Диалог с творцом, Алтухов Роман, Год: 2016 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Диалог с творцом

(О Льве и об Анри)

1. История рождения книги

В жизни Льва Николаевича было два особенно обожаемых им женевца — разумеется, в обличии их текстов, книг. С одним из них, Жан-Жаком Руссо, он познакомился на пороге юности и, пережив страстное увлечение, сохранил уважение и симпатии на всю жизнь. Вторым был — старший современник Льва Николаевича Анри Фредерик Амиель, с дневником которого Толстой познакомился уже в полных 64 года от роду, то есть — практически в старости. Не будем здесь останавливаться подробно на фундаментальных различиях в темпераментах и жизневосприятии этих двух женевцев, а лишь позволим себе уверить читателя: это правильно! так и должно было случиться! Ибо до возможности осмысления тех духовных уроков, которые даёт общение с Journal Intime Анри Амиеля, далеко не всякий ‘дорастает’ и к 60-ти годам… И, быть может, как для возможности иммунитета человеку приходится переболеть в юные годы некоторыми болезнями, так и для возможности в преклонные годы хотя бы встать на путь к открытию и пониманию Амиеля молодому Льву необходимо было ‘переболеть’ руссоистскими схемами и вовремя, хотя и не до конца, вытрясть их из головы…

Да и превалирующее настроение амиелева дневника, в том числе лучших его мест — скорее, настроение зрелости и даже созерцательной мудрости старика, нежели бодрой и активной юности. Настроение покойного осеннего вечера, а не майского утра…

Обстоятельства знакомства и общения Толстого с наследием Анри Амиеля — тема отдельная и непростая. В 1892 году руки к Льву Николаевичу попало уже четвёртое французское издание избранных отрывков из амиелева дневника (‘Fragments d’un journal intime’, Geneve, 1885, книга эта сохранилась в яснополянской библиотеке), что, без сомнения, говорит о запоздалой, посмертной востребованности и популярности Амиеля в цивилизованном мире в ту эпоху. Но в России дневник Анри Амиеля не был даже тогда известен практически никому, и для Толстого был абсолютным открытием. 1 октября 1892 г. Лев Николаевич записал в своём Дневнике: ‘Читаю Amiel’a, недурно’ (52, 73). А спустя несколько дней, 7 октября, Толстой отметил здесь же: ‘Amiel очень хорош… К Amiel’y хотел бы написать предисловие’ (Там же, с. 74). Последняя запись свидетельствует, что Толстым уже к этому дню было задумано подготовить русское издание Амиеля. Дочь Льва Николаевича, ближайшая к отцу по свободно-христианским взглядам, добрая и преданная Мария Львовна, взялась по просьбе отца и под его редакцией перевести это популярное издание амиелева дневника на русский язык. 3 февраля 1893 г. Толстой сообщал жене: ‘После обеда поправляли с Машей Амиеля. Очень хорош’ (84, 179). О том же 3 февраля 1893 г. писала из Ясной Поляны и Мария Львовна: ‘По вечерам мы с пап, поправляем мой перевод Аmiel’a’ (ГМТ).

7 сентября 1893 г. издатель ‘Северного вестника’ Любовь Яковлевна Гуревич, чрезвычайно внимательная в эти годы к новейшим писаниям Толстого, уведомляла его, что приехавший из Ясной Поляны H. Н. Страхов ‘привёз от Марьи Львовны’ начало перевода Амиеля. Перечитывая этот перевод, она ‘радовалась’, что он будет напечатан в её журнале (ГМТ).

В письме от 15 декабря 1893 г. она ‘ещё раз’ обращалась к Толстому с просьбой написать к дневнику Амиеля хотя бы небольшое предисловие, ‘чтобы видно было, кто он, что такое его дневник и что из этого дневника выбрано и печатается’ (Там же).

3 декабря 1893 г. в письме к Гавриилу Андреевичу Русанову Толстой сообщал о своей работе над переводом Амиеля, а также о том, что на очереди у него, наряду с предисловием к Мопассану, и предисловие к дневнику Амиеля (66, 436 — 437). В том же 1893 г. Толстой обращался к профессору Московского университета Николаю Ильичу Стороженко, прося прислать сведения об Амиеле. В недатированном письме, хранящемся в ГМТ и являющимся ответом на несохранившееся письмо Толстого, Стороженко сообщал, что он ‘перерыл’ все словари, истории литератур, всякого рода справочные книги и нашёл в них только несколько строк из биографии Амиеля. Стороженко назвал также научные труды Амиеля и послал Толстому две статьи об Амиеле французского философа, критика и публициста Эльма Каро (1826 — 1887).

В Дневнике под 22 декабря 1893 г. Толстой записал, что ‘более месяца в Москве’ и за это время ‘написал предисловие к Амиелю’ (52, 104 — 105).

Таким образом, свою статью об Амиеле Толстой начал писать не ранее 3 декабря 1893 г., а закончил не позднее 22 декабря того же года. Об этом свидетельствуют и даты, проставленные на рукописях статьи.

В январском номере ‘Северного вестника’ за 1894 г. были напечатаны первые отрывки из дневника Амиеля в переводе М. Л. Толстой. В этом номере, в виде предисловия, впервые появилась и статья Толстого об Амиеле.

Все выбранные Толстым отрывки из дневника Амиеля в переводе М. Л. Толстой были напечатаны в первых семи номерах (январь — июль) ‘Северного вестника’ за 1894 г. В том же году эти отрывки, под заглавием: ‘Из дневника Амиеля’, вышли отдельной книгой в издании ‘Посредника’ для интеллигентных читателей. В виде предисловия в книге была вновь помещена та же статья Толстого.

Есть сведения по меньшей мере об одном переиздании этой книги — в 1905-м году. Но все эти издания в наши дни, — увы! — стали абсолютнейшей, закрытой в особых хранилищах и хороших личных библиотеках, недосягаемой для простого, а тем более для массового читателя, библиографической редкостью.

Намного более известны и доступны три (две очень популярных и одна незаслуженно забытая) антологии мудрой мысли — ‘На каждый день’ (это как раз забытая…), ‘Круг чтения’ и ‘Путь жизни’. При их подготовке Толстой, вместе с целой командой из членов семьи, друзей и помощников, поработал не только и не столько как составитель, сколько в качестве вполне самостоятельного автора, редактирующего, временами до неузнаваемости, подобранные для сборников цитаты, дабы прояснить и подчеркнуть в них те смыслы, которые представлялись ему наиболее близкими и важными для читателя.

Черновое предисловие Толстого к первому изданию ‘Круга чтения’ (1904) даёт нам представление о достойных понимания и уважения мотивах такого беспрецедентного в литературной истории обращения с текстами Анри Амиеля и множества других авторов:

‘…Переводя некоторые места, — пишет Толстой, — я не всегда строго держался оригинала, а иногда сокращал его, выпуская некоторые слова и предложения, которые, по моему мнению, ослабляли силу впечатления, и даже заменял, хотя и очень редко, некоторые слова другими, когда считал замену эту необходимою для ясности понимания. Я знаю, что такое отношение к подлинникам, особенно классических сочинений, не принято и считается преступным, но я полагаю, что такое мнение есть очень важный и вредный предрассудок, произведший и продолжающий производить очень много зла, и пользуюсь случаем выразить своё по этому поводу мнение. <...>

…Ведь, кроме господ учёных, желающих видеть переведённое сочинение во всей его неприкосновенности со всеми находящимися в нём плохими, суеверными, часто глупыми, грубыми местами, существует ещё класс людей — я думаю, самый важный для каждого писателя — именно класс читателей, которым желательно сообщить в самом лучшем, привлекательном, и главное, понятном виде, без тёмных, грубых, глупых, отталкивающих мест, которые, как дань своему времени, встречаются всегда во всякой старой книге. <...> Если вследствие дурной передачи или перевода, или неудачного выражения самого автора, или вследствие свойственного времени автора суеверия, мысль высокая и нужная людям выражена так, что она не вполне понятна, или связана с другой, отталкивающей современного читателя мыслью, то как же не желать передать эту мысль в самом понятном и привлекательном виде, без тех искажений, которые лишают её значения.

…Нужно откинуть то, что может смутить и оттолкнуть современного читателя, нужно вообще постараться предоставить их большему кругу читателей в наиболее понятном и привлекательном виде’ (42, 470 — 472).

Для ‘Круга чтения’ Толстой отобрал, а в ряде случаев и привёл при этом ‘в наиболее понятный и привлекательный вид’ более шестидесяти (!) отрывков из дневника Анри Амиеля.

2. Союз души с душой родной

Толстой последних лет жизни сам был одним из самых вдумчивых и благодарных читателей им же самим составленного ‘Круга чтения’. Но есть свидетельства, что он не забывал Амиеля не только в 1900-е гг., но и в период от 1892 года до времени работы над ‘Кругом чтения’. Начиная от первой записи об Амиеле в Дневнике от 1 октября 1892 года (‘Читаю Amiel’a, недурно’ — см. 52, 73) оценки этого автора Толстым колеблются от однозначно приязненных до довольно критичных. Это и не могло быть иначе, так как живой и грешный человек, каким был Лев Николаевич, может держаться истинно-христианского религиозного сознания только с постоянным напряжением душевных сил. Не встречая поддержки близких и большинства современников, он искал близости у мыслителей прошедшего. И — тем с большей досадой и решимостью ‘забраковывал’ у авторов неизжитые ими суеверия низшего жизнепонимания, чем больше надежд ему подавал и внушал симпатий тот или другой автор.

Вот, например, отзыв об Амиеле в Дневнике от 5 октября 1893 года (в то время Толстой как раз занимался переводами из Лао-Цзы):

‘Главное бедствие очень культурных людей, как Амиель, это их балласт разностороннего и, особенно, эстетического образования. Это больше всего мешает им знать, что они знают, как говорил Лаодзы… Им жалко выкинуть этот балласт, а с этим балластом они не могут уместиться на лодке христианского сознания. И им не верится, чтобы для такого простого дела, как христианское спасение, можно бы было пожертвовать таким сложным и утончённым. Это Амиель, имя им легион’ (52, 102).

Лишь кажущимся образом противоречит такой критике запись от 28 октября 1900 года. В этой дневниковой записи Лев Николаевич сравнивает культурные тексты, с одной стороны, ‘большого большинства народа’, с другой — ‘толпы культурной’, с третьей — ‘истинного христианства’. Сравнение производится по четырём позициям: религия, философия, наука и поэзия. Культуре народной, без сомнения, отдано сердце Толстого, но тем суровее анализирует его ум образцы культуры тех, кто от первобытной простоты народа необратимо ушёл. ‘Культурная толпа’ в этом отношении — хуже народа: ей нечего предъявить, кроме рационалистических сект в области религии, ненавистных Толстому гегельянства и дарвинизма — в философии, а в искусстве — не менее отвратительных (Толстому же) поделок Шекспира, Рафаэля, Вагнера…

К культурным же явлениям высшего жизнепонимания — того, которое нашло своё лучшее выражение в первоначальном христианстве, — Толстой относит: музыку Гайдна и Шопена, поэзию Тютчева, прозу Мопассана, а также ‘философию от Сократа до Амиеля’ (54, 50).

Итак, с одной стороны, как будто, Анри Амиель — сам из ‘толпы культурной’ и потому, с позиций христианского жизнепонимания, ‘ничего нового не сказал’ (ЯЗ-1. С. 277). С другой же — примечательно, что на странице Дневника с вышепроцитированной нами записью от 28 октября имя Амиеля вписано Толстым рядом с зачёркнутым: ‘…до Канта’. То есть, отнеся сперва И. Канта к последнему из плеяды самобытных христианских философов, Толстой впоследствии передал сие ‘почётное место’ Амиелю.

Одна из причин в том, что в Амиеле Лев Николаевич увидел не столько сознательного, сколько ‘нечаянного’ христианина. Он ‘совершенно нечаянно приходит к христианству в его истинном смысле’ (52, 252), формируя своё мировоззрение ‘частью стоицизмом, частью буддизмом, частью, главное, христианством, как он понимает его’ (Там же, с. 74).

Особенно важна печатная, публичная оценка Толстым значения философского наследия Анри Амиеля. В статье 1908 года ‘Религия и наука’ мировоззрение Амиеля, как знание истинное, ставится Толстым в оппозицию ложному знанию — научному, учёного сословия. Амиель, по мнению Льва Николаевича, — один из ‘позднейших мудрецов’, равных Вивекананде, Шопенгауэру и Канту (37, 361).

Только что сам завязав своё восторженное знакомство со вторым в его жизни великим женевцем, Лев Николаевич в письме от 9(18) октября 1892 года советует почитать его своим близким, задушевным интимным подругам и единомышлен-ницам, Марье Александровне Шмидт и Ольге Алексеевне Баршевой (66, 267 — 268).

А вот свидетельства об отношении к Амиелю Толстого в годы работы над ‘Кругом чтения’ и другими сводами мудрой мысли.

Например, интимная дневниковая запись Толстого от 13 февраля 1907 года. Мудрецы прошлых веков, — свидетельствует Толстой, — ‘выразили словами то, что случайно таилось в моём сознании и потому, получив форму выражения, составило часть его. Так что мысли Будды, Канта, Христа, Амиеля и других составляют часть моей жизни…’ (56, 16 — 17).

15 сентября 1904 г. Толстой, как раз приступивший тогда к подготовке выписок для будущего ‘Круга чтения’, записал в Дневнике: ‘Не читаю газет, а читаю Амиеля, Карлейля, Мадзини, и очень хорошо на душе’ (55, 87).

В письме к Г.А. Русанову от 24 сентября 1904 г. Лев Николаевич излагает и ряд мыслей, посетивших его при новом общении с дневником Амиеля:

‘Я занят последнее время составлением <...> Круга чтения на каждый день, составленного из лучших мыслей лучших писателей. Читая всё это время, не говоря о Марке Аврелии, Эпиктете, Ксенофонте, Сократе, о браминской, китайской, буддийской мудрости, Сенеку, Плутарха, Цицерона и новых — Монтескье, Руссо, Вольтера, Лессинга, Канта, Лихтенберга, Шопенгауэра, Эмерсона, Чанинга, Паркера, Рёскина, Амиеля и др. (притом не читаю второй месяц ни газет, ни журналов), я всё больше и больше удивляюсь и ужасаюсь тому не невежеству а ‘культурной’ дикости, в которую погружено наше общество. Ведь просвещение, образование есть то, чтобы воспользоваться, ассимилировать всё то духовное наследство, которое оставили нам предки, а мы знаем газеты, Зола, Метерлинка, Ибсена, Розанова и т.д. Как хотелось бы хоть сколько-нибудь помочь этому ужасному бедствию, худшему, чем война, потому что на этой дикости самой ужасной культурной, и потому самодовольной, вырастают все ужасы, в том числе и война’ (75, 168 — 169. Курсив Л.Н. Толстого).

Приближённый и лично преданный Л.Н. Толстому его единомышленник и секретарь Николай Николаевич Гусев вспоминал, как в один из дней 1907 года Лев Николаевич, выйдя к завтраку, радостно объявил:

‘А я сегодня провёл время в прекрасной компании: Сократ, Руссо, Кант, Амиель…’ И выразил тут же удивление тому ‘как могут люди пренебрегать этими великими мудрецами и вместо них читать бездарные и глупые книги модных писателей. Это всё равно, как если бы человек, имея здоровую и питательную пищу, стал бы брать из помойной ямы очистки, мусор, тухлую пищу и есть их’ (Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. — С. 47).

Судя по репликам Толстого, зафиксированным другим ео единомышленником и другом, домашним доктором Д. П. Маковицким, Паскаль, Руссо и Амиель образовали в сознании яснополянского гения даже своего рода триаду великих, выдающихся в его восприятии, французов. ‘Люблю Паскаля и Амиеля’ — сознался Лев доктору 28 октября 1907 года (ЯЗ — 2. С. 386). А 22 октября 1908 года — выразил благодарность французским швейцарцам ‘за Руссо и за Амиеля’, прибавив: ‘Как Амиеля мало ценят! Удивительная глубина!’ (ЯЗ — 3. С. 232).

16 июля 1909 года Толстого навестил житель Одоева, один из бесконечных молодых людей студенческой породы, с набором стереотипных побуждений и вопросов — в частности, о выборе чтения. Лев Николаевич посоветовал ему ‘начинать читать минимум с пятидесятого года минувшего века назад, а не вперёд. Туда попадёт и Амиель’ (ЯЗ — 4. С. 16).

Вершинное же признание от творца ‘Круга чтения’ Амиель получил в его краткой дневниковой записи от 22 декабря 1909 года: ‘Круг чтения. Амиеля в эпиграф’ (57, 194). Тот, чьи строки помещают в эпиграф к огромному своду тысячелетних мудрецов — уж точно и сам должен быть, по меньшей мере, незауряден…

* * *

В данном интернет-издании избранных дневников Амиеля, в его основной части, мы публикуем полностью текст первого (1894 года) ‘посредниковского’ издания данной книги, включая замечательное Предисловие к амиелеву дневнику, писанное самим Львом Николаевичем. Сохранена нумерация страниц из этого издания. Значительная часть записей снабжена нашими бесценными комментариями, раскрывающими значение для Толстого высказанных в них мыслей и смысл произведённых им редакций. В особенно значимых случаях приводятся для сравнения редакторские версии Льва Николаевича по основным текстам его сборников ‘Круг чтения’, ‘На каждый день’ и ‘Путь жизни’, а также связанные с Амиелем и его дневником мысли и впечатления Толстого из других источников. Кроме того, в особом приложении, мы публикуем сделанную нами выборку цитат из дневника Амиеля в том виде, в каком они были включены в окончательный, печатный текст ‘Круга чтения’. Выборок по книгам ‘На каждый день’ и ‘Путь жизни’ мы в приложение не помещаем, так как все они имеют соответствия в ‘Круге чтения’ и отличаются в ряде случаев лишь редакциями. Значимые случаи таких редакций особо оговариваются и анализируются нами в комментариях.

* * *

Но прежде всего мы считаем необходимым ближе познакомить читателя с самим автором дневника, некоторыми деталями его биографии.

3.Божественная стыдливость страданья

Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, лёгкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно сиротеющей землёю,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье — и на всём
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья.
(Фёдор Тютчев. 1866 г.)

Анри Фредерик Амиель родился 27 сентября 1821 года в Женеве, в семье процветающего негоцианта Жана-Анри Амиеля (Jean-Henri Amiel, 1790 — 1834), потомка бежавших из Франции гугенотов. Cемья Жана проживала в доме на одной из фешенебельных женевских улиц с роковым, как оказалось, для главы семьи названием Рю де Рон (улица реки Роны). Полноту семейного благополучия портили некоторые черты характера и поведения Жана-Анри, да ещё слабое здоровье его супруги, Каролин Амиель (Caroline Amiel, урожд. Brandt, 1801 — 1832).

В четырёхлетнем возрасте Анри был отдан в одну из школ, учивших по модной в те времена ‘ланкастерской’ системе. Там он обучился грамоте. С шести лет юный Амиель учится в колледже. Там он увлёкся чтением приключенческих книг. ‘Айвенго’, ‘Ламмермурская невеста’, ‘Швейцарские робинзоны’ Вальтера Скотта и, конечно, ‘Робинзон Крузо’ Дефо стали, как пишет биограф Амиеля Бернар Гагнеби, его livres de chevet, т.е. книгами, хранящимися в спальне для чтения их перед сном.

Эта радость ребёнка была горько омрачена двумя событиями. Когда Анри было 11 лет, мама Каролин умерла от туберкулёза. Менее чем через два года отчаянно тоскующий отец бросился в Рону, оставив троих сирот: 13-летнего Анри, 9-летнюю Фанни и 5-летнюю Лауру. Заботой о сиротах и их воспитанием занялись родственники по отцовской линии, дядя Фредерик (Marc-Fr&eacute,d&eacute,ric, 1794 — 1856) и добрейшая тётинька Жоли (Fanchette Joly, 1795 — 1862), в то время уже мать пятерых детей.

Семь лет беспокойно-радостной жизни в этой многолюдной и дружной семье воспитали в сердце Анри живое чувство семейных уз. Нехватка незаменимой вполне никем и ничем материнской любви делалась для юноши всё ощутимей и впоследствии нашла своё выражение и в его дневнике — в интимных жалобах на недостаток во взрослой жизни ласки и понимания. Вероятно, эта же интимная душевная драма приводила даже зрелого Амиеля к безмерно придирчивому отношению к женщинам: он не мог признаться даже самому себе, что в являвшихся ему кандидатках на роль спутницы жизни сердце его, не спрашивая рассудка, искало маму…

Юноша продолжал очень много читать. В возрасте 16-ти лет, в августе 1837 года, он был принят на подготовительное отделение Женевской Академии.

Примерно через год-полтора, в 1839, а потом в 1840-1842 гг., Анри впервые пытается вести личный дневник. Но записи этих лет нерегулярны и полны характерных для поколения и тогдашнего возраста Амиеля жалобами на бесплодность жизни, разочарования и мечтами о самостоятельных научных и философских работах.

Читая романтико-меланхолический роман Этьена де Сенанкура (&Eacute,tienne Pivert de Senancour, 1770-1846) ‘Оберман’ (‘Obermann’, 1804), Анри узнаёт себя в образе главного персонажа, Обермана — одинокого мечтателя, разочарованного в жизни и в собственных силах. Без сомнения, роман оказал своё развратное действие на юного Амиеля: к концу книги Сенанкур устами своего меланхолического обормота подводит читателя к идее необходимости и оправданности самоубийства, но… Оберман не делается самоубийцей, а делается литератором. Им попытался стать и Амиель…

Впрочем, для пробуждения в Анри амбиций учёного, поэта и писателя Оберман был не нужен: их хватало в академической среде, в которую погрузился юноша. Среди влиятельных старших его наставников был, к примеру, остроумнейший и многоталантливый Родольф Тёпфер (Rodolphe Tpfer, 1799-1846), рисовальщик и романист, которого Анри не раз впоследствии вспоминает на страницах своего дневника, а также профессора словесности Андре Шербулье и Адольф Пикте. А среди молодых товарищей, вступивших вместе с Амиелем в студенческое романтико-патриотическое общество Zofingen, довольно близкие отношения сложились у Амиеля с будущими видными богословами и философами Эрнестом Навилем (Ernest Naville, 1816-1909) и Чарльзом Хеймом (Charles Heim).

Успешно сдав в 1841 году экзамен на звание магистра искусств, Анри Амиель, однако, так и не решил ещё для себя, в каком общественно-полезном и при этом увлекательном для него направлении он бы хотел реализовать себя. Главным делом для молодого мыслителя стало уже в те годы ‘просвещение души’ (l’&Eacute,ducation de ,me), о чём он и сообщал доверительно в письме тётиньке Жоли.

‘Наша душа, — писал Амиель, — есть торжественный залог (un depot solennel), единое вечное среди всего нас окружающего: людей, гор, земель и солнц…’.

По-прежнему симпатизируя царице наук философии, молодой Анри, однако, решительно предпочитает ‘сухой науке’ — живую жизнь, её красоту, поэзию, а также интеллектуальную и нравственную работу над самим собой.

В ноябре 1841 года он впервые покидает родную Женеву, отправившись в путешествие по Европе — в поисках романтических впечатлений и… самого себя.

В Неаполе Анри заводит взаимно приятное знакомство с двумя милейшими людьми — юным Марком Монье (Marc Monnier, 1829—1885), будущим своим коллегой по Женевской Академии и будущим же автором книги ‘Женева и её поэты’ и живописицей по эмалям Камиллой Шарбонье (Camilla Charbonnier), в то время уже дамой цветущих ‘бальзаковских’ лет, пробудившей в Анри вкус к исследованию психологии женской души.

Амиель посетил также Рим, Неаполь, Мальту, Ливорно, Флоренцию и Болонью, затем побывал в Париже, в Бельгии, Нормандии и областях Рейна, после чего осел в Берлине, где с октября 1844 года приступил к учёбе в университете.

Время жизни и учёбы в Берлине — пожалуй, счастливейшее в жизни Амиеля. Здесь он углубил свои познания по богословию, философии, филологии, истории, психологии, эстетике… Среди его преподавателей был великий Шеллинг.

К берлинскому же периоду жизни, а именно 1845-1847 гг., относится возобновление и более регулярное, чем прежде, ведение дневника.

Но всё хорошее не вечно. Иногда оно прерывается не чем-то худшим, а даже чем-то, как сперва кажется, лучшим — тем лучшим, которое, по пословице, есть враг хорошего… Осенью 1848 года Анри уже обдумывает было защиту докторской диссертации по философии и дальнейшую карьеру в Германии, как вдруг узнаёт новости из родной Женевы: пришедшее там к власти в результате переворота радикальное правительство Джеймса Фази (James Fazy, 1794 — 1878) провело своего рода ‘чистку в законе’ в рядах Академии. С рядом консервативно настроенных преподавателей не были перезаключены договора, их буквально вытеснили из Академии. Открылось множество вакансий… Скептический ум Амиеля не приветствует радикальных перемен, настораживает и опасность потерять некоторых друзей из числа консервативной ‘верхушки’ женевского среднего класса, но соблазн слишком велик. Выбор сделан. В декабре 1848 года Анри Амиель возвращается в Женеву, чтобы занять должность преподавателя эстетики и французской литературы.

Думается, можно согласиться с мнением исследователя жизни и творчества Анри Амиеля Бернаром Гагнеби, полагающим, что возвращение Амиеля в Женеву было поворотным и роковым шагом в его судьбе. В Германии он успел сжиться с идеально подходившей его душевному и интеллектуальному строю особой, именно германской, университетской средой. В Женеве же он, прежде всего, поставил себя в положение человека, обязанного своим академическим статусом радикальному правительству, между тем как симпатии его оставались на стороне опальных консерваторов.

Впрочем, проанализировав увиденное на полузабытой родине уже зрелым умом, он вскоре равно проклял и тех, и других. А следом — и сам город. Женева в глазах ученика Шеллинга выглядела теперь апоэтичным, неказистым, ‘неприятным’, ‘несчастным’ городом и даже ‘дырой’ (‘un trou’). Симпатии Анри удержались лишь в отношении природы родного края. Ему доставляли радость вылазки в предгорья Альп, в Кларанс, в Эмс… Дневник зафиксировал для нас радость Амиеля от свежего снега, засыпавшего ненавистный город, от весны или тёплой осени…

Особенное значение для него приобретает ведение дневника, записи в котором с осени 1847 года ведутся уже регулярно.

Гордыня умом и предательство идеалов юности — частые предтечи падений и разочарований человека… Вот и Амиелю, начавшему осенью 1849 года свою карьеру преподавателя философии, истории языка и психологии национальностей, очень скоро пришлось разочароваться в своих способностях преподавания: он не мог найти контакта с аудиторией, заинтересовать слушателей, и даже сам расценивал свои лекции как слабо подготовленные и ‘плачевные’. Он затруднялся говорить без конспектов, в чём сразу стал проигрывать в глазах студентов в пользу более молодых и уверенных в себе профессоров — таких, к примеру, как специалист по истории языка Виктор Шербюлье.

Но для рывка, для поворота в своей жизни к какому-либо иному поприщу — у Анри не было смелости, да не было уже и сил!..

Карьерные подвижки происходили — увы! характерные как раз для тех завсегдатаев академической среды, кто мало преуспевает в преподавательской, научной или иной творческой работе. Так, уже в 1850 году Амиель был назначен секретарём Сената Академии, а с 1867 по 1869 гг. — побыл деканом кафедры факультета Естественных Наук и Литературы. Наконец, с 1854 года и до самой смерти несчастный возглавлял кафедру Моральной Философии… Все эти должности лишь добавили Амиелю хлопот и разочарований, да к тому же неприятно отвлекали от писания главного труда жизни — его Journal Intime, задушевного дневника…

Не менее ‘плачевной’ оказалась и судьба Амиеля в литературе. В юности он хотел поселиться в Париже и там добиться литературной известности. Но он так и не преодолел тогда своей нерешительности и сомнений в собственных способностях, не сумев сделать выбора в пользу одного из актуальных для него направлений философского и научного знания — этикой, эстетикой, языкознанием, литературоведением и психологией.

Сохранялось и влечение к стихотворчеству, любопытным образом влиявшее на содержание его научных трудов. Так, в диссертации на звание профессора, посвящённой франкоязычной литературе Швейцарии, у Амиеля является довольно поэтичная и романтическая метафора: наблюдаемые им литературные процессы в Швейцарии он сравнивает с движениями ‘тела, которое только ищет свою душу’ (un corps qui cherche une ,me).

К более-менее заметным публикациям Амиеля-учёного следует также отнести его характеристики на мадам де Сталь (1876) и Жан-Жака Руссо (1879). Последнему он не отказывает в гениальности и огромном влиянии на европейскую (и в особенности немецкую) мысль XVIII — XIX столетий. Вместе с тем Амиель как чуткий психолог уловил в личности Руссо ряд тех неоднозначных характеристик, которые мог отнести и к себе: гордость и чувствительность, приправленные недостачей моральной силы. И, в противоположность Руссо, в мадам де Сталь Анри обнаруживает те качества характера и те способности, которых ему недоставало: ум, живость, яркий художнический дар, энергию и жизнестойкость, энтузиазм и умение эмоционально ‘заразить’, и если не убедить, то хотя бы увлечь читателя.

Явно переоценил Амиель и свои возможности поэта. Четыре сборника стихотворений, выпущенных в период с 1854 по 1880 гг., не принесли ему ни благосклонности критиков, ни славы. Некоторую известность приобрёл разве что военно-патриотический марш Амиеля, опубликованный в начале 1857 года, что называется, ‘на злобу дня’: в атмосфере подготовки швейцарского правительства к возможной войне с Пруссией.

Для достаточной полноты картины следует ещё упомянуть разве что более или менее удачные попытки перевода Амиелем стихотворений таких поэтов, как Шамиссо, Гёте, Гейне, Гёльдерлин, Шиллер, Байрон, Вальтер Скотт, Камоэнс, Леопарди, Пётефи и др.

Наконец, недостатки характера Анри Амиеля распространили его неудачливость и на сферу личной и семейной жизни. Он не женился. И, собственно говоря, страницы его дневника свидетельствуют, что вряд ли бы он и мог стать чьим-то мужем… И тут свою роковую роль сыграли разочарования в идеале, сомнения и страхи.

Страницам своего дневника Анри доверил, вероятно, много больше интимных признаний, чем тем из своих знакомых дам, кого он характеризовал на этих же страницах, заменяя имена их поэтичными псевдонимами: Fedora, Philina, Rosalba, Perline, Uranie, Deliciosa, Seriosa… Не раз в своём дневнике Амиель, с присущей обречённым холостякам дотошностью и рациональностью, взвешивает ‘плюсы’ и ‘минусы’ от брака вообще и от общения с той или иной из своих знакомых в особенности. Из дневника же мы узнаём, что устные объяснения с дамами у несчастного профессора происходили с не большим успехом, нежели его лекции, и зачастую были не менее неуклюжи, сухи и, как результат, столь же ‘плачевны’ по результатам…

Ещё тридцатилетним, Амиель составил своего рода ‘таблицу’ потребных ему, по его мнению, функций и семейных ролей своей жены. Позднейшие дневниковые записи 1861, 1862 и даже 1875 гг. позволяют заключить, что эти критерии сохраняли значение для Амиеля, вероятно, до конца жизни. Идеальная жена, как полагал идеальный холостяк, должна быть: во-первых, другом, с которым возможны отношения взаимного доверия, уважения и нежности, во-вторых, понимающим и поддерживающим компаньоном в делах, и, что немаловажно, помощником во всех особенных мероприятиях мужа, физических, социальных, моральных и религиозных. Проще говоря, супруге женевского мыслителя пришлось бы сочетать в себе качества, по меньшей мере, матери, воспитательницы, хозяйки дома и при этом домохозяйки, доверенного секретаря и ангела-хранителя.

Бернар Гагнеби, биограф Амиеля, проанализировал списки возможных жён, которые тот составлял с скрупулёзностью, достойной лучшего применения, по меньшей мере, лет пятнадцать, начиная с 1852 года. Он делает умозрительный смотр своим Филинам и Перлинам, но в результате, не выбрав никого, сам себя клянёт за чрезмерные боязливость, осторожность, застенчивость и слабость…

Philine удостоилась у 40-летнего Амиеля особенного внимания. Но постоянные оглядки на мнения родных и друзей — пожалуй, красноречивое свидетельство того, что не было со стороны Анри ни любви к ней, ни готовности к браку. Были — выражения чувств привязанности, преданности, нежности… и, конечно, было влечение плоти, сладострастие, вылившееся на страницы амиелева дневника описаниями эротических сновидений.

В записях 1860-х гг. встречается ещё один дамский псевдоним — Perline. Очаровав сперва Анри своими манерами, она в три дня явила перед ним достаточную интеллектуальную посредственность, чтобы отношения их были прекращены.

Наконец, уже 50-летним, он отказывает, примерно по тому же поводу, ещё одной кандидатке, дав ей в дневнике такой приговор: ‘il est douteux qu’elle ,crive un journal intime!!’ (‘сомневаюсь, что она ведёт дневник!!’).

‘Un journal intime…’. В судьбе Анри Амиеля эти слова похожи на приговор. Ни семьи, ни учеников, ни литературных почестей он так и не приобрёл. Дневник — по большому счёту единственный, переживший его самого, плод его трудов.

Амиель сравнивал свой дневник с барометром или термометром, а ведение его именовал — ‘метеорологией души’. Метеоролог фиксирует ‘гримасы’ природных стихий, Амиель же, по его собственному признанию, делал в дневнике ‘эскиз личных своих несчастий и нравственных гримас’, которому недостаёт ‘физиогномики факта’ (‘la physionomie proprement dite’).

Другое сравнение Амиелем своего дневника — с зеркалом, отражающим картину жизни его интеллекта и духа.

Общение с дневником отчасти компенсировало ему отсутствие в его жизни идеальных Читателя, Жены и Друга. Дневник отвлекал Амиеля от фрустраций, вызванных непониманием его близкими и соотечественниками, крахом академических и сочинительских амбиций, равно как и неустроенностью личной жизни, нерешительностью, слабостью, безволием… Биограф Амиеля констатирует, что дневник стал для него заменой жизни и хитростью не изжитого им в себе эгоизма — и сам Анри понимал это!

Но было, конечно, у дневника своё высокое, надмирное значение. Его верно определил сам Амиель в записи от 28 января 1872 года: ‘Этот ежедневный монолог суть форма молитвы, встреча души с её Принципом. Если Бог есть голос нашей совести, то есть монолог Творца, адресованный его творению, то мой дневник — это диалог с Творцом’.

Дневник Льва Николаевича Толстого, в сравнении с амиелевым, — неизмеримо многообразнее своими функциями, в зависимости от периода и образа жизни и мировоззрения Льва Николаевича. Но доминирование в нём в последние десятилетия жизни Толстого глубоких философских и богословских раздумий и частых обращений к Отцу-Богу (церковное лжеучение о Боге как ‘творце’ Толстой опроверг для себя и отринул ещё в 1880-х) — свидетельствует о несомненности той же функции толстовского дневника в 1880-1900-е годы: обращения Толстого к Богу незримому, к высшей, светло-разумной и любящей, божественной основе собственной его (как и всякого человека) природы.

В той подборке отрывков из дневника, которая оказалась в руках Льва Николаевича, последняя запись великого диалога Амиеля с Отцом датирована 19 апреля 1881 года. Это мольба больного старика Амиеля об облегчении страданий и о покое: ‘Изнеможение… Полная слабость плоти и духа… КАК ТРУДНО ЖИТЬ, О, МОЁ УСТАЛОЕ СЕРДЦЕ!’

Последний удар этого усталого, измученного и благородного сердца пришёлся на 11 мая 1881 года.

Роман Алтухов

Ясная Поляна — Тула, 9 сентября 2015 г. — 23 июня 2016 г.

Оригинал здесь: https://proza.ru/2016/06/24/1467?ysclid=l6kydrd5w3175739797

Диалог с творцом

1. История рождения книги

2. Союз души с душой родной

3.Божественная стыдливость страданья

Читайте также: