недоврія къ себ самому, я уже безъ колебанія открываю имъ величайшія тайны религіи и не опасаюсь заносчиваго высокомрія философіи, которая могла-бы привести ихъ къ отрицанію наиболе твердоустановленныхъ доктринъ и мнній.—
— Предосторожность твоя, сказывающаяся въ томъ, что ты такъ рано вндряешь благочестіе въ души твоихъ дтей, конечно весьма разумна, сказалъ Филонъ, и она далеко не излишня въ нашъ безбожный и нечестивый вкъ. Но если что-нибудь изъ всего твоего плана воспитанія особенно приводитъ меня въ восхищеніе, то это твой способъ извлекать пользу изъ самихъ принциповъ философіи и науки, принциповъ, которые, внушая гордость и самомнніе, обыкновенно во вс времена оказывали такое разрушительное дйствіе на основы религіи. И дйствительно, легко замтить, что незнакомая съ наукой и глубокими изслдованіями толпа, наблюдая безконечные споры ученыхъ, обыкновенно преисполняется полнаго презрнія къ философіи и въ силу этого особенно твердо держится высокихъ основъ богословія, которыя ей преподали. Т-же, которые нсколько ознакомились съ наукой и изслдованіями, находя въ наиболе новыхъ и необычайныхъ ученіяхъ много видимо достоврнаго, считаютъ, что для человческаго разума нтъ ничего непреодолимаго и, дерзко прорывая вс преграды, оскверняютъ самыя затаенныя святыни храма. Но я надюсь, Клеанъ согласится со мною, что если мы откажемся отъ невжества,— этого наиболе врнаго средства,— то у насъ останется еще одинъ способъ предупредить это нечестивое вольнодумство. Усовершенствуемъ и разовьемъ правила Демеи: проникнемся вполн сознаніемъ слабости, слпоты и ограниченности человческаго разума, взвсимъ, какъ слдуетъ, его недостоврность и его безконечныя противорчія даже въ случаяхъ обыденной, практической жизни, пусть намъ выяснятъ заблужденія и обманчивость самихъ нашихъ вншнихъ чувствъ, равно какъ т непреодолимыя трудности, которыя связаны съ основными принципами всхъ системъ, а также противорчія, неразлучныя даже съ такими идеями, какъ матерія, причина и дйствіе, протяженность, пространство, время, движеніе, однимъ словомъ съ идеями всякаго рода количествъ, составляющихъ предметъ единственной науки, которая иметъ право претендовать на какую-бы то ни было достоврность или очевидность. Когда вс эти соображенія выставлены въ полномъ свт,— а длается это многими философами и почти всми духовными лицами,— у кого-же еще сохранится тогда къ немощной способности разума довріе, достаточное для того, чтобы относиться съ какимъ-бы то ни было уваженіемъ къ его выводамъ касательно вопросовъ столь возвышенныхъ, столь туманныхъ, столь далекихъ отъ обычной жизни и опыта? Если сцпленіе частицъ камня, или даже то соединеніе частицъ, которое длаетъ камень протяженнымъ, если, говорю я, даже такія обыденныя вещи столь необъяснимы и содержатъ въ себ такіе непримиримые и противорчивые моменты, съ какой-же степенью увренности можемъ мы ршать вопросъ о происхожденіи міровъ, или-же прослживать ихъ исторію изъ вка въ вкъ?—
Въ то время, какъ Филонъ произносилъ эти слова, я подмтилъ улыбку на лиц какъ Демеи, такъ и Клеана. Улыбка Демеи выражала, какъ казалось, неограниченное удовлетвореніе высказываемыми взглядами, но въ чертахъ Клеана я могъ уловить тонкую усмшку, точно онъ замтилъ нкоторую насмшливость, или-же намренное лукавство, въ разсужденіяхъ Филона.
— Итакъ, Филонъ, сказалъ Клеанъ, ты предлагаешь основать религіозную вру на философскомъ скептицизм, и ты думаешь, что если достоврность, или-же очевидность, будетъ изъята изъ всякаго другого предмета изслдованія, то она вся цликомъ пріютится въ богословскихъ доктринахъ, гд пріобртетъ высшую силу, высшій авторитетъ? Настолько-ли твой скептицизмъ безусловенъ и искрененъ, какъ ты заявляешь, это мы узнаемъ со временемъ, когда общество наше разойдется, мы увидимъ тогда, выйдешь-ли ты въ дверь, или въ окно, увидимъ, дйствительно-ли ты сомнваешься въ томъ, что твое тло обладаетъ тяжестью и что оно можетъ быть повреждено при паденіи, какъ гласитъ общераспространенное мнніе, основанное на ошибочномъ свидтельств нашихъ чувствъ и на еще боле ошибочномъ опыт. И я думаю, Демея, что наше непріязненное отношеніе къ этой сект шутниковъ, къ скептикамъ, можетъ быть сильно смягчено слдующимъ соображеніемъ: если ихъ убжденія вполн серьезны, они не долго будутъ смущать этотъ міръ своими сомнніями, хитросплетеніями и спорами, если-же они только шутятъ, тогда ихъ можно, пожалуй, признать за плохихъ шутниковъ, но они никогда не будутъ особенно опасны ни для государства, ни для философіи, ни для религіи.
Право, Филонъ, продолжалъ Клеанъ, мн кажется, нельзя сомнваться въ томъ, что, если-бы даже человкъ въ моментъ упадка духа, посл интенсивнаго размышленія о множеств противорчій и несовершенствъ человческаго разума, и отрекся безусловно отъ всякой вры, отъ всякаго мннія, однако онъ не въ состояніи будетъ пребывать постоянно -въ такомъ полномъ скептицизм, или-же проявлять его въ своихъ поступкахъ втеченіе даже нсколькихъ часовъ. Вншніе объекты воздйствуютъ на него, аффекты его тревожатъ, его философская меланхолія разсивается, и даже самое крайнее насиліе надъ собственнымъ духомъ не въ состояніи бываетъ хоть на короткое время сохранить это жалкое подобіе скептицизма. Да и чего ради сталъ-бы онъ прибгать къ такому насилію надъ самимъ собою? Вотъ вопросъ, на который онъ никогда не суметъ дать удовлетворительный отвтъ, оставаясь врнымъ своимъ скептическимъ принципамъ. Итакъ, въ общемъ надо сказать, что ничто не могло-бы быть боле нелпымъ, чмъ принципы древнихъ пирроновцевъ, если послдніе дйствительно старались, какъ это сообщаютъ, всюду прилагать тотъ скептицизмъ, которому они научились на декламаціяхъ, практиковавшихся въ ихъ школахъ, и который они не должны были-бы выносить за предлы послднихъ.
Въ этомъ отношеніи повидимому существуетъ большое сходство между школами стоиковъ и пирроновцевъ, несмотря на ихъ вчный антагонизмъ, об он, какъ кажется, руководятся слдующимъ ошибочнымъ правиломъ: что человкъ можетъ осуществить иногда, при извстномъ настроеніи, то-же можетъ онъ осуществлять и всегда, при всякомъ настроеніи. Когда духъ человка, при помощи стоическихъ размышленій, достигнетъ высшей степени нравственнаго энтузіазма и сильно проникнется какой-нибудь идеей чести или общественнаго блага,— тогда крайнія физическія страданія и мученія не въ состояніи будутъ побдить столь возвышеннаго сознанія долга, быть можетъ, проникшись имъ, можно даже улыбаться и испытывать восторгъ среди пытокъ. Если это иногда можетъ осуществляться въ фактической дйствительности, то тмъ паче можетъ философъ, находясь въ своей школ или даже въ своемъ кабинет, довести себя до состоянія подобнаго энтузіазма и перенести въ воображеніи самое острое страданіе, или самое трагическое происшествіе, какое онъ только можетъ представить себ. Но какъ онъ будетъ поддерживать въ себ самый этотъ энтузіазмъ? Подъемъ его духа постепенно идетъ на убыль и не можетъ быть вызванъ вновь по желанію, различныя дла отвлекаютъ его, неожиданно постигаютъ его несчастья, и философъ, падая все ниже и ниже, превращается въ плебея.—
— Я допускаю твое сравненіе стоиковъ со скептиками, отвчалъ Филонъ, но въ то-же время можно, вдь, замтить и слдующее: хотя духъ стоика и не можетъ [долго] держаться на философскихъ высотахъ, однако, даже и падая ниже, онъ сохраняетъ кое-что изъ своего прежняго настроенія, и дйствія стоическихъ разсужденій [непремнно] сказываются на поведеніи стоика въ обыденной жизни, а также на всемъ характер его поступковъ. Древнія школы, въ особенности-же школа Зенона, дали намъ такіе примры добродтели и твердости, которые въ настоящее время кажутся прямо-таки изумительными.
Пусть это все — тщета одна, я же мудрость,
Но чарами своими хоть на время
Она могла заворожить страданье,
Иль скорбь, и вызвать мнимую надежду,
Могла вооружить тройною сталью
Безмрнаго терпнья грудь страдальца,
(Потерянный рай, II).
Точно также человкъ, привыкшій къ стоическимъ размышленіямъ относительно недостоврности и узкихъ границъ разума, не забудетъ безусловно этихъ размышленій и тогда, когда направитъ свою мысль на другіе предметы, напротивъ, вс его философскіе принципы и разсужденія — я не ршаюсь прибавить: и все его обычное поведеніе — будутъ явно отличаться отъ принциповъ и разсужденій тхъ, которые или никогда не составляли себ мннія о данномъ вопрос, или-же придерживались боле благопріятныхъ взглядовъ на человческій разумъ.
Какъ-бы далеко однако ни проводилъ человкъ свои умозрительные скептическіе принципы, тмъ не мене — я признаю это — онъ долженъ дйствовать, жить и разговаривать, подобно другимъ людямъ, и въ объясненіе такого образа дйствій онъ не обязанъ ссылаться на что-либо иное, какъ только на абсолютную необходимость, заставляющую его поступать именно такъ. Если-же онъ заводитъ свои умозрнія дале того, чмъ это требуется абсолютной необходимостью и начинаетъ философствовать на естественныя или моральныя темы, то побуждаетъ его къ тому извстное удовольствіе, извстное удовлетвореніе, которыя онъ находитъ въ подобнаго рода занятіи. Кром того, онъ принимаетъ въ соображеніе, что всякій, даже въ обыденной жизни, принужденъ обладать, въ большей или меньшей дол, такого рода философіей, что съ самаго ранняго дтства мы постепенно образуемъ все боле и боле общія правила поведенія и разсужденія, что, чмъ шире пріобртаемый нами опытъ, чмъ сильне разумъ, которымъ мы обладаемъ, тмъ къ большей общности и всеобъемлемости приводимъ мы свои принципы,— и то, что мы называемъ философіей, есть собственно такого-же рода процессъ, лишь совершаемый съ большей планомрностью и методичностью. Философствованіе на подобныя темы ничмъ существенно не отличается отъ размышленій объ обыденной жизни, и мы можемъ ожидать отъ своей философіи, ввиду большей точности и тщательности ея метода,— лишь большей устойчивости, но не большей истинности.
Если-же мы обратимъ свой взглядъ за предлы длъ человческихъ и качествъ тлъ, насъ окружающихъ, если перенесемъ свои умозрнія въ об вчности,— какъ въ предшествующую ныншнему положенію вещей, такъ и въ слдующую за ней, если мы обратимся къ творенію и образованію міра, къ существованію и свойствамъ духовъ, къ силамъ и дйствіямъ единаго всемірнаго духа, существованіе котораго не иметъ ни начала, ни конца, духа всемогущаго, всевдущаго, неизмняющагося, безконечнаго и непостижимаго,— по истин мы будемъ весьма далеки отъ малйшей склонности къ скептицизму, если не замтимъ, что мы совершенно преступили предлы своихъ способностей. Покуда мы ограничиваемся въ своихъ умозрніяхъ торговлей, этикой, политикой или эстетикой, мы ежеминутно прибгаемъ къ здравому смыслу и опыту, которые подкрпляютъ наши философскія заключенія и устраняютъ,— по крайней мр отчасти,— ту подозрительность, съ которой мы такъ справедливо относимся къ каждому разсужденію, разъ оно очень ухищренно и тонко. Но при богословскихъ разсужденіяхъ мы лишены этого преимущества, а вмст съ тмъ мы имемъ тутъ дло съ объектами, которые — мы должны въ этомъ сознаться — слишкомъ высоки для насъ и которые преимущественно передъ всми другими требуютъ того, чтобы ихъ сдлали доступными нашему пониманію. Мы подобны въ данномъ случа иностранцамъ, попавшимъ въ чуждую для нихъ страну: въ ней все должно казаться имъ подозрительнымъ, и они ежеминутно рискуютъ совершить какой-нибудь проступокъ противъ законовъ и обычаевъ тхъ людей, съ которыми они живутъ, съ которыми входятъ въ общеніе. Мы не знаемъ, насколько мы должны доврять, при разсмотрніи подобныхъ вопросовъ, нашимъ обычнымъ способамъ разсужденія, разъ даже при ихъ употребленіи въ обыденной жизни и въ той области, къ которой они особенно хорошо подходятъ, мы не можемъ дать себ отчета въ томъ, почему мы ихъ примняемъ, но руководимся при этомъ исключительно чмъ-то врод инстинкта или необходимости.
Вс скептики утверждаютъ, что разумъ, разсматриваемый съ абстрактной точки зрнія, доставляетъ непреодолимые аргументы противъ себя самого, и что мы совсмъ не могли-бы сохранить никакого убжденія и никакой увренности въ чемъ-бы то ни было, еслибы скептическія разсужденія не были настолько утонченны и ухищренны, что оказались бы наконецъ не въ состояніи стать противовсомъ боле вскимъ и естественнымъ аргументамъ, имющимъ свой источникъ во вншнихъ чувствахъ и въ опыт. Но очевидно, что когда наши аргументы лишаются этого послдняго преимущества и слишкомъ удаляются отъ обыденной жизни, тогда они оказываются на одномъ уровн съ самымъ утонченнымъ скептицизмомъ, который въ такомъ случа бываетъ вполн въ силахъ служить имъ противовсомъ. Перевсъ не оказывается ни на той, ни на другой сторон, духъ нашъ долженъ пребывать въ нершительности между обими, но эта-то нершительность, это-то равновсіе и составляетъ тріумфъ скептицизма.—
— Я замчаю однако, Филонъ, сказалъ Клеанъ, и замчаю это какъ на твоемъ примр, такъ и на примр всхъ скептиковъ-теоретиковъ, что ваше ученіе и ваши дянія одинаково не согласуются другъ съ другомъ, какъ въ наиболе туманныхъ теоретическихъ положеніяхъ, такъ и въ вашемъ поведеніи въ обыденной жизни. Гд только очевидность налицо — вы придерживаетесь ея, несмотря на исповдуемый вами скептицизмъ, и я замчаю притомъ, что нкоторые изъ васъ настолько-же ршительны [въ своихъ взглядахъ], какъ т, которые признаютъ себя большими сторонниками достоврности и увренности. И дйствительно, разв не былъ-бы смшонъ человкъ, который заявилъ-бы, что онъ отвергаетъ объясненіе, данное Ньютономъ чудесному явленію радуги, отвергаетъ потому, что объясненіе это даетъ намъ мельчайшій анализъ свтовыхъ лучей, т. е. касается предмета, по истин слишкомъ утонченнаго для человческаго пониманія? А что-бы ты сказалъ про человка, который, не имя никакихъ частныхъ возраженій противъ аргументовъ Коперника и Галилея относительно движенія земли, отказался-бы согласиться съ ними на томъ общемъ основаніи, что такого рода предметы слишкомъ возвышенны и далеки, чтобы быть объясненными при помощи узкаго и обманчиваго человческаго разума?
Правда, существуетъ, какъ ты это врно замтилъ, особый видъ грубаго и невжественнаго скептицизма: послдній наполняетъ толпу общимъ предубжденіемъ противъ того, что не легко ею понимается и заставляетъ ее отвергать всякій принципъ, требующій для своего доказательства и установленія тщательнаго размышленія. Но этотъ видъ скептицизма пагубенъ для знанія, а не для религіи: вдь мы видимъ, что т, кто особенно твердо его придерживается, часто принимаютъ не только великія истины теизма и естественнаго богословія, но даже самыя нелпыя положенія, которыя рекомендуетъ имъ традиціонное суевріе. Они твердо врятъ въ вдьмъ, хотя не желаютъ ни поврить, ни вслушаться въ самое простое положеніе Евклида. Но утонченные скептики-философы впадаютъ въ непослдовательность противоположнаго характера. Они проникаютъ со своими изысканіями въ самые темные уголки науки и каждый отдльный шагъ ихъ сопровождается ихъ согласіемъ сообразно той очевидности, которую они находятъ. Они даже принуждены сознаться, что самыми темными и далекими являются какъ разъ объекты, которые всего лучше объяснены философіей, и дйствительно, свтъ уже анализированъ, истинная система небесныхъ тлъ открыта и удостоврена,— но питаніе тлъ до сихъ поръ остается неизъяснимой тайной, сцпленіе частицъ матеріи — все еще непонятно для насъ. Поэтому, такіе скептики принуждены въ любомъ вопрос разсматривать особливо очевидность каждаго отдльнаго доказательства и сообразовать свое согласіе съ той степенью очевидности, которую они находятъ. Такъ поступаютъ они во всхъ естественныхъ, математическихъ, моральныхъ и политическихъ наукахъ. Но почему-же, спрашивается, не поступать также въ наукахъ богословскихъ, въ религіи? Почему именно только выводы такого рода должны быть отвергаемы на основаніи общаго предположенія о немощи человческаго разума и безъ спеціальнаго разбора ихъ очевидности? Разв такое неравномрное отношеніе не является яснымъ доказательствомъ предубжденія и пристрастія?
Ты говоришь, что наши чувства обманчивы, что нашъ умъ подверженъ заблужденіямъ, что идеи наши даже о самыхъ обычныхъ предметахъ — о протяженіи, длительности, движеніи,— полны нелпостей и противорчій. Ты бросаешь мн вызовъ, предлагая разршить т трудности и примирить т противорчія, которыя ты находишь въ этихъ идеяхъ. Я не способенъ выполнить такую огромную задачу, у меня нтъ для нея времени и я нахожу ее излишней. Твой собственный образъ дйствій на каждомъ шагу опровергаетъ твои принципы и показываетъ, что ты твердо полагаешься на вс общепринятыя правила науки, этики, здраваго разсудка и поведенія.
Конечно, я никогда не примкну къ жестокому мннію одного знаменитаго писателя {L’art de penser.}, говорящаго, что скептики — это не секта философовъ, а лишь секта лжецовъ, надюсь, однако,— я могу утверждать, никого не обижая, что они — секта шутниковъ или насмшниковъ. Впрочемъ, что касается меня, если мн захочется повеселиться и поразвлечься, то я несомннно найду себ развлеченіе мене затруднительнаго и туманнаго характера. Чтеніе какой-нибудь комедіи, повсти, или, въ крайнемъ случа, историческаго сочиненія, кажется мн гораздо боле естественнымъ отдыхомъ, чмъ подобныя метафизическія тонкости и отвлеченности.
Напрасно старался-бы скептикъ проводить различіе между наукой и обыденной жизнью, или-же между одной наукой и другой. Если аргументы, употребляемые какъ въ наукахъ, такъ и въ жизни,— правильны, они однородны и обладаютъ одинаковой силой, одинаковой очевидностью. Если-же между ними и есть какое-нибудь различіе, то преимущество лежитъ всецло на сторон богословія и естественной религіи. Многіе принципы механики обосновываются очень туманными разсужденіями, однако ни одинъ человкъ, претендующій на знакомство съ наукой, даже ни одинъ скептикъ-теоретикъ не заявляетъ о малйшемъ сомнніи въ нихъ. Система Коперника заключаетъ въ себ самый изумительный парадоксъ, наиболе противорчащій нашимъ естественнымъ представленіямъ, самой видимости, даже нашимъ вншнимъ чувствамъ,— однако даже монахи и инквизиторы принуждены теперь отказаться отъ возраженій противъ нея. Неужели-же Филонъ, человкъ столь либеральнаго ума, обладающій такими обширными знаніями, будетъ питать какія-то общія, неоформленныя сомннія но отношенію къ религіозной гипотез, которая обосновывается самыми простыми и очевидными аргументами, и легко находитъ дорогу и доступъ въ душу каждаго человка, если только не встрчаетъ на своемъ пути искусственныхъ препятствій?
Тутъ, продолжалъ Клеанъ, обращаясь къ Деме, тутъ мы можемъ отмтить одинъ очень любопытный фактъ изъ исторіи наукъ. Посл единенія философіи съ народной религіей, происшедшаго при первоначальномъ утвержденіи христіанства, среди учителей этой религіи особенно были въ ходу декламаціи, направленныя противъ разума, противъ вншнихъ чувствъ, противъ каждаго принципа, добытаго исключительно при помощи людскихъ изслдованій и изысканій. Вс общій мста древнихъ академиковъ были приняты отцами церкви, а затмъ пропагандировались втеченіе ряда вковъ въ каждой христіанской школ, съ каждой христіанской каедры. Реформаторы присвоили себ т-же принципы разсужденія, или врне декламаціи,— и всякое ихъ восхваленіе превосходства вры неизмнно было приправлено нсколькими рзкими сатирическими выходками противъ естественнаго разума. Даже одинъ знаменитый прелатъ {Mons. Huet.}, римско-католическаго исповданія, человкъ обширнйшей эрудиціи, написавшій ‘Доказательство христіанства’, также сочинилъ трактатъ, содержащій въ себ вс хитросплетенія самаго смлаго и ршительнаго пирронизма. Повидимому, Локкъ былъ первымъ христіаниномъ, ршившимся открыто утверждать, что вра — ничто иное какъ видъ разума, что религія — лишь втвь философіи, и что для открытія всхъ принциповъ богословія — какъ богословія естественнаго, такъ и богословія откровенія,— всегда служила нкоторая цпь аргументовъ, подобная той, при помощи которой устанавливалась любая истина въ этик, политик или физик. Дурное употребленіе, которое Бэйль и другіе вольнодумцы сдлали изъ философскаго скептицизма отцовъ церкви и первыхъ реформаторовъ, еще больше содйствовало распространенію разумнаго взгляда Локка, и теперь до нкоторой степени общепризнано всми, претендующими на знакомство съ [искусствомъ) разсужденія и философіей, что атеистъ и скептикъ — это почти синонимы. А такъ какъ несомннно, что ни одинъ человкъ не можетъ серьезно придерживаться послдняго принципа [г. е. скептицизма], то я сильно надюсь, что немного и такихъ, которые серьезно исповдуютъ первый [атеизмъ].
Помнишь, спросилъ Филонъ, прекрасныя слова, сказанныя по этому поводу лордомъ Бэкономъ?— Что поверхностное знакомство съ философіей длаетъ изъ человка атеиста, а основательное — возвращаетъ его къ религіи? сказалъ Клеанъ.— Это тоже очень врное замчаніе, отвтилъ Филонъ, но я имю ввиду другое мсто, гд этотъ великій философъ, упомянувъ о Давидовомъ безумц, рскшемъ въ сердц своемъ: ‘нсть Богъ’, замчаетъ, что современные атеисты — вдвойн безумцы, ибо они не только въ сердц своемъ утверждаютъ, что Бога нтъ, но и высказываютъ эту нечестивую мысль устами своими, и такимъ образомъ — вдвойн повинны въ безразсудств и неразуміи. Мн кажется, что такіе люди не могутъ быть очень страшными, какъ-бы серьезно ни держались они своихъ мнній.
Но пусть ты-бы даже и причислилъ меня съ этому классу безумцевъ, я тмъ не мене не могу не высказать одного замчанія, пришедшаго мн въ голову по поводу исторіи религіознаго и иррелигіознаго скептицизма, которую ты только что изложилъ намъ. Мн кажется, что на всемъ ея ход замтны сильные слды козней духовенства. Во время невжественныхъ вковъ, каковыми были т, которые слдовали за разложеніемъ древнихъ школъ, духовенство замтило, что атеизмъ, деизмъ, а также всякія ереси, могли произойти лишь благодаря самонадянному сомннію въ общепринятыхъ взглядахъ и благодаря вр въ то, что для человческаго разума нтъ неразршимыхъ вопросовъ. Воспитаніе имло тогда громадное вліяніе на духъ людей и почти равнялось по сил внушеніямъ вншнихъ чувствъ и здраваго разсудка, внушеніямъ, власть которыхъ надъ собою принужденъ признать самый отъявленный скептикъ. Но въ настоящее время, когда вліяніе воспитанія сильно ослабло, и когда люди, благодаря боле свободному общенію съ міромъ, научились сравнивать народныя врованія различныхъ націй и эпохъ, наше проницательное духовенство измнило всю свою систему философіи, и говоритъ теперь языкомъ уже не пирроновцевъ и академиковъ, но стоиковъ, платоновцевъ и перипатетиковъ. Если мы не будемъ врить въ человческій разумъ, то у насъ не останется въ настоящее время никакого принципа, могущаго привести насъ къ вр. Такимъ образомъ, въ одну эпоху наше духовенство придерживается скептицизма, въ другую — догматизма, какая система окажется наиболе подходящей къ намреніямъ этихъ досточтимыхъ господъ, т. е. дастъ имъ въ руки власть надъ человчествомъ, ту они, безъ сомннія, и сдлаютъ своимъ любимымъ принципомъ, своимъ основнымъ положеніемъ.—
— Для людей вполн естественно придерживаться тхъ принциповъ, при помощи которыхъ они наилучшимъ образомъ могутъ защищать свои доктрины, сказалъ Клеанъ, и намъ незачмъ прибгать къ кознямъ духовенства, чтобы объяснить пользованіе столь разумнымъ средствомъ. [Съ другой стороны], несомннно, ничто не можетъ дать намъ боле сильнаго предубжденія въ пользу истинности и пріемлемости какого-либо ряда принциповъ, какъ тотъ фактъ, что послдніе служатъ къ подтвержденію истинной религіи и являются способными опровергнуть хитросплетенія атеистовъ, вольнодумцевъ и свободомыслящихъ всякихъ наименованій.
— Я долженъ признаться, Клеанъ, сказалъ Демея, что меня въ высшей степени изумляетъ та точка зрнія, съ которой ты все время трактуешь разбираемый нами вопросъ. Судя по общему направленію твоей рчи, можно думать, что ты отстаиваешь бытіе Божіе противъ нападокъ атеистовъ и неврующихъ, и что ты принужденъ стать на защиту этого основного принципа всякой религіи. Но я надюсь, что послдній вообще не составляетъ вопроса для насъ. Ни одинъ человкъ, по крайней мр ни одинъ здравомыслящій человкъ, я увренъ, никогда не сомнвался серьезно въ истин, столь достоврной и самоочевидной. Вопросъ касается не бытія, но природы Бога. Послдняя — я это утверждаю — совершенно непонятна и неизвстна намъ благодаря немощи человческаго ума. Сущность этого высшаго духа, его аттрибуты, характеръ его существованія, самая природа его пребыванія,— все это и вообще всякая частность, касающаяся этого божественнаго Бытія, составляетъ тайну для людей. Будучи преходящими, слабыми и слпыми созданіями, мы должны смиряться въ его величественномъ присутствіи и, сознавая свою немощь, молчаливо благоговть передъ его безконечными совершенствами, которыхъ никогда не видло наше око, не слышало наше ухо и которыхъ ни одному сердцу человческому не дано было воспринять. Густымъ облакомъ скрыты они отъ людского любопытства и стараніе проникнуть въ эту священную мглу — есть святотатство. Если самое большое нечестіе — это отрицаніе бытія Божія, то вслдъ за нимъ идетъ дерзновенное стремленіе провидть его природу и сущность, его повелнія и аттрибуты.
Но дабы ты не подумалъ, что мое благочестіе одерживаетъ въ данномъ случа верхъ надъ моей философіей, я подкрплю свое мнніе — если только оно нуждается въ подкрпленіи — свидтельствомъ очень высокаго авторитета. Я могъ-бы, начавъ съ основанія христіанства, поименовать почти всхъ духовныхъ лицъ, которыя когда-либо трактовали этотъ или иной богословскій вопросъ, но я ограничусь пока упоминаніемъ одного лица, одинаково извстнаго какъ своимъ благочестіемъ, такъ и своей философіей. Это — отецъ Малебраншъ, который, насколько я помню, высказываетъ слдующее: ‘Называть Бога духомъ’, говоритъ онъ, ‘подобаетъ не столько для того, чтобы положительно опредлить, что онъ есть, сколько для того, чтобы обозначить, что онъ не есть матерія. Онъ есть безконечно совершенное Существо: въ этомъ мы сомнваться не можемъ. Но подобно тому, какъ мы не должны воображать, даже при предположеніи его тлесности, что онъ обладаетъ человческимъ тломъ (какъ это утверждали антропоморфисты на томъ основаніи, что образъ человческій — наиболе совершенный изъ всхъ), точно также не должны мы воображать, что Духъ Божій обладаетъ человческими идеями и вообще иметъ какое-либо сходство съ нашимъ духомъ, воображать на томъ основаніи, что мы не знаемъ ничего боле совершеннаго, чмъ человческій духъ. Мы скоре должны врить, что подобно тому, какъ Богъ совмщаетъ въ себ вс совершенства матеріи, не будучи матеріальнымъ, также точно совмщаетъ онъ въ себ и совершенства сотворенныхъ духовъ, не будучи духомъ въ томъ смысл, какъ мы это понимаемъ, что его истинное имя: Тотъ, который существуетъ, или, другими словами,— Сущее безъ ограниченій, Всесущее, Сущее безконечное и всеобъемлющее’ {Malebranclie, Recherche de la Vrit, liv. 3, ch. IX.}.—
— Посл процитированнаго тобою высокаго авторитета, сказалъ Филонъ, и тысячи другихъ авторитетовъ, на которые ты могъ-бы сослаться, съ моей стороны было-бы смшно высказывать еще свое мнніе, или-же выражать свое одобреніе твоей доктрин. Конечно, когда подобныя темы обсуждаются разумными людьми, вопросъ можетъ касаться никакъ не бытія Божія, но лишь его природы. Первая истина, какъ ты врно замтилъ, неоспорима и самоочевидна. Ничто не существуетъ безъ причины, а первичную причину этого міра (какова-бы она ни была), мы называемъ Богомъ, благоговйно приписывая ему всякаго рода совершенства. Всякій, кто сомнвается въ этой основной истин, достоинъ всхъ тхъ наказаній, которыя могутъ быть налагаемы среди философовъ, а именно: величайшихъ насмшекъ, презрнія и неодобренія. Но такъ какъ всякое совершенство относительно, то мы не должны воображать, будто мы постигаемъ аттрибуты этого божественнаго Существа, или предполагать, что его совершенства имютъ какую-нибудь аналогію, какое-нибудь сходство съ совершенствомъ человческаго существа. Мудрость, мышленіе, преднамренность, знаніе,— все это мы справедливо приписываемъ Божеству, потому что эти слова пользуются почтеніемъ среди людей, и у насъ нтъ ни иныхъ словъ, ни иныхъ понятій, при помощи которыхъ мы могли-бы выразить свое преклоненіе передъ нимъ. Но намъ нужно остерегаться мысли, будто наши идеи хоть сколько-нибудь соотвтствуютъ его совершенствамъ, или будто его аттрибуты имютъ хоть какое-нибудь сходство съ качествами людей. Онъ безконечно превышаетъ нашъ ограниченный кругозоръ и наше пониманіе, и является скоре объектомъ почитанія въ храм, чмъ предметомъ споровъ въ школахъ.
И право, Клеанъ, продолжалъ онъ, нтъ необходимости прибгать къ тому притворному скептицизму, который такъ непріятенъ для тебя, чтобы придти къ этому выводу. Идеи наши не заходятъ за предлы нашего опыта. Божественныхъ аттрибутовъ и дйствій мы изъ опыта не знаемъ,— мн незачмъ доводить до конца свой силлогизмъ: ты самъ сумешь вывести надлежащее заключеніе. И мн очень пріятно (теб, надюсь, также), что правильное разсужденіе и здравое благочестіе приходятъ тутъ къ одному выводу, одинаково подтверждая достойную благоговнія таинственность и непостижимость природы Верховнаго Существа.—
— Чтобы не терять даромъ времени на разговоры, сказалъ Клеанъ, скоре обращаясь къ Деме, чмъ отвчая на благочестивыя декламаціи Филона, я вкратц выясню, какъ я представляю себ все дло. Взгляните на вселенную, разсмотрите ее въ цломъ и въ каждой ея части: вы увидите, что она — ничто иное, какъ единая, громадная машина, подраздленная на безконечное число меньшихъ машинъ, которыя въ свою очередь допускаютъ дальнйшія подраздленія, доходящія до такой степени, что прослдить и объяснить ихъ уже не могутъ ни человческія чувства, ни человческія способности. Вс эти разнообразныя машины, и даже ихъ самыя мельчайшія части, принаровлены другъ къ другу съ точностью, которая приводитъ въ восхищеніе всхъ, кто когда-либо созерцалъ ихъ. Любопытное принаровленіе средствъ къ цлямъ, проходящее чрезъ всю природу, въ точности сходно съ произведеніями человческаго искусства: человческихъ плановъ, человческой мысли, мудрости, человческаго ума, хотя [въ то-же время] и сильно превосходитъ эти произведенія. Но, разъ дйствія сходны, то, слдуя всмъ правиламъ аналогіи, мы приходимъ къ выводу, что и причины также сходны, и что, слдовательно, Творецъ природы иметъ нкоторое сходство съ человческимъ духомъ, хотя и обладаетъ гораздо боле обширными способностями, пропорціональными величію его твореній. При помощи этого апостеріорнаго аргумента, и только при его помощи, доказываемъ мы одновременно и существованіе Божества и сходство его съ человческимъ духомъ, съ человческимъ умомъ.—
— Я позволю себ замтить, Клеанъ, сказалъ Демея, что я уже съ самаго начала не могъ одобрить твоего заключенія относительно сходства Божества съ людьми, но еще мене могу я одобрить т средства, при помощи которыхъ ты стараешься установить это сходство. Какъ? нтъ никакихъ демонстративныхъ доказательствъ существованія Божія? никакихъ абстрактныхъ аргументовъ въ его пользу? никакихъ апріорныхъ доводовъ? Неужели-же вс т аргументы, на которые такъ сильно полагались до сихъ поръ философы,— одинъ обманъ, одни софизмы? Неужели мы не можемъ преступить предловъ опыта и вроятности, трактуя этотъ вопросъ? Я не скажу, что это — измна длу Божію, я скажу лишь, что этой притворной безпристрастностью ты даешь атеистамъ такое преимущество, котораго они никогда не могли-бы достигнуть при помощи одной аргументаціи, однихъ разсужденій.
— Что особенно смущаетъ меня въ данномъ случа, сказалъ Филонъ, это не столько тотъ-фактъ, что вс аргументы, касающіеся религіи, сводятся Клеаномъ къ опыту, какъ то обстоятельство, что они не являются даже наиболе достоврными и несомннными изъ аргументовъ этого нисшаго типа. Что камень падаетъ, что огонь горитъ, что земля обладаетъ плотностью,— все это мы наблюдали много тысячъ разъ, и когда намъ встрчается подобнаго рода случай. мы безъ колебаній длаемъ привычное заключеніе. Точное сходство отдльныхъ случаевъ даетъ намъ полную увренность въ наступленіи сходнаго дйствія: боле-же сильной очевидности мы никогда и не желаемъ и не ищемъ. Но при самомъ легкомъ отступленіи отъ сходства случаевъ, пропорціонально уменьшается и очевидность, и въ конц концовъ она можетъ сойти на очень слабую аналогію, каковая, какъ извстно, можетъ повести къ ошибкамъ и недостоврности. Познакомившись на опыт съ кровообращеніемъ у людей, мы уже не сомнваемся въ томъ, что оно совершается и у Тита и у Мэвія, но, исходя изъ кровообращенія у лягушекъ и рыбъ, мы предполагаемъ лишь по аналогіи (хотя она и довольно сильна), что кровообращеніе свойственно и людямъ, а также другимъ животнымъ. Наше заключеніе по аналогіи становится гораздо слабе, если, зная изъ опыта о кровообращеніи животныхъ, мы заключаемъ отсюда, что въ растеніяхъ происходитъ обращеніе соковъ, и боле точные опыты показали, что т, которые слишкомъ поспшно доврились этой несовершенной аналогіи, пребывали въ заблужденіи.
Когда мы видимъ домъ, Клеанъ, мы съ величайшей достоврностью заключаемъ, что онъ былъ воздвигнутъ архитекторомъ или-же зодчимъ, потому что мы знаемъ изъ опыта, что именно такого рода дйствіе [всегда] слдуетъ за такого рода причиной. Но, конечно, ты не станешь утверждать, будто вселенная настолько сходна съ домомъ, что мы можемъ съ такою-же достоврностью заключать отъ нея къ подобной-же причин, т. е. не станешь утверждать, что мы имемъ тутъ дло съ полной и совершенной аналогіей. Несходство [обоихъ случаевъ! такъ поразительно, что крайнее, на что ты можешь тутъ претендовать,— это догадка, предположеніе о подобной причин, а какъ это притязаніе будетъ принято обществомъ,— объ этомъ я предоставляю судить теб самому.—
— Конечно, оно было-бы принято очень дурно, сказалъ Клеанъ, и меня вполн заслуженно стали-бы порицать и ненавидть, если-бы я допускалъ, что доказательства Божественнаго Бытія сводятся не боле, какъ къ догадк, или къ предположенію. Но разв общее приспособленіе средствъ къ цлямъ, [обнаруживающееся въ постройк] дома, такъ мало сходно съ таковымъ-же во вселенной? А общая экономія конечныхъ причинъ? А порядокъ, соразмрность и устройство каждой части? Ступени лстницы ясно приспособлены къ тому, чтобы человческія ноги могли пользоваться ими при восхожденіи — это заключеніе достоврно и непогршимо. Человческія ноги тоже приспособлены для ходьбы и восхожденія, я согласенъ, что это заключеніе не столь же достоврно, какъ предыдущее, въ силу того несходства [между этими двумя случаями], которое ты отмтилъ: но разв заключеніе это заслуживаетъ потому названія простой догадки, простого предположенія?—
— Боже милостивый О вскричалъ Демея, прерывая Клеана, гд мы? Ревностные защитники религіи находятъ, что доказательства существованія Божія не достигаютъ совершенной очевидности! А ты, Филонъ, на содйствіе котораго я разсчитывалъ для доказательства чудесной таинственности природы Божества,— ты соглашаешься со всми этими сумасбродными мнніями Клеана? И дйствительно, могу-ли я назвать ихъ инымъ именемъ? Да и къ чему мн воздерживаться отъ порицанія, когда подобные принципы, вдобавокъ защищаемые такимъ авторитетомъ, высказываются передъ столь юнымъ слушателемъ, какъ Памфилъ?
Повидимому, ты не подозрваешь, отвтилъ Филонъ, что я веду споръ съ Клеаномъ при помощи его-же оружія, и, указывая ему на опасныя послдствія его положеній, надюсь въ конц концовъ привести его къ нашему мннію. Но какъ я вижу, тебя особенно смущаетъ способъ изложенія Клеаномъ апостеріорнаго аргумента. Ты замчаешь, что аргументъ этотъ какъ-бы ускользаетъ отъ тебя и расплывается въ воздух, и думаешь поэтому, будто онъ такъ искаженъ, что ты едва-ли можешь считать его выставленнымъ въ надлежащемъ свт. Но какъ-бы я ни расходился въ другихъ отношеніяхъ съ опасными принципами Клеана, я долженъ сознаться, что онъ правильно изложилъ этотъ аргументъ, и я постараюсь такъ представить теб все дло, что ты уже не будешь питать по этому поводу никакихъ сомнній.
Еслибы человкъ отвлекся отъ всего ршительно, что онъ знаетъ, или что видлъ, онъ былъ-бы совершенно не въ состояніи опредлить на основаніи однхъ своихъ идей, какого рода зрлище должна представлять вселенная, и не могъ-бы дать предпочтеніе одному какому-нибудь состоянію или положенію вещей передъ другимъ. Ибо, разъ ничто изъ того, что онъ ясно представляетъ, не могло-бы считаться невозможнымъ или заключающимъ въ себ противорчіе, то вс химеры, создаваемыя его воображеніемъ, были-бы равносильны, и онъ не могъ-бы указать достаточнаго основанія, въ силу котораго онъ придерживается одной какой-нибудь идеи или системы и отвергаетъ другія, одинаково возможныя.
Дале: еслибы такой человкъ открылъ глаза и сталъ разсматривать міръ такъ, какъ послдній существуетъ въ дйствительности, онъ совершенно не могъ-бы указать причину какого-бы то ни было явленія, а тмъ боле причину совокупности всхъ вещей, или-же вселенной. Онъ могъ-бы дать волю своему воображенію: и послднее могло-бы доставить ему безконечное разнообразіе отчетовъ и представленій, вс они были-бы возможны, но такъ какъ вс они были-бы возможны въ одинаковой степени, то человкъ собственными силами никакъ не могъ-бы удовлетворительно объяснить, почему онъ предпочитаетъ одно изъ нихъ всмъ другимъ. Одинъ опытъ можетъ указать ему истинную причину любого явленія.
Но согласно съ этимъ способомъ разсужденія, Демея, выходитъ (и это, собственно, втихомолку допускаетъ самъ Клеанъ), что порядокъ, строй или согласованность конечныхъ причинъ — сами по себ еще не являются доказательствомъ планомрности: [они являются таковыми] лишь постольку, поскольку мы изъ опыта знаемъ, что они проистекаютъ изъ этого принципа. Вдь насколько мы можемъ знать а priori, матерія — не мене, чмъ духъ — можетъ изначала заключать внутри себя источникъ порядка, и представить себ, что нсколько элементовъ, въ силу [дйствія] какой-то внутренней, неизвстной причины, способны расположиться въ самомъ чудесномъ порядк,— нисколько не трудне, чмъ представить себ, что ихъ идеи, въ силу дйствія подобной-же внутренней, неизвстной причины, могутъ расположиться въ томъ-же порядк въ великомъ вселенскомъ дух. Равная возможность обоихъ этихъ предположеній не подлежитъ сомннію. Но изъ опыта мы узнаемъ (согласно Клеану), что между ними есть разница. Набросайте нсколько кусочковъ стали, не придавъ имъ никакого образа, никакой формы: они никогда не расположатся такъ, чтобы образовать часы, камни, известь и дерево никогда не образуютъ дома безъ содйствія архитектора. Но мы видимъ, что идеи въ человческомъ дух, въ силу нкотораго неизвстнаго, необъяснимаго приспособленія, располагаются такъ, что образуютъ планъ часовъ или дома. Такимъ образомъ, опытъ доказываетъ, что первичный принципъ порядка находится въ душ, а не въ матеріи. Отъ сходныхъ дйствій мы заключаемъ къ сходнымъ причинамъ: приспособленность средствъ къ цлямъ и во вселенной такова-же, какъ въ машинахъ, изобртенныхъ человкомъ, а, слдовательно, и причины ихъ должны быть сходными.
Я долженъ сознаться, что съ самаго начала былъ сильно возмущенъ утвержденіемъ подобнаго сходства между Божествомъ и человческими существами, по моему мннію, оно является такимъ униженіемъ Верховнаго Существа, какого не въ состояніи вынести ни одинъ здравомыслящій теистъ. Ввиду этого, Демея, я попробую защитить съ твоею помощью то, что ты такъ правильно называешь чудесною таинственностью Божественной Природы, а также опровергнуть разсужденіе Клеана, если только онъ согласится, что я врно изложилъ послднее.—
Клеанъ согласился и Филонъ, посл небольшой паузы, продолжалъ слдующимъ образомъ.
— Что вс заключенія относительно фактовъ основаны на опыт и что вс заключенія изъ опыта основаны на предположеніи: сходныя причины являются доказательствомъ сходныхъ дйствій, а сходныя дйствія — доказательствомъ сходныхъ причинъ, объ этомъ, Клеанъ, я сейчасъ не стану много спорить съ тобою. Но замть, пожалуйста, какую крайнюю осторожность проявляютъ вс правильно-разсуждающіе люди при заключеніи отъ своихъ опытовъ къ сходнымъ случаямъ. Если только случаи не вполн сходны, люди эти не ршаются съ безусловнымъ довріемъ прилагать свои прошлыя наблюденія къ какому-нибудь частному явленію. Всякое измненіе въ условіяхъ заставляетъ ихъ сомнваться въ результат и для достоврнаго доказательства того, что эти новыя условія не имютъ здсь никакой важности, никакого значенія, требуются новые опыты. Измненіе въ объем, въ положеніи, въ распредленіи, въ возраст, въ состояніи воздуха, или-же въ окружающихъ тлахъ,— вс эти частности могутъ сопровождаться самыми неожиданными слдствіями, и если только объекты не въ совершенств знакомы намъ, съ нашей стороны оказывается крайней смлостью увренно ожидать посл одной изъ этихъ перемнъ наступленія результата, подобнаго тому, который мы наблюдали раньше. Медленные и обдуманные шаги философовъ именно въ данномъ случа особенно отличаются отъ опрометчивыхъ скачковъ толпы, которая, увлекаясь малйшимъ сходствомъ, становится неспособной къ различенію и обдумыванію.
Неужели-же ты думаешь, Клеанъ, что твое обычное философское спокойствіе не измнило теб, когда ты сдлалъ такой огромный шагъ, какъ переходъ отъ вселенной къ сравненію ея съ домами, кораблями, мебелью и машинами, и когда ты заключилъ отъ сходства первой и послднихъ въ нкоторыхъ отношеніяхъ къ сходству ихъ причинъ? Мысль, преднамренность, умъ, наблюдаемые нами въ людяхъ и другихъ живыхъ существахъ,— все это ни что иное какъ одинъ изъ принциповъ, одно изъ началъ вселенной, такъ-же какъ тепло или холодъ, протяженіе или отталкиваніе, и сотни другихъ явленій, ежедневно подпадающихъ нашему наблюденію. Это — дйствующая причина, при помощи которой, какъ мы видимъ одна какая-нибудь часть природы производитъ измненія въ другихъ. Но разв можно хоть съ какимъ-нибудь правомъ перенести заключеніе съ частей на цлое? Разв ихъ огромное несоотвтствіе не препятствуетъ всякому такому сравненію и заключенію? Разв можемъ мы, наблюдая ростъ волоса, узнать что-либо о происхожденіи человка? или-же зная, хотя-бы въ совершенств, какъ распускается листъ, разв мы узнали-бы отсюда что-нибудь о произрастаніи дерева?
Но если даже допустить, что мы вправ брать дйствія одной части природы на другую за основаніе нашего заключенія о происхожденіи цлаго (чего, конечно, никакъ нельзя допустить), то почему-же мы должны выбрать именно такой незначительный, слабый, ограниченный принципъ, какимъ является на нашей планет разумность или планомрность, наблюдаемая въ животныхъ? Какой особой привилегіей обладаетъ легкое колебаніе мозга, называемое нами мыслью, чтобы мы должны были длать его прообразомъ вселенной? Наше пристрастное отношеніе къ себ самимъ конечно при всякомъ удобномъ случа выдвигаетъ его впередъ, но здравая философія должна-бы тщательно оберегать насъ отъ такой [хотя-бы и] естественной иллюзіи.
Я не только не допускаю, продолжалъ Филонъ, чтобы дйствія одной части могли дать намъ право на правильное заключеніе относительно происхожденія цлаго,— я не допускаю даже того, чтобы одна часть могла считаться правиломъ для другой, если послдняя очень отдалена отъ первой. Разв есть у насъ какое-либо разумное основаніе для заключенія, что жители другихъ планетъ обладаютъ мышленіемъ, умомъ, разумомъ или вообще чмъ-либо подобнымъ этимъ человческимъ способностямъ? Разъ природа даже на этомъ маленькомъ земномъ шар такъ сильно разнообразитъ свой образъ дйствій, можемъ-ли мы воображать, что она непрерывно повторяетъ себя на протяженіи неизмримой вселенной? Если-же мысль, какъ мы вполн можемъ предположить, ограничена этимъ маленькимъ уголкомъ міра и даже въ немъ иметъ столь узкую сферу дйствія, то по какому праву можемъ мы считать ее первичной причиной всхъ вещей? Въ сравненіи съ этимъ, ограниченный взглядъ крестьянина, берущаго свое домашнее хозяйство за образецъ для управленія цлыми царствами,— извинительный софизмъ.
Но какъ-бы сильно мы ни были уврены, что мысль и разумъ, сходные съ человческими, могутъ быть открыты на протяженіи всей вселенной, пусть даже дятельность этого разума будетъ гд-либо много величественне и властне, чмъ на земномъ шар,— однако я не вижу, по какому праву дйствія міра организованнаго, упорядоченнаго, устроеннаго, могли-бы быть перенесены на міръ, находящійся въ эмбріональномъ состояніи и только приближающійся къ такому устройству и упорядоченію. Благодаря наблюденію мы знаемъ кое-что объ организаціи, о дйствіяхъ и питаніи законченнаго животнаго, но мы должны соблюдать крайнюю осторожность при перенесеніи этого наблюденія на ростъ зародыша въ матк, и егце большую — при перенесеніи его на образованіе смени въ чреслахъ самца. Природа обладаетъ, какъ мы это видимъ даже изъ нашего ограниченнаго опыта, безконечнымъ количествомъ причинъ и началъ, которыя непрестанно обнаруживаются при каждомъ измненіи въ ея положеніи и состояніи. Что-же касается тхъ новыхъ и неизвстныхъ началъ, которыя стали-бы оказывать на нее воздйствіе при столь новомъ и неизвстномъ состояніи, какъ образованіе вселенной,— то взяться за ихъ опредленіе было-бы крайне смло съ нашей стороны.
Очень небольшая часть этой великой системы, и притомъ втеченіе очень короткаго времени и весьма несовершеннымъ образомъ открыта для насъ,— можемъ-ли мы въ такомъ случа высказывать ршительное сужденіе о происхожденіи цлаго?
Удивительное заключеніе! Камень, дерево, кирпичъ, желзо, мдь,— въ данное время, на этомъ крошечномъ земномъ шар, не обнаруживаютъ никакого порядка, никакого строя безъ посредства человческаго искусства, человческихъ предначертаній,— поэтому и вселенная не могла изначала достигнуть своего строя, своего порядка безъ помощи чего-нибудь похожаго на человческое искусство. Но разв одна какая-нибудь часть природы является правиломъ для другой части, очень отдаленной отъ первой? Разв является она правиломъ для цлаго? Разв очень маленькая часть является правиломъ для вселенной? Разв природа въ одномъ изъ своихъ состояній является непреложнымъ правиломъ для природы въ другомъ состояніи, сильно отличающемся отъ перваго?
И можешь-ли ты посл этого порицать меня, Клеанъ, если я стану подражать мудрой сдержанности Симонида, который, согласно общеизвстному разсказу, на вопросъ Гіерона: что такое
Богъ? попросилъ день на размышленіе объ этомъ, а затмъ еще два дня и такимъ образомъ, все откладывая срокъ отвта, такъ и не далъ никакого опредленія, никакого описанія Божества? Разв могъ-бы ты порицать меня даже, еслибы я съ самаго начала сказалъ: не знаю, такъ какъ сознаю, что вопросъ этотъ далеко превосходитъ предлы моихъ способностей? Восклицай сколько хочешь по моему адресу: скептикъ, насмшникъ! но ознакомившись на такомъ большомъ количеств другихъ вопросовъ, гораздо боле обычныхъ, съ несовершенствами и даже противорчіями человческаго разума, я никакъ не долженъ ожидать успха отъ его слабыхъ догадокъ въ вопрос столь возвышенномъ и столь отдаленномъ отъ сферы нашего наблюденія. Когда два вида объектовъ, согласно моимъ наблюденіямъ, всегда бывали соединены вмст, тогда я могу, на основаніи привычки, заключать о существованіи одного изъ этихъ объектовъ, лишь только я вижу существованіе другого, и я называю это аргументомъ, основанномъ на опыт. Но какъ можетъ быть примненъ этотъ аргументъ, когда объекты, какъ въ данномъ случа, единичны, индивидуальны, не имютъ ни параллелей, ни специфическаго сходства съ чмъ-бы то ни было — это очень трудно объяснить. И разв могъ-бы кто-нибудь серьезно сказать мн, что упорядоченный міръ долженъ быть результатомъ мышленія и искусства, подобныхъ мышленію и искусству человка,— потому что мы знаемъ это изъ опыта? Для того чтобы доказать это заключеніе намъ нужно было-бы на опыт ознакомиться съ происхожденіемъ міровъ, и конечно для этого недостаточно видть, какъ корабли и города возникаютъ благодаря искусству и по предначертанію человка…—
Филонъ еще продолжалъ говорить съ тою-же горячностью, (какъ мн казалось — полу-шутя, полу-серьезно), какъ вдругъ онъ замтилъ у Клеана признаки нетерпнія, что заставило его тотчасъ-же прервать свою рчь.— Я хотлъ только предложить теб, сказалъ Клеанъ, чтобы ты не злоупотреблялъ терминами и не пользовался популярными выраженіями, опровергая философскія разсужденія. Ты знаешь, что толпа часто различаетъ разумъ и опытъ даже въ тхъ случаяхъ, когда вопросъ касается только фактовъ и существованія, хотя точный анализъ этого разума показываетъ, что онъ — ничто иное, какъ видъ опыта. Доказывать при помощи опыта происхожденіе вселенной отъ духа это такъ-же мало противорчитъ обычному словоупотребленію, какъ и доказывать при помощи того-же принципа движеніе земли. И какой-нибудь крючкотворъ могъ-бы выставить противъ системы Ньютона т-же самыя возраженія, которыя ты выставилъ противъ моихъ разсужденій. Онъ могъ-бы сказать: есть-ли у васъ другія земли, движеніе которыхъ вы видли? Есть-ли у васъ…—
— Да, вскричалъ Филонъ, прерывая его, у насъ есть другія земли. Разв не другая земля — луна, движеніе которой вокругъ собственнаго центра мы видимъ? Разв не другая земля — Венера, на которой мы наблюдаемъ то-же явленіе? Разв обращенія солнца не являются по аналогіи подтвержденіемъ той-же теоріи? Вс планеты — разв это не земли, обращающіяся вокругъ солнца? Разв не луны — т сателлиты, которые движутся вокругъ Юпитера и Сатурна, а вмст съ этими первичными планетами и вокругъ солнца? Вс эти аналогіи и сходства, вмст съ другими, которыхъ я не перечислилъ, являются единственными доказательствами системы Коперника, теперь твое дло посмотрть, есть-ли въ твоемъ распоряженіи подобныя-же аналогіи для поддержанія твоей теоріи.
Правда, Клеанъ, продолжалъ онъ, современная астрономическая система въ настоящее время такъ безусловно принята всми изслдователями и составляетъ такую существенную часть даже самаго первоначальнаго нашего воспитанія, что мы обыкновенно не слишкомъ тщательно изслдуемъ т основанія, на которыхъ она зиждется. Въ настоящее время разв только любопытства ради изучаютъ сочиненія первыхъ авторовъ, которые писали по этому вопросу, которымъ пришлось бороться съ предубжденіями, когда они были еще въ полной сил и освщать свои аргументы со всхъ сторонъ, чтобы сдлать ихъ популярными и убдительными. Но если мы станемъ просматривать знаменитые ‘Діалоги о систем міра’ Галилея, то увидимъ, что этотъ великій геній, одинъ изъ возвышеннйшихъ среди всхъ, которые когда-либо существовали, прежде всего приложилъ вс свои старанія къ доказательству того, что нтъ никакихъ основаній для обычнаго [въ то время] различенія элементарныхъ и небесныхъ субстанцій. Школы, исходя изъ иллюзій нашихъ чувствъ, проводили это различіе очень далеко и опредляли послднія субстанціи какъ невозникающія, непреходящія, неизмняющіяся, недоступныя страданію, первымъ-же приписывали вс противоположныя качества. Но Галилей, начавъ съ луны, доказалъ во всхъ частностяхъ ея сходство съ землею: ея шаровидную форму, темноту, присущую ей, когда она не освщена, ея плотность, различаемые въ ней твердый и жидкій элементы, измненія ея фазъ, взаимное освщеніе земли и луны, ихъ обоюдныя затменія, неровности лунной поверхности etc. Посл приведенія многихъ подобныхъ примровъ относительно всхъ планетъ, люди ясно убдились, что эти тла стали объектами, вполн доступными опыту, и что сходство ихъ природы дозволяетъ намъ переносить т-же аргументы и т-же явленія съ одного изъ нихъ на другія.
Въ этомъ осторожномъ поступательномъ движеніи астрономовъ ты можешь прочесть осужденіе себ самому, Клеанъ, или врне, ты можешь видть отсюда, что занимающій тебя вопросъ лежитъ вн предловъ человческаго разума и изслдованія. Можешь-ли ты претендовать на указаніе такого-же рода сходства между постройкой дома и происхожденіемъ вселенной? Видлъ-ли ты когда-либо природу въ положеніи, сходномъ съ тмъ, когда впервые вносится строй въ элементы? Разв міры когда-либо образовывались у тебя на глазахъ? и разв былъ у тебя случай наблюдать за всмъ ходомъ этого явленія, начиная съ перваго признака порядка и до его окончательнаго завершенія? Если да — тогда опиши свой опытъ и изложи свою теорію.—
— Удивительно, отвчалъ Клеанъ, какъ самый нелпый аргументъ въ рукахъ остроумнаго и находчиваго человка можетъ пріобрсти видимость вроятности! Разв ты не замчаешь, Филонъ, что Коперникъ и его первые ученики необходимо должны были доказывать сходство земной и небесной матеріи, потому что нкоторые философы, будучи ослплены старыми системами и находя извстную опору въ чувственной видимости, отрицали это сходство? Но вовсе нтъ никакой необходимости, чтобы теисты доказывали сходство произведеній природы съ произведеніями искусства, потому что сходство это самоочевидно и неопровержимо. Та-же матерія — сходная форма… что еще требуется для того, чтобы указать аналогію между причинами тхъ и другихъ и установить въ качеств источника всхъ вещей — божественныя намренія и цли? Возраженія твои, я долженъ откровенно сказать теб, не лучше туманныхъ словопреній тхъ философовъ, которые отрицали движеніе, и опровергать эти возраженія надо такимъ-же образомъ, т. е. скоре при помощи иллюстрацій и примровъ, чмъ путемъ серьезной, философской аргументаціи.
Итакъ, предположи, что съ облаковъ раздастся членораздльный голосъ, боле громкій и боле мелодичный, чмъ такой, который могъ-бы быть произведеніемъ человческаго искусства, предположи, что голосъ этотъ мгновенно распространяется надъ всми народами и обращается къ каждому на его собственномъ язык и нарчіи, предположи, что произносимыя имъ слова не только заключаютъ въ себ разумный смыслъ, разумное значеніе, но еще преподаютъ какое-нибудь поученіе, вполн достойное благожелательнаго Существа, превосходящаго человчество, разв могъ-бы ты хоть минуту сомнваться относительно причины этого голоса? и разв ты не долженъ былъ-бы тотчасъ-же приписать его [наличность] нкоторой цли, нкоторому намренію? Между тмъ, насколько я вижу, т-же самыя возраженія (если только они достойны этого названія), которыя вызываются системой теизма, могутъ быть высказаны и противъ этого вывода.
Разв не могъ-бы ты сказать, что вс заключенія относительно фактовъ основаны на опыт, что когда мы слышимъ во мрак членораздльный голосъ и заключаемъ отсюда о присутствіи человка, то вдь ничто иное какъ сходство въ дйствіяхъ приводитъ насъ къ заключенію о такомъ-же сходств въ причин, тогда какъ этотъ необычайный голосъ, благодаря своей сил, своему распространенію и способности примняться ко всмъ языкамъ, иметъ такъ мало аналогіи съ любымъ человческимъ голосомъ, что у насъ нтъ основаній предполагать и аналогію въ ихъ причинахъ, что, слдовательно, эта разумная, мудрая, связная рчь была порождена — ты самъ не знаешь чмъ, можетъ быть случайнымъ свистомъ втра, но не божественнымъ разумомъ или интеллектомъ. Ты ясно усмотришь въ этихъ словесныхъ ухищреніяхъ свои собственныя возраженія и, надюсь, ты точно такъ-же ясно увидишь и то, что они въ одномъ случа никакъ не могутъ быть боле доказательными, чмъ въ другомъ.
Но чтобы привести примръ еще боле близкій къ разбираемому примру вселенной, я сдлаю два предположенія, не заключающія въ себ никакой нелпости, никакой невозможности. Предположи, что существуетъ естественный, универсальный, неизмнный языкъ, общій всмъ индивидуумамъ человческой расы, а также, что книги являются продуктами природы, которыя увковчиваются такимъ-же способомъ, какъ растенія и животныя, т. е. путемъ порожденія и размноженія. Нкоторые способы выраженія нашихъ аффектовъ представляютъ собою универсальный языкъ, а вс безсловесныя животныя обладаютъ естественною рчью, которая, несмотря на свою ограниченность, вполн понятна для соотвтствующаго вида: но такъ какъ въ самомъ утонченномъ произведеніи краснорчія содержится несравненно меньше частей и меньше планомрности, чмъ въ самомъ грубомъ организм, то размноженіе Иліады или Энеиды является боле допустимымъ предположеніемъ, чмъ размноженіе любого растенія или животнаго.
Итакъ, предположи, что ты входишь въ свою библіотеку, населенную такими естественными томами, содержащими въ себ самый утонченный умъ и самую изящную красоту: неужели ты могъ-бы, открывъ любой изъ нихъ, сомнваться, что его первичная причина обладаетъ сильнйшей аналогіей съ умомъ и интеллектомъ? Вдь эта книга разсуждаетъ и толкуетъ, она споритъ, аргументируетъ и доказываетъ свои взгляды и положенія, она взываетъ то къ чистому разуму, то къ аффектамъ, она собираетъ, располагаетъ и обрабатываетъ всякія соображенія, подходящія къ предмету, неужели-же ты могъ-бы настаивать на утвержденіи, что все это, въ сущности, не иметъ никакого значенія и что первоначальное образованіе этой книги въ чреслахъ ея первичнаго создателя не является результатомъ мысли и планомрности? Я знаю, что твое упрямство не достигаетъ такой степени закоренлости: даже твоя скептическая шутливость и безпечность устыдилась*бы такого явнаго абсурда.
Однако, Филонъ, если между этимъ предполагаемымъ случаемъ и реальнымъ случаемъ со вселенной и есть какое-нибудь различіе, то оно всецло клонится въ пользу этого послдняго. Анатомія любого животнаго доставляетъ намъ гораздо боле убдительные примры планомрности, чмъ чтеніе Ливія или Тацита: и всякое возраженіе, которое ты выставляешь въ первомъ случа, возвращая меня къ столь необыкновенному и чрезвычайному зрлищу, какъ первоначальное образованіе міровъ, всякое такое возраженіе примнимо и къ предполагаемой нами растительной библіотек. Итакъ, Филонъ, избери свою позицію, безъ всякой двусмысленности и уклончивости: или утверждай, что разумная книга не есть доказательство разумной причины, или-же допусти, что подобная причина есть у всхъ произведеній природы.
Тутъ кстати будетъ еще замтить, сказалъ Клеанъ, что этотъ аргументъ въ пользу религіи не только не ослабляется скептицизмомъ, который ты такъ любишь разыгрывать, но скоре еще пріобртаетъ благодаря ему новую силу и становится боле устойчивымъ и неопровержимымъ. Отрицаніе какого-бы то ни было рода аргументаціи или разсужденія есть или притворство или сумасшествіе. Открыто исповдуемымъ призваніемъ каждаго разумнаго скептика является только отрицаніе туманныхъ, запутанныхъ и ухищренныхъ аргументовъ, слдованіе здравому смыслу и простымъ инстинктамъ природы, а также согласіе съ тми разумными основаніями,— гд-бы они ни встртились,— которыя съ такою силою дйствуютъ на скептика, что онъ не можетъ устоять противъ нихъ безъ крайняго насилія надъ собою. Между тмъ, аргументы въ пользу естественной религіи несомннно таковы и есть: и только самые несговорчивые, самые упрямые метафизики могутъ ихъ отвергать. Изслдуй, анатомируй глазъ, изучи его строеніе и организацію, и скажи мн, на основаніи собственнаго чувствованія, разв мысль объ изобртател не встаетъ передъ тобою немедленно-же съ силой, равной сил ощущенія? Самое очевидное заключеніе [въ данномъ случа] несомннно клонится въ пользу планомрности и нужно время, размышленіе и стараніе для того, чтобы собрать т легковсныя, хотя и туманныя возраженія, съ помощью которыхъ можно обосновать невріе. Кто можетъ, разсматривая самца и самку каждой породы, соотвтствіе частей ихъ тла и инстинктовъ, ихъ аффекты и весь ходъ ихъ жизни до и посл порожденія, кто можетъ не придти при этомъ къ убжденію, что размноженіе рода предначертано природой? Милліоны и милліоны такихъ примровъ открываются намъ въ каждой части вселенной и ни одинъ языкъ не въ состояніи выразить боле понятной, боле неотразимой мысли, чмъ [та, которую выражаетъ] чудесное приспособленіе конечныхъ причинъ. Итакъ, какой-же степени слпого догматизма долженъ достигнуть всякій, кто отвергаетъ такіе естественные и убдительные аргументы!
Въ литератур мы можемъ иногда встртиться съ такими красотами, которыя какъ будто противорчатъ всмъ правиламъ, по тмъ не мене располагаютъ къ себ и возбуждаютъ воображеніе, вопреки всмъ предписаніямъ эстетики и вопреки авторитету общепризнанныхъ корифеевъ искусства. Если-же аргументъ въ защиту теизма противорчитъ принципамъ логики, какъ ты это заявляешь, то его всеобщее неотразимое вліяніе ясно доказываетъ, что могутъ быть и аргументы такого-же, неподчиняющагося правиламъ, характера. Какія-бы хитросплетенныя возраженія ни выставлялись противъ того,— тмъ не мене цлесообразно-устроенный міръ, равно какъ связная, членораздльная рчь, всегда будутъ считаться неопровержимымъ доказательствомъ планомрности и преднамренности.
Иногда случается, я долженъ признаться въ этомъ, что религіозные аргументы не оказываютъ должнаго вліянія на какого-либо невжественнаго дикаря или варвара, но это не потому, что они туманны и трудны, а потому, что онъ никогда не задаетъ себ никакихъ вопросовъ по этому поводу* Откуда проистекаетъ чудесное строеніе любого животнаго? Отъ совокупленія его родителей А эти послдніе? Отъ совокупленія своихъ родителей. Нсколько такихъ отступленій назадъ — и объекты удаляются на такое разстояніе, что для дикаря они совершенно исчезаютъ но мрак, тускнютъ, и у него не хватаетъ любознательности, чтобы слдить за ними дальше. Однако у него это не догматизмъ и не скептицизмъ, но ограниченность,— состояніе ума весьма отличное отъ твоего критическаго, пытливаго склада, мой остроумный другъ. Ты умешь заключать о причинахъ на основаніи дйствій, ты умешь сравнивать наиболе отдаленные и несходные объекты, и твои самыя крупныя ошибки порождаются не безплодностью мысли и изобртательности, а слишкомъ богатой плодовитостью ума, которая заглушаетъ твой природный здравый смыслъ чрезмрнымъ изобиліемъ излишнихъ сомнній и возраженій.—
Тутъ я могъ замтить, Гермиппъ, что Филонъ былъ нсколько сконфуженъ и смущенъ, но пока онъ колебался, не зная что отвтить, на его счастье Демея вмшался въ разговоръ, чмъ вывелъ его изъ неловкаго положенія.
— Я долженъ сознаться, Клеанъ, сказалъ Демея, что примръ твой, заимствованный изъ книгъ и языка, именно ввиду своей простоты обладаетъ особой силой, но-нтъ-ли какъ разъ въ этомъ обстоятельств и нкоторой опасности? не можетъ-ли это внушить намъ извстную самонадянность, заставивъ насъ воображать, будто мы постигаемъ Божество и имемъ адэкватную идею объ его природ и аттрибутахъ? Когда я читаю книгу, я вхожу въ духъ и намренія автора, я временно какъ-бы превращаюсь въ него самого и непосредственно переживаю, непосредственно представляю вс т идеи, которыя чередовались въ его воображеніи, когда онъ работалъ надъ своимъ произведеніемъ. Но мы, конечно, никогда не будемъ въ состояніи настолько сблизиться съ Божествомъ: его пути — не наши, его аттрибуты совершенны, но непостижимы, и книга природы содержитъ въ себ боле великую, боле необъяснимую загадку, чмъ любая понятная для насъ рчь, любое разсужденіе.
Ты знаешь, что древніе платоновцы были самыми религіозными и набожными изъ всхъ языческихъ философовъ: а между тмъ многіе изъ нихъ, въ особенности-же Плотинъ, прямо заявляютъ, что интеллектъ или умъ не долженъ быть приписываемъ Божеству и что самое совершенное богопочитаніе состоитъ не въ проявленіи благоговнія, почтенія, благодарности или любви, а въ нкоторомъ мистическомъ самоуничтоженіи, или-же въ полномъ погашеніи всхъ своихъ способностей. Быть можетъ, эти идеи слишкомъ уже крайни, но все-же надо признать, что, представляя себ Божество столь понятнымъ и постижимымъ и столь сходнымъ съ человческимъ духомъ, мы гршимъ самой грубой, самой узкой пристрастностью, и признаемъ себя за образецъ всего міра.
Вс чувствованія, свойственныя человческому духу,— благодарность, мстительность, любовь, дружба, одобреніе, порицаніе, жалость, соревнованіе, зависть — имютъ явное отношеніе къ положенію и состоянію человка и разсчитаны на поддержаніе жизни именно подобнаго существа и на побужденіе его къ дятельности именно при данныхъ условіяхъ. Въ силу этого, неразумно, повидимому, приписывать такія-же чувства высшему Существу или-же считать, что оно подчиняется ихъ вліянію, кром того, и явленія, наблюдаемыя во вселенной, не могутъ подтвердить подобной теоріи. Вс наши идеи, проистекающія изъ вншнихъ чувствъ, по общему признанію ложны и обманчивы, и поэтому нельзя предполагать, что он могутъ быть свойственны высшему интеллекту, а такъ какъ идеи внутренняго чувства вмст съ идеями вншнихъ чувствъ составляютъ все достояніе человческаго ума, то отсюда мы можемъ заключить, что матеріалы мышленія божественнаго и человческаго ума ни въ какомъ отношеніи не сходны. Дале, что касается способовъ того и другого мышленія,— то какъ можемъ мы вообще ихъ сравнивать или считать ихъ хоть сколько-нибудь сходными? Наше мышленіе непостоянно, недостоврно, преходяще, послдовательно и сложно, и еслибы мы уничтожили эти свойства, мы абсолютно уничтожили-бы и самую его сущность, и въ такомъ случа приложеніе къ нему названія мышленія или разума было-бы злоупотребленіемъ терминами. По крайней мр, если намъ и кажется боле благочестивымъ, боле благоговйнымъ (какъ это и есть въ дйствительности) удерживать эти термины при упоминаніи о Высшемъ Существ, мы должны однако признать, что ихъ значеніе въ данномъ случа совершенно непонятно и что немощь нашей природы не позволяетъ намъ достигнуть такихъ идей, которыя хоть сколько-нибудь соотвтствуютъ неизрченному величію божественныхъ аттрибутовъ.—
— Мн кажется страннымъ, сказалъ Клеанъ, что ты, Демея, ты, столь искренно преданный длу религіи, тмъ не мене утверждаешь таинственность и непостижимость природы Божества и такъ ревностно настаиваешь на томъ, что у послдняго нтъ никакого сходства, никакого подобія съ человческими существами. Я охотно допускаю, что Божество обладаетъ многими такими силами и атрибутами, которые не доступны нашему пониманію, но если наши идеи, въ доступныхъ имъ предлахъ, не оказываются правильными, адэкватными и соотвтствующими дйствительной природ Божества, тогда я не знаю, есть-ли вообще въ этомъ вопрос что-либо заслуживающее отстаиванія. Разв одно имя, безъ всякаго значенія, такъ ужъ необычайно важно? И чмъ-же вы, мистики, признающіе абсолютную непостижимость Божества, отличаетесь отъ скептиковъ и атеистовъ, которые утверждаютъ, что первая причина всего неизвстна и непостижима? Велика должна быть ихъ смлость, если, отвергнувъ сотвореніе [вселенной] духомъ,— я подразумваю подъ этимъ духъ, сходный съ человческимъ (ибо другого я не знаю) — они берутся доказать съ достоврностью другую специфическую и доступную пониманію причину, и совсть ихъ поистин должна быть очень ужъ чувствительна, если они отказываются назвать всеобщую, неизвстную причину Богомъ или Божествомъ, и наградить ее всми тми выспренними восхваленіями и безсмысленными эпитетами, которые вамъ заблагоразсудилось-бы потребовать отъ нихъ.—
— Кто-бы могъ вообразить, отвчалъ Демея, что Клеанъ, уравновшенный философъ Клеанъ, попробуетъ опровергнуть своихъ противниковъ при помощи насмшливаго прозвища и, по примру современныхъ намъ заурядныхъ фанатиковъ и инквизиторовъ, прибгнетъ къ поношеніямъ и къ декламаціи вмсто того, чтобы пользоваться разсужденіемъ! Разв не видитъ онъ, что на подобные доводы легко отвтить тмъ-же, и что названіе антропоморфиста такъ-же нелестно и такъ-же богато опасными послдствіями, какъ и эпитетъ мистика, которымъ онъ почтилъ насъ? Право, Клеанъ, подумай о томъ, что ты утверждаешь, когда представляешь себ Божество столь сходнымъ съ человческимъ духомъ и умомъ. Что такое душа человка? Совокупность различныхъ способностей, аффектовъ, чувствъ, идей,— правда объединенныхъ въ единое я или личность, но тмъ не мене отличныхъ другъ отъ друга. Когда душа разсуждаетъ, идеи, составляющія части ея разсужденія, располагаются въ извстной форм, въ извстномъ порядк, который не сохраняется въ цлости даже на мгновеніе, но тотчасъ-же уступаетъ мсто другому расположенію. Возникаютъ новыя мннія, новыя страсти, новые аффекты, новыя чувствованія, постоянно измняющія картину душевнаго состоянія и вносящія въ нее самое крайнее разнообразіе, самую быструю смну, какія только можно вообразить. Какъ-же это совмстимо съ той совершенной неизмняемостью и простотой, которую вс истинные теисты приписываютъ Божеству? При помощи одного и того-же акта, говорятъ они, Божество видитъ прошедшее, настоящее и будущее, его любовь и ненависть, его милосердіе и справедливость — одно единичное дйствіе. Божество все — въ каждомъ пункт пространства, оно цликомъ — въ каждомъ мгновеніи времени. Въ немъ нтъ ни послдовательности, ни перемны, ни увеличенія, ни уменьшенія. То, что оно есть, не заключаетъ въ себ ни тни различія или разнообразія, и то, что оно есть въ данное мгновеніе, тмъ-же оно всегда было и всегда будетъ, и не проявится у него ни новаго сужденія, ни новаго чувствованія или дйствія. Оно пребываетъ въ единомъ, простомъ, совершенномъ состояніи, и никакъ нельзя сказать, что такой-то его актъ отличенъ отъ другого, или что такое-то его сужденіе, такая-то его идея возникли только что, и въ смн [мыслей] уступятъ мсто другому сужденію, другой иде.—
— Я готовъ согласиться, сказалъ Клеанъ, что т, которые утверждаютъ безусловную простоту Высшаго Существа, въ той мр, какъ ты это сейчасъ изложилъ, являются полными мистиками и что они должны нести на себ отвтственность за вс т слдствія, которыя я вывелъ изъ ихъ мннія. Однимъ словомъ, они — атеисты, сами не зная того. Вдь если даже допустить, что Божество обладаетъ аттрибутами, которые для насъ непостижимы, мы все-же никакъ не должны приписывать ему аттрибутовъ, абсолютно несовмстимыхъ съ разумной природой, составляющей его сущность. Духъ,— акты, чувствованія и идеи котораго не отличны другъ отъ друга и не подвержены смн, духъ, совершенно простой и безусловно неизмняющійся,— это духъ, не обладающій ни мышленіемъ, ни разумомъ, ни волей, ни чувствомъ, ни любовью, ни ненавистью, однимъ словомъ,— это вовсе не духъ. Давать ему это наименованіе — значитъ злоупотреблять терминами, и мы съ такимъ-же правомъ можемъ говорить объ ограниченномъ протяженіи, не имющемъ фигуры, или-же о числ, не составленномъ (изъ единицъ].—
— Прошу тебя, сказалъ Филонъ, подумай, противъ кого ты въ данную минуту ратуешь! Ты удостоиваешь наименованія атеиста почти всхъ здравомыслящихъ, правоврныхъ духовныхъ лицъ, трактовавшихъ объ этомъ предмет, и въ конц концовъ окажется, по твоему разсчету, что ты — единственный здравомыслящій теистъ въ мір. Но если идолопоклонники — атеисты (а это, я думаю, съ полнымъ правомъ можно утверждать), и христіанскіе богословы — тоже атеисты, что-же станется тогда со знаменитымъ аргументомъ, основанномъ на всеобщемъ согласіи человчества?
Но я знаю, что ты не придаешь большого значенія именамъ и авторитетамъ, поэтому, я попробую выяснить теб нсколько отчетливе неудобство того антропоморфизма, который ты исповдуешь, и я докажу теб, что нтъ основанія предполагать, будто въ божественномъ дух образуется планъ міра, составленный изъ отдльныхъ, разнообразно-расположенныхъ, идей подобно тому, какъ въ голов архитектора образуется планъ дома, который онъ намревается построить.
Признаюсь, трудно понять, что мы выигрываемъ отъ этого предположенія, все равно, судимъ-ли мы о данномъ вопрос на основаніи разума, или-же на основаніи опыта. И въ томъ и въ другомъ случа мы видимъ себя принужденными подняться еще выше, чтобы найти причину той причины, которую ты обозначилъ какъ достаточную и окончательную.
Если разумъ (я подразумваю разумъ отвлеченный, изслдующій все а priori) не отвтитъ вообще молчаніемъ на вс вопросы о причин и дйствіи, то, по крайней мр, онъ ршится произнести слдующее сужденіе: что духовный міръ, или-же міръ идей, требуетъ причины не меньше, чмъ міръ матеріальный, или-же міръ объектовъ, и что если онъ сходенъ съ послднимъ по устройству, то долженъ требовать и сходной причины. Ибо на какомъ основаніи можно было-бы придти въ данномъ случа къ другому выводу, къ другому заключенію? Съ отвлеченной точки зрнія, оба міра совершенно тожественны, и всякое затрудненіе, присущее одному изъ предположеній, присуще одинаково и обоимъ.
Съ другой стороны, если ужъ намъ непремнно нужно, добиться отъ опыта какого-нибудь ршенія даже относительно этихъ предметовъ, лежащихъ за предлами его сферы,— то вдь и опытъ не видитъ существенной разницы въ данномъ отношеніи между этими двумя видами міровъ, но находитъ, что они управляются сходными принципами, и въ дйствіяхъ своихъ зависятъ отъ одинаковаго разнообразія причинъ. Мы обладаемъ образцами того и другого міра въ миніатюр, нашъ собственный духъ сходенъ съ однимъ изъ нихъ, растительный или животный организмъ — съ другимъ. Пусть-же опытъ произноситъ свое сужденіе на основаніи этихъ образцовъ. Повидимому, ничто такъ не чувствительно къ малйшему измненію въ своихъ причинахъ, какъ мышленіе, и такъ какъ эти причины никогда не дйствуютъ одинаковымъ образомъ у двухъ различныхъ личностей, то мы никогда и не находимъ двухъ лицъ, думающихъ совершенно одинаково. Даже одно и то-же лицо не думаетъ совершенно одинаково въ два разныхъ періода времени, достаточно различія въ возраст, въ состояніи организма, въ погод, въ пищ, въ обществ, въ книгахъ, въ аффектахъ,— достаточно любой изъ этихъ частностей, или другихъ, еще боле мелкихъ, для того, чтобы измнить чудесный механизмъ мысли, и вызвать въ немъ самыя разнообразныя движенія и дйствія. Поскольку мы можемъ судить, растительнымъ и животнымъ организмамъ не свойственны ни большая тонкость движеній, ни зависимость отъ большаго разнообразія или боле чудеснаго согласованія причинъ и принциповъ.
Какъ-же намъ удовлетворительно отвтить на вопросъ о причин того Существа, которое ты считаешь Творцомъ природы, или-же, если придерживаться твоей системы антропоморфизма,— о причин того міра идей, къ которому ты сводишь міръ матеріальный? Разв не можемъ мы на томъ-же основаніи свести этотъ міръ идей къ другому міру идей, или-же къ новому разумному началу? Но если мы остановимся на этомъ и не пойдемъ дальше, то спрашивается, къ чему намъ было доходить и до сихъ поръ? Отчего-бы намъ не остановиться на матеріальномъ мір? Какъ можемъ мы достигнуть удовлетворенія, если не будемъ идти дальше in infinitum? И наконецъ, что за удовлетвореніе заключается въ этомъ безконечномъ движеніи все дальше и дальше? Вспомнимъ разсказъ объ индійскомъ философ и его слон: ни къ чему разсказъ этотъ такъ не примнимъ, какъ къ настоящему случаю! Если матеріальный міръ покоится.на сходномъ съ нимъ мір идей, то этотъ послдній долженъ покоиться на какомъ-нибудь иномъ мір, и такъ дале, до безконечности. Поэтому, лучше было-бы никогда не бросать взгляда за предлы наличнаго матеріальнаго міра. Считая, что онъ содержитъ принципъ своего порядка внутри себя, мы въ дйствительности утверждаемъ, что онъ есть Богъ, и чмъ скоре мы доходимъ до этого Божественнаго Существа, тмъ лучше. Сдлавъ-же хоть одинъ шагъ за предлы системы міра, ты только пробуждаешь пытливое настроеніе, которое никогда не можетъ быть удовлетворено.
Говорить, что различныя идеи, образующія разумъ Высшаго Существа, приходятъ въ порядокъ сами собою и благодаря собственной природ — это значитъ въ дйствительности не придавать своимъ словамъ точнаго смысла. Если-же въ нихъ есть смыслъ, то я охотно спросилъ-бы: не такой-ли смыслъ заключается и въ утвержденіи, что части матеріальнаго міра приходятъ въ порядокъ сами собою, благодаря собственной природ? Можетъ-ли одно изъ этихъ мнній быть понятнымъ, если непонятно другое?
Правда, опытъ знакомитъ насъ съ идеями, которыя приходятъ въ порядокъ сами собою, безъ какой-либо извстной намъ причины, но я увренъ, что наше знакомство на опыт съ матеріей, которая длаетъ то-же,— гораздо шире, сюда относятся вс случаи порожденія и произрастанія, гд точный анализъ причины превосходитъ человческое пониманіе. Опытъ знакомитъ насъ также съ отдльными системами мысли и матеріи, не заключающими въ себ порядка, примромъ первыхъ служитъ сумасшествіе, примромъ вторыхъ — разложеніе. Почему-же намъ слдуетъ думать, что порядокъ боле существенъ для мышленія, нежели для матеріи? Если-же онъ въ обоихъ необъяснимъ безъ причины, то что-же мы выигрываемъ при помощи твоей системы, сводящей міръ объектовъ къ сходному съ ними міру идей? Первый шагъ, длаемый нами, заставляетъ насъ идти дальше до безконечности, поэтому, было-бы разумно съ нашей стороны ограничить свои изслдованія настоящимъ міромъ, не бросая взгляда за его предлы. Никогда мы не достигнемъ никакого удовлетворенія при помощи этихъ умозрній, которыя такъ сильно превосходятъ узкіе предлы человческаго ума.
Теб извстно, Клеанъ, что когда перипатетиковъ спрашивали о причин любого явленія, то они имли обыкновеніе прибгать къ способностямъ или скрытымъ качествамъ и говорили, напримръ, что хлбъ питаетъ при помощи своей питательной силы, а александрійскій листъ дйствуетъ какъ очистительное благодаря своей очистительной сил, но впослдствіи было открыто, что эта уловка — ничто иное, какъ маскированіе незнанія и что философы эти высказываютъ въ дйствительности — хотя и мене чистосердечно — то-же, что скептики и толпа, искренно сознающіеся, что они не знаютъ причины данныхъ явленій. Точно также, когда спрашиваютъ, какая причина порождаетъ порядокъ въ идеяхъ Верховнаго Существа, то можете-ли вы, антропоморфисты, указать иную причину, кром разумной способности, и того, что такова природа Божества? Но почему подобный-же отвтъ, безъ требуемой вами ссылки на нкотораго разумнаго творца, не могъ-бы оказаться столь-же удовлетворительнымъ и при объясненіи порядка вселенной, это, пожалуй, трудно будетъ ршить. Стоитъ только сказать, что такова природа матеріальныхъ объектовъ и что всмъ имъ изначала свойственна способность къ порядку и соразмрности. Все это — лишь боле ученые и замысловатые способы сознанія въ своемъ невжеств, и первая изъ этихъ гипотезъ не обладаетъ никакимъ дйствительнымъ преимуществомъ передъ другою,— разв только, что она больше соотвтствуетъ предразсудкамъ толпы.—
— Ты изложилъ этотъ аргументъ съ большимъ паосомъ, отвтилъ Клеанъ, повидимому, ты и не подозрваешь, какъ легко на него отвтить. Даже въ обыденной жизни, Филонъ, когда я указываю причину какого нибудь явленія, разв можно счесть за возраженіе, что я не въ состояніи указать причины данной причины и отвтить на вс новые вопросы, которые могутъ быть возбуждаемы непрестанно? И какіе-же философы могли-бы подчиниться такому суровому правилу? Вдь философы признаются, что послднія причины совершенно неизвстны, вдь они знаютъ, что самые утонченные принципы, къ которымъ они сводятъ явленія, остаются для нихъ столь-же необъяснимыми, какими сами эти явленія остаются для толпы. Порядокъ и устройство природы, чудесная согласованность конечныхъ причинъ, явная полезность и планомрность каждой части, каждаго органа все это самымъ яснымъ языкомъ говоритъ о разумной причин, или-же о творц. Небеса и земля сходятся въ этомъ единомъ свидтельств, весь хоръ природы поетъ единый гимнъ во хвалу своего творца: ты одинъ, или почти что одинъ, нарушаешь эту общую гармонію, ты поднимаешь туманныя сомннія, придирки и возраженія, ты спрашиваешь меня: что является причиной этой причины? Я не знаю, я не забочусь объ этомъ, это меня не касается. Я нашелъ Божество и тутъ я заканчиваю свое розысканіе: пусть идутъ дальше т, кто боле мудръ или боле предпріимчивъ.
— Я не претендую ни на то, ни на другое, отвтилъ Филонъ, и именно въ силу этого я, быть можетъ, никогда и не попробовалъ-бы зайти такъ далеко, особенно разъ я сознаю, что въ конц концовъ я долженъ удовлетвориться тмъ-же отвтомъ, который, безъ дальнйшихъ безпокойствъ съ моей стороны, могъ-бы удовлетворить меня съ самаго начала* Если я принужденъ оставаться въ полномъ невдніи относительно причинъ, и абсолютно не могу дать объясненія ни на что, то я никогда не сочту за преимущество возможность отстранить на минуту затрудненіе, которое, какъ ты признаешь, должно тотчасъ-же, во всей своей сил, снова встать передо мною. Правда, естествоиспытатели объясняютъ, и вполн правильно, единичныя дйствія при помощи боле общихъ причинъ, хотя-бы сами эти общія причины въ конц концовъ остались совершенно необъяснимыми, по, конечно, они никогда не считали достаточнымъ объясненіе единичнаго дйствія при помощи единичной причины, которая столь-же необъяснима, какъ и само дйствіе. Система идей, пришедшая въ порядокъ сама собою, безъ предшествующаго ей плана, нисколько не доступне объясненію, чмъ система матеріальная, приходящая въ порядокъ такимъ-же образомъ, и послднее предположеніе заключаетъ въ себ не больше трудностей, чмъ первое.
Но для того, чтобы указать теб еще большее количество неудобствъ въ твоемъ антропоморфизм, продолжалъ Филонъ, я попрошу тебя подвергнуть твои принципы новому разсмотрнію. Сходныя дйствія служатъ доказательствомъ сходныхъ причинъ — таковъ эмпирическій аргументъ, и онъ-же, говоришь ты, является единственнымъ теологическимъ аргументомъ. Дале, несомннно, что чмъ боле сходны между собою съ одной стороны дйствія, которыя мы наблюдаемъ, а съ другой — причины, о которыхъ мы заключаемъ, тмъ доказательне самый аргументъ. Всякое отступленіе отъ сходства съ той или другой стороны уменьшаетъ вроятность и длаетъ опыта, мене достоврнымъ. Въ самомъ принцип ты сомнваться не можешь,— стало быть, ты не долженъ отрицать и его слдствій.
Вс новыя открытія въ астрономіи, доказывающія неизмримую величественность и грандіозность твореній природы, являются, согласно истинной систем теизма, новыми, добавочными аргументами въ пользу Божества: но согласно твоей гипотез эмпирическаго теизма, каждое такое открытіе является новымъ возраженіемъ [противъ Божества], потому что оно все больше уменьшаетъ сходство разсматриваемаго дйствія съ дйствіями человческаго искусства, человческой изобртательности. Ибо если Лукрецій, который еще придерживался старой системы міра, могъ восклицать:
Quis regere immensi sutnmam, quis habere profundi
Indu manu validas potis est inoderanter habenas?
Quis pariter coelos ornncs convertere? et onines
Ignibus aethcriis terras suffire feraces?
Omnibus inque locis esse oinn, tempore praesto? *).
*) Кто-же бы могъ необъятной вселенною править? Кто могъ-бы
Сдерживать сильной рукой управленья бразды въ этой бездн
Кто-бы съ такой равномрностью небо вращалъ и кто могъ-бы
Всю нагрвать изобильную землю огнями эфира?
Быть одновременно всюду въ пространств но всякое время?
(Кн. II, 1905, пер. Бачинскаго.)
Если Туллій {Dc Nat. Deor., lib. 1.} счелъ это заключеніе настолько естсстненнымъ, что вложилъ его въ уста своего эпикурейца [въ слдующей форм]: ‘Quibus enim oculis animi intueri potuit vester Plato fabricani illam tanti operis, qua construi а Deo atque acdificari munduni facit? quae molitio? quae ferramenta? qui vectes? quae machinae? qui ministri tanti muneris fuerunt? quemadmodum autem obedire et parire voluntati arcliitecti aer, ignis, aqua, terra potuerunt? {Какимъ умственнымъ взоромъ могъ вашъ Платонъ созерцать процессъ столь великаго творенія, процессъ, при помощи котораго Богъ, по его представленію, создалъ и построилъ міръ? какія (были при этомъ употреблены) приспособленія? какія орудія? какіе рычаги? какія машины? кто былъ его помощникомъ въ столь великомъ дл? какимъ образомъ могли повиноваться и подчиняться вол архитектора воздухъ, огонь, вода, земля?}’. Если аргументъ этотъ, говорю я, имлъ нкоторую силу въ прежнія времена, то насколько большей должна быть эта сила въ настоящее время, когда границы природы такъ безконечно расширены и передъ нами открылась такая величественная картина! Теперь еще боле неразумно создавать свою идею о такой безпредльной причин на основаніи нашего опыта объ ограниченныхъ произведеніяхъ человческихъ плановъ, человческой изобртательности.
Открытія, сдланныя при помощи микроскоповъ, и раскрывающія передъ нами новый міръ въ миніатюр, по твоему являются новыми возраженіями, по моему — новыми доказательствами. Какъ-бы далеко ни вели мы въ этомъ направленіи свои изысканія, мы тмъ не мене приходимъ къ тому заключенію, что всеобщая причина всего очень сильно отличается какъ отъ человка, такъ и отъ всякаго предмета, доступнаго человческому опыту и наблюденію. А что ты скажешь про открытія въ анатоміи, химіи, ботаник?..—
— Эти-то уже конечно не являются возраженіями, отвтилъ Клеанъ, они только открываютъ намъ новые примры искусства и изобртательности. Это опять-таки образъ духа, отраженный въ безчисленныхъ объектахъ.— Прибавь: духа, сходнаго съ человческимъ, сказалъ Филонъ.— Я другого не знаю, отвтилъ Клеанъ.— И чмъ сильне это сходство, тмъ лучше, настаивалъ Филонъ.— Разумется, сказалъ Клеанъ.—
— Ну, Клеанъ, вскричалъ Клеанъ съ радостнымъ и торжествующимъ видомъ, погляди теперь на слдствія.
Во-первыхъ: при такомъ способ разсужденія ты отказываешься отъ требованія безконечности для какого-бы то ни было изъ аттрибутовъ Божества. Вдь разъ причина должна быть только соразмрной съ дйствіемъ, а дйствіе, поскольку оно доступно нашему познанію, не безконечно, то какое право имемъ мы, основываясь на твоихъ предположеніяхъ, приписывать этотъ аттрибутъ Божественной Сущности? Ты скоре будешь настаивать на томъ, что, уничтожая такимъ образомъ всякое сходство между нею и человческими существами, мы вовлекаемся въ самую произвольную гипотезу и въ то-же время ослабляемъ вс доказательства въ пользу существованія Божества.
Во-вторыхъ. На основаніи своей теоріи ты не имешь права, даже признавая могущество Божества ограниченнымъ, приписывать послднему совершенство, или-же считать Его свободнымъ отъ всякой ошибки, отъ всякаго заблужденія, отъ всякой непослдовательности въ его предпріятіяхъ. Въ произведеніяхъ природы много необъяснимыхъ затрудненій, которыя легко разршатся, если мы допустимъ возможность доказать а priori совершенство творца, и превратятся въ кажущіяся затрудненія, [которыя являются таковыми] лишь для ограниченныхъ способностей человка, не могущаго прослдить до конца безконечныя отношенія. Но при твоемъ способ разсужденія, вс эти затрудненія становятся реальными, быть можетъ, ты даже будешь настаивать на нихъ, какъ на новыхъ примрахъ сходства [между устройствомъ вселенной] и человческимъ искусствомъ, человческой изобртательностью. Во всякомъ случа, ты долженъ согласиться съ тмъ, что мы не можемъ ршить со своей ограниченной точки зрнія, заключаются-ли въ систем міра какіе-либо крупные недостатки, или-же она достойна большой похвалы, по сравненію съ другими возможными или даже реальными системами. Разв могъ-бы крестьянинъ, еслибы ему прочли Энеиду, объявить эту поэму совершенію безукоризненной или хотя-бы указать ей подобающее мсто среди произведеній человческаго ума,— крестьянинъ, никогда не видвшій другого такого произведенія?
Но еслибы даже этотъ міръ былъ безусловно совершеннымъ произведеніемъ, все-же остается нершеннымъ, справедливо-ли приписывать вс совершенства работы — мастеру? Когда мы разсматриваемъ корабль, какая должна у насъ образоваться преувеличенная идея объ изобртательности плотника, который создалъ такую сложную, полезную и красивую машину! И какое удивленіе должны мы почувствовать, когда увидимъ, что плотникъ этотъ — ограниченный ремесленникъ, подражавшій другимъ и копировавшій искусство, которое лишь постепенно совершенствовалось втеченіе длиннаго ряда вковъ и посл безчисленныхъ попытокъ, ошибокъ, исправленій, размышленій и споровъ, Выть можетъ, втеченіе вчности множество міровъ было изуродовано и попорчено, пока не удалась ныншняя система, быть можетъ, много труда было при этомъ потрачено, много сдлано безплодныхъ попытокъ и искусство мірозданія совершенствовалось втеченіе безчисленныхъ вковъ, медленно, но постепенно. Кто можетъ ршить въ такихъ вопросахъ, гд лежитъ истина, или даже предположить, что является боле вроятнымъ среди огромнаго количества гипотезъ, которыя могутъ быть предложены и еще большаго числа тхъ, которыя могутъ быть придуманы!
Дале, можешь-ли ты, на основаніи своей гипотезы, выставить хоть тнь аргумента въ доказательство единства Божества? продолжалъ Филонъ. Большое число людей соединяются для постройки дома или корабля, для сооруженія города, для основанія государства: почему-же не могутъ соединиться нсколько божествъ ради составленія плана вселенной и созданія си? Въ этомъ только еще большее сходство съ образомъ дйствій людей! Раздливъ работу между нсколькими богами, мы можемъ тмъ боле ограничить аттрибуты каждаго изъ нихъ и такимъ образомъ отдлаться отъ того неограниченнаго могущества и знанія, которыя должны быть приписываемы единому божеству и которыя, съ твоей точки зрнія, могутъ только послужить къ ослабленію доказательства его существованія. Если даже такія безразсудныя, такія порочныя существа, какъ люди, все-таки способны часто соединяться съ цлью составить и выполнить общій планъ, то насколько больше способны къ этому т божества или демоны, которыхъ мы можемъ представлять себ на нсколько степеней боле совершенными?
Правда, умноженіе причинъ безъ необходимости — противно истинной философіи, но это правило непримнимо къ настоящему случаю. Еслибы теорія твоя предварительно доказала существованіе единаго бога, обладающаго всми тми аттрибутами, которые необходимы для сотворенія вселенной,— тогда, я согласенъ, было-бы безполезнымъ (хотя и не нелпымъ) предполагать существованіе какого-нибудь иного божества. Но пока еще остается неразршеннымъ вопросъ, соединены-ли вс эти аттрибуты въ одномъ субъект, или-же распредлены между нсколькими независимыми существами,— на основаніи какихъ явленій природы можемъ мы претендовать на ршеніе этого спора? Когда мы видимъ тло, покоящееся на чашк всовъ, мы уврены, что на противоположной чашк находится какая-нибудь равная и противовсящая ему тяжесть, хотя и скрытая отъ нашего взора, но все-же намъ позволительно сомнваться, представлнетъ-ли эта тяжесть аггрегатъ нсколькихъ отдльныхъ тлъ, или-же единую, однородную, цльную массу. А если требуемая тяжесть очень сильно превосходитъ все, что мы когда-либо видли соединеннымъ въ какомъ-нибудь одномъ тл, то первое предположеніе становится гораздо боле возможнымъ и естественнымъ. Разумное существо, обладающее тмъ необъятнымъ могуществомъ, тми необъятными способностями, какія требуются для сотворенія міра, или-же, выражаясь языкомъ древней философіи,— столь чудесное животное превосходитъ всякую аналогію и даже всякое пониманіе.
Но дале, Клеанъ: люди смертны и возобновляютъ свой родъ при помощи порожденія, что свойственно и всмъ живымъ существамъ. Два великихъ пола — мужской и женскій — вносятъ жизнь во вселенную, говоритъ Мильтонъ. Почему-же это свойство, такое всеобщее, такое существенное, должно быть исключено изъ числа свойствъ этихъ многочисленныхъ и ограниченныхъ божествъ? Но въ такомъ случа — вдь это теогонія древнихъ временъ воскресаетъ передъ нами.
Почему-же однако не стать и полнымъ антропоморфистомъ? Почему не утверждать тлесности божества или божествъ, не приписывать имъ глазъ, носа, рта, ушей и т. д.? Эпикуръ утверждалъ, что никто никогда не встрчалъ разумъ иначе какъ воплощеннымъ въ образ человка и что, стало быть, боги должны имть человческій образъ. И аргументъ этотъ, который вполн заслуженно высмивается Цицерономъ, съ твоей точки зрнія оказывается основательнымъ и философскимъ. Однимъ словомъ, Клеанъ, всякій, кто придерживается твоей гипотезы, пожалуй можетъ утверждать или предполагать, что вселенная нкогда возникла благодаря чему-то врод плана, но кром этого положенія онъ не можетъ опредлить достоврно ни единаго обстоятельства [своей системы], и принужденъ затмъ устанавливать каждый пунктъ своей теологіи при помощи самыхъ произвольныхъ вымысловъ и гипотезъ. Этотъ міръ, поскольку онъ его знаетъ, полонъ недостатковъ и несовершенствъ, съ точки зрнія боле высокаго образца, быть-можетъ, онъ только первая грубая проба дятельности какого-нибудь младенца-бога, который затмъ бросилъ его, устыдившись своего неудачнаго произведенія, быть можетъ, онъ — трудъ какого-нибудь подначальнаго, нисшаго божества, и составляетъ предметъ насмшекъ для божествъ высшихъ, или-же онъ является произведеніемъ какого-нибудь престарлаго бога, впавшаго въ дтство отъ дряхлости, причемъ съ самой смерти этого божества міръ продолжаетъ вести безцльное существованіе исключительно благодаря первичному импульсу и активной сил, полученнымъ отъ него. Я вижу, что эти странныя предположенія приводятъ тебя въ ужасъ, Дсмея, и по праву, но и данныя предположенія и тысячи другихъ, подобныхъ, принадлежатъ Клеану, а не мн. Съ того момента, какъ аттрибуты Божества признаны ограниченными,— допущены и вс эти предположенія. Я-же со своей стороны не могу думать, чтобы такая дикая и необоснованная система теологіи была въ какомъ-либо отношеніи предпочтительне отказа отъ всякой системы.—
— Я безусловно отрекаюсь отъ этихъ предположеній, вскричалъ Клеанъ, однако меня они не приводятъ въ ужасъ, особенно когда ихъ высказываютъ въ такой безсвязной форм, какую придалъ имъ ты, Филонъ. Напротивъ, они доставляютъ мн удовольствіе, такъ какъ я вижу, что при самомъ крайнемъ напряженіи своей фантазіи ты тмъ не мене никакъ не можешь освободиться отъ гипотезы планомрности во вселенной, и что ты на каждомъ шагу принужденъ прибгать къ ней. Этого, уступленнаго тобою, положенія я твердо держусь и считаю его достаточнымъ основаніемъ для религіи.
— Поистин легковсна должна быть та постройка, которая можетъ быть воздвигнута на такомъ шаткомъ основаніи, сказалъ Демея. Пока мы неуврены, существуетъ-ли одно божество или нсколько, не знаемъ, считать-ли это божество или этихъ божествъ, которымъ мы обязаны своимъ существованіемъ, совершенными или несовершенными, подчиненными или верховными, мертвыми или живыми, какое довріе можемъ мы питать къ нимъ, какъ уповать на нихъ? можемъ-ли мы имъ служить, благоговть передъ ними, оказывать имъ почтеніе и послушаніе? Теорія религіи длается совершенно безполезной для всхъ жизненныхъ цлей и даже съ точки зрнія умозрительныхъ слдствій она становится, по твоему, благодаря своей недостоврности, безусловно ненадежной и неудовлетворительной.—
— А чтобы сдлать ее еще боле неудовлетворительной, сказалъ Филонъ, мн приходитъ въ голову еще другая гипотеза, которая должна пріобрсти оттнокъ вроятности при томъ метод разсужденія, на которомъ такъ сильно настаиваетъ Клеанъ. Что одинаковыя дйствія вызываются одинаковыми причинами,— этотъ принципъ онъ считаетъ основаніемъ всякой религіи. Но есть и другой, однородный принципъ, не мене достоврный и проистекающій изъ того-же источника, т. с. изъ опыта, а именно, тамъ, гд нсколько извстныхъ условій наблюдаются какъ сходныя, и другія, неизвстныя условія также окажутся сходными. Такъ напримръ, если мы видимъ члены человческаго тла, мы заключаемъ отсюда, что они должны дополняться человческой головой, хотя она и скрыта отъ насъ. Или, когда мы видимъ черезъ трещину въ стн небольшую часть солнца, мы заключаемъ отсюда, что, еслибы стна была устранена, мы увидали-бы его все цликомъ. Однимъ словомъ, этотъ методъ разсужденія такъ очевиденъ и обыченъ, что въ его достоврности не можетъ быть никакихъ сомнній.
Теперь, если мы разсмотримъ вселенную, поскольку она доступна нашему познанію, то мы замтимъ, что она иметъ большое сходство съ животнымъ или организованнымъ тломъ и что она, повидимому, подчинена воздйствію сходнаго начала жизни и движенія. Постоянное обращеніе матеріи не производитъ въ ней разстройства, постоянная трата въ любой ея части непрестанно пополняется, полнйшее соотвтствіе наблюдается на протяженіи всей системы и каждая ея часть, или-же каждый членъ, исполняя свои собственныя функціи, содйствуетъ и собственному сохраненію и сохраненію цлаго. Отсюда я заключаю, что міръ — это животное, а Божество — душа міра, воздйствующая на него и подчиненная воздйствію съ его стороны.
Ты обладаешь слишкомъ большою ученостью, Клеанъ, чтобы удивиться этому мннію, котораго, какъ ты знаешь, держались почти вс теисты древняго міра и которое преобладаетъ во всхъ ихъ разсужденіяхъ и умозрніяхъ. Хотя древніе философы исходятъ иногда изъ конечныхъ причинъ, какъ будто-бы считая міръ твореніемъ Божества, но ихъ любимой идеей скоре является идея о томъ, что міръ есть тло Божества, подчиненное послднему въ силу своей организаціи. И надо признаться, что такъ какъ міръ боле сходенъ съ человческимъ тломъ, нежели съ произведеніями человческаго искусства и человческой изобртательности, то — еслибы только мы имли какое-нибудь право примнить свою ограниченную аналогію къ природ въ ея цломъ, заключеніе наше правильне могло-бы быть сдлано въ пользу древней теоріи, нежели въ пользу современной.
Эта первая теорія обладаетъ также многими другими преимуществами, которыя привлекали къ ней древнихъ теологовъ. Ничто такъ не противорчью ихъ представленіямъ,— потому что ничто такъ не противорчитъ и обычному опыту, какъ духъ безъ тла, чисто-духовная субстанція, недоступная ни ихъ чувствамъ, ни ихъ пониманію, субстанція, ни единаго примра которой они не могли наблюдать во всей природ. Духъ и тло они знали, потому что воспринимали то и другое, они также были знакомы — и тмъ-же способомъ — съ порядкомъ, устройствомъ и организаціей, или-же съ внутреннимъ механизмомъ того и другого, имъ не могло не показаться разумнымъ перенесеніе этого опыта на вселенную и предположеніе, что божественное тло и божественный духъ тоже связаны во времени и что каждому изъ нихъ, по самой его природ, присущи порядокъ и устройство, неотдлимые отъ нихъ.
Итакъ, вотъ новый родъ антропоморфизма, Клеанъ, который ты можешь подвергнуть обсужденію, вотъ теорія, невидимому не связанная съ какими-нибудь значительными трудностями. Ты, конечно, слишкомъ высоко стоишь надъ системными предубжденіями, чтобы найти больше трудностей въ предположеніи, что животный организмъ можетъ изначала, самъ по себ, или-же благодаря неизвстнымъ причинамъ, обладать порядкомъ или организаціей,— чмъ въ предположеніи, что подобный порядокъ свойственъ духу. Но обычнымъ предубжденіемъ, гласящимъ, что духъ и тло всегда должны сопровождать другъ друга, не слдуетъ, мн думается, совершенно пренебрегать, разъ оно основано на обычномъ опыт, который мы признаемъ за своего единственнаго руководителя во всхъ этихъ богословскихъ изслдованіяхъ. Если-же ты утверждаешь, что нашъ ограниченный опытъ — неподходящій масштабъ для сужденіи о неограниченномъ протяженіи природы, тогда ты совершенно отступаешь отъ своей собственной гипотезы, а слдовательно ты долженъ воспринять нашъ мистицизмъ, какъ ты его называешь, и признать полную непостижимость Божественной Природы.—
— Я сознаюсь, сказалъ Клеанъ, что теорія эта никогда не приходила мн въ голову, несмотря на всю свою естественность, и я не могу сразу, посл столь краткаго ея разсмотрнія и обсужденія, высказать по ея поводу какое-нибудь мнніе.— Право, ты ужъ черезчуръ совстливъ, сказалъ Филонъ, еслибы мн пришлось разсматривать какую-нибудь твою систему, то я-бы не проявилъ и половины твоей осторожности и сдержанности при выставленіи возраженій и выискиваніи трудностей. Но все-таки, если что-нибудь придетъ теб въ голову, сообщи намъ: ты насъ очень этимъ обяжешь.—
— Тогда вотъ что, отвтилъ Клеанъ: мн кажется, что, хотя міръ и похожъ во многихъ отношеніяхъ на животный организмъ, тмъ не мене аналогія эта тоже во многихъ, и притомъ весьма существенныхъ отношеніяхъ, страдаетъ недостатками: у него нтъ органовъ чувствъ, нтъ центра мысли или разума, нтъ опредленнаго начала движенія и дятельности. Однимъ словомъ, онъ скоре похожъ на растеніе, чмъ на животное, и поэтому твое заключеніе о душ міра является въ соотвтствующей степени недоказательнымъ.
Но дале: твоя теорія, повидимому, предпосылаетъ вчность міра,— а это такой принципъ, который, думается мн, можетъ быть опровергнутъ при помощи самыхъ сильныхъ доказательствъ и вроятностей. Я предложу для этой цли одинъ аргументъ, которымъ, какъ мн кажется, не пользовался еще ни одинъ писатель. Тхъ, которые доказываютъ [невозможность вчнаго существованія міра], исходя изъ поздняго возникновенія искусствъ и наукъ, пожалуй можно опровергнуть,— хотя ихъ заключенія и не лишены нкоторой силы, можно опровергнуть путемъ соображеній, основанныхъ на природ человческаго общества: послднее постоянно переходитъ отъ невжества къ знанію, отъ свободы къ рабству, отъ богатства къ бдности, и обратно, такъ что мы, на основаніи своего ограниченнаго опыта, никакъ не въ состояніи предсказать съ увренностью, какія событія могутъ, или не могутъ быть ожидаемы. Древней учености и исторіи повидимому грозила опасность полной гибели посл наплыва варваровъ, и еслибы эти потрясенія продолжались нсколько дольше, или-же были нсколько боле сильными, мы, по всей вроятности, не знали-бы теперь о томъ, что происходило въ мір за нсколько столтій до насъ. Дале, еслибы не предразсудокъ Папъ, сохранившихъ ради поддержки видимости древней и вселенской церкви нчто врод латинскаго жаргона, латинскій языкъ былъ-бы совершенно утраченъ, а въ такомъ случа, западный міръ, оставшись въ полномъ варварств, не былъ-бы подготовленъ къ воспріятію греческаго языка и греческой учености, которые перешли къ нему посл паденія Константинополя. Вслдъ за гибелью учености и книгъ, сильно могли пасть даже и механическія искусства, и легко представить себ, что сага или преданіе приписываютъ имъ гораздо боле позднее происхожденіе, чмъ это было въ дйствительности. Итакъ, этотъ обычный аргументъ противъ вчности міра повидимому является нсколько ненадежнымъ.
Но вотъ фактъ, могущій, кажется, служить основаніемъ для лучшаго аргумента. Вишневое дерево впервые было перенесено изъ Азіи въ Европу Лукулломъ, между тмъ, это дерево такъ хорошо произрастаетъ во многихъ климатахъ Европы, что растетъ тамъ въ лсахъ, безъ всякаго ухода. Возможно-ли, что втеченіе цлой вчности ни одинъ изъ европейцевъ, постившихъ Азію, не подумалъ о перенесеніи такого вкуснаго плода на свою родину? А разъ дерево уже было пересажено и разведено, могло-ли оно посл этого погибнуть? Имперіи могутъ возникать и падать, свобода и рабство могутъ чередоваться, невжество и знаніе уступать другъ другу мсто, но вишневое дерево все-таки останется въ лсахъ Греціи, Испаніи и Италіи, и перевороты, происходящіе въ обществ людей, не окажутъ на него ни малйшаго вліянія.
Нтъ еще двухъ тысячъ лтъ, какъ виноградники были пересажены во Францію, хотя во всемъ мір нтъ климата, боле благопріятнаго для нихъ. Трехсотъ лтъ не прошло еще съ тхъ поръ, какъ лошади, коровы, овцы, свиньи, собаки и рожь стали извстны въ Америк. Возможно-ли, чтобы втеченіе цлой вчности ни разу не появился на свтъ Колумбъ, способный установить сообщеніе между Европой и этимъ континентомъ? Съ такою-же вроятностью можемъ мы воображать, что люди втеченіе 10000 лтъ носили чулки и ни разу не сообразили, что ихъ слдуетъ прикрплять подвязками. Все это, повидимому, убдительные доводы въ пользу юности или даже младенчества міра, такъ какъ они основаны на дйствіяхъ принциповъ, боле постоянныхъ и устойчивыхъ, чмъ т, которыми управляется и руководится человческое общество. Ничто кром полнаго переворота въ элементахъ не въ состояніи уничтожить вс европейскія животныя, вс европейскія растенія, которыя теперь могутъ быть найдены въ западномъ мір.—
— А какой аргументъ можешь ты привести противъ такого рода переворотовъ? спросилъ Филонъ. На протяженіи всего земного шара можно найти сильныя, почти неоспоримыя доказательства того, что вс его части, втеченіе многихъ вковъ, были совершенно покрыты водою. И хотя-бы мы предположили, что порядокъ неотдлимъ отъ матеріи и присущъ ей, тмъ не мене вдь матерія можетъ претерпть многочисленные и крупные перевороты втеченіе безконечныхъ періодовъ вчнаго времени. Безпрестанныя измненія, которымъ подвергается каждая часть матеріи, повидимому свидтельствуютъ о такого рода общихъ превращеніяхъ, хотя въ то-же время можно замтить, что вс т измненія и разложенія, съ которыми мы когда-либо встрчались въ опыт, являются только переходами отъ одного упорядоченнаго состоянія къ другому, и что матерія никогда не можетъ остаться въ состояніи полной безформенности, полнаго хаоса. То, что мы видимъ въ частяхъ, можетъ быть заключено и относительно цлаго, по крайней мр, таковъ способъ разсужденія, на которомъ ты основываешь всю свою теорію. Еслибы я былъ принужденъ защищать какую-нибудь подобную систему (за что я, по собственной вол, никогда-бы не взялся), то я призналъ-бы наиболе допустимой ту, которая приписываетъ міру вчный, присущій ему, принципъ порядка, хотя и сопровождаемый крупными и постоянными переворотами и перемнами. Это сразу ршаетъ вс затрудненія, и если данное ршеніе, ввиду своей общности, не оказывается безусловно полнымъ и удовлетворительнымъ, то, по крайней мр, эта теорія является такою, къ которой мы рано или поздно должны прибгнуть, какой-бы системы мы ни придерживались. Какъ могли-бы вещи быть такими, какія он есть, еслибы не существовало гд-либо, въ мышленіи или въ матеріи, первичнаго, присущаго имъ принципа порядка? при этомъ вполн безразлично, которому изъ двухъ [началъ] оказываемъ мы предпочтеніе. Случайность недопустима при любой гипотез — и при скептической, и при религіозной, все существующее несомннно управляется твердыми, ненарушимыми законами, и еслибы вмутреннйшая сущность вещей раскрылась передъ нами, мы увидали-бы такое зрлище, о которомъ, въ настоящее время, не можемъ имть никакого представленія. Вмсто того, чтобы восхищаться порядкомъ существующихъ въ природ вещей, мы ясно увидали-бы, что абсолютно невозможно допустить для нихъ какое-нибудь иное расположеніе, даже въ мельчайшихъ подробностяхъ.
Еслибы кому-нибудь пришло желаніе воскресить древнюю языческую теологію, утверждавшую, какъ мы узнаемъ изъ Гесіода, что земной шаръ управляется 30000 божествъ, которыя были произведены неизвстными силами природы, ты-бы, конечно, возразилъ на это, Клеанъ, что отъ такой гипотезы мы ничего не выигрываемъ, и что такъ-же легко предположить, будто люди и животныя, существа, правда, боле многочисленныя, но мене совершенныя, произошли непосредственно изъ того-же источника. Сдлай еще одинъ дальнйшій шагъ въ этомъ заключеніи,— и ты найдешь, что многочисленное общество божествъ столь-же объяснимо, какъ и единое вселенское божество, объединяющее въ себ самомъ силы и совершенства всего общества. Такимъ образомъ, ты долженъ согласиться, что вс эти системы, скептическая, политеистическая и теистическая,— при исхожденіи изъ твоихъ принциповъ, равноцнны, и что ни одна изъ нихъ не иметъ никакого преимущества передъ другими. А отсюда ты можешь вывести ошибочность своихъ принциповъ.
Но тутъ, продолжалъ Филонъ, при разсмотрніи древней теоріи о міровой душ, мн вдругъ приходитъ въ голову новая идея, которая, если только она врна, должна чуть-ли не опровергнуть все твое разсужденіе и подкопаться даже подъ твои первые выводы, на которые ты такъ уповаешь. Если у вселенной — большее сходство съ животными организмами и растеніями, чмъ съ произведеніями человческаго искусства, тогда вроятне, что ея причина боле похожа на причину первыхъ, а не послднихъ, и происхожденіе ея скоре должно быть приписываемо порожденію и произрастанію, чмъ разуму, или преднамренности. Итакъ, твой выводъ неправиленъ и ошибоченъ даже съ точки зрнія твоихъ собственныхъ принциповъ.—
Пожалуйста, развей нсколько подробне твой аргументъ, сказалъ Демея, такъ какъ я не совсмъ его понимаю въ той сжатой форм, которую ты ему придалъ.—
— Нашъ другъ Клеанъ, отвтилъ Филонъ, утверждаетъ, какъ ты слышалъ, что разъ ни одинъ вопросъ, касающійся фактовъ, не можетъ быть доказанъ иначе, какъ при помощи опыта, значитъ и существованіе Божества не допускаетъ доказательства какимъ-нибудь инымъ способомъ. Міръ, говоритъ онъ, похожъ на произведенія человческой изобртательности, значитъ, и его причина должна быть похожей на причину послднихъ. На это можно замтить, что дйствіе очень маленькой части природы, а именно человка, на другую очень маленькую часть, а именно на безжизненную матерію, доступную ему, берется Клеаномъ за правило для сужденія о происхожденіи цлаго, и что онъ примняетъ къ объектамъ, такъ сильно несоотвтствующимъ другъ другу, одно и то-же индивидуальное мрило. Но оставимъ въ сторон вс т возраженія, которыя могутъ быть сдланы съ данной точки зрнія, я утверждаю, что существуютъ (кром машинъ, изобртенныхъ людьми) другія части вселенной, которыя имютъ еще большее сходство со строемъ міра и которыя внушаютъ намъ поэтому боле вроятныя предположенія относительно общаго происхожденія системы міра. Такими частями являются животныя и растенія. Ясно, что міръ боле похожъ на животное или растеніе, чмъ на часы или ткацкій станокъ, а поэтому, боле вроятно, что и причина его сходна съ причиной первыхъ. Причиною-же этихъ первыхъ является порожденіе или произрастаніе, слдовательно, мы можемъ заключить, что и причина міра до нкоторой степени сходна или аналогична съ порожденіемъ или произрастаніемъ.—
— Но какъ-же представить себ, сказалъ Демея, что міръ можетъ произойти отъ чего-нибудь подобнаго произрастанію или порожденію?—
— Очень легко, отвтилъ Филонъ. Подобно тому, какъ дерево роняетъ свои смена въ окрестныя поля и порождаетъ новыя деревья, такъ и великое растеніе — міръ, или-же наша планетная система, порождаетъ въ себ самомъ особыя смена, которыя, будучи разбросаны въ окружающемъ хаос, разростаются въ новые міры. Напримръ, комета есть смя міра, и посл того, какъ она совершенно созретъ, переходя отъ солнца къ солнцу, отъ звзды къ звзд, она наконецъ извергается въ среду несформированныхъ элементовъ, со всхъ сторонъ окружающихъ вселенную, и тотчасъ-же разростается въ новую систему.
Если-же ради разнообразія (ибо другого преимущества я не вижу) мы предположимъ, что этотъ міръ есть животное, тогда комета будетъ яйцомъ этого животнаго и, подобно тому, какъ страусъ кладетъ свое яйцо въ песокъ, который безъ дальнйшихъ заботъ съ его стороны, высиживаетъ это яйцо и порождаетъ новое животное, такъ и ..—
— Я понимаю тебя, сказалъ Демея, но что это за дикія, произвольныя предположенія! Какими данными располагаешь ты для такихъ необычайныхъ заключеній? И разв поверхностное, воображаемое сходство міра съ растеніемъ или животнымъ достаточно для примненія къ нимъ одного и того-же заключенія? Разв объекты, вообще такъ сильно разнящіеся другъ отъ друга, должны служить мриломъ одинъ для другого?—
— Правильно! вскричалъ Филонъ: это и есть то положеніе, которое я все время отстаивалъ. Я постоянно утверждалъ, что у насъ нтъ данныхъ для установленія какой-либо космогонической системы. Нашъ опытъ, самъ по себ такой несовершенный и такой ограниченный, какъ по объему, такъ и по времени, не можетъ доставить намъ вроятнаго предположенія относительно совокупности вещей. Но если ужъ намъ надо остановиться на какой-нибудь гипотез, то скажи, пожалуйста, какимъ правиломъ должны мы руководиться при своемъ выбор? Есть-ли у насъ какое-нибудь другое правило, кром большаго сходства между сравниваемыми объектами? И разв растеніе или животное, происходящія путемъ порожденія или произрастанія, не больше сходны съ міромъ, чмъ какая-нибудь искусственная машина, имющая своимъ источникомъ разумъ и планомрность?—
— Но что представляютъ собою то произрастаніе и то порожденіе, о которыхъ ты говоришь? спросилъ Демея, можешь-ли ты объяснить ихъ дйствія и проанализировать то тонкое, внутреннее строеніе, отъ которыхъ они зависятъ?—
— По крайней мр постольку-же, поскольку Клеанъ можетъ объяснить дйствія разума или-же проанализировать то внутреннее строеніе, отъ котораго послдній зависитъ. Но и безъ всякихъ такихъ тщательныхъ изслдованій, когда я вижу животное, я заключаю, что оно произошло путемъ порожденія — и длаю это съ такою-же достоврностью, съ какою ты заключаешь, что любой домъ построенъ по извстному плану. Слова эти порожденіе, разумъ, обозначаютъ только нкоторыя силы и энергіи въ природ, дйствія которыхъ извстны, но сущность непонятна, и ни одинъ изъ этихъ принциповъ не обладаетъ передъ другимъ такимъ преимуществомъ, чтобы длать его мриломъ для природы въ ея цломъ.
Право, Демея, съ полнымъ основаніемъ можно ожидать, что, чмъ шире мы смотримъ на вещи, тмъ правильне будутъ наши заключенія относительно такихъ необычайныхъ и возвышенныхъ предметовъ. Въ одномъ этомъ маленькомъ уголк міра существуютъ четыре принципа: разумъ, инстинктъ, порожденіе, произрастаніе, принципы, сходные другъ съ другомъ и являющіеся причинами сходныхъ дйствій. Какое-же количество другихъ принциповъ — можемъ мы естественно предположить [открылось-бы намъ] при неизмримомъ пространств и разнообразіи вселенной, еслибы мы могли переходить отъ планеты къ планет и отъ системы къ систем, съ цлью изслдованія каждой части этого величественнаго зданія? Любой изъ четырехъ вышеупомянутыхъ принциповъ (и сотни другихъ, о которыхъ мы вправ предполагать) можетъ дать намъ теорію для сужденія о возникновеніи міра, и если мы ограничиваемся исключительно тмъ принципомъ, при помощи котораго дйствуетъ нашъ собственный духъ, то это — очевидное и чрезмрное пристрастіе съ нашей стороны. Еслибы еще нашъ принципъ былъ въ данномъ отношеніи боле понятенъ, подобное пристрастіе могло-бы быть до нкоторой степени извинительнымъ: но разумъ, по своему внутреннему строю, по своей структур, собственно такъ-же мало извстенъ намъ, какъ инстинктъ или произрастаніе, и быть можетъ даже это туманное, неопредленное слово природа, къ которому толпа все сводитъ, въ сущности не боле необъяснимо? Вс дйствія этихъ принциповъ извстны намъ изъ опыта, но сами принципы и способы ихъ дйствія совсмъ намъ неизвстны, и мнніе, что міръ произошелъ благодаря произрастанію изъ смени, брошеннаго другимъ міромъ, не мене понятно и не мене согласно съ опытомъ, чмъ мнніе, что онъ произошелъ изъ божественнаго разума или предначертанія, въ томъ смысл, какъ Клеанъ понимаетъ это слово.—
— Но мн думается, сказалъ Демея, что еслибы міръ обладалъ свойствомъ произрастанія и могъ-бы сять смена новыхъ міровъ въ безпредльный хаосъ, то эта сила была-бы еще добавочнымъ аргументомъ въ пользу преднамренности его Творца. Ибо откуда могло-бы произойти такое чудесное свойство, какъ не изъ преднамренности? И какимъ образомъ можетъ порядокъ произойти отъ чего-нибудь такого, что не сознаетъ того порядка, который оно сообщаетъ другому?
Теб стоитъ только оглядться вокругъ, чтобы удовлетворительно ршить этотъ вопросъ, отвтилъ Филонъ, дерево сообщаетъ порядокъ и организацію порожденному имъ дереву, не зная объ этомъ порядк, такъ-же поступаетъ животное по отношенію къ своему дтенышу, птица — по отношенію къ своему гнзду, и примры подобнаго рода даже боле часты въ мір, чмъ такіе примры, гд порядокъ иметъ своимъ источникомъ разумъ и изобртательность. Говорить, что весь этотъ порядокъ въ животныхъ и растеніяхъ проистекаетъ въ конц концовъ изъ преднамренности, значитъ принимать за доказанное то, въ чемъ и состоитъ вопросъ, и это важное положеніе не можетъ быть удостоврено иначе, какъ при помощи апріорнаго доказательства какъ того, что порядокъ, по природ своей, неотдлимо связанъ съ мышленіемъ, такъ и того, что онъ ни самъ по себ, ни благодаря первичнымъ, неизвстнымъ причинамъ, никогда не можетъ принадлежать матеріи.
Но дале, Демея: выставляемое тобою возраженіе никоимъ образомъ не можетъ быть использовано Клеаномъ, если онъ не откажется отъ той защиты, которую онъ разъ уже выдвинулъ противъ одного изъ моихъ возраженій. Когда я спросилъ его о причин того высшаго разума и интеллекта, къ которому онъ все сводитъ, онъ сказалъ мн, что невозможность дать отвтъ на подобные вопросы никакъ не можетъ быть сочтена за возраженіе ни въ какомъ философскомъ изслдованіи. Мы должны гд-нибудь остановиться, говоритъ онъ, человческимъ способностямъ навсегда останется недоступнымъ объясненіе послднихъ причинъ, или-же указаніе послднихъ связей любыхъ объектовъ. Достаточно, если т нсколько шаговъ, которые намъ доступны, обоснованы опытомъ и наблюденіемъ. Но что произрастаніе и порожденіе, такъ-же какъ и разумъ, извстны намъ изъ опыта въ качеств принциповъ порядка въ природ — этого отрицать нельзя. И если я построю свою космогоническую систему на первыхъ принципахъ, а не на послднемъ, то это зависитъ отъ меня. Выборъ здсь, повидимому, совершенно произволенъ. А когда Клеанъ спрашиваетъ меня, какова причина моей великой способности произрастанія или порожденія, то я имю такое-же право спросить его о причин его великаго принципа — разума, мы обоюдно ршились воздерживаться отъ такого рода вопросовъ и въ данномъ случа именно въ его интересахъ — соблюдать это соглашеніе. Судя по нашему ограниченному и несовершенному опыту, порожденіе иметъ нкоторое преимущество передъ разумомъ: ибо мы ежедневно видимъ, что послдній вытекаетъ изъ перваго, а не первое изъ послдняго.
Сравните, теперь, прошу васъ, слдствія какъ съ той, такъ и съ другой стороны. Міръ, говорю я, сходенъ съ животнымъ, слдовательно — онъ есть животное, и, слдовательно, онъ возникъ путемъ порожденія. Я согласенъ, что скачки [при этомъ заключеніи] велики, но въ каждомъ изъ нихъ есть хоть нкоторая видимость аналогіи. Міръ, говоритъ Клеанъ, сходенъ съ машиной, слдовательно онъ возникъ благодаря замыслу. Тутъ скачки столь-же велики, аналогія-же мене явна. И если Клеанъ возьмется продолжить свою гипотезу еще на одинъ шагъ дальше и вывести планомрность или разумъ изъ того великаго принципа порожденія, который я защищаю, то я могу съ большимъ основаніемъ воспользоваться тмъ-же правомъ и продолжить его гипотезу, выведя порожденіе боговъ или теогонію изъ его принципа — разума. Я располагаю, по крайней мр, хоть слабой тнью опыта, и это самое большее, что когда-либо можетъ быть достигнуто въ данномъ вопрос. Происхожденіе разума отъ принципа порожденія наблюдается на безчисленныхъ примрахъ, но происхожденіе его отъ какого-нибудь другого принципа не наблюдается никогда.
Гесіодъ и вс древніе миологи были такъ поражены этой аналогіей, что вс одинаково объясняли происхожденіе природы при помощи порожденія и совокупленія. Также и Платонъ, насколько его можно понять, повидимому придерживается подобнаго взгляда въ своемъ Тиме.
Брамины утверждаютъ, что міръ произведенъ неизмримо большимъ паукомъ, который ткетъ всю эту сложную громаду изъ своихъ внутренностей, а затмъ уничтожаетъ или весь міръ, или любую изъ его частей, снова поглощая ее и сливая со своей сущностью. Такой видъ космогоніи кажется намъ смшнымъ, потому что паукъ — маленькое, презрнное животное, дятельность котораго мы врядъ-ли когда-либо возьмемъ за образецъ для всего міра. Но все-таки это новый видъ аналогіи, даже для нашего земного шара, а еслибы существовала планета, сплошь заселенная пауками (что весьма возможно),— тамъ это заключеніе казалось-бы столь-же естественнымъ и неоспоримымъ, какъ то, которое на нашей планет приписываетъ происхожденіе всхъ вещей планомрности и разуму, какъ это выяснилъ Клеанъ. Почему стройная система не можетъ быть выткана изъ чрева, столь-же хорошо, какъ изъ мозга — на это ему трудно будетъ привести удовлетворительное основаніе.—
— Я долженъ сознаться, Филонъ, отвчалъ Клеанъ, что та обязанность, которую ты взялъ на себя, а именно: возбужденіе сомнній и возраженій — изъ всхъ людей на свт всего больше подходитъ именно къ теб и, повидимому, является для тебя до нкоторой степени естественной и неизбжной. Такъ велика плодовитость твоей изобртательности, что я не стыжусь признаться въ своей неспособности сразу, систематически разршить т неожиданныя затрудненія, которыя ты безостановочно выставляешь противъ меня, хотя я въ общемъ ясно вижу ихъ ошибочность и неправильность. Не сомнваюсь я и въ томъ, что ты самъ въ настоящее время тоже находишься въ подобномъ положеніи, и что ршеніе вопроса не такъ легко далось-бы теб, какъ возраженія, вдь ты самъ долженъ понимать, что здравый смыслъ и разумъ [въ данномъ случа] безусловно противъ тебя, и что изложенныя тобою фантазіи могутъ, правда, привести насъ въ смущеніе, но никогда не будутъ въ состояніи насъ убдить.—
— То, что ты приписываешь плодовитости моей изобртательности, отвтилъ Филонъ, вытекаетъ исключительно изъ природы самого вопроса. Вопросы, доступные узкому объему человческаго разума, обыкновенно допускаютъ лишь одно ршеніе, которое и сопровождается вроятностью или увренностью, и для человка здраво судящаго вс другія предположенія, кром этого одного, являются совершенно нелпыми и химеричными. Но въ такихъ вопросахъ, какъ настоящій, сотня противорчивыхъ взглядовъ можетъ сохранить за собою нчто врод неполной аналогіи, и для изобртательности здсь открыто широкое поле дйствія. Я думаю, что я могъ-бы, безъ особаго усилія ума, въ одну минуту предложить еще другія космогоническія системы, въ которыхъ была-бы какая-нибудь слабая видимость истины, хотя — тысяча и даже милліонъ шансовъ противъ одного, что ни твоя система, ни любая изъ моихъ, не будетъ соотвтствовать истин.
Напримръ, почему-бы мн не вызвать вновь къ жизни древнюю эпикурейскую гипотезу? Она обыкновенно считается и, мн думается, совершенно правильно, за самую нелпую систему изъ всхъ, когда-либо предложенныхъ, а между тмъ, при нкоторыхъ измненіяхъ, она могла-бы, пожалуй, пріобрсти слабую видимость вроятности. Вмсто того, чтобы предполагать, что матерія безконечна, какъ это длилъ Эпикуръ, предположимъ, что она конечна. Конечное число частицъ способно лишь къ конечному числу перемщеній, и при вчной длительности должно случиться то, что всякій возможный порядокъ, всякое возможное расположеніе будутъ испробованы безконечное число разъ. А слдовательно, этотъ міръ со всми его событіями, даже самыми мелкими, и прежде возникалъ и разрушался, и снова будетъ возникать и разрушаться, и нтъ этому ни предла, ни ограниченій. Всякій, кто иметъ представленіе о силахъ безконечнаго въ сравненіи съ конечнымъ, нимало не будетъ смущенъ такимъ ршеніемъ вопроса.—
Но это ршеніе предполагаетъ, что матерія можетъ пріобрсти движеніе безъ посредства какого-нибудь самопроизвольнаго агента, или перваго двигателя, сказалъ Демея.—
— А въ чемъ-же затруднительность этого предположенія? спросилъ Клеанъ. Всякое событіе, до опыта, въ равной степени неясно и непонятно, и всякое событіе становится посл опыта одинаково яснымъ и постижимымъ. Движеніе во многихъ случаяхъ возникаетъ
въ матеріи благодаря тяжести, упругости, благодаря электричеству, безъ посредства какого-либо извстнаго самопроизвольнаго агента, а предположеніе во всхъ этихъ случаяхъ неизвстнаго, самопроизвольнаго агента было-бы простой гипотезой и притомъ гипотезой, не сопровождаемой никакими преимуществами. Начало движенія въ самой матеріи такъ-же представимо а priori, какъ и сообщеніе ей этого движенія духомъ и интеллектомъ.
Кром того, отчего-бы движеніе не могло передаваться путемъ толчка изъ вка въ вкъ при сохраненіи одинаковаго или почти одинаковаго количества движенія во вселенной? Сколько его теряется при сложеніи движенія, столько-же пріобртается при разложеніи. И каковы-бы ни были причины тому, но самый фактъ, что матерія, насколько это извстно изъ человческаго опыта или-же изъ преданія, и пребываетъ и всегда пребывала въ непрестанномъ движеніи, самый этотъ фактъ достовренъ. По всей вроятности, въ настоящее время нтъ во вселенной ни единой частицы матеріи, находящейся въ абсолютномъ поко.
И это самое соображеніе, продолжалъ Филонъ, на которое насъ натолкнулъ ходъ нашего аргумента, приводитъ намъ на умъ новую космогоническую гипотезу, тоже не безусловно нелпую и невроятную. Есть-ли какая-нибудь система, какой-нибудь порядокъ, какой-нибудь строй, при помощи которыхъ матерія можетъ сохранить вчное движеніе, повидимому являющееся существеннымъ для нея, и въ то-же время сохранить извстное постоянство въ производимыхъ ею формахъ? Очевидно, что подобный строй существуетъ, ибо таково въ дйствительности положеніе настоящаго міра. Итакъ, постоянное движеніе матеріи должно произвести подобный порядокъ или строй и посл мене чмъ безконечныхъ перемщеній, по самой-же природ своей, порядокъ этотъ, будучи разъ установленъ, долженъ поддерживаться теченіе многихъ вковъ, если не во-вки. Но если матерія такъ расположена, устроена и приспособлена, что можетъ пребывать въ вчномъ движеніи и тмъ не мене сохранять постоянство въ формахъ, тогда ея (общее] состояніе необходимо должно имть весь тотъ вншній видъ искусства и планомрности, который мы наблюдаемъ и въ настоящее время. Вс части каждой формы должны стоять въ извстномъ отношеніи другъ къ другу и къ цлому, а само это цлое должно стоять въ отношеніи къ другимъ частямъ вселенной: къ элементу, которому принадлежитъ эта форма, къ тмъ матеріаламъ, при помощи которыхъ она пополняетъ свои потери, свои траты, а также ко всякой другой форм, какъ враждебной, такъ и дружеской. Какой-нибудь недочетъ въ любомъ изъ этихъ условій разрушаетъ форму, и матерія, изъ которой она составлена, снова освобождается и претерпваетъ различныя неправильныя движенія, различныя броженія, до тхъ поръ, пока снова не объединится въ какую-либо другую правильную форму. Если нтъ наготов формы, которая приняла-бы ее въ себя и если во вселенной находится очень большое количество такой разложившейся матеріи, сама вселенная приходитъ въ полное разстройство, все равно — подвергнется-ли подобному разрушенію безпомощный зародышъ какого-нибудь міра, только еще начинавшаго формироваться, или-же гніющій остовъ міра уже отживающаго, дряхлаго и немощнаго. Въ обоихъ случаяхъ результатомъ является хаосъ, длящійся до тхъ поръ, пока, посл безчисленныхъ, но конечныхъ переворотовъ, не образуются нкоторыя формы, части и органы которыхъ такъ приспособлены, что могутъ сохранить эти формы при постоянной смн матеріи.
Предположимъ (дабы разнообразить свое изложеніе), что матерія была приведена въ какое-нибудь состояніе слпой, ничмъ не руководимой силой, очевидно, что это первоначальное состояніе должно быть, по всей вроятности, самымъ неустроеннымъ и безпорядочнымъ, какое только можно себ представить и что оно не будетъ имть никакого сходства съ тми произведеніями человческой изобртательности, которыя, наряду съ симметріей частей, проявляютъ приспособленность средствъ къ цлямъ и стремленіе къ самосохраненію. Если дятельная сила прекратитъ свое дйствіе посл этого, матерія навсегда должна остаться въ безпорядк и пребывать въ состояніи неизмримаго хаоса, безъ всякой соразмрности и дятельности. Но предположимъ, что дйствующая сила, какова-бы она ни была, продолжаетъ дйствовать въ матеріи,— тогда это первое состояніе тотчасъ-же уступитъ мсто второму, которое, по всей вроятности, будетъ столь-же безпорядочнымъ, какъ и первое, и такъ дале,— черезъ длинный рядъ измненій и переворотовъ. Ни одинъ порядокъ, ни одно состояніе не пребываетъ безъ измненій ни на одну минуту. Первичная сила, пребывая въ дятельности, держитъ матерію въ постоянномъ движеніи. Всякое возможное состояніе возникаетъ и тотчасъ-же разрушается, если на мгновеніе показывается проблескъ или признакъ порядка, онъ тотчасъ-же сметается и разстраивается той неустанной силой, которая приводитъ въ движеніе каждую часть матеріи.
Такъ вселенная продолжаетъ существовать втеченіе многихъ вковъ, при постоянной смн хаоса и безпорядка. Но нтъ-ли какой-нибудь возможности, чтобы въ конц концовъ она пришла въ уравновшенное состояніе, причемъ, не утрачивая своего движенія и своей дйствующей силы (ибо мы предположили, что они присущи ей), сохранила-бы нкоторое единообразіе проявленій среди постояннаго движенія и теченія своихъ частей? Таково въ настоящее время состояніе вселенной. Каждая единичная вещь постоянно претерпваетъ измненія, даже каждая часть каждой единичной вещи, а, между тмъ, цлое остается, по видимости, одинаковымъ. Не вправ-ли мы надяться, что такое состояніе можетъ быть произведено вчными переворотами ничмъ не руководимой матеріи, или скоре — не можемъ-ли мы быть уврены въ этомъ? И не можетъ-ли это объяснить всю видимую мудрость и планомрность, проявляющуюся во вселенной? Присмотримся немножко къ вопросу и мы увидимъ, что достигаемое самой матеріей соединеніе кажущагося постоянства въ формахъ съ реальными и непрестанными переворотами или движеніемъ частей даетъ если не врное, то допустимое ршеніе затрудненія.
Итакъ, совершенно напрасно настаивать на полезности отдльныхъ частей животныхъ или растеній и на ихъ чудесной принаровленности другъ къ другу. Я-бы охотно узналъ, какъ могло-бы существовать животное, еслибы его части не были принаровлены такимъ образомъ другъ къ другу? Разв мы не видимъ, что оно тотчасъ-же погибаетъ, лишь только прекращается эта принаровленность, и что его матерія, разлагаясь, ищетъ какую-нибудь новую форму? Правда, части міра къ счастью такъ хорошо принаровлены другъ къ другу, что какая-нибудь правильная форма тотчасъ-же присваиваетъ себ эту разложившуюся матерію, и если-бы этого не было, разв могъ-бы существовать міръ? Разв не долженъ былъ-бы онъ разложиться, подобно животному, и проходить черезъ новыя положенія, черезъ новыя состоянія, пока, наконецъ, не пришелъ-бы, посл большого, но конечнаго ряда превращеній) къ существующему въ настоящее время порядку, или къ какому-нибудь иному, подобному?—
— Ты хорошо сдлалъ, предупредивъ насъ, что эта гипотеза пришла теб на умъ внезапно, во время развитія аргументаціи, отвтилъ Клеанъ. Еслибы у тебя было время разсмотрть се, ты-бы вскор замтилъ т непреодолимыя возраженія, которыя она вызываетъ. Ты говоришь, что ни одна форма не можетъ существовать, если она не обладаетъ тми силами и органами, которые необходимы для ея существованія, въ такомъ случа долженъ быть испробованъ какой-либо новый порядокъ, какой-либо новый строй… и такъ дале, безъ перерыва, пока, наконецъ, не будетъ найденъ такой порядокъ, который можетъ самъ собою существовать и поддерживаться. Но откуда-же происходятъ, по этой гипотез,— т многочисленныя удобства и преимущества, которыми обладаютъ люди и вс животныя? Два глаза, два уха — не безусловно необходимы для существованія вида. Родъ человческій могъ-бы размножаться и сохраняться безъ лошадей, собакъ, коровъ, овецъ и безъ тхъ безчисленныхъ плодовъ и продуктовъ, которые служатъ для нашего удовольствія и наслажденія. Еслибы верблюды не были сотворены ради пользованія ими человкомъ въ песчаныхъ пустыняхъ Африки и Аравіи, то разв міръ отъ этого разрушился-бы? Еслибы магнитъ не былъ сотворенъ съ цлью давать столь чудесное и полезное направленіе магнитной игл,— разв человческое общество и родъ человческій немедленно исчезли-бы вслдствіе этого? Хотя общимъ правиломъ Природы является крайняя бережливость, но такого рода примры далеко не рдки, и любой изъ нихъ служитъ достаточнымъ доказательствомъ преднамренности, и притомъ благожелательной, давшей начало порядку и устройству вселенной.—
— По крайней мр, ты можешь свободно вывести отсюда, что вышеизложенная гипотеза въ достаточной мр неполна и несовершенна, съ чмъ я охотно соглашусь, сказалъ Филонъ. Но имемъ-ли мы основаніе ожидать большаго успха отъ какихъ-бы то ни было попытокъ такого рода? Разв можемъ мы надяться на то, что намъ когда-либо удастся построить космогоническую систему, не допускающую никакихъ исключеній и не содержащую въ себ ничего такого, что противорчило-бы нашему ограниченному и несовершенному опыту объ аналогіи природы? Очевидно, что твоя собственная теорія не можетъ претендовать на подобное преимущество, хотя ты даже вдался въ антропоморфизмъ для того, чтобы сохранить большее согласіе съ обыденнымъ опытомъ. Разсмотримъ-же ее еще разъ. Во всхъ примрахъ, которые мы когда-либо встрчали, идеи скопированы съ реальныхъ объектовъ и являются, выражаясь научнымъ языкомъ, эктипами, а не архетипами. Ты обращаешь этотъ порядокъ и приписываешь предшествованіе — мысли. Во всхъ примрахъ, съ которыми мы когда-либо встрчались, мысль не иметъ вліянія на матерію, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда матерія такъ съ нею связана, что оказываетъ въ свою очередь одинаковое вліяніе и на нее. Ни одно животное не можетъ непосредственно привести въ движеніе ничего, кром членовъ своего собственнаго тла, и дйствительно, равенство дйствія и противодйствія, повидимому, является всеобщимъ закономъ природы. Но твоя теорія противорчитъ этому опыту. Примры эти и многіе другіе, которые легко было-бы собрать (въ особенности — предположеніе о дух или вчной систем мышленія, или, другими словами, о невозникшемъ и безсмертномъ животномъ), примры эти, говорю я, могутъ всхъ насъ научить умренности во взаимныхъ осужденіяхъ и показать намъ, что разъ ни одна подобная система не должна быть принимаема на основаніи слабой аналогіи, то ни одна не должна быть и отвергнута на основаніи какихъ-нибудь мелкихъ несообразностей. Ибо это такой недостатокъ, отъ котораго мы, по справедливости, не можемъ считать свободной ни одной системы.
Общепризнано, что вс религіозныя системы заключаютъ въ себ большія и непреодолимыя трудности. Каждый изъ спорящихъ въ свою очередь торжествуетъ, лишь только онъ переходитъ въ наступленіе и выводитъ наружу нелпости, варварство и опасныя положенія своего противника. Но вс они вмст подготовляютъ полный тріумфъ для скептика, который говоритъ имъ, что въ такихъ вопросахъ вообще никогда не надо придерживаться ни одной системы, на томъ простомъ основаніи, что никогда и ни въ какомъ вопрос не надо соглашаться ни съ какой нелпостью. Въ такихъ случаяхъ, единственный разумный исходъ для насъ — полное воздержаніе отъ сужденія. А если, какъ это обыкновенно наблюдается, у богослововъ каждая атака бываетъ успшной, а каждая оборона неуспшной, то насколько полна должна быть побда того, кто всегда и со всмъ человчествомъ держится наступательной политики, самъ-же не иметъ никакой опредленной позиціи, никакого постояннаго убжища, которое онъ обязанъ всегда и во всхъ случаяхъ защищать?—
— Но если апостеріорный аргументъ связанъ съ такимъ количествомъ затрудненій, сказалъ Демея, не лучше-ли было-бы намъ придерживаться простого и возвышеннаго апріорнаго аргумента, который, давая намъ въ руки безошибочное демонстративное доказательство, сразу уничтожаетъ всякія сомннія и затрудненія? При помощи этого-же аргумента мы въ состояніи доказать и безконечное т ь божественныхъ аттрибутовъ, которая, боюсь, никогда не можетъ быть обоснована съ достоврностью какимъ-нибудь другимъ доказательствомъ. Ибо какъ-же можетъ дйствіе конечное, или-же могущее быть конечнымъ, поскольку мы его знаемъ, какъ можетъ, говорю я, такое дйствіе служить доказательствомъ безконечной причины? Также и единство Божественной Природы очень трудно, если не безусловно невозможно, вывести изъ простого созерцанія произведеній природы, и единообразіе плана,— еслибы мы даже допустили таковое, само по себ не можетъ уврить насъ въ данномъ аттрибут. Тогда какъ апріорный аргументъ…
— Ты, кажется, разсуждаешь такъ, Демея, перебилъ Клеанъ, будто преимущества и удобства этого отвлеченнаго аргумента являются безусловными доказательствами его достоврности. По, по моему мннію, слдуетъ сперва опредлить, какой изъ подобныхъ аргументовъ ты ршилъ отстаивать,— а посл этого мы уже постараемся, на основаніи его самого, а не на основаніи его полезныхъ слдствій, опредлить, какую цнность мы должны ему придавать.—
Аргументъ, который я хочу отстаивать, отвтилъ Демея, это — обычный аргументъ. Все, что существуетъ, должно имть причину или основаніе своего существованія, такъ какъ безусловно невозможно, чтобы какая-либо вещь произвела себя самое, или-же была причиной своего собственнаго существованія. Такимъ образомъ, поднимаясь отъ дйствій къ причинамъ, мы или должны вести этотъ безконечный рядъ все дальше, не приходя ни къ какой послдней причин, или-же должны въ конц концовъ прибгнуть къ нкоторой послдней причин, которая существуетъ необходимо. Но нелпость перваго предположенія можетъ быть доказана слдующимъ образомъ. Въ безконечной цпи, или-же въ безконечномъ ряд, причинъ и дйствій каждое отдльное дйствіе опредляется къ существованію силой и деспособностью той причины, которая ему непосредственно предшествовала, но вся эта вчная цпь или послдовательность, взятая цликомъ, не опредляется и не причиняется ничмъ, а между тмъ очевидно, что она такъ-же требуетъ причины или основанія, какъ всякій единичный объектъ, начинающій существовать во времени. Вопросъ: почему именно такая-то опредленная послдовательность причинъ существовала отъ вчности, а не другая какая-нибудь послдовательность, или-же никакая,— вопросъ этотъ не утрачиваетъ разумности. Если нтъ необходимо-существующаго сущаго, тогда одинаково возможно всякое предположеніе, которое только можетъ быть образовано, и столь-же мало нелпости будетъ въ томъ, что ничто не существовало отъ вчности, какъ и въ тома., что существуетъ именно та послдовательность причинъ, которая составляетъ вселенную. Но что-же такое опредлило къ существованію нчто, а не ничто, и притомъ вызвало къ бытію именно одну опредленную возможность, исключивъ все остальное? Вншнія причины? но предполагается, что ихъ нтъ. Случайность? но это — слово, не имющее значенія. Быть можетъ, и и что? Но оно и не можетъ никогда ничего произвести. Итакъ, мы принуждены прибгнуть къ необходимо-существующему сущему, которое въ себ заключаетъ основаніе своего существованія и которое не можетъ считаться несуществующимъ безъ явнаго противорчія. Слдовательно, есть такое сущее, т. е. есть Божество.
— Я не предоставлю Филону (хоть я и знаю, что выискиваніе возраженій составляетъ самое большое наслажденіе для него) — разоблаченіе слабости этого метафизическаго аргумента, сказалъ Клеанъ. Онъ кажется мн столь явно необоснованнымъ и въ то-же время столь незначительнымъ въ дл защиты истиннаго благочестія и истинной религіи, что я самъ ршусь доказать его ошибочность.
Я начну съ замчанія, что въ претензіи доказать демонстративно или-же при помощи апріорныхъ аргументовъ какой-либо фактъ заключается очевидная нелпость. Только то можетъ быть доказано демонстративно, противоположность чего содержитъ въ себ противорчіе. Ничто изъ того, что ясно представимо, не заключаетъ въ себ противорчія. Все, что мы представляемъ, какъ существующее, мы можемъ представить и какъ не-сущсствующее, въ силу этого, нтъ такого сущаго, несуществованіе котораго ззключало-бы въ себ противорчіе: слдовательно, нтъ сущаго, существованіе котораго могло-бы быть демонстративно доказано. Я выставляю этотъ аргументъ, какъ безусловно ршающій, и я готовъ положить его въ основаніе всего спора.
Заявляютъ, что Божество есть сущее необходимо-существующее, и эту необходимость его существованія стараются объяснить тмъ утвержденіемъ, что еслибы мы знали всю его сущность, или природу, то мы увидали-бы, что для него — не существовать такъ-же невозможно, какъ для дважды двухъ не быть четырьмя. Но очевидно, что это [условіе] никогда не можетъ осуществиться, пока наши способности остаются такими-же, какъ теперь. Мы всегда, во всякое время, будемъ въ состояніи представить ce6fc не-бытіе того, что мы раньше представляли себ существующимъ, и духъ нашъ не можетъ подлежать необходимости къ предположенію вчнаго существованія какого-нибудь объекта, подобно тому, какъ мы подлежимъ необходимости всегда представлять себ, что дважды два составляютъ четыре. Итакъ, слова необходимое существованіе не имютъ никакого значенія, или что то-же, не имютъ значенія, исключающаго всякое противорчіе.
Но дале: почему-бы, согласно этому мнимому объясненію необходимости, матеріальный міръ не могъ быть необходимо-существующимъ сущимъ? Мы не дерзаемъ утверждать, что намъ извстны вс качества матеріи, а поскольку мы въ состояніи ее опредлить, она можетъ заключать въ себ нкоторыя качества, въ силу которыхъ — будь они извстны — ея не-бытіе казало съ-бы намъ такимъ-же большимъ противорчіемъ, какъ то, что дважды два равняются пяти. Для доказательства того, что матеріальный міръ не есть необходимо-сушествующее Сущее, пользуются, насколько мн извстно, всего однимъ аргументомъ, и аргументъ этотъ основанъ на случайности, какъ матеріи, такъ и формы міра. Говорятъ {Dr. Clarke.}: ‘каждая частица матеріи можетъ быть представлена уничтоженной, а каждая форма можетъ быть представлена измненной. Слдовательно, подобное уничтоженіе или измненіе не невозможно’. Но будетъ, повидимому, большимъ пристрастіемъ съ нашей стороны, если мы не замтимъ, что тотъ-же аргументъ равнымъ образомъ распространяется и на Божество, поскольку мы имемъ о немъ представленіе и что духъ нашъ по крайней мр можетъ вообразить, что Божество не существуетъ, или что его аттрибуты измняются. Должно быть, какія-нибудь неизвстныя и непредставимыя качества длаютъ то, что не-бытіе Божества кажется невозможнымъ, а его аттрибуты — неизмняемыми, и нельзя указать никакого основанія, почему-бы эти качества не могли принадлежать и матеріи. Такъ какъ они безусловно неизвстны и непредставимы, то нельзя доказать и ихъ несовмстимости съ матеріей.
Прибавь къ этому, что если мы прослживаемъ вчный рядъ объектовъ, то повидимому нелпо спрашивать объ общей причин, или-же о первомъ творц. Какъ можетъ нчто существующее отъ вчности имть причину, разъ это отношеніе предпосылаетъ предшествованіе во времени и начало существованіи ^
Дале, въ такой цпи или въ такомъ ряд объектовъ каждая отдльная часть причиняется тою, которая ей предшествовала и причиняетъ ту, которая за ней слдуетъ. Такъ въ чемъ-же тутъ затрудненіе? Но цлое, говоришь ты, нуждается въ причин. И отвчаю на то, что соединеніе этихъ частей въ цлое, такъ-же, какъ соединеніе нкоторыхъ отдльныхъ графствъ въ одно королевство, или-же нсколькихъ отдльныхъ членовъ въ одно общество,— совершается исключительно произвольнымъ актомъ духа и не оказываетъ вліянія на природу вещей. Еслибы я указалъ теб частныя причины каждой единичной частицы матеріи въ совокупности двадцати такихъ частицъ, я счелъ-бы очень неразумнымъ съ твоей стороны, еслибы ты посл этого спросилъ меня, какова-же причина всхъ двадцати частицъ, вмст взятыхъ? Это уже достаточно выяснено при выясненіи причины отдльныхъ частей.
Хотя приведенные гобою доводы, Клеанъ, вполн могли-бы освободить меня отъ обязанности выставлять дальнйшій возраженія, сказалъ Филонъ, но я не могу не остановиться еще на одномъ соображеніи. Математики замтили, что произведенія числа 9 всегда даютъ или девять, или нкоторое меньшее произведеніе девяти, если сложить т цифры, изъ которыхъ состоятъ эти первыя произведенія. Такъ, изъ 18, 27, 36, являющихся произведеніемъ девяти, можно составить девять, сложивъ единицу съ восемью, два съ семью, три съ шестью. 369 тоже является произведеніемъ девяти, а если сложить три, шесть и девять, то мы получимъ 18 — меньшее, [чмъ 369] произведеніе девяти {Rpublique des Lettres, Aot, 1685.}. Поверхностный наблюдатель можетъ только восхищаться этой чудесной правильностью, считая се дйствіемъ либо случая, либо преднамренности, но искусный алгебраистъ тотчасъ-же заключитъ, что это — результатъ необходимости, и докажетъ, что послдній всегда долженъ получаться въ силу природы данныхъ чиселъ. Нельзя-ли предположить, спрашиваю я, что весь строй вселенной управляется подобною-же необходимостью, хотя никакая человческая алгебра не можетъ доставить тотъ ключъ, который разршитъ этотъ вопросъ? И разв не могло-бы случиться, что, будь мы въ состояніи проникнуть во внутреннюю природу тлъ, то, вмсто того, чтобы восхищаться порядкомъ всхъ вещей въ природ, мы ясно увидли-бы, почему безусловно невозможно, чтобы он расположились въ иномъ порядк? Такъ опасно вводить идею необходимости въ настоящій вопросъ! и такъ естественно ведетъ она къ заключенію, совершенно противоположному религіозной гипотез!
Но оставимъ вс эти отвлеченности, продолжалъ Филонъ, и будемъ придерживаться боле обычныхъ точекъ зрнія. Я ршусь сдлать еще одно замчаніе, а именно: что апріорный аргументъ рдко кмъ признавался очень убдительнымъ,— разв только людьми съ метафизическимъ складомъ ума, привыкшими къ отвлеченнымъ разсужденіямъ, людьми, знающими на основаніи математики, что умъ часто, черезъ туманности и вопреки первой видимости, ведетъ насъ къ истин,— и перенесшими этотъ способъ мышленія на предметы, къ которымъ онъ не долженъ былъ-бы прилагаться. Другіе люди, даже люди здравомыслящіе и наиболе склонные къ религіи, всегда чувствуютъ какой-то недочетъ въ подобныхъ аргументахъ, хотя и не бываютъ въ состояніи отчетливо объяснить, въ чемъ онъ заключается. Это — врное доказательство того, что люди всегда заимствовали и всегда будутъ заимствовать свою религію изъ другихъ источниковъ, а не изъ подобнаго рода разсужденій.—
— Сознаюсь, сказалъ Демея, что, по моему мннію, каждый человкъ, такъ сказать, чувствуетъ истину религіи собственнымъ своимъ сердцемъ, и скоре благодаря сознанію собственной ограниченности и немощи, чмъ при помощи разсужденій, приходитъ онъ къ необходимости искать покровительства у того Существа, отъ котораго зависятъ и онъ самъ, и вся природа. Даже лучшіе моменты жизни такъ полны безпокойства или скуки, что одно будущее является предметомъ всхъ нашихъ надеждъ и страховъ. Мы непрестанно устремляемъ взоръ свой впередъ и стараемся при помощи молитвъ, благоговнія и жертвъ умилостивить т невдомыя силы, которымъ, какъ мы это видимъ изъ опыта, такъ легко удручать и угнетать насъ. Несчастныя мы созданія! Гд-бы стали мы искать убжища отъ безчисленныхъ жизненныхъ золъ, еслибы религія не указывала намъ нкоторыхъ способовъ искупленія и не успокаивала тхъ ужасовъ, которые непрестанно волнуютъ и мучатъ насъ.—
— Дйствительно, я увренъ, сказалъ Филонъ, что наилучшій и даже единственный способъ пробудить въ каждомъ человк должное религіозное сознаніе это вызвать въ немъ правильныя представленія о людскихъ бдствіяхъ и людской порочности. А для этой цли боле необходимы даръ краснорчія и сильное воображеніе, чмъ способность къ разсужденію и аргументаціи. Вдь разв необходимо доказывать то, что каждый чувствуетъ въ себ самомъ? Необходимо только дать намъ почувствовать это, если возможно, еще боле непосредственно и живо.—
— Толпа, правда, достаточно убждена въ этой великой и печальной истин, отвтилъ Демея. Жизненныя бдствія, человческія несчастія, общая испорченность нашей природы, не удовлетворяющее насъ наслажденіе удовольствіями, богатствомъ, почестями, вс эти фразы стали чуть-ли не поговорками во всхъ языкахъ. И кто-же можетъ сомнваться въ томъ, что вс люди признаютъ на основаніи своего непосредственнаго чувства и опыта?—
Въ данномъ отношеніи, сказалъ Филонъ, ученые совершенно согласны съ толпою, но всхъ литературныхъ трудахъ, какъ духовныхъ, такъ и свтскихъ, вопросъ о человческихъ бдствіяхъ всегда трактовался съ самымъ патетическимъ краснорчіемъ, какое только могло быть вызвано горестью и меланхоліей. Поэты, которые говорятъ безъ системы, подъ вліяніемъ чувства, и свидтельства которыхъ, благодаря этому, особенно авторитетны, поэты даютъ намъ изобиліе такого рода образовъ. Отъ Гомера вплоть до д-ра Юнга, все это вдохновенное племя всегда сознавало, что никакое иное изображеніе вещей не будетъ соотвтствовать чувству и наблюденію каждаго отдльнаго человка.—
Что касается авторитетовъ, замтилъ Демея, то за ними нечего далеко ходить. Окинь взоромъ библіотеку Клеана, я осмлюсь утверждать, что, за исключеніемъ авторовъ по спеціальнымъ наукамъ, напримръ по химіи или ботаник, авторовъ, не имющихъ случая трактовать о человческой жизни, среди этихъ безчисленныхъ писателей врядъ-ли найдется хоть одинъ, у котораго сознаніе человческаго злополучія не вырвало-бы — въ томъ или иномъ мст его сочиненія — жалобы на это злополучіе или признанія его. По крайней мр, вс шансы на сторон этого предположенія и, насколько я помню, ни одинъ авторъ никогда не доходилъ до отрицанія злосчастія людей.—
— Прошу извиненія, сказалъ Филонъ. Лейбницъ отрицалъ его и, быть можетъ, онъ былъ первымъ изъ тхъ {Это мнніе было защищаемо еще до Лейбница д-ромъ Кингомъ и нкоторыми другими, но никто изъ нихъ не пользовался такою великой славой, какъ этотъ германскій философъ.}, кто ршился высказать такое смлое и парадоксальное мнніе, по крайней мр первымъ изъ тхъ, кто сдлалъ его существенной частью своей философской системы.—
— Но именно въ силу того, что онъ былъ первымъ, отвчалъ Демея, разв не могъ онъ замтить свою ошибку? Вдь разв это такой вопросъ, въ которомъ философы могутъ надяться на новыя открытія, особенно въ такой поздній вкъ? И разв можетъ кто-нибудь питать надежду на опроверженіе при помощи простого отрицанія (ибо предметъ этотъ врядъ-ли допускаетъ разсужденія) единогласнаго свидтельства всего рода людского, свидтельства, основаннаго на ощущеніи и самонаблюденіи?
И почему-бы человкъ, добавилъ онъ, могъ претендовать на исключеніе изъ участи всхъ другихъ живыхъ существъ? Вся земля, поврь мн, Филонъ, проклята и осквернена. Безпрестанная война возгорается между всми живыми существами. Необходимость, голодъ, нужда — подстрекаютъ сильныхъ и храбрыхъ, боязнь, безпокойство, ужасъ — терзаютъ слабыхъ и немощныхъ. Уже самое появленіе на свтъ причиняетъ мученія и новорожденному и его несчастной матери. Слабость, немощь, бдствія сопровождаютъ каждый періодъ этой жизни, и конецъ ея связанъ съ ужасомъ и агоніей.—
— Замть также, сказалъ Филонъ, какое необычайное искусство прилагаетъ природа къ отравленію жизни всякаго живого существа. Боле сильные охотятся на слабйшихъ и держатъ ихъ въ вчномъ ужас и страх. Слабйшіе, въ свою очередь, часто преслдуютъ сильныхъ, надодаютъ имъ и изводятъ ихъ безъ устали. Посмотри на безчисленную расу наскомыхъ, которыя или размножаются на тл животныхъ, или-же, летая вокругъ, вонзаютъ въ нихъ свое жало. Но есть наскомыя еще меньшія, чмъ эти, въ свою очередь мучащія ихъ. Итакъ, и справа и слва, и спереди и сзади, и сверху и снизу — каждое животное окружено врагами, которые непрестанно стараются измучить и уничтожить его.—
— Одинъ человкъ, сказалъ Демея, повидимому отчасти является исключеніемъ изъ этого правила, ибо при помощи объединенія въ общество онъ можетъ безъ труда побждать львовъ, тигровъ и медвдей, которые, обладая отъ природы большей силой и ловкостью, легко могутъ сдлать его своей добычей.—
— Напротивъ, вскричалъ Филонъ, тутъ-то именно всего боле и проявляются единообразіе и равномрность правилъ Природы. Человкъ, правда, можетъ путемъ объединенія съ себ подобными превозмочь всхъ своихъ дйствительныхъ враговъ и сдлаться господиномъ надъ всмъ міромъ животныхъ, но разв онъ не возстановляетъ тотчасъ-же противъ себя воображаемыхъ враговъ,— демоновъ своей фангазіи, которые терзаютъ его суеврными страхами и отравляютъ всякое наслажденіе жизнью? Всякое его удовольствіе, какъ онъ воображаетъ, становится въ ихъ глазахъ преступленіемъ, принимаемая имъ пища, отдыхъ, которымъ онъ пользуется, возбуждаютъ въ нихъ подозрніе и чувство обиды, даже его сонъ и сновиднія доставляютъ ему новый матеріалъ для боязни и страха, даже смерть — его убжище отъ всхъ другихъ золъ, возбуждаетъ въ немъ только ужасъ передъ безконечными и безчисленными страданіями, и врядъ-ли волкъ больше приводитъ въ трепетъ робкое стадо, чмъ суевріе — боязливую душу жалкихъ смертныхъ.
Кром того, Демея, обрати вниманіе на слдующее, то самое общество, при помощи котораго мы покоряемъ дикихъ животныхъ, нашихъ естественныхъ враговъ,— какихъ только новыхъ враговъ оно ни выставляетъ противъ насъ? Какихъ только печалей и бдствій оно намъ ни причиняетъ? Человкъ — величайшій врагъ человка. Притсненія, несправедливость, презрніе, безчестіе, насиліе, возмущеніе, война, клевета, измна, обманъ при помощи всего этого люди взаимно терзаютъ другъ друга и они быстро привели-бы къ разложенію образованное ими общество, еслибы не боялись еще большихъ золъ, которыми должно сопровождаться его распаденіе.—
— Но, сказалъ Демея, хотя эти нападенія извн, которымъ мы подвергаемся со стороны животныхъ, людей, со стороны всхъ элементовъ,— хотя они и образуютъ цлый ужасный каталогъ страданій, все-же они — ничто въ сравненіи съ тми страданіями, которыя возникаютъ внутри насъ, благодаря разстроенному состоянію нашего духа и тла. Сколько людей мучительно томятся въ болзняхъ! Послушайте патетическое перечисленіе этихъ болзней у великаго поэта:
‘Нарывы, камни въ печени и спазмы,
Безумство буйное, тупая безучастность,
Томленіе сухотки, бредни лунатизма,
И дряхлость, и чума, вкругъ сющая гибель ..
Ужасны были корчи, стоны, безустанно
Отчаянье отъ ложа къ ложу пролетало,
И, надъ страдальцами стрлою потрясая,
Смерть медлила разить… они-же созерцали
Въ ней благо высшее, послднюю надежду.’
(Мильтонъ, Потерянный рай, XI, 184 и слд.)
Душевныя разстройства, продолжалъ Демея, хотя и боле скрыты, однако, быть можетъ, не мене ужасны и мучительны. Раскаяніе, стыдъ, печаль, ярость, разочарованіе, боязнь, страхъ, подавленность, отчаяніе,— кому и когда удавалось прожить жизнь безъ жестокихъ нашествій со стороны этихъ тирановъ? Многіе-ли испытывали когда-либо боле пріятныя чувства? Трудъ и бдность, столь ненавистные каждому, являются врнымъ удломъ наибольшаго числа людей, и т немногія привилегированныя лица, которыя наслаждаются достаткомъ и богатствомъ, никогда не достигаютъ удовлетворенія, или-же истиннаго счастья. Вс жизненныя блага вмст взятыя не сдлали-бы человка особенно счастливымъ, но вс бдствія вмст взятыя могли-бы сдлать его истинно-несчастнымъ, любого-же изъ нихъ въ отдльности (а кто можетъ быть свободнымъ отъ всхъ бдствій?), мало того — часто даже отсутствія какого-нибудь блага (а кто можетъ обладать всми благами?) достаточно для того, чтобы сдлать жизнь нежелательной.
Еслибы какой-нибудь чужестранецъ внезапно былъ перенесенъ въ этотъ міръ, я показалъ-бы ему, въ качеств образчика жизненныхъ бдствій,— госпиталь, наполненный больными, тюрьму, набитую преступниками и должниками, поле сраженія, усянное трупами, флотъ, тонущій въ океан, народъ, подавленный тираніей, изнемогающій отъ голода или отъ чумы. Для того-же, чтобы показать ему веселую сторону жизни и дать ему представленіе объ ея удовольствіяхъ, куда-бы я его повелъ? На балъ, въ оперу, ко двору? Да онъ-бы подумалъ, и вполн правильно, что я только показалъ ему новый видъ несчастья и печали ..—
— На вс эти разительные примры можно отвтить лишь такимъ оправданіемъ, которое только усугубляетъ обвиненіе, сказалъ Филонъ. Почему, спрашиваю я, вс люди, во вс времена, безпрестанно жаловались на жизненныя бдствія? У нихъ нтъ на это основанія, отвчаетъ кто-нибудь, эти жалобы — результатъ ихъ неудовлетворенной, ропшущей, боязливой натуры.— А можетъ-ли, отвчаю я, быть боле несомннное основаніе для бдствій, чмъ такой несчастный темпераментъ?— Но если они дйствительно такъ несчастны, какъ они заявляютъ, говоритъ мой противникъ, для чего-же они продолжаютъ жизнь?
Жизнь тяготитъ насъ, смерть — страшитъ…
Вотъ та тайная цпь, которая насъ сдерживаетъ, говорю я. Ужасъ, а не надежда на счастье заставляетъ насъ продолжать наше существованіе.
Все это, можетъ настаивать мой собесдникъ,— только ложная изнженность, которую разршаютъ себ немногіе утонченные умы, и благодаря которой эти жалобы распространяются среди всего рода людского.— А что-же такое эта изнженность, которую ты порицаешь? спрашиваю я. Разв она что-либо иное, чмъ большая чувствительность ко всмъ удовольствіямъ и страданіямъ жизни? И если человкъ боле нжнаго, боле тонкаго темперамента, будучи боле воспріимчивымъ, чмъ вс остальные, благодаря этому лишь боле несчастенъ, какое-же сужденіе можемъ мы составить о человческой жизни вообще?
Пусть люди пребываютъ въ спокойствіи, говоритъ нашъ противникъ, и имъ будетъ хорошо. Они добровольные создатели своего собственнаго несчастья .. Нтъ, отвчаю я, мучительная скука всегда слдуетъ за спокойствіемъ, дятельность-же и честолюбіе сопровождаются разочарованіемъ, досадой и тревогой.—
— Мн случается замчать кое-что изъ того, что ты перечислилъ, у другихъ., сказалъ Клеанъ, но сознаюсь, что я самъ почти что не чувствую ничего подобнаго, и я надюсь, что все это не такъ общераспространенно, какъ ты изображаешь.—
— Если ты самъ на себ не испытываешь человческаго злополучія, вскричалъ Демея, то я могу поздравить тебя, какъ счастливое исключеніе. Другіе люди,— повидимому даже наиболе счастливые,— не стыдились изливать свои жалобы въ самыхъ грустныхъ выраженіяхъ. Послушаемъ баловня судьбы, великаго императора Карла V, въ тотъ моментъ, когда онъ, утомленный человческимъ величіемъ, передалъ вс свои обширныя владнія въ руки своего сына. Въ послдней рчи, которую онъ произнесъ по поводу этого знаменательнаго событія, онъ публично признался, что все величайшее благоденствіе, когда-либо имъ испытанное, было смшано съ такимъ количествомъ невзгодъ, что онъ поистин можетъ сказать: я никогда не испытывалъ удовлетворенія, никогда не былъ доволенъ. Но дала-ли ему большее счастье уединенная жизнь, въ которой онъ искалъ убжища? Если можно врить свидтельству его сына, раскаяніе стало мучить его въ самый день отреченія.
Цицеронъ, начавъ съ малаго, достигъ высшаго блеска, высшей славы, тмъ не мене, его письма къ друзьямъ и философскія рчи содержатъ самыя патетическія жалобы на жизненныя бдствія. И въ согласіи со своимъ личнымъ опытомъ онъ выводитъ Катона, великаго, знавшаго одн удачи Катона, который заявляетъ въ старческомъ возраст, что еслибы ему предложили новую жизнь, онъ отказался-бы отъ этого дара.
Спросите себя самихъ, спросите вашихъ знакомыхъ, хотли-бы они снова пережить послднія десять или двадцать лтъ своей жизни? Нтъ! но слдующія двадцать будутъ лучше, говорятъ они:
Въ надежд испытать хотя-бъ на склон лтъ
То счастье, что не далъ имъ юныхъ силъ расцвтъ 1).
1) Dryden, Aurungzebe, act. IV, sc. I.
Такимъ образомъ, въ конц концовъ оказывается (такъ велика бдственность человческой судьбы, она примиряетъ даже противорчія!), что они одновременно жалуются и на кратковременность жизни и на ея суету, на ея горечь.—
— И возможно-ли, Клеанъ, сказалъ Филонъ, что посл всхъ этихъ соображеній, а также безконечнаго числа другихъ, которыя могутъ придти на умъ, ты все-таки въ состояніи настаивать на своемъ антропоморфизм и утверждать, что моральные аттрибуты Божества, его справедливость, его благожелательность, его милосердіе, его правдивость, по природ своей одинаковы съ соотвтствующими добродтелями у людей? Мы допускаемъ, что сила Бога безконечна: все, чего онъ хочетъ — исполняется, но ни человкъ, ни другія живыя существа не счастливы,— слдовательно, онъ не хочетъ ихъ счастья. Его мудрость безпредльна, онъ никогда не ошибается въ приспособленіи средствъ къ цли, но общій ходъ природы не принаровленъ къ счастью людей или животныхъ, слдовательно, онъ не установленъ ради этой цли. Во всей области человческаго знанія нтъ заключеній боле достоврныхъ и непогршимыхъ, чмъ только что изложенныя. Итакъ, въ какомъ-же отношеніи благожелательность и милосердіе Божества похожи на благожелательность и милосердіе людей?
Старые вопросы Эпикура еще ждутъ отвта. Быть можетъ, Божество хочетъ, но не въ состояніи предупредить зло? значитъ, оно не всемогуще. Если-же оно можетъ это сдлать, но не хочетъ?— значитъ, оно недоброжелательно. Если-же оно и хочетъ и можетъ? тогда откуда-же зло?
Клеанъ, ты приписываешь природ намренность и цлесообразность (и я думаю, что ты правъ). Но скажи пожалуйста, въ чемъ-же цль того любопытнаго искусства, того механизма, который она вложила во всхъ животныхъ? Исключительно сохраненіе особей и продолженіе вида. Для ея цли повидимому достаточно просто сохранить извстный классъ во вселенной и она не заботится о счасть членовъ, составляющихъ его. Для послдней цли нтъ никакого приспособленія, нтъ механизма, исключительно принаровленнаго къ доставленію удовольствія или благополучія, нтъ запаса чистой радости, чистаго удовлетворенія, нтъ такого довольства, которое не сопровождалось-бы какимъ-нибудь недостаткомъ, какою-нибудь потребностью. По крайней мр, немногія явленія этого порядка сильно перевшиваются противоположными, гораздо боле значительными.
Наша способность чувствовать музыку, гармонію и вообще всякую красоту даетъ намъ удовольствіе, не будучи абсолютно необходимой для поддержанія и продолженія вида. Но какія мучительныя страданія приходится намъ терпть, съ другой стороны, отъ подагры, отъ камней, отъ мигрени, зубной боли, отъ ревматизма, причемъ вредъ, наносимый этими болзнями животному механизму, или ничтоженъ или неизлчимъ. Веселье, смхъ, игра, шутки — все это, повидимому, даровыя удовольствія, не преслдующія никакихъ дальнйшихъ цлей, [зато] хандра, меланхолія, недовольство, суевріе — это такого-же рода страданія. Въ чемъ-же проявляется божественная благожелательность, какъ понимаете ее вы, антропоморфисты? Только мы, мистики, какъ теб заблагоразсудилось насъ назвать, только мы и можемъ объяснить это странное смшеніе явленій, выводя его изъ аттрибутовъ безконечно-совершенныхъ, но непостижимыхъ.—
— Итакъ, Филонъ, наконецъ-то ты обнаружилъ свои намренія, сказалъ Клеанъ, улыбаясь. Твое продолжительное согласіе съ Демеей, по правд сказать, нсколько удивляло меня, но теперь я вижу, что ты все время воздвигалъ противъ меня скрытую батарею, и я долженъ сознаться, что ты напалъ теперь на предметъ, достойный присущаго теб благороднаго духа оппозиціи и протеста. Если ты можешь защитить данное положеніе, т. е. доказать, что человчество несчастно или порочно,— тогда сразу будетъ положенъ конецъ всякой религіи, ибо стоитъ-ли опредлять естественные аттрибуты Божества, пока его моральные аттрибуты еще сомнительны и недостоврны?—
— Въ теб очень легко возбуждаютъ недовріе даже самыя невинныя мннія, отвтилъ Демея, мннія, которыя пользуются наиболе всеобщимъ признаніемъ даже среди религіозныхъ и набожныхъ людей: въ высшей степени изумительно слышать, что такого рода общія мста, какъ порочность и злополучіе людей, за подозрваются ни въ чемъ иномъ, какъ въ атеизм и нечестіи. Разв вс благочестивыя духовныя лица и проповдники, упражнявшіе свое краснорчіе на этой богатой тем, разв, говорю я, не ршили они безпрепятственно вс связанныя съ нею затрудненія? Этотъ міръ — лишь точка въ сравненіи со вселенной, эта жизнь лишь моментъ въ сравненіи съ вчностью. Поэтому явленія, представляющія собою зло въ данное время, исправляются въ другихъ сферахъ и въ другой, будущій періодъ существованія. Такимъ образомъ, очи людей, открываясь тамъ для боле широкаго взгляда на вещи, видятъ все сцпленіе общихъ законовъ и съ благоговніемъ узрваютъ благожелательность и справедливость Божества среди запутанныхъ и неясныхъ обнаруженій его провиднія.—
— Нтъ, отвчалъ Клеанъ, нтъ! Эти произвольныя предположенія никогда не могутъ быть допущены, разъ они противорчатъ видимымъ и неопровержимымъ фактамъ! Откуда можемъ мы знать о любой причин, какъ не на основаніи ея, извстныхъ намъ, дйствій? Какъ можетъ быть доказана любая гипотеза, если не при помощи воспринимаемыхъ явленій? Обосновывать одну гипотезу другою — значитъ возводить воздушные замки, крайнее, чего мы въ состояніи достигнуть при помощи этихъ предположеній и фикцій — это удостовренія простой возможности нашего мннія, но никогда не можемъ мы при данныхъ условіяхъ установить его реальность.
Единственный способъ доказать благожелательность Божества (и я охотно заявляю себя его приверженцемъ) состоитъ въ абсолютномъ отрицаніи злосчастія и порочности людей. Твое изображеніе этихъ свойствъ преувеличено, твои меланхолическіе взгляды по большей части относятся къ области воображенія, твои выводы противорчатъ фактамъ и опыту. Здоровье, удовольствіе и счастье — боле распространены, чмъ болзнь, страданіе, несчастье, и взамнъ одной, испытываемой нами, невзгоды мы получаемъ въ общемъ счет сотню наслажденій.—
— Если мы даже допустимъ твою точку зрнія, которая, однако, въ высшей степени сомнительна, отвтилъ Филонъ, ты тмъ не мене долженъ будешь признать, что, хотя страданіе и мене обычно, чмъ удовольствіе, зато оно несравненно сильне и продолжительне. Одинъ часъ страданія часто способенъ превысить день, недлю, мсяцъ нашихъ обычныхъ, пошлыхъ удовольствій. А сколько дней, недль и мсяцевъ проводятся многими людьми въ самыхъ острыхъ мученіяхъ? Удовольствіе врядъ-ли когда-либо можетъ достигнуть степени экстаза и упоенія, и никогда не бываетъ оно въ состояніи удержаться втеченіе нкотораго времени на высшей ступени своей интенсивности. Жизненныя силы падаютъ, нервы ослабваютъ, организмъ разстраивается и наслажденіе быстро вырождается въ усталость и неудовольствіе. Но страданіе — Боже милостивый! какъ часто переходитъ оно въ пытку и смертельную муку, и чмъ дольше оно продолжается, тмъ больше пріобртаетъ оно характеръ истинно смертельной муки и пытки. Терпніе истощается, мужество ослабваетъ, меланхолія охватываетъ насъ и наше бдственное состояніе можетъ быть прекращено только путемъ уничтоженія его причины, или-же при помощи другого событія, которое является единственнымъ исцленіемъ отъ всякаго зла, но которое, благодаря присущему намъ ослпленію, внушаетъ намъ еще большій ужасъ, еще большую тревогу.
Однако, продолжалъ Филонъ, чтобы не останавливаться дальше на этихъ положеніяхъ, хотя они и въ высшей степени очевидны, достоврны и важны,— я позволю себ замтить теб, Клеанъ, что ты поставилъ споръ на очень опасный путь и незамтно для себя вносишь полный скептицизмъ въ самыя существенныя положенія какъ естественной, такъ и откровенной теологіи. Какъ! нтъ иного способа достоврно обосновать религію, какъ допустивъ благополучіе человческой жизни и признавъ, что постоянное существованіе даже въ нашемъ мір, со всми вашими теперешними страданіями, немощами, огорченіями и глупостями — желательно и заманчиво! Но это противорчитъ чувствованію и опыту каждаго, это противорчитъ твердо установленному авторитету, который ничмъ не можетъ быть подорванъ. Никакія неоспоримыя доказательства не могутъ быть когда-либо выставлены противъ этого авторитета, да ты и не въ состояніи сопоставить, взвсить и сравнить вс страданія и вс удовольствія, встрчающіяся въ жизни всхъ людей и животныхъ. И такимъ образомъ, строя всю свою религіозную систему на одномъ положеніи, которое, по самой природ своей, навсегда должно остаться недостоврнымъ, ты втихомолку признаешь, что и сама твоя система тоже недостоврна.
Но если даже допустить то, чему никто никогда не повритъ, или чего ты, по крайней мр, никогда не въ силахъ будешь доказать, а именно, что счастье всего живущаго, или, по меньшей мр, счастье людей въ этой жизни превосходитъ ихъ злосчастье,— то этимъ ты еще ничего не достигаешь: ибо не этого мы, во всякомъ случа, ожидаемъ отъ безконечной силы, безконечной мудрости и безконечной благости. Почему въ мір вообще существуетъ несчастье? Конечно, не въ силу случайности. Значитъ, благодаря какой нибудь причин? Быть можетъ, вслдствіе намренія Божества? Но Божество безусловно благожелательно. Значитъ, вопреки его намренію? Но оно всемогуще. Ничто не можетъ поколебать основательность этого разсужденія, столь краткаго, яснаго и ршающаго,— разв только утвержденіе, что эти вопросы превосходить человческія способности и что наши обычныя мрила истины и лжи неприложимы къ нимъ, положеніе, которое я все время отстаивалъ, но которое ты съ самаго начала отвергъ съ презрніемъ и негодованіемъ.
Но покамстъ, я еще подожду искать убжища въ этой укрпленной позиціи, ибо я отрицаю, чтобы теб когда-либо удалось заставить меня отступить на нее. Я допущу, что страданіе или несчастіе человка совмстимо съ безконечной силой и благостью Божества, даже въ томъ смысл, какъ ты понимаешь эти аттрибуты. Что-же ты выиграешь отъ всхъ этихъ уступокъ? Простая возможность совмстимости еще не достаточна. Ты долженъ доказать эти чистые, ни съ чмъ не смшанные и неоспоримые аттрибуты, выведя ихъ изъ смшанныхъ, спутанныхъ явленій настоящаго міра, и только изъ нихъ однихъ. Поистин многообщающее предпріятіе! Даже еслибы явленія были чистыми и несмшанными, то, будучи конечными, они-бы оказались недостаточными для этой цли… а тмъ боле, разъ среди нихъ царитъ такое разногласіе, такой разладъ.
Тутъ, Клеанъ, я чувствую себя свободнымъ въ своей аргументаціи, тутъ — я торжествую. Раньше, когда мы спорили объ естественныхъ аттрибутахъ [Божества], о разум и преднамренности, мн требовалось все мое скептическое и метафизическое хитроуміе, чтобы увернуться отъ тебя. Во многихъ отношеніяхъ, вселенная и ея части, въ особенности-же послднія, съ такою непреодолимой силой поражаютъ насъ красотою и приспособленностью конечныхъ причинъ, что вс возраженія противъ этого кажутся простыми хитросплетеніями и софизмами (что они, думается мн, и суть въ дйствительности) и что мы даже не можемъ вообразить, какъ это мы были въ состояніи придавать имъ хоть какое-нибудь значеніе.
Но нтъ такой стороны въ человческой жизни или-же въ судьб человка, на основаніи которой мы могли-бы, безъ величайшей натяжки, вывести моральные аттрибуты или-же узнать ту безконечную благожелательность, связанную съ безконечной силой и мудростью, которыя мы можемъ узрть очами одной только вры. Теперь твой чередъ взяться за работу и отстоять свои философскія хитросплетенія вопреки предписаніямъ здраваго разума и опыта.—
