ДТСКЕ ГОДЫ. ВЪ ДЕРЕВН
ДТСКЕ ГОДЫ. ВЪ ДЕРЕВН
К. Бабиковъ.
‘Русскій Встникъ’, No 5, 1861
Детские годы. В деревне, Бабиков Константин Иванович, Год: 1861
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Большой каменный домъ, совершенно-утратившій свой первоначальный цвтъ, стоящій на верху крутаго оврага, по дну котораго сверкаетъ причудливыми поворотами небольшая, но быстрая рчка,— домъ съ узкими готическими окнами, съ чугуннымъ балкономъ и съ крыльцомъ подъ тяжелымъ навсомъ, надъ которымъ красуется гербъ,— домъ съ остроконечною крышей и длинными тонкими трубами, огромный дворъ, весь поросшій крапивой и лапушникомъ, кругомъ барскія службы, такія же неуклюжія какъ и самый домъ, два ряда крестьянскихъ избъ, грязныхъ и ветхихъ, разбросанныхъ почти на полуверст, темный заглохшій садъ, съ прудами, съ бесдками, со всми затями роскоши, а вокругъ широкія, неоглядныя поля да далекія верхушки синющаго лса,— вотъ что смутно припоминалъ я, возвращаясь туда, гд я родился и гд протекли первые годы моего дтства.
Много лтъ минуло съ тхъ поръ, когда я покинулъ эти мста! Ухалъ я еще мальчикомъ, а возвращался проживъ самую лучшую пору жизни, безслдно и напрасно, въ вчныхъ тревогахъ и лишеніяхъ. Измученный, состарвшійся преждевременно, возвращался я. Была весна на исход, солнце жгло, на горизонт синли тучи. Не въ нгу, не въ истому погруженъ былъ я тогда, а въ какое-то оцпенніе, въ какое то безжизненное спокойствіе, равнодушно слдилъ я за бгомъ облаковъ по синему небу, равнодушно глядлъ на обнимавшія меня поля, равнодушно прислушивался къ безконечно-тоскливой псн ямщика. Не будили во мн ни эта псня, ни эти облака, ни эта степь безъ конца и безъ края, давно заснувшаго непробуднымъ сномъ, молодаго и свжаго чувства. И не было то разочарованіе,— нтъ! То была безысходная грусть, увренность, что впереди ничего для меня нтъ отраднаго, что никто не ждетъ меня тамъ, куда я ду, какъ никого не оставлялъ я позади, кто бы вспомнилъ обо мн съ нжнымъ участіемъ, все потерялъ я.
Тряская дорога, жара, мрное дребезжанье колесъ, однообразные звуки ямщицкой псни, все это навяло на меня дремоту, мало-по-малу мысли стали путаться въ моемъ ум, предметы терять свои очертанія, утомленіе почувствовалось и въ тл и въ душ, и я заснулъ. Не знаю сколько времени спалъ я, но когда проснулся, былъ уже вечеръ, жара спала, густая тнь сумерекъ ложилась на раскаленную землю, дорога шла полями, и такая тишь царствовала въ природ, что ни одинъ колосъ не шелохнулся на нивахъ, ушедшихъ вдаль, туда, гд, кажется, небо сходится съ землею, прямо, еще далеко, далеко впереди синлся не то лсъ, не то какія-то горы, но до нихъ было такъ далеко, что казалось, никогда не додешь!… Ямщикъ тянулъ свою однообразно-тоскливую псню, а Никита мой безъ шапки дремалъ противъ меня.
Сонъ подйствовалъ на меня освжительно, физическая усталость прошла, я смотрлъ вокругъ, стараясь припомнить далеко ли до Карповки, но припомнить ничего не могъ, виды были такъ однообразны: все поля да поля, а впереди все что-то синетъ….
— Далеко еще до Карповки? спросилъ я у ямщика.
— До Карповки-то? быстро обернувшись ко мн всмъ лицомъ, сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто подобнаго вопроса онъ никакъ не могъ ждать отъ меня.
— Да, до Карповки.
— Нтъ, не далече. Не далече до Карповки, отвчалъ онъ, тряхнувъ головой, и осклабился.— Лсъ только прохать, да подъ гору спуститься, а тамъ взять вправо, тутъ, значитъ, и Карповка, дополнилъ онъ, и вроятно для большей выразительности съ остервененіемъ хлестнулъ правую пристяжку, загнувъ крпкое русское слово.
— Ты зачмъ ее ударилъ? спросилъ я у него.
Онъ обернулся ко мн, посмотрлъ на меня съ удивленіемъ, какъ будто желая сказать: не въ свое ты, братъ, дло мшаешься! и усмхнулся.
— Безъ этого нельзя, потому, лошадь такая! Не ударь ты ее, такъ она и не повезетъ, хитрая лошадь! Я завсегды такъ ее ублажаю! не безъ ироніи говорилъ онъ.— Эхъ вы, животики! язвительно замтилъ онъ, обернувшись къ лошадямъ.
Худенькій, невзрачный, съ весноватымъ и сильно потасканнымъ лицомъ, небольше иного кулака, съ рыжеватою бородкой, торчащею клочьями во вс стороны, съ свтло-карими, вчно смющимися глазами, въ поярковой шляпенк, порыжвшей отъ времени, но весьма энергично заломленной на бекрень, въ старомъ-старомъ кафтан, но такъ же молодецки накинутомъ на одно плечо, какъ залихватски была надвинута на одно ухо шапка,— ямщикъ мой представлялъ весьма извстный типъ русскихъ мужиковъ, которыхъ зовутъ мухоморами, которые особенно ловко отхватываютъ трепака, и при случа не прочь прихвастнуть, что вотъ-де мы каковы! да!— что мы, молъ, и съ енаралами зживали, да и т завсегда нами довольны оставались.
Измученная жарою тройка едва везла мой небольшой тарантасъ по песчаной дорог. Но вотъ и лсъ близко, на насъ пахнуло сыростью, лошади, почуя прохладу, побжали легкою рысью, вотъ и лсъ распростеръ надъ нами свою непроницаемую для солнечныхъ лучей чащу, дорога шла извивами, впереди все лсъ да лсъ, все сосны да сосны… Вдали гд-то рубили дерево, и звонко раздавался стукъ топора въ глухомъ и мрачномъ лсу. Казалось, что не въ одномъ только мст рубили громадныя сосны, а во всемъ лсу. Пріостановилась на время работа, ничего не стало слышно, кром стука колесъ да порою хлесткаго удара кнута, но вотъ послышался трескъ, и страшный дикій гулъ разнесся по лсу: дерево рухнуло.
— Ишь, дерево срубили, замтилъ ямщикъ, и тутъ же неистово хлестнулъ хитрую пристяжку, прибавивъ: ‘Ишь, каинъ! Не везешь!’
— Чей это лсъ? спросилъ я у него.
— Лсъ-отъ чей? Астафьевскаго барина. Деревня вотъ тутъ есть… (Онъ ткнулъ налво кнутомъ.) Астафьево прозывается, такъ вотъ лсъ-отъ чей, да! А баринъ ничего, хорошій баринъ! добродушно пояснилъ онъ.— Баринъ знатный!.. И оброкъ ничего, какъ надыть. Въ деревн никогда не бываетъ: староста всмъ завдуетъ… Оно може, что и бываетъ, только намъ его видать ни разу не случалось. Трогай, блоногій, отнесся онъ къ лошадямъ.— Не хорошіе слухи ходятъ про эфтотъ самый лсъ, снова оборачиваясь ко мн, сказалъ ямщикъ.
— А что спросилъ я.
— Первое дло — нечистая сила большую власть иметъ, другое — Тимошка притонъ держитъ.
— Кто это Тимошка?
— Душегубецъ онъ, вотъ кто! Одно слово — чорту баранъ! нравоучительно и не безъ сознанія своего достоинства добавилъ ямщикъ.
— Ну, ну, молчи! Наше мсто свято! испуганно и сурово крикнулъ на него Никита, только что проснувшійся.— Нехристь ты, что ли?
Ямщикъ ничего не отвчалъ, только искоса съ усмшкой взглянулъ на Никиту, какъ будто желая сказать: ‘Ты-то что, старая ворона?.. Чего теб хочется, дамъ тукманку, вотъ и все!’ И затянулъ визгливымъ и дребезжащимъ голосомъ: Эхъ да во лсахъ… И долго тянулъ послднюю ноту, какимъ-то неестественно-тонкимъ голосомъ: во лсахъ было, во дремучіихъ лсахъ!..
— Молчи, молчи, окаянный!.. Ишь глотку-то деретъ, пугливо озираясь во вс стороны, твердилъ Никита, не обладавшій большимъ запасомъ храбрости, ему повсюду мерещились или мертвецы, или разбойники… Но ямщикъ не унимался.— Молчи же… прок… Будь другъ, помолчи, заискивающимъ голосомъ упрашивалъ Никита, и толкалъ въ бокъ.— Экой разбойникъ! Ну, народецъ!.. здить нельзя, твердилъ онъ.— Александръ Петровичъ, сказалъ онъ, оборотясь ко мн,— хоть вы уймите!..
— Пусть поетъ, если это ему нравится, отвчалъ я, забавляясь смущеніемъ Никиты, который то на меня взглянетъ изъ подлобья, то ямщика подъ бокъ толкнетъ, но видя, что никто имъ не занимается, онъ наконецъ успокоился.
А лошади все бгутъ да бгутъ впередъ, лсъ началъ рдть, березы и осины стали попадаться на мсто сосенъ, вотъ и лсъ кончился, дорога пошла подъ гору.
— Вотъ она, Карповка-то! ткнувъ прямо кнутомъ, сказалъ ямщикъ.
Я выглянулъ изъ тарантаса, въ полуверст чернлись низенькія крестьянскія избы, и огромный домъ, какъ великанъ, какъ память о минувшихъ дняхъ, величаво стоялъ и царилъ надъ ними. Дрогнуло въ груди сердце и закапали изъ глазъ слезы… Мы въхали въ деревню. Сурово и неласково взглянули на меня узкія, темныя окна моего роднаго жилища, какъ будто я былъ ему совершенно чужой. Садъ показался мн какою-то массой тьмы и великановъ, а въ душ встрепенулось столько чувствъ, которыя, думалъ я, уже навсегда заснули и заглохли. Вереница свтлыхъ образовъ прошлые годы, пронеслись передо мною. Вотъ наконецъ я на родин! Все окружающее меня такъ знакомо мн! Кажется, что и избы все т же, только постарли немного.. А что же никто не встртилъ меня, никто не улыбнулся мн, не протянулъ дружески руки?..
Въ деревн было все тихо: въ рдкой изб свтился огонь. Я вышелъ изъ тарантаса, и припалъ къ родной земл. Никита пошелъ отыскивать старосту. ‘Баринъ пріхалъ!’ разнеслось по деревн, и изъ каждой избы стали показываться мужики и бабы. Староста скоро былъ отысканъ и чуть не въ припрыжку подбжалъ къ тарантасу. То былъ коренастый, еще не старый мужикъ, глядвшій бойко и ходившій наклоняя голову на бокъ, какъ пристяжная.
Зашелъ я въ давно-опуствшій домъ, сыростью и одряхлніемъ вяло въ его большихъ мрачныхъ комнатахъ, пыль толстыми слоями лежала на полу, на подоконникахъ, на стеклахъ, повсюду. Неясный шорохъ слышался въ углахъ: ‘то были тни предковъ или мысли…’ Маленькій сальный огарокъ, который взялъ съ собою староста, почти не свтилъ въ этихъ огромныхъ комнатахъ, мракъ и запустніе царствовали въ нихъ. Я ходилъ повсюду… И, Боже, какъ знакомы мн были эти покои! Та же мебель стояла въ нихъ и на тхъ же самыхъ мстахъ, на которыхъ стояла она много лтъ назадъ… Огромные, неуклюжіе диваны и кресла, обитые штофомъ, высокія зеркала въ золоченыхъ рамахъ, съ которыхъ давно уже сошла позолота,— да, да, все какъ было прежде! Со стнъ, изъ сумрака, глядятъ на меня портреты моихъ предковъ, какъ будто желая добиться, какъ смлъ я потревожить ихъ сонъ. Я твердо зналъ эти портреты, въ дтскіе годы я часто смотрлъ на нихъ. Давно-минувшее время оживаетъ въ моей памяти, думы, то свтлыя и радостныя, то мрачныя и ядовитыя, тснятся въ ум моемъ!..
Вижу я и мать съ вчною улыбкой на устахъ, и отца, высокаго, черноволосаго мущину, съ огненнымъ взглядомъ и громкимъ голосомъ. Вотъ и сестра, милая сестра! съ свтлыми локонами, голубыми глазами, звонкимъ смхомъ и болзненнымъ румянцемъ на щекахъ — маленькая, худенькая двочка! Вотъ и ты, имя которой до сихъ поръ произношу я съ благоговніемъ и восторгомъ!. Не цнилъ я тогда твоей чистой высокой любви, за то теперь, потерявъ тебя безвозвратно, я горько рыдаю. Чего ты отъ меня желаешь? Вижу тебя я,— вижу, мой свтлый ангелъ, моя скорбь, моя радость!..
— Неужто, батюшка Александръ Петровичъ, вы здсь останетесь ночевать? замирающимъ отъ страха голосомъ спрашиваетъ меня Никита.
— Здсь, отвчаю я машинально.
— Да какъ же это можно? Да вы послушайте, что вотъ Семенъ-то говоритъ.
— А что? спрашиваю я, очнувшись отъ грезъ.
— Да онъ такія страсти разказызаетъ, что морозъ по кож деретъ! говоритъ Никита, такимъ голосомъ, какъ будто морозъ началъ его на самомъ дл по кож драть, а староста стоитъ, да какъ-то лукаво поглядываетъ на Никиту, и ухмыляется.— Опять же гд вы тутъ станете спать? ишь пыль-то какая! уговариваетъ меня Никита.
— Теб, я вижу, самому не хочется переночевать здсь.
— А мн что! обидчиво отвчаетъ онъ.— О васъ же радю, а мн ничего! озираясь во вс стороны, говоритъ онъ, и ждетъ, что вотъ выскочитъ изъ какого-нибудь угла мертвецъ, да и потащитъ его на расправу.
— Обо мн не безпокойся, я спать не буду и останусь одинъ.
— Какъ же это можно, а ну какъ съ вами что-нибудь случится?..
И вотъ онъ начинаетъ пугать меня мертвецами и привидніями. Но я не сдаюсь ни на какіе доводы.
И вотъ я одинъ среди этого пустаго, неласковаго и сумрачнаго дома. Сначала мн было страшно: въ тишин ночи каждый звукъ, каждый шорохъ производилъ на меня болзненное впечатлніе, но потомъ я привыкъ. Свчка тускло мерцала, я сидлъ одинъ въ спальн моей матери и оглядывался кругомъ: вотъ широкая кровать съ полинялыми занавсками, вотъ высокій старинный коммодъ чернаго дерева съ рзьбою, а надъ нимъ зеркало въ золоченой рам, вотъ у окна, выходящаго въ садъ, кресло съ дубовою рзною спинкой, на которомъ обыкновенно сидла моя мать, а около кресла скамейка, на которую я всегда клалъ памятную мн книгу съ картинами. Ничего не измнилось, все попрежнему, все на своемъ мст, какъ было много лтъ тому назадъ… только я измнился! Я слъ на кресло и растворилъ окно: въ комнату ворвался цлый океанъ запаха! Ночь была тихая: ни одинъ листъ не колыхался на темныхъ-темныхъ деревьяхъ, между которыхъ, казалось мн, рютъ сказочные сіяющіе призраки, вс въ блеск и свт… Закрылъ глаза и вижу: стоитъ передо мною мать съ нжною, кроткою улыбкой, съ ласковымъ голосомъ и тихою поступью… Вижу, что будто, какъ прежде, она наклоняется ко мн и шепчетъ: ‘спи, мой маленькій мальчикъ! Да будетъ надъ тобой благословеніе Божіе!.’ И креститъ меня и цлуетъ…
Долго сижу я у окна и переживаю снова мое свтлое дтство!..
Весенній день, открытое окно, въ которое врываются втки сирени, вс въ цвту, мать сидитъ у окна, а напротивъ стоитъ отецъ, высокій, красивый мущина, съ густыми черными волосами и широкимъ блымъ лбомъ, изъ-подъ прямыхъ, почти сросшихся бровей, сурово глядятъ его блестящіе глаза. Припоминается мн та дрожь, тотъ невольный страхъ, который я всегда чувствовалъ отъ этого взгляда, хотя я не могъ объяснить себ ни этого страха, ни этой дрожи. Отецъ всегда ласково обращался со мною, и рдко срывалось съ его губъ рзкое, суровое слово, но когда срывалось оно, я тотчасъ начиналъ почему-то плакать и жался къ матери, и вздрагивалъ, и пугливо во вс глаза смотрлъ на отца.
‘О чемъ онъ реветъ?’ угрюмо спрашиваетъ отецъ, а мать ничего не отвчаетъ, только укоризненно смотритъ на него своими кроткими большими глазами. И думаю я, почему, при всемъ желаніи, не могу я такъ же приласкаться къ отцу, какъ ласкаюсь къ матери? Зачмъ у него такіе яркіе, черные глаза и такія густыя брови, отъ которыхъ холодъ пробгаетъ по моему тлу? И кажется мн, что я люблю его меньше матери. Съ ней мн весело: она такъ ласково смотритъ на меня, такъ охотно отвчаетъ на вс мои разспросы, такъ сочувствуетъ моимъ дтскимъ горестямъ! Взлзу я къ ней на колни, обовью ея шею дтскою рукой и крпко поцлую, или начну путать ея волосы, и она ничего, тоже цлуетъ меня и улыбается… А сама еще сядетъ рядомъ со мной на ковр и начнетъ объяснять картинки, нарисованныя въ моей книг, или изъ картъ домики вмст со мной строитъ, и такъ весело намъ, и оба мы хохочемъ!.. Войдетъ отецъ, и мы тотчасъ же присмиремъ… Разъ, помню, попросилъ я его сдлать мн домъ карточный, думая тмъ польстить ему, а онъ отрывисто отвтилъ:
— Есть мн когда глупостями съ тобой заниматься. Ступай къ няньк! Надолъ!
И съ печалью въ сердц пошелъ я отъ него, думая: ‘должно-быть правду говорятъ, что папаша строгъ, мама никогда не говоритъ со мной такъ сердито.’ И никогда не просилъ я его ни дома изъ картъ выстроить, ни разказать какія картинки нарисованы въ моей книг.
Когда, бывало, утромъ приходилъ я здороваться въ чайную комнату (то была большая комната, окрашенная голубою краской, съ дубовымъ столомъ по средин), нянька подведетъ меня къ отцу, и я робко говорю: ‘Здравствуйте, папаша!’ А онъ протянетъ мн для поцлуя руку, и не отвтитъ на мое привтствіе. Мать сама приходила въ дтскую и разспрашивала, какъ спалъ ея маленькій мальчикъ, и что во сн видлъ. Съ ней я чувствовалъ себя совершенно свободнымъ и не боялся ея, не то чтобъ я чуждался отца, но инстинктивно, дтскимъ, не развитымъ, но неподкупнымъ чувствомъ понималъ, что матери дороги мои ласки, а отцу все равно, къ нему меня привязывалъ долгъ, а къ матери горячая любовь. Дтское чувство врно и безошибочно, потому что оно просто, ребенокъ живе взрослаго человка чувствуетъ ласки, его не обманетъ ложное участіе, во взгляд, въ выраженіи голоса подмчаетъ онъ такія тонкія черты, которыя остались бы не замчены развитымъ человкомъ.
— Отчего ты не ласкаешься къ отцу? спрашивала меня мать.— Ты его этимъ сердишь.
— Я боюсь его! твердилъ я. И мать съ грустью смотрла на меня и о чемъ-то вздыхала.
— Сашка, поди ко мн! говоритъ отецъ.— Что ты такимъ бирюкомъ смотришь? Не съмъ.
— Я ничего, пугливо отвчалъ я.
— Давай я буду учить тебя здить верхомъ. Хочешь?.
— Хочу, отвчаю я. Отецъ сажаетъ меня на ногу и качаетъ на воздух.
— А гусаромъ хочешь быть? спрашиваетъ онъ меня, и подъ вліяніемъ его яркаго взгляда я даю утвердительный отвтъ. Но только что спускаетъ онъ меня съ колнъ, я опять спшу на старое мсто, къ матери, или убгаю въ дтскую, гд старушка няня разказываетъ мн и про Ивана-царевича, и про Жаръ-Птицу.
— Избаловала ты его совсмъ, сердито говоритъ отецъ.
Мать длается серіозною.и они начинаютъ спорить,— о чемъ,— я не понимаю, хотя смутно чувствую, что дло касается меня. Слышатся мн какія-то странныя слова: образованіе, энергія, инстинкты, развитіе… Говорятъ о какой-то сестр моего отца, которой я ни разу не видывалъ, долго, долго длится разговоръ, наконецъ отецъ, махнувъ рукою, сердито говоритъ:
— Длай какъ знаешь, и уходитъ изъ комнаты, насвистывая какую-то псню.
— За что разсердился папаша? спрашиваю я у матери.
— Онъ совсмъ не разсердился, грустно отвчаетъ она, и крпче обыкновеннаго цлуетъ меня.
Отчужденію моему отъ отца много способствовало и то, что я рдко его видалъ, онъ или былъ въ гостяхъ, или на охот, или сидлъ у себя въ кабинет. Помню я, что въ этомъ кабинет по одной сторон тянулись дубовые шкапы съ книгами всевозможныхъ форматовъ: тутъ были и маленькія книжки въ красивыхъ переплетахъ, а рядомъ съ ними такія огромныя, старыя, некрасивыя книги, которыя приводили меня въ величайшее изумленіе, на остальныхъ стнахъ висли ружья, сабли, охотничьи рога и другія воинственныя вещи, посредин комнаты стоялъ огромный столъ, заваленный бумагами, дв фарфоровыя вазы — высокія вазы, съ фантастическими птицами и цвтами, и еще много, много разныхъ красивыхъ вещей украшало этотъ столъ, напротивъ него вислъ портретъ моего дда, угрюмаго старика, весьма похожаго на отца, въ огромномъ напудреномъ парик и шитомъ золотомъ кафтан, портретъ этотъ пугалъ меня, особенно глаза, такіе же черные какъ и у моего отца, только еще ярче, еще мрачне смотрвшіе изъ-подъ густыхъ бровей. Комната эта была не высокая, со сводами, обитая зеленымъ сафьяномъ, два узкія окна, съ глубокими амбразурами, едва освщали ее, а тяжелыя шелковыя занавсы увеличивали мракъ. Какъ-то разъ я одинъ зашелъ въ кабинетъ, отца не было, я взлзъ на стоявшее у стола кресло, а потомъ и на самый столъ, чтобы получше разсмотрть вс находившіяся на немъ вещи, какъ вдругъ вошелъ отецъ, сердитый такой! Такимъ сердитымъ я никогда еще не видывалъ его.
— Что ты тутъ, негодяй, длаешь? такъ крикнулъ онъ на меня, что я не зналъ куда дваться, и ужь чувствовалъ какъ слезы набгали на глаза.— Пошелъ! Да смотри, никогда безъ меня не смй сюда ходить.
Иногда отецъ самъ бралъ меня въ кабинетъ, сажалъ на колни и показывалъ какое-то дерево, нарисованное на бумаг, между листьевъ были чьи-то портреты.
— Это твои предки, говорилъ мн отецъ,— помни, что ты происходишь отъ стариннаго рода Бравиныхъ, и всегда поступай какъ дворянинъ.
Не понимая ничего въ этомъ наставлепіи, я однако общался всегда ему слдовать. Мать ничего подобнаго мн не говорила. Она постоянно твердила мн, что я долженъ любить всхъ и со всми обращаться ласково. Много неразршимыхъ въ то время для меня вопросовъ занимало мой умъ.
‘Вотъ, думалъ я, мамаша говоритъ, что я долженъ со всми ласково обходиться, что и Василій и Мара такіе же люди, какъ и я, а папаша ихъ всегда Васькой и Маруткой зоветъ, говоритъ, что они скоты. Какъ же это? Кто правъ?’ Но вліяніе матери было сильне, и я врилъ ея словамъ…
Только однажды отецъ особенно ласково поцловалъ меня. Была уже осень, красные листья осыпались съ деревьевъ, и цвты ужь давно отцвли. Мы вышли съ матерью на крыльцо посмотрть, какъ отецъ (онъ былъ страстный охотникъ) съ собравшимися гостями узжалъ на охоту.
— Хочешь верхомъ покататься? крикнулъ онъ мн, я такъ весь и задрожалъ отъ радости, что исполнится мое давнишнее желаніе, о которомъ изъ боязни я не говорилъ отцу.
— Хочу, хочу! захлопавъ руками, отвчалъ я.
— Сенька, подай мн Александра Петровича, приказалъ отецъ.
— Пьеръ, ради Бога тише! Не урони его, кричала моя мать, когда отецъ, посадивъ меня передъ собой, легкою рысью объзжалъ кругомъ двора.
— Что, трусишь? спросилъ онъ у меня.
— Нтъ, ничего, бойко отвтилъ я, и на самомъ дл я ни мало ни трусилъ, яркіе глаза отца, смотрвшіе на меня пристально, вливали въ меня отвагу.
— А хочешь шибко, шибко скакать? снова спросилъ онъ меня, я кивнулъ головой, и отецъ пустилъ лошадь во весь карьеръ, я невольно уцпился крпче за его руку. Проскакавъ два раза по двору, онъ остановилъ лошадь, и спуская меня на землю, поцловалъ въ лобъ.— Молодецъ! Каковъ, господа, у меня сынъ? сказалъ онъ, обращаясь къ охотникамъ.
Мать, блдная и дрожащая, подбжала ко мн.
— Какъ можно быть такъ неосторожнымъ, Пьеръ! сказала она отцу.— Ты перепугалъ меня! Ну кабы лошадь споткнулась!
А отецъ ничего, только засмялся, онъ былъ отличный здокъ. Съ этихъ поръ, несмотря на противорчіе матери, онъ сталъ учить меня здить верхомъ, хотя мн было едва шесть лтъ, и не такъ уже сурово обращался со мною.
Въ то время я не понималъ отца, но теперь его характеръ для меня совершенно ясенъ: развившійся въ школ боярскихъ преданій и деспотизма, подъ вліяніемъ француза гувернера, то былъ властолюбивый, сильный и эгоистическій характеръ. На дерзкое своеволіе русскаго барина французская галантерейность положила свой отпечатокъ, и онъ уже не былъ тмъ нагло-дерзко-развратнымъ господиномъ, какимъ былъ его отецъ, но барскія понятія, всосанныя съ молокомъ матери, навсегда остались въ немъ. Онъ очень гордился своимъ происхожденіемъ, однако не могъ и не сдлать уступокъ духу времени, когда геральдика начала становиться смшною. Обладая большою физическою силой, соединенною съ легкимъ, скептическимъ, насмшливымъ умомъ, воспитавшимся на философіи Вольтера, онъ и въ другихъ боле уважалъ силу чмъ умъ. Понятно, что ему во мн хотлось видть полное отраженіе самого себя, мощнаго представителя старинной фамиліи, а я былъ слабый, нжный, тщедушный ребенокъ, боле склонный къ мечтательности нежели къ дйствительному міру, и въ дйствительномъ мір любившій все нжное и слабое, находившій удовольствіе въ бесдахъ и играхъ съ матерью, или въ разказахъ няни, и чуждавшійся всего грубаго или суроваго. Вотъ чмъ я объясняю нелюбовь моего отца ко мн.
Дтскимъ любопытнымъ взглядомъ подмчалъ я въ то время то, что совершалось вокругъ меня. Мало что укрывалось отъ этого взгляда, хотя многаго я совершенно не понималъ въ то время, но все, что я видлъ и слышалъ, навсегда сохранилось въ моемъ ум. Иногда замчалъ я, что моя мать почему-то грустна, и въ то время, когда я сижу на ковр, разсматривая картинки, или строя карточные дома, она глядитъ на меня такимъ грустнымъ взоромъ, и изъ ея прекрасныхъ глазъ катятся слезы, я тотчасъ же бросалъ и дома, и картинки, и, обнимая ея шею, спрашивалъ: ‘О чемъ ты плачешь?’ Она цлуетъ меня порывисто и крпко, и ужь на устахъ ея сіяетъ такая нжная улыбка! Но и сквозь невыразимую нжность этой улыбки просвчиваетъ грусть. Долго и пристально смотритъ она на меня и говоритъ:
— Ну, вотъ я и не плачу! Мн весело! Разкажи мн о чемъ ты читалъ.
Но я не скоро успокоиваюсь этимъ увреніемъ и принимаюсь за разсматриваніе Армянъ и Китайцевъ въ уродливыхъ шапкахъ, и другихъ чудесъ, которыми полна моя книга: меня занимаетъ мысль о чемъ плакала моя милая мама.
Въ числ прочихъ особенностей моего характера была сильно и рано развившаяся страсть къ чтенію и картинкамъ. Четырехъ лтъ я уже бойко читалъ печатное и къ именинамъ матери выучилъ не помню какіе-то стихи, кажется, отрывокъ изъ какой-то поэмы Пушкина, чуть ли не изъ Руслана и Людмилы.
Когда отецъ бывалъ особенно сердитъ, у насъ въ дом была такая тишина, какъ будто въ немъ никто не жилъ: не слышалось нигд говора, вс ходили на цыпочкахъ, и только порою раздавался рзкій голосъ отца:
— едька, каналья! Ты что не шелъ ко мн столько времени, я тебя спрашиваю?
А едька, камердинеръ моего отца, дрожалъ и ничего не могъ выговорить.
— Розогъ! кричалъ отецъ, и самъ не знаю почему, я начиналъ плакать, и помнится мн, что посл этого едька ходилъ нсколько времени блдный и молчаливый, хотя обыкновенно то былъ вертлявый и занозистый парень, большой мастеръ отхватывать трепака. Если въ это время, сумрачный и грозный, отецъ мой приходилъ къ матери, а я сидлъ у нея, она всегда усылала меня въ дтскую.
— За что папаша на едора разсердился? спрашивалъ я у няни.
— Барская воля! отвчаетъ она.— Вотъ выростете, все узнаете.
И что-то бормочетъ про себя. И смотрю я на нее, и думаю: какая же няня-то сдая да старая!
— Отчего ты, няня, сдая, и Василій тоже сдой? спрашиваю я у ней.
— Поживете съ мое, и вы такіе же будете, говоритъ она.
— А скоро я сдымъ буду? допрашиваю я няню, а она смотритъ на меня сквозь свои большія очки и улыбается.
Какъ живая стоитъ она передо мною: въ темномъ ситцевомъ плать и бломъ фартук, съ двумя неизмримо-глубокими карманами, въ одномъ изъ этихъ кармановъ покоится обыкновенно клубокъ — громада нитокъ для вязанья чулокъ, а въ другомъ — чего-чего нтъ! Сдые ея волосы тщательно подобраны подъ шелковую черную косынку, въ рукахъ у нея чулокъ, и спицы такъ и ходятъ взадъ и впередъ, на носу сидятъ такія огромныя очки, съ такими огромными стеклами, которыя вначал, вроятно, предназначались совсмъ для иного употребленія, очки эти приводили меня всегда въ крайнее недоумніе: ‘Какъ, думалъ я, могутъ они на носу у няни удержаться? Съ моего такъ и съзжаютъ!’ И твердо я былъ убжденъ въ то время, что никто, кром няни, не въ состояніи носить подобныхъ очковъ, и что для этого необходимо особенное искусство. Ходила няня переваливаясь и тряся головой, и постоянно шевелила губами, какъ будто разговаривая съ кмъ-нибудь постороннимъ, голосъ у ней былъ какой-то рыхлый (если можно такъ выразиться), звала она меня постоянно Александромъ Петровичемъ, и была необыкновенно привязана ко мн. Она помнила и бабушку, и ддушку еще молодыми, когда т только что пріхали изъ Петербурга, и съ сожалніемъ разказывала о минувшихъ дняхъ.
Поутру, посл чая, я обыкновенно читалъ съ матерью, а потомъ уходилъ съ няней въ садъ. Сосдей у насъ было много, но дтей — ровесниковъ мн — не было, потому-то, можетъ-быть, и вышелъ изъ меня сосредоточенный, мечтательный ребенокъ, взлелянный разказами няни да нжною любовію матери, потому-то, можетъ-быть, и остался я навсегда необщительнымъ и молчаливымъ. Разъ только въ дтскіе годы промчалось предо мною какое-то свтлое видніе, но объ этомъ посл.
Прогулки мои съ нянею по саду начинались раннею весной, какъ только зазеленютъ деревья, и земля еще не совсмъ даже просохнетъ, а я ужь отпрошусь у матери гулять. Меня, впрочемъ, не кутали, не держали въ хлопкахъ, какъ держатъ только что вылупившагося изъ яйца цыпленка: я и зимой часто въ одной рубашонк выбгалъ на морозъ и стоялъ до тхъ поръ, пока лицо все загорится, защиплетъ его, а въ кончики пальцевъ на рукахъ какъ будто кто булавки втыкать начнетъ….
Такъ вотъ, только что начиналась весна, съ ея цвтами, съ запахомъ, съ голубымъ небомъ, со всею обаятельною прелестью, а я и иду къ нян.
— Няня, пойдемь гулять, мамаша пустила, говорю я.
— Охъ, соколъ ты мой ясный, пойдемъ, пойдемъ, говорила она, подымаясь со стула, гд вязала нескончаемый чулокъ.
А садъ у насъ такой большой да темный, липовыя аллеи такія густыя, что въ нихъ никогда не заглядывало солнце и долго весною не таялъ снгъ, и стояли лужи, и такъ сыро и прохладно было въ этихъ аллеяхъ лтомъ въ знойный день! И сколько разныхъ птицъ было въ этомъ саду, какіе концерты давали он! Съ какимъ наслажденіемъ слушалъ я ихъ разноголосное пніе! То соловей свиснетъ громко-громко, то послышится заунывная псня иволги, то затрещитъ жаворонокъ, и вотъ вс разнообразные до безконечности голоса сольются, и умъ не разберетъ ни гд, ни что поется!…
А какой большой, славный прудъ былъ въ нашемъ саду,— свтлый, обсаженный березами и липами, а посредин его два острова съ куртинами цвтовъ и сирени и съ китайскими бсдками! Сильно желалось мн покататься по этому пруду въ лодк, а потомъ и на острова забраться, да няня не пускала, говорила: нельзя, потонешь!…
— Ахъ, какая ты няня! говорю я.— Вдь, когда у насъ гости бываютъ, то вс катаются и даже чай на островахъ пьютъ, и не потонутъ…
— Гости ужь большіе, имъ ничего, имъ можно, отвчаетъ она. ‘Ну ужь покатаюсь же я, когда выросту!’ думаю я про себя.. И бгу я по не высохшей еще дорожк, попадаю и въ лужу, да мн ничего, весело!.. А няня вослдъ:
— Куда, куда вы, Александръ Петровичъ? Стыдно!..
А я давно ужь у пруда, поднялъ на дорог втку и шевелю ею тихую зеркальную влагу, и смотрю, какъ отражается въ ней мое дтское смющееся лицо, какъ опрокинулись березы, и липы, и бесдки, что выстроены на островахъ. Няня, запыхавшись и переваливаясь, подбгаетъ ко мн, куда и чулокъ двался, она вся страхъ, вся испугъ.
— Что вы тутъ длаете? Вотъ какъ разъ и потонете! Постойте-ка, вотъ я папеньк вашему скажу, какой вы шалунъ, притворяясь сердитою, говоритъ она мн. А я ужь знаю, что никому не скажетъ няня (былъ я хитрый и смтливый мальчикъ), и заливаюсь звонкимъ хохотомъ, и бгу дальше…
— Няня, няня, гд ты? громко кричу я, забжавъ куда-нибудь въ чащу, гд такая темь, какъ словно въ осеннюю ненастную ночь. Жутко мн, кажется, что вотъ-вотъ изъ-за какого-нибудь деревца или куста выскочитъ зврь или волшебникъ какой, и утащитъ меня куда-нибудь далеко, далеко, гд я никогда не увижу ни мамаши, ни няни, дтское воображеніе полно сказочными дивами и страшилищами, напугано оно Змемъ-Горыничемъ и бабой-ягой, что детъ въ желзной ступ, черезъ горы и лса, человчьи кости толчетъ, помеломъ слдъ заметаетъ.
— Гд вы, Александръ Петровичъ? испуганно кричитъ няня, приближаясь къ тому мсту, куда забжалъ я. А мн ужь и не страшно, и зврей не боюсь я, и приди, кажется, сама баба-яга, и той не испугался бы. Дрожь прошла, няня близко, и хочется мн помучить ее, и прислъ я подъ кустикъ, да и молчу, а потомъ подкрадусь тихонько къ ней сзади, да такъ звонко засмюсь, такъ крпко поцлую!..
— Вотъ, постойте-ка, завтра попросите-ка, чтобъ я пошла съ вами гулять,— не пойду! И маменьк и папеньк нажалуюсь! Что вы сметесь? право, нажалуюсь! Ишь баловникъ какой, до смерти перепугалъ!.. ворчитъ она и беретъ меня за руку.— Не извольте бгать!..
Милая, добрая, незабвенная няня! Вдь я очень хорошо зналъ, что этого никогда не случится!..
Весною и лтомъ я почти цлый день въ саду, съ жаднымъ любопытствомъ разсматриваю я разныхъ букашекъ, божьихъ коровокъ, стрекозъ, бабочекъ, и думаю, отчего у бабочекъ такія красивыя крылья, а говорятъ, что он изъ червяка длаются? Спрашиваю у няни, а та говоритъ, что такъ Богомъ устроено. Мамаша толкуетъ о какомъ-то перерожденіи, да я ничего не понимаю! Устану я заниматься разсматриваніемъ наскомыхъ,— надостъ мн, и нарву я цлый пукъ цвтовъ, и давай выспрашивать у няни, какъ они называются.
— Это василекъ, говоритъ она,— это анютины-глазки, это гвоздика, а это иванъ-да-марья…
И страннымъ кажется мн, почему цвтокъ человческимъ именемъ названъ, да еще не однимъ, а двумя, а няня (у ней въ памяти всегда хранится какая-нибудь легенда, или сама выдумаетъ), принимая тонъ эпической разкащицы, мрно, тихо, и качая своею дряхлою головой, говоритъ:
‘Въ славномъ город во Кіев, жилъ былъ богатый купецъ Иванъ Даниловичъ, съ молодой женою Марой Тимоеевной, со малыми двумя дтками. Умерла его молодая жена. Осталися малыя дтушки сиротинками, и сталъ думать Иванъ Даниловичъ, сталъ онъ думать думу крпкую, гд бы ему за себя невсту взять: малымъ дтушкамъ заботницу, а ему милую подруженьку…’ Тихимъ, дребезжащимъ голосомъ разказываетъ няня о томъ, какъ не взлюбила злая мачиха пасынка и падчерицу, завела ихъ въ лсъ, и зарубивъ, схоронила подъ деревомъ, а отцу сказала, что сълъ ихъ голодный волкъ. ‘Не бла береза къ земл клонится, не бумажные листочки разстилаются, преклоняется Иванъ Даниловичъ, преклоняется ко сырой земл, заливается онъ слезами горючими: покинули меня милыя дтушки, оставили меня сиротинкою… Встаетъ онъ на скорыя ноженьки, говоритъ онъ молодой жен: пойду искать моихъ милыхъ дтушекъ… Вотъ идетъ онъ путемъ-дорогою, широко путь-дороженька разстилается. А подъ деревомъ подъ высокіимъ, видитъ онъ, расцвтаетъ цвтъ невиданный, невиданный имъ, да и не слыханный. Какъ возговоритъ ли тотъ цвтокъ: мы твои милыя дтушки, Иванъ да Марья, убила насъ злая мачиха, схоронила во сырой земл! И сталъ съ тхъ поръ называться тотъ цвтокъ иванъ-да-марья! Младенческія души ангельскія!’ прибавляетъ она.
Слушалъ я этотъ простой разказъ, и врилось мн, что на самомъ дл на могил двухъ младенцевъ впервые выросъ этотъ цвтокъ, и полюбилъ я его съ тхъ поръ больше другихъ роскошныхъ и пахучихъ цвтовъ…
Проносилась ли лтняя буря съ вихремъ, и громомъ, и молніей, и спрашивалъ я у няни: отчего гремитъ громъ и почему сверкаетъ молнія?…— Илья пророкъ на колесниц огненной по небу детъ. Надо молиться, говорила она мн.— Богъ за грхи людскіе грозы на землю посылаетъ.
И молился я, чтобы пересталъ дождь, и не гремлъ бы громъ, и не блистала бы молнія. И съ тоскою глядлъ я на цвты душистые, грозой безпощадно измятые… И не понятны были мн объясненія матери, что гроза есть слдствіе электричества. Что такое электричество? думалъ я. Я никогда его не видывалъ! Нтъ, няня должно-быть правду говоритъ, что Илья пророкъ по небу на колесниц детъ, оттого и громъ!…
Было въ саду одно мсто, которое я почему-то особенно любилъ. То была высокая гора, довольно отлогая, но поросшая до того скользкимъ мхомъ, что взойдти на нее было очень трудно, тмъ боле для меня, доберешься бывало до половины, да оттуда какъ кубарь такъ и покатишься, и смшно, бывало, и досадно. У няни такъ ужь и не просись на эту гору, не пуститъ! И такихъ ужасовъ наскажетъ, какіе разказывала она о запертой наглухо не то бесдк, не то часовн, стоявшей на краю глубокаго оврага, поросшаго частымъ-пречастымъ кустарникомъ! И дна не видно было въ овраг сквозь этотъ кустарникъ, и такой мракъ, такая мгла царствовали въ немъ, какіе царствуютъ въ сочиненіяхъ нкоторыхъ ученыхъ!… И говорила мн няня, населяя, Богъ вдаетъ для чего, дтское воображеніе ужасами, что въ томъ овраг великанъ-людодъ живетъ, тотъ самый, который маленькихъ дтей таскаетъ. И такъ жутко и боязно становилось мн отъ этихъ разказовъ, что долгое время я не подходилъ къ тому мсту, гд стояла бесдка. Спрашивалъ я и у матери, оттого ли нельзя въ оврагъ ходить, что тамъ великанъ-людодъ живетъ?… А она только улыбнулась и отвчала, что на самомъ дл ходить къ оврагу не слдуетъ.
Только добрался я и до оврага. Былъ у няньки внукъ, Семеномъ звали его, любилъ я его очень за то, что онъ весною мн гнзда галчатъ доставалъ и разказывалъ мн свои охотничьи похожденія, напвая во время разказовъ удивительныя охотничьи аріи, и все на губахъ (Семенъ принадлежалъ къ числу охотниковъ).
Много было у моего отца собакъ, съ кличками, значенія которыхъ въ то время я никакъ не могъ объяснить себ. Были въ числ ихъ и Залеты, и Урывай и другія собаки, съ не мене странными кличками, высокія, поджарыя, худыя, съ глазами горвшими какъ уголья и налитыми кровью и съ чрезвычайно разнообразными голосами. Отецъ мой весьма дорожилъ ими, но я ничего, кром страха, при вид этихъ чудовищъ не чувствовалъ, другое дло — Жоли, небольшая красивая собака моей матери, ту я любилъ, да и нельзя было не любить ея! Какіе черные ласковые глаза были у ней, какая длинная и шелковистая черная шерсть, на лапкахъ и на конц морды переходившая въ свтлокаштановую! Бывало, сижу я на ковр, а она подбжитъ ко мн и лицо, и руки лизать начнетъ, а я ничего не боюсь! Только смшно станетъ и щекотно.
Помню я этого Семена: высокій, тонкій блобрысый парень былъ онъ, равнодушный ко всмъ невзгодамъ. Дождь ли идетъ, весна ли, зима ли съ трескучими морозами, всегда увидишь его въ чекмен туго-натуго перетянутомъ ремнемъ, да въ картуз, съ синимъ околышемъ, безъ козырька, сонно глядятъ его глаза, руки мотаются, словно онъ ими котлеты рубитъ, длинныя ноги подгибаются, не даромъ его прозвали: Семенъ-разгильдяй! Возьмется ли онъ за какую-нибудь работу, все у него изъ рукъ валится, а какъ начнетъ разказывать про охоту, глаза загорятся, засвтятся, лицо, каждый мускулъ на лиц задвигается, куда днется лнь, сонъ… не узнаешь Семена!…
‘Вотъ какъ выхали мы изъ опушки, говоритъ онъ, а волчище-то, матерый такой! Обернулся, поглядлъ на насъ, зубами защелкалъ!… А стая-то какъ зальется, какъ понеслась на него!…’ разказывалъ онъ про свою первую охоту. ‘По жиламъ-то огонь какой-то пробжалъ!… Въ глазахъ туманъ, ничего не вижу!… А стая-то такъ и заливается!’ И такъ ярко, такъ живо представлялъ онъ весь ходъ охоты, что мн даже страшно становилось. Вся эта сцена съ малйшими подробностями рисовалась передо мною.
— Что значитъ матерый? спрашиваю я у него.
— Извстно, здоровенный, старый волчище!… Да вотъ, выростете, все узнаете. И какія же я мста вамъ покажу! и! и!…
Съ нимъ-то я и ходилъ на гору, куда одинъ взлсть не могъ, онъ же меня и въ оврагъ сводилъ. Разказалъ я ему разъ какъ-то какія страсти няня мн про оврагъ описывала, а онъ усмхнулся во все лицо,— такъ усмхаться одинъ только онъ и былъ способенъ,— да и говоритъ:
— Старая баба вс эти сказки лежа на печи выдумала. Какой тамъ великанъ-людодъ!… Ишь что наврала!… Пойдемте со мной, да, смотрите, бабушк не сказывайте, разбранитъ старая!
— Какъ же, Семенъ, если людодъ-то и на самомъ дл живетъ тамъ?… Вдь няня вонъ говоритъ! пытливо глядя на него, говорю я и не доканчиваю рчи, потому что замчаю на лиц Семена насмшливую улыбку. А самому и въ овраг-то хочется побывать, да и жутко, разказы-то о всхъ чудищахъ народныхъ поврій глубоко запали въ дтскій умъ, и безъ того готовый врить всему чудесному, всему, что носитъ на себ отпечатокъ таинственности.
— А вы бабьимъ-то сказкамъ не врьте, замчаетъ Семенъ.— Это вдь изъ саду обрывъ такой вышелъ, а съ поля и дорога въ оврагъ этотъ есть. Али трусите? взглянувъ на меня и все-таки ухмыляясь, спрашиваетъ Семенъ.
Обиженный подобнымъ подозрніемъ, я ршаюсь слдовать за своимъ проводникомъ.
На самомъ дл оказалось, что оврагъ вовсе не такъ страшенъ, какъ разказывала о немъ няня: ни великана-людода, ни другаго какого-либо чудища не встртилось въ немъ. Спускъ изъ сада былъ очень труденъ и опасенъ, особенно для меня, и мы спустились въ него съ противоположной стороны, съ поля, узкая дорожка шла постепенно подъ гору, изворачиваясь то направо, то налво, по бокамъ ея росъ тощій, низкій березнякъ да дикая рябина… Чмъ ниже спускались мы, тмъ слышне становилось журчаніе ручья, тмъ мельче, но чаще росъ кустарникъ… Семенъ затянулъ какую-то псню, и звонко раздавалась она въ этомъ глухомъ и пустынномъ мст, я шелъ, не говоря ни слова, и жался къ Семену. Круто повернула направо тропинка, и мы очутились на самомъ дн оврага.
— Вотъ онъ, оврагъ-то! Ничего страшнаго нтъ, замтилъ мой проводникъ.
Мы стояли на самомъ краю крутаго берега, изрытаго быстрымъ ручьемъ, взглянулъ я наверхъ и увидлъ темную, густую массу дико растущихъ кустовъ и деревьевъ, покрывавшую почти отвсный спускъ изъ нашего сада. Дтское сердце мое сжалось, но отчего сжалось оно, я не могъ разобрать, какъ не разберу и теперь. И разказъ няни о людод въ семиверстныхъ сапогахъ, глотающемъ заразъ по цлому теленку, все еще раздавался въ моихъ ушахъ, мн чудилось, что вотъ выскочитъ онъ и разомъ проглотитъ и меня и Семена, и мрачная красота мста, и звучные всплески рки, казавшіеся мн чьею-то псней, все это разомъ охватило мою дтскую, нжную душу. И досадно было мн, когда мы наконецъ вышли изъ оврага, что не исполнилось ни одно изъ предсказаній няни, что никого изъ ея сказочныхъ героевъ не увидлъ я. И впервые запало въ мой умъ сомнніе во всхъ чудесахъ, о которыхъ повствовала мн няня. ‘Что какъ нтъ ни жаръ-птицы, ни городовъ, гд дома изъ серебра, гд поютъ райскія птицы?…’ думалъ я, и печальный возвращался домой, а Семенъ все твердилъ мн:
— Вотъ вы врили, что тамъ людодъ какой-то сидитъ, анъ никого и нтъ! Оврагъ какъ оврагъ! Вотъ въ лсу, въ Перепелкинскомъ, гарь есть, ну тамъ точно что страшно.
— А что? еще ближе прижимаясь къ Семену и любопытно взглядывая на него, спрашиваю я.
— Село, говорятъ, на томъ мст было… давнымъ давно! А вокругъ лсъ такой дремучій росъ, что и сказать нельзя. Поднялась разъ ночью гроза, и лсъ, и село, и церковь спалило, никто не спасся! Верстъ на пятнадцать выгорло! И стало на томъ мст болото. Съ тхъ поръ стоны чьи-то тамъ слышны и колокола звонятъ въ ту ночь, какъ пожаръ былъ, лниво и безъ всякаго участія къ разказу, повствуетъ Семенъ. И нельзя подмтить въ его тускломъ, сонномъ взгляд никакого комментарія на эти слова, какъ будто не онъ и говоритъ, а кто-то другой, совершенно посторонній ему человкъ: это была его обыкновенная манера разказывать, пока дло не касалось охоты.
— А ты былъ тамъ? спрашиваю я.
— Какъ не бывать! былъ. Мсто для волковъ привольное. И ночью приходилось бывать одному, лниво шагая подл меня и смотря въ землю, отвчаетъ онъ такимъ же вялымъ голосомъ.
— И слышалъ? снова спрашиваю я его, чувствуя какъ холодъ пробгаетъ по мн.
— Не слыхалъ. Не въ то время былъ. Только, сижу я разъ ночью, а ночь-то лунная такая была… и вижу, съ полверсты отъ меня стоитъ не то мертвецъ, не то иное что,— такое высокое да блое… Какъ вздохнетъ, такъ я даже дрогнулъ.
— Что жь ты?.. шопотомъ спрашиваю я.
— Ничего. Сначала жутко стало, а потомъ перекрестился, и прошло. Тучки на небо нашли, все и пропало. Случилось днемъ мн проходить гарью, тмъ самымъ мстомъ — глядь, береза!.. Плюнулъ даже. Думаю: ишь, проклятая, испугала какъ! Семенъ не прочь былъ иногда загнуть крпкое слово, но и слово это онъ произносилъ такъ вяло, такъ не охотно, что оно совсмъ почти теряло свою силу, не то что у другаго: иной русскій мужикъ какъ загнетъ подобное слово, то словно пристукнетъ, и другимъ равнозначащимъ этому слову выраженіемъ отвтить нельзя, не подберешь.
— Возьми меня съ собой, когда подешь, прошу я его.
— Нельзя, потому, далеко, да маменька ваша не пуститъ. Вотъ какъ побольше станете, возьму!
Не разъ посл этого ходилъ я съ Семеномъ въ оврагъ, но никакъ не могъ отвыкнуть отъ страха, не разъ онъ взбирался со мной и на гору, не разъ разказывалъ и о томъ, какъ Залетай волку въ горло вцпился. Каталъ онъ меня и въ лодк по пруду. Страхъ и какое-то замираніе почувствовалъ я, когда въ первый разъ слъ въ лодку, и она начала удаляться отъ берега и тихо скользила по гладкой поверхности пруда, а потомъ — ничего, привыкъ. Съ удивленіемъ видлъ я, какъ Семенъ и я внизъ головами въ пруд отражались. Только не прошли эти прогулки даромъ ни ему, ни мн: однажды, подъ исходъ лта, когда зелень пестрла ужь желтыми листьями, когда ужь и рожь скосили, и сно собрали въ копны,— идемъ мы съ нимъ изъ оврага, а няня взыскалась меня по всему саду.
— Куда ты водилъ Александра Петровича, не путные твои глаза? Сказывай!.. сердито спрашиваетъ она внука, а тотъ усмхается во все лицо и молчитъ.— Что жь ты молчишь, глупый ты человкъ?.. Гд ты, батюшка, съ Сенькой были?.. обращается она ко мн.
— Не сердись, няня. Онъ ничего, это я просилъ, чтобъ онъ оврагъ мн показалъ… сорвалось у меня съ языка, и тутъ же почувствовалъ я, что сдлалъ глупость.
— Ахъ ты безпутный! съ какихъ ты глазъ это выдумалъ?.. крикнула она на внука. Махнулъ Семенъ рукой, и почесывая затылокъ пошелъ прочь.— Вотъ я барину скажу! послала ему вослдъ няня.
— Няня, няня, не брани его — это я!.. Вотъ ты говорила, что въ овраг великанъ-людодъ живетъ, а я сколько разъ бывалъ и никого не видалъ, толкую я.
— И вамъ, сударь, какъ не стыдно!.. Чего добраго, убьетесь, не то въ рчку упадете, говоритъ она, взявъ меня за руку.— Мн и не въ догадь, зачмъ вы съ Сенькой гулять ходите!.. Ахъ я старая, старая… (Тутъ она прибавляла не совсмъ лестное для себя названіе.) Добро же, теперь лучше не проситесь съ Сенькой, не пущу!— И на этотъ разъ она сдержала слово: сколько ни просилъ я, чтобы пустила меня съ Семеномъ — не пускала.
— Не умли молчать, проболтались… И меня кастила на чемъ свтъ стоитъ, и ходить теперь нельзя, укоризненно говорилъ Семенъ.— Ужь вы все ей разболтали бы… Эхъ, право!..
И совстно мн было, что не сдержалъ я даннаго слова, и досадовалъ я, что нельзя ужь больше ни на гору взобраться, ни спуститься въ оврагъ, гд выслушивалъ я такіе славные разказы!..
Помню я еще одно обстоятельство, сильно занимавшее меня въ то время.
‘Почему, думалъ я, сколько разъ ни просился я на паску къ Василью, мамаша меня не пускаетъ? говоритъ, что нельзя, а отчего нельзя?.. Вдь и Васька, и омка, и Филька, вс туда ходятъ? А какой, должно-быть, славный этотъ Василій,— добрый и ласковый, все зоветъ къ себ, говоритъ: приходите, я вамъ покажу какъ пчелки медъ длаютъ. Хорошо было бы посмотрть, да вотъ мамаша не пускаетъ. Спрашиваю я объ этомъ темномъ для меня обстоятельств у няньки,— говоритъ, что я баринъ, а Филька и Васька мужичьи дти,— потому въ лсъ и въ паску ходить можно…
— Вы посмотрите, какіе они грязные — имъ все ничего!.. говоритъ мн она:— они и зимой въ однхъ рубашонкахъ да босикомъ по снгу бгаютъ…
И дйствительно: и Васька, мальчишка съ блыми льняными волосами, всегда всклоченными, и омка, черномазый, бойкій мальчишка, и Филька, и вс они грязные, въ толстыхъ холщевыхъ рубахахъ, весьма сомнительнаго и мрачнаго цвта, но это нисколько не объясняетъ мн разницы между нами, я даже чувствую къ нимъ удивленіе, потому что Филька по птичьему свиститъ, а омка такія мудреныя сти для ловли птицъ длаетъ, какихъ я никакъ сдлать не могу, и это послднее обстоятельство крайне меня огорчаетъ.
Помню я и Василія: то быль высокій, худощавый старикъ, съ сдыми изжелта волосами, съ глазами, сохранившими блескъ молодости и ярко-свтившимися изъ глубокихъ впадинъ, увидавъ его въ первый разъ, я было испугался его нависшихъ надъ глазами щетинистыхъ бровей, но когда онъ, съ позволенія матери, взялъ меня на руки и взглянулъ на меня, я совершенно успокоился и съ тхъ поръ его не боялся.— Отчего у тебя брови такія страшныя? спрашивалъ я у него, теребя ихъ руками, а онъ улыбался добродушно и цловалъ мои руки. Ходилъ онъ всегда въ синемъ полукафтаньи, перетянутомъ кожанымъ ремнемъ съ бляхами: лтомъ этотъ кафтанъ былъ изъ нанки, а зимою суконный, удивлялся я также его картузу съ такимъ огромнымъ козырькомъ, который казался мн не меньше крылечнаго навса. Перевалило уже за семьдесятъ Василію, а онъ все еще былъ бодръ и свжъ и такія тукманки иногда давалъ молодымъ дворовымъ, что т летли съ ногъ. ‘Дрянь презрнная!’ относился онъ объ нихъ. ‘Я въ ваши-то годы одинъ на медвдя хаживалъ!…’
Василій представлялъ собою тотъ, всмъ извстный, типъ старинныхъ слугъ, для которыхъ не существовало поговорки: не можно противъ рожна прати! Выкрасть ли у кого двку, отмстить ли непокорному сосду,— единымъ духомъ совершали эти сорванцы. Крикнетъ баринъ: ‘Васька, топись!’ перекрестится Васька, и нисколько не размышляя о томъ зачмъ понадобилась барину смерть, бултыхнется въ воду. То былъ обломокъ тхъ временъ буйства и разврата, которыя переходятъ уже въ исторію. Къ нашей фамиліи онъ питалъ безграничное уваженіе и преданность и крпко жаллъ о прошлыхъ дняхъ, когда жизнь текла широкою ркой. Бывало, когда онъ приходилъ къ намъ въ домъ (лтомъ онъ жилъ на паск), неся въ подарокъ свжіе, только что вынутые соты, то непремнно разказывалъ мн, какъ жили при моемъ дд и прадд: какіе пиры давалъ Степанъ Петровичъ, какая бывала у него охота, когда назжали гости, и какимъ почетомъ пользовался онъ у всхъ. Разказывалъ онъ мн объ этомъ, нисколько не думая, что ничего не пойму изъ его разказовъ, что многаго мн и знать не слдовало бы, разказывалъ онъ о прошлыхъ дняхъ единственно изъ желанія посвятить меня въ ту жизнь, которой онъ былъ свидтелемъ, да, быть-можетъ, потому еще, что самъ твердо врилъ въ прошлые годы, въ ихъ непогршимость… Его радовало любопытство, съ какимъ я слушалъ его оковиднья… И любилъ же я ихъ!.. Съ нетерпніемъ ждалъ, бывало, я его прихода, и какъ только увижу его, то сейчасъ же бгу на встрчу. ‘Здравствуй, здравствуй, Василій!’ кричу я. Сниметъ онъ шапку и скажетъ: ‘Батюшка баринъ, солнышко вы мое ясное, херувимъ писанный! Ручку свою пожалуйте старику!..’ И почти съ благоговніемъ бралъ мои руки и цловалъ. Чаще онъ самъ приходилъ въ дтскую, я садился къ нему на колни, и онъ начиналъ разказывать.
— Бывало какъ надутъ къ вамъ гости, да соберутся на охоту, такъ, я подлинно говорю вамъ, ужасъ!.. Что однихъ псарей было, что ловчихъ!.. Вс-то въ синихъ съ краснымъ кафтанахъ, да въ высокихъ калмыцкихъ шапкахъ, молодецъ къ молодцу!.. А кафтаны-то вс галуномъ выложены, гармя горятъ!.. А собакъ-то, собакъ-то!.. Изъ Питера нарочно господа бывали, чтобы на охоту нашу полюбоваться…
— И ддушку моего ты зналъ? спрашивалъ я у него.
— Ддушку-то вашего, Петра Степаныча, царство ему небесное! я еще такимъ зналъ, говоритъ онъ, показывая на аршинъ отъ пола:— Вострые такіе были!.. Бывало, велятъ мн накарачки стать, а сами верхомъ на меня изволятъ ссть. Вези, говорятъ, Васька. А я никакъ ужь лтъ пятнадцати въ т поры былъ. А Степанъ-то Петровичъ смяться изволятъ: молодецъ, говорятъ, у меня Петька будетъ!.. Это они Петра Степаныча такъ называть изволили. А покойница супруга ихъ, красавица была словно писанная!— тоже усмхаются…
Любилъ я слушать Василія, и одинъ разказъ про моего дда особенно крпко заслъ въ моемъ ум!.. И самъ разкащикъ, какъ будто живой стоитъ передо мною, облокотился онъ рукою на столъ и, окинувъ яркимъ и презрительнымъ взглядомъ собравшихся его послушать молодыхъ дворовыхъ, тихо и протяжно начинаетъ говорить, придавая каждому своему слову всъ и значеніе, и вс напряженно его слушаютъ.
Разказъ этотъ заключался въ томъ, что ддушка мой, разсердясь на одного своего бднаго сосда (за что разсердился онъ, этого въ то время я никакъ понять не могъ: была замшана въ эту исторію двушка, дочь сосда, не соглашавшаяся на какія-то предложенія, дланныя моимъ ддомъ), сжегъ у него деревню, а потомъ выстроилъ новую… ‘Какой злой былъ ддушка’, думалъ я, глядя на его портретъ!..
Былъ я слабый и нжный, но смтливый и наблюдательный ребенокъ, дтскимъ, неустающимъ взглядомъ слдилъ я за тмъ, что происходило вокругъ, и схватывалъ на лету то, что осталось бы незамченнымъ для взрослаго человка, мимо чего онъ прошелъ бы, не обративъ вниманія. Съ любопытствомъ слдилъ я за явленіями неодушевленной природы, навсегда сохраняя ихъ въ памяти, и съ такимъ же любопытствомъ замчалъ измненія въ мір живыхъ существъ. Привлекалъ меня и цвтокъ, только что распустившійся на стебл, гд еще вчера была только почка… Замчалъ я, что нтъ въ природ совершенно одинаковыхъ формъ, въ которыхъ проявляетъ она свою жизнь, что все въ ней до крайности разнообразно… Вотъ, хоть бы деревья: растетъ толстая, приземистая липа, у которой сучья начинаютъ переплетаться чуть не съ самаго корня, а рядомъ съ ней выросла такая уродливая береза, съ такими тощими и рдкими листьями, что смотрть даже жалко: росла она все прямо сначала, а то, какъ будто согнулъ ее кто-нибудь, наклонилась къ земл… и тутъ же, Богъ всть какимъ образомъ, выросла тонкая, жигулистая осина съ своими блдными, туманными листьями, осенью принимающими совершенно красный цвтъ, да такая высокая, что если взглянуть на ея вершину, то непремнно свалится шапка. Странно, что даже самая зелень до крайности разнообразна!.. Вотъ, стоятъ въ кучк темные, рдколистные клены, вонъ коренастый дубъ съ узорными листьями, а подл пріютилась молодая рябина, на тонкомъ ствол шапкой разрослись серебристые листья тополя, рзко рисуются на темномъ фон липняка… Вижу я, что вс эти деревья облетаютъ при наступленіи осени и стоятъ съ голыми черными сучьями, а ели и сосны все такъ же зелены. И это заставляетъ меня задуматься. Но что такое хвойныя деревья, чернолсье, краснолсье, какъ объясняетъ мамаша? думаю я. Ршительно не понимаю!.. Отчего весною птицъ такъ много и поютъ он такъ хорошо, а попозже лтомъ почти не слыхать ихъ, и осенью ужь никого не увидишь: ни жаворонковъ, ни пночекъ, ни другихъ маленькихъ птичекъ, которыхъ я такъ люблю?.. Только галки, да вороны пронзительно каркаютъ, да скачутъ и чирикаютъ воробьи на завалинкахъ… ‘Чуть живъ, чуть живъ!’ кричатъ они осенью, а весной, гордо подпрыгивая: ‘подавай бойца! подавай бойца!’ шумятъ они. Странно: разв они говорятъ? Спрашиваю я у матери, куда длись мои любимыя птички, отчего не слышно ихъ голосовъ? Говоритъ она, что вс он улетли въ южныя, теплыя страны, и снова съ весною возвратятся къ намъ. И точно, весною снова садъ нашъ наполняется разноголосными пвцами… Ну, это хоть немного понятно!.. А все-таки затрудняетъ меня вопросъ: ‘почему у насъ весна, а въ другихъ странахъ лто?.. И гд эти страны?.. Говорятъ, далеко, а какъ далеко?.. ‘Въ тридесятомъ царств!’ толкуетъ мн няня. Нтъ, и она должно-быть не знаетъ ничего: какое это царство тридесятое!.. И чуется мн, что что-нибудь да не такъ!.. Мать говоритъ, что узнаю все, когда выросту, ахъ, какъ бы поскорй большимъ сдлаться!.. Хорошо бы самому побывать въ тхъ заповдныхъ странахъ, гд зимы совсмъ не бываетъ, гд апельсины и персики цлыми рощами растутъ, какъ у насъ березы и липы!..
Замчаю я, что Катерина, горничная моей матери, одно время тоненькая, а то вдругъ, ни съ того, ни съ сего, пополнетъ. ‘Отчего пополнла Катерина?’ допытываюсь я у матери, она улыбается и, съ хохотомъ обращаясь къ отцу, передаетъ мой вопросъ, и тстъ тоже хохочетъ. ‘Разв я смшное что сказалъ, что даже и няня, и та смется?..’ И много, много еще безпокойныхъ мыслей занимало меня въ то время.
Не былъ я лишенъ и жестокости: съ удовольствіемъ видлъ я, какъ глупая муха попадалась въ хитро-сотканную паутину, какъ схватывалъ ее паукъ своими тонкими, длинными ногами, какъ сперва жужжала она, а потомъ опускала безсильно крылья… Я и не думалъ избавлять ее отъ хищника, за то, по окончаніи его операціи, я ловилъ самого паука и безжалостно начиналъ обрывать у него одну за другой ножки… и когда уже ни одной не оставалось, я безъ пощады давилъ его. ‘Какіе, однако, эти пауки смшные: самъ круглый, словно шаръ, а ноги такія длинныя да тонкія!..’ думалъ я. И начиналъ припоминать, нтъ ли кого похожаго на паука?.. И вотъ являлся передо мной Семенъ… ‘Семенъ паукъ, паукъ!’ твердилъ я, заливаясь звонкимъ, свжимъ дтскимъ смхомъ. Но вдругъ, въ мой умъ западало сомнніе: не оскорбилъ ли я, не обидлъ ли этимъ названіемъ Семена?.. Гляжу я на него: сонное лицо освтилось самою добродушною улыбкой…
— Вотъ оно что!.. Оно пожалуй что и такъ!.. Ужь коли вы сказали, что я на паука похожъ, такъ оно такъ и есть! смясь говоритъ Семенъ.
Любилъ я смотрть, какъ нашъ толстый котъ, Васька, сизодымчатаго цвта,— чудесный котъ!— поймавъ мышь, таскалъ ее въ зубахъ и забавлялся мученіями жертвы: отпуститъ на минуту Васька маленькаго зврка, а потомъ, только-что тотъ думаетъ какъ бы улизнуть, Васька опять его сцапаетъ… Давно уже прошли эти годы, но память о нихъ еще досел живетъ въ моей душ.
Проходило лто: срыя тучи облегали небо, безустанно лился мелкій, какъ сквозь сито, дождь, порывисто шумитъ втеръ въ обнаженныхъ отъ листьевъ деревьяхъ, передъ, окнами разстилаются однообразныя, лишенныя растительности, поля… Скучно!.. Ни въ садъ нельзя выйдти, ни побгать по двору, говорятъ, простудишься! Съ завистью вижу я, какъ Васька и омка и другіе ребятишки, поднявъ рубашонки, бгаютъ по деревн, разбрызгивая во вс стороны липкую грязь. Смотрю я въ окно: вонъ, Васька бжитъ въ припрыжку, неистово загибая на бокъ голову… на дорог лужа, хотлъ было онъ перемахнуть черезъ нее, да и попалъ въ самую середину, жидкая грязь обдала его съ ногъ до головы, а онъ ничего: встряхнулъ головой и пустился дальше… Но занимаетъ меня вопросъ: перескочилъ ли бы я черезъ эту луясу?.. Заливаюсь я звонкимъ хохотомъ и зову няню посмотрть, какъ чубурахнулась толстая баба, шедшая съ ведрами, и копается въ грязи, какъ будто раздумывая, какъ бы половче встать, и няня хохочетъ.
— Ишь ее угораздило!.. съ участіемъ произноситъ она.
Иною картиной замняется эта, лишенная яркихъ красокъ и блеска, бдная, невзрачная картина, но и въ той все такъ же бдно и однообразно: замерзшія лужи, поля и деревья покрытыя блымъ пушистымъ снгомъ, т же Васька и Филька скачутъ въ припрыжку, т же избы печально смотрятъ на Божій міръ… Сколько ни сиди у окна, никого не увидишь. Разв изрдка вывезетъ со двора мужикъ старыя дровни и примется чинить, или протащится возъ съ сномъ, а больше ничего не увидишь. А тамъ, смотришь, оттепель придетъ, и снова грязь и лужи… И долго, долго тянется это скучное время. Осенью и въ начал зимы, я или у матери сижу да читаю, или, когда наступитъ вечеръ,— а ужь извстно, какіе эти вечера темные да длинные,— въ дтской слушаю разказы няни о славныхъ и могучихъ богатыряхъ.
Тускло мерцаетъ свчка, и такъ же тускло горитъ передъ образами лампада, и няня, съ своимъ нескончаемымъ чулкомъ, сидитъ на лежанк, гд на старинныхъ изразцахъ нарисованы лошади фіолетоваго и желтаго цвта, съ неимоврно-чудовищными всадниками, и я приснастился тутъ же… И разказываетъ няня, что вотъ идетъ теперь по селамъ и деревнямъ медвдь
И скрипитъ нога,
Нога липовая…
Или о томъ, какъ Змй-Горыничъ похитилъ прекрасную царевну въ свой заколдованный замокъ, окруженный темнымъ, непроходимымъ боромъ, черезъ который ни зврь не прорыскивалъ, ни птица не пролетывала… Или о томъ, какъ норка-зврь посредин синяго моря на камни лежитъ, и отъ храпа того норки-звря волна на семь верстъ бьетъ… Разказывала она и про Илью Муромца, и про Добрыню Никитича… И съ невольнымъ страхомъ прижимался я къ колнамъ няни, пытливо глядя на нее… Мрно и плавно разказываетъ она своимъ дребезжащимъ голосомъ о сказочныхъ дивахъ, и я увряю ее, что ничего не страшно мн, и упрашиваю еще разказать… И будто въ очью совершаются передо мною т страшные и чудные подвиги, которыми полны эти разказы.
Богъ знаетъ, какая таинственная сила заключена въ этихъ разказахъ: слышанные въ дтскіе годы, они навсегда сохранились въ моей памяти. И все слышится мн дребезжащій голосъ няни… Какою прелестью ветъ отъ нихъ, какою врою, чистою и безкорыстною!.. Можетъ-быть въ этой-то вр и заключена ихъ обаятельная прелесть и сила. Нтъ, никогда въ зрлые годы не испытывалъ я такого наслажденія, какъ во дни дтства, слушая эти разказы!.. И вчно буду помнить, какъ идетъ медвдь:
И скрипитъ нога,
Нога липовая…
Не забуду я ни Алешу Поповича, ни Бову Королевича, какъ не забуду и того свтлаго образа, который одинъ сіяетъ передо мною во всемъ блеск и великолпіи, который одинъ не загрязнился отъ соприкосновенія съ тиной нашей повседневной жизни!..
Такъ развивался я посреди совершенно различныхъ элементовъ: съ одной стороны разказы няни о разныхъ сказочныхъ дивахъ нашей старины, осеннею ночью въ дтской,— высокой мрачной комнат,— направляли мой умъ къ чудесному, а тутъ Семенъ говоритъ, что ничему этому врить не стоитъ, что все это вздоръ, что ни жаръ-птицъ, ни вдьмъ никакихъ нтъ ужь теперь, а если и водятся еще, такъ на Лысой гор, а гора эта за тридевять земель въ тридесятомъ царств, да врядъ ли и тамъ есть!.. И совтуетъ онъ мн лучше въ оврагъ сходить, или на травлю кота съ мышенкомъ посмотрть — это ужь совсмъ реальное направленіе,— ничего тутъ нтъ мечтательнаго,— такого, чтобы удивляло умъ, смущало его странными, причудливыми созданіями народной фантазіи, что заставляло бы трепетать отъ ужаса, если и были въ этомъ мір идеалы,— такъ идеалы видимые: Залетки да Урывай… Природа съ своими радушными, широкими объятіями, съ своими красотами и дивами могуче дйствовала на дтское воображеніе!.. Нжная любовь матери, ея ласки, ея кроткая улыбка, и мрачный, сверкающій взглядъ отца, его отрывистый голосъ… слабая муха и хитрый паукъ… бабочка съ радужными крыльями и гадкій червякъ… все это мшалось въ дтскомъ ум…
Снова оглядываюсь назадъ, снова переношусь мыслію въ то давно минувшее, но вчно дорогое и памятное мн время, и безконечною вереницею проходятъ предо мною лица, призраки милыхъ дтскихъ лтъ…
Именины отца. Гостей собирается несмтная сила. Прежде всхъ является Самсонъ Самсоновичъ Залетаевъ, высокій, черномазый господинъ, весь обросшій волосами, изъ которыхъ виднется только кончикъ носа, сизо-пурпурнаго цвта, сіяющій какъ только что вычищенный красной мди самоваръ, въ венгерк, хитро-выложенной шнурами, въ неизмримо широкихъ шароварахъ и съ громоподобнымъ голосомъ: господинъ изъ породы дантистовъ…
— Бонжуръ! гремитъ Залетаевъ, входя въ комнату:— отъ души поздравляю васъ, Петръ Петровичъ, отъ души, продолжаетъ гремть онъ, шаркнувъ и поднявъ правую ногу на воздухъ, какъ будто собираясь сдлать антрша.— Мадамъ, шарме!.. Съ дорогимъ именинникомъ!.. Пермете! говоритъ этотъ гигантъ, подходя къ моей матери и цлуя у нея руку, причемъ его бакены, въ вид половыхъ щетокъ, удостоиваются отъ матери поцлуя.— А! мусье Александринъ, остритъ онъ при вид меня, заливаясь хохотомъ, похожимъ на то, какъ будто бьютъ палками по пустой бочк:— дозвольте облобызать васъ!
— Что же вы такъ просто поздравляете?.. улыбаясь говоритъ отецъ.
— А, вы правы! Не мшаетъ и даже очень не мшаетъ съ дороги, тоже улыбаясь, произноситъ гость и отправляется къ столу, гд приготовлена закуска.— Это что?.. А! дрянь-мадера… Ну, это не по нашей части!.. мимо!.. Силь-ву-пле — другое дло!.. Русскій человкъ, признаюсь, никакихъ деликатесовъ не уважаю!..— И залпомъ выпиваетъ одну за другою дв рюмки водки, набивая ротъ всякою всячиной.— Встртилъ на дорог Корнина:— къ вамъ детъ… Трясется на своихъ клячахъ, обогналъ!.. Ну, батюшка, видлъ вашу хваленую Діанку. Собака хорошая, слова нтъ… но… принимая таинственный видъ и прикладывая палецъ къ носу, продолжаетъ онъ:— я вамъ говорю, противъ моего Залета, не прогнвайтесь, слаба будетъ и даже очень слаба!.. Мой борзой кобель, Залетка, это такой зврь, что просто мое почтеніе… Экскюзе мадамъ!.. относится онъ къ матери, и снова начинаетъ описывать совершенства своего борзаго кобеля.
Повствованіе прерывается пріздомъ новаго лица. Въ гостиную входитъ небольшаго роста старичокъ, во фрак допотопнаго происхожденія, цвта варенаго шоколата, въ узенькихъ брюкахъ со штрипками, въ бломъ длинномъ жилет и столь же бломъ туго-завязанномъ галстук, изъ-за котораго вылзаютъ необыкновенной величины полисоны, небольшая голова его, формою похожая на опрокинутый кверху дномъ горшокъ, украшена парикомъ съ длинными кудрями, въ род жидовскихъ пейсиковъ, въ противоположность Залетаеву, лицо этого господина, изрзанное морщинами, совершенно лишено растительности, даже бровей, и тхъ нтъ, желтое, какъ будто только что облитое вохрой, лицо его не иметъ ничего особенно замчательнаго, маленькіе срые глаза плаксиво смотрятъ изъ-подъ красныхъ вкъ, лишенныхъ рсницъ, и постоянно сохраняютъ маслянисто-паточное выраженіе…
— Петръ Петровичъ, Катерина Ивановна, примите искреннее поздравленіе растроганнаго сердца!.. протяжно и не безъ драматизма говоритъ онъ, протягивая отцу об свои руки, такимъ образомъ, какъ будто собираясь умываться и наклоняя на бокъ голову, при чемъ глаза его наполняются слезами.— Не въ моихъ правилахъ говорить кому-либо лесть, но поврьте, что день этотъ я считаю счастливйшимъ днемъ моей, прежде, увы!— бурной, а теперь тихой семейной жизни!.. Да будетъ этотъ день днемъ веселія и радости.. Употребляю это выраженіе, потому что считаю совершенно приличнымъ употребить именно это, а не другое какое-либо выраженіе!..— Тутъ ораторъ кинулъ взглядъ на Залетаева, который преспокойно уписывалъ кулебяку.— Я спшилъ, Петръ Петровичъ, спшилъ, чтобы излить фіалъ любви, спшилъ узрть, такъ-сказать, нашего амфитріона… сердце рвалось… и наконецъ я здсь,— привтствую драгоцннаго именинника!.. Позвольте вручить вамъ слабый знакъ признательности моихъ сиротъ, говоритъ онъ, вынимая изъ кармана свертокъ:— старшая дочь моя, влекомая къ вамъ, надюсь раздляемою, симпатіей,— вышила эти ничтожныя туфли, конечно он не соотвтствуютъ значенію именинника, но, какъ говоритъ пословица, намъ не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь!.. Позвольте по русскому обычаю!..
— Очень благодаренъ, очень благодаренъ! говоритъ отецъ, освобождаясь отъ объятій.— Мн, право, совстно….
— О, Петръ Петровичъ! прерываетъ маленькій старичокъ укоризненно глядя на отца.— Моя дочь слишкомъ счастлива, что могла чмъ-нибудь изъявить вамъ свое глубокое уваженіе, и то чувство, которое она постоянно носитъ въ груди,— скажу прямо: чувство благодарности за т благодянія, которыя сыплются изъ щедрой руки вашей на престарлаго отца семейства, какъ изъ рога изобилія сыплются цвты!.. О, вы поврите, я знаю, когда я скажу, что мы вс, я хочу сказать, все наше семейство, носитъ въ груди это чувство!.. Конечно, найдутся люди, тутъ онъ снова бросилъ взглядъ на Залетаева, продолжавшаго распоряжаться закуской,— которые станутъ перетолковывать чувства мои и всего моего семейства въ совершенно иную сторону, но умоляю васъ, Петръ Петровичъ, не врьте этимъ людямъ, въ нихъ говоритъ злоба! Не разрушайте сладкихъ надеждъ, бренныхъ остатковъ сокрушеннаго сердца!— При этихъ словахъ ораторъ совершенно умилялся, и такъ начиналъ трясти руку моего отца, что можно было думать, не хочетъ ли онъ ее вывихнуть.— Катерина Ивановна! продолжалъ онъ, обращаясь къ матери.— Позвольте надяться, что здоровье ваше находится именно въ такомъ положеніи, въ какомъ мы всегда желаемъ, чтобъ оно находилось?
— Благодарю васъ, Иванъ Семеновичъ, я здорова, улыбаясь говоритъ мать.
— Но къ чему спрашивалъ я,— къ чему?.. Разв не видать по лицу вашему, по которому, говоря поитическимъ языкомъ, разсыпаны розы и лиліи, разв не видать, что здоровье ваше въ удовлетворительномъ состояніи?.. О! я благодарю Бога…
— А вы еще не продали клячъ-то своихъ. Ну, ужь нечего сказать лошади!.. быстро прерываетъ оратора Залетаевъ, окончивъ расправу съ закуской.
— Не продалъ, Самсонъ Самсоновичъ, нтъ, я не продалъ то что вы называете клячами, и никогда не продамъ… Вы можете обижать меня, да, вы можете, вы обладаете всми средствами, чтобъ обидть другаго… Я маленькій человкъ, я, можно сказать, червякъ ползущій, не я могу тоже чувствовать. Вамъ угодно моимъ лошадямъ дать названіе клячи — давайте!.. Я ничего не отвчу, но я не продамъ ихъ, не смотря на то, что вы называете ихъ клячами, патетично произноситъ Иванъ Семеновичъ.
— Чортъ знаетъ что за человкъ! восклицаетъ весьма энергично Залетаевъ.
— О, вы можете называть меня чертомъ!.. Вы можете даже хуже назвать меня, я все снесу, поетъ Иванъ Семеновичъ, а глаза его мещутъ пламя.
— Почему, Иванъ Семеновичъ, вы не привезли ни одной изъ вашихъ дочерей? спрашиваетъ мать, не давая разразиться бури. Съ Иваномъ Семеновичемъ мгновенно совершается перемна: глаза длаются снова масляными, и все лицо принимаетъ умилительное выраженіе.
— Мои дочери!.. начинаетъ онъ снова.— Отчего не привезъ я ихъ? О, Катерина Ивановна! потому я не привезъ ихъ, что он совершенно погружены въ заботы о хозяйств. Он, такъ же какъ и я, понимаютъ ту разницу, которая существуетъ между нами, он съ малолтства привыкли къ смиренію, я всегда внушалъ имъ, что имъ не чмъ гордиться, я готовилъ ихъ не для шумной жизни, въ которой больше мишуры нежели истиннаго золота, я говорилъ имъ, что ихъ удлъ — темная, семейная жизнь съ старикомъ-отцомъ, и надюсь, что он усвоили себ правила, которымъ неуклонно слдовалъ я самъ, да, я надюсь, ибо теперь все заключается для нихъ въ семейств, въ заботахъ о хозяйств, и ничего вн этихъ заботъ. О! Катерина Ивановна, мои дочери — это ангелы… И врьте, что во мн говоритъ не одно только родственное чувство — нтъ! положа руку на сердц, отвчаю — нтъ!.. Я говорю безпристрастно. Есть клеветники (грозный взоръ устремляется на Залетаева), и я знаю нкоторыхъ… Есть люди, говорю я, которые не посовстятся оклеветать самое лучшее чувстзо, но… мы не обращаемъ на нихъ вниманія. Милый малютка!.. обращаясь ко мне, произноситъ онъ, совершенно умиляясь: — милый малютка, и ты расцвтешь когда-нибудь, и ты поплывешь въ утлой ладь по бурному житейскому морю… Но помни, что говоритъ теб старикъ, пловецъ, уже испытавшій бури: страшись довряться коварной пучин! Она обманчива!..— И слдомъ за этою рчью слезы отираются клтчатымъ шелковымъ платкомъ.
Потомъ является неразлучная чета супруговъ, представляющихъ собою не боле не мене какъ Филимона и Бавкиду съ идіотомъ сыномъ. Бавкиду изображаетъ Анна Васильевна, дама необыкновенно тучная и мрачная, въ огненномъ плать и чепц съ райскими птицами, представляющими обширное поле для моей наблюдательности. Филимонъ же, какъ будто на смхъ, вышелъ такой худенькій и маленькій, на коротенькихъ ножкахъ, какими рисуются на суздальскихъ картинахъ Французы и Нмцы, въ противоположность русскому здоровому мужику. По всему замтно, что Бавкида иметъ неограниченную власть надъ своимъ Филимономъ, Филимонъ даже и ходитъ такъ, какъ будто сзади кто держитъ его. Голосъ у Анны Васильевны зычный, имющій нкоторое сходство съ звуками низкихъ нотъ волторны, сужденія ея всегда тверды и ясны, и выражаетъ она ихъ столь ршительно, что никакого возраженія нельзя сдлать. У Николая Марковича должно быть нтъ своихъ убжденій, а потому онъ довольствуется повтореніемъ словъ своей супруги, если же иногда покусится высказать собственное убжденіе, то его какъ молнія поражаетъ взглядъ Анны Васильевны.
Впереди шествуетъ она, твердо ступая по полу, какъ будто желая удостовриться — долговченъ ли онъ, идетъ она прямо, никуда не оборачиваясь, и, кажется, встрться на ея пути стна — не устояла бы, сзади, держась за платье маменьки, какъ агнецъ, влекомый на закланіе, едва переступаетъ Васенька, малый лтъ восьмнадцати, шествіе замыкаетъ супругъ, боязливо и безпокойно озираясь по сторонамъ.
— Ну, батюшки, измучилась! трубитъ Анна Васильевна.— Жара-то какая! ухъ!..
— Весьма жарко, повторяетъ Николай Марковичъ.
— Съ ангеломъ!.. А васъ, Катерина Ивановна, съ дорогимъ именинникомъ! продолжаетъ трубить величественная дама, и какъ эхо отдается тонкая фистула Николая Марковича:
— Съ ангеломъ и съ дорогимъ имянинникомъ честь имю…
— Поздравляю съ ангеломъ, на минуту показываясь изъ-за маменьки, угрюмо и мрачно говоритъ Васенька, и снова прячется.
— Что вы какъ будто нездоровы? Цвтъ лица у васъ не хорошъ, говоритъ Анна Васильевна, усаживаясь около моей матери и величественно кивнувъ прочимъ гостямъ, Васенька усаживается рядомъ съ нею.
— Да, вы какъ будто нездоровы, вотъ цвтъ лица-то… снова звучитъ Фистула Николая Марковича.
— Нтъ, благодарю васъ, я здорова, отвчаетъ мать.
— Вы не пренебрегайте, ахъ, не пренебрегайте здоровьемъ!.. Я скажу про себя: то все здорова, а то вдругъ такая боль схватитъ… У меня все больше подъ ложечкой схватываетъ, такъ иногда заломитъ, что думаешь сейчасъ и духъ вонъ!..
— У Анны Васильевны часто подъ ложечкой схватываетъ, замчаетъ Николай Марковичъ.
— И какъ только вы почувствуете, что вамъ нехорошо, то сейчасъ же въ баню, да пропотйте, да саломъ съ перцемъ натритесь, а ужь если это не поможетъ, то двнадцатитравной настойки выпейте: она ужь непремнно поможетъ. У меня и рецептъ есть, я пришлю вамъ, добродушно, но не безъ сознанія важности услуги говоритъ Анна Васильевна:— Нигд не достанете.
— Ахъ! я вамъ скажу, двнадцатитравная настойка чудеса длаетъ, благоговйно произноситъ супругъ.— Это, Анна Васильевна сами составляютъ, добавляетъ онъ.
А Васенька, повертывая въ рук мудреной формы шапку, изкоса поглядываетъ на столъ, гд закуска. Заинтересованный этою шапкой, я начинаю ее разсматривать. ‘Оставь, оставь!’ шепчетъ мн ея обладатель, но, видя что я не унимаюсь, громко протестуетъ противъ моего вмшательства.
— Мамашка, глянь-ка, онъ вотъ все шапкой моею балуется, вели оставить, изорветъ!..
— Ничего, Васенька, пусть поиграетъ, кротко отвчаетъ Анна Васильевна.— Вы не поврите, какой скромникъ у меня Васенька, какой кроткій! Мухи не обидитъ, говоритъ она, обращаясь къ моей матери, и та закрывается платкомъ, чтобы скрыть улыбку, противъ воли набжавшую на лицо.
Но вотъ назжаютъ гости. Является и неизбжная вдова, не могущая утшиться въ потери своего нжнаго супруга, съ неизбжными шестью дочерьми, весноватыми двами съ золотушнымъ запахомъ, и другіе сосди въ возможныхъ и даже невозможныхъ костюмахъ,— и худые, въ вид шестовъ, на которыхъ длаются скворечники, и полные, похожіе на тыквы, съ шишечкою на верху, господа и съ густыми, пріятно приглаженными бакенами, и господа просто съ усами и безъ усовъ…
Но мимо несутся эти призраки, исчезаетъ пестрая панорама знакомыхъ портретовъ, иная картина рисуется въ моемъ воображеніи: весна только что наступила, еще снгъ не везд стаялъ, еще деревья не покрылись свжею, ярко-зеленою листвой, мн шесть лтъ, печальный сижу я въ дтской, въ дом у насъ необыкновенная тишина, какая бываетъ только когда отецъ сердитъ, но теперь онъ тоже печаленъ, на глазахъ слезы, зашелъ даже въ дтскую, чего прежде никогда не бывало, и поцловалъ меня. Няня тоже плачетъ и говоритъ, чтобъ я молился. Мамаша нездорова. Проходитъ нсколько томительно-долгихъ часовъ, отецъ опять входитъ въ дтскую такой веселый…
— Ну, Сашка, радуйся: сестра родилась!.. говоритъ онъ, и я какъ безумный начинаю прыгать по комнат.
Милые дтскіе годы, съ какимъ восторгомъ вспоминаю я о васъ, сколько умолкнувшихъ, заснувшихъ чувствъ будите вы!..